70-е годы XVII века — годы расцвета русской силлабической поэзии как оригинальной, так и переводной (прежде всего с польского языка). Основным центром стихотворного перевода в Москве был Посольский приказ — «око всей России». Людям, служившим в этом приказе, предписывалось собирать сведения о том, как относились к России различные политические группировки Речи Посполитой, а также о борьбе этих группировок друг с другом. Отсюда и специфика посольских переводов: переводилась прежде всего стихотворная публицистика, окказиональная политическая поэзия, связанная с польско-русскими отношениями и с внутриполитической жизнью Польско-Литовского государства. Однако делались переводы и таких стихотворений, которые никак не касались названной тематики. Причины этого очевидны: читая по обязанности современных польских авторов, иные посольские резиденты и чиновники скоро становились их знатоками и ценителями, попадали под обаяние блестящей поэзии польского барокко. Наряду с переводами по служебному долгу появляются переводы, выполненные под влиянием свободного творческого импульса. Вот один из таких примеров.

В марте-сентябре 1677 года в Посольском приказе был переведен сравнительно большой (209 стихов) корпус стихотворений польского поэта Веспазиана Коховского (1633-1700) из его книги «Небездельное безделье». Между прочими политическими стихотворениями были переведены и «посмеятельные слова жолнером полским» — стихотворение «Победителям в застольных баталиях, панам воякам запивохским». ¹ Коховский сатирически описывает вояк, превративших стол в поле битвы, а пирушку — в битву, тех вояк, что хвастаются за бутылкой былыми победами, позабыв о плачевном состоянии Польши. Вот перевод, сохранившийся в делах Посольского приказа и публикуемый впервые:

Гей, не дело, не дело, и нам непристойно,
Братия мои, храбрых ляхов сынове,
В обозе по скляницам налитого вина, а в словах война.
Заслан стол — то нам воинское поле,
Осадной город — винной погреб, та крепость велика,
Гетманом Бахус, ² наряду началщик — лутчей запивалщик.
Блюда то город пряженьем утыкал,
Куропатми шанец великой усыпал,
Сахарна башна город очищает, все оберегает.
Круг него пушки по станочкам стоят,
Бутто из наряду, из рюмок загремят.
Пейте заздравну, слов не теряйте! Из рюмок стреляйте!
Как в той побудке согреется глава,
Послышит у вас богатырски слова:
Я не боюся крымца полетая, взял уж Нечая.
Я Карашмурзу и Суфказы громил,
А я Кениксмарковы ³ швадроны проломил,
А от моей храброй сабли Долгоруки изсечен в штуки.
Постойте, братья, тще не погибайте,
От сладких нитей вы не отбегайте.
Вино проливая, кровь проливати добро почитати?
Иной цвет крови, а иной у питья,
Иного хрусталь от железа бытья,
Языку дело слова метати, руке — воевати.
Покиньте хвастать, велика причина,
Понеже сами смеются вам вина.
Тот мне богатырь, что молча при столе готовится в поле. ⁴

Как видно, здесь практически нет «укоризненных» мест, в которых бы содержалось «бесчестье его царского величества имени и его царского величества Росинскому царствию». ⁵ А именно такие стихотворения или фрагменты их вменялось в обязанность переводить Посольскому приказу. Стихотворение не имеет отношения к проблематике польско-русских отношений XVII века и вообще не связано с каким-нибудь конкретным событием внутриполитической жизни Речи Посполитой. [122] «Посмеятельные слова жолнером полским» В. Коховского — далеко не единственная, хотя и одна из лучших инвектив в польской поэзии и публицистике XVII века. Подобные обвинения появляются уже в конце XVI века, их количество резко увеличивается к середине XVII века, когда шведский «потоп» наглядно показал слабость Польско-Литовского государства, став преддверием его упадка.

Не случайно и обращение Коховского к топике эпической поэзии, а именно к ядерному образу-архетипу «пир — битва», причем в его перевернутом виде, где отношение между знаком и означаемым нарушено. Уже не битва описывается как пир, а пир как битва. Этот героикомический, сатирический топос проникает в польскую публицистику и сатирическую поэзию уже в эпоху Возрождения и всегда связан со спором об «истинном шляхетстве». ⁶ В конце XVI века появляются и становятся популярными такие словосочетания, в которых «рыцарю» даются эпитеты «пьяницы» — производные от слов рюмка, бутылка, погреб: «piwniczni rycerze, kuflowi rycerze, rycerz do butelki, kuflowa wojna» и т. д. В «Подлинном изображении жизни достойного человека» М. Рея (1558) есть «rycerze piwniczni», у Яна Кохановского в «Песнях» (1584) читаем: «Juz ty hqdz tym rycerzem, со piwo usieciesz» («Ты — рыцарь доблестный в единоборстве с пивом»). ⁷ Еще в XVIII веке И. Красицкий в «Мышеиде» перечисляет польских королей, «павших»... во время попоек. ⁸

«Kuflowa wojna», которую по-русски можно приблизительно передать как «застольная баталия», имеет различные оттенки в польской литературе XVII века, неоднозначна она и в высокой поэзии. Если у Коховского на реализации «пира — битвы» построено обвинение шляхте, призыв к спасению родины, то в «Песне в лагере под Жваньцом. 1653» Ян Анджей Морштын, наоборот, призывает к пиру: «Bracia, bracia, do koni! Juz flaszka na stole! Dopadszy szklanej broni, Wypadajmy w pole!» («Эй, братья, на коней! На столе уже вино! Вооружившись бутылками, устремимся на поле битвы!»). ⁹ У Морштына вывернутая наизнанку эпическая метафора «пир-битва», в которой спутаны и оружие, и враг, и место битвы, служит раскрытию отношений в войске, которые породили атмосферу бунта, и компрометации тех, кто не только не выплачивает жалованья, но и вообще не заботится о защите отчизны. Еще один вариант перевернутого «пира — битвы», отличный и от В. Коховского, и от Я. А. Морштына, появляется в совизжальском творчестве («Sowizdrzal» — польская калька с немецкого «Eulenspiegel», что значит «зеркало совы»), в анонимной плебейской литературе, Складывается такая ситуация, что собственно топос «пир — битва» оказывается вытесненным своим антиподом — «попойкой — дракой».

Метаморфоза «пира — битвы» в «попойку — драку», столь частая в европейской литературе XVII века, представляется не случайной. Обновленная в эпоху барокко тема тщеты жизни (Vanitas) породила контрастную, на первый взгляд, взаимоисключающую пару: «помни о смерти» (memento mori) и «лови мгновение» (carpe diem). ¹⁰ Однако они не только сосуществовали, но и были неразрывно связаны. Призыв «лови мгновение» всегда подразумевает призыв «помни о смерти». Поэтому в литературе и искусстве XVII века популярен не столько сам «пир», сколько «пир во время чумы», так как в эпоху барокко в «carpe diem» актуализировалось прежде всего гедонистическое значение (вместе с тем это был еще один постулат двойной жизни «человека барокко»).

Никогда тема пира не была столь популярна и многогранна, как в XVII веке. Но этот пир почти всегда чреват пьянкой, пьяной потасовкой, дракой. На эскизе Рубенса «Храм Януса» (1635) мы опять видим альтернативу: у ног Деметры, закрывающей ворота храма, лежит рог изобилия, у ног фурии, открывающей врата, — тот же рог, но из него хлещет кровь. На полотне Адриана ван Остаде «Драка» (1637) атрибуты пиршества (сниженного) уже пущены в ход в драке. Подобные сцены не редки на картинах, изображающих подвыпивших крестьян или пирующих разбойников.

Как известно, барокко чрезвычайно ценило метафору — в частности и такую, которая снижала, обытовляла возвышенное и героическое. Поэтому снижается не только образ пира, но и битвы. В европейской литературе времен Тридцатилетней войны лучший тому пример — «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, где пиршества переходят в попойку, вспыхнувшие поединки превращаются [123] в драки, в сторону летит оружие, в ход идут кулаки, зубы и ногти. ¹¹

Наиболее ярко метаморфоза-компрометация топоса «пир — битва» проявилась в поэзии. В «Небездельном безделье» В. Коховского, из которого переведен интересующий нас текст, редкое сатирическое стихотворение обходится без этой видоизмененной метафоры (I, 3, 6, 26; III, 22, 28 и др.), тогда как собственно «пир — битва» встречается очень редко. Типично для Коховского такое восклицание «вояки»: «Do przeciwnej wypal strony! Postrzelonych niemaio w oboim szyku Niebezpiecznie od massyku» (III, 28; «Огонь по неприятелю! И здесь и там уж немало пало от вина»). Характерна для стихотворений времен казацких войн и чисто барочная игра слов, основанная на этимологизации фамилии Богдана Хмельницкого. Во время «застольной баталии» поляки бьются с Хмельницким, а в поле — с Хмелем: «То kunszt harcowac pod wieczor wesoiy I Chmielnickiego wojowac za stoiy» (I, 3; «Вот искусство — вечером резвиться и с Хмельницким биться за столом»). В поле же «Chmiel dziki... zniosl hetmany» (IV, 10; «Дикий Хмель... опрокинул гетманов») или «Zawiodt w klopoty Kozak z swoim Chmielem» (Epodon, 12; «Казак со своим Хмелем задали забот»). Таким образом, борьба, битва идет не с тем врагом, которого нужно одолеть, происходит подмена, которая приводит к непоправимым потерям.

Чтобы представить себе, как воспринимались «посмеятельные слова» Коховского на Руси, нужно учесть разницу и в топике русского и польского искусства, и в обычаях русского и польского общества.

Если героикомическая топика старо-польской литературы практически не отличалась от современной ей западноевропейской, то в древнерусской литературе дело обстояло совершенно иначе. Прежде всего, здесь все было серьезно. Напиться допьяна на «пиру — битве» — значит быть убитым. Этот эпический топос, всегда связанный с топосом «смерть — чаша», известен уже автору «Слова о полку Игореве». Без «пира — битвы» не обходится практически ни одно описание сражений. ¹² Что касается «попойки — драки», то она встречается в XVII веке очень редко и только в сатирической литературе, например, в «Службе кабаку»: «Приимет оружие пьянства и ревностию драки». ¹³ Из атрибутов пира в древнерусской литературе был наиболее развит топос «чаша — смерть», который встречается исключительно в воинских картинах: «Лишь смерть в сражении уподобляется пиру и, следовательно, чаше». ¹⁴ В польской же литературе евангельская «чаша сия», чаша страдания («kielich goryczy»; Евангелие от Луки, 22, 42) отмечается только с 1820 года. ¹⁵ Таким образом, «чаша» в древнерусской и старопольской литературах относится к различным сферам. На Руси этот героический символ встречается только в эпических картинах, в старой Польше — только в сатирических стихотворениях.

Для интерпретации перевода важны также различия в культурной среде, в которой функционировали оригинал и перевод. Оригинал был предназначен для шляхты, перевод — для узкого круга русской административной верхушки, для царя и его «ближних людей», которым он мог быть зачитан вместе с «вестями-курантами». Главное заключается в том, что у читателей польских и читателей русских существовали совершенно противоположные представления о «житье-бытье», в том числе и о кутежах.

При русском дворе во времена Алексея Михайловича и Федора Алексеевича кутежей не было. В Польше дело обстояло по-другому, что хорошо известно современному читателю по трилогии Г. Сенкевича, где почти каждая пирушка, особенно солдатская или офицерская, кончается скандалом или, как заметил путешествовавший по Польше в конце XVII века голландец, «дракой, окровавленными саблями, отрезанными ушами и носами». ¹⁶ Такие драки возникали не только в корчмах, но и на пиру у магнатов, ¹⁷ что в России было исключено. Связано это, в частности, с тем, что в результате правительственной политики — «питухов бы от кружечных дворов не отгонять» — в России пил прежде всего посадский люд. В Польше пила прежде всего шляхта, породившая много «золотых мыслей» типа: «qui fallit in vino, fallit in omni» («кто ошибается в вине, ошибается во всем»). Она пустила в оборот и такой афоризм: «Chlopska rzecz sila jesc, a sila pic — szlachecka» («мужичью пристало много есть, а много [124] пить — дворянам»). ¹⁸ На практике это выглядело так: в XVII-XVIII веках на польского крестьянина приходилось в год 3 литра водки, на шляхтича — 20 литров, пива соответственно 100 и 700 литров. ¹⁹ Шляхта нисколько не стыдилась пьянства, напротив, о шляхтичах, которые выпивали в день по 18 бутылок вина, говорили с уважением. Пили на спор из огромных чаш, вмещавших до 5 бутылок. В середине XVIII века по всей Польше прошла слава о генерале Комажевском, который вдвоем с «камрадом» Швейковским будто бы выпил без остановки бочку венгерского. ²⁰

В России же для дворянина пьянство было постыдно. Так, 28 января 1698 года кн. Борис Алексеевич Голицын подал жалобу царю на кн. Якова и Григория Долгоруких, которые обозвали его «пьяницей и обещали пьянство из него выбить». ²¹ Свидетельства очевидцев, разбор жалобы и решение по ней составили довольно пухлое «дело». Этот, эпизод тем более показателен, что Б. А. Голицын, как известно, вовсе не был трезвенником.

В определенной мере эти различия относятся и к коронованным особам. Если король Ян Казимир иногда напивался до такой степени, что приходилось откладывать дипломатические приемы, ²² то домашняя жизнь его современника царя Алексея Михайловича была умеренной и скромной. «По свидетельству иностранцев, к столу царя Алексея Михайловича подавались всегда самые простые блюда, ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага, или легкое пиво с коричным маслом, а иногда одна только коричная вода. Но и этот стол никакого сравнения не имел с теми, которые государь держал во время постов. Великим постом, говорит Коллинс, царь Алексей обедал только три раза в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по стакану полпива. Рыбу он кушал только два раза в Великий пост и соблюдал все семь недель поста... Кроме постов, он ничего мясного не ел по понедельникам, средам и пятницам; одним словом, ни один монах не превзойдет его в строгости постничества. Можно считать, что он постился восемь месяцев в год, включая шесть недель рождественского поста и две недели других постов». ²³

Свидетельство иностранца вполне подтверждается и Котошихиным: «А в постные дни, в понеделник и в середу и в пяток, и в посты, готовят про царский обиход ествы рыбные и пирожные, с маслом с деревянным, и с ореховым, и со лняным, и с конопляным; а в Великий и в Успениев посты готовятся ествы, капуста сырая и гретая, грузди, рыжики соленые сырые и гретые, и ягодные ествы, без масла, кроме Благовещениева дни, — и ест царь в те посты, в неделю, во вторник, в четверг, в суботу, по одиножды на день, а пьет квас, а в понеделник и в середу и в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих и царицыных, и царевичевых и царевниных имянин». ²⁴

Во время посольских приемов столы были несравненно роскошнее, но и они имели общее с царскими обедами — это был строгий ритуал, этикет, церемониал. Именно эту черту отмечали иностранцы, писавшие о России, тогда как в польских пиршествах иностранцы усматривали прежде всего расточительство. Особенно поражал их «варварский» обычай битья кубков о собственную голову (никто не достоин больше пить из кубка!), кто же был «послабее на голову» — стрелял по кубку из пистолета. Говорили, что иногда на такой кубок можно было снарядить целый полк солдат.

Барон Майерберг писал, что «обыкновенный образ жизни Москвитян, даже и знатных, никогда не нарушает правил умеренности». Конечно, он видел пьянство, описал его, заметив, что «предел питью полагает одно опьянение, и никто не выходит из столовой, если его не вынесут». Но это не относится к высшей знати, а именно она нас здесь интересует. Так, на пиру у А. Л. Ордин-Нащокина пьянства не было. ²⁵ Приведем еще одно свидетельство иностранца о пьянстве, относящееся к 1655 году. Павел Алеппский пишет, что «винные лавки и питейные дома с самого начала поста до Нового воскресенья (Фомина) оставались запечатанными, содержателям их никоим образом не разрешается на Святой неделе открывать свои заведения, [125] ибо в продолжение ее за этим наблюдают гораздо строже, чем во время Великого поста. Равным образом и в течение всего года питейные дома, обыкновенно, остаются закрытыми от кануна воскресенья до утра понедельника, так же делается и во время больших праздников. На этой неделе стрельцы рыскали по городу, как огонь, и если где находили пьяного, производящего беспорядок, то тащили его в приказ и засаживали под арест на несколько дней, после нанесения многих ударов; это мы видели сплошь и рядом». ²⁶

Нельзя, однако, сказать, что «застольная баталия», описанная Коховским, была совершенно неизвестна москвичам в XVII веке. Подобные «баталии» ежедневно проходили в Немецкой слободе, которая воплощала все худшее, что было в среде европейских военных после Тридцатилетней войны, так как 70% населения Немецкой слободы составляли «военные люди» — авантюристы, искатели легкого счастья. ²⁷ Уже в 1658 году голландские и гамбургские купцы, имевшие дворы в слободе, жаловались правительству, что им не было житья от воровства, грабежей, чинимых военнослужилым и всяким пришлым людом. ²⁸ Не случайно десятским в Немецкой слободе был дан наказ, чтобы иноземцы «поединков и никакого смертного убийства и драк не чинили». ²⁹ С. К. Богоявленский писал, что дневник генерала и контр-адмирала Патрика Гордона за время его длительного пребывания в Москве (1661-1699) «есть летопись скандалов, попоек, взаимных оскорблений; всего того, чем так богата была общественная жизнь Немецкой слободы». ³⁰ Об этих нравах говорили почти все иностранцы, бывшие в Немецкой слободе в XVII веке. Вот одна из обычнейших картин. А. Роде описывает, как гости, выйдя после пирушки у датского посланника Ганса Ольделанда, стали задирать русских и началась потасовка: «Вернер Мюллер получил кирпичом удар в лицо и изрядную порцию сухих тумаков. Полковник же (Бауман, — С. Н.) оставался у нас, пока не опьянел окончательно, так что, возвращаясь домой, три раза падал с лошади, но он не пострадал, и все обошлось благополучно». ³¹ Хотя Немецкая слобода и была вынесена за городскую черту, жители Москвы, как мы видим, имели представление о царящих там нравах.

В истории польско-украинских связей Посольскому приказу были известны и более изощренные кровавые «пирушки». Одна из них может служить реальным комментарием к «посмеятельным словам жолнером полским». 15 января 1675 года посланник и полковник Василий Тяпкин писал боярину А. С. Матвееву о следующей «проделке» известного политического авантюриста Петра Дорошенко. Последний принял «послов его королевского величества с великою учтивостию и, собрав несколко тысячь всех своих, старшину и казаков, в подданстве учинился и на верное служение со всеми присягнул. А от королевского величества также немалая часть войска прислана была в Чигирин для приему того Дорошенка и казаков, и чтоб ево по присяге запровадить с старшинами и с казаками до королевского величества в Бряцлав и быть при королевском величестве. Тогда Дорош<енко шест>вию ³² посолскому и войскам королевского величества показуючи по себе великую склонность к милости королевского величества и к полским жолнером, учинил пиршество в Чигирине великое, и несколко сот бочек меду и прочих всяких напитков велел в полское войско привести и подчивал доволно всячески. Там же и стрелба пушечная и ручная давали огня множественными достатки... ³³ время, что полские жолнери пьяни и во всем на ево верное подданство безопасно прохлаждались и опочивали. Тогда, по согласию, послыша орда стрелбу и з Дорошенком вместе и с казаками его тех послов и полские войска, по него присланные, побили. И поплыли, и гнали за ними аж до самого Бряцлав ля, где и сам королевское величество, сказывают, с великим стра-хованьем изволили нехотя уступить». ³⁴

Это донесение В. Тяпкина и «посмеятельные слова» взаимно дополняют друг друга, и, как нам представляется, наглядно показывают, каким значительным изменениям подвергался «смысловой ореол» стихотворения Коховского на русской почве. Различия в топике, с одной стороны, и в обычаях, культурном окружении — с другой, нарочитое противопоставление чужого своему привели к тому, что гневная инвектива поэта-патриота превратилась в сатирический портрет польского (и вообще иноземного) воина — «пана вояки запивохского». Такое представление о поляках и Польше было характерно не только для России, [126] так выглядела Речь Посполитая и в глазах Западной Европы. ³⁵

Однако содержательные изменения текста на русской почве, которые обусловлены внетекстовыми факторами, заметны и в самом переводе. Подчеркнем еще раз, что стихотворение переведено полностью (кроме одной строфы), хотя не имеет отношения к России, тогда как тексты, связанные с польско-русской тематикой, иногда лишь кратко пересказывались. Например, стихотворение «Na odsta pienie wojska kwarcianego od JKM Jana Kazimierza pod Krakowem 1655» (180 стихов) в переводе превратилось в «резюме»: «Как полское войско отступило от короля Яна Казимира, а поддались шведом под Краковом в лето 1655» (26 стихов). ³⁶ Итак, разбираемое стихотворение переведено почти полностью, стих в стих. В незначительных, на первый взгляд, отклонениях отчетливо видны изменения, о которых говорилось выше.

Прежде всего, изменено место действия. У Коховского баталия идет за столом — «w obozie ze szkla, winem zlanym hojnie» («в лагере из стекла, щедро залитом вином»; здесь и далее курсив наш, — С. Н.); в переводе пирушка идет в настоящем военном лагере — «в обозе по скляницам налитого вина». Это не ошибка, а осмысленное, почти незаметное изменение, продолженное в 4-й строфе:

Kolo ktorej (wiezy, — С. Н.) sa ро suggestach dziala,
A jak na hasio armata zagrzmiala.
Pierwsza za zdrowie, pij, nie trac slow darmo!
    Bijq na larmo!

Круг него (города, — С. Н.) пушки по станочкам стоят,
Будто из наряду, из рюмок загремят.
Пейте заздравну, слов не теряйте!
    Из рюмок стреляйте!

(Bija na larmo!» можно понимать двояко. Буквально «звучит сигнал тревоги!», в переносном смысле — сигнал к тому, что время пить («na haslo armata zagrzmiala» — «в ответ на боевой клич гремят пушки», что опять-таки имеет двойной смысл), так как в Польше был распространен обычай стрелять во время произнесения тостов, а после тостов стрелять по кубкам (или разбивать их о собственную голову). Такой же двоякий (но уже в действительности!) смысл имела стрельба и у Дорошенко. Казалось бы, стих «Из рюмок стреляйте!» разрушает изощренный консепт Коховского, его двусмысленность. Но на самом деле переводчик продолжает изменение, начатое перенесением места действия. Он создает новый, не менее изысканный «вертоглавный концепт» («термин» В. Тяпкина), ³⁷ снижая, обытовляя топос воинских картин «чаша — смерть». Пирующих в лагере вояк он вооружает «оружием пьянства», по сути своей «смеховым», «ложным» оружием. Этот образ совпадает с изображением чужеземного врага-насильника:

очи у него как чаши,
а голова у него как пивной котел. ³⁸

Сюда относится и рифма, образованная из неологизмов с явным пейоративным оттенком «началщик-запивалщик».

«Из рюмок стреляйте!» — это не только хитроумная игра словами. В Европе были распространены рюмки в виде пистолетов. Их знали и на Руси: «в приходе судов зеленого и белого стекла» на царском дворе в 1676 году значатся между прочим «16 кубков долгих потешных... 24 потешных... одна рюмка в сажень», ³⁹ Из такой рюмки действительно можно было «загреметь».

Таким образом, переводчик не только тонко понял текст, но, выступая соревнователем автора, создал другой, сатирический, предназначенный для совершенно отличной литературной культуры. Барочная поэтика не чужда переводчику, наоборот, близка ему и понятна.

Комментарии

1. Косhоwski W. Nieproznujace proznowanie. Krakow, 1674, s. 13-14. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием книги и номера стихотворения. Ср. современный перевод Л. Цывьяна в кн.: Польская поэзия XVII века. Л., 1977, с. 130-131.

2. На полях глосса: «винной бог».

3. На полях глосса: «генарал свейской».

4. ЦГАДА, ф. 79, кн. 177, лл. 390- 391.

5. Там же, л. 481. Единственное исключение — упоминание о кн. Ю. И. Долгоруком, который предводительствовал русскими войсками в 1660 году. Но с тех пор прошло полтора десятилетия, и это — «дела давно минувших дней». Победоносные баталии, которыми хвастаются у В. Коховского «запивохские вояки», имели место в 50-х годах. См. комментарий А. М. Панченко к этому стихотворению в кн.: Польская поэзия XVII века, с. 195.

6. См.: Slek L. W krqgu Klio i Kalliope, Wroctaw, 1973, s. 157-158.

7. Кохановский Ян. Избр. произв. М. -Л., 1960, с. 46. См. также: Nowa ksiqga przystow i wyrazen przyslowiowych polskich, t. 3. Warszawa, 1972, s. 114; cp.: rycerz do butelki, rycerz kuflowy; walka kieliszkowa, wegierska wojna-spijanie wegrzyna (Tuwim J. Polski stownik pijacki i antologia bachiczna. Warszawa, 1959, s. 93, 100).

8. См.: Красицкий Игнатий. Избр. произв. М., 1951, с. 123.

9. Morsztyn J. A. Utwory zebrane, oprac. L. Kukulski. Warszawa, 1971, s. 205.

10. См.: Bialostocki Jan. Teoria i tworczosc. O tradycji i inwencji w teoni sztuki i ikonografii. Poznan, 1961, s. 105-136.

11. См.: Гриммельсгаузен Г. Я. К. Симплициссимус, М., 1976, с. 293; ср.: Михайлов А. В. Вещественное и духовное в стилях немецкой литературы. — В кн.: Типология стилевого развития нового времени, М., 1976, с. 449-452.

12. См.: Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси, М. -Л., 1947, с. 109-116.

13. Русская демократическая сатира XVII века. М., 1977, с. 41.

14. Адрианова-Перетц В. П. Указ, соч., с. 116.

15. Nowa ksiqga przyslow polskich, t. 2. Warszawa, 1970, s. 57.

16. Tazbir J. Rzeczpospolita i awiat. Studia z dziejow kultury XVII wieku. Wroclaw, 1971, s. 186.

17. Lоzinski Wl. Zycie polskie w dawnych wiekach. Krakow, 1958, s. 212-213.

18. Kuchowicz Zb. Obyczaje staropolskie XVII-XVIII wieku. Lodz, 1975, s. 62.

19. Ibid., s. 60.

20. Ibid., s. 45-80.

21. Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст., ч. 2, М., 1895, с. 346.

22. Kuchowicz Zb. Ор. cit., s. 67.

23. Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст., ч. 2, с. 371. Ср.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен в 15-ти кн., кн. VII, т. 13-14. М., 1962, с. 56.

24. Котошихин Григорий. О России в царствование Алексея Михаиловича. СПб., 1840, с. 63-64.

25. Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском ун-те, 1873, кн. 3, отд. IV, с. 35-37; см. также: с. 79-80, 61-62. Сам барон ежедневно получал: «по 7-ми чарок вина двойного, по 2 кружки ренского, по 2 кружки романеи, по 2 кружки меду вишневого или малинового, по 2 кружки меду обарного, по полуведру меду паточного, по ведру меду цеженого, по ведру пива доброго на день» (Там же, с. 61, прим. 92. Ср. также: с. 68-69).

26. Павел Алеппский. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века. Пер. с арабского Г. Муркоса, вып. 3. М., 1898, с. 204.

27. По данным подворной описи 1665 года (См.: Богоявленский С. К. Московская Немецкая слобода. — Изв. АН СССР, серия истории и философии, 1947, т. IV, № 3, с. 225).

28. См.: там же, с. 226.

29. Соловьев С. М. История России с древнейших времен, кн. VII, с. 175.

30. Богоявленский С. К. Указ, соч., с. 226.

31. Голос минувшего, 1916, № 7-8, с. 384-385.

32. В рукописи обрыв.

33. В рукописи оборвано два слова.

34. ЦГАДА, ф. 79, кн. 173, л. 49-50.

35. См.: Тazbir J. Op. cit., s. 170-196.

36. ЦГАДА, ф. 79, кн. 177, л. 391-392.

37. Так В. Тяпкин охарактеризовал изысканный, но с русской точки зрения чрезвычайно запутанный, «темный» стиль польской публицистики. — См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен, кн. VI, т. 11-12, с. 518.

38. Русская демократическая сатира XVII века, с. 117. Представляется, что топика изображения врага-насильника в русской литературе и фольклоре имеет общенациональный характер.

39. Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст., с. 547.

Текст воспроизведен по изданию: "Посмеятельные слова" В. Коховского в русском стихотворном переводе 1677 года // Русская литература, № 1. 1980

© текст - Николаев С. П. 1980
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Николаева Е. В. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская литература. 1980

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info