(Окончание. — См. Север. Арх. стр. 1).

Переговоры наши с Хмельницким продолжались еще несколько часов. Когда дошло дело до статьи о числе регистрового, т. е. постоянного Казачьего войска, мы предлагали назначить оное в 12 или 15 тысяч человек, но Хмельницкий отвечал: «на що писаты? Нас стане и 100 тысяч; стилько их буде, сколько я захочу». После таковых переговоров, по бурном заседании и весьма дурном обеде, мы возвратились в свои квартиры, потеряв совершенно надежду на заключение мира, и отчаиваясь о сохранении собственной безопасности и о наших пленных, находящихся в руках Запорожцев. Мы однако же решились [146] употребить все средства к освобождению, как сих несчастных, так и нас самих; ибо две последние ночи, происходили между Казаками тайные совещания: пустить ли нас свободно, или, ограбив, отослать на Кудак?

В тот же день Хмельницкий отправил Посла Венгерского. Ракочию послал он три лошади с полным убором, и несколько ружей, дав Посланнику его значительные подарки. Однако ж сей последний уехал весьма недоволен, оставляя Переяславль, сказал: «Poenitet me ad istas bestias crudeles venisse («Я очень сожалею, что я приезжал к сим диким людям».)». Мы также стараемся о нашем отправлении и о пленных. Хмельницкий сперва обещался возвратить свободу пленникам, а особливо Кудацкнм, оставшимся в его власти на основании договора и священнейшей присяги, равно и Потоцкому, взятому им в Баре. Единственно для сей цели он приказал привесть их всех из разных мест в Переяславль, потом отменил свое слово, и когда мы ему говорили, что они слуги Его Королевского Величества, Хмельницкий [147] отвечал: «это военная добыча: нехай Король не думает!» Я с моей стороны представлял Атаману, что и неверные, в знак дружбы, даруют свободу пленникам, и что за девять лет пред сим, Турецкий Султан Ибрагим, возвратил Королю чрез меня несколько сот невольников из галер и собственного своего Сераля. «Вы же, Господин Гетман», примолвил я: «вы подданный и слуга Его Величества, получив булаву и знамя своего Государя, не хотите выпустить слуг Государевых, дворян, взятых вами не оружием на поле сражения, но в следствие заключенных с вами условий и трактатов; вы не хотите отослать их с Коммисарами Его Величества, но содержите их в жестокой неволе и голодом! Что же мы должны думать на будущее время о вашей верности, преданности и повиновении?» Но мы говорили бесчувственной скале. — «Шкода говор ты», отвечал он: «Бог мне дал это. Я пущу их, если от Литвы и от Ляхов не будет никаких придирок. Потоцкий пусть подождет здесь брата своего, Каменецкого Старосту, который завладел моим городом, Баром. Кровь Христианская там льется; я [148] отправил туда несколько полков, и приказал привести его живого». Мы тогда поставили Хмельницкому на вид Киев, где также днем и ночью невинная кровь льется ручьями в Днепр: Ляхов одних топят в реке, других жестоко секут, предавая мучениям и смерти, Шляхту обоего пола, детей, Священников; разрушают храмы Божии, отыскивая несчастных и под землею; все же сии неистовства происходят от Полковника их Нитижая который говорит, что действует по его приказанию. «Я могу управлять сим краем, как мне угодно», сказал Атаман: «Киев есть мой город: я Пан и Воевода Киевский. Бог мне дал сие владение, позволив приобресть его саблею. Шкода говорыты!» Трудно было рассуждать более с таким человеком.

Коль скоро мы вышли, Хмельницкий занялся отправлением Московского Посланника, с которым Господину Воеводе не допустил он свидания, хотя Посланник желал того, и просил даже чрез своих чиновников. Нам невозможно было иметь с ним личного объяснения, по причине присмотра за всеми нашими движениями; объясняться на [149] бумаге было довольно опасно. Посланник уехал из Переяславля пред самым вечером; но чем кончились его переговоры с Хмельницким, того мы узнать ни как не могли. Слухи носились в народе, что Царь спрашивал Хмельницкого: действительно ли он только за Веру взялся за оружие? В таком случае Царь готов прислать Казакам 40 тысяч войска для помощи, с тем однако ж, чтоб Атаман уступил ему часть Украины. Но известие гораздо достовернейшее есть то, которое мы получили из таможни и от особ, приближенных к Хмельницкому, а именно: что Посланник объявил ему, что Царь с неудовольствием смотрит на его раздоры с Республикою, и советует ему воздержаться в наглых его предприятиях, не проливать более Христианской крови, и не возмущать подданных своего Государя; что Его Царское Величество есть и желает быть другом Короля, брата своего, и со всем своим могуществом восстанет для защиты законной стороны.

После отъезда Посланника, мы также настоятельно просили Хмельницкого, дать нам решительный ответ. Сперва [150] сказал он, что кроме письма, никакого другого ответа не будет, и долгое время отказывался от представления на бумаге своих условий, не соглашаясь даже и на перемирие. Наконец, по усильному увещанию Г. Воеводы, обещался дать письменный ответ на предварительные пункты, предложенные Коммисарами. Ответные пункты Хмельницкого заключались в следующем: «В Киевском Воеводстве Униатского вероисповедания и даже имени Унии существовать не будет; Киевский Митрополит имеет быть допущен к заседанию в Польском Сенате; Воевода и Кастелян должны быть избираемы из Вельмож Греко-Российской Веры. Римско-Католические костелы, которые Казаки разграбили, (разрушив находящиеся в них гробницы и Священников предав смерти), имеют быть восстановлены и оставаться in slatu quo ad praeteritum (Т. е. в прежнем их виде.), за исключением Иезуитов, подавших повод ко всему замешательству. Князю Вишневецкому, как виновнику второй войны, отнято будет звание Коронного Гетмана; иначе Казаки ни жить с ним вместе, ни пустить [151] его в Украйну не могут. Приведение Коммисии к окончанию и составление регистра постоянному Казачьему войску отлагается до весны, на Духов день, так как сие теперь, по причине недостатка предметов продовольствия и отдаленного расположения полков, совершено быть не может. Коммисия будет составлена из двух только Коммисаров, и во время оной, Чаплинский имеет быть выдан Хмельницкому, который с сим непременным условием обещается возвратить свободу пленникам. До того времени Коронные и Литовские войска не будут вступать в пределы Киевского Воеводства, с одной стороны по реки Горынь и Припеть, а со стороны Воеводств Подольского и Брацлавского, по Каменец-Подольский. Запорожские войска также означенных рек переходить не будут».

Сих пунктов, а особливо последнего, мы принять не хотели, требуя, чтоб, согласно прежнему нашему предложению, Коронные войска могли подвинуться по Бар, Винницу и Брацлав. Дабы склонить к тому Атамана, мы употребляли все средства убеждения и просьбы чрез Гг. Николая Киселя, Брацлавского Подчашего и Секретаря Смяровского; но не [152] могли преодолеть упрямой его решительности. Он перечеркнул поданные нами условия, и велел нам готовиться к отъезду с одним только письмом, и донесением о немедленном начатии неприятельских действий. Мы принуждены были согласиться на его требования, чтоб только самим вырваться из рук сего свирепого Атамана, предварить Короля о предстоящей опасности, Хмельницкого удержать на некоторое время при Днепре, посредством перемирия, в неизвестности о конце сего дела, и освободить пленников, о которых мы старались всеми мерами. По сему поводу, мы ходили ко многим Казачьим военачальникам, дали по сту червонцев значительнейшим Полковникам, Писарям и слугам Атамана, и с Николаем Киселем Смяровским и Ксендзом Лентовским посетили Обозного Чарноту, жестокого и дикого человека, который тогда был болел. Мм убеждали его настоятельными просьбами, предлагали ему подарки, но не могли склонить к тому, чтоб он принял на себя ходатайство у Атамана за наших пленных. «Не пойду», сказал он: «потому что я болен. Гетман, с которым мы пили прошедшую ночь, [153] придет сюда ко мне; но я не советовал и не советую ему выпускать птиц из клетки; и если б я был здоров, то не знаю, каким образом и вы сами вышли бы отсюда!»

Господин Воевода не оставлял с своей стороны действовать в пользу сих несчастных, и отдавал Хмельницкому все свое серебро, которого имел он с собою на 24 тысячи злотых (около 50 т. рублей); мы также присоединяли к сему выкупу остатка наших денег; но непоколебимый Атаман отвергнул все наши предложения.

Наконец мы все поехали к Хмельницкому, для окончательных с ним переговоров и умоляли его со слезами. Г. Воевода заперся с ним в комнате, и целые полтора часа старался всеми мерами тронуть твердое его сердце; но усилия сего почтенного мужа были безуспешны.

Ввечеру сильная стража поставлена была на валах у ворот города и по улицам: предосторожность сия принята для того, чтоб никто из нас или из пленников не мог уйти. В мраке ночи, всякого, кого лишь поймать успели, бросали в реку. Таким образом погибло несколько наших драгунов, коих утопили [154] приковав к пушкам, равно как одного доброго слугу Г. Воеводы, и некоторого Синкевича, управителя Переяславского Староства, который лишился жизни за то, что спросил: где находятся сабли его господина, Коронного Хорунжия? Мы провели ночь в бессоннице, равно как и наши люди и бедные пленники, которые потеряли всю надежду к освобождению. Казаки не допускали никому смотреть на их укрепления и орудия, хватали всякого, кто проходил близ оных, и приковывали к пушкам. Сия участь постигла некоторых наших служителей.

27 числа, еще до рассвета, начали мы делать приготовления к дороге. Поутру послали к Хмельницкому с уведомлением, что желаем с ним проститься, и просим его об освобождении наших пленников. Он сперва обещался прибыть к нам с ними вместе, но потом отменил свое слово, из важности, и требовал, чтоб мы к нему явились. Мы пошли к Атаману. Господина Воеводу привезли к нему на санях, по причине случившегося с ним припадка подагры, соединенной с хирагрою. Не входя в комнаты, мы сели с Хмельницким на дворе, запертом, чтоб не допустить входа [155] народу: стонали там и несчастные полунагие пленники наши, которые, видя невозможность освободиться силою трактатов, ни просьбами, ни выкупом, просили отослать сих к Татарам. Хмельницкий вручил нам подписанные им пункты, прошения Запорожского войска к Его Величеству и два письма, одно к Королю, другое к Г. Канцлеру, присоединив к оным в подарок своего коня, и 500 или 600 злотых в кошельке; деньги сии я раздал немедленно пленникам. Мы опять начали умолять за них Атамана; они сами также просили его убедительно, проливая слезы; но ничто не могло смягчить каменного его сердца. Он отвечал Потоцкому, что хочет его удержать у себя, для того, что бы если посланные им Казаки завладели Баром, он мог посадить его на кол перед городом, а брата его на другой кол в самом городе, чтобы таким образом они смотрели друг на друга. Прекрасное утешение в злополучии! Слыша сии слова, трепет пробежал по всем членам Конецпольского, Гроздицкого, Чарнецкого, Лончинского и других жертв Хмельницкого; мы сами даже не были во все чужды страха, наслышавшись в две [156] последние ночи речи черни, которая явно говорила, что участь наша решена, что нас убьют, или, ограбив, отошлют на Кудак. Все, что мы видели вокруг себя, могло служить к подтверждению сих ужасных слухов: Казаки и весь народ были вооружены, а сам Г. Гетман был почти всегда навеселе. Когда Г. Воевода говорил ему о соблюдении перемирия и спокойствия в Волыни и Подолии, до составления новой Коммисии, Хмельницкий отвечал: «не знаю, как состоится вторая Комиссия: если Правительство не согласится содержать 20 или 30 тысяч молодцев постоянного Запорожского войска, и если Казаки не будут довольствоваться признанием их независимости, то увидим». Совсем тем Атаман обещался собрать к тому времени пленников, и доставить несколько аммуниции. — За сим наступило прощание. Полковники провели нас к нашим повозкам. Не послужили нам к благоприятному отправлению и переметчики, которые, оставив нас, присоединились к Казачьей шляхте. На пути, служители наши обоего пола, Панны даже (Горничные, с роде demoiselles do compngnie. Изд.), [157] перешли к Казакам, что уже случилось с нами отчасти в Переяславле, где, между прочими изменниками были домашний письмоводитель Г. Воеводы, Соболь, человек пожилых лет, сведущий в делах Государственных, и некто Ярмолович, Литовский уроженец, приезжавший нарочно туда к Хмельницкому: сей последний вредил нам весьма много, так как мы не остерегались его в наших совещаниях, равно как и Войт Паволоский, который предал Казакам в оковах Арендатора своего, Г. Томиславского.

Первый ночлег имели мы в Воронкове, где присоединились к нам около 100 человек пленных, бежавших за нами из Переяславля: в числе их находились Гг. Ржешовский, Скотницкий и Буржевский, священники, офицеры и несколько десятков Киевских драгун. Они смешались с нами, переодевшись за слуг и конюшенных служителей. 27-го Февраля отправились, мы из Воронкова в Белгородку, отстоящему оттуда в 9-ти милах. Я, с Г. Брацлавским Подчашим, удалившись в сторону, успел посетить Софию, (Soffis) где мы имели случай представиться Митрополиту и осмотреть достойные любопытства древности [158] тамошней церкви. Здесь мм съехались с присланными от Хмельницкого приставами. Увидев нас на вторыми воротами города, несчастная шляхта, мужчины и женщины, и простой народ Католического вероисповедания, рвались к нам, догоняли нас, как кто мог, на лошадях и пешком, бежали по глубокому снегу, по лесам, по оврагам к Белогродку. Там провели мы ночлег весьма опасный: Казаки гнались до самого местечка за Католиками, из которых они поймали многих, воротили назад и, обнажив их, били немилосердо, и тут же топили в реке. На другой день, мы отправились в дальнейший путь с многочисленною свитою присоединившихся к нам беглецов, но не более трех миль могли уехать, по причине вчерашнего изнурения и пленников, которые догоняли нас беспрестанно, с ужасным криком и воплем. В самом горестном положении следовали за нами, по большей части дамы, супруги знатных чиновников с детьми и семействами.

1-го Марта, в Брусилове на ночлеге, сделалась тревога. Разнеслись слухи, будто Татары идут от Белой церкви, пресечь нам дорогу. Ночной объезд [159] привез известие, что Казаки идут за нами, в направлении к Звялу, что и действительно так было. Оставляя большую часть подъемных лошадей, быстрыми переходами прибыли мы в Корец, 4 Марта. Князь Корецкий выехал к нам на встречу с отрядом нескольких сот кавалеристов: в городе он имел для защиты ненадежный гарнизон из 4000 вооруженных крестьян, решившись один из тамошних владельцев, возвратиться в свою отчину, и жить в опустошенном Казаками доме. Вообще никто из помещиков Украйны, Подолии и Волыни не овладел обратно своим имением, за исключением весьма немногих, имеющих свои поместья при реке Горине.

В 4-х милях от Острога, находится имение Г. Воеводы, который так был болен, что его вносили в пекарню и выносили из ней на санях. Здесь мы нашли всех в тревоге, ибо два дня пред сим, 3,000 Казаков, или лучше сказать, сволочи, напали до света на Острог, перерезали 40 человек мещан, несколько шляхты и множество Евреев, и город разграбили. Гг. Бояновский и Боровицкий, с своими отрядами, и [160] Суходольский с двумя эскадронами Князя Вишневецкого, поспешили туда немедленно и выгнав из города разбойников, около полутораста человек убили в поле. Нападение сие сделано было по приказанию Хмельницкого, под командою некоторого Скорняка, теперь Звяльского Полковника Тыши, который искал там Г. Старосту Вонсовецкого, бывшего у него пленником в Звяле, откуда он ушел в Острог, и оставался там под защитою Суходольского.

7-го числа новые неприятности с Гг. военными, составлявшими наш конвой, которые не хотели провожать нас более, хотя срок службы их не кончился. Чернь вооружается. Во всех городах и деревнях Хмельницкий приказал набирать Казаков и кормить лошадей: наборщики его хватают жителей в службу неволею, бьют, грабят: большая часть поселян желают спокойствия, и молят Бога об отмщении Атаману. Он сими бесчинствами надеется продолжить свои успехи, накопив уже значительные богатства. В Чигирине закопал он в землю несколько бочек серебра; в конюшне своей имеет 130 Турецких коней, и в гардеробе 24 [161] сундука с драгоценными одеждами, доставшимися ему из Пилавецкой добычи. На Украйне повсюду видно множество богатых и прекрасных вещей, которые Московские купцы скупают по городам и торговым местечкам. Серебряную тарелку можно там достать за талер и еще дешевле. Один Киевский мещанин за 100 талеров купил у Казака мешок серебра, который мужик с трудом мог привезть. Жена Скорняка Тыши, ныне Звяльская Полковница, угощала Г. Воеводу на серебре, за столом, убранным великолепно, и ругала Хмельницкого за то, что он живет не довольно хорошо: «колы Биг дав много серебра». Нашим они продавать ничего не хотели. Хмельницкий в Переяславле даже велел приготовить для себя лошадей, хотя 6000 собственных его коней ходит в степи по снегу, и множество их издыхало по улицам от недостатка корму.

В тот же день, как мы уехали из Переяславля, Хмельницкий с женою отправился в Трехтемировский монастырь на покаяние, взяв с собою Гг. Потоцкого и Кулацкого Майора Лончинского. Конецпольского, Гродицкого, Чарнецкого и других офицеров, отослал он в Бужин; [162] драгун оставил в Переяславле на явную смерть и опасность быть убитыми от неистовой черни или умереть с голоду. Конецпольский и Потоцкий вручили мне духовные свои завещания и письма к их семействам; они уже приготовились к смерти, и приобщались Святых Таин у нашего Священника (Просьба Войска Запорожского и письмо Коммисаров будут напечатаны в следующих книжках. Изд.).

Текст воспроизведен по изданию: Дневные записки путешествия к Запорожскому войску гг. королевских польских коммисаров // Северный архив, Часть 25. № 2. 1827

© текст - Булгарин Ф. В. 1827
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Северный архив. 1827

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info