ГЕНЕРАЛА ЕРМОЛОВА О ПОСОЛЬСТВЕ В ПЕРСИЮ В 1817 ГОДУ.

19. Мирза Абдул-Вахаб отправился на встречу Шаха, а я поехал в Султанию осмотреть приведенные в порядок подарки.

20. По утру прибыл Шах в Султанию, сопровождаемый многими из сыновей своих и до 20 тысяч войск, коих большая часть принадлежала старшему сыну, Мамад-Али-Мирзе, которого лишил он престола в пользу третьего сына своего, Аббас-Мирзы, объявленного уже Наследником. Шах ехал верхом на серой лошади, которой все ноги по брюхо, хвост и грива выкрашены были оранжевою краскою. Одежда на нем была весьма простая. Близко к Шаху находился один Садр-Азам и изредка подъезжал к нему или сын его, Мамад-Али-Мирза, или зять его, первый Адъютант, Али-Айяр Хан; впереди Шаха шли сорок скороходов. В двух стах шагах позади находилась толпа сыновей и далее за ними войска, которые проходили и по сторонам дороги, никого вообще к оной не допуская. Регулярная пехота, называемая Джанбазы, расположена была в одну шеренгу по обеим сторонам дороги, почти на три версты. Артиллерии при оной было не более восьмнадцати орудий, но впереди Шаха шли около четырех сот верблюдов, навьюченных фалконетами, из коих производилась пальба залпами, часто повторяемая. Таким образом Шах прибыл во Дворец, буде таковым можно назвать небольшой, неопрятно построенный из глины, дом, пред которым посажено несколько рядов ракит по грязному и довольно вонючему ручью, между ими пробегающему.

Шах, проезжая мимо некоторых Офицеров Посольства, привлеченных любопытством, привстав на стремена, кричал им:«Здравствуйте, добро пожаловать!» Приветствие сие, столько [36] редкое, удивило всех Персиян, которые много о том говорили, и я верил сей редкости, ибо в то же время Английский Поверенный в делах, с одним из чиновников Миссии, сошедши с лошадей, хотя и делали самые низкие поклоны, но Шах, однако же, не обратил на них ни малейшего внимания. Шах вступил во Дворец, а войска расположились лагерем. Во Дворце с Шахом живут жены его, которых в нынешний раз было только сорок, танцовщицы, забавляющие его в гареме и нередко разделяющие с женами нежность его. Живут также евнухи, не всегда строгие хранители непорочности жен. Сыновья, вельможи и все прочие чиновники расположены лагерем неподалеку от Дворца. Некоторым из них в особенное отличие позволяется иметь при себе свои гаремы.

До прибытия Шаха любопытен я был видеть внутренность Дворца, и нашел его столько мало обширным, что на каждую из жен недостает по одной комнате, а многих из них, сгоняя в одну горницу, содержат вместе. Повсюду неопрятность отвратительная, редкие из комнат имеют окончины, но большею частию деревянные грубые решетки, каковые делаются над яслами для закладывания сена. Есть между прочими строениями восьмиугольная башня, где жены живут несколько пристойнейшим образом, но в ней помещаются их только четыре, с таким же числом прислужниц. В другой башне находится уединенный кабинет Шаха, посвященный сладострастию, господствующей его наклонности. Здесь проводит он большую часть времени, забывая, что он уничижает себя, как Государь, как человек. Несколько сот жен, из коих каждая не может удостаиваться свиданья с Шахом; во ожидании оного, как единственного счастия, изощряет себя на все роды обольщения, расточает отраву лести, и Царь женоподобный, в сем жилище срама и бесчестия, мечтает себя превыше всех во вселенной!

Шах уже шесть дней находился в Султании и, конечно, странно казалось ему, что я оставался в Саманархи, но я выжидал, чтобы поставили для меня приличный лагерь и сделали все нужные приуготовления. При сем случае можно было заметить, что содержание Посольства обращено было на счет вельмож, и Шах не употребил на то ни малейшей издержки, ибо [37] у некоторых из них взяты были палатки, у других убранство оных и даже прислуга.

Наконец согласился я ехать, и сделан церемониял для въезда в лагерь. Прислан один из Ханов от имени Шаха сделать мне приглашение, и для встречи с частию войск выслан Вали Курдистанский, одна из знатнейших особ, пользующийся особенными преимуществами, каковые некогда предоставляемы были Царям Грузинским, когда покорствовали они Персии.

Подобно как в странах наших слоны привлекают любопытство черни, так я въехал в лагерь при величайшем стечении народа. Многие из знаменитейших особ прислали поздравить меня с приездом и прислали множество плодов и сластей. В Персии огурцы составляют важный подарок и бобы принимаются за редкость. Таковые лакомства присылаются почти каждый день и нередко с таким расчетом, чтобы прислуге, приносящей их, заставить заплатить дорогою, по обыкновению, ценою.

Сам Шах ничего лучшего не присылает, разве прибавляя несколько дичи, будто самим им застреленной, что поставляется особенным благоволением и милостию. Таковое внимание стоит всегда довольно дорого, ибо даются подарки чиновникам, присылаемым с приветствием, и деньги прислуге. Иноземцы избавляются от назначения количества сей подати, но своим вельможам дается знать, какое число денег должны они дать приносящим, и деньги сии отбирает Шах, но чрезвычайной скупости своей, или иногда часть оных обращается в счет получаемого ими жалованья. Шах такую же дань получает и с своих жен, и сего рода сбор составляет довольно значимую часть собственного его дохода. Жены щедрым пожертвованием покупают иногда с ним свидание, и одно посещение стоит остатков от многих лет бережливой жизни. Но добровольные сии приношения посвящаемы были здравым силам Шаха, теперь же собирается дань нищетою богатая.

Прежде нежели иметь у Шаха аудиенцию, я посетил Верховного Визиря, так называемого Садр-Азам. Остановлюсь, чтобы сделать краткое описание сего вельможи Ему восемьдесят [38] лет; более сорока лет отправляет он настоящую должность, служивши при трех Государях. В злодейское правление Аги-Магмет-Шаха неоднократно подвергался он казни, и в школе его изучился и видеть и делать беззаконие равнодушно. Он сам изобличен был в намерении отравить одного Министра, коего завидовал он дарованиям и доверенности, приобретенной им у Шаха. Изобличение не повредило ему в мыслях Государя, и для заглаждения вины надобно только было в присутствии его просить прощенья на коленах у того, кого он отравить старался, а Шаху заплатить штраф деньгами. Все знают о происшествия, и никого оно не удивляет. Здесь и Государь и Министр в пристойном виде! Вельможа сей, потеряв сыновей, в отчаянии, что не имеет кому передать в наследство благородные свои свойства. Богат чрезвычайно, скуп еще более и всеми средствами приумножает свое имущество, Французы, и ныне Англичане, делаемыми ему подарками, снискивали успех в делах своих. Шах нашел, однако же, способ войти в часть имения его при жизни и всем овладеть по смерти. Он единственную дочь его назначил быть супругою одного из сыновей своих. Ей не более десяти лет, но уже другой год она лишилась жениха своего. Шах, однако же, не теряя времени, заместил его другим, и сей несчастной нет спасения, ибо у Шаха семьдесят сыновей, и в таком количестве выбор не затруднителен.

Хитрый сей вельможа сделал мне приветливый прием, осыпал обыкновенными вежливостями. Из учтивости платил я ему тем же, и чтобы не быть совершенно неловким, я стал показывать удивление к высоким его качествам и добродетелям. Старик принял лесть за настоящую правду, и я, снискав доверие к моему простосердечию, свел с ним знакомство. Как мужа опытного и мудрого, просил я его наставлений и уверял, что, руководимый им, я не могу не сделать полезного.

В знак большой к нему привязанности, я дал ему название отца и, как сын покорливый, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. И так, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с Верховным Визирем, я обращался к нему как к отцу; когда же надобно было возражать ему, или даже постращать, то, храня почтение, как сын, я [39] облекался в образ Посла. Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим. Я, однако же, употреблением сего средства не хотел истощевать спасительной его силы.

Великий Визирь сделал также мне посещение. Июля 31 дня Шах дал мне приемную аудиенцию. Для сего назначена была близ Дворца поставленная палатка. Церемониял сделан был для меня отличный от всех прежде бывших. На всех прежде бывших Послов надевали красные чулки и вводили их без туфель, я же вошел в сапогах, и принято было за особенное угождение с моей стороны, что один из лакеев моих, за сто шагов не доходя палатки, стер пыль с моих сапог. Прочим Послам поставляли кресла на каменном помосте, под наружным наметом палатки, для меня поставлены были внутри оной, против трона и на том же самом ковре. Около меня стояли два Советника Посольства. Смешны мне были все сии мелочи, но я должен был наблюдать их и желал отличного приема. В назначенный час для аудиенции прислан был, для приглашения меня на оную, второй Генерал-Адъютант Шаха. От ставки и до Дворца, по обеим сторонам дороги, стояла регулярная пехота. По условию должны были сопровождающие меня Офицеры Посольства войти также под намет палатки, но я узнал, что намерены были поставить их снаружи, и хотя все первые чиновники Государства всегда находятся вне палатки, но я не хотел, чтобы Русские Офицеры разделяли с ними сию часть и объявил, что если не введут их в палатку, то я приеду один с переводчиком. С полчаса продолжались пересылки, прошло назначенное время, Шах в полном убранстве, и все так сделано было, как я желал. Я со свитою введен был в палатку телохранителей, где находился первый Генерал-Адъютант, зять Шаха, Али-Айяр Хан, знатный одним с ним происхождением от племени Каджаров; вместе с ними были: Вали Курдистанский, Мирза Абдул-Вахаб, Государственный Секретарь, Мирза Абдул-Гассан-Хан, бывший Послом в России, и несколько других знатнейших особ. Гордость Персидская изобрела обыкновение, что входящий в комнату не прежде обращает на себя внимание, как пройдя половину оной, и тогда [40] только встают они с места. Таким образом принял меня Садр-Азам, точно так принимал и я его. Здесь, в палатке телохранителей, я ожидал той же встречи, и по тому, войдя в оную, я ни малейшего не обратил внимания на тех, кои, в ожидании меня, там находились и которые сидели на стульях, не вставая. Я, избрав ближайший стул, на другом покойным образом положил свою шляпу и перчатки, и начал заниматься размещением пришедших со мною. Генерал-Адъютант, зять Шаха, подбежал ко мне, упрашивая, чтобы сел я на первое место в палатке. Я, не вставая со стула и заставив его постоять пред собою, согласился сесть на предложенное место. Подали кофе, чай и кальяны, и вскоре потребовали меня к Шаху: со мною пошли два Советника, из коих один нес грамоту Императора, прочие Офицеры Посольства остались в палатке, но их чрез пять минут также представили.

Шах приветствовал всех самым благосклонным и приятным образом, но в разговорах с некоторыми из Офицеров не умел скрыть чрезвычайной гордости, которая не показалась добрым предвещанием для дел моих, и в чем я весьма обманулся. Аудиенция не продолжалась более часа, и я отправился домой.

Нетерпеливость Шаха видеть привезенные ему подарки, о коих рассказано было ему много любопытного, заставила его дать мне другую аудиенцию и, вопреки принятого обыкновения, согласиться самому получить подарки. И так, Августа 3 числа, призван я был во Дворец, а прочие Офицеры, которых не мог я представить в первый раз, ожидали в палатке, где расставлены были подарки. Шах, не долго удержав меня у себя, просил показать ему подарки и сказал, что, отправивши обыкновенную свою молитву, он тотчас придет и долго ждать меня не заставит. Оп пришел чрез полчаса, восхищен был подарками, удивлялся многим вещам, а паче зеркалам, коим, конечно, не бывало подобных величиною, и говорил, что легче иметь миллионы, и что им предпочел бы такие подарки. Был чрезвычайно весел, шутил приятным образом и, взяв рюмку, сказал, что кристалл так превосходно выработан, что может дать охоту употреблять вино. Словом, не упустил ни одного [41] пристойного случая сказать самые лестные приветствия на счет внимания к нему Императора. По выходе из палатки остался некоторое время, чтобы я представил ему Офицеров и, не соблюдая ни какой пышной наружности, обошелся с ними просто и обязательно. Сим кончилась вторая аудиенция, и Шах приближенным своим говорил, что он мною доволен чрезвычайно, и что пред ним, как Государем, более меня быть почтительным не возможно.

Отдав подарки Шаху, я отослал назначенные Императором некоторым из сыновей его и вельможам. Потом, боясь терять напрасно. время, объяснился с Садр-Азамом, что нужно приступить к делу, и условился, чтобы сноситься между собою на бумаге. Предосторожность сия необходима была по тому, что много раз испытано было, что в понятии Персиян не постыдно и не бесчестно утверждать противное тому, в чем прежде совершенно соглашались, или даже божиться, в опровержение сказанного прежде публично. Не хотелось мне начать первому бумагою, но приметив, что они медлят, того выжидая, я, взяв за предлог разговор с Садр-Азамом, вызвался первоначально сам пустою бумагой, дабы завязать переписку. Все по делам бумаги писаны собственною моею рукою, и сию предосторожность употребил я по тому, что обстоятельства были немного затруднительны, то чтобы ответственность на одном мне возлежала, и чтобы в неосмотрительности, непредвидении и даже самом незнании не было упрекаемо несправедливо другому. Будучи военным человеком, не имел я в предмете подобных поручений, к ним не приуготовлял себя, и погрешности мои не стыдят меня, ибо происходят от новости предмета, отнюдь не от недостатка усердия, или желания добра. Сим новым занятием, по счастию моему, временным, не сделаю я себе имени, не хочу скрывать моих ошибок, говорю о них и охотно над собою смеяться буду.

Главнейший предмет дел моих был тот, чтобы удержать за нами области, которых сильно домогалась Персия. Отказ сам по себе уже неприятен, а нам надобно было не только сохранить, но и утвердить связи дружества; и так я избрал пути похвалы и лести Шаху и на словах и на письме, и сей [42] способ в отношении к Царям, весьма, впрочем, обыкновенный, вреда никогда не производящий, принес мне немалую пользу.

Начались переговоры о делах, и Садр-Азам обещал мне несколько конференций: я объяснился решительно на первой, которая отняла охоту повторять таковые, и кончилось одною. Мирза Шефи употребил те же настояния, как и Мирза Абдул-Вахаб в Саманархи и, получив тот же отрицательный ответ, объявил мне, что он не смеет доложить о том Шаху. Я обещал вывести их из затруднений собственным с ним объяснением. Министры испугались и должны были признаться, что они без воли Шаха сделали мне сии предложения, будучи убеждены, что справедливо было бы уступить приобретенные нами области, или, по крайней мере, некоторые из них. Я в последний раз сказал им, что, сделав обозрение границ, как Главноначальствующий в Грузии, донес я Императору о невозможности сделать малейшие уступки, и что Государь, дав мне власть говорить его именем, без сомнения, подтвердит мое мнение.

А чтобы уверились они более, что тверд я буду в моем предложении, я сказал, что если увижу я во сне, что им отдаются земли, то, конечно, не пробужусь во веки. Я заметил, что сие объяснение было несколько вразумительно, ибо после сего слабо повторяемы были требования. На сей конференции наклонил я разговор на счет Каймакама, Мирзы Бюзюрка, второго Министра в Государстве, которому, под начальством Наследника Аббас-Мирзы, вверено было управление Адербиджаном и другими пограничными провинциями. Сей вельможа, явно недоброжелательствующий нам, худо расположил меня к себе в проезд мой чрез Тавриз, и я имел к нему справедливую ненависть. Я объявил Садр-Азаму и Мирзе Абдул-Вахабу, что злоба Каймакама против Русских может иметь печальные для Персии следствия; что сей подлый плут будет причиною разрыва дружбы и многих слез ваших, но что поздны будут сожаления; что утверждению доброго согласия он не только не способствует, напротив, вымышляя гнуснейшие нелепости, возбуждает против нас народы пограничных Персии областей. Оба Министра выслушали сей панегирик, не осмеливаясь возразить ни слова, ибо я брал на себя доказать подлые его поступки. Нельзя им [43] было защищать его, ибо каждый из них, если не в сем, то, конечно, в других случаях, делывали подобные мерзости и против Каймакама ругательство был общий всем приговор.

Вот новый способ трактовать о дедах Государственных, и тот, который помог мне удалить величайшего плута от участия в конференциях.

15 Августа отправил я курьера в С.-Петербург, но еще не мог сказать ни чего верного о делах наших.

16 числа Шах вздумал забавлять меня разными зрелищами. Слышал я придворную его музыку, столько же гнусную, как и все прочие в Персии; видел певчих, не лучших музыки, и танцовщиков в самых неблагопристойных кривляниях. Из саду на крышке Дворца, поверх самой той комнаты, где Шах чинно сидел на троне, по протянутой веревке плясали два молодые мальчика. Шах был в восторге от их искусства, заставлял меня удивляться им и спрашивал, видали ли мы что подобное в Европе? Приведены были слоны, которые, почерпая из бассейнов воду, поливали сад, а иногда и предстоящих. Они ловким образом всходили по лестницам, на верхний террас сада. Тут же представлялся посланец от Синдского народа. Его остановили посреди сада, в 150 шагах от Шаха, заставили сделать несколько поклонов, взяли от него письмо, и один из чиновников прокричал содержание оного. Шах во все горло крикнул ему приветствие. Потом прочли список привезенных им подарков, пронесли их чрез сад, и посланец откланялся. В след за ним предстал сын Мамад-Али-Мирзы, старшего сына Шахского, прочтен был поднесенный им список подарков, которые пронесены были близко под окнами Дворца и состояли из большого числа шалей, парчей, самых денег и множества катеров. Таковыми подарками иногда платят сыновья за один благосклонный взгляд нежного родителя. Все сии зрелища представлены были во время Салама. Салам есть собрание всех наличных сыновей Шахских и знатнейших особ Государства. Он обыкновенно бывает до полудня и продолжается по воле Шаха. В Султании бывает он в саду, где самый высокий террас занимают сыновья, на нижних стоят все [44] прочие. Для Каджаров, единоплеменных Шаха, есть особенное место. Все стоят под открытым небом; Шах сидит на разосланном ковре, в открытой галерее, не менее 12 аршин возвышения над верхним террасом, большею частию в самой простой одежде. Оттуда во все горло кричит он предстоящим, из коих весьма немногие имеют право ему ответствовать. Когда хочет прекратить он Салам, встает и, ни какого не давая знака, уходит. Тогда все идут по домам, размученые от жара, большая часть не обратив на себя ни малейшего внимания Царя, не сдыхавши сладких его речей и готовясь на завтра наслаждаться тем же увеселением. В сих собраниях никогда иноземцы не бывают, но как Дворцовый сад состоит из нескольких ракитовых дерев, то мы весьма удобно видели, каким образом все сие отправляется. Из особенного ко мне уважения, позволено было моим Офицерам приходить на Салам, но одним часом прежде собрания прочих; а как мне хотелось знать, о чем Шах в таком случае рассуждает, он же, вероятно, с одними Русскими ограничил бы себя приветствиями, то я и отклонил таковые посещения. Самому мне предоставлено было право присылать сказать, когда я желаю видеть Шаха; Генерал-Адъютант, докладывая немедленно о том, испрашивал назначения времени и мне давал знать. Я не пользовался сим правом, и не бывал иначе, как по приглашению. Однако же, в короткое время пребывания моего, я бывал у Шаха гораздо чаще, нежели все, до меня бывшие, иностранцы. Он до такой степени был внимателен ко мне, что присылывал узнать о моем здоровьи, и не выезжал ни один раз на охоту, чтобы не прислать мне в подарок дичи, которую, для большей мне почести, посыланные от Шаха убивали его рукою.

16 Августа получил я от Мирзы Шефи бумагу, в которой объяснено было, что Шах приязнь Государя Императора предпочитает пользе, происходящей от приобретения земель. Я предварен был одним из верных людей, что Шах на бумагу мою приказал. дать ответ, согласный с моим желанием; что в совете хотя некоторые настояли, чтобы требовано было возвращение областей решительно, Шах отвечал с твердостию, что он прервать дружбы не намерен, и если бы [45] Русские не чистосердечно желали оной, или бы имели вредные для Персии замыслы, из поведения их можно то заметить и среди самого мира. Старший сын, лишенный наследства, дал мнение о утверждении мира; конечно, имел он в виду собственную пользу; ибо в войне с нами Наследник, брат его, враг ему непримиримый, входит у Шаха в большую доверенность и силу, выпрашивает большие деньги и составляет войска, которые в мирное время иметь ему не позволяется. Часть сих войск остается при нем постоянно, обращаясь в регулярные. Знает Мамад-Али-Мирза, что войска сии будут против него, когда надобно будет сразиться за похищенное наследство.

И так благоразумием Шаха и большею всех прочих дальновидностию решено, что земли уже требованы не будут, я в тот же день сам Шах изустно подтвердил мне о том ловким весьма образом, в лестных для Императора выражениях. Министры желали выставить то за особенную милость ко мне Шаха, на что сделал я им один вопрос:«Не предлагает ли Его Величество какой ни будь провинции, предоставляя мне выбор оной? В таком случае я буду уметь избрать приличествующую. Если же милость Шаха ограничивается тем, что он от нас не требует провинций, то их надобно взять у нас, а Государь подданных своих не оставляет без защиты.»

22-го Августа Шах пригласил нас всех на праздник, который долго весьма приуготовлялся. Начало состояло из плясунов, танцовщиков по веревке, придворных певчих и музыкантов; Шах желал, чтобы была и наша музыка, и ей показано было место близко против него В вечеру сожжен был величайший фейерверк, состоявший из множества фонтанов и нескольких десятков тысяч ракет. Главнейшая красота фейерверка, сколько можно заметить, должна заключаться в ужасном стуке, а для того употреблена была вся артиллерия, бывшая в Султании, и не менее трех сот фалконетов.

Пред фейерверком я был у Шаха, потом он смотрел оный из башни своего гарема, а для нас была поставлена особенная палатка. Шах желал, чтобы Русские в сей день были вместе с Персиянами, и потому Казакам и прислуге [46] Посольства показаны были лучшие места. Со мною попеременно сидели главнейшие Министры и зять его, Генерал-Адъютант. Меня удивило, что не был приглашен Английский Поверенный в делах. Конечно, не могли думать Персияне, чтобы нам было неприятно находиться вместе, ибо между нами было самое дружественное обращение. Не редко видали они Англичан, обедающих у меня, я сам был у них, и Офицеры мои ходили к ним довольно часто. Когда приглашаем я был вельможами, я также не встречал никогда Англичан; но сие недоумение мое разрешено было в последствии тем, что Англичане не только в присутствии Шаха, но и у вельмож, по принятому ими этикету, должны были, снимая обувь, быть в одних чулках и сидеть не на стульях, но на Персидских коврах.

Шах, поехавши один раз на охоту, приказал показать мне свои сокровища; я приглашен был с Офицерами. Мы видели алмаз такой величины, которому нет подобного в свете, видели несколько других, каковых мало кто имеет из Царей, цветных каменьев, большое множество и чрезвычайной величины. Чиновник, показывавший их, уверял, что гораздо большее количество сокровищ остается обыкновенно в Тегеране, и что Шах берет с собою весьма немногие. Нельзя сомневаться, чтобы не было их более того, что нам показывали; но известно, однако же, что Шах имеет с собою всегда драгоценнейшие, не вверяет их никому другому, кроме одного евнуха, который с ним неразлучен и всегда имеет их на себе в дороге.

В Персии были примеры, что кто обладает сокровищами, в руках того может быть престол Персидский. Ныне царствующий Шах, услыхав о смерти дяди своего, Ага-Магмет-Хана, знал весьма хорошо, что надобно поспешнее захватить сокровища, бывшие в Тегеране. Хранивший их был человек, ему преданный; Шах, имел хороших лошадей; оставалось только приехать скоро, и в пять дней из Шираза был он в Тегеране. Здесь не всегда нужны права более основательные. В Государстве, каково есть Персидское, где восходившие на престол путями беззаконными оставили примеры соблазнительные для людей предприимчивых, жаждущих владычествования, где [47] нет законов, правил чести, где и самая вера не сильным служит обузданием, и часто искусными толкователями приемлет направление, льстящее страстям, там нет обеспечения для царствующего и до следующего дня не простираются надежды. Шах и теперь удерживает породу быстрых лошадей, ибо не может быть уверен, чтобы не случилось с такою же скоростию спасаться, с каковою спешил к обладанию. Всякий день в Султании видали, что, кроме обыкновенного во Дворце караула, на ночь приводится более тысячи человек, которые занимают все входы, располагаются внутри Дворца и снаружи оный окружают. При входе в гарем есть особенная стража из людей, Шаху приверженных, кои, вместе с жизнию его, охраняют и собственное свое существование, но ко всему тому прибавлена еще предосторожность, сокрывающая от их сведения, в которой части гарема он проводит ночь.

Какая строгая полиция в гареме! Там есть также различные должности, возлагаемые на старых женщин, которые с самых дней ребячества в состоянии тягчайшего рабства и самой тесной неволе, лишены будучи всех в жизни наслаждений, смотрят с ожесточением на тех, коим судьба уделила их хотя малейшие. Сим вверяется надзор за женами и наложницами. В сем аде вечного раздора и вражды Мусульмане думают найти первейшие блага, нежную любовь и дружбу. Здесь председит та же недоверчивость и боязнь. Здесь вернейшая из супруг, самая страстная из любовниц? не иначе предается в объятия Шаха, как по строжайшем обыскании. Ни какая завязка, ни какой шнурок не имеют права удерживать на ней одежды. Подозрение и робкая осторожность совлекают оную, и невинно укрывшаяся булавка ужасает, как орудие, грозящее жизни. Красавица предстает обнаженная, с оскорблением в сердце, что не прелестей наготы ее искали взоры страстные любовники.

В комнате, где показываемы были сокровища, стояли два портрета Шаха, сделанные вновь, и я ни как не подозревал, чтобы Шах вздумал один препроводить к Императору, другой подарить мне. Оба они написаны ужаснейшим образом, и кажется Шах менее всего заботится о сходстве, но чтобы борода [48] написана была длиннее обыкновенной, глаза самые черные, каковых у него нет, и чтобы одежда была богатою. В рассуждения драгоценных камней он великодушно позволяет изобразить их в большом виде, нежели они есть. Портреты от Дворца до ставки моей отнесены были Офицерами, и я сопровождал их. Шах очень доволен был сим вниманием.

Генерал-Адъютант, зять Шаха, угащивал нас и, вероятно, по приказанию его, старался убедить меня, сколько не великодушно с нашей стороны, что не удовлетворено желанию Шаха и не возвращены требованные им провинции, что между приятелями, каковы оба великие Государя, не должны иметь места подобные отказы. Глупый вельможа думал, что, в угождение такому Государю, не должно затрудняться отдать Грузию и до самого Терека. С равным благоразумием продолжал он разговор более двух часов, и всегда права его на снисхождение Императора основаны были на равной справедливости. Ответы мои по необходимости даны были не с самым хладнокровием, и все пересказано было Шаху. На другой день приглашен я был к Шаху, и он упомянул мне о сем разговоре. Никто не мог ожидать, чтобы Щах приятным образом шутя, стал говорить и о том, что обманулся в своих ожиданиях, и что не исполнились надежды, которые питал он долгое. время. Он, обратясь к зятю своему, говорил: «Взгляни на Посла, как ему совестно, что не исполнил моего желания, когда я готов все сделать угодное его Государю. Он не имеет, что сказать против этого. Я же в дружбе всем жертвую охотно.» Многое другое говорил он, и спросил, меня, перескажу ли я Государю? Я отвечал, что обо всем донесу непременно, и присоединю к тому, что Его Величество, Шах, говорил мне о том самым благосклоннейшим образом, что в глазах его не только не было ни малейшего негодования, напротив, прочел я в них намерение Шаха всегда быть истинным другом Русских. Он доволен был ответом. Между прочими разговорами коснулся Шах власти своей, которую выставлял несравненно превыше власти всех Европейским Государей, уподобляя себя тени Божией на земле. Я отвечал ему, что приятна тень от человека, под скипетром которого благоденствует несколько миллионов [49] народа, исчисляющего дни его благотворениями, но осмелился сделать вопрос: какова была тень дядюшки его, Аги-Магмет-Хана? Шаха до того простиралось ко мне расположение, что он вопрос мой принял без неудовольствия и даже усмехнулся.

Вскоре после сего имел я отпускную аудиенцию, и при мне была вся моя свита. Шах был чрезвычайно благосклонен, каждому сказал приятнейшие приветствия, так что все отошли весьма чувствительными к лестному его вниманию. Мне собственноручно отдал ответ на письмо Императора, сказав, что он так расположен ко мне, что язык его не хочет произнести, что он меня отпускает, и я по истине расстался с ним с сожалением. За день до прощанья мне и всем чиновникам Посольства присланы были ордена Льва и Солнца и подарки, и я представлялся Шаху в его ордене, что принято им было с особенным удовольствием.

Не задолго пред сим, по просьбе Мирзы Шефи и Мирзы Абдул-Вахаба, прекратил я неудовольствие мое на Каймакама. Мирза Шефи пригласил меня к себе, и там нашел я Каймакама, предупрежденного, что я готов все забыть. Мы сошлись без объяснений, уверяли один другого в дружбе, которой между нами существовать не могло. С обеих сторон одинаковы были чувства и степень доверия к обещаниям, но всему приданы были благовидные наружности. Шах был тем доволен; ибо он досадовал, что Каймакам мог дать мне причину к неудовольствию, но жалел, что я трактовал его, как плута. Каймакам тотчас сделал мне посещение, и я также был у него.

Многие из вельмож хотели сделать мне угощение, но уже мало оставалось до отъезда, и я отказался от церемонияльных обедов некоторых господ, а для сокращения скуки, согласился приехать к ним на чай. Сим много избежал я беспрерывно повторяемых наглых приветствий и несносных вежливостей. Не мог я отделаться от обедов Мирзы Шефи и Низамут-Девле; у Генерал-Адъютанта, зятя Шахского, у Вали Курдистанского и у Мирзы Абдул-Вахаба был я угощаем чаем и сластями. Желая также пригласить к себе знатнейших особ, я [50] назначил день, и думал, что мне довольно для того позвать, кого желаю, но здесь не наши обыкновения. Из моего праздника вышло дело Государственное. Вмешался Садр-Азам, внесен был доклад на Высочайшее усмотрение. Шах все делал мне приятное, и решение последовало благосклонное. Он рассматривал список особ, которых я пригласить намеревался, некоторых исключил по неравенству с прочими, и без околичностей сказано, что с ними не могут они быть в одном обществе, и, вместо сорока, или пятидесяти, человек, было у меня только пятнадцать. Для сего собраны были главнейшие священные особы, дабы приискать в Алкоране, каким образом, не оскорбляя закона, посетить неверного. Мусульмане секты Алиевой не могут употреблять пищи, приготовленной Християнами, и по тому нельзя было бы ко мне приехать, но изволение Шаха и боязнь сделать мне отказ, превозмогло совет Первосвященников, и решено было предложить мне о допущении их прислуги, которая бы сварила чай, накладывала и резала кушанье. Между посетившими были двое, известные строгим соблюдением закона. Первый Каймакам, происходящий от поколения Сеида, в фамилии которого было несколько угодников, ревностный последователь Магомета, в законе коего, для пользы своей, нашел он снисхождение ко всяким злодеяниям. Он готов на все преступления и не примет пищи, до которой коснулся нож, бывший в руках Християнина; он из боязни воздерживался порицать, но сам, кроме плодов, не ел ничего. Все прочие были чрезвычайно воздержны в пище, но, встав из за стола, каждый, выбрав кушанье, которое нравилось по наружности, просил, чтобы приказал я отнести к ним. Без свидетелей закон не бывает у них помешательством. Между ними был один, знакомый нам, которому наливали ликер в чашку, когда другим подавали чай, и он не отказывался от повторений. Таковых весьма много, особливо из живущих близ границ наших, то есть, у источника божественного сего напитка. Убранство стола и освещение им весьма нравилось, и они хвалили порядок нашей прислуги. Однако же вилка и ложка казались им излишеством, и они постигнуть не могут, как человек мог решиться отнять у себя наслаждение в каждом из кушаньев обмыть нечистоту рук своих и на усах и бороде не сохранить остатков [51] употребленной пищи. Они не знают салфеток, и нередко слуга снабжает их платком весьма неопрятным.

Когда я приглашаем бывал обедать, всегда выпрашивали мои столовые приборы и стаканы, не делали затруднения, чтобы мы употребляли наше вино, и нередко даже доставляли вины весьма хорошие, Испаганское и Ширазское превосходнейшее. Персияне обыкновенно едят на коврах, постланных на земле, но для нас нарочно делались столы и наши употреблялись стулья. Блюд приуготовляется бесчисленное множество, каждому подают в особенной посуде и на особенном деревянном, раскрашенном подносе, на котором помещается не менее пятнадцати блюд. Посреди стола оставляется прохожая дорога, на которой является прислуга, предупреждающая желания ваши. Понравится ли вам какое кушанье, тут готова уже услужливая рука и, отрывая часть мяса, кладет пред вами; хотите ли вы жирного пилава, которого белизна, подобная снегу, восхищает вкус ваш, уже касается его рука и цвет кирпичный, которым выкрашена она, и ногти красные, редко обрезываемые, сочетаваются с белизною пшена, и услуживающий вам гордится мыслию, что удвояет наслаждение ваше. Вдруг вы видите ту же самую руку, богатую останками пилава, вырывающую внутренность арбуза к вашим услугам. По счастию нашему, руки сии не всегда мешаются в распоряжение жидкостей, ибо изобретательный ум Персиян создал для того деревянные ложки. Я забыл сказать, как прислуга является на столе, посреди оного. Она восходит после того, как уже каждый занял свое за столом место. Плечо ваше служит ей подпорою. Если не уклонили вы головы, она не делает препятствий, чрез нее переступают, не затрудняясь, и длинные полы безобразной Персидской одежды скрывают вас от глаз товарищей. Едва проглянули вы, как уже другой подобный покров вас затмевает. За таким столом можно отобедать, не давая подозрения о своем существовании. Не знаю я, принадлежит ли сие к роскоши Восточной, о которой столько слышим мы баснословных рассказов.

На ужине у Низамут-Девле угащиваемы были мы совсем другим образом: прислуга не ходила по столу и не попирала беседующих; то же число блюд, но всех их пожирать не [52] принуждали. Хозяин, известный в Персии богатством, хотел блеснуть оным, и мы видели много серебряной посуды, и палатки освещены были лампами чистого золота и во множестве. Низамут-Девле, проводя меня под руку за стол, странным весьма образом стал перебирать пальцы на левой моей руке. Я позволил ему сию забаву, думая, что в Восточных обычаях значит то изъявление приязни, но вдруг почувствовал я на пальце необыкновенной величины перстень. Оторвав руку, я сказал ему, что подобных подарков и таким образом предложенных, я не принимаю, и скажу на то ему причину. Он обиделся отказом, и если бы за столом мог он сидеть со мною рядом, то, конечно, пустился бы на другое какое-либо предприятие, но меня спас высокий мой чин, ибо возле меня по приличию место занимаемо было знатнейшими. Однако же в продолжении ужина объяснил он мне чрез переводчика, что если не принимаю я перстень, то предлагает он мне неоправленный камень, и я расстался с ним, не умевши растолковать ему, что можно отказаться от приобретения драгоценного подарка. На другой день показывал он переводчику моему чрезвычайной величины синий яхонт, с которым делал он на меня наступление. Точно таким образом Садр-Азам Мирза Шефи одному из Английских Посланников подарил перстень, и Англичанин не устыдил его отказом. Приятно мне, по крайней мере, думать, что Персияне поступок мой не принимали в виде корыстолюбия, чего не говорили они об Английском Посланнике, ибо бесстыдно и, может быть, даже лживо рассказывали, что на богатую весьма сумму вывез он подарков.

Садр-Азам на другой день также присылал мне в подарок жемчуги, но я равномерно и от них отказался. Сей вельможа на принятие их не вынуждал моего согласия, напротив, воспользовался именем моим, чтобы, под видом подарка мне, выпросить у других лошадей, известных красотою в Персии и, удержав их у себя, прислал мне других весьма обыкновенных. Он отмщевал, кажется, за похищение у него Шахом подарков, от Государя Императора ему присланных, которые взял он у него, не выждавши отъезда моего из Султании. [53]

Таким образом собираются и самые Государственные сокровища. В замен за них обыкновенно не предлагается ничего, кроме всемилостивейшего одобрения скромности, если таковая сохранена будет. Шах, отечески снисходя, не редко испытует в сей добродетели. Вельможи, в свою очередь, людей низшего состояния приучают к презрению богатств, и так до самого простого народа, которому если и остается кусок железа, и тот безжалостная судьба исковывает в цепи рабства и редко в острый меч на отмщение угнетения.

29 Августа назначил я выезд мой из Султании. По утру некоторые из вельможей более со мною знакомые приехали со мною проститься, и я с бесконечными их приветствиями и с уверениями в постоянной любви, каковых самой прелестнейшей женщине насказать более не возможно, даже со вздохами, простился не прежде полудня, и поехал в самый несносный жар. Истинное сожаление заметил я в одном, стоявшем у меня карауле, ибо я обходился с ним ласково и давал ему деньги. Они ни к тому, ни к другому не приучены. При Шахе в Султании регулярных войск было шесть баталионов пехоты и восьмнадцать орудий артиллерии. Желая показать мне, с какою деятельностию производится образование войск, сих несчастных пред ставкою моею обучали от утра до вечера. На ученьи бывала и та артиллерия, которая возится на верблюдах и состоит из небольших фалконетов. Иногда, для церемонияльных приемов и праздников, являлась она с пешею прислугою, когда каждый человек несет на плече свою пушку. Ни что лучше не напоминало мне виденный в ребячестве моем балет Ивана Царевича, и едва ли артиллерия Шахская лучше бумажных пушек балета. Мне всевозможные показаны были ополчения, дабы вселить в меня страх и почтение к могуществу Персии, но всему вернейшее объяснение получил я от моего караула, который, выпрашивая хлеба, с чистосердечием признавался, что никогда столь не мучили их ученьями, как со времени моего прибытия; что беспрерывно вводятся новости, и только то остается постоянным, что им выдают весьма худую и недостаточную пищу, и если когда родственники не привозят им оной из деревень, они умирают с голоду. Я удивился, что способ не [54] давать войскам пищи, знакомый Европейцам в одно только военное время, здесь во всегдашнем употреблении. Открытие таковой тайны было бы весьма полезно для всемирного в нынешнее время народа.

Августа 30. Сей день праздновали мы в городе Зенгани. Здесь казалось нам все в новом виде, после двух месячного пребывания в лагере, весьма неприятного в жаркое время. Нам отвели очень хорошие дома. Отсутствие управляющего городом и с ним всех властей, дало свободу жителям, и в первый раз видели мы множество женщин, которые смели не закрываться. Я вступил в управление полициею и запретил прогонять их, что обыкновенно делается здесь весьма простым и легким образом, бросая камнем и ни мало не заботясь, попадает ли он в лице, или голову. Думаю, что я был первый столько явный защитник прекрасного пола в земле Мусульманской. Женщин удел сердце чувствительное, и я видел сожаление их, что не могут доказать своей благодарности. Сему препятствовали мущины и, как кажется, от некоторой благоразумной осторожности, дабы незнание языка не заставило изобрести другого средства объяснения. Но что может удержать стремление сердца к добродетели, и я мог бы сказать пример благодарности.... Но я говорю о Зенгане. Музыка наша привлекла тьму слушателей, которые находили ее весьма приятною. Слух их никогда не поражали звуки стройные и нежные. В музыке Персидской наша волынка и рыле могли бы занимать важное между инструментами место. Предпочтение дается трубе и бубнам. В самом пении высокое искусство состоит в ужасном крике, во все горло, с самыми дикими оборотами голоса. Такова музыка самого Шаха, которой удивляются все, и меня спрашивали, есть ли у нас такое искусство и столько чувствами обладающая музыка? После музыки Персидской можно находить мелодию в крике ослов.

Возвратный путь мой ускоряю я сколько возможно, дабы избежать приближающейся осени, которая неприятна при переезде гор на границах наших.

31. Караван-Сарай Никпей. [55]

Сентября 1. Караван-Сарай Серчам.

2. Город Мияна. На сем переходе переправились мы чрез цепь гор, называемых Кафланку. С вершины оных представляется обширный вид, и я откланялся горам, лежащим над Султаниею. Здесь оканчиваются бесплодные равнины Зенганской области и начинается Адербиджан, обширная провинция, гораздо более населенная и изобильная. Горы Кафланку представляют прехождение природы от хаоса к стройному чину, и как будто воле Творца противоборствовала враждующая сила. Нет места, имеющего правильный вид; есть громады, не имеющие собственного основания, которые кажутся в движении, в ожидании назначения пределов, их же не преступят никогда.

3. Растаг. Англичане, бывшие в Султании, проехали в Тавриз, желая предупредить нас. Они доставили мне письмо Садр-Азама, исполненное отчаяния после разлуки со мною, в котором уверяет, что чувствует приближение свое к гробу, лишившись надежды видеться со мною. Я должен был отвечать такие же нелепости, но видел, что мы не так легко сие делать умеем. Между Европейцами нередко непонятное относится к выспреннему (sublime), и несколько у места точек.... как будто заключающих сокровенный смысл, выводят из затруднения, но Персияне не понимают сих тонкостей и требуют непременно, чтобы все написано было.

Сажусь писать, и создаю образец в Восточном вкусе:

«Со дня разлуки печально солнце освещает природу, увяли розы и припахивают полынью. Померк свет в глазах моих, и как уже позади меня те места, которые украшает он своим присутствием, то глаза, единым зрением оных насыщаясь, желают переселиться в затылок. » Я не оспаривал в нем чувство приближения ко гробу, ибо казалось мне несколько неловким хвалить цветущую молодость в человеке девяноста лет. Не стану утверждать, но что-то в подобном роде писал я к Мирзе Шефи. Не правда ли, что, по обыкновению нашему, можно было бы некоторую часть письма заменить точками?..... Персияне долго еще лишены будут сих выгод. [56]

Англичане сказывали, между прочим, что Шах на отпускной аудиенции говорил им, что он много меня любит и доволен весьма моими поступками. Не по тому был мне приятен отзыв сей, чтобы благоволение Шаха было необходимо для моего счастия, но видели Англичане, что могут нравиться ему и другие, и что на благорасположение его по прежнему не будут они распространять монополии.

4. Селение Туркманчай.

5. Селение Тикмедаш.

6. Уджан, замок Наследника Аббас-Мирзы, в котором прежде проводил я некоторое время.

7. Селение Васьмич.

8. Растаг. Отсюда отправил я в Таврис для занятия квартир. Писал к Каймакаму, Мирзе Бюзюрк, что я не желаю церемонияльной встречи, ибо Шахом приказано было оказывать мне возможнейшую почесть, и чтобы не было малейшей причины к неудовольствию, оттуда спрашивали, какую угодно мне определить встречу?

9. Город Тавриз. За полчаса от города встречен я был одним из знатных чиновников, командующих иррегулярною в Адербиджане конницею, со свитою 300 человек. Английские Офицеры, с которыми познакомился я прежде, выехали также на встречу. Приехав в дом Каймакама, мне отведенный, услышал я о наглом поступке, служащего в войсках Аббас-Мирзы, Французского Офицера, Г. Мерше, называющегося Полковником гвардии Наполеона и Кавалером Почетного Легиона. Он музыкантам Посольства не только не позволил занять, назначенную на одном дворе с ним, квартиру, но, выгнав их вон, осмелился одному дать два удара саблею. Я послал просить Аббас-Мирзу об удовлетворении и сказать, что подобной наглости снести я не должен. Он тотчас прислал чиновника уверить меня, что он наказан будет; но когда потребовал я, чтобы со стороны моей был тому свидетель, то легко было приметить, что намерены были меня [57] обмануть. Адъютанту моему, посланному с 6 человеками гренадер, приказано было взять Француза под караул. В квартире его не было, но, дождавшись Г. Мерше, спрошено у него было, как смел он сделать такой поступок? Он хотел продолжать дерзости, но тот самый музыкант, которого он оскорбил, сшиб его с ног ловким ударом и его, разложа, наказали плетьми. Мне принесена была сабля его, которую, отослав Наследнику, объяснил я при том, что мне приятно надеяться, что подобный негодяй в службе его терпим не будет. Ответ дан был, что он изгнан будет из города; саблю, однако же, не приняли, ибо Аббас-Мирза, предупрежден будучи, спасся в своем гареме, чтобы не допустить моего посланного.

На другой день дана была мне аудиенция, и я увидел действие Шахского фермана, ибо не было предложено мне ни каких условий о церемонияле. Я и чиновники Посольства введены были в комнату, и мне готовы были кресла. Для поднесения подарков Государя Императора имел я другое свидание, в коем вежливости и приветствия расточаемы были без пощады. Вскоре после сего приглашен я был к Аббас-Мирзе после обеда; разговор был продолжительный о разных предметах, и коснулся требования моего о возвращении пленных и беглых, с предупреждением, что я не должен порадовать, если многие из них не объявят согласия возвратиться. Он говорил, что ему гораздо прискорбнее видеть в руках наших целые области, Персии принадлежащие, но он и на то не жалуется. Я весьма учтиво отвечал, что когда Е. В. Шах рассудил за благо не требовать сих областей, уважая добрую дружбу и благорасположение Государя Императора, то уже нам обоим не приличествует ни какое о том суждение. Я присоединил, что принадлежность Персии областей опровергается тем, что оне всегда признавали себя независимыми, и что, не будучи покоренными Российским оружием, добровольно прибегли под покровительство Императора. Если бы покорствовали они Персии, могли ли бы оне по произволу своему располагать собою? «Если Ваше Высочество, сказал я ему, почитаете их по тому принадлежащими, что Шах Надир вносил в них оружие, то не всегда земли, в продолжении войны, временно занимаемые войсками, [58] навсегда остаются покоренными, и сему тот же Шах Надир может служить примером, ибо когда оставил он часть войск своих в Дагестане и удалился с главными силами, то жители тех стран, не желая покорствовать власти его, напали на оставленные им войска и их истребили. Обратимся еще к ближайшим временам, присовокупил я: Ага-Мегмед-Хан, дядя ваш, каким образом осаждал Шушу, собственную крепость? ибо Вы считаете Ханство Карабагское вам принадлежащим, и как подвластный Хан защищался против своего Государя?» Он отвечал мне, что имеющиеся грамоты в Ханствах, данные Шахами, и Персидская монета могут служить доказательством, что Персия простирала владычество свое на сии земли. Я возразил, что грамоты не могут быть доказательством, особенно в то время данные, когда боязнь и страх выпрашивали оные у власти насильственной и беззаконной, и что монету с Персидскою надписью бьют и теперь такие области, которые Персии не принадлежат.

Аббас-Мирза сказал мне, что он, конечно, лучше знает историю своей земли, нежели я; я отвечал, что я не смею спорить о том, но что я не хуже знаю историю тех стран, которых Персия в себе не заключала, как, на пример, Адербиджанской области и самого Тавриза, в котором Вы теперь находитесь. Шах Аббас Великий взял его от Турок, присоединил к Персии и умел удержать во власти, но в то же время трудно согласить меня, что Авганцы и Индия должны принадлежать Персии, по тому что Шах Надир был там с войсками, точно как был в Карабаге, Дагестане и Ширвани. Внутренние беспокойства Персии не допустили сохранить завоеваний, и народы, уразумевшие возможность возвратить потерянную независимость, воспользовались обстоятельствами и восстали против насилия и угнетении, и Россия в последствии приняла их под покровительство уже свободными. Они клялись в верности Государю, который подданных своих не оставлял без защиты. Неприятен был разговор Аббас-Мирзе, и он, стараясь доказать мне, что я несправедливо рассуждаю, начал возражения свои сопровождать некоторою горячностию. Заметив ему, что можно оставить разговор сей, я подтвердил, что правую сторону привык [59] защищать смело, и что если здесь не в обыкновении рассуждать свободно, то я еще но успел сделать к тому привычки. Он говорил мне, что должность мою, как Посла, не полагает он в том, чтобы упрекать им в присвоении власти и оспаривать права их. Должность моя, отвечал я, не может и в том заключаться, чтобы принадлежащее нам по всем правам согласиться принять от них, в виде снисхождения. За сим разговор был о Правительствах, и он в преимущественном виде представлял Персидское. Сколько хладнокровно ни старался я рассуждать, не мог, однако же, сделать возражения без некоторых щекотливых доказательств. Он уверял меня, что если бы отдать на произвол жителям областей наших переселиться в Персию, то перешла бы большая часть их охотно, ибо образ правления нашего не сходствует с нравами их и их ожесточает. Я видел, что суждение сие сообщено ему Каймакамом, Мирзою Бюзюрком, который с самого ребячества воспитывая его, и доселе сохранил над ним власть, и как он сам тут присутствовал, я с намерением начал отвечать несколько колким образом:«Жалею, Ваше Высочество, что сообщено Вам ложное понятие о Русском Правлении; оно не может быть Вашим собственным, но, конечно, принадлежит кому ни будь из величайших невежд. Не позволяю себе осуждать Персидское Правительство, но думаю, что и нашему нельзя отнести в порок то, на пример, что никто не может лишить другого чести, ибо законы связуют своеволие каждого, тогда как вы и честь отъемлете, и жизни лишаете по произволу. У нас собственность каждого ограждена, и никто коснуться ее не смеет, буде законы не допускают. У вас нет собственности, ибо имущество каждого принадлежит Вам, лишь бы на то была воля Ваша, хотя бы, впрочем, самая неосновательная и пристрастная. У нас нельзя тронуть волоса. У вас избавляется один сильный, которого оскорбить опасно. Я не думаю, чтобы неограниченное самовластие могло быть привлекательным, и не слыхал, чтобы оно было залогом выгод народа.» С жаром продолжался разговор наш, и мы расстались, надувшись один на другого.

На другой день Пристав при Посольстве (Мегмендарь) предупредил меня, что Аббас-Мирза желает звать меня обедать. [60] Я знал этикет Персидский, что как Шах, так и сыновья его всегда обедают одни, а все прочие особенно. Поблагодаря за приглашение, я объяснился, что мне, как Послу, неприлично быть призвану для накормления, тогда как Аббас-Мирза не будет за столом вместе со мною. Меня хотели убедить тем, что все до меня то делали, но я не согласился. Аббас-Мирза, угождая мне, изобрел новое средство. В обеденное время позван я был в загородный его дом с моею свитою, где мы нашли его, занимающегося устройством сада. Короткое время походя с нами, он пригласил меня и обоих Советников Посольства в беседку, будто имея нечто говорить со мною, поручив одному из знатнейших чиновников заниматься с другими, дабы не было им скучно. Разговор со мною начался объяснением о споре между нами вчерашнего дня: он извинялся, что говорил с некоторою горячностию и делал, может быть, неприятные мне возражения. Я отвечал ему, что прошу извинения, если не у места был чистосердечен и не умел в рассуждениях моих забыть того, что я Посол Российского Императора. Он признался, что его тронуло сделанное мною замечание, что и самый Тавриз не есть древняя принадлежность Персии, но приобретение, полученное от Турок. «После того, говорил он, как Посол сильного Государя рассуждает таким образом, то я в столице моей не должен почитать себя в безопасности.» — «Мне легко отвечать на сие Вашему Высочеству и оправдаться совершенно. Если можно винить Государство в завоеваниях, им сделанных, то ни которому столько упрекать нельзя оными, как России. Покорение Персиею Адербиджанской области не иначе относиться должно, как к славе ее.» В продолжении разговора мы оба сидели в креслах. После сего пред ним и мною поставлены были столы и закуски. Это был первый пример, что сын Шахский и, что более, Наследник, обедал в одной комнате и в одно время с кем-либо, особенно с иностранцем. Конечно, сие было знаком отличного уважения, но не менее удивлен я был, когда, встав из-за стола, говорил он слишком час, без соблюдения всякой церемонии, и, в доказательство, что между нами не должно быть неудовольствия, но искренняя дружба, он подал мне руку и мою пожал приятельски. Сей род вежливости со стороны Аббас-Мирзы был свыше всякого [61] ожидания. Чиновники Посольства были угащиваемы в саду особенно.

Во время пребывания моего в Тавризе показывали мне ученье пехотного баталиона. Я удивлен был хорошим видом людей, скорым заряжением ружья и точностию в построениях. Вообще таков был баталион, каковых нет ни одного у меня в Грузии. Я должен был сделать заключение, что подобные ему баталионы могут быть и многие другие. Обучавшему баталион, Английскому Капитану, сказал я справедливое приветствие, что, видевши в Париже Английскую армию, я не видал полков, столько хорошо выученных. Аббас-Мирза был в восхищении и торжествовал, как образователь регулярных войск в Персии. Столько же хорошим нашел я ученье артиллерии, которую Аббас-Мирза мне показывал. Проворство наиболее обратило внимания, и я заметил, что в артиллерию люди выбираемы лучшие. По окончании ученья, он пригласил меня осмотреть орудия и спрашивал, не нужно ля сделать в них перемены для усовершенствования? Артиллерия в образе и уставе своем совершенно Английская. Первые орудия для образца были привезены из Индии, но теперь отливают в Тавризе довольно хорошие. Основание литейного завода, сделано Французами, когда прислан был Наполеоном Генерал Гардан, но оный распространен и усовершенствован Англичанами. Построение лафетов и всего, принадлежащего к артиллерии, производится с довольным искусством. Мастеровые всякого рода обучаемы были в Индии, и артиллерия в короткое время может быть и многочисленна н в порядке. Разрабатывается медная руда хорошего качества и свинец достается в изобилии. Учрежден ружейный завод, но еще в младенчестве. Регулярных войск в распоряжении собственно Аббас-Мирзы не более 15 т. человек, но формирование оных продолжается. До сего собираемы были рекруты с одного оседлого народа, теперь же и самые кочующие давать оных не отказываются. Персияне, с ребячества беспрерывно будучи на коне и много упражняясь в стрелянии из ружья, поступают в службу хорошими уже стрелками и готовыми в конницу. К перенесению трудов способны, в пище воздержны удивительно, к быстрым движениям сродны и [62] неутомимы. Я мог сие заметить, когда чиновникам Посольства давались обывательские лошади, то хозяева оных, не смотря иногда на жаркое время и даже на переход более 30 верст, дабы получить лошадей, прихаживали в одно время. Я видал часто бегущих скорою рысью не менее двух верст и с ношею, которая не легче вооружения нашего солдата. После такового движения пища их состоит из небольшого куска черствого и весьма невкусного хлеба, арбуза, дыни, или горсти пшена, сваренного в воде, которое всегда имеют при себе. Сон, к которому они весьма наклонны, вероятно, возобновляет силы их после трудов, ибо, при самых обыкновенных, спят они чрезвычайно много.

Введение регулярных войск в Турции всегда сопровождаемо было ропотом и даже возмущениями. Тот же Магометанский закон в Персии, и неприметно, чтобы производило оно большое неудовольствие. Стоило только сказать, что войска надобны необходимо, и тому все поверили без размышления; стоило указать на Русских, что противостать им сие средство есть единственное, и желание оградить себя от них склонило к согласию безусловному. Надет одинаковый мундир по образу Европейскому, выбрита борода, и нет негодования. Русские некогда не так легко расстались с бородами. В Персии коснулась их рука и не великого человека, но их как будто от природы не бывало!

Аббас-Мирза постигает необходимость в ученых Офицерах, и по тому несколько молодых людей знатнейшего рода обучает он в Англии на собственном иждивении. Какое истолкование дадут Европейские Державы старанию их образовать военных людей в Персии? Соседи не должны взирать с равнодушием на сии предприятия, паче изведав в народе отличную способность к подражанию. Разве умедлит успехи просвещения закоснелость людей знатнейшего состояния, которые страшатся, чтобы достоинства не похитили нечто от преимуществ, породе принадлежащих — причина, порождающая одинаковую боязнь в знатных всего мира. Еще немало препятствовать будут обстоятельства отдавания образования Персиян в руки Англичанам, которых сухой и холодный характер из пламенного свойства [63] Персиян не удобен извлекать всех возможных средств. Грубое их обращение мертвит добрую волю Персиян, малое снисхождение к их недостаткам порождает злобу. Если бы Французы были в Персии столько времени, как Англичане, с искусством их возжигать честолюбие, давать наклонностям согласное с намерением направление, вдохнуть обольщающую надежду и в блеске приманчивом показать предметы, возбуждающие к усилиям, Персияне были бы давно на себя не похожи. Каким быстрым ходом приблизили бы они войска к усовершенствованию; с каким удобством сообщили бы военные знания простейшими правилами, из обширной опытности извлеченными! Персиян надо увлекать обольщением, лаская страсти их, льстя самолюбию. Французы были короткое время в Персии, и оставили после себя приятнейшие воспоминания. Англичане большими деньгами перекурили расположение к себе Персидских Министров, но в мнении их о достоинствах далеко остались назади от соперников. Из разговоров моих с Верховным Визирем и с некоторыми другими осмеливаюсь я судить таким образом. Визирь признался, что чрез него производились дела как Французов, равно и Англичан, и что сии последние, рукою щедрою рассыпав золото, наклонили в свою пользу. Старик в восемьдесят лет честь свою боялся унести в гроб, и пред смертию в ней сторговался. Французам казалось неблагоразумным платить дорого за такую честь, какова была Мирзы Шефи, им недостало купеческой расчетливости. Вот средства, которыми Англичане снискивают большое к себе уважение Персии, и гнусная скудость Шаха еще более возвышает оное, ибо он домогается продолжения тех же субсидий, которые получил во время войны с нами, но едва ли не кончится одною надеждою. Кажется, однако же, что Шах замечает, что он обольщаем и, конечно, связь его не была бы уже столько тесною, но любимый сын, Аббас-Мирза, удерживает их, как людей, для войск его необходимых. Англичане, конечно, не ожидали найти такую страну света, где бы могли они распространить монополию и на самое военное искусство, искусство, превосходства в котором никто в них доселе не признавал. Кто бы думать мог, что я им в том способствовал? Какой гений покровитель Англии устремил плети на Француза Мерше? Он судьбою предназначен был смирить [64] гордость их и явить пред лицем Персии превосходство свое в знании военном. Уже возрастала доверенность к нему Аббас-Мирзы, трепетали Англичане и в отчаянии ожидали своего падения. Полковник Мерше, по уверению Англичан, был не что иное, как беглый Французский солдат, носящий ложную фамилию, а я почитаю его тем опаснейшим, что и таковым будучи, он затмевал их своими достоинствами. Ему поручена была бригада, н он, взяв преимущество, давал уже покровительство иноземцам. Помощником его был беглый наш Армянин из Карабага, который, по черным и курчавым волосам и по смуглому цвету лица, был подделан под мамелюка и состоял в числе оных при Наполеоне. Оба сии герои, счастливые соперники Англичан, сраженные плетьми, должны были оставить неблагодарную Персию и нести просвещение в другую страну мира.

И так возвратимся к Персидским войскам. Аббас-Мирза формирует также регулярную конницу. Уподобить ее ни чему не возможно, ибо и Папские войска в сравнении — совершенство. Представьте людей, которые, приобыкши к хорошему и меткому ружью, заменили его бракованным Английским карабином, вместо сабли лучшего несравненно железа, прицепили Английскую драгунскую саблю в железных ножнах, для того, кажется, чтобы познакомиться с беспрерывною ржавчиною. Командующий сею конницею Англичанин не мог показать мне оной, отзываясь, что люди недовольно хорошо ездят и лошади еще не выучены. Хотел бы я посмотреть правила манежа, которые преподает Англичанин. Надобно жалеть о Персиянах, если искусство то же, какое видал я на гулянье в Екатерингофе. Меня не удивила и кавалерия Английская, которую я тоже видел. Аббас-Мирза не хвастал мне сею чудесною кавалериею, но я, как добрый союзник, вызвался сам сказать, что она нужна необходимо и что ею только распространяются приобретаемые победою выгоды; кажется, однако же, что он не принял сего за истину.

Дела, о которых должен я был рассуждать с Каймакамом, шли своим порядком. Условились о времени для начертания границ между обеими Державами, и все между нами происходило самым приятельским образом; но когда коснулось до [65] возвращения пленных и тех из наших дезертиров, которые сами того пожелают, Каймакам, слывущий праведником, славящийся святостию жития своего, начал употреблять все мошенничества и обманы. Я объяснил ему, что сколько ни почитается он за мудрого, но в деле столько ясном, один он думать в состоянии, что обмануть возможно. Он прибегал к божбе и клялся Алкораном. «Рассказывайте то ребятам, говорил я ему. Не уже ли не вижу я, что столько же трудно Вам произнести клятву, сколько для меня понюхать табаку? Не ужели возможным почитаете Вы скрыть злодейские и подлые поступки с Русскими пленными? Не теперь ли еще удерживаете Вы насильственно тех, которые желают возвратиться? Не заключаете разве их в темницы, боясь, чтобы не объявили они мне о своем желании? Не дерзайте произнести слова: ибо сегодня один из таковых несчастных всполошил сторожей, бросившись с крышки к стоящему у обоза Русскому караулу. Он в моих руках, и я, под присягою сняв с него показание, напечатаю ко всеобщему сведению о бесчестном Вашем поведении. Если в первый раз в жизни Вашей слышите человека, говорящего Вам и о Вас самих правду, и она неприятна, испытайте заставить меня замолчать. Нас здесь двести человек, среди столицы Наследника и войск Ваших. Прибавьте к ним еще сто баталионов, и я Вас не более уважать буду. Предупредите Вашего Наследника, что если во Дворце, в числе телохранителей его, узнаю Русского солдата, не взирая на его присутствие, я вырву его у Вас.» Каймакам был в величайшем замешательстве, от того более, что было несколько свидетелей, как обходятся с вельможею, которого все трепещут. Он упрекал меня, что я поступаю насильственно и не хочу выслушать его оправданий. Я решился слушать, но, как он, по обыкновению своему, начал от сотворения мира, то я посоветовал ему оставить пустые рассказы и говорить дело, буде может, или, по крайней мере, отвечать на вопросы. Опять была ужасная схватка, и я совершенно его уничтожил. Я спросил его, что их привязывает столько к нашим беглым? Он отвечал, что Аббас-Мирза имеет к ним большую доверенность, составил из них внутреннюю свою стражу и вверил им свою особу. «Следовательно, сказал я ему, недостает только того, чтобы отличная сия гвардия проложила [66] ему путь к престолу Персидскому, что я, как добрый союзник, весьма желаю. Я надеюсь, Господин Каймакам, что Вы согласитесь с тем, что о подобных происшествиях, во всяком случае, необходимо знать Главнокомандующему в Грузии, как близкому соседу.» Прекративши разговор, я с ним расстался.

Еще было в таком же роде дружеское свидание.

19. Имел я прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы, и вместе со мною были многие из чиновников. Все вообще приняты были с возможною вежливостию. Он говорил мне об уверенности, что я остаюсь всем доволен; конечно, не увожу с собою ни малейшей неприятности; присоединил, что Каймакам донес ему о согласии моем оставить чиновника для отобрания показания от пленных и беглых, желающих возвратиться. Уверения в искренности были взаимные и, кажется, сей трактат нежности и дружбы обязались мы хранить без изменения и в будущей жизни. С Персиянами к подобным условиям надо приступать без затруднения и страшиться будущей жизни не должно, ибо редкий из Персиян не попытается сплутовать в жизни настоящей. Всегда бестрепетно призывал я во свидетели Великого Пророка Магомета, и снискивал к обещаниям моим доверенность. Я уверил, что предки мои были Татары и весьма не давно еще ближайшие из родных моих переменили закон. Я выдал себя за потомка Чингиз-Хана и, не редко рассуждая с ними о превратности судьбы, удивлял их замечанием моим, что в той самой стране, где владычествовали мои предки, где все покорствовало страшному их оружию, я нахожусь Послом, утверждающим мир и дружбу, Послом народа, победившего нас. О сем доведено до сведения Шаха, и он с уважением смотрел на потомка столь ужасного завоевателя. Доказательством неоспоримым происхождения моего служил, бывший в числе чиновников Посольства, двоюродный брат мой, Полковник Ермолов, которому, к счастию моему, природа дала черные, подслеповатые глаза и, выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо на подобие Калмыцкого. Шаху донесено было о сих явных признаках моей породы, и он приказал показать себе моего брата. Я видел, что мне легко было быть потомком даже [67] Тамерлана. Один из вельможей спросил у меня, сохранил ли я родословную; решительный ответь, что она хранится у старшего фамилии нашей, утвердил навсегда принадлежность мою Чингиз-Хану. Я однажды сказал, что могу отыскивать Персидский престол, но заметил, что Персияне не любят забавляться подобными шутками. В народе, столько легковерном и частыми переменами приобыкшем к непостоянству, шутка сия может иметь важные следствия. В случае войны, потомок Чингиз-Хана, сам начальствующий непобедимыми Российскими войсками, будет иметь великое на народ влияние.

Простясь с Аббас-Мирзою и приуготовив все к отъезду будущего дня, оставалось мне в последний раз видеться с Каймакамом.

20. Поутру я был у него, и когда требовал он, чтобы оставил я чиновника, для спроса пленных о желании их возвратиться, я отказал в том; ибо в ту самую ночь, боясь, чтобы Русские солдаты, знав о выезде моем, ко мне не явились, не только посадили их под стражу, но некоторым даже набили на ноги колодки. Представивши всю гнусность сего поступка, разругавши Каймакама, как человека бесчестного, хотел я только отправиться в путь, как Аббас-Мирза пригласил меня к себе, вероятно, узнавши о том, что у меня с Каймакамом происходило. Я извинился, что, будучи одет по дорожному, я не смею к нему представиться, и что уже с самого утра отправил я свои экипажи. Каймакам старался меня уверить, что все будет сделано в мое угождение, что я не буду иметь причины роптать, и что он, для оправдания своего, просит, чтобы я оставил чиновника. Я отвечал, что обманут быть не хочу и жалею, что прежде позволял столько нагло себя обманывать.

Только выехал я за город, Английский Поверенный в делах и все Офицеры съехались проводить меня, и я простился с ними самым приятельским образом.

День выезда из Тавриза был один из приятнейших в моей жизни: я желал его с нетерпением; ибо смертельно наскучило мне беспрерывное притворство, одне и те же уверения в дружбе людей, очевидно желающих нам зла и которые [68] скрыть не могут своей к нам ненависти; бесконечные повторения самых мучительных приветствий, которые по всему Государству как будто отданы при пароле, утомили меня до крайности. Вырвался я наконец из сего ненавистного места, которое не иначе соглашусь я увидеть, разве с оружием в руках, для разорения гнезда всех враждующих нам. Здесь приемлются они с одобрением и всякое злоумышление их против нас вознаграждается, как добродетель. Здесь, в образе Каймакама, председит коварство в сонме всех злодеяний и нечестия, и уста его рекут закон, развязующий на все преступления. Аббас-Мирза образовавшему юность его отдал полную власть и, в простоте своей, служит орудием злодейств его. Природа не во всей силе дала ему Персидские наклонности, но, с ребячества свидетелем будучи всякого рода неистовств, согласовал он с ними свои правила и готов на все бесчестные деяния.

20. Селение Софиян. Я приехал поздно из Тавриза и давно не имел столько покойной ночи, но весьма обманулся в надежде на продолжение спокойствия, ибо на другой день рано прислал Аббас-Мирза Мегмендаря, Аскар-Хана, с которым я простился навсегда в Тавризе, и с ним вместе Мирзу, своего Министра финансов, и второго своего Адъютанта. По обыкновению прошел час в пустых приветствиях прежде нежели приступить к делу, и дело сие заключалось в том, чтобы склонить меня прислать чиновника для спроса пленных и беглых. Я отказал, как и прежде, и думал, что все кончено; но когда садился на коня, они объявили мне, что имеют еще другие поручения, которые объяснят мне на ночлеге. Сколько ни соглашал я их объясниться, но они говорили, что не хотят умедлять отъезд мой и меня беспокоить; и так я приуготовился к терпению и поехал далее.

21. Город Маранди. В след за мною приехали посланные и тот же день узнал я, что Аббас-Мирза поручил им убедить меня, дабы официяльно признал его Наследником престола. Разговор продолжался несколько часов, и со стороны их истощены были все доказательства, что несправедливо отказать в сем требовании; а чтобы решительно наклонить меня, призваны в помощь целые тетради писем предместника моего, [69] в которых, при всем возможном ласкательстве, он давал Аббас-Мирзе титул Наследника. Сие обстоятельство наиболее поставило меня в затруднение, но отвратила оное последняя грамота Государя, в коем титула сего написано не было. Основавшись на оной, отклонил я официяльное признание, говоря, что за особенное благоволение принимать надлежит, что Император не оспаривает назначение его Наследником, и что, не поступая в сем случае вопреки воле Шаха, самым молчанием о сем предмете доказывает свое согласие. Я уверял, что Государь столько всегда готов оказывать ему благорасположение свое, что официяльное признание умножить его не в состоянии. После продолжительного разговора, не менее, однако же, должен я был отвечать на бумаге, ибо Аббас-Мирза имел неосторожность вызвать меня на то письмом своим. Проводя всю ночь в сочинении ответов, поспешил я выехать рано, боясь быть удержанным еще какими ни будь требованиями.

22. Караван-Сарай Галагу. Подъезжая к лагерю, увидел я присланного из Грузии Офицера. Доселе с бумагами присылаемы были Татары пограничных наших провинций, и не обмануло меня предчувствие, что я должен был узнать неприятное известие. Офицер привез донесение о смерти Генерал-Маиора Кутузова, которому, в отсутствие мое, поручил я командование войсками в Грузии. Не могло быть для меня несчастнее известия, ибо в нем потерял я верного друга, наилучшего помощника по службе и товарища, с которым вместе сделал я все последние кампании против Французов. Я был в отчаянии, ибо знал весьма хорошо, что Кутузова не легко заменить другим.

23. Лагерь на берегу реки Аракса.

24. Город Нахичеван. Здесь с удовольствием увидел я слепого Хана, ибо он один во всей силе чувствует гнусность Правления, которому крайность одна заставляет его повиноваться. Он имеет твердость смело рассуждать о нем и самим Персиянам выхвалять преимущества Российского. Он, видя уважение мое к несчастному его состоянию, говорит мне с доверенностию, не скрывает сердце его ожесточения на [70] злодейский с ним поступок и скорбит, лишенный возможности отмщения. Ага-Мегмед-Хан отнял у него зрение, и сильная рука его, готовая на поражение, блуждая во тьме, не обретает жертвы! Недавно возвращенный в свое Ханство, заботится он о благоустройстве его и менее прочих отягощает подвластных ему, терпеливо переносит недостатки, двадцать до сего лет перенося самую бедность. К возвращению моему спешил он отделать несколько комнат в своем доме, но не имел времени. «Здесь, говорил он мне, сидя у окна, восхищался я некогда богатством прекраснейшей долины, простирающейся к Араксу, она покрыта была обширными садами и лесом, многолюдное население ее оживляло; теперь, сказывают мне, обращена она в пустыню, и нет следов прежнего ее богатства. Мысль о сем уменьшает горесть, что я лишен зрения, и не редко благодарю я судьбу, что закрыла она глаза мои на разорения земли, которая, в продолжении трех веков, блаженствовала под управлением моих предков. Междоусобные войны и прохождение армий Шаха Надира вносили в несчастную землю сию опустошение, каждый шаг сего завоевателя ознаменован был бедствием народов. Здесь не так еще давно были и Русские войска, но они не пролили слез в земле нашей, и злом не воспоминают о них соотечественники мои. Теперь Вы, Посол сильнейшего Государя в мире, удостаиваете меня Вашей приязни и, не пренебрегая бедного жилища моего, позволяете принять себя, как друга. Не измените тех же чувств благорасположения, Господин Посол, когда непреодолимые войска Государя Вашего войдут победителями в страну сию. Хотя приближаюсь я к старости, но еще не сокрушит она сил моих, и последние дни жизни моей успокою я под сильною защитою оружия Вашего. Некое предчувствие меня в том уверяет; ибо зная Персиян, не полагаюсь я на прочность дружбы, которую утвердить Вы столько старались: я не сомневаюсь, что или они нарушат оную своим вероломством, или Вас заставят нарушить ее, вызывая к отмщению вероломства.»

25. Растаг. Еще раз виделся я с Ханом, и мы простились.

26. Селение Юртчи, в округе Шаруль. Большая часть сего округа населена жителями Карабагского Ханства, увлеченными [71] в плен, или бежавшими из оного. Многие желают возвратиться, но бдительный за ними надзор отнимает возможность.

27. Селение Гущи-Демурчи.

28. Селение Янгидже.

29. Город Эривань. Сардаря, начальствующего в области, оставили мы в Тавризе, куда потребован он был Аббас-Мирзою, для важных поручений. Брат его находился с войсками против Куртинцев, делавших нападение на область; все главные власти были в отсутствии и в городе приметна была большая свобода. Лагерь наш поставлен был в саду Сардаря, против самого его дома, отделенного рекою. Гарем Сардаря обращен к стороне сада. Любопытство видеть Русских, или редко допускавшаяся свобода смотреть в окна, привлекла к оным всех обитателей гарема, и мы увидели строй жен и наложниц различного образа и возраста. Близкое расстояние и пособие с обеих сторон зрительных трубок способствовали обозрению. Глаза наши мало встречали пригожих женщин: одну заметили мы прекрасную, но всегда скучную и задумчивую; казалось, упрекала она судьбу в похищенной у нее свободе, и взоры ее часто спускались к реке, у которой оканчивалась стена, несколько саженей отвесно возвышающаяся, служащая основанием гарему. Нет спасения красавице! Ревность и подозрение поставили жилище ее на скале утесистой, неприступной и жизнь ее должна протечь в заключении. Кто приемлет вздох твой, прекрасная? Невнятен он подругам твоим, в которых прелести твои порождают зависть. Оне бегут тебя, и нет сердца сострадательного, разделяющего печаль твою. Ничто, ни самая любовь, не услаждает снедающей тебя горести; она далека от объятий человека, которому предаешься ты из одной боязни, избегая жестокой казни за непокорность. Может ли сердце твое любить того, кто лишает тебя всех наслаждений в жизни?

Между прочими, привлеченными любопытством в лагерь наш, явился главный евнух Сардаря, которому вверяется присмотр за гаремом. Он спрашивал многих, за чем смотрят [72] они на женщин, и когда сказана ему была самая вразумительная истина, что смотрят для того, чтобы видеть, он удалился, но вскоре после закрылись и окошки гарема. Тех женщин, которые выходили на открытую галерею, видели мы, как принуждал он возвратиться, не скоро повинующиеся из них испытывали даже палочные удары. Более уважения оказывал он красавице, но и ее заставил он скрыться, и она уже не появлялась. Старые и безобразные не обращали его внимания, но оне также не обращали и взоров наших. Сии последние отправляют должность и прислужниц и стражи в гареме, и за скромность их порукою смерть, если когда, получив свободу, не умеют они сохранить оной. По большей, однако же, части оне жизнь свою оканчивают в гареме, вероятно, дабы удобнее сохранить тайну. В стражу сию поступают самые злейшие женщины, как будто бы для несчастных, за коими имеют оне надзор, недовольно одного мучения жить в вечном заточении.

30. Растаг.

Октября 1. Селение Егаверт. Жители оного Армяне, бывшие в Грузии, коим позволено возвратиться в прежние дома свои. Они не смели принять нас, как единоверцев, давших некогда им убежище, ибо меня проезжали многие из Персидских чиновников, которые не терпят в них привязанности их к нам. Здесь узнал я, что завтрешний день Командир Тифлиского полка встретит меня с ротою гренадер и пушкою, встретит меня, не доходя границ наших. Я нетерпеливо желал видеть товарищей моих, от которых хотя только полгода был я в отсутствии, но время казалось мне бесконечным.

2. Урочище Башабарань. Граница Российская к стороне Персии. Далеко не доезжая, встречен я был командою Донских Казаков, высланных для конвоя. Вскоре после того усмотрели мы на возвышении развевающееся знамя храбрых войск наших. Удовольствие мое было свыше всякого выражения, и теперь не воспоминаю я о том равнодушно. Далеки были от меня горделивые помышления, что я начальствую в странах сих, что мне повинуются страшные сии войска. Я стал бы в рядах [73] сих храбрых воинов и товарищем их нашел бы я удовлетворение моей гордости. Никогда неразлучно со мною чувство, что я Россиянин.

Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытимая власть, ни каких пределов не признающая; где подлые народа свойства уничижают достоинство человека и отъемлют познание прав его; где нет законов, преграждающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям н дела добрые не получают возмездия; тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое!

На Башабарани возвышенное местоположение было причиною довольно чувствительной стужи, которая нам, изнеженным прекрасным климатом Персии, была неприятна.

3. Амамлы, ближайшее к границе селение, принадлежащее России.

6. Лагерь на берегу Каменной речки.

7. Лагерь при Ак-Керпи.

8. Селение Эмир-Айвазло.

9. Селение Саганлуг.

10. Город Тифлис. В то самое число возвратился я из Персии, в которое прошедшего года приехал я из Петербурга. С каких противоположных стран! В какое непродолжительное время! Здесь нашел я бездну дел, и нет время помышлять о сем журнале. Оканчиваю мои записки, которые писал я для того, чтобы прочесть их, как шутку, друзьям моим, иди в последствии привести на память происшествия, которых странность всегда делать будет любопытными. [74]

_______________

Речь, говоренная Шаху при первой аудиенции.

«Император Всероссийский, Великий Государь мой, равно постоянный в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества Вашего Величества и любя славу Вашу, желает твердого и всегдашнего мира с Персиею.

Государь Император удостоил меня поручения представить пред Ваше Величество его желание. В искренности его, пред лицем Персии, призываю я Бога во свидетели!

Себя почту тогда совершенно счастливым, когда удостоюсь высокого благоволения Вашего Величества.»

____________

Речь, говоренная Шаху при отпускной аудиенции.

«С первым шагом моим на землю Персидскую принес я в душе моей почтение к знаменитым делам и славе Вашего Величества, и сие чувство почерпнул я в истинной дружбе и уважении, которое Великий Государь мой сохраняет к особе Вашей. Ныне, имев счастие познать лично высокие добродетели Вашего Величества, возвращаюсь я, исполненный удивления. И благополучно утвержденный мир, и милостивый благосклонный прием, которого удостоились Россияне, будут новым поводом дружбы и большей привязанности Великого Государя их к Великому Обладателю Персии. Молю Бога, да продолжит доброе согласие для блага обоих народов!

Благополучное царствование и слава Вашего Величества есть желание сердца каждого Россиянина!»

Текст воспроизведен по изданию: Записка генерала Ермолова о посольстве в Персию в 1817 году // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских, Книга 3. 1866

© текст - Бодянский О. М. 1866
© сетевая версия - Thietmar. 2020, 2024
© OCR - Karaiskender. 2020; Иванов А. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1866

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info