СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АНЖ ГИЙОМ ДЕ СЕН-КЕНТЕН

ЛЮБОВЬ В СТРАНЕ ВОЛХВОВ

(Перевод сочинения французского писателя А. де Сен-Кентена «Любовь в стране магов», A. de Saint-Quentin, Un Amour au pays des mages, 1891

https://journals.openedition.org/res/4308

https://press.psu.ru/index.php/history/article/download/3357/2440/7877

На русском языке книга вышла под названием - А. де Сен-Кентен, Любовь Бабиста: Роман из персид. жизни, пер. с фр. И. Гриневскои?, Санкт-Петербург, тип. Д. В. Чичинадзе, 1897.)

VI.

Шах был молод и красив. Он был прекрасно сложен, и осанка его отличалась благородством. Что касается до его внутренних качеств, то при всем своем уме, остроумии и храбрости, он тем не менее заслуживал упрека в необузданности характера, во враждебном отношении ко всем новейшим идеям, а иногда и в жестокости. Подобно всем восточным принцам, он рано изведал все удовольствия жизни, но, несмотря на то, что известнейшие красавицы его империи никогда не были по отношению к нему строги, ни одна из них не сумела покорить это уже пресыщенное сердце. До сих пор оно еще не знало любви.

В первый раз он встретил девушку, которая при своей несравненной красоте была настолько же скромна и сдержанна, насколько отличалась умом и привлекательностью. Новое чувство пробудилось в нем. Восхищенный, очарованный, он забыл свой сан, лишь бы только понравиться ей. Человек, бывший на земле подобием Аллаха, робел и терялся пред девочкой.

Его уже не занимали по-прежнему государственные дела; рассеянно, одним ухом слушал он ежедневные доклады келантера; не читая подписывал представляемые ему декреты, и с советниками своими ни о чем более не говорил, как о прелестях той, которая очаровала его, и о силе своей любви, сдерживать которую он не имел более сил. [311]

Если влюбленному персидскому шаху вздумается, как это бывает с большинством влюбленных, выразить чувства, внушенные ему его предметом, на языке поэзии, для него нет ничего легче, так как в его распоряжении находится придворный поэт, обязанный воспевать его деяния, и в случае нужды, заменять его отсутствующее или ослабевшее вдохновение своим. Но шах, будучи сам поэтом, захотел лично сочинить несколько стихов в честь Нуредаин.

При дворе только и говорили, что о возрастающем значении Нуредаин и об ее предстоящем браке с царем.

Уже придворные рассыпались в любезностях пред отцом будущей государыни. Что касается до нее самой, то у нее перебывала с поздравлениями все женщины, жившие в городе, начиная с самых богатых и кончая самыми бедными. Она грустно улыбалась, слушая льстивые речи, с которыми к ней обращались. Была ли она тронута страстью молодого царя, соблазняла ли ее перспектива короны? Или она откажется от трона, чтоб остаться верною Измаилу, несмотря на риск навлечь на своего отца и на самое себя ужаснейшие бедствия. Видя ее столь спокойною, кто мог бы угадать, какого рода было ее решение?

Между тем государь, обязанный вернуться в столицу, за несколько дней до своего отъезда созвал всех своих советников и объявил им о своем намерении жениться на дочери муджтеида.

- Агасвер, Ксеркс, Дарий, Искандер (Александр Великий.) и несколько других монархов, моих предшественников, прибавил он, - сажали на трон рядом с собою женщин, красота и внутренние достоинства которых, конечно, не превосходили красоту и достоинства девушки, избранной мной себе в подруги.

- Belli, belli! так, так! хором повторили все члены совета, да здравствуют царь и царица тысячи лет! Пусть тень их никогда не умалится.

- Дочь Феррук-Хана, продолжал шах, - соединяет в себе все совершенства. Все хвалят ее ум, ее красоту; но в действительности она несравненно выше всех похвал.

- Правда, клянусь Богом! согласился представитель знати, - это жемчужина редкая и достойная храниться в сокровищнице царя. [312]

- Какая разница, продолжал царь, обращаясь к Садик-Хану, своему главному евнуху, - какая разница между этою девушкой и теми женщинами, которых ты до сих пор поставлял в мой гарем. Не успею я рта раскрыть, как они сейчас же соглашаются со мной: belli, belli, да, да; больше они ничего не умеют сказать. Однажды утром, когда восходящее солнце осветило своими лучами дворец, я обратился к одной из них.

- Вот приближается ночь, не правда ли, сказал я.

- Да, отвечала она, - в самом деле вот я уже вижу на небесном своде луну и звезды.

- Прекрасно, восхитительно, засмеялись все присутствующие.

По приказанию шаха главный церемониймейстер пригласил Феррук-Хана в залу совета: его величество хотел лично объявить ему свою волю.

Узнав о чести, оказываемой его семейству, муджтеид пал ниц пред троном.

- Мы - твои рабы, повелитель! Головы наши коснутся звезд, когда дочь моя войдет в сераль царя царей.

Но в глубине сердца милость эта скорее испугала, чем обрадовала его: он знал о любви Нуредаин, знал ее решительный характер.

Распустив собрание, шах поспешил в гарем, чтобы лично известить Нуредаин о принятом им решении. Счастливый тем, что пришел сообщить ей такую радость, он усадил ее рядом с собой.

- О, цветок благородства и красоты, начал он, - всемогущий Бог щедро наделил тебя красотой и умом. Одного твоего взгляда достаточно, чтобы сердце мое тревожно забилось. Моя звезда привела меня к тебе и заставила меня полюбить тебя. Я хочу ввести тебя в мой дворец и посадить на трон выше всех остальных моих жен.

Нуредаин молчала; тогда царь, думая, что неожиданная новость лишила ее способности говорить, прибавил:

- Но я хочу владеть тобой только с твоего согласия, забудь, что я царь. Говори.

- Не смею, отвечала Нуредаин.

- Говори без страха. Если бы даже ответ твой был для меня неблагоприятен, клянусь бородой пророка, я дарую тебе полный aman. [313]

Тогда Нуредаин со смелостью, которую внушает любовь, заговорила так:

- О царь! Тебе лучше, чем кому-либо, известно, что в сердце человека написано имя того, кто должен владеть им. Мое уже давно не принадлежит мне.

- Клянусь Богом! воскликнул царь, пораженный ее неожиданным признанием. - Как же имя этого счастливца? Без сомнения, он красивее Меджнума (Юноша, влюбленный в Леилу, самый красивый и совершенный из влюбленных.), богаче Джемшида (Великий персидский царь.) и славнее Искандера?

- Человек, которому я отдала свое сердце и которому поклялась в верности, не богат и не славен. Это один из твоих ничтожнейших подданных, но за него я готова претерпеть тысячу смертей.

- Кто ж это? жестко спросил шах.

- Я не смею назвать его, отвечала Нуредаин; - но во имя милосердого Бога, пусть теперь твои упреки не обрушатся на меня, подобно острой сабле гнева. Ты обещал мне aman.

Шах молчал. Он был бледен и весь дрожал, пораженный неожиданно постигшим его ударом. Вдруг он встал и вышел из гарема. Государь, малейший каприз которого до сего времени считался законом, который видел женщин не иначе, как готовыми в его услугам, с низко склоненною головой и вечно поддакивающим языком, в первый раз встретил существо, противящееся ему, девушку, почти еще дитя, которая осмелилась наотрез отказать ему. Неожиданность, гнев, оскорбленная гордость, обманутая любовь терзали его душу.

Вечером он удалился на свою половину и никого не хотел видеть. Он чувствовал себя глубоко несчастным. Говорили даже, что будто он плакал. На следующий день он позвал к себе келантера и приказал ему с помощью его евнухов похитить Нуредаин и отвезти ее в его гарем в Тегеран. Визирь почтительно заметил ему, что сословие мулл слишком могущественно для того, чтобы можно было таким образом действовать по отношению к их главе, не возбудив среди них опасного неудовольствия.

- Кроме того, прибавил он, - я достаточно хорошо знаю [314] дочь муджтеида, чтобы быть уверенным, что она предпочтет наложить на себя руку, чем уступить насилию. О, государь! дозволь твоему рабу дать тебе совет, который внушает ему его преданность тебе. Откажись от этих крутых мер; вспомни, что гнев начинается безумием и оканчивается раскаянием. Если ты пожелаешь вооружиться терпением и дашь мне необходимые полномочия, если ты согласишься предоставить мне муджтеида, его дочь и того, кого она называет своим женихом, я обещаю тебе в непродолжительном времени и без шума доставить Нуредаин в твой гарем смиренною и покорною.

VII.

Махмуд-хан, игравший в этой истории такую роковую роль, принадлежал к знатной семье независимого племени Дзергесг; племя это, живущее в горах Ельбруса, на восток от Демавенда, ведет свое происхождение от колонии македонских воинов, поселенных здесь Александром Великим.

Махмуд с ранних лет отличался талантами и храбростью. Сделавшись ханом и главой своего племени, он неоднократно разбивал Туркменов, этих вечных врагов Персии; но все его заслуги омрачались жестокостью характера и бесчеловечием, делавшими его способным на самые гнусные поступки. Однажды он застал у себя в гареме своего родного отца, ведущего преступную беседу с одною из его жен. В порыве бешенства, он велел привязать его за ноги в лошадиному хвосту, сам сел верхом на эту лошадь и, пустив ее вскачь, несколько раз объехал вокруг своего двора.

Военная слава, которую он стяжал себе, обратила на него внимание шаха; он призвал его в Тегеран и доверил ему пост келантера.

В это самое время шайки Туркменов наводнили дороги и часто делали набеги чуть ли не до самых ворот столицы. Махмуд-хан истребил их. Он водворил также спокойствие и порядок внутри города: подавил несколько восстаний, очистил рынки от переполнявших их воров; словом, сделался предметом ужаса для людей, нарушавших порядок и для всех врагов шаха. Недоступный страху, он еще менее был доступен чувству снисходительности и жалости. Самый старый [315] профессиональный палач имел более сострадательное сердце. Презирая деньги и людей, Махмуд-хан обладал только одною страстью, страстью власти. Грубый, гордый своею знатностью, строгий по отношению к низшим, надменный с равными, щедрый, но как вельможа, часто оскорбляющий своею щедростью, он нажил себе множество врагов. Шах не любил его; но находя его полезным, деятельным и изворотливым, пользовался его услугами и советами.

И в настоящем случае он решил последовать советам Махмуд-хана, ничуть не подозревая, что человек, которому он дает полную власть над тою, которую любит - его соперник. Действительно, келантер, часто посещавший своего друга муджтеида, имел случай встречаться с Нуредаин, и, видя ее, не мог не почувствовать к ней любви. Несмотря на то, что молодая девушка постоянно отклоняла его предложения, он не падал духом и надеялся, что время и счастие помогут ему восторжествовать над ее отказом.

Любовь, внушенная ею царю, доставила ему серьезное беспокойство. Он считал ее потерянною для себя. И в самом деле, кто мог ожидать, что девушка откажется от короны, чтоб остаться верною тому, кого любит? Но когда он увидел, что это возможно, когда сам царь дал ему над ней полную власть, он снова стал надеяться.

План действий был быстро составлен. Прежде всего надо было устранить главное препятствие, другими словами, необходимо было узнать, кого именно любила Нуредаин, и это, как ему думалось, было не трудно. Затем он примется за муджтеида. Его отрешат от должности, его имущество конфискуют, его будут безостановочно преследовать до тех пор, пока он, разоренный, ожесточенный, доведенный до крайности, в отчаянии решится на какой-нибудь безрассудный поступок, который ускорит его гибель. Тогда дочь муджтеида, лишенная опоры и имущества, будет в его власти, и тогда он, не спрашиваясь ее согласия и без ведома шаха, отвезет ее в своему племени.

Эти намерения немедленно стали приводиться в исполнение. Назир келантера, Мирза-Ахмед, приехал в Казбен с толпой феррашей, чтобы найти и арестовать жениха Нуредаин. Измаил погиб бы без своего друга. Гуссейн раньше знал Мирзу-Ахмеда простым слугой Махмуд-хана, обязанным подавать ему кальян. Он имел случай оказать услугу [316] Мирзе-Ахмеду. Назир, чувствуя себя чужим в городе и не имея знакомых, кроме Гуссейна, явился к нему. Он поверил Гуссейну цель своей миссии и просил его помочь ему советами. Гуссейн не решился ему отказать. Однако, он позаботился скрыть Измаила и постарался дать назиру и его спутникам такие указания, что после нескольких дней бесплодных поисков, они вернулись в Тегеран.

Между тем келантер готовил гибель человеку, которого в продолжение многих лет называл своим другом. Он начал с того, что отнял у него должность муджтеида. Глубокое горе причинило Феррук-хану потеря должности, которую он нес в течение стольких лет. Поспешив в Тегеран, он просил у шаха аудиенции, в которой ему было отказано; келантер закрыл пред ним свою дверь; друзья, которых он имел при дворе, узнав об его опале, не захотели его принимать. В отчаянии вернулся он в Казбен. С тех пор одно преследование шло за другим.

Феррук-хан проиграл один важный процесс; под пустяшным предлогом была конфискована часть его имущества. Правитель области не упускал ни одного случая вредить ему. Его прежние подчиненные - муллы, кади - вели с ним тайную войну. Все ожесточенно стремились к его гибели. Если царь спросит одно яблоко с дерева крестьянина, гласит одна пословица, придворные вырвут дерево с корнем; если он захочет получить одно яйцо, то они достанут тысячи кур.

При каждом новом мучении Нуредаин приходила в отчаяние.

- Прости меня, восклицала она, бросаясь на шею к отцу, - прости меня: я причина твоей гибели!

- Если ты меня не покинешь, я буду еще довольно богат, моя дорогая дочь, отвечал Феррук-хан. Но ты оскорбила своим отказом шаха, обидела визиря; ты все принесла в жертву тому, кого ты любишь... Я уверен, что наша гибель неизбежна. Но пусть они берегутся, продолжал он, воодушевляясь... - Феррук-хан не такой противник, чтоб им пренебрегать. Этот режим, основанный на несправедливости, на лихоимстве и насилии, которые мы так долго терпим, сделался слишком многим ненавистным. Образуется многочисленная, могущественная партия, ожидающая только благоприятного случая для того, чтобы взяться за оружие. [317]

Мое имя, остатки моего имущества, популярность, которою я еще пользуюсь, могут усилить могущество этой партии и доставить ей победу. Если они доведут меня до крайности своими ненавистными преследованиями, я заставлю их жестоко раскаяться.

Муджтеид подразумевал здесь новую секту, к которой примкнул Измаил.

VIII.

Основатель этой секты, Мехмед-Баб, родился в Ширазе от сеида, то есть от одного из потомков пророка. С молодости, тронутый народными бедствиями и приведенный в негодование поведением мулл, он создал план реформы. Приготовившись отшельничеством и молитвой к миссии, свершить которую он, по его словам, был призван самим небом, он стал открыто обличать пороки духовенства и несправедливости, совершаемые во имя религии.

Эти первые проповеди, не затрогивающие ни шаха, ни его авторитета, губернатор Шираза не считал нужным запретить.

Но муллы, имея основательную причину быть недовольными, соединились против Баба и заставили его удалиться. Он отправился тогда в Испагань, город наслаждений, где муллы более, чем где-либо, своими безобразиями вполне заслужили те сарказмы, которые так часто попадаются в персидской литературе.

Предшествуемый молвой, он был принят здесь с энтузиазмом; но, как и в Ширазе, не замедлил возбудить против себя всех мулл. Муджтеиды заключили его в тюрьму, а так как народ угрожал его освободить, то его перевели тайным образом в Черрек, на турецкую границу, где он был заключен в крепость.

Несмотря на плен вождя, новая секта имела быстрый успех. В больших центрах и даже в большинстве городков формировались тайные общества, члены которых имели общее имущество и получали организацию, согласную с предписаниями их учителя. Ученики уже не довольствовались провозглашением религиозной реформы и уничтожения злоупотреблений; они проповедовали открыто социальную революцию и ниспровержение тираннии. Среди этих новых апостолов, в особенности [318] был заметен наиб Али. Человек слова и дела, с духом настолько отважным, что, пользуясь традиционным выражением, сам дьявол не мог быть его отцом, наиб приобрел себе почти одинаковый с пророком авторитет. Он естественно был предназначен принять начальство над инсургентами Ценджана и Казбена, которым, по всей вероятности, надлежало выдержать первый удар армии шаха. После годичного заключения, во время которого он написал два знаменитые сочинения: Путешествие в Мекку и Толкования на Коран, Бабу удалось бежать. Он посетил южные города с целью повидать и ободрить своих приверженцев; затем он направился к Тебризу. Население этого громадного города, одного из важнейших в Персии, неспокойного характера. Оно с жадностью бросается на новизну, и его не трудно возмутить. Здесь сформировалась в его пользу многочисленная партия, во главе которой он хотел встать, чтобы дать знак в восстанию. По этому знаку во всех городах главы тайных обществ должны были собрать своих членов, взволновать чернь, напасть на войска шаха и овладеть крепостями.

Прежде чем овладеть Тебризом, Баб остановился в Казбене, желая сговориться с Феррук-ханом.

Доведенный до крайности беспрестанными и невыносимыми преследованиями, муджтеид писал Бабу, предлагая ему свое содействие.

Пророк принял с восторгом предложение такого важного лица: тайному обществу в Казбене было предписано признать его главой.

Таким образом, Феррук-хан невольно, в силу обстоятельств, был брошен на путь, являвшийся отрицанием его прошлого, его убеждений и его привычек вельможи. Коммунистические и революционные доктрины Баба отталкивали его. Отношения, в которые он должен был войти с сектантами, в большинстве случаев людьми из народа, были ему ненавистны. То же презрение он питал постоянно по отношению к сыну муллы, дерзкому претенденту на руку его дочери.

Но он был доведен до отчаяния поступками своих врагов и хотел им отомстить. Нуредаин, которой придавала силу ее любовь, могла только радоваться отцовскому решению: не говоря уже о том, что новая секта должна была привлекать ее своим учением, проповедующим о любви к народу, об улучшении [319] участи страждущих и об уничтожении социального неравенства, - в этом учении она видела, в то же время, устранение препятствий, мешавших ее собственному счастию.

Как ни счастлив был Измаил тем, что его невеста разделяет его образ мыслей и, следуя за ним, дает ему такое красноречивое доказательство своей любви, он не мог без ужаса подумать об опасностях, которым она шла навстречу. Он умолял ее отказаться от него и удержать отца от опасного шага.

Но Нуредаин отвечала ему, что дело уже непоправимо; что ее отец зашел слишком далеко, чтобы можно было вернуться; что, сверх того, по отношению в Бабу, он принял такие обязательства, от которых не мог отказаться. - И затем, прибавила она, только бы мой отец избавился от преследований своих врагов и мы достигли цели наших желаний. Что значат в сравнении с этим опасности, которым я подвергаюсь?

Измаил, слишком счастливый, не смел настаивать; он удвоил усердие, распространяя учения бабистов и стараясь набрать возможно большее число приверженцев. Таким образом, он успел завербовать всех своих друзей в Казбене, за исключением Гуссейна, который по-прежнему отказывался от участия в какой-либо секте.

Когда пророк прибыл в Казбен, Измаил употребил относительно Гуссейна последнее усилие. Он выставил на вид благо страны, его собственный интерес, патриотизм; он взывал в его дружбе; в награду за его согласие, он обещал Гуссейну в день триумфа известное улучшение его положения, может быть, даже богатство, - но все это не повело ни к чему.

- Я не чувствую в себе ни малейшей склонности, отвечал Гуссейн, - ни к политике, ни к приключениям. Мое честолюбие более скромно и более мирного характера. Мой отец был разнощиком. Верблюд - не правда ли? - должен следовать за своим вожатым и ведро - за своею веревкой; я занимаюсь тем же ремеслом и чувствую себя хорошо. Оно дает мне средства к честной жизни, и я думаю, что человек, довольный своим положением и умеющий обуздывать свои желания, всегда достаточно богат.

- Удивительная философия! Но, если ты доволен своим положением, удовлетворяет ли тебя также тот режим, от которого ты зависишь? Наше состояние, наша свобода, самая [320] наша жизнь не находятся ли они в руках шаха и его чиновников? Простой каприз может все погубить. Наши судьи тайным образом не продают ли ежедневно своего правосудия?

- Клянусь бородой пророка, ты ошибаешься! воскликнул Гуссейн, - они продают его публично и открыто. Несколько времени тому назад я проиграл процесс лишь потому, что дал кади только две бутылки лимонной воды, тогда как мой противник дал ему их целых четыре.

- А что делают наши губернаторы, чиновники, кеткоды, вади, визири?

- Ты прав сто врат. Разврат (По-персидски: Modakul.) царит повсюду. Погоня за деньгами организована по всему государству; более умеренные удовлетворяются волоском медведя, но другие рвут такие клочья, что бедное животное становится почти совершенно ощипанным.

- А что сделали наши муллы с некогда столь уважаемою религией? Неверие не является ли ныне язвой, которая точит нашу страну?

- Это совершенно верно, согласился Гуссейн. - Если судить только по наружности, то персидский народ можно бы принять за самый религиозный народ в мире. Но если он регулярно посещает мечети, постится и молится в назначенные дни и часы, если он добросовестно соблюдает все требования закона, то делает он это почти всегда только из лицемерия и из боязни муджтеидов. Стоит уничтожить эту боязнь, - и я опасаюсь, что от религии пророка останется очень мало.

- Барикаллах! Слава Богу, воскликнул Измаил, - мы единомысленны! Что же? Будем ли мы еще терпеть тот порядок, при котором нет ни справедливости, ни честности, ни веры (Само собой разумеется, что это говорят бабист.)?

- Правда, что он не из лучших, отвечал Гуссейн, - но я не знаю, что готовят нам бабисты. Эти старинные социалисты Маздек и Бабек, так же, как и Баб, называли себя пророками и, подобно ему, хотели ниспровергнуть существующий социальный строй, чтоб улучшить участь народа. Они восставали против права собственности; они утверждали, что она беззаконна, потому что Бог, единственный владыка мира, не отдал его, а только временно ссудил потомкам Адама. Они учили [321] считать общим достоянием деньги, жен, животных. Этим сектантам была дана полная возможность применять на практике свое учение, так как они получили от самого шаха Кобада, ставшего их адептом, право открытой проповеди. И что же? Эти опыты, вместо того, чтобы восстановить на земле золотой век, который они предвещали, не имели никаких других последствий, как только страшные беспорядки.

- Но, прервал его Измаил, - теперь времена не те. Народ стал умнее, образованнее.

- Учение Баба подобно учению Маздека, продолжал Гуссейн; - оно такого же радикального характера. Баб точно также борется за организацию семьи и общества. Он хочет преобразовать их. Разве он не учит, подобно своим предшественникам, что все люди - братья и равны между собою; что рабство должно быть уничтожено и что каждый имеет одинаковое право на владение плодородною землей, которую Бог отдал в пользование всем людям? Разве он не говорит при этом, что нищета и тиранния - это такие бичи, восстание против которых не только справедливо, но и необходимо? Правда, времена изменились, но человеческие страсти остались теми же. Учение твоего пророка, не отличаясь ничем от учения Маздека, приведет к тем же результатам, то есть в беспорядкам, к анархии. Когда люди потеряли веру в Бога, они думают, что могут все себе позволить. Что касается лично меня, я не скрою от тебя, что тиранния царей мне кажется в тысячу раз лучше тираннии народов; послушайся доброго совета: откажись от этих опасных утопий!

- К делу Баба примкнула Нуредаин ради меня. Ему я буду обязан своим счастием. - Я никогда от него не отступлюсь!

- Дай Бог, чтобы тебе не пришлось в этом раскаяться.

Приближалась ночь, и наступал час собрания, на которое пророк созвал своих приверженцев. Измаил простился со своим другом и направился к дому, где оно было назначено.

Он был принят одним из доверенных лиц пророка, который ввел его в низкую залу, куда собралось уже великое множество народа. Рядом с купцами и крестьянами здесь можно было видеть кади, чиновников, мулл, даже принца, двоюродного брата шаха, потомка знаменитого Фет-Али-Шаха, величайшая слава которого, бесспорно, состояла в том, что он имел 800 детей. Баб, стоя, господствовал над собранием. На нем [322] был зеленый тюрбан потомков Магомета. Черные гладкие волосы обрамляли его бледное, болезненное, почти безбородое лицо. Глаза у него были быстрые, но почти всегда опущенные. Его печальная и задумчивая физиономия дышала кротостью. Ласковый со всеми, великодушный по отношению к беднякам, с характером мирным, почти робким, склонный к мечтательности, любящий уединение, - он имел внешность скорее благочестивого дервиша, чем смелого новатора. Несмотря на свою скромную наружность, пророк, с первых слов, овладел вниманием своей аудитории.

- Хвала Богу, воскликнул он, - даровавшему веру горсти праха! Звезды, тучи, ветры, целый мир, по приказу своего Владыки, трудятся для того, чтобы дать хлеб тебе, о человек! А ты ешь этот хлеб и забываешь Его. Небо посылает на землю свою росу, а земля возвращает ему только пыль! Взамен своих благодеяний Бог даже у истинно верующих встречает одну неблагодарность! Закону пророка не повинуются; поклонение ему оставлено, вера в него заменена лицемерием. Горе тем, которые породили это зло! Проклятие на ваши головы, угнетатели народа, заключающие в оковы пророков, губящие религию своими пороками, своими бесчинствами и несправедливостями! Бог послал меня вернуть вас на путь правды и добра и превратить бедствия, которые терпят верные. Но вы закрыли уши пред речами моими! Теперь прошел час раскаяния, настает час возмездия!

Баб долго говорил в таком роде, и его слова были так красноречивы, что все присутствующие покрывали их рукоплесканиями. Но эти рукоплескания сразу превратились, когда он объявил, что после неверия, главною причиной упадка мусульманских обществ является несовершенная организация семьи. Он осмелился утверждать, что женщина равна мужчине, что она также имеет душу и должна быть свободна, подобно ему.

- Снимем, воскликнул он, - покрывала, закрывающие их лица; откроем гаремы, уничтожим решетки и засовы, уберем евнухов, эти печальные плоды нашей испорченности, - и мы возвратим нашим женам, нашим сестрам, нашим матерям место, которое они должны занимать в семье и в обществе!

Эта смелая выходка со всех сторон вызвала сильный ропот. Одна Нуредаин подняла свое покрывало и с [323] энтузиазмом стала хлопать в ладоши. Красота ее была так поразительна, что, при виде ее, ропот стих.

Сан Баб прервал свою речь. Все эти сектанты, которые завтра, быть может, хладнокровно будут рисковать жизнью, смотрели на нее с изумлением. Но, по всей вероятности, они далеко не разделяли идей пророка, только что изложенных им по этому поводу, и каждый из них внутренно готов был бы поклясться, что, если б ему пришлось владеть этою драгоценною жемчужиной, он заключил бы ее бережно, для одного лишь себя, в сокровищницу любви, далеко от взглядов профана.

Затем Баб пространно заговорил о реформах, которые он рассчитывал ввести в социальный строй, в день триумфа, - а день этот близок, воскликнул он в заключение своей речи.

- В Тебризе, где я буду завтра, многочисленная, энергическая, преданная партия только и ждет моего приказа для начала восстания. По данному мной знаку, оно разразится на всем протяжении государства. Какое сопротивление могут оказать захваченные врасплох и атакованные со всех сторон войска? Я сотру их с лица земли! Затем я пойду на Тегеран с могуществом пророка, и вы увидите, как мало значат цари, когда они захотят бороться против велений судьбы!

- Эншааллах! Эншааллах! Дай Бог! повторяли все присутствующие. - Мы будем повиноваться тебе! Да дадут тебе победу Аллах и его пророк!

На следующее утро Баб отправился в Тебриз.

Он дал приказание Измаилу присоединиться к нему в самом непродолжительном времени. Но в силу каких-то непонятных предчувствий, тот колебался. Ему казалось, что если он покинет свою невесту, то никогда больше не увидит ее, - и со дня на день он откладывал свой отъезд. Покинуть те места, где жила она и где он был счастлив, для того, чтобы броситься навстречу приключениям, было для него хуже смерти.

Однако, это было необходимо, так как от успеха того дела к которому добровольно примкнула она из любви в нему, зависело осуществление его собственных надежд. Поэтому он написал Бабу, что присоединится к нему тотчас после празднеств Мохаррема (В декабре.), которые уже приближались. [324]

IX.

Для Персов, последователей Али, эти праздники (Они называются Tazies.) священны в такой же степени, как Байрам для Турок, потому что они посвящены памяти мученика Гуссейна, сына Али, и его двенадцати сыновей, убитых по приказанию калифа Иезида. В продолжение десяти дней всякий труд, всякое занятие приостанавливаются, и весь народ исключительно занимается делами благочестия.

Просторные палатки разбиваются на перекрестках или на публичных площадях на счет обывателей квартала или какого-нибудь богача, желающего призвать на себя и на свою семью благословение неба. Их украшают коврами, мебелью и самыми драгоценными вещами.

В середине этих палаток, на эстраде, которая служить театром, ежедневно представляется часть большой драмы, имеющей сюжетом: победы, одержанные Гуссейном над войсками Иезида; погубившую его измену и его трагическую кончину. Поэзия этой драмы прекрасна и полна метафор, которые иногда затемняют даже ее смысл; но самая эта неясность скорее нравится, потому что она, для нас главным образом, является признаком красоты.

Феррук-Хан раскинул у главного входа в свой сераль черную шелковую палатку, украшенную траурными эмблемами, - и каждый вечер лучшие актеры города играли здесь, в присутствии громадного числа зрителей, по одному акту этой драмы.

В последний десятый день праздника, самый торжественный изо всех дней, они представляли смерть Гуссейна и его детей. Сначала появился калиф в великолепной одежде, сопровождаемый всем своим двором. Заняв место на сцене, он приказал своей страже привести к себе пленных. Последние вошли в цепях, одетые в лохмотья, истощенные и утомленные; но под этими цепями, под этими отрепьями по благородству их осанки легко можно было признать в них имамов.

После долгого допроса, обнаружившего их святость и преступность Иезида, они были присуждены к смертной казни. Уже [325] к ним приблизились палачи, чтобы привести в исполнение этот приговор, как вдруг из толпы вышла молодая девушка, одетая в черное; она бросилась к ногам калифа, умоляя его пощадить ее жениха. Это была невеста имама Муса, старшего сына Гуссейна.

Дочь муджтеида сама исполняла эту роль, чтобы снискать милость святых имамов. Она обрисовала свою любовь и свое отчаяние с такою страстною и натуральною экспрессией, что сердце Измаила, чувствовавшего, что эти нежные речи относятся в нему, трепетало от счастия. Толпа громко просила пощады Гуссейну. Но неумолимый Иезид приказал своим евнухам увести невесту Муса. Нуредаин вырвалась из их рук, заколола себя кинжалом и бездыханная упала на руки к своему возлюбленному. Тогда толпа разразилась рыданиями... Мужчины вскочили с мест осыпая калифа бранью, и представление, благодаря поднявшемуся шуму, было прервано. В это время какой-то мулла, шныряя в толпе, подходил к каждому присутствующему и собирал в стклянку слезы, падавшие из глаз зрителей; этим слезам приписывают силу излечения всевозможных болезней.

Когда спокойствие мало-помалу восстановилось, пьеса продолжалась выходом посланника Франков, пришедшего ходатайствовать за внуков пророка. Эта особа, со своею круглою шляпой, безволосым, как у евнухов, подбородком, коротким черным кафтаном, оканчивающимся двумя фалдами, со своими тощими, непристойно обнаженными ногами, имела такой уморительный вид, что появление ее вызвало общий смех.

Смех этот удвоился, когда актер заговорил: он был хорошим мимиком и в совершенстве подражал голосу, манерам и походке Европейца.

Не обращая ни малейшего внимания на этот смех и далеко не чувствуя той робости, какую он в качестве неверного и нечистого существа должен бы ощущать в присутствии калифа и перед собранием правоверных, с непокрытою головой и не снимая обуви, что является верхом неуважения, дошел он до самых ступеней трона. Затем, вместо того, чтобы повергнуться на землю и таким образом оказать могущественнейшему из государей должные знаки уважения, он удовольствовался тем, что кивнул ему головой. Можно было подумать, что он смотрит на калифа, как на равного себе.

Не дожидаясь позволения, он смело обратился в нему с [326] речью. Его грубый язык, безо всяких прикрас и образности, походил на обращение погонщика к верблюду. Он не называл калифа ни центром мира, ни убежищем вселенной, ни тенью Аллаха на земле... Смотря ему прямо в лицо, с поднятою головой и почти с вызывающим видом, он угрожал калифу тем, что спустит свой флаг и в двадцать четыре часа оставит подножие трона, если он осмелится погубить внуков пророка.

При этих словах веселость толпы перешла в энтузиазм. Все, поднявшись со своих мест, апплодировали посланнику. Но Иезид, пылая гневом, приказал палачам схватить его и казнить вместе с имамами. Эти несчастные были подвергнуты пытке... Бедный гяур, тронутый их муками, обратился в шиитскую веру и умер среди слез и рыданий толпы. Тогда мулла снова воспользовался удобным моментом, чтобы собрать возможно большее количество слез в свою маленькую стклянку. Праздник закончился процессией, в которой по улицам возили куклу, изображавшую калифа; толпа осыпала ее ударами, забрасывала ее грязью, всячески глумилась над нею и, наконец, сбросила в восточную трубу.

Эти праздничные дни были лучшими днями для Измаила. Благодаря беспорядку, царствовавшему в палатках, среди толпы зрителей, молодые люди не упустили случая проникнуть в места, предназначенные для женщин. Эта терпимость еще увеличивает популярность праздника Tazies. Излишне говорить, что Измаил и его невеста воспользовались этим. Радость, которую они испытывали при этих свиданиях и беседах, омрачалась только тем печальным сознанием, что эти сладкие минуты так мимолетны.

X.

Измаил назначил свой отъезд на тринадцатое число Могаррема, день, который, по словам одного астролога, находится под влиянием счастливой звезды. Накануне, лишь только крики муэдзинов замолкли в тишине и ночные тени окутали город, Измаил проник в гарем и прокрался на террасу, где его дожидалась Нуредаин. Вечерняя звезда блистала, как отдаленная лампада, висящая на небесном своде, и луна разливала свой бледный печальный свет по белым домам и по голубым куполам. [327]

- Итак, завтра? сказала она, печально смотра на него.

- Увы! Баб мне пишет, что он уже готов дать сигнал к восстанию, и что я должен присоединиться к нему немедленно.

- Неужели ты не можешь остаться со мной еще несколько дней?

- Я сам хотел бы этого, но могу ли я ослушаться и покинуть наше дело, наших друзей в минуту опасности?

- Правда, как ни тяжела эта разлука, тебе необходимо отправляться. Этого требует долг, честь, а также и наш интерес. Баб, Наиб-Али, все наши вожди уверяют, что мы легко и быстро добьемся успеха. Таким образом мы снова увидимся скоро.

- Но как томительно ожидание этого «скоро». Каким долгим оно покажется для меня, до сих пор не терявшего ни одного дня, ни одного часа без того, чтобы не взглянуть на окна твоего сераля! Клянись, что ты вечно будешь мне верна и не перестанешь меня любить!

- Повторять тебе это еще раз значило бы надевать ожерелье на шею голубя (Персидское выражение: говорить бесполезный вещи.). Но все-таки я клянусь тебе. Только ты будешь моим супругом. Ты мой жених перед лицом дня. Храни этот портрет, прибавила она, - в память моей клятвы.

В то же время она подала Измаилу калемдан (Футляр, в котором Персияне хранят тростниковые палочки, служащие им для письма.), разрисованный знаменитейшим художником Испагани. В середине, в рамке из бирюзы, находился портрет Нуредаин. Вокруг сгруппированы были Имам Гусейн, его дети и свита. Благодаря удивительному искусству, художник изобразил на микроскопическом пространстве пятьдесят всадников. Это был chef-d’oeuvre, которому изумлялись знатоки.

- Вот драгоценнейший из талисманов, воскликнул Измаил, поднося его к своим губам. - Только смерть разлучит меня с ним.

- Пусть лучше хранит тебя Аллах, сказала она, - чем этот талисман! Ты будешь сражаться и сражаться за меня. Ты храбр, потому-то я и боюсь за тебя. Исполняй свой долг, но не забывай, что ты - моя жизнь и, если тебя не будет, мне останется только умереть.

Они глядели друг другу в глаза, они обменивались долгими [328] пожатиями рук, и уста их сотни раз шептали клятвы любви. Часы незаметно протекали на быстрой колеснице счастия. Счастливые часы! Кто не отдал бы все райские блаженства, обещанные пророком, чтобы хоть раз пережить их! Рубин потеряет свой блеск, мускус благоухание, земля свое движение и небо - свою неподвижность скорее, чем воспоминание о них изгладится из сердца тех, кто изведал такие часы!

Уже показались первые серебристые просветы зари.

- Слышишь эти крики, моя возлюбленная? Это муэдзин призывающий к утренней молитве?

- Нет, нет! отвечала она, дрожа от волнения: - это не голос муэдзина, это не час разлуки! Останься, останься со мной, мой друг, до тех пор, пока не займется заря.

- Ах, воскликнул он, - вот уже вышка минарета сверкает на небе, и твой отец выйдет скоро в мечеть.

- Правда, грустно сказала она, - это крики муэдзина! Ах, как быстро пролетело время...

И она упала в его объятия.

- Прощай, моя радость, сказал он, освобождаясь из ее объятий.

- Не прощайся, мой возлюбленный, ведь ты вернешься. Да хранить тебя Аллах и да порадует он меня твоим быстрым возвращением.

С этими словами она исчезла, оставив его подавленным охватившим его волнением.

XI.

Приведенный в себя шумом, доносившимся из города, Измаил вернулся домой, захватил поспешно оружие и кое-что из своих вещей и вышел с лицом, обращенным в жилищу Муджтеида, чтобы, согласно с персидским поверием, обеспечить себе счастливый возврат. В городских воротах он встретил своего друга Гуссейна, который ждал его с лошадьми. Оба они присоединились в купеческому каравану, идущему в Тебриз. Печально и задумчиво склонясь на своем седле, Измаил медленно ехал по узкой тропинке.

- Прав был, говорил он, - старый хананеянин, так [329] сильно оплакивавший своего сына Иосифа. Потерять то, что любишь - горше полыни.

- Это правда, отвечал Гусейн; - но ты любим. Есть ли в мире большее счастье? Не вечно судьба будет преследовать тебя. Мужайся, солдат, сказал наш поэт Фирдуси: сегодня ты носишь седло на своей спине, а завтра это седло будет носить тебя! Слушай, Измаил: жизнь похожа на пламя, которое начинается дымом и кончается пеплом. Благодари Всевышнего, если, по милости судьбы, она не дает тебе слишком тяжелых дней.

Измаил, оставлявший позади себя счастье всей своей жизни, вовсе не был расположен выслушивать рассуждения своего друга и всю дорогу тихо напевал слова старинного персидского романса:

«О, погонщик верблюда, возвращающийся в свою страну, о молния, освещающая ее окно, о ласточка, вьющая себе гнездо под крышей ее дома, - расскажите ей о моей любви и о моих страданиях! Расскажите ей, сколько слез пролили мои глаза со времени моего злополучного отъезда! Расскажите ей, что с вечера до утра, и с утра до вечера ее образ царит в моих мыслях».

На третий день они прибыли в Султаниэ. Они спешились недалеко от города, под развалинами знаменитой мечети Альджайту. Полураскрытый купол и громадные колонны ее, подобно колоссам, возвышаются посреди пустынной равнины. Эти грандиозные развалины, озаренные бледным светом луны и эта пустыня подходили к грустному настроению жениха Нуредаин. В отзвуке его вздохов под этими темными сводами ему чудились вздохи одинаково несчастного друга.

Две другие станции привели караван к Ценджану.

После нескольких дней отдыха, караван снова пустился в путь, прошел мимо деревни прокаженных, которую постарался обойти, оставил также в стороне деревеньку Мианах, изобилующую опасными насекомыми (Блохи, укусы которых могут сделаться смертельными.), и остановился при входе в ущелье Кафлан-Ку (Тигровые горы.), горной цепи, отделяющей провинцию Адербайджан от Ирака, при развалинах старинной крепости, известной в стране под именем Девичьего замка.

Эти развалины, расположенные на крутой скале, посреди дивой природы, изобилующей хищными зверями, господствуют [330] над пропастью, на дне которой ревет ноток. Доступ к замку возможен только с одной стороны, и притом по неудобным тропинкам.

В этой крепости во времена волхвов была заключена дочь могущественного царя, все преступление которой состояло в любви к юноше низкого происхождения. «Любовь, по словам поэта, - чувство, которое трудно скрыть: для этого нет достаточно густого покрывала». История этой принцессы является новым доказательством этой истины. Тайна ее любви была обнаружена и достигла до ушей царя. Этот последний, раздраженный тем, что не мог обратить своего гнева на юношу, который уже успел скрыться, обрушил его на свою дочь. Он велел тайно схватить ее и заключить в замке Кафлан-Ку. Черные евнухи день и ночь сторожили у ворот, и страшное наказание ожидало смельчака, который решился бы приблизиться к его стенам. Царь надеялся таким образом навсегда положить конец свиданиям влюбленных. Но тот же поэт сказал, что любовь это - бог, который не знает препятствий!

Спустя несколько дней после прибытия принцессы в эти горы, какой-то пастух выстроил себе тростниковый шалаш на берегу потока. Он был беден; все его имущество состояло из небольшого стада, которое днем он водил на пастбище. Вечером, усевшись на камень у входа в свою хижину, он пел аккомпанируя себе на мандолине. Евнухи не обратили никакого внимания на нового пришельца. Кто мог бы предположить, что под этими лохмотьями скрывается возлюбленный принцессы, и что он проникнет к ней с самой недоступной стороны крепости? Однако, это случилось. В то время, как пастух пел или нас свое стадо, царская дочь своими собственными руками рыла подземный ход, оканчивающийся у берегов потока, как раз против его хижины.

Каким-то чудом обманывая бдительность своей стражи, она при помощи терпения и мужества довела до конца свое трудное предприятие. К концу пятого года подземный ход был окончен, и эта изумительная настойчивость была наконец вознаграждена. Предание гласить, что царевна кончила свою жизнь в этом замке, который она таким образом превратила в приют счастия.

Измаил и Гуссейн посетили эти развалины с таким [331] чувством, с каким богомольцы посещают святые места. Она села на берегу потока, при входе в подземелье.

- Вот, сказал Гуссейн своему другу: - подвиг любви, который должен придать тебе надежду и уверенность. Участь этих влюбленных имеет большое сходство с твоею собственною. Они точно также была жертвами общественного неравенства и светских предрассудков. Рождение и имущественное положение точно также отделили их друг от друга препятствиями, которые можно было считать непреодолимыми. И однако, они, восторжествовали над ними. Это доказывает, что если любовь может, брать крепости и смеяться над падишахом, то она также может принудить муджтеида выдать за тебя свою дочь.

Измаил сидел погруженный в свои мечты. Гуссейн заметил ему, что солнце уже склоняется за горизонт; оба они поднялись и отправились к месту стоянки.

Несколько дней спустя караваи входил во вторую столицу страны.

XII.

Большой город Тебриз был в необычайном волнении. Возбужденная толпа запружала улицы и базары; караулы были удвоены, подъемные мосты губернаторского замка подняты. Были приняты все меры для энергического подавления ожидаемого восстания.

Носились слухи, что открыт опасный заговор, и что Баб, признанный его главным руководителем, арестован. А так как казалось весьма вероятном, что его адепты постараются освободить его, то с минуты на минуту можно было ожидать мятежа.

Эти опасения имели основание. Приехав в Тебриз пророк нашел своих приверженцев хорошо организованными, готовыми действовать, ожидающими только приказа, чтобы пойти на замок, которым они, благодаря соглашению с гарнизоном, рассчитывали овладеть без выстрела. Но вместо того, чтобы воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами и немедленно дать сигнал к открытию действий, Баб по совету одного астролога, которому он безусловно верил, все еще медлил и назначил день восстания только на первое число Сафара (января), которое астролог признал счастливым. [332] Тщетно друзья указывали ему на опасные последствия подобного замедления, в виду громадного количества лиц, посвященных в тайну: Баб не хотел ничего слышать. Эта отсрочка была, на самом деле, роковою. Как раз накануне назначенного дня губернатор, имевший дотоле лишь смутные подозрения, был предупрежден своими шпионами, что в уединенном доме, на окраине предместья, разрушенного землетрясениями, происходят сборища подозрительных лиц. Он тотчас же послал феррашей окружить этот дом и захватить находящихся в нем. Заговорщикам удалось спастись тайным подземным ходом, за исключением двух, которые были подвергнуты пытке и раскрыли весь заговор.

Баба вскоре арестовали и представили на суд наскоро созванного собрания муджтеидов и мулл. Суд был скорый: обвиненный в проповедовании учения, противного пророку, и признанный главою секты, имевшей целью ниспровержение существующего порядка, Баб был приговорен к расстрелянию.

Эта новость довела народное волнение до крайней степени. Базары закрылись. Несмотря на патрули, постоянно разъезжавшие по улицам, повсюду образовывались угрожающие сходки.

Малейшего случая было бы достаточно для того, чтобы вспыхнуло возмущение, которое спасло бы новатора. Благоприятный случай представился на другой день, и, если бы Баб был одарен душевною силой и мужеством своего главного помощника, Наиба Али, его торжество было бы несомненно.

Осужденный, с руками связанными за спиной, под сильным конвоем был отведен в месту казни. Громадная толпа, едва сдерживаемая войсками губернатора, наполняла путь следования к площадь казни. Бледный, дрожащий Баб едва держался на ногах. Он не мог произнести ни одного слова.

Его привязали к столбу. В эту минуту, собравшись с последними силами, он стал рваться и отчаянными усилиями старался освободиться. Солдаты дали залп. Благодаря неслыханной случайности, пули разрезали связывавшие его веревки, не причинив ему смертельных ран. Чудесным образом освобожденный от своих уз, Баб бросился бежать. Остолбеневшая толпа расступилась перед ним. Почему он тогда не объявил, что он Имам Магди? Почему он не обратился к этой толпе, заклиная ее покорать беззаконников и убийц?

Чудо, только что совершившееся перед ее глазами, не было [333] ли доказательством святости его миссии? Народ провозгласил бы его истинным пророком, и он променял бы горькие воды, которые лила ему чаша судьбы, на источники славы! Но этому человеку, столь замечательному в известном отношении, не доставало присутствия духа. У него не было ни энергии, ни горячего слова, способных увлечь массы. Потерявшийся, ослабевший, немой от ужаса, он побежал наугад.

Он был в таком замешательстве, что наткнулся прямо на отряд стражи. Солдаты схватили его и снова привели к месту казни, где с ним покончили. Его тело было разорвано на части, и эти кровавые клочья развесили у всех городских ворот.

Несколько дней спустя, Измаил и Гуссейн, в поисках за новостями, прогуливались по базарам. Распространился слух, что наибу Али удалось возмутить население Ценджана и овладеть крепостью. Несколько бабистов осмелились выйти из своих убежищ и толкались в толпе. Один из них, крадучись, подошел к Измаилу и предупредил его, что члены их общества получили приказание собраться в Ценджане и что отъезд назначен на завтра, на восходе солнца, через южные ворота. Измаил обещал явиться вовремя.

Когда бабист удалился, Гуссейн, указывая своему другу на голову Баба, повешенную на крюк над воротами базара, сказал ему: вот какую участь ты готовишь себе! Дело бабистов, со смертью их вождя, кажется мне проигранным. Еще в поздно отступиться от него, если ты дорожишь жизнью.

- Наше дело, возразил Измаил, - слава Богу, не зависит от существования одного человека, как бы велик он ни был. Оно пустило глубокие корни. Пророк вернулся на небо; но из крови мученика родятся мстители. Наиб Али, наш новый вождь, разбил гарнизон Ценджана, и скоро мы увидим, как он наголову разобьет армию шаха и войдет победителем в столицу.

- Не обманывай себя, возразил Гуссейн. - Первою победой, одержанною над воинами царя, наиб обязан исключительно неожиданности нападения и их сравнительной малочисленности. Неужели ты думаешь, что люди, вооруженные саблями, копьями и фитильными ружьями, как бы храбры они ни были, могут победить войска, вооруженные кремневыми ружьями? Я заклинаю тебя, друг, пока еще не поздно, сойди с этого пагубного пути! [334] Вспомни, что вмешиваться в дела царей так же опасно, как плыть по морю, не имея надежного кормчего! Поступать подобно тебе - значит омывать руки в своей собственной крови. Не ходи завтра с этими людьми, которые стремятся к своей гибели; останься здесь. Ты не будешь раскаиваться. Позже мы возвратимся в Казбен и, если ты послушаешься голоса рассудка, то откажешься ото всех своих химер. Отчего бы тебе не взяться за какое-нибудь простое ремесло, в роде моего, которое бы дало тебе средства для спокойной жизни!..

- Дело, от которого ты уговариваешь меня отказаться, возразил Измаил, - является делом угнетенных, следовательно моим, равно как и моей невесты: я не покину его никогда!

На другой день утром Измаил с толпою бабистов отправился в Ценджан. Несколько дней спустя они беспрепятственно достигли его.

Предсказания Гуссейна не замедлили осуществиться. Ободренный первым успехом, наиб Али во главе всех своих сил пошел навстречу армии шаха, которая, под командою сердара (генерала), приближалась к Казбену. Она была вооружена новыми кремневыми ружьями, полученными из Европы, о которых говорил Гуссейн; при ней была также артиллерия. Что касается бабистов, то они могли противопоставить этим страшным снарядам только свое мужество и самое примитивное оружие.

Завидев неприятельские отряды, они бросились вперед с кинжалами в зубах и с обнаженными саблями. Но большинство из них не успело даже добежать до врагов и пало от пуль и картечи. После нескольких, столь же убийственных и столь же бесплодных попыток, наиб отступил, оставив на поле битвы великое множество своих сторонников. Их головы, отрезанные в тот же вечер, по приказу сердаря были нагружены на верблюдов и отправлены в Тегеран в качестве победных трофеев.

Между тем побежденный наиб с остатками своих шаек затворился в Ценджане, в течение трех месяцев выдерживая напор персидской армии, отражая все ее приступы, делая отчаянные вылазки и нанося не малый урон неприятелю. Но, наконец, дезертирство, голод, истощение военных снарядов и смерть храбрейших солдат вынудили его на последнюю крайность. Зная, что ему нечего ждать пощады, он во главе горсти [335] уцелевших молодцов под покровом ночи храбро вышел из города, пробился сквозь неприятельскую цепь и бежал в горы.

Измаил, сражавшийся с отчаянною храбростью, был менее счастлив. Он упал, пораженный ударом сабли и потерял сознание. Когда он пришел в себя, был уже день. Пламя пожирало город. Молчание, наступившее вслед за шумом битвы, прерывалось только стонами раненых. Измаил встал и направился к горе. Он уже был не далеко от нее, когда солдаты, грабившие мертвых, заметив его, с криком бросились за ним в погоню. Он бежал быстро, несмотря на свои раны: необходимость подобна смелому всаднику, который острыми шпорами заставляет старую раненую лошадь мчаться так, как не всегда может мчаться лучший скакун. Но солдаты гнались за ним по пятам. Измаил уже слышал за собою их шаги. Еле переводя дух и чуть не падая от утомления, он неминуемо должен был попасть в их руки, как вдруг ему пришла мысль, без сомнения, внушенная Аллахом, спастись за ограду лежавшей вблизи Ценджана деревни прокаженных, мимо которой он в эту минуту бежал.

- Спасите меня, во имя милосердного Аллаха! С этими словами он бросился в толпу этих несчастных.

Прокаженные видя приближающихся солдат и не будучи в состоянии представить себе, чтобы кто-нибудь мог просить помощи у них, от которых с ужасом отворачивается весь мир, разбежались. Вдруг одна женщина, движимая состраданием, при виде опасности, которой подвергался Измаил, влезает на ограду. Она срывает с себя покрывало, открывает лицо, обезображенное отвратительною болезнью, и, размахивая в воздухе своею иссохшею рукой, делает вид, что хочет его бросить в лицо солдатам.

При виде ее солдаты, охваченные ужасом, обратились в бегство.

- Входи скорей, закричала тогда эта женщина Измаилу, здесь ты в безопасности.

Но он медлил, подобно солдатам, страшась ее вида.

Тогда прокаженная, сделав знак молодой девушке, которая смотрела издали на нового пришельца, сказала:

- Аиша еще не заражена нашею болезнью, она отдаст в твое распоряжение свою хижину и одна будет за тобой ухаживать. Тебе нечего бояться. Мы умеем находить в горах [336] целебные травы, и составим из них бальзам, который исцелит твои раны.

Аиша повела Измаила к себе; но едва он вошел туда, как потерял сознание. Придя немного в чувство, он обвел взором вокруг себя, тщетно стараясь припомнить, что с ним было. Солнечный луч, проникавший в небольшое решетчатое окно, освещал внутренность хижины.

Она походила на хижины поселян Северной Персии, ее стены, как и небольшой свод, заменявший крышу, были сделаны из битой глины. Две квадратные ниши были выдолблены по обе стороны окна; в одной была поставлена ваза с цветами, в другой - зеркало в раме, украшенной живописью.

Сбоку были повешены тамбурин и цитра; наконец, на полке, под сводом, было расставлено несколько горшков и разной домашней утвари.

Раненый отдыхал на циновке, склонивши голову на подушки; рядом с ним белокурая молодая девушка с тонким профилем пряла свою пряжу. Он чувствовал пустоту в голове, разброд в мыслях; он засыпал, просыпался, и всякий раз видел, что рядом с ним сидит молодая девушка.

При малейшем движении больного, она поднималась с места и, участливо смотря на него, отирала его пылающий лоб и нежно подносила к его губам чашу с питьем. При звуках ее кроткого голоса мало-помалу к нему возвращалась память. Окидывая вопросительным взглядом окружающую его обстановку, он припомнил место, где находился, и обстоятельства, которые его сюда привели; он узнал юную Аишу, попечениям которой был вверен.

Несколько дней он находился между жизнью и смертью. Горячка и бред не покидали его. Аиша перевязала его раны приложив к ним бальзам, который был составлен прокаженными и рецепт которого переходил среди них от отца к сыну. Целые дни она веером отгоняла насекомых, жужжавших вокруг его лица. Ночью, когда сильная боль не давала ему спать, она напевала вполголоса какую-нибудь меланхолическую песню, которая почти всегда успокаивала его страдания.

Самоотверженные женщины страны Франков, которым религия Христа внушает любовь, по-видимому недоступную для человека, могли ли бы они с большим участием отнестись к нему?

Бедная девушка не знала чем только развлечь его. То она [337] набирала ему в горах букет цветов, который он находил при своем пробуждении; то приносила ему горшок с вареньем (Это варенье называется «гезангубин».), до которого так лакомы Персияне и которое они приготовляют на меду насекомого, живущего на листьях тамариска. Кого не тронула бы такая любовь и преданность? Признательность Измаила к его благодетельнице росла с каждым днем.

Аиша была так же прекрасна, как и добра. Ее головка красиво держалась на плечах, образующих с шеей красивую линию; у нее были большие глаза, цветом напоминавшие барвинок, правильный овал лица, бледная кожа, меланхолическая улыбка, кроткая физиономия. Она носила костюм курдских женщин, состоящий из синего кисейного покрывала, завязанный на плечах туникой, короткого платья и широких шаровар. Аиша не получила никакого образования, потому что в деревне прокаженных не было школы, но она была одарена большим природным умом.

Когда боль вырывала жалобы у раненого или когда он находился в тревожном, подавленном состоянии духа, Аиша ободряла его, указывая ему, насколько он счастливее окружавших его прокаженных.

- Ты жалуешься, говорила она ему взволнованным голосом; - сравни же твои несчастия с нашими; ты скоро поправишься, найдешь своих друзей, свою семью, и вернешься в своей прежней жизни. Ты молод, свободен, будущее принадлежит тебе. А мы? Жизнь уделяет нам лишь несколько радостных дней, да и те отравлены страхом, тоской, неизбежностью неминуемого осуждения! Увы, продолжала она тоном, проникавшим в сердце больного, - в ту минуту, когда мы чувствуем себя полными юности и силы, внезапно на нашем лиц появляется роковое пятно, которое служит для нас смертным приговором. Сначала это - лишь чуть заметная точка; вскоре она увеличивается и принимает красноватый оттенок... Показываются новые пятна... Мало-помалу тело покрывается струпьями, паралич поражает наши члены, - и ты знаешь, чем мы становимся!.. Нельзя смотреть на нас без ужаса. К счастию, смерть быстро прекращает наши мучения. Я помню, как моя красавица мать в несколько месяцев стала внушать мне такой ужас, что я боялась ее ласки и убегала из ее объятий, когда она хотела [338] меня удержать в них. Может быть, мы могли бы вылечиться, прибавила она с нежностью в голосе, почти с мольбой, - стоит покинуть эту страну, удалиться в горы или на морской берег, подышать другим воздухом... но кому о нас позаботиться? Нам суждено было родиться здесь; лишенные всякой надежды, покинутые всеми, мы до самой смерти обречены влачить здесь жалкое существование! Говорят, что за этою жизнью наступит другая, где бедные прокаженные не будут отверженными, где они забудут все страдания, которые они терпят на земле... Но мы не знаем этого мира, о котором говорят вам ваши священники: у нас нет ни мулл, ни мечетей! Мы в неведении и не исполняем закона. К счастию, Бог, о котором говорят, наверно справедлив: Он пожалеет нас.

Слушая Аишу, Измаил стыдился своего уныния; что значили его несчастия в сравнении с теми, о которых она говорила ему?

Несчастный, он не подозревал какие испытания ему готовила судьба!

Между тем, здоровье его улучшалось, раны стали закрываться, и он предвидел конец своего лечения. Тогда он сказал Аише, что ему скоро надо будет уйти. При этом известии бледность покрыла ее лицо, и она молча удалилась. В течение нескольких дней Измаил не знал, что подумать о перемене, происшедшей в Аише. Она была печальна и задумчива, хотя по-прежнему внимательна к нему и преданна. Говоря с ним, она смущалась; улыбка покинула ее уста. Целыми часами она оставалась неподвижною, безмолвною, с глазами устремленными в землю; иногда она тяжело вздыхала. Глубокая печаль, очевидно, овладела ею. Видя ее в таком состоянии, Измаил стал спрашивать ее о причине ее горя, - но она упорно молчала.

Однажды, в ее отсутствие, он вынул из-за пояса портрет Нуредаин, на который он так часто смотрел влюбленными глазами. Он не заметил как неожиданно вошла Аиша.

- Кто эта красавица? быстро спросила она.

- Это портрет Нуредаин, моей невесты, просто отвечал он.

- Ах, Нуредаин! воскликнула она, - я припоминаю это имя: ты так часто повторял его в бреду.

Не сказав ни слова более, она села на свое обычное место, отвернув лицо от Измаила. Слезы выступили у нее на глазах. Это было открытием для молодого человека. Наконец [339] он угадал, что происходят в сердце бедной девушки и понял, что должен возможно скорее расстаться с нею, раз не может разделять ее чувства.

На следующий день Аиша была бледнее обыкновенного; глаза ее выдавали силу ее душевных мук. Она всю ночь проплавала.

Наконец, прерывая тягостное молчание, она сказала:

- Итак, у тебя есть невеста... она молода, прекрасна, я знаю, что она тебя любит!.. Как должна ее беспокоить столь продолжительная разлука с тобою!.. Но ты увидишь ее и конечно скажешь ей, что среди проваленных встретил друга, который заботился о тебе так, как заботилась бы сама она. Прокаженная! Она не может ревновать к ней.

Говоря таким образом, она удерживала слезы и тщетно старалась казаться спокойною. Бедное дитя! Она заслуживала лучшую участь! Какую жалость она внушала ему! Но он не мог сказать ей ни слова в утешение: так велика была разделяющая их бездна.

Он немедленно отправился бы в путь, если б это было возможно; но он еще с трудом держался на ногах. Опираясь на руку Аиши, он ежедневно делал несколько шагов, чтоб упражнять свои силы, но, утомленный, скоро возвращался назад и садился на солнце у входа в свою хижину. Отсюда он в мельчайших подробностях видел внутренность деревни. Самые молодые из ее несчастных обитателей, еще не пораженные проказой, или работали в небольших садиках, или ткали разные бумажные материи; другие, удрученные страданием, согнувшиеся от болезни, лежали на циновках. Несколько женщин, сидя за пряжей, поджидали караванов, идущих в Тебриз и Эрзерум; как скоро они показывались, все, кто мог еще держаться на ногах, выходили из деревни, падали на колени на пыльную дорогу и, пряча лицо под полой своей одежды, издали со слезали взывали к человеколюбию проезжих во имя милосердного Аллаха.

Наконец наступил день, когда Измаил чувствовал себя достаточно здоровым, чтоб отправиться в путь. Более трех месяцев он не имел известий о Нуредаин; его беспокойство было безгранично. Он решился отправиться в Казбен, где надеялся ее найти. С помощью астрологического альманаха он избрал для своего отъезда один из тех дней, которые мы называем белыми, то есть счастливыми. В этот день он [340] вышел из своей хижины на восходе солнца. Аиша печально делала приготовления к его путешествию и вместе с провизией положила в его сумку стклянку того драгоценного бальзама, который излечил его раны. При входе в деревню у дороги, ведущей в Казбен, собралось почти все здоровое население деревни, чтобы проститься с ним.

- Несчастные, сказал он, расставаясь с ними, - вы спасли меня, несмотря на опасность, которой подвергались, давая приют беглецу; вы так великодушно оказали мне гостеприимство; да будет на вас благословение Божие; я никогда не забуду вашей услуги. Пусть всемогущий Бог облегчит ваши страдания!

- Прощай, отвечали они; - твое присутствие подобно солнечному лучу озарило ваше селение. Ты не выказывал в нам ни ужаса, ни презрения. Прощай! Мы счастливы тем, что могли быть полезными тебе!

Аиша захотела проводить его до самой ограды.

- Милая, добрая Аиша, сказал он ей, - ты более чем бальзам возвратила меня в жизни, я никогда не буду в состоянии достаточно отблагодарить тебя. В ту минуту, когда Азраель (Ангел смерти.) уже готов был унести меня, ангел жизни под видом райской гурии вырвал меня из его рук! Один Аллах может воздать тебе за все добро, сделанное мне тобою.

Он взял ее руку и с признательностью жал ее; растроганный, взволнованный он осторожно коснулся губами ее лба. Аиша, не говоря ни слова, стояла неподвижно, опустив голову с лицом, покрытым слезами. Он еще раз поцеловал ее; она сделала несколько шагов, как будто желая следовать за ним, и он удалился. Немного отойдя, он обернулся назад, чтобы в последний раз взглянуть на девушку, бывшую его другом в несчастий, и послать ей последнее прости; Аиша стояла прислонившись к ограде у самых ворот; закрыв лицо руками, она рыдала.

XIII.

Тихо брел Измаил по дороге в Ценджан, по той самой, по которой несколько месяцев тому назад он бежал, спасаясь от преследования солдат. Он снова увидел места, где [341] произошло столько кровавых сражений. Сквозь глыбы земли, покрывавшие почву, пробивалась теперь зеленая, густая трава. Природа, оплодотворенная кровью стольких жертв, снова помолодела. Здесь, сражаясь бок о бок с наибом Али, он обратил в бегство отряд врагов и убил одного из их офицеров; там, пораженный сабельным ударом, он упал, чтобы никогда больше не встать, как он тогда думал; немного далее он видел солдат, которые грабили мертвых. Повсюду встречал он следы этого последнего сражения, и теперь, проходя по этим местам, благодарил Аллаха за то, что тот послал ему неожиданную помощь.

Скоро он достиг Ценджана. Но в каком положении нашел он этот город, недавно столь цветущий?! Теперь это была груда развалин. Ни одного целого дома. Везде кучи пепла и обломков. Стены, обглоданные пожаром, разоренные рынки, мечети, пробитые ядрами, опрокинутые минареты, - все это представляло жалкое зрелище. На большой площади одиноко возвышался роковым образом уцелевший памятник: пирамида в двадцать футов вышины, сложенная исключительно из человеческих черепов.

По кучам мусора Измаил направился в каравансараю, где он помещался во время осады. Это здание, построенное персидским царем Шах-Аббасом, некогда славилось своим богатством и изяществом.

На притолке портала этот государь приказал вырезать следующее изречение: «Прежде, чем поселиться в новом жилище, отыщи себе соседа, а отправляясь в путь, позаботься о спутнике». Над другою дверью можно было прочесть: «Помни, человек, что тот, кого ты хвалишь, злословит тебя, и не гордись тем, что в тебе нет гордости, ибо гордость более скрыта в глубине сердца, более незаметна, чем ночное шествие муравья по черному камню».

Бешеная война не пощадила этого прекрасного здания: оно было сильно попорчено.

Измаил вошел во двор и увидел там человека, отдыхавшего под тенью обломков портика; лицо его было закрыто полой плаща. Счастливый тем, что, наконец, видит одного из себе подобных, он подошел в незнакомцу и обратился к нему с приветом правоверных.

- Селям Алеикун! [342]

Тот поднялся и, открывая лицо, отвечал на приветствие Измаила. Аллах! это был наиб Али.

Они одинаково были изумлены и обрадованы, видя друг друга живыми после стольких испытаний. Они обнялись; затем, опасаясь быть замеченными, они вошли в развалины одного дома, чтобы покойно побеседовать друг с другом.

Измаил в нескольких словах рассказал наибу, каким образом ему удалось спастись.

- Вот уже несколько месяцев я не имею никаких сведений о том, что делается у нас. Умоляю тебя, скорее поделись со мною новостями, но прежде всего скажи, что сделалось с дочерью муджтеида из Казбена?

- Не знаю, отвечал наиб, - но я думаю, что тебе нечего беспокоиться ни об ее судьбе, ни о судьбе ее отца. Феррук-Хан имеет при дворе столь большие связи, что ему не трудно будет получить помилование. Ты найдешь его в Казбене, куда он, без сомнения, воротился вместе с дочерью.

- Благодарение Богу и нашему благословенному пророку! воскликнул Измаил, с облегченным сердцем. - Но ты, господин, каким образом избавился ты от стольких опасностей? Что делаешь ты? На что надеешься? В каком положении наше дело?

- После того, как ты со славой пал на поле битвы, отвечал наиб, - я построил моих людей в тесную колонну и с саблями в руках мы проложили себе дорогу в горы; я бежал за границу, в Тифлис. Оттуда я вернулся только сегодня, по просьбе моих друзей, жаждущих мщения. Наше дело сильно пострадало. Храбрейшие из нас или погибли на поле сражения, или казнены. Многие города, подобно этому, обратились в кладбища, по наше дело слишком справедливо, оно затрогивает слишком много нужд и стремлений и насчитывает слишком много сторонников во всех классах общества, чтобы когда-нибудь могло совершенно уничтожиться. Испытания придали ему силу, и я убежден, что на этот раз мы будем иметь блестящий успех. У меня есть друзья и сообщники среди лиц, стоящих у самого трона. Они ждут меня, чтобы действовать решительно.

Напротив, дело бабистов казалось Измаилу до такой степени подорванным, что всякая попытка к мщению в эту минуту являлась в его глазах невозможною; но он слишком [343] хорошо знал наиба Али, его упрямство и гордость, знал, что легче сдвинуть гору с места, чем отклонить подобного человека от его намерений.

С наступлением дня изгнанники расстались. Наиб направился в горы, Измаил пошел по дороге в Казбен.

Вынужденный идти пешком, во избегание лишних расходов, и еще страдая от своих ран, молодой человек мог лишь очень медленно двигаться вперед. Какою длинною казалась дорога его нетерпению!

Наконец, при повороте из одной долины он увидел на горизонте утопающие в море зелени минареты и белые башни города. Сердце его забилось так сильно, что он не мог идти.

С невыразимою тоской он спрашивал себя о каких несчастиях ему придется узнать, в каком положении найдет он тех, кто ему так дорог: своего отца, свою мать, свою невесту. Скоро он достиг городских ворот, почти бегом миновал кривые улицы, ведущие в сералю Феррук-Хана и остановился у ворот. Они были открыты настежь, как бы ожидая обычных посетителей; не решаясь переступить порога, он несколько минут стоял неподвижно, наконец, сделав над собою усилие, вошел.

Пустынный двор зарос травой; водомет не действовал; стоячая вода наполняла бассейн. Сад был опустошен, сераль разграблен. В обширных пустых залах царила мертвая тишина, время от времени прерываемая стуком захлопнутой ветром двери.

С упавшим сердцем Измаил вошел в гарем, это Священное место, где жила Нуредаин. При его приближении пара испуганных горлиц с шумом вылетела в отверстие рассевшегося потолка.

- Летите отсюда, воскликнул он, - это роковое место не будет благоприятным для вашей любви!

Он встал на колени на том месте, где некогда видел Нуредаин окруженною такою роскошью и всеми задатками счастья, и, восторженно целуя следы ее ног, шептал:

- Следы твоих ног - бальзам для моих глаз, которые твое отсутствие делает больными.

Он вышел из гарема подавленный тяжестью горя, которое предчувствовал. Он побежал к дому своего отца и, дрожа от волнения, стал стучаться в дверь. Ему отворила старая [344] рабыня, по имени Гассан. Увидя своего молодого господина, она с криком упала к его ногам.

- Нет Бога, кроме Бога, воскликнула она, - о ага, о мой господин! Наконец-то ты вернулся! Дом твой слишком долго оставался пустым, но я была уверена, что ты жив. Войди же в свое жилище; твое присутствие снова радует мои взоры! Когда солдаты (да будут они прокляты) ворвались в дом и увели Абу-Саида, я спасла от разграбления все, что только могла, и берегла твое имущество, ожидая твоего возвращения.

Измаил сел на ковер, где обыкновенно сидел мулла.

- Какая же судьба постигла моего отца? спросил он, - куда девалась моя мать?

Старая Гассан, не отвечая, залилась слезами.

- О ага, сказала она наконец, - какие бедствия обрушились на наши головы! Мой господин был совсем невинен, он не принимал никакого участия в восстании и только и думал, что о своих молитвах и проповедях; но его погубила его всем известная преданность мудштеиду. Привлеченный к ответу он был казнен, равно как и твоя несчастная мать, и двери их жизни навсегда закрылись.

Тогда Измаил, пораженный горем, обнажил свою голову, снял туфли и, в знак скорби раздирая на себе одежды, залился горькими слезами.

- А Нуредаин?.. спросил он наконец.

Он не мог кончить, рыдания заглушили его голос. Гассан стояла, опустив голову.

- Увы, прошептала она, - ее бросили в темницу, и прошел слух, что она умерла там от горя после смерти своего отца. Ее дочерняя любовь была всем так хорошо известна, что никто не сомневался в истине этого слуха. Что касается до меня, то я не верю в эту историю, прибавила она более уверенным тоном. - Я употребила все старания, чтобы проникнуть в тюрьму. Я хотела отнести ей немного денег и повидать запертую вместе с ней ее верную рабыню Биби-Джан, но, несмотря на мою старинную дружбу с тюремщиком, мне не удалось сделать этого. По-моему, о ага, твоя невеста жива. Я видела, как в самый день казни муджтеида в Казбен приехал келантер; его сопровождал черный раб по имени Гормуз, который, говорят, душой и телом предан своему господину. Шах еще не забыл Нуредаин. Он по-прежнему любит ее. [345] Кто знает, не поручил ли он Махмуд-Хану отвезти ее в Тегеран? Будь уверен, о ага, здесь тайна, которую ты должен открыть.

Утопающий хватается за соломинку; Измаял снова стал питать надежду, как ни была она слаба, и на следующий же день отправился в столицу.

XIV.

Измаил остановился в каравансарае эмира, одном из наиболее посещаемых. На другой день после своего прибытия в Тебриз, он сошел во двор, чтобы здесь в тени деревьев напиться чаю и выкурить кальян. Рядом с ним несколько купцов рассуждали о восстании бабистов и о тех убытках, которые оно причинило их торговле.

- Вот уже более шести месяцев, говорил один из них, - я не имею возможности продать за границу ни одного тюка товаров. Наша ковровая промышленность, некогда столь цветущая, за последнее время так сильно пала, что понадобится не мало усилий, чтобы снова поднять ее.

- Нам необходимо немного успокоиться, вставил свое слово другой купец; - нужно бы царствовать теперь Надир-Шаху (Великий персидский царь, завоевавший Индию.), чтобы восстановить порядок в нашей взволнованной стране. Правда, когда возмутился город Мешед, этот государь приказал семидесяти тысячам его жителей выколоть глаза, но за то в его царствование верблюд, нагруженный коврами, был в безопасности на всем протяжении государства, начиная с Бермана и кончая турецкою границей. Наш настоящий государь далеко не так энергичен, как Надир. Он, правда, подавил восстание, но грозная секта бабистов еще не искоренена. Там вдали она с каждым днем делает новые успехи. Большая часть ее вождей ускользнула от заслуженной кары и бежала в горы. Говорят даже, что многие из них, благодаря слабости или соучастию наших высокопоставленных лиц, преспокойно живут в Тегеране и его окрестностях. Очевидно они ожидают только удобного случая, чтобы возмутить народ.

Измаил, не проронивший ни слова из этой, столь интересной для него, беседы, обратился в своим соседям с вопросом, не [346] слыхала ли они чего-нибудь о муджтеиде из Казбена, и не знают ли какая участь постигла его дочь.

- Кто не слыхал о Феррук-Хане, отвечал один из них, - об этом известнейшем ученом страны и об его дочери, прекраснейшей изо всех персидских женщин? Колесо фортуны принесло им одни несчастия. Муджтеида казнили. Что касается его дочери, брошенной в тюрьму и также приговоренной к казни, то ангел смерти подал ей свою сострадательную руку.

Услышав это, бедный Измаил, желая скрыть свои слезы, встал и быстро вышел из каравансарая.

Проходя по базару, он встретил около двадцати человек в оковах, окруженных солдатами с саблями на-голо.

- Вот, сказал ему какой-то прохожий, - негодяи бабисты, арестованные вчера. Их ведут на суд к келантеру. Пусть дьявол сотрет их с лица земли!

Вдруг Измаилу показалось, что среди этих несчастных он видит своего друга Гуссейна.

- Не ошибаюсь ли я, спрашивал он себя, - возможно ли, чтоб это был Гуссейн, которого я оставил в Тебризе? Этот мирный разнощик, питавший такой ужас к революционерам, каким образом мог он сделаться бабистом?

Его сомнение продолжалось не долго. Гуссейн, это был он, в свою очередь узнал его и устремил на него скорбный взгляд. Измаил бросился к нему с раскрытыми объятиями, но солдаты грубо оттолкнули его. Однако это не обескуражило его; он пошел за пленными и вместе с ними вошел во дворец келантера.

Дворец этот, называемый Emir-Khanc, любопытный образец персидской архитектуры. Бронзовые ворота, на которых вырезаны цветы и стихи из Корана, ведут на широкий двор, усаженный кипарисами и окруженный жилыми строениями; с одной стороны находятся казармы для феррашей, рабов и солдат, с другой - покои визиря и его жен. Помещение этих последних, отличающееся окрашенными в разные цвета оконными решетками, частью выходит на улицу, которая, минуя дворец, ведет на базар.

В середине двора вокруг большого костра собрались солдаты; они готовили себе пилав. В глубине изящный готический портал, украшенный фаянсовыми изразцами ярких цветов [347] вел в приемную. Эта огромная зала была уже переполнена народом. Келантер, сидя на возвышении, покрытом богатым керманским ковром, и опираясь на подушки, принимал просителей и выслушивал доклады своих чиновников.

Махмуд-Хан был человек в полном цвете лет, высокий и видный. Борода его, тщательно расчесанная, напоминала некогда известную своею красотой бороду царя Фет-Али-Шаха. Его глаза, подведенные сурьмой, сверкали необыкновенным блеском. Одежда его из кашемировой ткани была опоясана кушаком, на котором висела сабля, украшенная драгоценными камнями. Маленький, худенький человечек, бледное и морщинистое лицо которого, почти не имевшее бороды, походило на лицо старухи, одетый в платье из бумажной материи и не имея даже кинжала за поясом, стоял на коленях около визиря и читал ему какую-то бумагу. Это был его назир Мирза-Ахмед. По окончании чтения келантер позвать начальника феррашей, который ожидал приказаний в сенях за шелковою портьерой, и велел ему по одиночке вводить кедкодов (Кедкод - начальник квартала.) и полицейских офицеров, явившихся к нему с докладом.

Начальник стражи, вошедший первым, приветствовал визиря и почтительно стал перед ним.

- Как прошла эта ночь? спросил келантер.

- Вчера вечером, отвечал офицер, - я арестовать на рынках десять подозрительных женщин. Пять из них уплатили обычный штраф, что касается остальных пятя, то они, негодные, в разных местах спрятали свои деньги и самые дорогие вещи. В их домах не нашли ровно ничего. Я приговорил их к десяти палочным ударам. Этого, конечно, мало, но я был того мнения, что не следует запугивать им подобных мешать промыслу, доставляющему нам один из крупных доходов.

- Хорошо. Ну, а потом?

- В девять часов арестовали и посадили в тюрьму несколько человек, которые пили вино в таверне у Казбенских ворот. В том же самом часу мы видели, как одна мусульманская женщина вошла в дом секретаря английского визиря. По моему приказанию прохожие, возмущенные этим [348] скандалом, собрались пред его дверью с криком: «Смерть христианской собаке!» Англичанин перепугался и дал мне двадцать пять томанов.

- Ты сделал большую глупость, сказал келантер строгим голосом. - Если русский или английский визирь или их секретари виновны в подобного рода поступках, следует смотреть на это сквозь пальцы. - Такова воля Садрацама. Продолжай свой доклад.

- Вчера вечером на рынках собрались большие толпы народа. Толковали о вновь угрожающем восстании бабистов. Несколько человек утверждали, что видели наиба Али, скитающимся в окрестностях Шах-Абдул-Азима и его появлению придавали значение важного события. Говорили еще, что ему сочувствуют многие высокопоставленные лица.

- Чьи имена называли? спросил келантер.

- Имен не называли, отвечал офицер. - Если бы мне было позволено высказать свое мнение, прибавил он, - я сказал бы, что пищу этим нелепым толкам дает единственно снисходительность, с которою с некоторых пор относятся к бабистам. Знают, где происходят их тайные сборища, знают, где скрываются их главные вожди, и не принимают ни одной из тех мер, которые в данном случае необходимы. Конечно, думают, что не стоит бояться остатков этой жалкой секты. Но это ошибка: их учение пользуется опасным успехом среди народа. Волнение и недовольство растут с каждым днем. Вчера, например, на базаре Эмира это волнение приняло такие внушительные размеры, что я был вынужден арестовать главных коноводов. Их обыскали и у одного из них, по имени Гуссейна из Казбена, нашли два сочинения, написанные Бабом в темнице. Эти бездельники на твоем дворе ожидают наказания.

- Распорядись, чтоб им дали по сту палов, сказал визирь, - и скажи им, что в другой раз они будут наказаны гораздо строже. Что же касается твоего замечания о тех опасностях, причиной которых может явиться наша снисходительность по отношению к бабистам, оно справедливо; я приму его во внимание. Теперь ступай.

Сказав это, келантер встал, отпустил присутствовавших и удалился в свой гарем. [349]

Ферраши схватили пленных, повалили их на спины и крепко накрепко привязали ноги к фелеку (Длинная жердь, к которой привязывают ноги приговоренных к палочным ударам.).

Затем они вооружились длинными, гибкими прутьями, и осыпали подошвы их ног целым градом ударов.

Страшные крики огласили двор.

- Сжальтесь, сжальтесь! кричали одни из них, - во имя пророка, во имя Али, во имя святых имамов, смилуйтесь над нами!

- Я проклинаю бабистов, кричал другой, - я гнушаюсь их учения! Ради любви в своей матери, к своей дочери, пощади меня!

Но скоро эти крики смолкли; не было слышно ничего, кроме ударов палок и время от времени жалких стонов. Большая часть несчастных лишилась чувств. После сотого удара ферраши освободили своих жертв, потом взяли их за ноги, потащили вон со двора и бросили по середине улицы.

Измаил тотчас подбежал к ним. Он обернул своим кушаком окровавленные ноги Гуссейна и, подняв его на плечи, отнес к себе. После того, как он перевязал его раны бальзамом Аиши и таким образом облегчил его страдания:

- Несчастный друг, сказал он ему, - почему ты сам не последовал мудрым советам, которые давал мне в Тебризе? «Вмешиваться в дела царей так же опасно, как пускаться в море не имея надежного кормчего; это значит омывать руки в своей собственной крови. Послушайся меня, откажись от бабизма и т. д.». - Вот и ты, ты сам на том пути, который считал столь опасным!

- Не смейся надо мной, не выслушав меня, возразил Гуссейн. - Но прежде всего благодарю тебя за то, что ты пришел мне на помощь. Без тебя мне пришлось бы долго пролежать на улице, подвергаясь всевозможным обидам со стороны прохожих. Справедливо говорит пословица, что друга узнаешь в нужде.

Гуссейн обнял Измаила и затем продолжал:

- Ты жестоко ошибаешься, если думаешь, что я сделался бабистом. Мои убеждения не изменились. Я всегда питал непреодолимое отвращение к этим сектантам и их учению, и это отвращение после полученных мною ста палок только [350] усилилось. Теперь более, чем когда-либо, я держусь того мнения, что политика не наше дело. Большие люди эксплуатируют нас, людей маленьких; барыш принадлежит им, если же приходится получать удары, они всецело падают на наши плечи. Но слушай, я расскажу тебе, как случилась со мной эта неприятная история.

- Я шел по улице, неся на спине небольшой тюк товаров, - нужно тебе сказать, что теперь я занимаюсь ремеслом разнощика в Тегеране, - как вдруг у входа на базар Эмира вижу многочисленную толпу. Я подошел ближе, чтобы послушать оратора, стоявшего на подмостках и с одушевлением что-то говорившего. Но прежде чем я мог расслышать хоть одно слово из его рассуждений, на нас бросились ферраши начальника квартала, которых я раньше не заметил. Оратор скрылся, а несколько несчастных зевак в роде меня были арестованы. Нас обыскали и к моему несчастию в моем тюке нашли книги Баба, купленные мной по поручению одного лица. Напрасно я клялся всеми святыми имамами, что они принадлежат совсем не мне и что я даже никогда не читал их, на меня надели оковы и всех нас отвели в тюрьму. Сегодня утром мы предстали на суд келантера, и ты видел, как с нами распорядились. Клянусь пророком, первые удары заставили меня среди белого дня увидеть звезды. Если бы на мое счастье в моем кармане не оказалось двух томанов, которые я предложил своему мучителю, мои мольбы были бы напрасны, и мне пришлось бы получить полностью сто палочных ударов, к которым я был приговорен; тогда в течение долгих месяцев я не имел бы возможности ходить.

Гуссейн замолчал; спустя несколько минут он прибавил:

- Ты видишь, Измаил, что здесь на земле никто не может избежать своей судьбы. Нам, слабым смертным, остается только покоряться ей.

- Теперь, когда ты знаешь о постигшей меня неприятности, продолжал он, - расскажи мне в свою очередь, что было с тобой, и что ты делал с тех пор, как мы расстались в Тебризе; скажи мне, почему столь долгое время ты предоставлял расти траве в саду нашей дружбы?

Измаил в нескольких словах рассказал ему свою историю, свои несчастия и причины, приведшие его в Тегеран. [351]

- Я не могу поверить, прибавил он в заключение, - что моей дорогой Нуредаин нет более в живых, и вот пришел сюда искать ее следов. Если даже я не увижу ее живою то по крайней мере буду знать, где зарыли мое сердце и мою жизнь!

- Несчастный, сказал Гуссейн, - пусть пророк поможет тебе в твоих поисках!.. Но чтобы найти женщину в таком большом городе, как Тегеран, нужны друзья, нужны деньги. Есть ли они у тебя?

- У меня нет ни того, ни другого.

- Мой кошелек и я сам в твоем распоряжении: искать женщину без денег, без друзей, так же трудно, как преследовать оленя не имея собак. Ремесло, которым я занимаюсь, дает мне возможность быть полезным тебе. Разнощик, не возбуждая подозрений, может войти в каждый дом и проникнуть в наиболее охраняемые гаремы. Это «Сезам, отворись!» арабской сказки. Как только увидят, что он приближается со своим коробом, наполненным материями, безделушками и принадлежностями туалета, женщины и девушки дрожат от радости, все решетки отворяются, покрывала падают, евнухи, которым он часто делает небольшие подарки, улыбаются ему, дети прыгают вокруг него. Его окружают, расспрашивают, что он принес, развертывают материи, примеривают безделушки, торгуются, потом начинают с ним болтать о базарных толках и о последних новостях. Если Нуредаин заперта в чьем-нибудь гареме, ты увидишь, что мне легче чем кому-либо найти ее. Таким образом я могу помочь тебе, но так как два глаза видят лучше, чем один, я советую тебе также сделаться разнощиком. Я рекомендую тебя нескольким купцам, которые поверят тебе товары.

Измаил с радостью принял этот совет, и, немного дней спустя, с небольшим тюком, заключавшим в себе разные безделушки и материи, отправился в путь. Таким образом он ходил ежедневно из дома в дом, то один, то с Гуссейном, раны которого скоро зажили. Он побывал в большей части гаремов и андерунов (Женская половила в домах персидских буржуа.) Тегерана и имел случай расспрашивать многих или лично знавших мудштеида и его дочь, или [352] слышавших о них. Все уверяли его, что после казни своего отца Нуредаин, сидевшая в тюрьме, умерла от горя.

Однажды наши друзья проникли в дом кедкода, обладавшего большим гаремом. Благосостояние этого чиновника главным образом зависело от тюрьмы, находившейся в подведомственном ему квартале. Пребывание в ней было так вредно для здоровья, обращение с заключенными так бесчеловечно, что несчастные, приговоренные отбыть здесь свое наказание, отдавали все, что только могли, лишь бы поскорее выйти на свободу. Измаил и Гуссейн не нашли в гареме кеткода ни малейших следов той, которую искали, но вспомнив, что его тюрьма была некогда переполнена бабистами, спросили у одного евнуха, нет ли в ней и теперь кого-нибудь из них.

- К сожалению их чересчур мало, отвечал он. - С тех пор, как кончилось восстание, аресты прекратились. Правосудие шаха дремлет. Дай Бог, чтоб он не раскаялся в этом! Доходы нашей тюрьмы значительно упали, в большому неудовольствию нашего господина, жадность которого велика и который утверждает, что, получая деньги, не следует рассуждать откуда они, и что брать несравненно приятнее, чем давать. Теперь из последователей этой нечестивой секты у нас остаются только две заключенные. Они принадлежат к одному семейству в Казбене, говорят богатому, но даже пытка не могла заставить их дать что-нибудь.

Услышав об этом, Измаил побежал к тюрьме.

(Окончание следует.)