-

ТУЧКОВ Н. А.

ВИЛЬНО В 1794 ГОДУ

Я никогда не имел намерения подражать Мевию, который отнес сам истукан свой в храм Марсов или Аполлонов: я всегда предоставлял это удовольствие другим, и пренебрегал упражняться в описаниях собственных своих подвигов до того, что даже не вел журнала моим приключениям. Желая теперь удовлетворить дружеской просьбе, которая требует от меня очерка событий, — quorum pars magna fui, я должен прибегнуть к формулярным спискам, чтобы припомнить числа и имена некоторых особ.

Приступая к описанию происшествия, случившегося в Вильне в 1794 году, надобно сперва упомянуть о числе Русских войск, которые были тогда расположены в этом городе и его окрестностях.

Вначале отряд наш состоял только из двух полков пехоты, Псковского и Нарвского, из одного баталиона егерей, четырех рот полевой артиллерии и Донского Киреева полка. Над отрядом начальствовал генерал-маиор Арсеньев. Псковским полком командовал тогда полковник Языков, а Нарвским Миллер, который был на то время в отпуске. Из числа четырех рот артиллерии, сначала расположенных в Вильне, одна рота, под командою капитана Фока, снаряжена была в Ковно: начальником над всеми был подполковник Александр Иванович Челищев, исправлявший впоследствии должность фельдцейгмейстера. [2]

По тогдашнему положению, в каждой полевой артиллерийской роте было по десяти орудий, два полу-пудовые единорога, две пушки двенадцати-фунтовые и четыре шести-фунтовые; при каждом пехотном полку находилось по четыре трех-фунтовые пушки.

Незадолго до мятежа этот артиллерийский отряд значительно уменьшился. Бомбардирская рота капитана Гаврилова и пять орудий канонерской капитана Юматова были откомандированы: оставалось только пятнадцать пушек, — десять моей бомбардирской роты, да пять Юматова, — из которых по две шести-фунтовые пушки ежедневно отряжались на главную гаубтвахту в Вильне. Восемь полковых пушек присоединены были к небольшому нашему парку, но из них тоже две были откомандированы в баталион маиора Раутенштерна, в местечко Новые Троки, за двадцать две версты от Вильно. Таким образом парк состоял из девятнадцати орудий.

Я квартировал в самом городе, а подполковник Челищев в одном из предместий неподалеку от ворот, которые зовут «Рудницка Брама». Слухи о тайном заговоре носились по городу; но их пренебрегали. Более всех говорил мне о том фактор мой, Еврей Гордон. В одно утро пошел я погулять по городу, и заметил, что на всех домах, в которых жили Русские, написано было красным карандашем RZ, а над моею квартирою NB. Это дал мне заметить фактор Гордон, следуя издалека за мною и оглядываясь во все стороны. В тот же день получено было повеление, по которому подполковник Челищев производился в полковники артиллерии (тогда это был чин бригадира) и должен был наскоро отправиться в Киев, а на место его назначался маиор Амбразанцов, долженствовавший прибыть из Молдавии. Полковник Челищев, сдавая мне команду, советовал занять его квартиру до прибытия Амбразанцова, потому что в отводе удобных квартир всегда встречали мы затруднение.

Из осторожности, чтобы кто не занял этого дома, перешел я туда прежде выезда полковника, который отправился на другой день к своему назначению. Палац [3] Гендзиловский, где квартировал полковник, был слишком обширен для меня, имел множество комнат и пред домом прекрасный сад, — и я пригласил офицеров моей роты квартировать со мною. Мы имели стол вместе, и потому, кто куда ни выходил, должен был сказывать, будет ли к обеду или нет, чтобы другим не дожидать его понапрасну.

Около того времени удостоверился я еще более, через того же Еврея, о предстоящей опасности. Еще прежде перемены квартиры, сказывал я генералу Арсеньеву о буквах, виденных мною над квартирами Русских. Он рассмеялся, отвечал, что это шалость каких-нибудь повес, и приказал стереть их плац-маиору. Комендантом города был тогда полковник Ребок, а плац-маиорскую должность исправлял маиор Багаут.

Угрожающая опасность принудила меня однако взять свои меры. На случай тревоги назначил я для моей команды сборные места; в караул к парку командировалось всегда по шестнадцати мускатер при одном офицере и барабанщике, а я велел быть там еще в ночное время одному своему унтер-Офицеру и на каждое орудие по одному рядовому, снабдил их ключами от пороховых ящиков, и приказал, чтобы ночью при каждой пушке горели фитили; к своей квартире отрядил барабанщика и отдал приказ, чтобы, как скоро услышат тревогу, все бежала к парку, а не к моей квартире.

Парк мой расположен был в поле, за Троицким предместьем, при урочище Погулянке, по левую сторону дороги, ведущей из Вильна в Гродно, не в дальнем расстоянии от бывшего там трактира.

Плац-маиор, объезжая в ночное время посты, приметил в парке горящие фитили и донес о том генералу, который, призвав меня, сделал мне выговор. «Не стыдно ли, прибавил он, вам, который так храбро дрались со Шведами, до такой степени бояться Поляков?» Он запретил жечь фитили; но я взял лучшую осторожность, приказав держать их в ночниках, то есть, в цилиндрах из латунной меди с крышкою, которая, если [4] закрыта, делает огонь вовсе неприметным: каждая пушка имеет такой ночник.

Дня два после этого, в начале апреля, прислал ко мне генерал записку, чтобы я велел снять один паром на рек Вилье и вытащат его на берег. Я исполнил приказание, не зная настоящей его причины. На другой день, перед вечером, поручик моей роты, Фок, сказал мне, что пойдет посетить казачьего полковника Киреева. — Да будешь ли ты к ужину? — «Не знаю», отвечал он без всякого намерения. Он не прежде возвратился, как на другой день поутру, часов в восемь. В комнате моей было уже несколько офицеров, и он, вызвав меня потихоньку в сад, сказал на-едине: «Я ночевал у полковника Киреева, и вот по какому случаю: едва расположились мы за чаем, вошел адъютант генерала Арсеньева и отдал ему письмо. Полковник, прочитав, сказал адъютанту: — Будет исполнено. С этим словом адъютант вышел. Полковник продолжал: «Вот какое обстоятельство: я должен собрать сколько можно более казаков, и ехать с ними в имение генерал-поручика и Литовского гетмана Коссаковского, чтобы защитить его от нападения конфедератов. Вы знаете, что лучшие казаки находятся у нас в услужении (тогда называли их драбантами). Я в необходимости взять всех их с собою, и «все, что имею, оставляю в этой комнате. Вот ключ; заприте дверь, а я надеюсь завтра поутру рано возвратиться». Фок согласился на его просьбу, и полковник Киреев в семь часов утра постучался в дверь. Войдя в комнату, Киреев сказал: «Все кончено: дом сожжен, имение разграблено, жена генерала в плену, а Коссаковский ускакал верхом в шлафроке». В заключение, Фок сказал мне: «Поезжайте поскорее к генералу, и узнайте, какое будет распоряжение».

Войдя в переднюю генерала, я нашел там многих офицеров. Адъютант сказал мне: «Генерал занят, но я доложу об вас». В самое то время увидел я, что к крыльцу подъехала карета и из нее выходит гетман Коссаковский в полном мундире и лент. Он пошел прямо в кабинет генерала. Я рассудил, что мне [5] надобно ожидать приказаний генерала и выхода от него Коссаковского.

Они долго говорили наедине. Наконец Коссаковский вышел. Генерал проводил его до крыльца, и, возвратясь, сказал мне мимоходом: «Души нет, души нет!» Потом он прибавил: «Я бы хотел, чтобы вы отобедала у меня, но я отозван. Не угодно ли остаться с этими господами?» Я поблагодарил и поехал домой.

После обеда, подтвердив фельдфебелю моему об осторожности, поехал я прогуляться верхом. Я взял с собою моего гусара. Тогда была мода иметь за собою слуг, одетых по-гусарски, и которые по большой части бывали отставные солдаты: позволялось держать их с полным вооружением. Приехав к известному трактиру в предместье Антоколь, я увидел перед этим заведением экипаж генерала, сошел с лошади, и отправился гулять в рощу. Тут встретил меня один незнакомый Польский офицер и спросил: «Что нового?» Я отвечал ему, что ничего не знаю. «Как? продолжал он, разве вы не слыхали о Коссаковском?» — Я видел его сегодня, отвечал я ему. — «Да разве вы не знаете, что я служу в седьмом полку, и что он шеф нашего полка? Сегодня ночью прийдет наш полк сюда, займет караул в доме Коссаковского и все кончится».

Желая от него отвязаться, я пошел в трактир? там был наш генерал с знакомою мне графиней Бржостовской и еще несколькими дамами. Генерал, подчивая их и меня шоколатом, спросил, играю ли я на бильярде. — Играю. — «Сделаем же партию на шоколат». — Мы начали игру. Генералу пришлось стоять против дверей, которые не совсем были затворены. Он положил кий и сказал мне: «Это к вам: узнайте, что случилось». Я нашел в передней комнате моего фельдфебеля, который донес мне, что между Польскими канонирами и моими бомбардирами сделалась драка, но что, к счастию, Польский офицер и он разняли и зачинщиков взяли под арест. Я доложил генералу, и он сказал: «Не худо вам самим поехать, да и я вслед за вами возвращусь в город: к несчастию, Русская и Польская пасха случились в одно время, и все [6] гуляет». Это были последние слова, которые слышал я от моего генерала.

Я сел на лошадь, и поскакал домой. На крыльце квартиры нашел я сержанта моего Яковлева, который подал мне письмо на Немецком языке: оно было от командира гренадерской роты первого Польского полка, маиора Теттау. Этот офицер жаловался на неисправность Виленской полиции, которая, по предварительному его сношению, не приготовила для него квартир; он писал, что в этот день перешли они семь миль, что люди его очень изнурены, что он решился разместить их по квартирам моей роты, и что для объяснения по этому случаю был два раза в моей квартире, но не застал меня. Теттау присовокуплял, что рота его останется в этом расположении только одну ночь, и что завтра мы разочтемся квартирами.

Это столько рассердило меня, что я, на первый раз не подозревая ничего, сказал приехавшему со мною фельдфебелю Подгайскому, который был потом подполковником артиллерии: — Отдай ему все квартиры, а людям вели ночевать на сборных местах. — «Это всего лучше», отвечал он: «между Русскими и Поляками сегодня такое пьянство, что я опасаюсь худых последствий; несмотря на праздник, большую часть команды я послал в парк, и велел размерить и разрубить доставленный вновь канат для оснасти орудий и приготовить новую запряжку». — Хорошо! продолжал я: да кто при этом находится? — «Все унтер-офицеры». — Этого недостаточно: могут испортить канат, — и, оборотясь к поручику Фоку, я прибавил: Поедем сами посмотреть работы, а ты, Подгайский, поди и исполни приказ мой касательно квартир.

Посмотревши работы в парке, на Погулянке, как до ночи оставалось еще несколько часов, поехали мы в загородный сад, называемый Закретом и лежащий в нескольких верстах оттуда. Тут нашли мы толпы пьяных Поляков, большею частию господских слуг, которые, бросая на нас неистовые взгляды, с грубостью заслоняли дорогу, подсвистывали и делали разные насмешки.

— Поедем скорее домой, сказал я Фоку: могут быть худые последствия. [7]

Проезжая мимо парка, кликнул я караульного бомбардира и спросил его: — Куда пошли рабочие? — «Они кончили работы и отправились ночевать на сборные места», отвечал он.

Мы воротились в город. У себя дома нашел я нескольких офицеров из моей команды и других полков: между ними находилось человека четыре знакомых мне Поляков из обывателей. Мы провели остаток вечера довольно весело; но все гости разошлись не позже десяти часов. Подтвердив приказ об осторожности бывшему тут фельдфебелю и не ожидая ничего важного в эту ночь, я разделся и спокойно уснул.

В самую полночь разбудил меня пушечный выстрел. Сначала я почел его за стук двери; но вслед за ним послышалось несколько таких же выстрелов, ружейная пальба, бой барабана и звон набата; пожар начал освещать комнату сквозь неплотные ставни. Не сомневаясь более в общем возмущении, я спешил только поскорее одеться, чтобы достигнуть своего парка. В самое это время услышал я сильный стук в дверь моей спальни. Я сперва подумал, что это мятежники, пришедшие убить меня, или взять в плен.

В первом порыве отчаяния, я схватил со стола заряженный пистолет и саблю, но успокоился несколько, услышав голоса моих бомбардиров. — «Живы ли вы, ваше высокоблагородие? Отворите дверь». Я отпер, и, поспешая одеться, спросил их: — Откуда вы? — «С городской гаубтвахты, отвечали они: гаубтвахта и пушки взяты Поляками, а мы спаслись при темноте ночи».

Их было только четыре человека; прочие восемь погибли при орудиях. Я велел им бежать к парку, а сам, заткнув пистолет за портупею сабли и в торопях не сыскав ни шляпы, ни своей шапки, выскочил на крыльце, где схватил с головы часового суконную Очаковскую шапку с белым волосяным султаном в виде эспри: такие шапки были в то время у солдат вместо нынешних фуражек. Я очень удивился, найдя, у крыльца, моего гусара в полном вооружении с двумя оседланными лошадьми. Я обрадовался его исправности и проворству; но [8] это было только счастливое последствие пьянства и общего праздника. Между-тем, как проводил я вечер с гостями, он, не расседлав лошадей и не снимая с себя своего наряда, успел до того напиться, что лег и заснул в конюшне в полном вооружении. Пальба и шум его разбудили; страх истребил хмель, и он явился во всей исправности.

Сев на лошадь, я обнажил саблю и велел сделать то же гусару. Мы пустились на волю Божию по улицам, ведущим к парку. Я не забыл однако ж приказать моим караульным спасаться туда же.

К счастию моему, ночь была темная и в самом близком расстоянии невозможно было различить ни цвета, ни покроя мундира. На улице толпы народа дрались кольями, ножами и всем, что попадалось под руку, а по временам блистали и слышались ружейные выстрелы. Многие, подобно мне, верхом и с саблями в руках, по-одиначке попадались мне на встречу. Я не мог узнать, были ли это Русские или Поляки. Они ничего у меня не спрашивали, и я не рассудил за благо их останавливать. Миновав толпы народа и незнакомых всадников, скачущих неизвестно куда, я приближался по пустой улице к рогатке, находившейся при самом выезде из города: тогда еще не были введены в употребление шляхтбаумы. Тут, издалека остановил меня голос часового, который закричал по-Польски: Kto jedzie? «Кто едет?» Зная их язык и обычай, я отвечал: — Swoj! «Свой». — Daj haslo! «Дай лозунг», прибавил он. Я осмелился сказать ему какое-то невразумительное слово. — Nie! отвечал он, и закричал: Do broni! «К ружью!» Караульные начали выходить. Я повернул лошадь, и ускакал в пустой переулок. Остановившись тут, начал я размышлять, как бы лишь миновать все эти заставы, без-сомнения находящиеся на всех выездах. Я увидел плетень огорода. — Мне кажется, сказал я моему гусару, что здесь никого нет. — «Кто будет в такое время в огороде? Да и огородные работы еще не начались, отвечал он. — Не можем ли мы, сломав эти плети и, выбраться через огород из предместья? — Можно попробовать, сказал он: только чтоб [9] не потерять дороги. — Я знаю положение места и найду парк: лишь только бы нам выйти в поле, сказал я ему. Тут мы светились и принялись за работу, опрокидывая без шуму плетни и переводя лошадей в поводу. Мы выбрались благополучно в поле. Ободренные этим успехом, вскочили мы на лошадей и прискакали в парк.

Здесь нашел я одного офицера, шестнадцать мускатер, одного барабанщика и, по распоряжению моему, по одному артиллеристу при каждой пушке. Я велел отпереть ящик и зарядить орудия через пушку ядрами и картечью; мускатерам зарядить ружья, и по дороге, ведущей к городу, раскинуть из них цепь, человек от человека шагах в сорока, дав им наставление, чтобы они крепко прислушивались к разговору идущих людей, и, если приметят Русских, пропуская и бы в парк без отзыва, а если Поляков, давали бы знать свистом и бежали к пушкам. Пушки заряжены, фитили готовы, барабанщику приказано бить сбор, останавливаясь на некоторое время после всякого колена, чтобы можно было прислушиваться к шороху идущих людей.

Прежде всех явился ко мне поручик Фок и подпоручик Иванов с тридцатью бомбардирами; потом еще один офицер с командою канонеров роты капитана Юматова. У всех их родилась та же счастливая мысль, — ломать заборы и плетни и таким образом миновать заставы.

Я не могу умолчать здесь об одной роте храбрых егерей и конвойных казаках генерала Арсеньева, которые прибыли ко мне в числе тридцати человек с адъютантом его, поручиком Карпиным, учившимся некогда в одном со мною заведении, в Выборге: он потом служил полковником и комендантом под моим начальством в Браилове. Эта рота, сменившись с караула, должна была на другой день итти в деревню на квартиры, и потому ночевала на дворе одного пустого дома. Разбуженная пальбой и тревогою, пренебрегая пальбу из окон по улицам, она подошла к воротам города; к ней присоединились конвойные казаки. Они нашли ворота занятыми целою ротою Поляков при одной пушке. Выдержав [10] первый картечный выстрел, решилась она ударить в штыки. Поляки дрались с остервенением, почта все легли на месте, а из роты егерей пришли ко мне только сорок человек; но храбростию своею они открыли путь казакам, и маиору Псковского полка Глазенапу, который тоже явился ко мне с двумя ротами и знаменем своего полка. Поляки не успели еще занять другими войсками уничтоженного поста, как вслед за Глазенапом вышел с знаменами и одной ротой Нарвского полка поручик Дубровский.

В Вильне была тогда Коммиссариатская Коммиссия, и многие команды от конных и пеших полков находились там для приема аммуниции: некоторые из них воспользовались этим случаем и примкнулись к Дубровскому.

Беспокоило меня только то, что я не вижу моего фельдфебеля с большею частию моей роты; но через несколько часов послышался топот лошадей, стук колес и приближение большего числа людей. То был он, мой Подгайский, который собрав всю роту, за исключением погибших разными случаями, предприял выйти ближайшим путем, и для этого начал ломать досчатые заборы домов; пробравшись таким образом, не без потери людей, до квартиры коммиссариатского подполковника Высоцкого, на дворе которого были фуры с денежной казною и караул из сорока гренадер; они стояли без действия, а Высоцкий спал покойно с своею супругою. К счастию, на дворе случились лошади. Фельдфебель велел поскорее запрягать, разбудил подполковника, и, посадив его и с женою, которая никогда не ездила верхом, на лошадей, прибыл с казною, с караулом и с ними благополучно в парк.

Спросят меня: что же делали Поляки в это время? Они в темноте ночи резали и хватали тех, которые попадались им в руки, брали в плен Русских чиновников, генерала Арсеньева., полковника Языкова, коменданта Ребока и мнимых своих здрайцов (изменников), генерала Коссаковского, судью Швейковского и других. Против парка, в продолжение ночи, никто из них не показался. [11]

Перед светом счел я свое войско, и нашлось, кроме артиллеристов, до семисот человек под ружьем, но лошади от моих пушек и конская сбруя захвачены были мятежниками. Не было вовсе ни какого продовольствия для людей. Мои бомбардиры вызвались достать лошадей в предместье, лишь бы дать им прикрытие, а другие объявили, что знают в одном монастыре недавно привезенный большой запас пороху и берутся зажечь его, и что они готовы сделать то же с винными и соляными магазинами.

Подумав немножко, я решился еще до свету послать в предместье три колонны, каждую изо ста человек, присоединив к ним по четыре бомбандира, снабженных зажигательными материялами.

Едва колонны достигли своего назначения, как во многих местах открылся пожар, а я велел бомбардировать город. С рассветом Поляки выставили против меня батарею из четырех пушек, которая скоро была мною сбита; они выслали команду, которую казаки заманили под пушки, и картечные выстрелы мгновенно ее уничтожили. В самое это время раздался ужасный взрыв пороха в предместье. Опасаясь, чтобы колонны мои не были отрезаны неприятелем или не потерпели от взрыва, я послал казаков возвратить их. Прошло несколько времени. Присматриваясь издали, увидел я выходящих из предместий, вместо трех, четыре колонны. Сперва подумал я, не присоединилась ли к ним какая команда, пробившаяся из города; но когда они стали приближаться, я узнал несчастного маиора Теттау, взятого в плен вместе с его ротою и знаменем. Он был назначен арестовать меня и истребить мою роту, но так как моя рота была выведена, а его расположена на многих квартирах и утомлена походом, да и сам он проспал и не прежде мог ее собрать, как наши три колонны стали действовать уже в предместье, то храбрые мои сподвижники, открыв его, аттаковали штыками с трех сторон и принудили положить оружие. Маиор Теттау был Пруссак; положив оружие, он подошел к поручику Дубровскому, и сказал оку по-Русски, как умел: [12] «Позвольте мне иметь честь вручить это знамя и мою шпагу лично вашему начальнику». Поручик охотно согласился, и маиор, следуя между наших колонн впереди своей роты, со знаменем в руке, при шпаге, приблизился ко мне, отдал знамя с большими комплементами на Немецком языке, но, отдавая шпагу, заплакал и в слезах промолвил: «Я никогда еще не был арестован». Я оставил шпаги ему и двум его офицерам.

Между-тем еще до возвращения колонн, распросил я сборное мое войско, к каким полкам, баталионам и ротам принадлежат люди и в каких селениях расположены начальники их рот? Оказалось, что большая часть людей принадлежала к пехотным полкам, Псковскому и Нарвскому, и что их роты стояли не в дальнем расстоянии от города, исключая баталиона егерей, который квартировал за рекой Вильей. На реке все переправы были уничтожены.

Возвратившиеся из города колонны доставили им не более двадцати лошадей, но достаточное почти для всех, на один день, количество съестных припасов, по причине обычая Поляков приготовлять на пасху бездну холодных блюд из разных тест и мяс, и держать их целую неделю на столе с множеством разных напитков. Этот вкусный завтрак подкрепил несколько наши силы; по более всего полезны были лошади. Я выбрал от каждой части спасшихся рот по одному надежному унтер-офицеру или рядовому и послал их верхом к их ротным командирам с предписаниями, чтобы каждый из них, в квартирном своем расположении, собрал как можно больше лошадей с хомутами, так, чтобы ни один солдат не был пеший, а все приезжали бы ко мне на конях; если же обыватели станут противиться, поступать с ними как с неприятелями. Я прибавил, что за неисполнение этого всякий начальник признан будет врагом отечества, и что о важности последовавшего в Вильне происшествия могут они удостовериться от очевидцев, подателей моих предписаний.

Исполнение было самое точное и скорое, так, что около полудня собрались ко мне все остальные роты и [13] команды обоях полков с достаточным количеством лошадей, и отряд мой увеличился до двух тысяч двухсот человек, полагая в то число команды, прибывшие за аммуницией, деньщиков, слуг, маркитантов и всякого звания Русских людей, спасшихся разными случаями из Пяльцы.

Того же числа, в семь часов утра, после взрыва порогового погреба в монастыре, генерал Арсеньев прислал мне с пленным Русским офицером, в сопровождении Польского парламентера, письмо следующего содержания: «Я арестован и жизнь моя в опасности, и потому не имейте с Польскими войсками ни какого дела».

Русский офицер и Поляк присовокупили, что, по достоверным сведениям, Российское войско в Варшаве все истреблено, и что во всей Польше остался один я с горстью людей.

Я взял бумагу и отвечал генералу: «Я не дам себя арестовать Полякам. Честь и жизнь мою буду защищать до последней капли крови; не один я, но все штаб и обер-офицеры и нижние чины, которыми я имею честь начальствовать, одного со мною мнения».

Это послание подписал я, все офицеры, несколько унтер-офицеров и трое грамотных рядовых, которые на тот раз случились. Отправив парламентера, я усилил бомбардирование города. Я не жалел пороха, потому что имел двойной комплект зарядов.

Пленный маиор Теттау предложил мне совет, который я имел неосторожность принять. Подойдя ко мне, сказал он: «Я Пруссак, и служу по капитуляции; поэтому вы можете быть уверены, что не принимаю большего участия в делах Польши. Шеф нашего полка, генерал Мей, также Пруссак. Напишите к нему письмо на Немецком языке. Он присоединится к вам с своим «полком, и вы будете действовать противу Поляков. «Посланный ваш завтра или после завтра найдет его в местечке Троках». Я исполнил его совет, но вышло совсем напротив. Хотя это мало мне повредило, однако ж посланный мой задержан был военнопленным. [14]

Продолжая бомбардировать город, отражая высланные против нас партия и толпы народа, мы занимались в то же время приготовлением лошадей в запряжку под орудия и, по недостатку хомутов, принуждены были, вместо их, употребить солдатские плащи, туго свернутые и связанные в виде клещей. Я предвидел трудный и опасный подъем через дефилею крутой Понарской Горы, находившейся от моей позиции в четырех верстак.

Между-тем из наличных штаб и обер-офицеров составил я военный совет, которому предложил свое мнение, каким образом спасти остатки нашего войска и избавиться от столь затруднительного состояния. Прежде объявления парламентера, знали мы уже о несчастии, постигшем наше войско в Варшаве; но ничего не было известию о состоянии отряда, расположенного в Гродне и его окрестностях. Поэтому я предложил, с наступлением ночи оставить нашу позицию, и занять высоту Понар, а оттуда послать ночью скрытый наблюдательный пост из казаков к мосту, находящемуся на реке Ваке, в двенадцати верстах от Понарской высоты, при селении Вака-Мурована; дать отдохнуть людям; потом выступить с рассветом и, переправясь через реку, остановиться на противном берегу в крепкой позиции. Мне известно было, что по берегу этой реки находятся многие деревни, мельницы и господские домы. Там можно будет запастись провиантом, чтобы следовать, не спеша, к местечку и реке Меречи. В течение этого времени, — продолжал я, — надеюсь достоверно узнать о состоянии отряда нашего в Гродне: если там благополучно, мы соединимся с ним; в противном случае, переправясь через Meречь, пойдем на Ковно, где, как я знаю, находится только одна конная Польская бригада, из семисот человек; она не в силах будет удержать вас: мы войдем в границы Пруссии и присоединимся к Пруссакам, вашим союзникам.

Предложение мое было одобрено всеми, принято и подписано. Мы начали приготовляться к отступлению. Казачий полковник Киреев, не знаю по какому обстоятельству, за день до мятежа послав был генералом [15] Арсеньевым за реку Вилью: в это время, оп, вместе с находившимся там командиром егерского баталиона, прислал ко мне казака, вплавь через реку, с предложением, не могу ля я подождать их в теперешней моей позиции, доколе они найдут средство соединиться со мною, или, не могу ли я соединиться с ними.

Переправиться с артиллериею через реку, с которой сняты все мосты, не было ни какой возможности, а дождаться их я не мог также, не имея продовольствия и опасаясь нападения от секурса, идущего к Вильну, о котором уведомил меня маиор Теттау. Я вынужден был отвергнуть то и другое.

Еще с самого утра переменил я положение моего парка, стоявшего на Погулянке: мы заняли высоту, прилегающую к Боуфаловской Горе, и, когда увеличилось у меня число людей, расположились кареем.

Перед наступлением ночи послал я три роты, — две для открытия и занятия обеих сторон дефилеи Понарской Горы и одну для завладения ее высотою: я присоединил к ней две трех-фунтовые пушки и двадцать казаков. С наступлением ночи велел я двинуться к дефилея, сперва задней линия карея, потом и всем линиям, одной за другою, оставив зажженные огни на месте лагеря карея. Опасность была велика, но труд еще больше: дорога, пролегающая через дефилеи, была тогда в ужасном состоянии, узка, излучиста, с чрезмерно крутыми по сторонам обрывами, покрытыми дремучим лесом, с высокими и стремительными подъемами. Непривыкшие к запряжке под пушки лошади, упирались, бились, так, что почти все пушки и ящики должно было везти людьми на расстоянии более трех-верстного крутого подъема. Несмотря однако ж на все затруднения, мы успели часа за два до рассвета подняться все на гору и стать в оборонительном положении. И я тогда же отрядил наблюдательный пост к мосту на реке Ваке.

Проведши почти две ночи и целый день без сна, в беспрестанных трудах, заботах и опасностях, хотя и знал я, что опасность еще не миновала, я не мог бороться [16] далее с природою, которая начала брать верх над всеми и покоряла меня своим законам. Тут пришел мне на мысль Квинт Курций, который говорит, что Александр Великий в подобных случаях держал в руке свинцовый шар над медным сосудом, для того, чтобы, когда сон его преодолеет, шар упадал из рук и звук сосуда разбужал его. У меня не было ни шара, ни сосуда; взамен этого я приказал, каждую четверть часа высылать патрули, которые всякой раз должны были рапортовать мне, а если засну, будить. Так провел я эту вторую ночь. С рассветом приехал казак с наблюдательного поста и донес, что мост цел и что никто к нему не приближался в ночи. Я весьма был обрадован этим известием. Вмиг двинулись мы в боевом порядке, и переправились через реку. Я занял желанную позицию, и начались все военные порядки в моем лагере, — лагерь без палаток и обоза. Это, может-быть, был первый такой бивак в Российской армии. Тотчас посланы были фуражиры, командированы офицеры к помещикам требовать продовольствия, котлов, посуды и прочего; огни расположены и каша готова.

Первые вести из Вильны принесла мне одна девка. Страсть к бомбардиру моей роты принудила ее итти за нами. Она сказала мне, что генерал Коссаковский, судья Швейковский и некоторые другие вельможи, повешены. Тут припомнил я первое мое свидание с Коссаковским и его пророческое слово. За год до его позорной смерти, армия, расположенная при Двине, получила секретное повеление вступить в Польшу. Я стоял тогда с своей ротою в Пскове. Мне предписано было перейти в Полоцк и там расположиться. С последнего ночлега послал я офицера для занятия квартир, но он встретил меня верстах в трех от города и привез повеление, чтобы я, не останавливаясь в Полоцке, переправился через Двину и явился к командующему корпусом генералу Коссаковскому. Это было во время ранней весны; Двина не совсем еще очистилась от льда; в низу ее приготовлены были паромы для переправы, а в верху, против дома губернатора, можно еще было переходить по доскам, [17] положенным по льду. Я начал переправляться на паромах, во губернатор Лопатин, служивший некогда под начальством моего отца в военной службе, прислал звать меня к обеду. Я отговорился невозможностью по службе; но другой посланный сказал мне, что и сам генерал Коссаковский находится у губернатора, и что он требует меня к себе. Мы отобедали довольно поздно. Коссаковский был лет шестидесяти, высокого роста, толст, и казался очень отяжелелым. В продолжение обеда я получил рапорт, что рота переправилась, и доложил об этом генералу. «Так пойдем же вместе на квартиры», сказал он мне. Мы пошли по доскам, и Коссаковский, задумавшись, ступал часто на лед. Я, следуя за ним, сказал ему: «Осторожнее, ваше превосходительство; лед может проломиться». На это он отвечал мне по-Польски: Еj przyjacielu, kto ma wisiec, nie utonie! «Кому суждено висеть, тот не утонет».

Я еще распрашивал женщину о Виленских происшествиях, как возвратился ко мне адъютант Карпин, посыланный к богатому помещику, графу Грабовскому, который жил в двух верстах от места, занимаемого моим войском. Он отправлен был туда за продовольствием, и привез несколько повозок, нагруженных хлебом, водкою, салом и сеном. Вслед за этим явился управляющий графа: он привез небольшой запас для моего стола, и подал мне письмо на Французском языке, которым его господин изъявлял готовность быть полезным России, и просил меня остаться два или три дня на месте, чтобы он и дочь его, которая одна только и была при нем, могли собраться в путь и отдать себя под покровительство Русских войск.

Я сказал управляющему, что обстоятельства не позволяют мне долго здесь оставаться, и велел просить графа, не может ли он поспешить своим приготовлением.

Отпустив управляющего, я увидел издали скачущую во всю прыть повозку; в ней сидели Русский офицер и Жид, которые, не жалея ни руки, ни скотины, погоняли лошадей сколько могли. Это был адъютант генерал-маиора князя Цициянова, посланный ко мне из Гродна. [18] Увидев меня, он чрезвычайно обрадовался, соскочил с повозки и подал мне бумагу от своего генерала. Князь Цициянов извещал меня о благополучном состоянии отряда его в Гродне и спрашивал, справедливы ли дошедшие до него слухи, что я спасся из Вильны при всеобщем мятеже, сохранил артиллерию, знамена, денежную казну и честь Русского оружия; в заключение, он хотел звать, какая нужна мне от него помощь, войсками и продовольствием, чтобы я мог скорее соединиться с его отрядом.

Адъютант, смотря на мое ополчение и видя пленных, чрезвычайно удивился и сказал мне: «Князь узнал о вашем подвиге от Жидов, но не хотел верить; наконец послал меня наудачу. Жиды с опасностью жизни согласились за деньги доставить меня к вам и обратно». Я написал короткую реляцию обо всем происшествии, и присовокупил, что в продовольствии не предвижу недостатка, но что не имею конницы; немногочисленные казаки мои совершенно изнурены; я прошу его сиятельство прислать мне сотни две казаков или другой легкой кавалерии и приказать занять переправу на реке Меречи. Взяв мое донесение, адъютант поскакал в обратный путь.

Только что адъютант уехал, казаки представили мне Польского унтер-офицера, пойманного близ расположения моего войска. Я спросил его, кто он и зачем тут находится. «Я унтер-офицер четвертого полка, сказал он: был в отпуске, получил приказ явиться в полк, шел по дороге к нему и взят казаками». — Отошлите его к военнопленным, отвечал я.—Когда увели его, казачий офицер спросил меня: «Не прикажете ли казакам допросить его по-свойски? — Чем он виноват, что попался в плен? сказал я: и за что его наказывать? — «Да хоть постращать!» прибавил он. — Это дело другое, сказал я, и занялся распоряжениями. Через несколько минут казачий офицер возвратился с пленным и подал мне бумагу, найденную в его мундире. То был план моей позиции с показанием батарей и сколько на каждой пушек. — Говори правду! вскричал я с гневом: без того будешь повешен. — Бедняк затрепетал и признался, [19] что он инженерный офицер корпуса генерала князя Гедройця, посланный от него для снятия нашей позиции. — Далеко ли находится Гедройць? — «Я оставил его милях в десяти отсюда». — Много ли у него войска? — «В соединении с генералом Мейем будет тысяч до шести конницы и пехоты». — Сколько артиллерии? — «Всего шесть пушек небольшого калибра». — Какое его намерение? — «Он намерен аттаковать вас в этой позиции через три дня». — Да почему ты это знаешь? — «Я был при том, когда они держали военный совет». — Хорошо, отвечал я: отведите его к военнопленным.

День клонился к вечеру. — Я, вышед из моего шалаша, взглянул на лес, отстоявший от меня на дальний пушечный выстрел, и приметил, что один конный, по-видимому, военный человек, повремени показывается и опять скрывается в лес. Я послал казаков; он выехал к ним и прибыл ко мне. Это был баталионный командир Нарвского пехотного полка, маиор Раутенштерн, который стоял с своим баталионом в местечке Новых-Троках: его нечаянно разбил генерал Мей, проходя с своим полком через это местечко для соединения с генералом Гедройцем, и он спасся только с сотнею солдат и одною пушкою. — Где ваши люди и пушки? — «В этом лесу, отвечал он», прибавив, что он хочет соединиться с нами. — Вы находитесь недалеко от почтовой станции Гопсты, куда я намерен завтра перейти, сказал я ему; следуйте туда, я пришлю вам в подкрепление одну роту и пушку. Таким образом вы составите мой авангард. — Маиор исполнил повеление, а я не замедлил послать к нему обещанную помощь.

Ночь провела мы покойно, но на другой день хлебопеки наши аттакованы были на двух мельницах, недалеко от моего стана. Я послал секурс; они были освобождены и возвратились. Так как войско мое стояло уже под ружьем и лошади были запряжены в пушки, то я приказал перейти к почте Гопсте, отстоявшей от нас в семи верстах. Учредивши ариергард и распределив артиллерию, двинулся я к этому пункту; но мне хотелось осмотреть позицию нового расположения, и я поручил [20] начальство маиору Глазенапу, а сам поехал наскоро вперед. В Гопсте нашел я маиора Раутенштерна, по каким-то слухам приготовившегося к обороне. Осмотрев местоположение, я возвратился к своему отряду, миновал его в лесу, и продолжал свой путь, пока доехал до ариергарда. Тут несколько просвиставших мимо меня ядер обратили мое внимание, и я увидел, что неприятель занял оставленную нами позицию. Остановив ариергард и прибавив к его четырем пушкам еще две, я велел действовать против Поляков. Сам я стал подле опушки леса, и наблюдал их движение. Судя по пространству их линии, я не сомневался, что это был генерал Гедройц в соединении с Мейем. Тут приметил я, что Поляки отрядили две небольшие колонны пехоты с частию кавалерии для занятия леса по обеим сторонам дороги, а третью в обход, чтоб пресечь мне дорогу по выходе из леса; за этою колонною последовала кавалерия и наконец вся пехота. Предупредив колонны отряженными в лес стрелками, которые рассыпались по обе стороны нашего движения, приказал я ариергарду скорее присоединиться к главным силам и поскакал к голове колонны. Перестрелка в лесу началась, а как при выходе из него, на открытом возвышении, находилась деревня Цветники, которую неприятель намеревался занять, чтобы вредить мне при проходе мимо ее, то я послал казаков зажечь ее, и отрядил две полные роты гренадер с двумя пушками, чтобы е возможною скоростью занять другое возвышение, подле той же деревни. Гренадеры пришли туда несколько прежде Поляков. Перестрелка и пальба из пушек началась с обоих концев деревни; но за дымом и огнем почти не причинила ни какого вреда. В это время прибыл туда и я со всею колонною, и по местоположению принужден был устроить свои линии в виде исходящего тупого угла. Маиор Раутенштерн был аттакован в то же время на своем посте, и сильно защищался. Тут я вознамерился занять предположенную с утра позицию, и для того начал понемногу отступать, отстреливаясь из пушек. Неприятель слабо меня преследовал, и я достиг предназначения. Положение места было [21] таково, что я мог своей линиею занять все его пространство. С левого флангу была у меня почта Гопста, защищаемая Раутенштерном; с правого лес и непроходимые болота; позади большое озеро; а линия моя стояла на небольшом пологом возвышении, пред которым была открыта часть поля на большой пушечный выстрел, а далее начинался густой пространный лес. Неприятель, заняв этот лес, начал действовать из пушек, против моей линии, но ядра его не долетали, тогда как, напротив, бомбы моих единорогов разрывало в самом лесу. Пальба не была продолжительна. Поляки устроили все свое войско в одну колонну, и, имея впереди кавалерию, вознамерились ударить в центр нашей линии. Я успел свести все свои пушки на средину, дождался неприятеля на картечный выстрел, сделал залп, и вся колонна была опрокинута и обратилась в лес. Я жалел, что не имел на тот раз кавалерии, чтобы довершить победу. Еще два подобные покушения сделали они на оба мои фланга; но всякой раз были отражаемы подобно первому. Линия моя была невелика, и я удобно мог передвигать пушки с одного пункта на другой.

Наскучив, как видно, такою неудачею, неприятель удалился в лес. Потеря наша состояла из одного убитого и трех раненых. Неприятельский урон был значителен: поле перед линиею покрыто было телами людей и лошадей, и казаки мои набрали много сабель и пистолетов.

Мы расположились ночевать на том же выгодном месте. За час до рассвета мы были встревожены несколькими ружейными выстрелами, которые послышались в лесу. Я послал казаков для открытия, но они ничего не нашли поблизости, и я решился выступить по дороге, ведущей к Меречу.

Пройдя верст десять, встретили мы два эскадрона Русских карабинер, присланных нам от князя Цициянова. Ротмистр уведомил меня, что князь послалъеще две роты пехоты при двух пушках и велел нм поставить палатки свои на противулежащем берегу в одну линию.

Мы прошли еще версты две, и опять увидели неприятеля. Дорога лежала по открытому и ровному месту; по [22] обеим сторонам на дальний пушечный выстрел простирался лес, и неприятель с обеих сторон следовал по его опушке, не делая ни каких покушений. Когда мы стали приближаться к местечку, он вовсе сокрылся.

Не входя в Меречь, мы расположились перед этим местечком в одну линию. Я послал команду ломать избы и делать плоты, и на другой день благополучно переправились через реку.

До Гродна следовали мы без всякого препятствия. На последнем переходе мы приготовились явиться с возможною опрятностью перед начальником; у нас было несколько человек музыкантов; некоторые из них успели схватить свои инструменты в Вильне, иные набрали себе музыкальных орудий при фуражировании в господских домах, и я сделал распоряжение к церемониальному вступлению.

Не доходя пять верст до города, мы были встречены генерал-маиором Князем Павлом Дмитриевичем Цициановым со многими штаб и обер-офицерами. Князь, поздравив меня с победой, оставил мне своего адъютанта и велел нам следовать за собою, а сам уехал.

Подходя ближе к городу, мы увидели лагерь его отряда. Войско было выведено и устроено в один большой каре. При нашем приближении загремела музыка, предстоящий фас карея раздвинулся, я со всем моим войском введен был в средину, где князь, образа и священники уже нас ожидали; при вступлении нашем певчие возгласили. «Тебе, Боже, хвалим».

По окончании молебствия, мои офицеры и я приглашены были к обеденному столу князя Цициянова. Пили за здоровье победителей; к вечеру отданы были пароль «храбрость и мужество», лозунг «украшение России», отзыв «Св. Сергия».

На другой день выдали палатки, и снабдили нас всем нужным, а на третий день велено было нам пройти церемониальным маршем через весь город, вести за собою всех пленных Поляков, нести их знамя, переправиться по вновь устроенному мосту через реку Неман, расположиться лагерем на Варшавской дороге [23] и оборотить пушки наши против города; с другой стороны, князь Цициянов приказал все пушки своего отряда также обратить на город, и потребовал контрибуцию деньгами и сукном с тамошних фабрик. Все было в минуту исполнено. Из денег выдали нам не взачет третное жалованье, а сукна употреблены были на обмундировку.

Во время церемониального марша погода была прекраснейшая; множество дам стояло у открытых окошек и на балконах, и я сам слышал от некоторых слова: «Смотрите, смотрите, вот идут Виленские недорезки!»

Здесь должен я сказать, каким образом князь Цициянов успел сохранить отряд свой. Во время мятежа в Варшаве, один Донской казак вырвался из города, пустился по дороге к Гродну, догнал баталион королевской гвардии, шедший туда же, спрятался в лес, и стороною, опередя эту пехоту, двумя днями прежде ее прихода успел явиться к князю Цициянову и рассказать обо всем. Князь сначала не поверил, но в самой тот день пришла из Варшавы Польская почта: он велел схватить и принести к себе нераспечатанный чемодан с письмами, по которым открыт был заговор в Гродне. Заговорщики были взяты в одном монастыре; мост на Немане приказано снять, а войска вышли в лагерь. Я тоже предлагал генералу Арсеньеву вывести отряд свой в лагерь, но он не согласился под предлогом ранней весны и умножения от этого больных.

Баталион королевской гвардии, назначенный к открытию возмущения в Гродне, пришел к реке и не нашел моста. Увидев войско наше в лагере, он возвратился назад в Варшаву.

По сдаче непринадлежащих начальству моему войск и пленных, я был командирован с одной только моей ротою в отряд генерал-маиора Ланскова.

Может-быть, пожелают знать от меня о подробностях Виленского заговора; но они известны мне только по слухам. В этом случае более других действовали Польского войска инженер-полковник Ясинский, [24] артиллерии поручик Колонтай и известный своим распутством и плутовством игрок Хацкевич. Говорили также о Бржостовском, о графе Поцее и о многих других. Я могу сказать с достоверностью, что до начатия мятежа находились в Вильне следующие Польские войска: две роты артиллерии, две роты четвертого полка, эскадрона два поселенных Татар, по тогдашнему положению служивших товарищами и живших в особой слободе в одном из предместий Вильна; седьмой полк, который прибыл ввечеру перед начатием мятежа, и первая рота первого полка, пришедшая несколькими часами прежде и на следующее утро взятая мною в плен. Что касается до способа, каким заговор был приведен в действие, то я буду говорить по дошедшим до меня известиям. Замок города, арсенал, и коммиссариат, находившийся в арсенале, были в руках Поляков; у ворот стояла Польская гаубтвахта. Жалованье Польским войскам и порционные деньги производились еженедельно, и раздавались лично каждому солдату. Пользуясь этик случаем, они приходили под предлогом получения жалованья в шинелях, оставались там до ночи, и выносили под шинелями разные оружия, как для раздачи обывателям, там и для собственного усиления. В ночь, назначенную для начатия мятежа, все начинщики и войска, пришедшие туда в разное время по ротам и отдельными командами, собрались в замок; там велено им было зарядить ружья, и каждому солдату выдано по зараженному пистолету; потом все войско разделено было по числу Русских постов, стоявших у городских ворот, на гаубтвахте и у других мест; отряды эти получила приказание, пользуясь темнотою ночи, неприметным образом расположиться поблизости наших постов, и ожидать пушечного выстрела с башни замка: расчислено было время, в которое отряды могли достигнуть самых отдаленных точек: выстрел раздался, Поляки современно сделали нападение на все наши посты, и заняли их без большего труда. Потом другие выстрелы, барабаны и набат известили упрежденных жителей о начатии избиения Русских по домам. [25]

Оставив Гродно, я прибыл в отряд генерал-маиора Николая Сергеевича Ланскова, расположенный при местечке Новомыше. Из этого места делали мы разные движения по Литве, но не встречали нигде неприятеля. Наконец отряд наш, отряд генерал-маиора графа Николая Александровича Зубова и некоторые другие войска соединились при местечке Медниках, неподалеку от Вильна, под начальством генерал-поручика Богдана Федоровича Кноринга.

В Вильне был тогда сильный гарнизон под начальством, как говорили мне, генерала Заиончка, и город был укреплен ретраншементом со многими батареями от оврага, который находится выше ворот Острой-Брамы, до самой реки Вильи.

Накануне 8 июля, генерал Кноринг предпринял овладеть ретраншаментом и, если можно, самым городом.

Я не буду описывать здесь подробностей этого дела: скажу только, что генерал Ланской с Санктпетербургским драгунским полком, двумя баталионами пехоты и моей ротой, оставлен был в резерве позади действующих войск. Барону Честенскому и мне очень хотелось участвовать в деле, но генерал никак на то не согласился. Наконец просили мы позволения быть хоть зрителями. «Поезжайте, коли хотите», — сказал нам генерал Ланской: «я не хочу ничего знать».

Мы решились поехать и, по осмотрении позиции батарей, действующих против ретраншамента, приехали на наш правый фланг, где нашли генерала Кноринга на дворе маленького домика. Он принял нас ласково и спросил даже, что мы заметили на счет действия батарей. Пользуясь таким его благорасположением, я стал просить, чтобы он позволил мне взять хоть две пушки моей роты, и быть участником в деле. «Да где же я вас помещу? сказал он: я не хочу подчинить вас какому нибудь артиллерийскому капитану». — Позвольте мне быть при вас. — «Хорошо, сказал он, улыбнувшись, посылайте за пушками; только не больше двух. «Между-тем и Честенский просил позволения быть в деле с своим драгунским полком. Генерал согласился и на это. Мы поскакали к резерву: я взял один полу-пудовой единорог и [26] двенадцати-фунтовую пушку, прибежал с возможною скоростью и расположился подле двора, в котором был генерал.

Генерал Кноринг не раз посылал меня посмотреть, что делается на левом фланге. Наконец он приказал штурмовать ретраншамент. Хотя этот штурм был довольно кровопролитен, и мы, между-прочим, потеряли убитым полковника Короваева, командовавшего Московским гренадерским полком, но я, находясь вблизи штурмующих колонн, имел удовольствие поздравить генерала со взятием ретраншамента.

— Поедем же туда, и прикажите пушкам вашим следовать за нами, сказал он.

Между-тем все войско, и наконец резервы, за которыми тогда же было дослано, переходили ретрашаменты располагались на высотах, окружающих Вильно. Посыланы были парламентеры для переговоров о сдаче города; но Поляки, не допуская трубачей приближаться, стреляли по ним из ружей, и одного ранили.

День клонился к вечеру, и мы собрались ночевать на занятых высотах. В семь часов утра, велел мне генерал Кноринг взять в прикрытие один егерский баталион с двумя моими пушками, пройти занятое неприятелем предместие и, приближась к Острой-Браме, выбить ворота.

При вступлении моем в излучистую улицу, в которой находились многие каменные домы, Поляки открыли сильную ружейную пальбу из окон домов и бросали каменьями с крыш и чердаков. Несмотря на то, я прошел половину предместий, стреляя из пушек в предстоящие дома, между тем, как егеря очищали другие по сторонам; но, к несчастию, командир баталиона и многие офицеры были убиты, прикрытие отступило, и я, оставшись один с пушками, принужден был сделать тоже. При выходе из улицы, встретил меня генерал Зубов и сказал: «Как? и ты ретируешься? до чего мы дожили!»

— Дайте мне такое прикрытие, которое бы меня не оставляло, я исполню то, что приказано, отвечал я.

Тут же отрядили ко мне Нарвский пехотный полк под [27] командою полковника Миллера, и я возвратился в улицу. Сначала было мне легче, потому что Поляки не успели еще занять очищенных пред тем домов, но с приближением к воротам препятствия усилились.

В то же время храбрый полковник Деев с Казанским пехотным полком и двумя пушками послан был по другой улице к Заречной-Браме, также для отбития ворот. Я, следуя моему назначению, терял много людей, которые были заменяемы другими от моей и прочих рот артиллерии. С приближением к стенам города ружейные выстрелы менее стали вредить, по причине высоты стены. Я увидел ворота, они окружены были неправильным каменным больверком. Иначе нельзя было стрелять в затворы ворот, как пройдя через небольшое отверзтие, оставленное при самой стене. «Чем ближе к стенам тем лучше» сказал я. Ободренные этим отзывом Нарвские гренадеры, которые со мною же вышли из Вильны, бросились вперед и проникли в больверк, а за ними и обе пушки. Между-тем другие начали разбрасывать больверк, недавно складенный из камня на глине, и уничтожили его. Гренадеры, найдя на затворах прорезанные для стрельбы отверзтия, положили в них свои ружья и начали стрелять в город, как вдруг один гренадер закричал: «Пушку ставят в воротах». — Отступитесь, сказал я. Стреляй из пушки! — ответ был: «Незаряжена!» — Стреляй из единорога! — «Он заряжен картечью!» Тут один бомбардир закричал: «Так вперед, ребята! Картечь разлетится в стену и ударит по нас». Придвинули полупудовый единорог шагов на шесть и выстрелили. Затворы ворот раздробились и обрушились, как бы от действия петарды; нас осыпало землею и пылью и мелкими камнями. Когда дым и пыль рассеялись, я увидел небольшую оставленную на улице пушку, шагах в тридцати от ворот. Я взвез мои пушки под свод ворот и начал стрелять в город по длине улицы.

Между-тем разнесся слух, что полковник Деев убит и колонна его отступила. Полковник Миллер, который стоял, прижавшись к стене, велел ударить сбор: на звук барабана, полк его собрался и начал отступать; а [28] Поляки обратили все свои силы к Острой-Браме. Мне не оставалось ничего более, как последовать за ними. Передки моих пушек оставлены были в одном переулке, и пришлось везти пушки на отводе; единорог повезли благополучно, но при пушке, которую оттащили не далее пятнадцати саженей от ворот, слетел отвозный крюк, а Поляки, заняв часовню над воротами, открыли самый убийственный огонь из ружей по моим артиллеристам. Я закричал: «Клин вон!» и, подняв дуло на возможную элевацию, выстрелил в часовню. Много людей, стеснившихся в ней, были поражены. Это приостановило их стрельбу. Но как запрячь лошадей без отвозного крюка? А людей мало! Прижавшись к стене одного дома, чтобы укрыться от выстрелов, я велел солдатам снять портупеи, соединить несколько их вместе, сделать из них кольцо, вдеть в отверзтие, находящееся в подушке хобота, в которое вдевается стержень передка, вложить найденное на улице полено, и так запрячь лошадей. Это скоро было исполнено: но кто пойдет вдевать это кольцо! Двое отважных бомбардир сделались уже жертвою своей неустрашимости. Вдруг на улице показалась рота гренадер Козловского пехотного полка и коротко знакомый мне человек, капитан Гедеонов. — Куда ты? спросил я. — «Занимать город; ведь ты отворил ворота… Ребята!» — вскричал он гренадерам: «оттащите эту пушку, она нам мешает». Невзирая на сильную пальбу со стен, гренадеры ухватились за колеса и отвезли пушку в ближайший переулок. «Теперь посылай за передком, сказал Гедеонов, а я останусь прикрывать тебя». Привезли передок и я благополучно вышел из предместья. Вот, какова была дружеская связь офицеров в то время!

Генерал Кноринг, увидев меня, сказал: «Вы показали отличную храбрость и неустрашимость, но... дело… кончилось несчастливо».

Мы оставили Вильну и взятый нами ретраншамент, отступили, и расположились лагерем верстах в пятнадцати от города.

Остается мне сказать несколько слов о покорении [29] Вильны и о некоторых обстоятельствах, может-быть, непомещенных в реляциях того времени.

Корпус значительно был усилен прибывшим отрядом генерал-маиора Германна, и мы предприняли вторичное нападение на город. На собранном совете определено было одной колонне, под начальством генерал-маиора Германна, сделать фальшивую атаку на оставленный нами ретраншамент со стороны Острой-Брамы, а двум другим под начальством генерал-маиора Ланскова и графа Зубова, и кавалерии генерал-маиора Бенингсена, обойти город и напасть с Гродненской дороги. Я с своей батареею отряжен был в колонну графа Зубова. Августа 30, 1794, выступили мы, по пробитии вечерней зари, обошли город, и аттаковали ложамеит, который начинаясь у оврага, отделявшего городскую стену от ретраншамента выше Острой-Брамы, простирался через Боуфаловскую Гору и оканчивался при входе на равнину на Погулянке. На рассвете приблизились мы к ложаменту. Польская пехота, сделав несколько выстрелов из ружей, оставила его почти без сопротивления. Бросив несколько фашин в ров ложамента, я переехал с пушками и поставил батарею против города на Боуфаловской Горе, а Польская пехота устроилась в линию на равнине Погулянке, в расстоянии пушечного выстрела от горы. Генерал Бенингсен повел атаку от подошвы горы, и быстрым нападением своей кавалерии совершенно истребил неприятельскую пехоту. После того мы стояли целый день почти без действия, бомбардируя только повременам город с наших батарей. Перед наступлением ночи генерал Кноринг оттянул войска на некоторое расстояние и расположил их лагерем; меня оставили на занимаемом мною пункте без прикрытия. Я послал доложить о том генералу и ко мне прислан был эскадрон кавалерии и баталион пехоты. Ночь была чрезвычайно темна, и проливной дождь принудил меня укрыться в маленький балаган подле пушек, почти затопленный от дождя. Проведя накануне ночь и целый день без сна, я заснул в этом приюте, как около полуночи разбудил меня голос труб и крик — К ружью! При выходе моем из шалаша, [30] все опять утихло. Я дал заметить, что неприятель при такой темноте не может аттаковать конницею, предваряя противную сторону звуком труб, и возвратился в шалаш. Час спустя, я услышал, что какой-то конный человек ищет меня, называя по имени. — Я здесь! отвечал я на голос. — Он продолжал: а Генерал Кноринг приказал, чтобы вы не смели сделать ни одного выстрела, потому что идут переговоры о сдаче города». И с этим он удалился.

Когда совсем рассвело, приехал другой офицер от генерала, и объявил, что Вильно сдалось на капитуляцию. Он рассказал мне следующее обстоятельство: после истребления генералом Бенингсеном Польской пехоты, войска, бывшие в Вильне, выступили из города с своим генералом через Зеленый Мост за реку Вилью. Обыватели собрались на совет, и положили сдать город. Не зная обряда, как приступить к тому, они вспомнили, что в городе остался арестованный Польский генерал Еленский, который находился под судом за то, что при самом начале революции ослушался повеления Костюшка и не пошел с своими Татарскими полками к Вильну, сказав: «Когда король или военный министр пришлет мне повеление, то я пойду, а Костюшка не знаю. И подлинно, он не был предварен о том, что Костюшко сделался главнокомандующим революционной армии. Обыватели отдали ему оставленную на гаубтвахте саблю, придали ратушных трубачей и послали на переговор о сдаче.

Я поехал поздравить генерала Кноринга с победою, и он поздравил меня взаимно, сказав: «Вы более всех участвовали в Виленском деле, и я прошу вас поехать со мною вместе и объявить побежденным мятежникам волю Великой Императрицы».

Все караулы в городе заняты уже были нашими войсками, и мы, подъезжая к предместью, увидели по обе стороны дороги две толпы народа. Одна казалась нам из людей обыкновенного роста, а другая почти из карлов. Первая, с правой стороны, состояла из Грекороссийского духовенства и обывателей, исповедывающих нашу религию [31] и неучаствующих в мятеже, а другая из Поляков, которые стояли на коленях. Генерал поехал к толпе, стоящей с правой стороны, сошел с лошади, поцеловал крест, представленный ему Русским игуменом, сел на лошадь, и оборотясь к Полякам, сказал: «Императрица Екатерина объявляет вам прощение: вставайте!» Толпа вскочила на ноги и закричала: «Виват!» Мы поехали в город. Многие знакомые мне Поляки бежали по обеим сторонам моей лошади и целовали стремена!!!

Прежде всего въехали мы в Грекороссийский монастырь, находящийся неподалеку от Острой-Брамы. При входе в церковь началось молебствие, а мни предоставлено было огласить покорение Вильна троекратным залпом из осьмидесяти Русских и Польских пленных пушек, поставленных вместе.

Генерал ТУЧКОВ

Текст воспроизведен по изданию: Вильно в 1794 году // Библиотека для чтения, Том 13. 1835

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info