-

КОБЕРЖИЦКИЙ СТАНИСЛАВ

ИСТОРИЯ ВЛАДИСЛАВА I, ВЛАДЕТЕЛЯ ПОЛЬШИ И ШВЕЦИИ

Присяга москвитян Владиславу, сыну польского короля Жигмонта или Сигизмунда.

Двести тридцать пять лет прошло с тех пор, как совершалась присяга Владиславу у стен Москвы, после сражения под Клушиным, где Гетман Жолкевский одержал счастливую победу над союзными войсками.

Время по обыкновению унесло в вечность тогдашних действователей жалкой эпохи Русского безначалия; подвиги их остались записанными на тленных тряпках, и только одне оне говорят еще, как умели передать им, об истлевшем, некогда заухвалом рыцарстве Польском, большею частью, длиннобородых, в треухах с разным оружием, их противниках, неведущих ратного дела, и смешанной массе Дмитровцев или партизанив второго Самозванца, предводимой замечательным польским военачальником Сапегой, старостой Усвятским; между тем эти ничтожные листочки переживут и мраморы и бронзы!

Все это теперь поступило в область Истории, которая хотя и любит всегда украшаться девизом истины, но к сожалению последняя в устах ее не всегда бывает такою, чаще же всего отрицательною, по той причине, что действующие, важные лица сами историй не писали или не пишут по разным случаям (Теперь, кажется, негрешно будет напомнить, что герой Пожарский вовсе не умел писать) а пишут их другие не по канве — мелькающих действий, но по результатам, следовательно располагают теми [98] действиями по произволу, влагают речи в уста полководцев, которых никогда не слышали, или решают советы, где никогда не присутствовали, не говоря уже об отношениях, которыми каждый историк бывает больше или меньше связан, а когда эти путы уничтожатся, то события до того побледнеют, что уже с трудом их можно только разбирать.

Потому то людям и невозможно писать истории людей: она может быть прекрасна, как История средних веков Гизо, но это не история, а разве превосходный средне - вековой роман. — В подобных случаях старинные книги обыкновенно надписывали: cognitione ad Dei ipsius.

Польских историков того смутного времени, можно признать единственными, потому что, записывая свои замечания на месте происшествий, многие участвовали лично в делах, которые умели передать на письме как люди образованные: в главном они везде согласны с Русскими летописцами, в последствии с них списывавшими, и вот например, о Клушинской битве как говорят: Мошкевич, Пясецкий, Краевский, наконец Кабержицкий, о которой наши летописи почти не упоминают, или совсем иначе. Впрочем судья должен выслушать обе стороны.

Клушинское сражение.

Гетман Жолкевский, усиленный Дмитровцами — Поляками, отставшими от Самозванца, которым Сигизмунд обещался уплатить жалованье, о чем только и спору было, потому что конституционные войска не хотели и без того служить, шел против Димитрия Шуйского, брата Царского, предводившего пятидесятью тысячами конницы и пехоты; под ним были начальники: Князь Андрей Голицын, Кн. Даниил Мезецкий, Кн. Яков Боратынский и Василий Бутурлин: Понтус и Горн командовали союзными Шведами. [99]

Русский воевода, поспешая от Можайска, хотел отрезать Польского и был уже только в двух милях от Царева-Займища, когда Жолкевский составил военный совет, в котором предлагался вопрос: ждать-ли на месте неприятеля или предупредить его? — Большая часть подавала мнение, самим нечаянно напасть на неприятеля, и хотя тоже думал и главнокомандующий, однако боясь измены от Русских, которых множество находилось в его лагере, чтоб кто нибудь из них тайно не уведомил Шуйского или Вольнева, скрыл намерение и оставя большую часть пъхоты при редутах и шанцах, на скорую руку устроенных, также несколько казацких рот для наблюдения за Вольневым, поруча все начальству известного ротмистра Чеобовского, сам 3-го Июля вечером, в глубокой тишине выступил с пятью тысячами кавалерии и несколькими пушками малого калибра, под Клушин, разослав предварительно письменные предписания, где и кому как быть.

К Жолкевскому в это время присоединились еще пришедшие от Смоленска, содержимого в осаде Жигмонтом, до трех тысяч Дмитровцев под командою Зборовского, Ивашины и Пясковского. Впрочем Машкевич в своем dyaryuszu или дневнике уменьшает войско еще на 200 человек, так что всего не простиралось на полных шесть тысяч.

Тогда, как и всегда, доказалось на опыте, что число не составляет силы, — без некоторых условий.

Таким образом Жолкевский в ту июльскую ночь весьма короткую, успел сделать четыре мили и перед светом появился у Клушина, где Русские занимали очень выгодные местоположения и гордясь численностью войск перед тощими силами неприятеля, спали себе-покойно, полагая, что Поляков уже не застанут под Царевым.

С своей стороны Пантус, заблаговременно бравший Гетмана в полон, хвалился за ужином Шуйскому, как [100] его самого некогда Жолкевский захватил в плен под Вольмаром в Лифляндии, как принужден был взять у него кошачью шубу, и что теперь имеет случай отблагодарить его тем-же, утеша в неволе собольею.

Но Жолкевский висел у него над головой и конечно напал бы на сонный лагерь, еслиб не задержали его две пушки, увязшие в топи, и войска, выбиравшиеся из чащи леса, где также вязли в грязи по колено; при том должны были прежде разломать поставленные палисады и потом уже атаковать двух неприятелей, что немогло быть без шума.

Сделалась тревога. — Войска вскочили и к удивленно узнают, что Гетман сам на них наступает.

Он и действительно приближался стройными рядами. — Правое крыло держал Александр Зборовский, предводивший Дмитровцами, имея в фланке и в тылу вспомогательные роты Мартына Казановского и Самуила Дуниковского, поручика Лудвига Вейгера. Левое вел Николай Струсь, староста Хмельницкий, подкрепленный Гетманским полком под командою Князя Порицкого. — Пясковский с легко вооруженными людьми занял места в зарослях, касавшихся левого крыла. — Русские войска также были устроены имея при том удивительную позицию: за них воевали и леса и болота и оплоты.

Димитрий Шуйский поставил конницу на левом крыле, подкрепя тыл пехотой, засевшей в рытвинах и лесах; на правом за высоким, дубовым частоколом, выстроилась красивая Шведская пехота, имея в тыле значительный запас рейтаров. — Жолкевский по коротком переговор, дал знак начать сражение: трубы заиграли.

Первые Дмитровцы, предводимые Зборовским, бросились на Русскую конницу с такой отвагой и неустрашимостью, что в короткое время, будучи однако всегда подкрепляемы свежими войсками Гетмана, сбили с места и рассеяли ужасную толщу ея. Гораздо труднее [101] было Струсю остановить Шведов по причине высокого палисада, который нельзя было ни обойдти, ни избежать меткой из за него стрельбы. — Пешие, заслонясь еще рейтарами, как бы стеной, поражали нас частым, ружейным огнем, сами оставаясь невредимы.

Три раза вытерпели мы почти всеобщий огонь, три раза наши, пишет Машкевич, нападали с невероятным стремлением, но все тщетно; однако это не устрашило храбрых. Пренебрегая ранами и смертью, ринулись опять на Шведов с такой запальчивостью, что, изломавши первый оплот, врубились в пехоту и нанесли ей палашами страшное поражение. — Другие укрепления разломать помогла пешая дружина и с ней подоспевшие вовремя две загрузила пушки, из которых и начали сей час палить. Но присланная Жолкевским пехота, встретя неприятеля мушкетным огнем, еще лучше успела разрушить и последние укрепления. Шведы бросились в рассыпную по лесам, а разных наций люди, составлявшие отряд их, перешли к нашим.— Но рейтары, которыми Пантус подкреплял пехоту, видя ее поражение, возобновили опять битву.

Тогда мало нашим помогали копья, по причине тесноты места, где как в клетке пришлось нам биться. С длинными их древками негде было повернуться, а не только пустить копья. — Между тем счастье не покидало знамен Струся, Гербурта, Васичинского, Форлея, Дуниковского и Копичинского. Побросавши неудобное оружие, рубились палашами с таким остервенением и упорством, что в продолжении четырех часов то нападая, то уступая, держали весы победы непоколебимо.

Наконец три конные роты: Гетманская под начальством Порицкого, Станислава Конепоцльского и Александра Болабана ударили во фланк рейтарам и довершили победу: множество побивши, их вогнали в лагерь, укрепленный плетневыми возами. [102]

В этом сражении пал Князь Порицкий; Видзго и Лонцкоронский стоптаны лошадьми, нижних чинов убито сто семь, ранено товарищей сто четырнадцать, лошадей потеряли 226, да столько ж изувечили. — С Московской стороны убит Иван Боратынский, в плен взяты: Василий Бутурлин и Яков Демидов. — IIIведов легло осьм-сот. — Князь Димитрий Шуйский ускакал под Можайск и весь лагерь его достался победителям: кроме пушек и прочих снарядов, найдены еще волки, кибитка, меч, шишак и булава воеводские.

Возобновить сражения Князю Шуйскому, может быть, после случайной неудачи, не было возможности, потому что разбежавшиеся войска его, пользуясь удобными случаем, прямо отправлялись каждый во свояси, следовательно их трудно было собрать опять или остановить.

Не надо представлять себе тогдашних наших армий, чтобы за ними шли подвижные магазины с хлебом, жалованьем и другими потребностями: тогда всякий воин имел свой кормовой запас с собой сколько было возможно, ни жалованья, ни коня, ни оружия от Правительства не получал, а потерявши их каким нибудь случаем, старался опять добыть сам. — Местных заготовлений тоже не водилось, следовательно о провиантских и коммисариатских коммисиях, никто не только не слыхивал, но если б довелось, то никогда б и не выговорил.

При том в Российском царстве тогда столько было властей, что вовсе не знали кого слушать и кому повиноваться. Большая часть населенной России наводнялась всякого рода грабителями, не только Дмитровцами и Королевскими войсками, имевшими еще кой какие предлоги бесчинствовать, но в нее, как в улей пчел без матки, приезжали просто будто на охоту разные авантюристы, в числе которых особенно дался знать известный мародёр Лисовский. — Жонтеры его называлась [103] Лесовчики и при имени их дети переставали кричать и, закрывши глаза руками, тотчас засыпали. — Составлялись разбойничьи партии большого размера, прекратившие всякие торговые сношения. Наконец сами правительственные войска грабили и разоряли, как бы по праву оружия, соотечественников, которые при первом появлении стрельцов или иных ратных людей, разбегались до души по лесам, а леса тогда были непроходимые и назывались по большой части дремучими. Сыр-бор шумел почти у каждой избы над головой, и только дым, выходивший из окон, обличал иногда деревню, всю спрятавшуюся в затишье леса.

Непостижимо, как уцелел весь этот край от подобных тревог! — Не меньше достойно удивления, что после стольких grassationis, (как пишут не наши летописцы) post tot concursionis bellicas et vastitates tataricas, всегда и везде находили что грабить: находили множество жемчугу, самоцветных камней и дорогих металлических вещей, даже в среднем состоянии.

Клушинское дело поправило обстоятельства Сигизмунда под Смоленском и проложило дорогу Владиславу к трону Московскому, которого впрочем он не искал. Жолкевский свободно после того двинулся к столице: главной армии не существовало, — она ушла домой. В Москве между тем составилась боярская дума и по настояниям Захария Ляпунова, Хомутова и Ивана Салтыкова 22-е Июля, почти без всякого шума свела Шуйского с престола: случай очень редкий, которого стория не взялась разрешить.

Поляки пишут будто Василий почитался тираном; но что значила его тирания с тою, которая еще недавно чуть не полстолетия ужасала Россию?

Отобравши от Шуйского все знаки царского достоинства, по четырехлетнем владычестве, заключили в собственном его отцовском доме под надзором Лыкова и Нагова: братья же Иван и Димитрий содержались гораздо строже. [104]

Князь Федор Мстиславский провозглашен правителем государства и все поклялись воевать против Самозванца, превознося до небес Владислава во ожидании прибытия его в столицу.

Во время такого неожиданного и крутого переворота, Шуйский тоже не мог оставаться спокойным дома, но всячески стараясь избежать стражи, хотел отыскивать потерянное царство, для чего подговаривал преданных ему людей и задаривал стрельцов подкупивши их уже тысяч около осьми: все это производилось весьма скрытно, однако скоро обнаружилось и следствием того было пострижение его в монашеский чин.

Наконец покрытый черным клобуком, посажен на повозку и отправлен в монастырь, — недавно бывший Царь Василий, падшее величие, брошенная игрушка фортуны в назидание потомству.

Избравши государя со всем из нового поколения притом державного, думали избавиться крамол и дерзких самозванцев, говорили, что все очень тому рады; но как видно не совсем, и радость Москвитян очень походила на политическую: темное это предчувствие должно уважить как сокровенную тайну во глубине души каждого осиротевшего, как горний елей сердец преданных отчизне, чего Поляки победители не хотели ни анализировать, ни оценить: они называли его по своему.

Иной разе требовали, чтоб Жолкевский возвратил Польские войска Сапегн от Самозванца, предающиеся убийствам и зажигательствам, по словам Кабержицкого: cedibus et incendiis grassantes, то чтобы вовсе отдалил от столицы опасного соседа, а главное чтоб Владислав принял Грекороссийское исповедание, потому и не приступали к присяге, протянув переговоры от 5 до 26 Августа.

Но Жолкевский, постигая вполне подобную уклончивость, отвечал, что против Самозванца он не может и не хочет идти за чужое дело воевать, почему [105] сберегая на всякий случай Шуйских, способных для произведения смут, послал уверить их в сохранении жизни и неприкосновенности имений.

Зная еще, что тогда в Москве находились три партии: одна Гермогена, хотевшего иметь на троне родственника его Василия Голицына; вторая Захария Ляпунова, прелыщенного великолепными обещаниями, благоприятствовавшая Самозванцу, третья Князя Мстиславского, который один только держал сторону Владислава, Жолкевский решительно объявил свое намерение, ставь лагерем у самых стен Москвы, что дальше не потерпит никакой проволочки.

Сигизмунд из под Смоленска смотрел на это на все завистливыми оком; что ж касается до Самозванца, то в свое время фортуна выдвинувшая его было из толпы довольно резко, теперь и сама начала оставлять знамена его. А как тяжба с нею никогда не выигрывается, то он и погиб от руки недавно окрестившегося Татарина Уразова по личной ненависти: сценический конец второго Самозванца всем известен.

Присяга Владиславу.

Москвитяне, увидевши так близко счастливых победителей, рады, не рады согласились однако вступить с Гетманом в решительную негоциацию, к чему назначили 4е число Сентября, а сбору быть у Девичья монастыря: происшествие 1610 года.

День этот был торжествен и важен, невиданный в России, он, казалось, окончательно решал судьбу хотя юного, но великого государства, изнемогшего однако от междоусобных войн, безначалия и раздоров, начинавших как бы разъединять еще недавно спаянные его части.

Собственное же собрание 4 го Сентября нельзя назвать было ни торжеством, ни праздником, в нем [106] соединялись два разнородных начала: мир походил на войну, а война больше нежели на мир; грусть и радость имели вид погребальной процессии. Все валили толпами смотреть на избрание Царя, которого никто нигде не видел: словом, судьба готовилась разыгрывать свою драму без анонсиации.

Со стороны Поляков избраны для предварительных совещаний: Станислав Доморадский и Александр Балабан, как единоверцы Русских, почему и приняты были с особливым вниманием. — Помощники к ним назначены Русские, державшие сторону Жигмонта: Иван Салтыков, Князь Хворостин, бывший правитель Ростовский, и Вольнев. Со стороны Москвитян выехали: Князь Иван Трикумов, Секретарь Федор Колесов и Иван Глебов.

Самый важный пункт этой негоциации представился и теперь тот же, т. е. вероисповедание, обе стороны много против него спорили и ничего не решили: Гетман потом присоветовал оставить спорную статью, или до прибытия самого Королевича или до нового посольства к нему, отправлявшегося из Москвы. В заключение сказал, что он Гетман ни на какие другие условия не согласится, кроме тех, которыи Московский Сенат объяснив уже чрез посланника своего Салтыкова пред Королем под Смоленском.

Наконец Московские вельможи и Польские чиновники заключили мирный договор (pacta conventa), от которого все были в восхищении: тогда казалось, будто дерева, росшие от одного корня целые веки врозь, теперь дружелюбно в первый раз случайно обнялись ветвями. — Народ громко провозглашал Владислава и при имени его бил земные поклоны; но Московские дипломаты думали свое, и хотя многие из них не умели ни читать, ни писать, однако по врожденной сметливости, политические переговоры умели весть не хуже послов Немецких, или какого иного темного царства: случалось даже, что их порядком надували. [107]

На назначенном месте раскинули два больших намета, под которыми воздвигли по алтарю украшенному ликами святых и поставили кресты принесенные с великолепной процессией. — Духовенство в богатых облачениях исполняло свое дело, войска Польские и Русские стали по обеим сторонам в параде.

Поляки в зеленых и голубых жупанах и контушах, облитых золотом с отворотами и вылетами по хоругвям, в меховых шапках с цаплиными перьями или в затейливых, фантастических нарядах коронных кавалеристов, тоже недавно восторжествовавших над рокошанами, что придавало их горделивым и свободным физиономиям вид истинно прекрасный.

Русские, — стрельцы по старшинству, в синих кафтанах и иных цветов, с пищалями или немецкими флинтами, секирщики с поднятыми бердышами; доспешники укрывавшие конных людей по ратному уставу и наконец лес копий во руках войска опоясанного разными саблями, в шапках разного цвета и покроя, из под которых виднелись лица разного возраста, определяемого бородами; но начальники особенно щеголяли богатыми однорядками, камнями и рудожелтыми опажнями с пуговицами и золотом, даже наколками с перелефтью и тимовыми чеботами: высшие чиновники выезжали в шишаках немецкой работы, наподобие римских: строй пестрый, неуловимый, достойный кисти живописца.

Простолюдие в безчислеином множестве собралось, сбежалось смотреть на такое дивное для него зрелище откуда никто не отгонял его и где по внушению Божию имел назначиться Царь-Государь от которого чаяло великие и богатые милости, т. е. хоть на время успокоиться от наборов и поборов. — Для Поляков, напротив елекции такие, кроме чужеземных обычаев, ничего не имел нового: они к ним присмотрелись еще со времени Ягелонов. [108]

Прежде присягнул Жолкевский с полковниками и ротмистрами именем Короля соблюдать договор 27 Сентября 1610 года, учиненный. — Но к Русским, прежде чем приступили к присяге, из среди духовенства выступили два архимандрита и падошед сказали:

«Мы пришли к вам по власти и велению Гермогена святейшего патриарха Московского и всея России, затем чтобы вы в присутствии духовенства целовали крест на том, чтоб избравши себе великого Государя Владислава Жигмонтовича, королевича Польского, за великого Князя и Царя всея России, ему яко Единодержавцу и Законному владетелю самих себя, отечество и все Государство вполне под власть и владычество его подклонили».

Поднялся всеобщий вызов. — Первые из Московских вельмож присягнули: к. Мстиславский, к. Голицын, Шереметев, к. Мезецкий; потом бояре и чиновники каждый по порядку, местами и должностям преклонялись у алтаря и целовали крест.

Во время этой присяги ложный претендент на тоже царство, подступал опять к Москве с другими Поляками под главным начальством Сапеги, что по королевско-республиканским правам не было противно, и часто неприятельская стычки почти у самых стен тревожили столицу, следовательно оставался еще один пункт не решенным врассуждении прекращения смут.

Жолкевский поэтому, будучи равно хорошим дипломатом, вступил в переговоры с его единоземцем Сапегою и представлял все невыгоды его положения равно как и неприличность служения безвестному искателю приключений; а чтоб доказательства его имели надлежащий вес, то подкрепив полки свои русскими, двинул их противу Сапеги и стал почти у самого лагеря воинов, защищавших с таким упорством и предубеждением неправое дело. Начальники сошлись.

Длинные их сношения показались подозрительными и один русский мужичок бежали из лагеря в монастырь [109] в двух милях расстояния, где находился тогда Самозванец с женою, и известил о том, что сведал.

Известие такое слишком было тревожно для получивших его и они верхами ускакали опять в Калугу, боясь быть предательски захваченными в стенах монастыря, откуда ускользнув, героиня превратностей только с малой свитой приверженных, бодро сражалась с ненастной осенней ночью, следуя за своей судьбой, призраком величества.

Прибывши в Калугу отправили тотчас посольство под Смоленск с грамотами к Сигизмунду. — Отправились Ян Казимирский и Матвей Яниковский вернейшие поборники Самозванца, которых Кабержицкий в истории своей называет еще turbarum seditionumque incensores. С ними поехали товарищами ротмистр Билинский, Томас Ухлицкий и Будзановский.

Инструкцию им данную и написанную под диктатурою Марины тогдашние историки-поляки называют безрассудною, дикою, несообразною ни с положением дел, ни с достоинством короля, почему Кобержицкий почти современный историк и незахотел ее подлинником поместить в истории. — Но историки так всегда отзываются о неудачных предприятиях; безрассудство же удачных, как бы велико оно ни было, прикрывается обыкновенно эгидой отношений и становится премудрым. Посольсту приказано отвергнуть предлагаемое княжество и требовать всего царства.

Впрочем оскорбительные и унизительные выражения никогда не составляют истории: история должна быть чужда ораторских движений, иначе достоверность ее тотчас пропадает: она становится клеветой.

Марина были коронованной государыней, а чьей голове однажды коснулся венец царский, та равнодушно не может снесть его утраты. Потому ей развенчанной и можно-б простить резкие выражения Жигмонту, некогда [110] самому взводившему ее за руку на престол Московский.

Теперь лишая его, он не удостоил даже принять послов от мужа ее, им же самым созданного в лице первого. Наконец и этого второго, как попавшего уже в историю, не следовало честить на каждой странице образованным Полякам: obludnik, oszurt,— szalbierz, impostor, но описать бы человека как он был. —

Тяжба возникла слишком велика и производилась мечем; трон Московский, со ступеней которого только что сошла жена его, оставался праздным, судьба могла ему дать и не дать его, следовательно, по словам Наполеона, то была бы не первая кочка, на которую споткнулась фортуна.

Таким образом если б не унижали в лице этого импостора, человеческого достоинства, потомству доставлено б было лучшее удовольствие верным изображением того, в ком родилась и чуть, чуть неосуществилась такая смелая мысль, слишком для обыкновенного ума дерзновенная, нежели вышеприведенные нарицательные, составляющая с русским Тушинским вором и прочими подобными, порядочную коллекцию злословия вместо историк.

Сигизмунд III король Польской республики сидя в устроенном походном домике близь Смоленска со скапой работы золотой короной на голове в аксамитовом черном далмотив на меху и широком кружевном шиньон, имея расканец или чотки на груди, худощавый и бледный старичок только левою рукой поглаживал седую свою клином растущую бородку: физиономия его была подготовлена. — За резным креслом средневекового вкуса, стоял спиной к Турецкому мангалу, коронный подкоморий Андрей Бабола, старый фанатак имевший с иезуитами решительное влияние на ум короля, который таким образом принимал теперь [111] один только простой поклон от своих подданных, насилу и того добившихся, трактовать же по предмету посольства отослал к Потоцкому.

Потоцкий-же этот с братом, давно уже при помощи Андрея Боболы смущали душу короля разными наветами, ставя притом ни во что успехи Жолкевского, который будто-бы старался больше о пользах сына нежели отца и допускал молодому королевичу перемену веры католической на сызматычную (Так обыкновенно католические фанатики называют веру Православную) Король по этому случаю не утерпел выразить свое неудовольствие к Жолкевскому письмом нарочно отправленным в Москву чрез Феодора Андронова.

Как бы то ни было, однако пятнадцатилетний Князь Владислав оставался Царем. Повестили во всем государстве об его избрании, по церквам отправляли публичные молебствия, под именем его и печатью посылались указы во всю Россию, а для приведения к присяге, в Новгород, Псков, Таропец, Великие Луки и другие места отправлены были нарочные чиновники: никто нигде тому не противоречил смотря на столицу первую подавшую пример. — Потом отворили скарбницу древних Князей Московскох и вручили Жолкевскому знаки Царского достоинства; били золотую и сребряную монеты с портретом Владислава и надписью: великий Князь Московский и Царь всей Руссии. — Акт избрания равномерно вручен Жолкевскому.

В последствии времени, пишет Кабержицкий в его истории на языке Тацита, достойно было любопытства то, что акт избрания, когда Владислав 10 й король Польский, учинивши с Россиею мир, отступился от прав его на трон Московский и вместе с тем [112] обещал возратить самый диплом элекции и пакты конвенты, нигде не могли отыскать в Архиве бумаг, а Русские подумали, что над ними шутят, и не прежде успокоились, пока Владислав не заверил их своим королевским словом, что действительно неведает где девались бумаги, и торжественно обещал возвратить, коль скоро найдутся; однако ж ни тогда ни после не могли отыскать подлинных.

Думали, что покойный король где нибудь из спрятал, а больше всего подозревали в том самого Жолкевского, не любившего Жигмонта, за то, что верная и кровавая служба гетмана не только ничем осталась не награждена, но еще находила королевский гнев за то, что будто-бы Жолкевский присвой вал себе всю славу русского похода.

Александр Корнелиус.

Текст воспроизведен по изданию: Присяга москвитян Владиславу, сыну польского короля Жигмонта или Сигизмунда // Москвитянин № 7. 1846

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info