-

ЖУКОВСКИЙ В.

О ПОЛОЖЕНИИ ГЕБРОВ В ПЕРСИИ

В рамадане 1299 г. гиджры (августе 1882 г.) был обнародован фирман Насирэддин-Шаха, существенно изменяющий положение гебров или парсов в Персии, этого коренного прежде населения, теперь год от году все более и более вымирающего. В воспоминание этого важного для Гебров события ежегодно устраивается ими праздник, которому присвоено название “чешни-Насири” (праздника Насирийского, то есть, в честь Нарэддин-шаха). 26-го ноября 1883 года я имел возможность присутствовать на “чешни-насири” в Тегеране. Самым интересным моментом праздника была речь, читанная главным деятелем парсским, агентом Бомбейского “общества улучшения положения нуждающихся зороастритов в Персии”, Манукчи Пурлимчи Хушенг-Хатариа. Речь эта была напечатана в Бомбее в протоколах названного общества и отдельными оттисками выпущена только в самом ограниченном числе экземпляров, которые Манукчи раздавал своим друзьям и знакомым. В продаже ее нет даже и в Бомбее. Она заслуживает внимания, как по языку, так и по содержанию. Заметно сильное стремление выражаться языком чисто персидским, без примеси арабских слов и выражений; это до известной степени удается, но все-таки не вполне: можно насчитать десяток-другой арабских отглагольных имен действия, чаще всего встречающихся в конце речи. Что же касается ее содержания, то в ней есть строки лести, переходящей иногда всякие границы. Но этого, строго говоря, нельзя ставить в упрек Манукчи: нужно помнить, по какому поводу эта речь была произнесена и в какой стране. В общем же она представляет самый здравый [78] взгляд на положение гебров и прекрасное наставление последним. По поводу этой речи и затронутых ею вопросов я много беседовал с самим Манукчи и муллой Ифлятуном, кажется, его ближайшим сотрудником, и вот эти-то беседы послужили основанием настоящей статьи. Я не имею данных не доверять сообщенным ими фактам и соображениям. Гебры, спору нет, могут быть, очень жалки, но нужно “воздавать коемуждо по делом его”, а не взваливать всю тягость положения их только на персидское правительство, как это делалось до сих пор.

* * *

“Закваска разладицы и пленения”, то есть, начало исключительного и обременительного положения гебров в Персии, относится ко временам незапамятным. Еще при наследниках Александра Македонского, мулюки-таваиф, как называют их персидские историки, преследования, которым не было никакого противовеса благодаря страшной разобщенности и отсутствию взаимной помощи среди самих гебров, заставили их искать новой отчизны, при чем тяготение сильнее всего сказывалось в сторону соседней Индии. Течение сюда усилилось в особенности, когда Персия подпала под власть Арабов. Религия Мухаммеда часть встреченного ею населения огнем и мечем приняла в свое лоно; другая часть, оставаясь верной коренной религии, бежала от преследований в Гузерат и пользовалась относительным спокойствием; наконец, третья часть, также не пожелавшая оставить своего культа, не покидая родины, сосредоточилась главным образом около Езда и Кермана и перенесла много горя и невзгод. Число их уменьшалось с поразительною быстротой. Так, ко времени воцарения сефевидской династии парсов насчитывалось около ста тысяч (100,000) семейств, из которых от десяти до двадцати тысяч (10,000-20,000) человек обязаны были нести государственные повинности, то есть, зачислялись в сарбазы (пехота), в кавалерию и пр. Когда престол перешел в руки Каджаров, вышеприведенное число едва равнялось 6,000 семейств, то есть, за четыреста лет сократилось более, чем в тридцать раз. При Фетх-Али-Шахе гебров было около 4,000 семей, а при ныне царствующем государе их не более 700 семей; считая по десяти человек на семью, - около 7,000 человек. Как ни странно, но между парсами, поселившимися в Индостане, и теми, которые остались в Иране, поразительно долгое время не [79] существовало никаких сношений, так что среди и тех и других царило полнейшее неведение судеб друг друга. Первый шаг к сближению был сделан совершенно случайно, когда парс Сиявехш-Диньяр, родом из Кермана, сопутствуя одному немецкому путешественнику, прибыл, 140 лет тому назад, в Бомбей, он-то и оповестил соотечественников о том положении, в каком он нашел своих единоверцев: жизнь, честь и законы их религии находились под покровительством Англии в полной неприкосновенности, сами они наслаждались спокойствием во всех отношениях. То же самое сообщил, 52 года спустя, Кейхосров Иэдъяр, переселившийся со всем своим семейством из Кермана в Бомбей. С этого времени парсы персидские начинают мало по малу ездить в Индию по делам мелкой торговли, находя в среде своих братьев по вере самый радушный и теплый прием. Лицам, которые в Индию являлись на поселение, безвозмездно выдавалось платье, пропитание, отводилось помещение и, кроме того, вручалась достаточная сумма наличных денег. В 1854 году в Бомбее среди местных парсов зародилась мысль оказывать такого рода поддержку не только гебрам-переселенцам, но и оставшимся в Персии. Мысль эта была осуществлена в том же году основанием “Общества улучшения положения нуждающихся зороастритов Персии”, которое в настоящее время, после 29-летнего существования, насчитывает около трехсот человек членов, из которых двенадцать, под председательством Диншо Манукчи Пети, составляют распорядительный комитет. Каждый из членов ежегодно делает взнос, размер которого не определяется строго уставом общества и полагается на добрую волю каждого. Даже при таком условии, к началу нынешнего года в распоряжении комитета состояла сумма в 39,000 туманов, что составляет 136,500 рублей. В Персии представителем общества состоит Манукчи Пурлимчи Хушенг Хатариа, известный в литературе под названием Дервиши-Фани, который постоянно живет в Тегеране, изредка только посещая Керман, Езд и самый Бомбей. Манукчи - человек весьма почтенных лет, очень начитанный, образованный, вдоль и поперек изъездивший всю Персию, зарекомендовавший себя в литературе серьезными трудами по некоторым вопросам древнейшей истории Персии, - почему я считаю себя в праве сделать маленькое отступление и посвятить несколько слов его биографии. [80]

Родившись в Мурасумали, откуда происходили все его предки, Манукчи очень рано вместе с родителями переехал в Бомбей, ради спокойствия, как он сам говорит, где и был передан на руки учителям. Более всего интересовала его судьба Персии, история давно сошедших со сцены династий и география Ирана, на что он и счел долгом обратить особенное внимание. Книги, однако, не удовлетворяли его вполне: в очень молодых годах сказалась в нем страсть посмотреть на все своими собственными глазами. К удовлетворению ее было сделано несколько вначале вполне бесплодных попыток. Так, 51 год тому назад Манукчи направился было в Персию через Кандагар, но, дойдя до Шикарпура, принужден был вернуться, напуганный слухами о разбоях Мери (кочевников в Белуджистане). Изменив маршрут на Сеистан, он прибыл в Буч (в округе Кеч), но и тут дальнейшее движение было преграждено опасением нападения Вагерьян’ов. Четыре года спустя, Манукчи попытался проникнуть через Герат, но совпавшая как раз с этим временем (1836-1837 г.) осада Герата Мухаммед-Шахом помешала ему. Около 1840 г. он снова отправляется в путешествие тою же дорогою, но в другом костюме, потому что в это время начиналась распря Авганистана с Англией. Уловка эта, однако, доставила ему еще более хлопот. Достигнув благополучно до Умркута в Тельперкере, он потом в трех местах был задерживаем: авганцы видели в нем англичанина, а английские лазутчики наоборот - авганца. Вынужденный возвратиться, Манукчи направился в Синд, в надежде чрез Пенджаб проникнуть в Кабул и оттуда уже в Персию, но англо-авганская распря и тут стала ему поперек дороги. Через три года он отправился в Пенджаб по торговым делам и здесь, в Лудиянэ, имел случай видеться с Мир-Дост-Мухаммед-Ханом, возвращавшимся из Индии в Авганистан. Поведав ему свои приключения и неудачи и прося содействия, Манукчи получил в ответ, что “он, Дост-Мухаммед, гарантирует ему, Манукчи, жизнь во время переезда чрез Авганистан, но за безопасность дальнейшего движения не ручается”. Эта оговорка в связи с личным горьким опытом и теми рассказами об опасностях пути, которые время от времени приносили в Индию персидские гебры, побудила Манукчи отложить исполнение задуманного до более благоприятного времени.

В 1848 году в Бомбей дошло известие о воцарении [81] Насирэддина-Шаха, а чрез несколько времени, как глашатай этого события, туда прибыл чрезвычайный шахский посол Мирза Хусейн Хан, впоследствии сипехсаляр (несколько лет тому назад скончавшийся в Хорасане). Чрез посредство Ага Хана Мехелляти Манукчи был ему представлен и принят со вниманием. Мирза Хусейн Хан, узнав о его прежних неудачах, согласился помочь ему и выдал несколько писем с ручательством безопасности его дороги. Тогда Манукчи товары, предназначавшиеся в Персию, отправил в Бушир к армянину-купцу Малькуму, а сам хотел двинуться немного позже. Было это как раз в 1854 году, когда “Общество улучшения положения нуждающихся зороастритов Персии” только что открывало свою деятельность, состоя всего из пяти членов: Манукчи Нуширванчи Пети, Рустемчи Ретенчи Варъя, Каусчи Ардеширчи, Джемшидчи Пешутанчи Бикаджи и Мехреванчи Ферамчи. Узнав о сборах Манукчи, члены общества, давно уже его знавшие, в особенности близко Мехраванчи Ферамчи, решили его сделать агентом в Персии: наделили его рекомендательными письмами и вручили известную сумму из общественных денег, чтобы он, по прибытии на место назначения, обратил внимание на “та’мирати сувари в ма’нави” гебров, то есть, привел в благообразный вид некоторые зороастритам принадлежащие сооружения, как-то: кладбища, молельни, и обставил более сносным и надлежащим образом образовательную, духовную сторону их жизни.

Прибыв в Персию, Манукчи нашел гебров в самом безотрадном положении. Они были до такой степени забиты и угнетены, что “не отличали белого от черного, добро и зло считали равнозначущим”. Нижеприводимые примеры поражают своею грандиозностью и поневоле заставляют сомневаться в их правдивости. Как-то раз Мухаммед Вели Мирза изволил разгневаться на одного из гебров и приказал распороть ему живот. Дело почему-то затянулось, не было палача. Осужденный обратился к царевичу с горькой жалобой: “Не находится человека, который распорол бы мне живот. С самого раннего утра до сих пор я не отнес в дом свой хлеба: семья в ожидании голодает. Прикажите поскорее со мною расправиться, я поспешу домой”.

Не менее интересный случай был при Ханлар-Мирзе, губернаторе Езда. Он взял себе в жены дочь какого-то Гебра. Старшины (белобородые) отправились принести свои поздравления и [82] сказали, между прочим, что “Господь наградит тебя от этой жены потомством, от которого ты перенесешь унижения и увидишь несчастия (зиллэтха беяби ве афэтха бини), желая сказать совершенно противуположное: “испытаешь наслаждение и увидишь спокойствие (лэззетха беяби ве асудегиха бини)”.

Манукчи весьма тщательно и совершенно беспристрастно разбирает те причины, которые могли вызвать такие явления, и его анализ, после почти тридцатилетнего наблюдения, приходит к тому заключению, что Парсы “сами кузнецы своего счастия, сами они жгли себя на огне неподобающих деяний”, при чем - окончим мы также фигурально - персидское правительство, отнюдь не равняя гебров с прочими подданными мусульманами, подбавляло в этот огонь дров с большим усердием с своей стороны.

Прежде всего Парсы полагают, что когда-то в мир прийдет Шах Бехрам Верджавенд, который будет самым строгим поборником старой веры, защитником слабых и угнетенных и возвратит Персии времена Пишдадийцев и Кейянитов. В таком приятном заблуждении они пребывают около тысячи трехсот лет, изредка тревожась известиями астрологов о наступлении времени появления ожидаемого искупителя, как это было, например, тридцать пять лет тому назад, когда несколько человек отправились даже на розыски Бехрама, но бесследно пропали в пустыне.

Это укоренившееся ожидание действует крайне пагубно: возлагая все надежды и упования на скоро будущие золотые дни, Парсы совершенно безучастно относятся к настоящему положению, окончательно игнорируя самые насущные, животрепещущие жизненные вопросы, как, например, вопрос об образовании. На умственное развитие они смотрели с опасением, недоверчиво, с примесью предрассудков, в роде того, например, что знание только истощает и обессиливает человека... Когда Манукчи решительно поставил дело об обучении детей, то встретил сильную оппозицию, при чем дестур (духовное лицо) заявил, что “мальчик, которого обременяют науками, непременно умирает по достижении юношеского возраста”, и первый же воспротивился отсылке мальчиков в Бомбей, как предлагал Манукчи. Тогда последнему удалось настоять все-таки на том, чтобы детей, после первоначального обучения чтению и письму, обучали разного рода ремеслам. Опыт над несколькими человеками, благодаря их природной восприимчивости и способностям, в самое короткое время дал более, чем хорошие [83] результаты. Но и это показалось опасным. “Благородные” (из купцов) стали проповедывать, что простонародье (реийэт-задэ), заручившись познаниями, может со временем заявить притязания в ущерб им, “благородным”, и сделаться преобладающим. Почему и стали убеждать мальчиков, отданных в обучение, что знанием они ровно ничего не добьются; занимаясь же мелкой торговлей, всегда будут иметь верный кусок хлеба. Манукчи просили более не усердствовать в деле просвещения. Также неудачна была попытка персидского правительства. Мухаммед-Шах (стало быть, это было еще до агентуры Манукчи) издал приказ Низамуд-даулэ, губернатору Езда, чтобы он выдавал ежедневно из государственной казны Гебрам по 2 тумана (7 руб.) на школу. Шах желал, чтобы несколько человек из среды парсов обучались постоянно пеглевийскому языку, который в настоящее время совсем не употребляется в письме. И чем же окончилось это благое дело? Более года духовенство очень исправно получало определенные два тумана, но никто не заучил даже алфавита. Само собою разумеется, что дальнейшая выдача была прекращена. Это, однако, нисколько не огорчило и не отрезвило парсов; они продолжали по прежнему беззаботно относиться к детям. Едва только мальчик достигал семи или восьмилетнего возраста, как отец старался поскорее избавиться от него, слагая с себя всякие родительские обязанности. Отдавал его в шагирд’ы, по нашему сказать “мальчики”, в какую-нибудь лавку на базаре, довольствуясь тем, что сын его, этим актом поставленный на ноги, будет получать от уста, хозяина, ежедневное пропитание и, стало быть, не висеть на шее его (“бэ гердэни пэдэр бар нешевед”), а о том, что будет далее мало заботился. Бывали примеры, что мальчик с течением времени выбивался на дорогу, доходил сам до степени усты, и... что же? Не умел даже читать и писать; со всякой пустяшной запиской должен был обращаться за помощью к другим, а это неизбежно вело к обману его этими “другими” и т. д. Можно кстати заметить, что встретить такой безотрадный пример среди персов-мусульман, и по преимуществу горожан, большая редкость. Грамотность, в смысле первоначального чтения и письма, развита средних более, чем, не в обиду будь сказано, в некоторых местах пресловутого Френгистана.

Само собою становится понятным, что законы веры, религиозные убеждения и стойкость в них, как стоящие в прямой [84] зависимости от общего развития человека, оставляют желать много лучшего среди парсов. Учение Зороастра, обновленное, так сказать, усилиями Ардешир Бабегана и его главного советника в этом деле и помощника, му’беда Ардаи-Вайраба, с течением времени сильно пострадало: многие догмата извращены, некоторые совершенно забыты, конечно, применительно к жизни, - в священных книгах, доступных, как видно из вышесказанного, только незначительному меньшинству, они оставались в целости. Так, одевание особого рода сорочки и пояса (седрэ пушидэн ве кушти бэстэн), по достижении ребенком, без различия пола, семилетнего возраста, при чем преподается двадцать одно наставление, правило (все это до некоторой степени напоминает наше таинство крещения), - это одевание оставалось мертвою буквой закона и в жизни не исполнялось.

Нет ничего удивительного, что случаи перехода парсов в мусульманство часты, и притом перехода большею частью бессознательного, вызванного самыми обыденными явлениями. Так, в судебной практике известно несколько примеров, когда парс становился последователем Мухаммеда из-за того только, чтобы избавиться от долга кредиторам-мусульманам; или, голодая, разделял трапезу с мусульманами под условием, что после этого немедленно же отступится от своей веры. Иногда мусульманство принималось парсами обдуманно, но опять-таки побудительной причиной была не сама вера, то есть, не превосходство одного учения над другим, а тяжкие условия социальной и общественной жизни парсов в самом узком значении этого слова. Они подъедают благосостояние их в самом корне и при дальнейшем существовании их едва ли можно надеяться, - чтобы не сказать более, - на заметное улучшение, обновление жизни парсов, на то, что они не будут вырождаться так же быстро, как вырождались до сих пор, на то, что много, много, через сотню лет окончательно не исчезнут в Персии.

Сказанные условия проистекают от одной глубокой язвы - поразительной разобщенности, разрозненности, отсутствия единодушия и единомыслия, какого-то ничем не объяснимого недоверия друг к другу и ненависти. Вопросы, равно интересующие всех, требующие разностороннего обсуждения, обыкновенно разрешаются только разногласием и осуществляются не так, как следовало бы; небрежность, неумелость какая-то сказываются ясно на каждом шагу. [85] Шестьдесят лет тому назад, один из парсов, живущих в Бушире, Хурмузъяр Шахзад, прислал в Езд двести (200) туманов на поправку развалившегося кладбища. Поговорили по этому поводу, поспорили и тем кончили: стены продолжали еще более разрушаться. На то же благое дело были присланы деньги из Индии тридцать один год тому назад. Взялись парсы на первых порах за дело очень уж усердно: положили основание такому кладбищу, которое и за тридцать тысяч туманов выстроить невозможно. Начавши - бросили.

Благотворительности, поддержки бедняка решительно нет никакой: более зажиточные парсы отличаются жестокосердием и не хотят снизойдти до нужд брата. Находя постоянно почти отказ и холодный прием у богатых, бедняк-парс по неволе заводит сношение и дружбу с иноверцем-мусульманином и действует за одно с последним, находит возможным мстить равнодушным богачам и другим помогать в том же самом. Само собою разумеется, что такой субъект может повредить парсам более всякого другого потому, во-первых, что как вышедший сам из их среды, он знает самые больные и чувствительные места, на которые может быть направлен удар с соответствующим разрушительным последствием; во-вторых потому, что он мстит сознательно, с озлоблением и, стало быть, старается найдти всевозможные средства, чтобы сделать месть свою более осязательной.

В 1855 году, когда Манукчи был в Езде, там разыгрался следующий случай. Один из очень почтенных и пожилых уже дестуров (за пятьдесят лет от роду) перешел в мусульманство. Манукчи не был с ним знаком, но повстречавшись несколько дней спустя и видя, что он одет уже в чалму и плащ, как персидские муллы, Манукчи остановил его вопросом: “Кто вы такой и как ваше имя?” “Разве вы не слышали, что на днях один из дестуров веры Зороастровой перешел в ислам? Я такой-то”, было ответом. Манукчи взял за руку вновь обращенного: “Чем мог прельстить вас ислам и побудить отступиться от вашей родной веры?” “Я из дестуров Зороастрова учения, о котором ничего не читал и ничего не знаю, - другие дестуры и мубеды еще невежественнее меня в этом отношении. Я видел, что наши юноши, отправлявшиеся в Индию, возвращались оттуда с запасом знаний и образования, понимания положения других. Они могли обходиться без посторонней помощи, но к сожалению, [86] большею частию оставались в новой воспитавшей их родине. Те же из парсов, которые оставались собственниками в самом Иране, не понимали бедняков: самолюбивые, гордые и скупые, они относились к ним свысока и на все просьбы о помощи отвечали отказом. Я взвесил все на весах человечности и принужден был искать поддержки среди мусульман. В настоящее время я решил отплатить и за себя, и за других...” Манукчи в последующей беседе довел дестура до раскаяния, наделил его деньгами и по его же желанию отправил в Бомбей.

Ко всему вышесказанному остается добавить об одном весьма странном явлении, которое играет не маловажную роль в жизни персидских парсов, и с которым связана их дальнейшая история. Я говорю о наклонности парсов к безбрачию. Замечательно, что большая часть из них (мужеский пол) старается остаться бессемейными, если же кто из них и брачится, то уже в весьма зрелом возрасте. От этого, само собою разумеется, последующие поколения мельчают. Благодаря этому обстоятельству, женщины, дойдя до полного физического развития и не имея возможности в своей же среде отдавать дань природе, сходятся с мусульманами: некоторые добровольно, некоторые становятся жертвою обмана, и наконец, часть похищается еще в детстве. Во всех этих случаях женщина на веки порывает связь с своими единоверцами. Вот еще новая и едва ли не самая важная причина изумительно быстрого вымирания парсов. Если мы взвесим вышеизложенные данные, то придем к выводу, что действительно будущая судьба парсов находится в их собственных руках. Если они сплотятся более тесным образом и заведут более осмысленные отношения друг к другу, если они, отрешась от предрассудков и обуявшей их апатии поставят не отлагательные вопросы жизни на почву здравого обсуждения и более энергичного исполнения, как например, вопрос об образовании, если они возникающие недоразумения будут разрешать “не вынося из избы сора”, хотя бы выбрав в каждом городе опытного старшину, который мог бы в то же самое время служить посредником в делах с мусульманами, - при соблюдении этих условий парсы могут рассчитывать на улучшение их положения, в противном случае им грозит, и в самом непродолжительном времени, окончательное разложение и вырождение. Добрую службу служит “общество”, о котором речь была выше: результаты его деятельности очевидны. Никогда не отказывая в [87] деньгах на заявления своего агента, оно успело отстроить два кладбища в Езде и Шарефабаде, молельню в Езде, место поклонения Бануи-пареса (не далеко от Акдха), два кладбища в Кермане и Канат-Гассане, молельни там же и место поклонения Кадамчахи-Шах-Бехрам, одно кладбище в Тегеране на горе Биби-Шехрибану и молельню. Затем оно завело училища в Езде, Кермане и Тегеране, беднякам выдавало одежду, пропитание, снабжало деньгами наличными, девушек приличным образом выдавало замуж и т. д. Посмотрим теперь, в каком положении находятся парсы, как подданные персидского шаха. Прежде всего, до самого последнего времени они пред правительством не имели собственных имен. В бумагах оффициального характера и в частной переписке за ними были утверждены клички: гебр (исковерканное, как говорят, “кафир” неверный), “маджус” (маг, огнепоклонник) и “мути‘уль-ислам” (исламу подчиненный). Только при нынешнем государе в документах стали появляться имена Зохрабов, Исфендияров, Джамаспов и пр. Им также запрещено было носить белого цвета одежду, заниматься продажею съестных припасов, ездить верхом на лошадях, катырах (мул) и ослах, возводить новые постройки, поправлять молельни и места поклонения. Ко всему этому они несли непосильные налоги. Как и прочие мусульмане-персы, они должны были платить: 1) малийят, по нашему это будет налог поземельный и поживотный; 2) русуми иснафийэ, уплате которого подлежат кузнецы, бакалейщики, мясники и пр., нечто в роде сборов нашей ремесленной и городской управ, и наконец 3) налог, известный под названием авариз, поборов случайных: на эти суммы делается, например, встреча шаху, украшение города и т. п. Первый налог - непосредственное достояние шаха, второй-хукумета (городского управления), а третий, за вычетом расходов, поступает в карман самих сборщиков, мелких чиновников, полицейских. Светские власти удовлетворены, - остается еще духовенство, которое заявляет свои требования в делах наследства, купли и продажи имущества на пэнчь-ек (пятую часть). Если например, парс умирает и оставляет после себя 100 туманов и четырех наследников, то духовенство отчисляет 20 туманов с наследственного капитала, делит по закону остальные 80 туманов между четырьмя наследниками и потом с причитающейся каждому, доли опять берет пятую часть. Так практиковался сбор с парсов пэнчь еки арази-и варис ве мирас (пятая [88] часть с земель наследников и наследства). Эти повинности, освященные законом и обычаем, ничем еще не отличают гебров от других подданных; но есть, или вернее сказать, до самого недавнего времени было, три рода поборов, которые ставили парсов в совершенно исключительное положение. Это “праздничные”, с особенным усердием собиравшиеся базарными блюстителями порядка с торговцев-гебров не в пример прочим; затем пошлина с мертвецов, как будто с каких-нибудь товаров. Этот упраздненный ныне обычай весьма любопытен. Когда умершего гебра вывозили из города на кладбище (которое всегда за несколько верст от города; в Тегеране, например, за семь), то у городских ворот с родственников требовали известную сумму за право вывоза тела (у ворот всегда сидят наши “таможенные чиновники”). Сумма эта в первое время, вероятно, была весьма незначительна, может быть, даже несколько шай (около двух копеек), но потом, мало по малу, в рассуждении, что “айб не дарэд” (не беда!), возвысили ее до пятидесяти туманов (175 руб.) с человека.

Наконец, остается третье отличие - узаконенный подушный налог, который, как и малийят, поступал в шахскую казну. Эта подушная подать называется джизийэ. Она возрастала непомерно, настолько, например, что рост ее в общем увеличивался почти во столько же раз, во сколько уменьшалось число оброчных душ. При Фелитх-Али-Шахе, когда парсов было 4000 семейств, джизийэ взималось 200 туманов, а при Насир-эддин-Шахе, когда число их уменьшилось до 700 семейств, подушная подать увеличилась до 845 туманов, из которых 800 приходилось на долю жителей Езда, а 45 на долю Керманцев. Подать эту парсы считали не столько обременительной, сколько постыдной и унизительной, потому что, в самом деле, разложив 845 туманов на 7000 человек, мы увидим, что на каждую душу приходится совсем не много. Вопрос о сложении подушного налога был возбужден три года тому назад по инициативе того же бомбейского “Общества улучшения положения нуждающихся Зороастритов Персии”. В декабре месяце (2-го числа) 1880 года оно препроводило чрез посредство бомбейских властей Великобританскому представителю при персидском дворе Р. Томсону докладную записку для представления шаху. В ней говорилось вообще о тяжелом положении гебров в Персии, о желательном облегчении его, и в частности высказывалась просьба об отмене джизийэ. Записка была вручена [89] шаху, но осталась без особенных видимых последствий, если не считать ответной ноты и двух фирманов к губернаторам Езда и Кермана, последовавших в Ша’бане месяце 1298 года гиджры (более полугода спустя после подачи записки) и написанных в обыкновенном духе персиан: масса самых заманчивых обещаний, общих мест и недоговорок. Когда таким образом обнаружилась манера ведения дел чисто по персидски, Томсон решил переговорить лично с шахом и воспользовался для этого первою же аудиенциею по случаю отъезда шаха из Тегерана. Он указал на то, что персидский государь должен одинаково смотреть на всех подданных, без различия веры и сословий, что допущенное правительством различие не должно существовать, что необходимо, поэтому, сложить с парсов подушную подать и тем самым распространить славу шахского правления во всем цивилизованном мире. После такого замечания шах немедленно приказал там же присутствовавшему министру иностранных дел, Мирза-Сейид-Хану, не взимать с парсов податей кроме тех, которые платят мусульмане. На вопрос Томсона, может ли он о таковом решении шаха довести до сведения лондонского кабинета, Насир-эддин отвечал утвердительно. Нужно было “ковать железо, пока горячо”: не ограничиваясь словесным приказанием, добиться возможно скорее письменного фирмана. По настоянию Томсона, Мирза-Сейид-Хан уведомил министра внутренних дел, Мустауфиуль-Мемалик’а, который в свою очередь дал по этому поводу инструкции своему помощнику Муавинуль-Мульку. Последний не много затянул дело, сказав, что с изданием фирмана спешить нельзя, - нужно обождать, пока выскажут свое мнение власти Езда и Кермана, с которыми он и обещал списаться. Как бы то ни было, после неизбежных проволочек в заседании министров - меджлиси-шаура - под председательством Мустауфиуль-Мемалик’а, выработана была редакция фирмана, которая и была подписана шахом с приложением государственной печати в рамазане 1299 года (август 1882 года по Р. Х.) Указ гласит: “В благодарение за обильные милости и преизбыточествующие благодеяния Подателя без укора - да возвеличится имя его! - который блеск нашего священного бытия изволил украсить венцом и троном кейянским, а августейшему существу нашему вменил в обязанность заботиться о безмятежной жизни всех жителей Ирана, на долге нашей царской заботы лежит: всем подданным, какого бы они не были сословия, [90] вероисповедания и нации, которые под нашею милостию украшенною сению должны наслаждаться спокойствием, доставлять приятность жизни и веселие духа, и ниву упований каждого озеленять и освежать влагою особенной нашей благосклонности. Между прочими подданными есть зороастриты Езда и Кермана, остатки старинного населения Ирана и потомки знатных фамилий парсских. Положение их до нельзя было предметом простирающего благодеяния внимания августейшего. Изданием сего равносудьбенного указа мы приказываем и повелеваем: производить сбор малийят’а, русуми-иснафийэ и прочих авариз с зороастритов, живущих в городах Езде и Кермане и их булюк’ах, тем же путем, каким сбор этот производится с тамошних подданных мусульман, без лишка и без ущерба. В силу такого решения взыскание суммы 845 туманов, которая под другим названием взималась с упомянутых зороастритов, отменяется. Посему с начала нынешнего благодать указующего года “Лошади” и впредь указанную сумму мы милостиво слагаем на веки и предписываем мустауфи’ям августейшего дивана и чинам благословенной канцелярии со статей сбора Езда и Кермана ее окончательно снести и из книг вычеркнуть. Настоящие и будущие управители округов Езда и Кермана, памятуя, что эту специальную сумму указано сложить на вечные времена, да знают, что с настоящего года “Лошади” и впредь взыскание ее сполна или в части повлечет за собою самое строгое наказание. При взыскании же малийят’а с имущества (поземельного), воды и хлеба, русыми иснафийэ, и пр. они должны поступать в отношении зороастритов так же, как и в отношении прочих тамошних подданных. Писан в благословенном месяце рамазане года 1299”. Копия с этого фирмана за подписью начальника канцелярии министерства иностранных дел, Садикуль Мульк’а, и английский перевод были препровождены Томсоном в Бомбей в письме от 15-27-го сентября 1882 года на имя председателя распорядительного комитета “Общества. “Перевод напечатан был в Bombay Gazette от 4-го - 16-го ноября 1882 года.

Таким образом начало прошлого финансового года в Персии, 9-го (21-го) марта 1882 года, и только что приведенный фирман Насирэддин Шаха парсы могут занести, как новую страницу в свою историю.

Среди некоторых парсов существует убеждение, что в вопросе об отменении джизийэ косвенным образом влиял на шаха [91] Мирза Мэлькэм-хан (родом из армян), персидский представитель в Лондоне, известный либерал. Около 20 лет тому назад, по его мысли, было учреждено общество “Ферамушханэ” (дом забвения) с разрешения шаха. Члены его - ахли ферамушханэ - обязаны были соблюдать в самой строгой тайне все, что ни говорилось на собраниях (преподавались правила нравственности, человеколюбия, правды и пр.). По слухам, теперь ферамушханэ существует только тайно, так как шах, узнав чрез шпиона в точности о том, что на собраниях проповедуется, и опасаясь последствий этих проповедей, упразднил общество ферамушханэ. Этот же Мэлькэм-хан известен как автор нескольких брошюр политического характера, не напечатанных, между прочим: “Где находится корабль государства?” (Кешти-и девлет дер куджаст). Те же самые слухи называют и Манукчи членом Ферамушханэ. За достоверность их, однако, я не ручаюсь, за неимением под рукою положительных данных.

Теперь у всякого читающего совершенно естественно может зародиться вопрос: почему же я придаю такое значение фирману Насирэддин шаха и вижу в нем доказательство хороших стремлений Персии, когда дело о сложении с гебров подушной подати возникло не по инициативе самого шаха или кого-либо из ближайших его советников, а возбуждено совершенно извне и решено при посредстве представителя иностранной державы? Во всяком другом случае такого рода соображения, может быть, и были бы справедливы, но в деле, которое более всего касается шахской - не государственной - казны, одного представления иностранного посла, хотя бы и пощекотавшего самолюбие обещанием бессмертия в истории, слишком мало - необходимо, чтобы шах сам действительно вник в дело, и сам пришел к убеждению, что существовавшее веками положение неправильно и нуждается в изменении. Настояния посла только ускорили персидский обычай раздумывать слишком долго.

Отмена подати празднуется вполне достойным образом. Манукчи предложил, чтобы парсы, где бы они ни жили - в Тегеране, Кермане, Езде, Кашане, Ширазе и других местах - ежегодно в день Дейбемехр (15-й день) месяца тир (1-й зимний) собирались в подходящем месте города, - подобно тому, как парсы собирались в Кермане в день Хурдад (6-й день) месяца хурдад (3-й осенний) в воспоминание дарования им шахом Аббасом [92] некоторых льгот, - чтобы в этом собрании молились о долголетии Насирэддина и затем веселились. Празднеству этому присвоено название “чешни-насири” - празднества насирийского (в честь шаха). Предлагая именно в такой форме чествовать достопамятное событие, Манукчи хотел, без сомнения, содействовать взаимному сближению парсов и, таким образом, мало-помалу, парализовать существующую между ними рознь.

В прошлом году “чешни-насири” пришлось на 6-е (18-е) декабря, и устроено было (в Тегеране) утром в присутствии многочисленного общества в прекрасном саду Захируддаулэ (Мирза Али-хана Каджарского), зятя шаха, недалеко от английской миссии. Из присутствующих были чиновники европейских миссий, офицеры-мусульмане, знатные персы, армянские купцы - всего около 150 человек, не считая множества парсов. Наибуссалтанэ, эмири Кебир (сын шаха), прислал оркестр собственных музыкантов. Манукчи открыл празднество молитвой, известною под именем “нам сатаэшнэ” затем молился за здоровье шаха. За молитвой последовала его речь, обращенная к зороастритам, живущим в Индии, Китае, государствах Европы и в Персии, по прочтении которой всем присутствующим была высказана благодарность за их посещение и подано угощение: персидские “ширини” (сладости), разного рода шербеты, чай, неизбежный кальян и пр. В настоящем году мне довелось самому присутствовать на этом празднестве. Вследствие несоответствия нашего года с годом летосчисления парсов (эра Ездигерда), чешни-насири пришлось на 26-го ноября (8-го декабря). За несколько дней начались приготовления под руководством Манукчи, который всем миссиям разослал пригласительные билеты с выражением желания видеть их в своем собрании. Билеты эти новинка в Тегеране. Они в одно и то же время соответствуют нашему входному билету и маленькой афише: на них было обозначено: день чешни-насири, место его совершения и начало. Без билета никого не пропускали. Празднество происходило на Европейской улице, в доме, некогда принадлежавшем самому Манукчи. Вход с улицы был драпирован материями, что напоминало несколько убранные двери наших кухмистеров во время торжественных обедов. Тут же торчали жалкого вида полицейские, едва прикрытые лохмотьями.

Глазам входящего представлялся средней величины двор, над которым довольно высоко был раскинут шатер с изображением [93] “Льва и Солнца”. По средине стоял большой стол, накрытый белой скатертью, уставленный букетами цветов, фруктами и массою разноцветных тарелок с “ширини”. Над столом висел в человеческий рост портрет шаха, укрепленный на столбе, писанный масляными красками. К удивлению своему, я заметил, что на желтой какой-то материи, небрежно накинутой на стоящий около шаха столик, довольно явственно изображен наш двуглавый орел. Что хотел сказать этим художник? По двум другим сторонам стола стояли возвышения: одно для сосуда, величиной и формой напоминающего нашу купель, в котором горели дрова с примесью кусочков сандалового дерева, алоэ и прочих пахучих веществ; другое, как оказалось потом, служило кафедрой для проповедников. На расстоянии сажени от стола поставлены были скамьи в два ряда, первый для посетителей, второй занят уже был самими гебрами. В самом Тегеране и окрестных деревнях их насчитывают около 300 человек, большею частию мелкие торговцы (имеющие на базаре собственный квартал, известный под именем даляни гебрха), и садовники. Они далеко не все были в сборе. При сравнении гебров с персами, поражаешься заметною разницей. Лица их гораздо красивее; в них нет того самодовольства, сознания своего “я”, хитрости и нахальства, которое светится в глазах каждого правоверного; напротив того, бледность и блестящие тихие глаза делают их какими-то измученными, кроткими. Самый костюм их отличается чистотой и приятно действует после обыкновенной неряшливости персов, носящих белье, пока оно не свалится с тела. В час пополудни празднество открылось молитвою за шаха, прочитанною весьма почтенным старцем. Затем его место занял молодой мулла Ифлятун и в речи напомнил собравшимся, чем вызвано настоящее празднество. Во все время чтения глаза присутствовавших гебров, слушавших, не в пример прочим, стоя, не отрыгались от говорившего; некоторые места речи они в один голос на распев повторяли за чтецом, причем делали поясной поклон неугасавшему огню, потом поднимали руки немного вперед до высоты головы и гладили ими лицо и бороду до груди. Кругом соблюдалась тишина, и только по временам, когда оратор замолкал, раздавались звуки испорченного органа, на котором играла женщина в комнате с окнами, закрытыми от зрителей кисейною полупрозрачною занавеской. В ней помещались также некоторые европейские дамы и персидские [94] женщины. После окончания речи гостям поднесли зеркало и розовую воду: каждый, к кому подходили, подставлял горсти, набирал воды, отирал ею лицо и смотрелся в зеркало. Потом пошли сладости, чай, шербеты со льдом, папиросы, кальян. Часть оркестра казачьей бригады (командует ею и обучает ее русский полковник) играла персидские мотивы. Провожаемое любезностями Манукчи, общество стало расходиться.

Описанному празднеству, как рассказывал мне потом Манукчи, предшествовал курьез, до нельзя метко характеризующий Персов. Не смотря на то, что в фирмане шаха, как мы видели, обещано строгое наказание губернаторам, которые осмелятся сполна или в части взыскивать с парсов джизийэ, в Кермане и Езде в этом году была сделана попытка обойдти повеление его величества. Попытка эта, однако, была отражена небольших размеров взяткой, на что, может быть, она и намекала.

В. Жуковский.

Текст воспроизведен по изданию: О положении гебров в Персии // Журнал министерства народного просвещения, № 1. 1885

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info