СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АНЖ ГИЙОМ ДЕ СЕН-КЕНТЕН

ЛЮБОВЬ В СТРАНЕ ВОЛХВОВ

(Окончание.)

Тюремщик сообщил ему, что действительно несколько времени тому назад из Казбена были приведены две женщины, одна старая, другая молодая, родственницы одного из главных бунтовщиков; имена их ему неизвестны; одна из них уже умерла, другая теперь сильно больна. Видя волнение молодого человека, тюремщик не замедлил извлечь из этого для себя выгоду; он согласился пустить его к заключенной, только за большой пешкеш. Положив его в свой карман, он повел Измаила по витой лестнице, вошел в тесный корридор и, остановившись у низкой двери, отпер ее.

При слабом свете, падающем из овна, выходящего на улицу, здесь можно было различить несколько человеческих фигур; одни лежали на земле, другие прислонились к стенам. Кто-то, ухватившись за оконную решетку, взывал в милосердию прохожих. Пол был сырой; тепловатый, удушливый воздух наполнял подземелье.

В темном углу на небольшой охапке соломы лежала женщина.

- Вот она, сказал тюремщик, и он приказал ей встать.

Несчастная попробовала подняться, но тотчас же снова упала почти бездыханною.

- Кто ты? спросил ее Измаил.

- Уахи, уахи! (Восклицание, которым Перса выражают горе.) отвечала она слабым голосом, который он тотчас же узнал, смилуйся надо мной, я умираю. [648]

- Ты ли это, Биби-Джан? воскликнул он, - схватив ее за руку, посмотри на меня, я Измаил.

Бедная старушка подняла глаза и бросила на него угасший взор. Она хотела что-то сказать, но губы ее шевелились, не произнося ни звука.

- Пытка, которую ей пришлось перенести, сказал тюремщик, - лишила ее сил. Она ничего не ест и так отощала, что ей не долго остается жить.

Измаил обратился к нему с несколькими вопросами относительно молодой пленницы, которая была посажена в тюрьму вместе с Биби-Джан, по тюремщик не мог дать ему никаких точных указаний. Тем не менее сделанное им описание наружности этой пленницы рассеяло все сомнения: это могла быть только дочь Феррук-Хана.

Измаил вышел из тюрьмы, потеряв всякую надежду. Он умолял тюремщика позаботиться о несчастной Биби-Джан, он старался вызвать в нем чувство жалости. Это было напрасно: у него не было ни одного ше, чтобы дать ему.

- Ты ничего не добьешься от этого человека без нового пешкеша, сказал Гуссейн своему другу. - Чтобы вымыть осла, нужна вода, нужно мыло. Завтра мы вернемся сюда с небольшим запасом денег.

Действительно, на следующий день они снова пришли в тюрьму. Но бедная Биби-Джан умерла ночью. Они взяли ее тело и похоронили его на кладбище Шах-Абдул-Азима.

Исполнив этот священный долг по отношению к бедной рабыне, столь преданной своей госпоже, Измаил отправился в фонтану Чесме-Али, лежавшему по соседству с мечетью. Чувствуя себя усталым и мучимый жаждой, он сел у подошвы скалы, возвышавшейся над источником, мечтая о той, найти которую стало единственною целью его жизни.

В этот день много женщин сидело там на циновках под тенью платанов. Время от времени та или другая из них подходила к бассейну и, подняв покрывало, из горсти пила холодную воду. Но не одна из них не напоминала ему черты его дорогой Нуредаин.

Измаил был весь погружен в свои печальные думы, когда мимо него проехала какая-то крестьянка, сидевшая на белом осле между двумя большими корзинами. Она остановилась у источника и слезла с осла, чтоб утолить жажду и отдохнуть. [649]

Когда же она снова хотела сесть верхом, то оказалась совершенно беспомощною, так как не находила ни камня, ни бугорка, на который могла бы поставить ногу. Увидев это, Измаил поспешил к ней на помощь.

- Да вознаградит тебя великий пророк за твою доброту к бедной старухе, сказала она ему, - и да дарует он тебе исполнение твоих желаний.

И она рысью удалилась. Тогда Измаил оглянулся на себя и спросил себя, не являются ли все постигшие его несчастия справедливым наказанием за недостаток благочестия к любви к ближнему, он стал лицом по направлению к Мекке и после усердной молитвы произнес следующий обет:

«Если пророк и Аллах помогут мне найти мою невесту, я поставлю здесь две мраморные плиты, чтобы помочь старым и немощным путникам садиться на их животных».

Затем, собрав несколько камней и сложив их один на другой (Мусульманский обычай.) в память данного им обета, он возвратился в Тегеран.

XXI.

Между тем поиски за Нуредаин продолжали оставаться бесплодными; делалось очевидным, что слух о смерти дочери Феррук-Хана имеет полное основание.

- Так было суждено, думал несчастный Измаил; - она предпочла радости будущей жизни, радостям этого печального мира и, подобно улетевшему голубю, не оставила никаких следов своего отлета.

Жизнь в Тегеране стала ему ненавистна. Он решил вернуться в Казбен, несмотря на увещания своего друга.

- Терпение горько, говорил ему Гуссейн, - за то плоды его сладки. Несчастный, у которого его нет, подобен лампаде без масла.

Но Измаил упорствовал в своем решении. Накануне того дня, когда он должен был отправиться в путь, проходя по улице мимо сераля келантера, он случайно поднял глаза. В это самое время ставни в одном окне приотворились и пропустили маленькую, беленькую ручку. В ту же минуту к его ногам [650] упал браслет. При виде его Измаилом овладело невыразимое волнение. Ему показалось, что он узнает его... Да, он видел этот браслет на руке Нуредаин... Он вертел его во все стороны, он поднес его к своим губам... Его глаза была полны слез... Были ли это слезы тоски или счастии? Жива ли Нуредаин?.. Тысячи предположений возникали в его голове... Как вкопанный стоял он на одном и том же месте, и взоры его не могли оторваться от окна; он надеялся, что увидит ее.

После бесполезных ожиданий он побежал разыскивать Гуссейна, чтобы рассказать ему об этом чудесном приключении и посоветоваться с ним, как теперь быть?

- Я не хотел бы слишком обнадеживать тебя, сказал ему этот последний, - но тут действительно кроется тайна, которая должна вознаградить за твое долготерпение. Если этот браслет, брошен тебе и не самою Нуредаин, то во всяком случае другом, имеющим сообщить тебе какие-нибудь важные сведения. Итак, надейся; после ночи всегда наступает утро, к. тому же ты видишь, что сам Бог помогает тому, кто терпит.

На следующий день, на заре, Измаил пошел на ту же самую улицу и занял место, откуда видны были окна гарема. Не прошло и часа, как он увидел, что ставни снова приотворяются. Он бросился к окну; в ту же минуту ставни открылись настежь. Показалась прелестная головка. Измаил остановился; он задыхался от счастия; он едва держался на ногах.

- Ты ли это Нуредаин? вскрикнул он.

И голос сверху отвечал ему:

- Да, это я, твоя невеста, твоя Нуредаин, всегда верная тебе.

И в то же время она протянула к нему руки. Но вдруг, она откинулась назад и, бросив ему записку, быстро захлопнула ставни.

Измаил спрятал записку в своем поясе и, безумный от радости, бегом пустился прочь. Потеряв из виду окна сераля, он развернул ее. Нуредаин описывала ему свои приключения со дня их разлуки и заключала письмо так:

«Неизвестность, в которой я столь долгое время пребывала относительно твоей судьбы, о мой Измаил, заставила меня пролить не мало слез. Келантер не переставал повторять мне, что ты погиб вместе с остальными бабистами, захваченными в Ценджане и что, следовательно, я свободна от своих [651] клятв. С тех пор, как он запер меня в этом гнусном гареме, он преследует меня своею любовью, но я верна своему слову, и буду любить одного тебя до самой смерти. Проходи ежедневно под моим окном. Всякий раз, как мне удастся обмануть бдительность моих евнухов, я буду открывать ставни. Но, во имя пророка, будь благоразумен. Махмуд-Хан отомстит тебе за мое презрение в нему; он убьет тебя, и тогда я умру!»

Можно себе представить, какое волнение овладело Измаилом при чтении этого письма. Он не мог оторваться от него, он осыпал дорогое письмо поцелуями. Но счастье его омрачалось ужасною мыслью, что та, которую он любит, находится во власти другого.

- Что делать? повторял он Гуссейну, - как вырвать ее из его рук?

- Не отчаивайся, отвечал ему тот, - так как все, случившееся с тобой, исходит от Бога; не Он ли внушал тебе мысль отправиться в Тегеран на поиски за твоею невестой? Теперь Он даст тебе случай снова увидеться с ней и спасти ее. Ты знаешь, что нет столь тесного ущелья, чтоб из него не было выхода.

XXII.

Читатель помнит, что, сделавшись жертвой направленных против него преследований, муджтеид примкнул к бабистам и сделался одним из их главных вождей. Узнав о первых удачах наиба Али, он во главе своих приверженцев попытался сделать неожиданное нападение на укрепления Казбена; когда это предприятие ему не удалось, он попробовал возмутить чернь, но она осталась глухою к его призыву. Оставленный всеми, преследуемый феррашами губернатора, он с большим трудом спас свою дочь и бежал с ней в горы.

Но в ущелье Карзан его узнали; он был арестован, разлучен с дочерью и отведен обратно в Казбен. Туда же в сопровождении своего верного Хормуза немедленно приехал и келантер, чтобы покончить со своею жертвой. А так как бабисты считались стоящими вне закона, то он безо всякого суда приговорил Феррук-Хана к смертной казни, и палач отрубил ему голову. [652]

В ночь, следующую за казнью ее отца, Нуредаин была таинственно похищена Хормузом из тюрьмы, где ее подменяли бедною рабыней, которую одели в ее платье и которая на другой день была найдена мертвою. Вот это-то обстоятельство и было причиной распространения слуха о смерти дочери муджтеида. По приказанию визиря, мнимой Нуредаин были устроены великолепные похороны. На них присутствовал весь город, и готовность каждого нести гроб почившей доказывала каким уважением и какою любовью пользовалась дочь Феррук-Хана.

Сам келантер сообщил шаху эту новость; многочисленные свидетели подтвердили ее. Шах, любовь которого к Нуредаин была сильна по-прежнему, был сильно опечален, узнав об этом.

- В моем государстве, сказал он, - была редкая жемчужина; завистливое небо похитило ее.

Между тем Хормуз тайно привез Нуредаин в Тегеран во дворец своего господина, где ее выдали за рабыню-грузинку.

Таким образом Махмуд-Хан достиг своей цели: та, которую он любил, была в его власти. Но изменило ли несчастие образ мыслей этой девушки, так гордо отказавшейся от руки царя? Примет ли она предложения, столь низкие в сравнении с теми, которые она отвергла? Махмуд-Хан надеялся. Он выдумывал тысячи способов понравиться ей; он оказывал ей все знаки уважения, он засыпал ее подарками и, за исключением свободы, немедленно давал ей все, чего бы она ни пожелала. Этот гордый на полянах человек, жестокосердый, с мольбой стоял пред ней, и со слезами на глазах не переставал докучать ей уверениями в любви. Но она безжалостно отталкивала его.

- У тебя нет более ни родителей, ни какой другой опоры в этом мире, говорил он ей, - ты одинока, ты всеми оставлена, нет человека, который бы мог взять тебя под свою защиту, и если бы закон нашей страны был строго исполнен по отношению к тебе, ты должна бы подвергнуться тому же наказанию, как и твой отец. Благодаря мне ты избежала его и стоит тебе сказать одно слово, чтобы сделаться моею единственною женой, госпожою всего, чем я владею, царицей моего племени!

- Как смеешь ты говорить о любви дочери человека, [653] которого ты убил? отвечала Нуредаин. - Уйди, ты мне внушаешь ужас! Я никогда не буду твоею!

Однажды Махмуд-Хан, более чем когда-либо раздраженный отказом молодой девушки, подступил к ней. Это непокорная красота придала его страсти такую силу, что он уже не мог справиться с нею. При виде грозившей ей опасности, Нуредаин отскочила назад. Еще более прекрасная в своем гневе, с пылающим взором, с расширенными ноздрями и дрожащими губами она выхватила кинжал, который прятала при себе с того дня, как оставила дворец своего отца.

- Еще один шаг, воскликнула она, и я заколю себя на твоих глазах!

Видя это, Махмуд-Хан почувствовал к ней что-то в роде благоговейного удивления и остановился; на этот раз ему стало стыдно за свое насилие и он удалился.

Следствием этой сцены было то, что Нуредаин написала шаху, умоляя его взять ее под свою защиту.

«Ты, податель правосудия, писала она ему, ты, долг которого покровительствовать слабым и угнетенным, опусти с высоты своего трона свои взоры на мена! Моего отца нет более в живых, а милосердие твое распространяется даже и на тех, кто виновен перед тобою. Уже много месяцев я заключена в гареме твоего визиря. Прикажи меня бросить в тюрьму, прикажи меня убить, если я заслужила это, но освободи меня от его ненавистных преследований».

Нуредаин доверила это письмо одной рабыне, которая за некоторое вознаграждение обещалась отнести его во дворец. Но как только ей были уплочены деньги, вероломная рабыня передала это письмо келантеру.

Этот последний впал в неистовый гнев. Он осыпал Нуредаин упреками.

- Я спас тебе жизнь, а ты хочешь погубить меня! говорил он. - Терпение мое истощилось. Ты исчахнешь в тюрьме или примешь мои предложения.

Привыкшая к подобного рода жестокостям, удрученная своими несчастиями и безропотно покорившаяся всему, несчастная девушка села у окна; через его решетку, может быть, в последний раз она смотрела на голубое небо; мысленно переживая свои лучшие годы, размышляя о своей любви, о том счастии, которое она ей некогда приносила и об ожидающей ее [654] теперь плачевной участи. Из этой задумчивости она была грубо вырвана приходом Хормуза; приводя в исполнение угрозы своего господина, он пришел взять ее и запереть в одном из тесных подземелий сераля.

Махмуд-Хан дошел до того пароксизма страсти, когда смеются над опасностями и не останавливаются даже перед преступлением. Не имея возможности сомневаться в том, что рано или поздно шах узнает всю правду, он, тем не менее, продолжал свои преступные действия. Человек, привязавший своего отца к лошадиному хвосту, не остановится перед цареубийством. Обратившись в тем самым бабистам, которых он незадолго до того всячески преследовал, он пришел в тайное соглашение с наибом Али. Этот последний, пользуясь случаем отомстить за своих погибших товарищей, обещался убить тирана.

По сигналу, данному самим келантером, он должен был, во главе нескольких отчаянных смельчаков, броситься на поезд царя и напасть на него среди его телохранителей. Соучастие самого министра полиции, дерзость и храбрость заговорщиков, казалось, должны были обеспечить успех заговора, и визирь уже мысленно соображал, кого он назначит преемником своей жертве, как будто шах был уже в его власти.

Тем не менее, как ни верен был этот успех, Махмуд-Хан принял все меры, чтоб облегчить себе бегство с Нуредаин, отказаться от которой он не согласился бы ни за что на свете.

С этою целью он устроил в конце одного из подземелий сераля выход в поле, через который, в случае открытия заговора, он рассчитывал быстро достигнуть развалин Реи, а затем, переправившись через горы, соединиться со своим племенем Дзергес.

XXIII.

Между тем Измаил строил планы освобождения Нуредаин, один безумнее другого. То он хотел перелезть стену гарема, подкупить евнухов и похитить пленницу; то думал проникнуть в большую залу Эмир-Канэ в приемный день и именем Корана смело требовать освобождения своей невесты. Без [655] сомнения все собрание примет сторону несчастной жертвы, и испуганный визирь будет вынужден выдать ее ему. Но его друг Гуссейн без труда доказал ему всю невозможность и опасность подобного рода способов.

- Нужно делать со всем другое, прибавил он. - Ты конечно помнишь Мирзу-Ахмеда, посланного келантером в Казбен, чтоб арестовать тебя?

- И от которого я спасся, благодаря тебе; конечно, я не забыл его!

- Махмут-Хан, по-видимому, питает полную доверенность к этому человеку; все свои дела визирь делает через него и не предпринимает ни одного важного решения без его совета. Мирза-Ахмет умеет искусно пользоваться этим необыкновенным расположением; столь же тщеславный, но более способный чем большинство наших соотечественников, которые в случае, если счастье им покровительствует, не могут отказаться от удовольствия похвастаться своим богатством, он не прельстился роскошью, возбуждающею зависть. Простой в своих привычках, скромный в одежде, он никогда не забывает изгибаться в дугу перед муджтеидами, ханами и всеми сильными мира. Дом его так же прост, как и он сам. Его единственный кальян сделан из серебра, ковер у него войлочный; у него только один раб и одна небольшая лошадь. Живет он, как каждый благочестивый мусульманин.

- Его считают также богомольным, перебил его Измаил; - добросовестный исполнитель всех религиозных обрядов, лишь только послышатся крики муедзинов он ежедневно на глазах у всех выходит на свою террасу, чтобы там прочесть обычную молитву. Проходя по рынкам, - я часто встречал его там, - он шагает медленно, с опущенными глазами и с четками в руке; при каждой произносимой им фразе он подымает глаза к небу, призывая поименно всех святых имамов и самого святейшего пророка. Все слышат, как он непрестанно читает тот или другой избранный стих Корана, а встретив какого-либо бедного кафира, который не может ему ответить тем же, в знав своего презрения он громко отплевывается от него.

- Все муллы, все благочестивые правоверные, прибавил Гуссейн, - считают назира за одного из своих и очень [656] уважают его. Если б этот человек с его влиянием на Махмуд-Хана захотел бы повести твое дело, было бы много шансов на его успех.

- Как так? Во имя пророка, объяснись!

- Как только он узнает, что тебе известна тайна, обнародование которой может иметь роковые последствия, как для его господина, так и для него самого, ведь судьба его тесно связана с судьбой келантера, у него будет только одна забота - отвратить грозящую им обоим опасность. Он укажет ему, каким опасностям он подвергается, задерживая дочь Феррук-Хана, и сумеет внушить ему такой ужас, что в конце концов он отдаст ее тебе, лишь бы быть уверену в твоем молчании.

- Но, возразил Измаил, - так ли искренна преданность Мирзы-Ахмеда своему господину, как ты думаешь? На рынках толкуют, что этот благочестивый мусульманин - не более как zereng, ханжа, один из тех людей, борода которых двух цветов; добродетель свою они выставляют на вид, а пороки прячут под плащом. Уверяют даже, что он исповедует учение Софисов и тайно пьет спиртные напитки, запрещенные пророком. Под его смирением скрываются честолюбие и непомерная гордость. Если ему представится случай погубить своего господина перед лицом шаха и таким образом на развалинах его благополучия воздвигнуть здание своего могущества, кто знает, не воспользуется ли он им.

- Не думаю, чтоб он сделал это, возразил Гуссейн. - Назир дал келантеру слишком много доказательств своей преданности, и слишком долго служит ему, чтобы можно было сомневаться в его искренности. Если б его честолюбие было так велико, как ты о нем слышал, он конечно нашел бы уже ни один случай удовлетворить его.

- Кроме того, его обвиняют в отвратительной жадности, продолжал Измаил. - Уверяют, что если порыться в его саду, то там окажется немало сокровищ, так как он зарывает там деньги ограбленных им несчастных. Имущество наше в руках шаха, и человек, сегодня восседающий на ковре богатства, завтра может спать на голых камнях. Но клянусь Богом! Назиру, говорят, счастье особенно благоприятствует, и если в один прекрасный день с высоты своего могущества [657] он падет в долину немилости, он может удалиться в свое поместье и жить там большим вельможей.

- Если он любит деньги, тем лучше, сказал Гуссейн; - большой пешкеш, который ты посулишь ему, окончательно привлечет его на твою сторону.

Несколько минут Измаил соображал что-то, но в конце концов он решительно остановился на плане, который, несмотря на опасность его исполнения, казался все-таки наилучшим.

- Средство, которое ты мне предлагаешь, сказал он, - правда, рискованно, но за то оно представляет некоторые шансы на успех. Завтра же я отыщу Мирзу-Ахмеда. Утопающий хватается даже за острый клинок сабли.

- Mobarek! В добрый час, сказал ему Гуссейн, расставаясь с ним. - Не забывай только, что ты будешь иметь дела с выскочкой и не жалей лести. Пусть даже твоя лесть так же бросается в глаза, как золотой купол царской мечети в Тегеране, это не помешает ему так расчувствоваться, что тебе будет не трудно взять его за бороду и намотать ее на свой мизинец.

XXIV.

На другой день рано утром Измаил уже поднимался на лестницу дома назира; призывая себе на помощь пророка, он постучался в дверь. Скромно присев на корточки на войлочном ковре, Мирза-Ахмед оканчивал последний акт молитвы, поворачивая голову то к правому, то в левому плечу. По шерстяной одежде и серебряному кольцу в нем сейчас же можно была узнать ревностного исполнителя закона. Между пальцами он медленно перебирал четки.

Покосившись на пришельца, с видом глубокого уважения остановившегося у входа в комнату, назир, удовольствовавшись этим экзаменом, подозвал его ближе.

- Что тебе нужно? спросил он.

- Я пришел, отвечал ему Измаил, - умолять тебя, о ага, оказать мне твое содействие в деле, от которого зависят мое счастье и моя жизнь. К кому же иному мне обратиться, как ни к человеку, добродетель и благочестие которого известны всему городу?

- Я сам по себе ничего не значу; я не более как тень [658] келантера, орудие в его руке, но если б я и пользовался некоторым влиянием, я направил бы его исключительно на служение вере и справедливости. Правление без справедливости все равно, что поток без воды.

- Велик Аллах, воскликнул Измаил, как бы пораженный удивлением. - О ага! Ты говоришь лучше мудрого Авиценна. Как счастливы были бы Персы, если б ими управляли люди, подобные тебе, в которых скромность соединялась бы с мудростью.

В то же время он вынул из-за пояса кошелек и, положив его к ногам назира, прибавил:

- Ничтожнейший из твоих рабов просит у тебя дозволения предложить тебе десять томанов золотом.

Мирза-Ахмед, видимо тронутый похвальбами Измаила, остался еще более доволен его подарком.

- Добро пожаловать, сказал он ему, - присядь рядом со мною.

После обычных в таких случаях церемоний Измаил сел, позаботившись в знак уважения спрятать рука и ноги под плащом.

- Если я могу в чем-нибудь быть тебе полезным, я с удовольствием сделаю все. В чем дело? говори! сказал назир.

- Твоя привязанность к келантеру так же известна, как и твои блестящие заслуги. Все знают, что если ты остаешься у него на службе и играешь вторую роль, хотя и достоин первой, так это исключительно благодаря дружбе и преданности.

- Это правда, отвечал назир, - его благодеяния приковали меня к нему цепями, порвать которые может лишь одна смерть.

- Прекрасно, я дам тебе возможность доказать на деле твою признательность ему.

- Клянусь Святыми имамами, я отблагодарю тебя за это. Но объяснись.

- Что сказал бы ты, о ага! о визире, который, злоупотребляя доверием своего господина, царя, похитил бы у него любимую им девушку.

- Я сказал бы, что это изменник, заслуживающий казни. Но к чему ты говоришь об этом? Какая связь между таким человеком и Махмуд-Ханом?

- Слушай! Помнишь ли ты этого муджтеида из Казбена, по имени Феррук-Хана, на дочери которого шах хотел жениться. [659]

- Меня не было в Казбене в это время; но дело это наделало слишком много шума, чтоб я не помнил о нем.

- Дочь муджтеида не приняла предложений царя. Она была обручена с человеком, которого любила. Цари не привыкли с подобного рода отказам. Наш повелитель, разгневанный, хотел приказать своим евнухам похитить ее; но один из его визирей обещал ему привезти в его гарем дочь муджтеида, если он пожелает вооружиться терпением; государь отказался от крутых мер и дал своему министру полную власть над девушкой. Ты знаешь, как кончил Феррук-Хан. Преследуемый, разоренный, доведенный до крайности неслыханными гонениями, он бросился в ряды бабистов и умер от руки палача. Что касается его дочери, то она тайно была привезена в Тегеран; но визирь, составивший этот постыдный план действий, и не подумал исполнить своего обещания и отвезти ее во дворец своего государя.

- Что ты там еще выдумываешь? перебил его назир. - Келантер неоднократно уверял меня, что эта молодая девушка умерла. Никто в этом не сомневается; это знает весь Тегеран, и наконец шаху были представлены неопровержимые доказательства ее смерти.

- Клянусь головой пророка, он был обманут, и обманувший его визирь - это...

Измаил сразу оборвал речь; ему послышались чьи-то шаги о показалось, что занавес, закрывающий дверь, слегка колеблется.

- Успокойся, сказал ему назир, от которого не ускользнула его тревога, - мы одни, что же касается моего раба, то он безусловно предан мне. Кончай же. Обманувший его визирь - это...

- Это Махмуд-Хан, договорил Измаил.

- Да ты с ума сошел. Что за фантазия пришла тебе чернить моего господина? Что могло заставить его действовать таким образом?

- Келантер уже давно влюблен в Нуредаин. Он хочет жениться на ней.

- Вот необыкновенное обвинение, воскликнул назир. - Спасти дочь бунтовщика, отбить ее у влюбленного в нее царя; да ведь это государственная измена! Махмуд-хан никогда не [660] мог решаться на подобное преступление. Берегись! Если это обвинение ложно, ты поплатишься своею головой!

- Хотя оно и вполне справедливо, я принял мои предосторожности. В эту тайну посвящен мой испытанный друг, и если со мной случится какое-нибудь несчастие, он тотчас же разгласит ее.

- Какие ты имеешь доказательства?

- Доказательств у меня несколько, отвечал Измаил; - не удовольствуешься ли ты вот этим?

И, вынув из-за пояса письмо Нуредаин, он подал его назиру.

- Какой счастливый случай! бормотал Мирза-Ахмед, читая письмо, да будет благословенна рука пророка!

- Эта тайна, продолжал Измаил, - дает тебе возможность спасти своего господина; ты конечно без труда убедишь его, какой опасности подвергается он, задерживая дочь Феррук-хана, по взамен этой тайны, благодаря которой ты так много узнал, я прошу у тебя освобождения моей невесты.

- Дай мне это письмо, и я обещаю тебе употребить для этого все старания.

- Поклянись мне в этом самою священною для правоверного клятвой, поклянись мне бородой пророка.

- Клянусь, но только под двумя условиями; во-первых, ты принесешь мне, как выкуп за свою невесту, пятьсот томанов - сумму более чем ничтожную для девушки, которая могла бы быть царицей; во-вторых, ты обязуешься возможно скорее увезти ее как можно дальше от Тегерана.

- Я принимаю эти условия, сказал Измаил; - я верю твоему слову. Вот письмо; но помни, что удобный случай непродолжителен. Тебе нужно спешить, пока тайна, которую я открыл тебе, еще никому неизвестна; но ведь не вечно же это будет, и не сегодня завтра она может дойти до царя.

- Я не буду терять на минуты. Приноси возможно скорее выкуп, и Енша-Аллах! я надеюсь, что у меня будут для тебя хорошие новости.

- Да вознаградит тебя Аллах, о ага! воскликнул Измаил, поднимаясь; - у тебя не будет раба более преданного, чем я.

И приложив к своим губам край одежды назира, он удалился. [661]

Гуссейн с нетерпением ожидал его. Измаил подробно рассказал ему о своей беседе с назиром.

- Теперь, прибавил он, - мне нужно позаботиться о деньгах. Сумма, правда, велика, но я уверен, что родственники и друзья, которых я имею в Казбене, в память моего добродетельного отца и помня о благодеяниях муджтеида, постараются снабдить меня средствами, необходимыми для выкупа его дочери.

- Очень может случиться, что поездка твоя ни к чему не поведет, возразил Гуссейн. - Видя тебя несчастным, захотят ли твои родственники и друзья помочь тебе? Соблаговолят ли они даже узнать тебя? Человек в несчастии подобен фальшивой монете; никому он не нужен, а если кто по ошибке и столкнулся с ним, то торопится скорее препроводить его к соседу. Оставайся в Тегеране. Между рыночными торговцами у меня есть несколько друзей, которые конечно не откажутся помочь нам.

И, действительно, на другой день Гуссейн достал пятьсот томанов.

XXV.

У Махмуд-Хана было при дворе много могущественных врагов; но своею спесью, грубостью и необычайною суровостью он приобрел себе еще более опасных недоброжелателей среди своих приближенных и подначальных чиновников. «Одно обидное слово уничтожает сто благодеяний», сказал мудрец. Так было и с Мирзой-Ахмедом: всем обязанный своему господину, он не мог простить ему тех унижений, которым тот некогда подвергал его. Оскорбленное самолюбие, зависть и злопамятство боролись между собою в его низкой, пожираемой честолюбием, душе.

- Неужели, говорил он сам с собою, - я буду вечно находиться в подчинении, недостойном меня. Почему бы и мне в свою очередь не сделаться келантером? Ага-Мохаммед, славнейший визирь из когда-либо бывших в Персии, разве не был сыном простого мельника? А садрацам Керим-Хан разве он подобно мне не зажигал и не носил кальяна?

Чтобы в один прекрасный день удовлетворить свои честолюбивые виды, назир мало-помалу стал заискиваться у начальника евнухов, Садик-Хана. Подобные люди играют весьма [662] важную роль в управлении сералем. И действительно, Садик пользовался исключительным доверием даря. Он был одним из самых жестоких врагов Махмуд-Хана, и эта ненависть сближала его с Мирзою-Ахмедом. Что же касается этого последнего, то он не мог скрыть своей радости, узнав тайну» которая по-видимому так чудесно должна была послужить era целям.

- Металлах! Благодарение Аллаху! рассуждал он сам с собою. Наконец-то келантер, этот гордец, этот высокомерный вельможа, в моих руках! Его жизнь зависит от слуги, к которому он относился так высокомерно! Наконец-то я отомщу за себя! И царь, узнав, что его так гнусно обманули, царь, которому я возвращу любимую им девушку, конечно назначит меня на место того, кто похитил ее у него. И, вот, я визирь! Почему нет? И скоро, может быть, великий визирь, как Ага-Мохаммед!.. Но теперь, прежде чем уведомить царя обо всем, я должен знать, где Нуредаин.

Лицо его приняло коварное и жестокое выражение.

- Что же касается этого Измаила, которого я, с целью выиграть время и заручиться его молчанием, уверил, - вот дурак! - что за пятьсот томанов я возвращу ему его невесту и таким образом откажусь от выгод этой тайны, которая составляет мое благополучие, пусть он придет! Подземные темницы Тогрула будут могилой его доверчивости и моего соучастия с ним.

Несколько минут спустя, назир имел продолжительный разговор с одним евнухом, по имени Козру, которого он пристроил при гареме и в преданности которого был уверен. Этот последний не знал там ни одной женщины с именем Нуредаин; но он рассказал назиру, что келантер, безумно влюбленный в одну Грузинку, недавно прибывшую из Тифлиса, хотел было на ней жениться, что она упорно противилась этому и что после жестоких ссор с ней он приказал за переть мятежницу в одном из подземелий сераля. Время приезда Грузинки как раз совпадало со временем мнимой смерти Нуредаин и сделанное евнухом описание наружности новоприбывшей как нельзя более подходило к дочери муджтеида. Сомневаться было невозможно; Измаил говорил правду; Грузинка была никто иная, как Нуредаин. Вечером [663] Мирза-Ахмед отправился в подземелье, чтоб окончательно убедиться в этом.

Это подземелье, устроенное царем Тогрулом, основателем династии Сельджуков, для того, чтобы хранить здесь свои сокровища, состоит из многих сводчатых зал и галлерей, которые тянутся вплоть до самой городской стены и имеют здесь несколько выходов.

В подземелье, кроме того, есть несколько хорошо сохранявшихся келий и знаменитая яма, служащая тюрьмой, со стенами, утыканными сабельными лезвиями. Сюда-то назир хотел бросить несчастного Измаила.

Мирза-Ахмед шел медленно: здесь было темно и то и дело попадались глубокие ямы, куда ежеминутно можно было сорваться. Он уже благополучно добрался до края вышеупомянутой ямы, как вдруг послышались чьи-то шаги и в конце галлереи показался слабый свет. Мирза-Ахмед тотчас же загасил свою лампу и быстро бросился в углубление стены. Несколько мгновений спустя два человека остановились в двух шагах от того места, где он спрятался.

- Не слышал ли ты шума в этой стороне? спросил один.

Назир задрожал. Это был голос Махмуд-Хана.

- Да! И мне показалось, что он выходит из глубины этой ямы, отвечал другой голос, голос Хормуза; это без сомнения бьется в предсмертных муках человек, вчера туда нами брошенный.

Келантер при слабом свете своей лампы осмотрелся кругом, но не заметил ничего подозрительного.

- Завтра, сказал он своему спутнику, указывая на яму, - ты бросишь сюда моего назира. Сегодня же вечером прикажу его схватить.

- Мирзу-Ахмеда! в изумлении воскликнул Хормуз.

- Да, Мирзу-Ахмеда, отвечал Махмуд-Хан, - он узнал мою тайну и хочет предать меня.

- Но если сам он лисица, сказал Хормуз, - то ты отец всех лисиц. Приказание твое будет исполнено.

- Ты бросишь туда также и его раба, который продал его. Никто, кроме тебя, не должен знать этой тайны.

И они продолжали свой путь, направляясь к келье Нуредаин и оставляя назира, не отличавшегося особенною храбростью, без кровинки в лице. Когда шум шагов совершенно замер, [664] он быстро бросился к выходу из подземелья и без помехи вышел из сераля. Благоразумие удержало его от возвращения домой, где ему грозила опасность быть немедленно арестованным он побежал искать убежища в мечеть Шаха Абдул-Азима, где даже самые ужасные преступники считались неприкосновенными. На другой день, видя, что ни один ферраш келантера не послан преследовать его, он покинул мечеть и немедленно отправился к начальнику евнухов.

Садик-Хан тотчас же принял его и внимательно выслушал его рассказ.

- Теперь все ясно, воскликнул он; - вчера мне донесли, что видели келантера в развалинах Реи в обществе каких-то подозрительных лиц, по всем признакам бабистов. Сообщение это показалось мне до того нелепым, что, несмотря на уверения моих сыщиков, я не счел нужным доложить об этом царю. Я не мог понять, какой интерес визирю, осыпанному милостями, изменять ему, соединяясь с бунтовщиками; но теперь для меня все ясно, как день. Махмуд-Хан боится как бы измена его не открылась, он чувствует, что над его головой висит меч и хочет предупредить его удар. Этот человек замешан в самые страшные преступления. Теперь, очевидно, он затевает с бабистами какой-нибудь ужасный заговор. Поспешим предупредить об этом царя.

Начальник евнухов дал знак Мирзе-Ахмеду следовать за ним, и пройдя несколько великолепно украшенных зал, они очутились в галлерее, в конце которой по сторонам высокой двери, скрытой под дамасскими обоями, вытянулись два евнуха с саблями наголо.

Евнухи пропустили их, и они пали ниц скрестив руки на груди и касаясь лбом мраморного пола; они находились пред лицом шаха.

Царь знаком приказал им приблизиться; они сделали несколько шагов и затем снова распростерлись на полу. По второму знаку монарха начальник евнухов начал свою речь. После первых же его слов шах воскликнул:

- Нуредаин жива! Барик Аллах! Благодарение Аллаху! Как узнал ты это? Где она? говори, ты, Мирза-Ахмед, ради самого пророка говори скорее!

Тогда назир в точности передал свой разговор с женихом Нуредаин. [665]

Шах слушал, крутя конец своего длинного уса. Его бледное, бесстрастное лицо не выказывало ни малейших признаков гнева, который должен был кипеть в его сердце.

- Где она заперта? спросил он.

- Ее жених не сказал мне этого. Подземелье сераля Emir-Khane так велико.

- Но он? Он видел ее? Говорил с ней?

- Не знаю. Она нашла средство написать ему письмо, которое он мне доверил. Вот оно.

Шах прочел письмо и, наконец, дал волю своему гневу на келантера.

- Ах, сын висельника! воскликнул он, - ты поклялся послужить моей любви и привести Нуредаин в мой гарем и вот теперь, когда я ее оплакиваю, ты держишь ее взаперти и думаешь на ней жениться. О, предатель!

И, обращаясь в Мирзе-Ахмеду, он сказал:

- Возьми десять человек из моих телохранителей, ступай в Эмир-Канэ и принеси мне голову Махмуд-Хана.

Назир не шевельнулся.

- Ступай же! повелительно повторил шах.

- Один келантер знает, где заперта Нуредаин, отвечал назир, - но его голова ничего не скажет царю. Если он унесет эту тайну в могилу, молодая девушка погибла.

- Ты прав, сказал шах, снова овладев собой. - Прежде чем наказать предателя, найдем его жертву. Ты хороший слуга, Мирза-Ахмед! Лицо твое чисто передо мною! Я назначу тебя министром полиции на место этого негодяя.

- Если царь позволит мне говорить, начал Садик-Хан, - то не следует терять времени, если ему угодно арестовать предателя.

И он рассказал все, что знал о действиях келантера и об его соглашении с бабистами.

- Хорошо, отвечал шах, - я подумаю об этом.

XXVI.

В тот же вечер Махмуд-Хан через сыщиков узнал об измене своего назира. Закутавшись в плащ и покрыв голову тюрбаном, который он надвинул на самые глаза, с ятаганом у пояса, он вскочил на самую быструю из своих [666] лошадей, доскакал до селения Шах-Абдул-Азина, а оттуда направился к развалинам Реи. Лошадь, которой он дал полную волю, быстро неслась в темноте среди беспорядочно награможденных развалин, словно дорога эта уже была ей хорошо знакома.

На одном из первых уступов горы возвышается темная башня, не имеющая ни окон, ни двери; это - башня молчания; огнепоклонники, живущие в Тегеране, относят сюда своих покойников, отдавая их в добычу коршунам. Луна, время от времени заслоняемая мимо бегущими облаками, ярко освещала это мрачное здание. При приближении всадника с вершины башни, издавая хриплые крики, поднялись вороны и коршуны. Махмуд-Хан оставил лошадь; им овладело смущение, нерешительность, он спрашивал себя, не предвещают ли эти зловещие крики неудачу его планам и не направиться ли ему прямо к своему племени, не оглядываясь назад.

Но келантер был слишком горд, чтоб отступать. Он поехал далее, бешено вонзая шпоры в бока своей лошади, и скоро доскакал до другой полуразвалившейся, заросшей дикими растениями башни, которую считают гробницей царя Тогрула. Затерянная среди скал в стране, зараженной вредными испарениями, башня эта, по народному поверию, была жилищем страшных ведьм, и ни один человек, как бы отважен он ни был, не дерзал приблизиться к ней. Здесь-то происходили тайные сборища бабистов; люди, преследуемые законом, не могли избрать более надежного убежища.

Келантер раздвинул ятаганом кусты терновника, загораживавшие проход к башне, подошел к ней и поднял закрытый кустами трапп, за которым находился вход в подземелье. Он стал пробираться чуть не ползком, пока не достиг двери, которая отворилась перед ним. Лампа индийской формы, привешенная в своду подземелья, освещала дюжину сидящих людей; кто сидел на циновке, кто прямо на полу. Они все поднялись, почтительно приветствовали новоприбывшего и немедленно окружили его.

- Мы преданы! начал келантер, - царь знает все. Надо действовать немедленно, а не то нас завтра же арестуют!

- Приказывай! Мы готовы тебе повиноваться, отвечал Наиб-Али. [667]

- Железо, прибавил он, - рубят железом. Пока у нас за поясом есть кинжал, мы не дадим себе перерезать горло.

Все присутствовавшие энергично подтвердили его слова.

- Итак, будем действовать, продолжал келантер. - Завтра царь охотится; с наступлением утра он выедет из дворца Ниаверан и направится по дороге в Конд. С ним будет незначительная свита. Более удобного места и времени нам не представится.

- Мы будем там! ответили заговорщики.

- Вот обещанные мною деньги, прибавил Махмуд-Ахмед.

И с этими словами он бросил на пол тяжелый кошелек.

Наиб-Али поднял его и, возвращая келантеру, сказал:

- Возьми назад это золото. Мы рискуем жизнью, преследуя святую цель, но не торгуем ею. Да в тому же, раз наше предприятие увенчается успехом, у нас будет денег, сколько угодно, если же оно не удастся, мы не будем иметь в них никакой нужды.

Наиб и визирь несколько минут вели беседу шепотом. Затем келантер удалился.

- До завтра! сказал он заговорщикам.

- До завтра! хором повторили они.

XXVII.

На другой день утром (Это было 18 числа месяца Шавал в 1270 году от Геджиры (18 августа 1854 г.).), положив в свой пояс кошелек, заключавший в себе выкуп Нуредаин, Измаил вышел из дому, намереваясь отправиться к Мирзе-Ахмеду.

На улицах замечалось необычайное для такого раннего времени движение. На каждом лице было написано беспокойство.

Все о чем-то таинственно расспрашивали друг друга, говорили шепотом. Распространился слух, что обнаружен новый заговор бабистов и что шах убит.

Измаил побежал к Мирзе-Ахмеду, но не застал его дома. Отсюда, следуя за бегущею толпой, он направился к Шимранским воротам, в которым примыкает дорога, ведущая в Кенд и в замку Ниаверан. Здесь стояла огромная толпа. [668] Народ с нетерпением ожидал новостей; смерть в нашей стране почти всегда вызывает большие беспорядки. Измаил, насторожив слух, переходил от одной группы в другой.

В одной из этих групп какой-то человек с одушевлением рассказывал, что он шел по дороге в Кенд, как вдруг увидел царских скороходов; за ними следовал отряд всадников с соколами и ружьями в чехлах. Наконец, показался сам шах, сопровождаемый частью своего двора и несколькими телохранителями.

- Я только что хотел пасть пред ним ниц, говорил этот человек, - как вдруг какой-то крестьянин, вместо того, чтобы стать на колени, приблизился в шаху, протягивая к нему прошение. Возмущенный этою дерзостью, я хотел остановить его, но в эту минуту откуда ни возьмись еще несколько крестьян, вооруженных саблями и пистолетами. Они бросились на царя; послышались выстрелы; он зашатался и упал. Конвой, думая, что государь убит, поддавшись внезапному натиску, потерял голову и обратился в бегство. Придворные, шедшие, согласно обычаю, пешком, последовали их примеру; я сделал то же самое. Аллах! Аллах! Вот страшное несчастие!

В другом месте говорили, что на царя напали вооруженные люди, но что при первом их залпе он соскользнул с седла и спрятался за лошадью, чтоб избежать новых направленных в него выстрелов. Этот ловкий маневр, свидетельствующий об его редком присутствии духа, заставил думать, что шах смертельно ранен. Рассказывали о славном поведении простого конюха, который один осмелился защищать своего господина. Он бросился на одного из злодеев, хотевшего обойти лошадь шаха так, чтобы нанести ему смертельный удар, и так сильно ударил его своею саблей по голове, что почти разрубил ее пополам. В ту же минуту шах снова оправился в седле, и свита его, устремившаяся было в постыдное бегство, поспешила к нему на помощь и с яростью устремилась на убийц, из которых одни были разорваны чуть не на клочки, другие смяты и связаны.

В это время на дороге, ведущей в Кенд, показалось облако пыли, и скоро Измаил увидел толпу бегущих феррашей. Один из них держал на острие пики окровавленную голову. Остальные тащили обезображенный труп. За ними шло несколько человек, безжалостно подгоняемые солдатами; они были в [669] крови, одежда их была разорвана в клочья, руки связаны. Видя их, народ закричал: Смерть бабистам! Их хотели разорвать на части. Ферраши спасли несчастных от ярости толпы, объявив, что цареубийцы будут брошены в тюрьму и что их ждет расправа, которую они заслужили.

От них же народ узнал, что шах ранен пулей в левое плечо, но что рана эта, хотя и довольно тяжкая, не представляет никакой опасности для его жизни. Это удостоверение, данное одним французским доктором, сопровождавшим царя, успокоило всех, так как было известно, что врач этот, хотя он и был неверным, обладал знаниями еще более обширными, чем сам Абу-Авицена (Знаменитый врач родился в Ширасе в 1036 году.). При этих успокоительных известиях толпа мало-помалу разошлась, и в городе воцарилось спокойствие.

XXVIII.

Опасаясь, как бы это гнусное покушение не изменило добрых намерений Мирзы-Ахмеда по отношению к дочери муджтеида, Измаил побежал в Эмир-Канэ. Дворец был пуст; в большой приемной зале, где некогда целая толпа придворных льстецов подобострастно теснилась вокруг могущественного визиря, не было ни души. Молодой человек беспокойно блуждал по двору, когда к нему подошел один ферраш и сказал:

- Келантер приказал мне привести тебя к нему. Следуй за мной.

В конце длинного корридора ферраш остановился и, подняв портьеру, пригласил Измаила войти.

Махмуд-Хан в страшном волнении ходил взад и вперед по комнате, то хватаясь за рукоять своей сабли, то поднимая глаза к небу и сжимая кулаки.

- Подлец! Предатель! бормотал он. - О, если бы только она захотела!.. Я погиб... Надо кончить...

Наконец визирь заметил Измаила, неподвижно стоявшего у двери. Он подошел к нему и устремил на него угрюмый, угрожающий взор.

- Так это ты, сказал он, - ты жених дочери Феррук-Хана, ты просил назира похлопотать об ее освобождении? [670]

- Я самый. Заклинаю тебя любовью к твоей матери сжалься надо мною и над ней!

- Нечего сказать, хорошего посредника ты себе избрал. Проклятие ему и его детям! Он предал нас: меня и тебя. Мы любим одну и ту же девушку; царь также ее любит, ты это знаешь; хорошо! Назир нас продал! Сколько просил у тебя этот негодяй за освобождение Нуредаин?

И не дождавшись ответа, он продолжал:

- Пятьсот томанов! За прекраснейшую и знатнейшую девушку во всей Персии! Ах, подлец! Оставь их при себе. Разве я жид?.. Если Махмуд-Хан вернет ее тебе, это другое дело.

И келантер снова порывисто зашагал, испуская громкие восклицания, проклиная небо, женщин, любовь, произнося возмутительные богохульства.

- Да, говорил он, - ты страдаешь, ты еще будешь страдать, но... он остановился пред Измаилом лицом к лицу, - но я завидую тебе. Ты счастливее шаха: ведь она тебя любит! Каким волшебством ты внушил ей такую любовь? Я, я всем пожертвовал для нее: моим счастьем, моею жизнью; для нее я сделался заговорщиком, предателем, убийцей и все даром! Но ты... ты должен радоваться, сейчас ты ее увидишь, я отдам ее тебе...

Келантер сразу оборвал свою речь, так как в эту минуту в комнату с шумом вбежал Хормуз, лицо которого выражало необычайное волнение. Наклонясь к уху визиря, он шепнул ему:

- Телохранители царя идут окружить твой дворец.

Махмуд-Хан, испуганный этою новостью, быстро вышел вон. Хормуз последовал за ним. Несколько минут спустя, этот последний вернулся к Измаилу.

- Господин приказал мне отвести тебя в тюрьму, сказал он ему, - он ждет тебя там. Или за мной.

Сердце Измаила забилось с удвоенною скоростью.

- О, Нуредаин, сказал он, - наконец-то я опять увижу тебя!

Они пошли. Миновав несколько корридоров и пустых зал, они спустились по темной лестнице в подземелье и остановились в конце одной длинной галлереи.

- Входи, сказал Хормуз, отворяя дверь, - она здесь. [671]

Измаил остановился, как вкопанный; ноги его словно вросли в землю.

В подземелье было так темно, что он решительно ничего не мог различить; но за то он услышал голос, заставивший его задрожать и вернувший ему прежнюю силу.

- Ты ли это Измаил? Благодарение Богу!

- Да, это я, моя Нуредаин, воскликнул он, бросаясь в ее объятия.

- О счастливый день! говорила она, - я снова вижу тебя, с меня довольно этого. Дай мне обнять тебя!

И в безумной радости она смеялась и плакала в одно и то же время.

- Осуши свои слезы, душа моя, сказал Измаил, - я добился твоей пощады, твоего освобождения. Поспешим оставить это ужасное место.

- И ты не обманываешь меня? отвечала она, ласкаясь к нему. - Нет? Ведь это значило бы дважды умереть.

- Я клянусь тебе в этом Богом и твоею милою головой.

И он покрыл ее руки поцелуями, и слезы их смешались.

- Какое счастье! Наконец-то мы вместе! прибавила она, глядя ему прямо в глаза. - Бежим отсюда, Измаил! Чего нам ждать? Боже мой! Одна лишняя проведенная здесь секунда ужасна для меня! Я жажду света, свободы, счастья, о, идем отсюда, идем!

- О, душа моя! Не бойся! Подожди еще немного. Нужно, чтобы келантер сказал своим тюремщикам, что ты свободна; сейчас он сам придет сюда отворить двери твоей темницы.

- Что? Он придет? Он? В первый раз я буду благословлять его. Но, внезапно спросила она с омрачившимся лицом, - как удалось тебе добиться моего помилования?

- Зачем говорить об этом? Ведь ты помилована. Я подкупил Мирзу-Ахмеда, назира келантера, я дал ему выкуп.

Нуредаин внезапно приняла озабоченный вид.

- Что с тобой? спросил он ее, почти тревожно, - зачем эта тень на твоем челе?

- Увы! Махмуд-Хан - бич моего семейства. Какие причины могли заставить его так изменить свои планы относительно меня? Деньгами его не прельстишь.

- Ах, грустно прибавила она после минутного молчания, - от подобного человека нельзя ожидать ничего хорошего! [672]

Измаил постарался ее успокоить, указав на то, как важно для келантера, чтобы слух об его дерзкой измене не дошел до ушей даря.

- И если, прибавил он, - визирь своею собственною особой теперь сойдет в эту тюрьму, то единственно для того, чтобы лично наблюсти за добросовестным исполнением своих приказаний.

Нуредаин, слушая его, успокоилась. Люди, иного страдавшие, боятся верить в исполнение своих желаний.

- Прости меня, сказала она, - но я право не могу больше верить в счастье; горе постояннее радости, оно не оставляет того, с кем свыклось.

И внезапно вся изменившись, как это часто бывает с людьми, видевшими много несчастий, Нуредаин, с глазами, сверкающими радостью, принялась строить планы будущего.

- Выйдя отсюда, мы немедленно покинем эту злосчастную страну, говорила она, - мы отправимся туда, где небеса милосерднее, чтобы наконец отдохнуть на ковре Гименея и счастья. О, ты конечно желаешь этого? спросила она, нежно улыбаясь ему.

- Как не желать мне этого!

- Но прежде я хочу побывать в Казбене, чтобы посетить могилу моего бедного отца; там мы скажем прости местам, где протекло наше детство. Мы пробежимся по твоему саду, зайдем в мечеть, где мы слышали так много благочестивых проповедей. Я хотел бы также заглянуть в часовню Имама Сади-Гуссейна. Ты конечно помнишь старого предсказателя, сидевшего под портиком? Если он все еще там, мы снова обратимся к нему за советом. Предсказания его сбылись с изумительною точностью. Он сказал мне, что я буду любима, и ты меня любишь, не правда ли? Что я сделаюсь царицей, если только захочу. Но я не захотела, о, мой Измаил! Не говорил ли он о тюрьме, о кинжале, о покрывале? Тюрьма, мы теперь в ней! Кинжал, я ношу его спрятанным в моей одежде! Что касается покрывала, до сих пор я не знала, что он хотел сказать, но сегодня все объяснилось: это брачное, которое я надену в день нашей свадьбы; это будет скоро, не правда ли?

Целый мир светлых воспоминаний, вызванных Нуредаин, ее сладкий голос, нежный взгляд, все привело Измаила в восторг и сделало для него эту тюрьму приютом счастия.

- Ах, сказал он с лицом, сияющим от счастья, - хотя [673] старый дервиш и не сказал этого, но отныне наша жизнь должна течь радостно и спокойно!

Мы счастливо миновали пролом в мосту, прежде чем нахлынул поток. Нам теперь не страшна его ярость. Благодарение Аллаху! мы вне всякой опасности!

XXIX.

Бывают удары грома даже и при безоблачном небе. На лестнице послышались шаги. Дверь тюрьмы быстро распахнулась и вошел келантер. При виде его Нуредаин поднялась, спокойная и гордая.

- Уведите этого человека! резко сказал Махмуд-Хан, указывая вошедшим за ним черным рабам на Измаила.

Они тотчас же схватили его, и прежде чем он успел сделать хотя одно движение, сказать одно слово, вытащили его вон и бросили в соседнюю тюрьму.

Тогда келантер, обращаясь в Нуредаин, сказал:

- Мой назир за известный выкуп обещал возвратить тебя твоему жениху; я сдержу его слово. Но клянусь, пока я жив, ты не достанешься никому, и если я и отдам тебя, то только мертвою. Но прежде я хочу испытать последнее средство спасти тебя. Я уезжаю отсюда в свои горы. Хочешь ты следовать за мной?

- Я предпочитаю смерть, отвечала Нуредаин.

Келантер тотчас же кликнул своих рабов.

- Делайте, что я приказал вам.

И он вышел.

Измаил, сидя в своем подземелье, тоскливо прислушивался. Махмуд-Хан вошел в нему и сказал:

- Будь счастлив! Сию минуту твоя невеста будет тебе возвращена; ты можешь увезти ее отсюда, отныне она твоя навсегда! Но пойдем! Я хочу сам сдать ее тебе с рук на руки.

Измаил быстро встал и последовал за ним.

Когда они подошли к тюрьме, ему почудилось, что он слышит как будто бы шум борьбы; ему показалось, что он узнает голос Нуредаин, голос слабый, умоляющий... Великий Боже! и потом... жалобы... заглушенные рыдания... [674]

Он бросился вперед... И небеса не обрушились! Палачи схватили ее и с кинжалом, которым нашли в ее одежде, воткнули ей в горло ее покрывало (Так казнят исключительно женщин; Коран запрещает проливать их кровь.). Ее лицо было сине-багрового цвета, тело ее билось в предсмертной агонии... Глаза умирающей обратились к тому, кого она любила... Последняя искра на минуту вспыхнула в них... и устремленные в его глаза, они потухли с выражением последней ласки.

Как безумный он бросился к ней. Рабы грубо оттолкнули его, но келантер, желая до конца насладиться своею местью, остановил их.

- Отдайте ему эту девушку, сказал он, - она принадлежит ему.

Несчастный хотел выхватить свою саблю.

- Убейте и меня, кричал он.

Но его тотчас же обезоружили и осыпали ударами. Его оставили жить, без сомнения зная, что для него не может быть наказания сильнее этого.

Палачи положили тело Нуредаин на табу (Носилки для мертвых.) и подняли его на плечи. Они толкали Измаила, который машинально следовал за ними. Выйдя из дворца, носильщики направились в кладбищу Шах-Абдул-Азима; подойдя к возвышающейся над ним горе, недалеко от источника Thesme-Ali, они сложили свою ношу на землю.

- Теперь, сказали они Измаилу, - хорони ее, это твое дело, женщина эта принадлежит тебе.

Даже эти злодеи, столь привычные ко всевозможным ужасам, казалось, были тронуты.

Взяв тело Нуредаин на руки, Измаил отнес его на гору; он стал на колени перед ней, закрывая ее своим телом и плащом, подобно коршуну, прячущему свою добычу под крыльями, чтобы никто не вырвал ее у него. Смерть не обезобразила ее черты; выражение ужаса изгладилось; им вернулась их и красота. Но розы ее щек поблекли, и от прикосновения нечистых рук палача они приняли синеватый цвет лотоса. Ее уста походили на бледную фиалку, уцелевшую среди снега, рассыпанного ангелом смерти. [675]

Скорбь Измаила выражалась в стопах, восклицаниях и рыданиях. Он ударял себя в лицо и бился головой о камни.

- О, свет моих очей! Я больше не увижу тебя, восклицал он; - я не услышу больше твоего сладкого голоса, заставлявшего меня трепетать. Твои уста и глаза больше не улыбнутся мне. Мертва, увы! Мертва! Твоя красота, твоя кротость тронули бы даже тигра! Тебя убили на моих глазах, и я не мог защитить тебя! Да, предсказания старого дервиша исполнились! Покрывало, о котором он говорил, было не брачное твое покрывало, а то, которым должны были задушить тебя твои палачи. Увы! Одно мгновение назад эти руки жали мои, а теперь они на веки оледенели! Какие чудные планы строили мы! Мы мечтали о свадьбе, о счастье, а страшная смерть стояла уже у порога. О, дорогая! Я не хочу расставаться с тобой! Возьми меня с собой! Что делать мне на этой земле? Она стала для меня пустыней, а жизнь казнью. Я разделю с тобой твою могилу.

И он орошал слезами ее руки и лицо.

В ее поясе он нашел письмо, написанное к нему несколько дней тому назад, когда она была уверена в близкой смерти. Измаил так часто читал мне его, что я помню его почти слово в слово.

«Помнишь ли ты, о, мой возлюбленный, стихи, пленявшие нас в саду твоего отца? - Не бойся Лейла! Наша жизнь не угаснет и время не кончится для нас, прежде чем хоть один день счастья не соединит тебя с тем, кого ты любишь! - О, друг мой! Мы не увидим этого дня, но я надеюсь, что буду твоею гурией на небе.

«Я поклялась быть верною тебе и я умру, исполняя эту клятву. Мне жалко жизни; я могла бы быть так счастлива! Я любила тебя и была любима тобой! Судьба не хотела нашего счастья. Прощай, мой возлюбленный; не предавайся безграничному отчаянию. Когда я буду лежать на кладбище, не оставляй меня одну; мне будет страшно среди всех этих покойников! Приходи почаще ко мне. Мне будет отрадно твое присутствие; оно обрадует сердце, которое и в глубине могилы будет вечно тебя любить».

Несколько минут спустя, дервиш закончил свой печальный рассказ следующим образом:

- Прошел день, прошла часть ночи. Измаил не выпускал [676] Нуредаин из своих объятий, покрывая ее поцелуями и непрестанно произнося ее дорогое имя, но одно молчание было ему ответом.

Между тем, поднявшийся в пустыне ветер завыл и засвистел между скалами. Измаилу показалось, что это жалобно плачет душа его невесты, блуждая вокруг ее тела, оставленного без погребения. Силы его истощились, он боялся умереть, не успев исполнить над ней этого священного обряда, без которого Азраель не мог взять ее душу на небо. Подняв свою драгоценную ношу, он спустился с горы. Был час, когда над природой тяготеет сон, охватывающий даже влюбленных, ожидающих на месте свидания. Не спали только одни шакалы, да гиенны, с унылым воем блуждая вокруг кладбища.

Он вырыл могилу рядом с могилой Шах-Абдул-Азима на берегу источника Thesme-Ali, под тенью платана. Он обрезал у своей невесты ее длинные волосы, завернул ее в свой плащ и опустил ее в землю. Разорвав на себе одежду и посыпав голову землей, он обнял ее, взглянул на нее в последний раз и сказал ей последнее прости!..

Потом он упал на могильный холм кусал землю и призывал смерть. Несчастный, разве он не достаточно страдал? Подобно тому, как чахнет сломленное порывом бури дерево, листья которого вянуть и сок мало-помалу высыхает, так зачах и Измаил. С той роковой минуты, когда он слышал в последний раз голос своей невесты, видел ее последний взгляд и принял ее последний вздох, жизнь потеряла для него всякое значение; уши его закрылись для пустых речей, глаза его не смотрят ни на что, за исключением ясного неба, взявшего ту, которую он непрестанно призывает и к которой простирает руки.

Эти последние слова дервиш произнес глухим голосом, прерываемым рыданиями. Затем он встал. Подняв голову, с сухими, пылающими глазами он вышел из моей палатки и быстро пошел прочь. Мучительное волнение овладело мной: я понял, что несчастный рассказал мне свою собственную историю! Я последовал за ним, опасаясь оставить его одного в таком отчаянии. Он пересек пустынную равнину, отделяющую Тегеран от гор, и пошел по дороге к кладбищу Шах-Абдул-Азима. Он вошел туда, несколько минут бродил по [677] лабиринту надгробных камней и наконец остановился у могилы, которую я заметил на берегу источника Thesme-Ali.

Розы и мирты образовали вокруг алебастровой колонны корону из цветов. При шуме наших шагов из них выпорхнул голубой голубь, утолявший свою жажду в маленьком резервуаре, наполненном свежею водой. Дервиш опустился на колени на сухую землю и страстно прильнул к ней губами.

- О Нуредаин! воскликнул он, - наступила весна. Все цветы пробиваются сквозь землю и поднимают кверху свои головки. Только ты засыпана прахом!

* * *

Дервиша Али никто не преследовал. Уважение, с которым на Востоке относятся к безумию, спасло его. Он живет еще - если только это значит жить - погруженный в свои воспоминания, избегая людей и покидая свой шатер лишь для того, чтобы бродить вокруг могилы, оглашая воздух своим унылым возгласом.

- Нуредаин иун!