СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПОЗДНЕЕВ А. М.

ГОРОДА СЕВЕРНОЙ МОНГОЛИИ

(Окончание. См. апрельскую книжку Ж. М. Н. Пр. за текущий год.)

II.

Улясутай.

Город Улясутай хотя по количеству населения и своей обширности занимает второе место в среде городов северной Монголии, но, составляя резиденцию цзянь-цзюня, так сказать - генерал-губернатора всей Монголии, он, по своему административному положению, необходимо должен быть почитаем главнейшим халхаским городом. По характеру своему, Улясутай совершенно противоположен Урге. Последняя, будучи местопребыванием верховного буддийского первосвященника Монголов, есть ничто иное, как громадный монастырь; Улясутай, напротив, служит центральным пунктом китайского управления в Монголии и представляет собою главным образом военную крепость. Подлинный год основания Улясутая мне неизвестен; достоверно только одно, что как монгольские, так и китайские исторические сочинения, дают этому городу с самого древнего времени то же самое назначение, которое усвояется ему и теперь, то есть, считают его крепостью для поселения охранных гарнизонов маньчжурского войска. В китайском сочинении Шэн-у-цзи, в третьей цзюани или книге, находится такого рода заметка: «в средине (правления) Цянь-луна воздвигнуты были города Улясутай и Кобдо»; [264] но средина царствования Цянь-лунова падает на 1766-1767 годы, тогда как мы достоверно знаем, что оба эти города существовали значительно раньше этого времени: таким образом, заметка эта, очевидно, сообщает или о перестройке этих крепостей, или же о новом возведении их. Впрочем, если нам и неизвестен подлинный год основания Улясутая, мы, однако, без сомнения, можем утверждать, что Улясутай, вместе с Кобдо, как военные крепости, были построены в период борьбы Маньчжурского дома и Монголов с Олотами, когда таких крепостей основано было Китайцами много на Тэсе, на Орхоне, на Байдарике, на Туе, на Тамире, на Цзаке и пр. ¹. По второму изданию летописи Эрдэнийн эрихэ, Улясутай является в первый раз под 1734 годом в рассказе о том, что великий цзянь-цзюнь Бао-бин, живя в Улясутае, послал в Кобдо тусалакчи цзянь-цзюня Цэрэна для заведывания делами. Таким образом делается известным, что в 1734 году в Улясутае имел свою резиденцию великий цзянь-цзюнь, а это, в свою очередь, свидетельствует о том, что Улясутай если не с самого времени своего построения, то по крайней мере почти за полтораста лет до настоящего времени стоял в административном положении выше Кобдо, а равно имел главенство и пред всеми другими китайско-монгольскими крепостями, построенными в Халхе и по границе ее с Чжунгарией. Предание Монголов говорит, что Улясутай в то время находился на р. Тамире. В летописях о тогдашнем положении Улясутая нет положительных указаний, но факт резиденции цзянь-цзюня при р. Тамире подтверждается в весьма многих случаях. Если посему мы последуем сказанию предания и приймем первоначальное нахождение Улясутая у р. Тамира, то делается очевидным, что Улясутайская крепость получила свое имя вовсе не от реки Улясутая, на которой стоит она в настоящее время, а от какого-либо совершенно постороннего обстоятельства. Где бы, однако, ни находилась эта крепость назад тому полтораста лет, достоверно то, что она с самого начала была средоточием китайской власти, а следовательно, была значительнее других крепостей. В 1748 году Улясутайская крепость значительно расширилась, ибо сюда были стянуты войска со всех малых крепостей, находившихся в западной Халхе, хотя эта сгруппированность войск продолжалась весьма [265] недолго: не больше как через четыре года, в 1752 году, великий цзянь-цзюнь Цэнгунь-чжаб, при личном представлении к императору, докладывал о том, что «доставлять в Улясутай из аймаков продовольствие для множества солдат весьма трудно по причине удаленности некоторых аймаков от помянутой крепости; притом же расстояния местонахождений войск, если б последние были возвращены на старые места (то есть, размещены снова по мелким крепостям), вовсе не так велики, чтоб им быть серьезною причиною для невозможности наблюдения над солдатами, или несвоевременного собрания войск в потребное время». По докладу этому солдат повелевалось снова возвратить в места их прежнего жительства, и Улясутай снова остался крепостью, хотя и главною, но вероятно - незначительно большею в сравнении с другими. Все это было в то время, когда великий цзянь-цзюнь жил на р. Тамире, а как резиденцией его была крепость Улясутай, то следовательно, на Тамире стояла и она. Впрочем, в нахождении Улясутайской крепости на Тамире убеждает нас не одно предание и не одни только выводы о резиденции цзянь-цзюня, но также и то обстоятельство, что в летописи Эрдэнийн эрихэ под 1759 годом записан высочайший приказ о перекочевке крепости с Тамира на Улясутай в следующих словах: «В крепостях прежних войск больше нет нужды, да и кроме того вследствие лишь преклонных лет Эфу Цэрэна ², относясь к делу легко, мы учредили город на Тамире военною крепостью; ныне, вследствие необходимости расследования дел об Урянхах, должно перенести военную крепость на Улясутай». Таким образом, с 1759 года местопребывание великого халхаского цзянь-цзюня и военная крепость перенесены были на р. Улясутай, но в каком именно месте была построена эта военная крепость - положительно определить трудно; впрочем можно с достоверностью утверждать, что она с самого начала поставлена была именно там, где находится и теперь. Единственным возражением для сего представляется только одно предание Монголов, признающее развалины близ. [266] Эбугэнхуре ³ за остатки старинного Улясутая. Если в стенах этих развалин действительно существовал когда-либо Улясутай, то конечно, это относится именно к сейчас указанному периоду, и притом в течение самого короткого срока, потому что на настоящем своем месте Улясутай существовал еще до 1765 года и после оного не совершал уже никаких кочевок. Что же касается до сказанного положения о существовании Улясутайской крепости на настоящем ее месте до 1765 года, то в справедливости его мы не можем сомневаться, ибо под 29-м годом правления Цянь-луна (1765 г.) в летописях записан высочайший доклад амбаней, которым до сведения императора было доведено, что Улясутайская крепость в первом летнем месяце развалилась и теперь представляется необходимым исправить ее. По этому докладу произведено было и исправление, но вероятно, оно было непрочно, ибо зимою того же года глиняные стены Улясутая снова разрушились. Так как поправлять их вновь было невозможно, то был представлен всеподданнейший доклад, чтобы вместо старого города, находившегося между реками Улясутаем и Чикирсу, по старому примеру, построить деревянный город; при сем предполагалось увеличить вышину стен до одной двойной сажени и шести локтей, толщину до одной двойной сажени; вся окружность крепости исчислялась в 500 двойных саженей. Стены предполагалось устроить, поставив в два ряда частокол, а средину между этими частоколами утрамбовать землею; с восточной, западной и [267] южной сторон поставить по одним воротам, с северной же стороны, так как она прилежит к реке, предположено было прокопать ров и пустить по канавам воду вокруг города. Все это было исполнено, и этот вид Улясутайская крепость сохраняет и до настоящего времени, - только канавы, окружающие крепостные стены, теперь уже засорились, и воды вокруг города не имеется. По всей вероятности, об этом последнем воссооружении Улясутая и сообщает нам вышепредставленная заметка сочинения Шэн-у-цзи.

С 1780 года число проживающих в Улясутае должно было значительно сократиться. В этом году, соответствующем 44-му году правления Цянь-луна, Китайцами были изданы новые узаконения и правила относительно управления Монголии, которые значительно изменяли положение улясутайского цзянь-цзюня, а вместе с ним и самого Улясутая. Должность улясутайского великого цзянь-цзюня получила свое начало в период маньчжуро-монгольских войн с Чжунгарами, и великий цзянь-цзюнь имел тогда значение главнокомандующего действующей армии, в состав которой входили как Монголы, так равно и Маньчжуры с Китайцами. При таком значении должности, ее занимали гун Бартун-эбту, цзюнь-ван Шубтутубшин и цзюнь-ван Бао-бин. Впоследствии, по окончании войн на западе, должность великого цзянь-цзюня должна была сама собою уничтожиться. Оставшийся главным представителем маньчжурской власти у Монголов был эфу-цэрэн, но он первоначально носил звание тусалакчи цзянь-цзюня. На обязанности его лежало вместе с хэбей-амбанями и даргами четырех халхаских сеймов решать не только важнейшие дела по Монголии и границе, управлять ходом приготовления войск в четырех аймаках и наблюдать за станциями и караулами, но и вести дела меньшей важности, как-то: судить беглых, разного рода преступников, воров и пр., словом, великий цзянь-цзюнь Цэрэн был главнейшим правителем Монголии, которому докладывались все, даже самые мелочные дела. Последующие преемники должности Цэрэна, сын и внук его Ценгунь-чжаб и Цэбдэн-чжаб, находились в том же самом положении, и хотя носили титулы улясутайских великих цзянь-цзюней, но эти титулы давались им китайским правительством или из уважения к памяти их предка - Цэрэна, или за усердие в делах. После Цэбдэн-чжаба, на должность улясутайского цзянь-цзюня впервые был назначен Маньчжур, по имени Хэтуринга-Бату. Можно думать, [268] что Монголы того времени были не особенно довольны этим назначением, ибо при смене этого Хэтуринга-Бату, и именно в 1780 году, Цзянь-лун издал особый манифест, в котором, как бы в ответ на неудовольствие Монголов, довольно сурово объяснялось, что должность цзянь-цзюня есть должность верховного правителя всей Монголии, что она не только не наследственна в поколении Цэньгунь-чжаба, но даже не должна быть непременно занятою халхаскими нойонами, а потому на место Хэтуринга-Бату на должность улясутайского цзянь-цзюня назначается Гинэгуй, тоже из Маньчжуров. За сим, как бы в укор Монголам, изданы были помянутые новые положения, которыми значение цзянь-цзюня еще более возвышалось. По этим положениям цзянь-цзюнь, хэбэй-амбани и начальники халхаских сеймов (дарги) судили дела каждый особо; цзянь-цзюню не докладывалась теперь, и он не судил всякую мелочь, но являлся только верховным решителен всех важнейших дел и надсмотрщиком за управлением ⁴. Таким образом, со времени издания этого положения, когда хошунные цзахирахчи (правители) и начальники сеймов получили право иметь свои отдельные суды, число являющихся в Улясутай преступников, их родственников и приезжающих ходатаев по разного рода делам должно было значительно сократиться. Через семь лет после сего, число правительственных [269] учреждений в Улясутае еще уменьшилось вследствие уже известного нам из истории Урги перенесения верховного управления двумя восточными аймаками Халхи в Ургу, а это, в свою очередь, не могло пройдти без влияния как на количественное, так и на торговое состояние города. Улясутаю приходилось постепенно падать.

Можно думать однако, что и в этот минувший период господства Улясутая над всею Халхой, он был для нее не более как правительственным центром, к которому душа Монголов далеко не лежала так, как, например, к Урге, - что Монголы приезжали сюда только по необходимости, жили здесь бездомными одиночками, как временные пришельцы, и что общественной жизни в Улясутае не было никакой. Всего лучше это доказывается тем, что Улясутай, не смотря на известную нам религиозную ревность Монголов, во все это время не имел у себя даже ни одного храма, и о построении в нем первой кумирни мы узнаем из всеподданнейшего доклада великого цзянь-цзюня и хэбэй-амбаней, записанного в летописях только под 1787 годом. Доклад этот вкратце содержит в себе следующее: «В Улясутае с самого начала его существования не было построено от правительства храма; ныне, по желанию чиновников и военных людей, в самой средине крепости воздвигнута кумирня под названием Гуань-ди. Если будет позволено, то рабы с настоящего времени будут ежегодно, но окончании расследования казенных дел, вместе с очередными ванами, Гунами, цзасаками и чиновниками приносить жертвы весной и осенью, согласно постановлениям Срединного государства. Что же касается расходов по предметам, необходимым при жертвоприношении, то они будут ассигновываться с доведением до сведения подлежащих присутственных мест» ⁵. На доклад этот последовало высочайшее согласие, и с тех пор вошло в обыкновение в Улясутае принесение осенних и весенних жертв. Храм Гуань-ди существует в крепости и до сего времени: Монголы зовут его кумирнею Гэсэра, и в настоящее время он представляет собою древнейшее из крепостных зданий. В период нашествия Дунган в 1869 году он остался единственным неповрежденным зданием из всех крепостных построек. Таким образом, с 1780 года положение Улясутая окончательно утвердилось, и с тех пор он [270] существует неизменно до настоящего времени: Улясутай служит городом, в котором живет представитель китайской власти в северной Монголии, и потому здесь сосредоточивается некоторым образом управление всей Халхи; кроме того, он служит местопребыванием амбаня, заведующего аймаками Сайн-нойоновским и Цзасакту-хановским.

Главнейшее население Улясутайской крепости составляют живущие здесь для охраны китайской власти и сменяющиеся по очередям солдаты, число которых в разное время доходит от 3,500 до 800 человек. До настоящего года войска, стоявшие в Улясутае, состояли преимущественно из Чахар и Солонов, - ныне же, ради сокращения расходов, их, говорят, предполагается заменить местными военными силами, то есть, призвать к очередному проживанию в Улясутае войска из халхаских же хошунов. Срок службы в Улясутае для солдат и вообще военных чинов гарнизона собственно полагается трехлетний, но есть многие, которые живут здесь по два и по три трехлетия, и даже более. Впрочем, все эти положения о служащих в Улясутае могут быть с большею точностию и полнотою узнаны из переведенного г. Липовцевым сочинения под заглавием «Уложение палаты внешних сношений», а посему я и не буду о них распространяться; скажу только, что замена Чахаров и Солонов Халхасами необходимо должна повлечь за собою еще большее падение Улясутая и даже всей Халхи, потому что первые неоспоримо привносили в жизнь Халхасов хотя некоторую долю цивилизации: они действовали образовательно на завзятых кочевников северной Монголии и до некоторой степени способствовали тому, чтобы самый Улясутай имел вид действительно оседлого города, а не скопища кочевых кибиток. Кроме этого, так сказать, служилого населения, в Улясутае имеется еще промышленный люд, живущий совершенно отдельно от первого. Таким образом и самый Улясутай разделяется на две части: в первой - собственно Улясутайской крепости сосредоточены постоянные присутственные места и живет часть китайского войска; вторая часть - улясутайский маймачэн - находится от крепости на расстоянии версты и отделяется от нее течением реки Чингисту-гол’а.

Улясутайская крепость стоит почти при слиянии рек Чингисту-гола и Богдыйн-гола; последняя река в старину носила название Улясутайн-гола и на китайских картах доныне рисуется еще [271] с этим именем, но в действительности это имя теперь на столько забыто, что редкие Монголы могут отвечать на вопрос, которая из рек называлась Улясутай, и существовала ли здесь когда-либо такая река. Почву, на которой стоит Улясутай, вернее назвать песчаною, под нею же начинается мелкий камень, или как говорят здесь Русские, дресва. После вышепредставленной мною выписки из летописи, могущей дать понятие о внешнем виде и стенах Улясутайской крепости, я считаю излишним повторять снова описание ее наружности; дополню только, что частокол, образующий крепостные стены, для большей прочности обмазан глиною. Внутри Улясутайская крепость представляет собою пространство, битком набитое домиками различной величины и на столько беспорядочно построенными, что во всей крепости существуют лишь две несколько прямые и правильные улицы; все остальное пространство занято зданиями, расположенными без всякого порядка и плана; каждое из них поместилось где какому пришлось, или где какому хозяину захотелось и удалось поместить его. Большинство из этих зданий принадлежит казне и составляет казармы проживающих здесь солдат. Впрочем, так как помещений в этих казенных домиках недостаточно, а Чахары с неохотою живут в Улясутае в юртах, то помимо казенных байшинов (так зовут Монголы всякий каменный, деревянный или глиняный дом) некоторые из более состоятельных и степенных солдат строят здесь еще и свои дома. Это, конечно, отчасти способствует расширению города, и вот почему сказал я, что с удалением Чахар Улясутай должен будет еще более упасть: подобные частные постройки в крепости необходимо прекратятся. У южных ворот крепости сосредоточены все казенные здания, служащие присутственными местами. Первое место занимает здесь дом великого цзянь-цзюня и его ямуня, рядом с ним дома хэбэй-амбаней, далее следуют отдельные дома дорги - цзургана и монгол-цзургана ⁶, присутственные места, в которых [272] заседают и начальствуют все эти лица, помещаются в оградах их же жилищ. Кумирен в крепости четыре. Старейшая Гуань-ди представляет довольно обширное здание, и как по внешнему, так и по внутреннему своему виду, ничем не отличается от всех других китайских капищ. В средине ее помещается только три бурхана: Гэссэр-хана, Эрлик-хана и идол божества огня. Великий цзянь-цзюнь и хэбэй амбани посещают кумирню Гуань-ди ежемесячно по два раза, именно в 15-е и 30-е число, для совершения здесь поклонений; кроме сего, как уже было сказано выше, здесь ежегодно приносятся жертвы весной и осенью. Во дворе этого храма содержатся склады крепостного оружия и пороха, для чего устроены особые магазины каменной постройки и погреба, вырытые внутри зданий тех же магазинов. Второй большой храм в крепости есть буддийское капище Маньчжушри, построенное на средине северной городской стены. О времени первоначального основания этого храма я не добыл положительных сведений, но он и не сохранил в себе ничего старого, так как при нашествии Дунганей был до основания разрушен и сожжен мятежниками. Лет пять тому назад он вновь окончен постройкою; с наружной стороны он представляет собою обыкновенный байшин, обмазанный глиною, особенность же его только та, что он возвышается над городского стеною, и к дверям его ведет высокая деревянная лестница. Внутренность храма почти пустая: недостаток средств при новом сооружении его побудил в 1876 году местных буддистов послать лам за сбором податей по всей Халхе, и до окончания этих сборов в храме, конечно, не будет произведено никаких улучшений. Когда я посетил храм, в нем имелось всего только три и даже не металлических, а деревянных бурхана, изображающих статуи Маньчжушри, Цаган-дара-эхэ и Очир-вани. Стены также далеко не сполна покрыты рисунками бурханов, а вся библиотека капища состояла из большого Юма на монгольском языке, среднего Юма или сочинения Хорин-табун-мингату, сочинения Банза-ракша и Сумбума Чжанчжа-хутухты на тибетском языке. Ламы при храме теперь не живут постоянно никогда и для служения приходят из степи только два раза в год, именно - в 6-й и 9-й лунах; впрочем, и в это время количество собирающихся, говорят, никогда не превышает пятнадцати человек. Кроме этих двух больших кумирень, которые я посещал в [273] бытность свою в городе, мне известно теперь, что в 1879 году в Улясутайской крепости начаты постройкою еще две малые кумирни, из которых одна уже предназначена для чествования Цаган-дара-эхэ, для второй же кумира еще не обозначено. За сим в крепости других каких-либо общественных зданий не имеется: гостинниц и харчевен здесь также нет, равно нет и лавок или рынков. Впрочем в последние три года некоторые из солдат открыли у себя в домах нечто в роде лавчонок, в которых они продают свечи, масло, бумагу, водку, пряники и другие мелочи, покупая весь этот товар в улясутайском же маймачене. Давать этой торговле какое-либо значение совершенно невозможно, и потому приходится сказать безусловно, что вся улясутайская торговля имеет свое место в улясутайском маймачэне.

Когда развилась при Улясутайской крепости торговля, или иначе, когда получил свое начало улясутайский маймачен, на это мы не находим никаких указаний ни в летописях монголо-китайских, ни в сказаниях путешественников; тем не менее, едва ли можно. ошибиться, сказав просто на основании житейских соображений, что по времени своего существования он ровесник самой Улясутайской крепости. По своей обширности, торговый город в Улясутае в настоящее время едва ли составит и одну треть ургинского. Снаружи он не обнесен стенами, как это сделано в собственном ургинском маймачене, то есть, китайской части торгового города, и подобно тому, как в слободе ургинского маймачена, здесь ограды жилых дворов походят на стены города. В главную улицу маймачена, пролегающую с востока на запад, ведут ворота со стороны крепости, то есть, восточной; на западном конце таких ворот не имеется, за то в самой средине города находится их трое. Весь маймачен представляет собою группу домиков, численностию не превышающих 150 и расположенных по двум улицам, пересекающим одна другую крест на крест; на этом-то соединении улиц и стоят в средине города двое ворот: одни, ведущие с юга на север, другие-с востока на запад. Третьи ворота построены на улице, пересекающей городское пространство с севера на юг, и находятся не более как саженях в 50 от помянутых ворот, стоящих на перекрестке улиц. По этим-то двум улицам и расположены все жилые и торговые здания в маймачене.

Самыми обширными постройками в маймачене должно признать [274] два так называемых «дяня». В переводе с китайского «дянь» означает постоялый двор, и помянутые здания действительно имеют значение постоялых дворов, только существуют они на совершенно других условиях от наших. Говорят, что улясутайские дяни основаны по образцу заведений подобного рода в Куку-хото, и что первоначально они и устроены были выходцами из этого последнего города. Сведение это весьма вероятно, ибо из двух существующих дяней один и доныне принадлежит компании куку-хотоских торговцев-Китайцев. До нашествия Дунганей в Улясутае существовал один только дянь, местонахождение же его было в том самом подворье, которое ныне занято русскими купцами. Дянь этот принадлежал куку-хотоскому Китайцу. После дунганского погрома тот же старый содержатель дяня, постоялого двора, открыл его снова, но на этот раз уже компанией из четырех торговцев, по происхождению принадлежавших также городу Куку-хото. Компания эта составилась на общих основаниях китайских торговых обществ; точнее, по их условиям, вырученные проценты составляют нарощение общего, нераздельного капитала, а по частям они должны быть распределяемы согласно сумме, внесенной каждым компаньоном. При таком условии распределения дохода, годовая выручка ни к одному из компаньонов не попадает в руки вся, даже в пределах его собственной доли, составляя, как было сказано выше, нарощение общего, и на срок заключения контракта, нераздельного капитала, она остается в общей кассе; при необходимости она может переходить наследственно от отца к сыну, внуку и т. д., но никогда не может быть выдана на руки вся в виду могущего быть от этого ущерба целому обществу. Вкладчику-компаньону ежегодно выдается только пятьдесят лан серебра ⁷ на содержание, и то только [275] в таком случае, если выручка, за исключением затрат на необходимые улучшения и поправки, превышает сказанную сумму. Таким образом, предположим, что общественный капитал, за вычетом всех расходов по ведению дела, дал чистого барыша 600 лан, и что согласно взносу каждого компаньона эта выручка [276] распределяется на такие доли - для первого 180 лан, для второго - 160, для третьего 140, для четвертого 120. Ни один из компаньонов этой доли своей не получает сполна, и каждому из них выдается только 50 лан, остальные же деньги составляют наращение общего капитала, а в частности капитал первого увеличивается 130-ю ланами, второго 110-ю и т. д. Заведывание делами компании ведут поочередно сами компаньоны, меняясь чрез каждые три года; при этих сменах обыкновенно происходит и общий счет оборотов, сумм и имуществ дяня. Как постоялый двор, дянь служит местом остановки и продажи товаров для китайских торговцев, приезжающих на временную торговлю в Улясутай из внутреннего Китая, Куку-хото и Калгана. Главнейшие товары, которые в этих случаях привозятся Китайцами, суть: из Куку-хото - толстый кирпичный чай (место в 39 кирпичей), столбовый чай, цветные далимбу, дабу и китайка, мука, рис, свиное мясо и рыба; из Калгана - кирпичный чай (в 27 кирпичей место), далимбу, дабу и бязь американских изделий; вино разных родов, как-то: хань-шин, или шао-цзю, мэй-гу-лю, у-чжа-пи, напиток, известный у Монголов под именем дарасуна, разные роды постного масла, курительный и нюхательный табак и проч. Приезжая в дянь, китайский купец получает здесь комнату с отоплением, освещением и прислугою; товары свои сдает на руки хозяину дяня и в то же время заключает с ним условие о том, сам ли он, приехавший, будет продавать свои товары, или же поручает это дело дяню. Продажу товаров дянь принимает на себя безмездно: иначе сказать, будет ли продавать товары сам приехавший купец, или о распродаже их будет заботиться дянь, - хозяину дяня, по обычаю, платится одна и та же плата: он получает два фына с каждого лана вырученного серебра; вот почему всякая продажа из дяня, кем бы ни была она совершена, хозяином ли товара, или содержателем дяня, непременно записывается в конторе постоялого двора. Таким образом, платою двух фынов с одного лана для приехавшего торговца окупается, во-первых, квартира с отоплением, освещением и прислугою, во-вторых, склад товаров, в-третьих, хранение их, и наконец, в-четвертых, по желанию, самая продажа их. Сверх сего, приезжающий платит постоялому двору еще за свое содержание пищею, то есть, за обед и ужин каждого дня. Плата эта считается за все прожитые дни без вычета, полагая по четыре цина в день; ею, однако, не окупается чай и все [277] необходимое к нему, - за все потребное по сему предмету полагается особая плата. Таким образом, самая дешевая плата, по видимому, приходится за склад, хранение и хлопоты по продаже товаров. Заметим при этом, что если приезжающий купец захочет сам продавать свои товары, то дянь обязуется в счет тех же двух фынов с лана как отвозить проданное, так и привозить приобретенное приезжим иногородным торговцем. Не смотря на такие выгодные условия, из опыта оказывается, что большинство приезжающих хозяев поручает продавать свои товары дяню, и в этом они находят главным образом тот расчет, что товары их распродаются скорее, убытков же от сего приезжающие никаких потерпеть не могут, ибо товары ни в каком случае не могут быть проданы ни выше, ни ниже цен, существующих в каждое данное время на бирже. Распродажа товаров дянем совершается скорее, потому что хозяин дяня, как местный житель, естественно более знаком с людьми. Получив от приехавшего право продавать товары, он сбывает их не только на деньги, но и отдает в долг знакомым мелочным торговцам, имеющим кочевую торговлю по степи. Эти отпуски в долг всегда совершаются заведомо для приехавшего хозяина товаров, причем поставляется и срок уплаты, которого последний и обязан дожидаться. Уплата за товар в большинстве случаев производится произведениями монгольской страны, как-то: кожей коровьей и лошадиной, мерлушкой, овчиной, конскими хвостами, верблюжьей и овечьей шерстью, грибами и пр.; цены на все это получаемое сырье заусловливаются, конечно, еще при сдаче мелкому торговцу в долг товаров. В случае непредставления рекомендованным от дяня кредитором уплаты к сроку, хозяин дяня, как поручитель, обязуется заплатить за все или чистым серебром, или товаром, по условию. Таковы основы, на которых существуют торговые постоялые дома в Улясутае. Как было уже сказано, в городе их существует теперь два: первый - Ю-хун-дянь, второй, образовавшийся годом после его, - носит прозвание Батур-дяня. О последнем в Улясутае рассказывают, что он основался на русские деньги и это весьма правдоподобно; обстоятельства были следующие. В 1869 г. хозяин Батур-дяня жил в Улясутае. Сначала он был мелочным торговцем, но потом проторговался и занял какую-то мелкую должность на государственной службе в Улясутайской крепости. В маймачене он имел свой дом или, лучше сказать, подворье, которое и сдавал под квартиры и лавки [278] русским купцам, в то время впервые приехавшим в Улясутай вместе с консулом Павлиновым. Когда Дунгане разгромили Улясутайскую крепость, Павлинов, занимавший квартиру в средине ее, перешел в подворье русских купцов и вместе с ними выехал из Улясутая на семи верблюдах. При таком незначительном количестве подвод, наши торговцы могли взять с собою только серебро и необходимые дорожные припасы; что же касается товаров, которых было на сумму свыше 30,000 руб. сер., то все они были оставлены в Улясутае за неимением перевозочных средств. По выезде Русских, хозяин дома, который был ими занят, воспользовался покинутыми товарами и месяца через два уехал в Пекин. Через полгода он возвратился, оправил старые здания в своем доме, построил новую ограду и открыл ныне существующий Батур-дянь. Условия, на которых останавливаются и ведут свои дела в этом дяне проезжающие, те же самые, какие приняты и в торговом постоялом дворе Ю-хун.

После дяней лучшие здания в Улясутае принадлежат лавкам пекинских купцов, которые и ведут более крупную торговлю в городе, хотя в торговом деле они здесь новички и появились, как говорят, в недавнее время - уже после дунганского погрома. До нашествия Хойхойцев, Пекинцы не торговали в Улясутае и впервые приехали сюда в самый год дунганского нашествия, когда в разоренный Улясутай не успели еще приехать потерпевшие здесь громадные убытки куку-хотоские торговцы. Первая пекинская лавка - потому ли, чтоб ей быть ближе к покупателям, или потому, что на всех лежал еще страх набега дунганских шаек, открыта была в крепости и не ранее, как только через год она переселилась в маймачен. Вместе с этим переселением число пекинских лавок в течение каких-нибудь полутора года возросло в Улясутае до десяти. По приезде в город, пекинские купцы снимали здесь места у прежних улясутайских землевладельцев и строили дома на свой счет, за что получали право торговать и жить в этих домах бесплатно в течение от 5 до 7 лет; по окончании же этого срока, постройки, во условию, должны были принадлежать хозяину места. В настоящее время сроки эти по большей части уже миновались, и число пекинских лавок в Улясутае значительно сократилось. В мае 1879 года в городе оставалось только четыре торговца из Пекина, все прочие оставили свою торговлю в Улясутае и частию [279] разъехались по другим городам (преимущественно уехали в Цончжу, Гучень и Ургу), а частию изменили только городскую торговлю на хошунную и стали торговать, переезжая по степи с одного места на другое. Причиною такого очевидного упадка торговли в Улясутае служит, с одной стороны, уменьшение количества живущих здесь войск, а с другой - и еще более - обеднение окружных Монголов вследствие дунганских грабежей, поборов китайского правительства и периодически повторяющихся в последнее время падежей скота. Оставшиеся в Улясутае пекинские лавки торгуют, главным образом, шелковыми материями, каковы: канфы, гранитуры, фанзы, чесуйчоу, манчоу и др., имеют и бумажные товары - далимбу, дабу, янь-дабу, американскую бязь и русские ситцы разных цветов, продают готовое платье, халаты, курмы или китайские кофты с рукавами, хантазцы или кофты без рукавов, зимние и летние шапки, сапоги и другие мелочные принадлежности китайских и монгольских костюмов и обыденной жизни, как-то: шелковые кисеты, кошельки, медные и каменные трубки, мундштуки каменные и стеклянные, такие же табакерки, фарфоровую посуду - блюда, тарелки, чашки и вазы, деревянные блюда и чашки и пр. Все эти товары Пекинцы продают, главным образом, на серебро, но берут также овчину, мерлушку, козьи и коровьи кожи и другие произведения Монголии. Добытое таким образом сырье Китайцы отправляют в Пекин прямым путем, то есть, по дороге почтовых станций из Улясутая в Пекин - на Саир-Усу. Впрочем, этот путь избирается довольно редко и гораздо чаще, особливо в последнее время, сырье отправляется с попутными ямщиками до Урги, а оттуда уже направляется на Калган. Путь этот если и совершается дольше, то во всяком случае обходится для Китайцев выгоднее, потому что почти все пекинские купцы, торгующие в Улясутае, имеют свои лавки и в Урге. Что касается цен, по которым продают пекинские торговцы свои товары, то о них можно сказать только одно, что Русским до сего времени решительно не представляется никакой возможности конкуррировать с Китайцами, не говоря уже о шелковых материях, а даже и в бумажных товарах. Для примера мы можем указать, что в 1873-1875 гг. Русские покупали на Ирбитской ярмарке далимбу фабрики Саввы Морозова по 2½ р. за кусок; в Улясутае же американская далимбу продается Китайцами по 6 цинов, то есть, при самом высоком курсе по 1 руб. 80 коп. сер.; бязь белая и шириною равная № 10-му Морозова [280] продавалась при мне по 1 лану и 6 цинов, то есть, при самом высоком курсе, по 4 руб. 80 к. сер.; у нас же в Ирбити она стоит 3 руб. 25 к.

Богатых лавок куку-хотоских купцов и торговцев, приезжающих из-за стены западного Китая, в Улясутае можно насчитывать до 12-ти. На вид они обыкновенно не так щеголеваты, как пекинские, и торговля их в самом Улясутае идет значительно тише первых; но за то почти все эти лавки или посылают своих приказчиков для разъездной торговли по степям, или же имеют постоянную торговлю при каком-либо монастыре в хошуне. Товары свои некоторые из них привозят из Куку-хото, другие покупают их здесь же в улясутайских дянях (последний способ приобретения товаров относится, конечно, к менее состоятельным). Те, которые ездят для покупки товаров в Куку-хото, по большей части в передний путь свой отвозят в Китай собранные ими при торговле в кочевьях произведения монгольских степей, которые я перечислял уже выше; кроме того, некоторые куку-хотоские купцы, торгующие в Улясутае и степях, занимаются еще и сбором скота вообще и в особенности баранов. Под этот последний продукт товары дают обыкновенно в долг на год, приблизительно в нашем июне месяце, с тем чтобы на следующий год собирать баранов в мае. В июне сбор баранов оканчивается, и в то же время их отправляют в Куку-хото и Калган, совершая короткие и тихие переходы. Рабочими при этих перегонах употребляются исключительно Китайцы. Баранов делят на табуны в 1000 голов каждый, и на всякий такой табун полагается два пастуха. Если в числе полученных за долг баранов попадаются овцы, то их обыкновенно не гонят с баранами на юг в Китай, а оставляют здесь же в степях и сдают для содержания Монголам, с условием делить приплод пополам; другой платы за пастьбу и хранение не полагается. Торгующие в местностях по Улан-кому, окрестностях озера Убса и в кочевьях Дурбэтов, кроме всех помянутых продуктов, приобретают еще от Монголов так называемую здесь круглую пшеницу и ячмень в зерне. Этот продукт они обработывают там же на месте, и затем привозят его на продажу в Улясутай в свои же лавки. Таким образом, куку-хотоские торговцы Улясутая, ведущие свое дело в Улан-Коме и у Дурбэтов, обзавелись и там своими домами, а также имеют и мельницы (конные). Особенную важность имеет здесь приготовление [281] так называемой у Монголов «болосон гуриль» (изготовленная мука) и выделываемой из ячменя. Зерна ячменя предварительно поджариваются, а затем их мелят, от чего получается пережаренная мука, которую Монголы расходуют в большом количестве как приправу к чаю, а иногда кладут и в бульон. У Дебатов улясутайские торговцы приобретают также значительное количество верблюдов и лошадей; тех и других Китайцы пригоняют для продажи также в Куку-хото. С конца 1878 года Куку-хотосцы начали привозить в Улясутай сеянную крупчатку и просяную муку из Цончжу. Подобные привозы до восстания Дунган совершались постоянно, и тогда мука доходила до трех фын за китайский фунт. В период борьбы с Дунганами привоз муки совершался, главным образом, из Кяхты, и тогда цены ее доходили до 7 и 8 фын за тот же китайский фунт. В начале 1879 г. мука стояла в Улясутае в цене от 4½ до 5 фынов: понижение это произошло однако не столько вследствие привоза муки из Цончжу, сколько вследствие того, что теперь прекратился вывоз хлеба из Улясутая в Гучень и уменьшено количество китайских войск в западных пределах великого дайцинского государства.

За сим остаются мелочные торговцы, о которых говорить почти нечего: лавки их так ничтожны, что можно только удивляться, каким образом живет и пропитывает себя человек этою торговлею. Два, три пояска, два, три аршина дабу, или аршин плису, развешанные на веревочках под потолком лавки, несколько старых гвоздей и обломков железа на прилавке, изорванная узда, клочок ремня от повода, - вот весь товар, на выручку с которого должен существовать торговец, да иногда еще и не один, а с сыновьями или братьями; а между тем за одну квартиру с лавкой он платит около 1½ лана в месяц, да и содержание в Улясутае едва ли кому может обойдтись дешевле трех лан.

Чтобы закончить за сим рассказ об улясутайской торговле, нужно добавить несколько слов о торговле проживающих здесь Монголов. Они торгуют, главным образом, мясом. Монгол покупает барана, разрезывает его на куски и продает так, что мясо окупает ему барана, а в барышах у него остаются внутренности, голова, ноги и кожа. Таких торговцев в Улясутае множество, и видеть их на улицах можно с раннего утра и до поздней ночи. Мясо они развешивают по оградам дворов, раскладывают на голой земле, носят на своих голых плечах по улице, вообще о [282] чистоте продукта они в этом случае не заботятся. По временам можно видеть привезенным и разрезанного на части быка - это уже конечно не убитый, а издохший и иногда на несколько саженей распускающий от себя довольно неароматичный запах. С подобною торговлею Монголы являются в город обыкновенно из степи, так как в самом Улясутае ни быков, ни коров никто не содержит. Из степи привозят также и молоко; летом бутылка его стоит около одного цина серебра, зимою же молоко продают только замороженное - кругами. Круг, имеющий в поперечнике ½ аршина, и вершка в 1½ толщиною, стоит приблизительно от 8-х до 4-х цин. Летом Монголы разносят также для продажи кумыс в больших кувшинах ведра по три; стоит такое количество кумысу от 6-ти до 8-ми цинов.

По обычаю всех вообще китайско-монгольских городов, в Улясутае на ряду с лавками живут и ремесленники, при чем лавка, занимаемая ими, обращается в мастерскую. Все ремесленники в Улясутае по происхождению Китайцы и приезжают большею частию из Куку-хото с нарочитою целью заниматься каждый своим ремеслом. Впрочем, работы здесь особливо для кузнецов весьма мало, разве нужно будет для какого-нибудь Китайца подковать лошадь на бесшипную китайскую подкову или спаять какую-либо испортившуюся вещь. Новых изделий никаких не производится, вероятно - по недостатку материала для выделки, так как железа и меди здесь нет, для всякого же рода поделок кузнецы приобретают и перековывают старье. Гораздо более деятельности находят столяры и плотники: кроме домашней утвари и гробов для Китайцев, они работают еще для Монголов двери к юртам, кровати, кадушки, кувшины, известные под именем хобунов и пр. Лес некоторые из ремесленников, более бедные, покупают, состоятельные же, то есть, имеющие у себя работников, ездят для заготовления материала верст за 40 от города сами; иные почти целое лето проживают таким образом в лесу и занимаются единственно заготовлением материала, который потом обделывают зимой и продают в городе. Для вывоза из леса приготовленных плах и теса нанимают преимущественно Монголов, так как Китайцы вообще весьма мало занимаются перевозкою тяжестей. Эти же лесовщики приготовляют бревна и тес на постройку домов, так что, обратившись к ним, всякий желающий строить дом всегда может получить все необходимое. Цены на материал при постройке [283] дома в Улясутае сравнительно довольно низки, так, восемь основных столбов, употребляемых при постройке китайского байшина, продаются обыкновенно по три цина каждый (от 75 до 90 к.) - столбы эти имеют около 6 вершков в отрубе и 7 аршин длины; по углам зданий ставят столбы такой же толщины, только длиною в 4 аршина, - они стоят по два цина (50-60 к.) каждый; жерди, употребляемые для стен, толщиною в 1½ вершка в отрубе, продаются по 4 фына. Тес также разнообразится по цене, а именно: тесина, имеющая толщину один вершок, а в ширину от 7 до 8 вершков и длиною в 3 аршина, стоит 2 цина (50-60 к.); а ½ вершковая в толщину с вышепоказанною шириною и длиною - один цин (25-30 к.). Лес для матиц употребляется толщиною вершков в 12-ть, длиною же бывает от 6 до 9 аршин, стоимость его простирается от двух до трех лан.

По обычаю, заведенному в городе, всякий желающий строить дом должен заготовить все необходимое, как-то - лес, тес, глину и пр., самая же постройка производится или по подряду китайскими плотниками за предварительно огулом условленную цену (обыкновенно не превышающую 60 лан и не нисходящую ниже 25), или же плотники нанимаются поденно (на своем содержании китайский поденщик плотник получает по 4 цина в день, а на хозяйском по 3 цина). Монголы в этих работах почти не участвуют, а если и нанимаются, то не исполняют ничего, кроме таскания воды и глины. Поденная плата таких работников не превышает 1 цина 5 фынов.

Казенных и общественных зданий в улясутайском маймачене имеется только два, это, во-первых, дом полиции, а во-вторых, китайская кумирня. В доме полиции обыкновенно заседают чиновники из дорги-ямуня ⁸; они сменяются через каждые три месяца, а на обязанности их лежит следить за порядком в городе, судить мелкие мошенничества и проступки и ежедневно докладывать обо всем случившемся к дорги-цзургану. Кроме сего, полицейские чиновники исполняют здесь обязанности таможенных чиновников: они осматривают всякий приходящий в Улясутай товар и взимают пошлины с каждого вьючного верблюда по два цина, какого бы сорта товар ни был; исключение делается только для привозной муки и разных сортов хлеба, с которых пошлины не полагается. [284] Наконец полиция взимает пошлины с домов, занимаемых Китайцами, - годовая плата ограничивается 1 ланом и четырьмя цинами с каждого занимаемого цзяня. Что касается кумирни, то она стоит на самой северной окраине города, в улице, пересекающей город с севера на юг, и представляет собою полуразрушившееся здание с наглухо забитыми главными воротами. Вход во двор кумирни теперь возможен только через калитку; впрочем, Китайцы и посещают-то ее в настоящее время уже очень редко, совершая всякого рода религиозные церемонии свои в загородных кумирнях, отстоящих от маймаченя не более как в ½ версте. Маймаченская кумирня посвящена была Гесэру и построена, как то видно из сохранившейся доныне надписи над ее воротами, в 14-й год правления Дао-гуана; но во время нашествия Дунганей она сильно пострадала: все дорогое было из нее унесено мятежниками, статуи разбиты и поруганы, самое здание кумирни во многих местах повреждено. С тех пор Китайцы уже не посещают ее, хотя и оправили несколько ее внутренность. Остатки другой китайской кумирни, сожженной Дунганами до основания, видны еще на восточной окраине маймаченя; после пожара от нее уцелела только колокольня и театральная сцена, и притом в таком жалком виде, что Китайцы порешили не поправлять этих остатков и не воздвигать здесь нового здания кумирни.

Описание маймачена, однако, едва ли можно ограничить только этою частью города, сгруппированною в двух улицах, ибо и официально считаются городскими жителями, и видимо к городу принадлежат также те Китайцы, которые живут по заимкам около Улясутая и занимаются здесь обработкою земли и посевом хлеба. Общее число улясутайских заимок простирается до десяти, и все они раскинуты не более как на расстоянии трех верст от города по реке Богдыйн, от которой проведены канавы для поливки полей в летнее время. Земля, на которой находятся эти заимки, принадлежит городу, и местным чиновничеством отдается в аренду. Само собою разумеется, что арендная плата различествует, смотря по достоинству земли. Лучшая земля лежит по р. Богдыйн; далее от реки и ближе к горам земля менее удобна, ибо более камениста и песчана. Арендуются земли исключительно Китайцами, и в большинстве случаев не одним лицом, а компаниями; обстоятельство это, на мой взгляд, служит лучшим свидетельством тому, что за хлебопашество берутся здесь только бедняки из [285] Китайцев. Земли на пашнях никогда не гуляют и не лежат под паром, - их засевают каждый год, предварительно удобряя весною навозом, который собирается в городе без всякой платы; летом посевы необходимо требуют поливок. При такой постоянной деятельности арендаторы по необходимости проживают на своих заимках и лето, и зиму; они имеют здесь свои байшины и завели полное хозяйство. Посевы на пашнях бывают исключительно яровые, сеют ячмень и пшеницу. Начало посевов обыкновенно падает на последние числа нашего апреля месяца, уборка же хлебов начинается с половины августа; пашут Китайцы плугом, жнут короткими серпами, или лучше сказать, ручными косами. При моем посещении заимки, слывущей за самую лучшую по доброкачественности земли, хозяева ее рассказывали, что они сеют на своей земле исключительно пшеницу; посев ограничивается 10-11 мешками семян, из которых каждый весит приблизительно 150 китайских фунтов; в результате от такого посева получается средним числом от 100 до 120 мешков муки такой же величины. Такая пашня, впрочем, единственная близ Улясутая; как я сказал уже выше, чем дальше от реки, тем земля становится каменистее и бесплоднее, так что, по рассказам, на пашне ближайшей к горам, то есть, самой худшей, засевают помянутой величины мешков до 80, а собирают не всегда свыше 400, хотя и никогда не меньше этой суммы. Соломы получают Китайцы обыкновенно очень мало: на лучшей пашне ее никогда не бывает более десяти возов, что составит приблизительно пудов шестьдесят. Такое незначительное количество получаемой соломы зависит по преимуществу от того, что Китайцы сильно избивают ее при своем своеобразном молочении каменными гранеными столбами (столбы эти у Китайцев никогда не превышают аршина и трех четвертей длины). Солома идет главным образом на корм лошадей, работающих здесь же в заимках; в продаже она существует по 1 лану и 3 цина, или по 1 лану 2 цина за воз помянутой величины.

Рабочими на пашнях являются по преимуществу Китайцы, тем не менее арендаторы иногда нанимают и Монголов (без лошадей) обыкновенно на годичный срок. Рабочие эти с половины зимы начинают собирать навоз и потом складывают его в кучи; в конце марта они удобряют им землю, в конце апреля пашут и производят посев, с октября начинают молотить и молоть хлеб. [286] Плата рабочим полагается от 2½ до 3 лан в месяц на йодном хозяйском содержании за исключением одежды.

Кроме пашень, при заимках имеются еще и огороды, на которых сажают капусту, брюкву, редьку, картофель, репу и пр. Благодаря уходу, урожаи на огородах бывают всегда очень хорошие, так что получаемых здесь огородных растений не только хватает для самого Улясутая, но все помянутые виды их, кроме того, в соленом виде отвозились еще и на продажу в Баркуль и Гучень. При караванах обыкновенно отправлялись в эти города сами хозяева в качестве торговцев и на обратном пути привозили с собою на продажу в Улясутае плоды юга, как-то: виноград, кишмиш, жужубы, или шепталу и пр.

Почти параллельно с ближайшими к городу пашнями и огородами, вне маймаченя находятся две китайские кумирни: первая из них, называемая кумирнею Эрлик-хана, едва ли не самая большая из всех кумирен, причисляемых к маймаченю; при ней находится театр и в особом дворе китайское кладбище. Своих покойников Китайцы здесь, как и в Урге, не зарывают в землю, но кладут их в больших гробах открыто под навесами во дворе кладбища. Поступают они таким образом в виду того обычая, по которому родственники умершего необходимо должны перевезти прах скончавшегося на чужой стороне на его родину. Впрочем, пока извещаются и собираются эти родственники, проходит зачастую от пяти до восьми лет, одним словом, труп всегда успевает сгнить, пока его перевезут в любезное отечество - за великую стену; оттого-то на китайское кладбище можно взойдти свободно разве только зимою, а летом воздух здесь страшно заражен миазмами от разлагающихся останков. Тех бездомных одиночек, о которых уже положительно известно, что они не будут перевезены на родину, хоронят на кладбище, но их опять-таки не закапывают в могилы, поставив гроб поверх земли, устроивают над ним своды из сырцового кирпича, которые затем обмазывают глиной. Расходы по сему предмету производятся из приношений в кумирню. Второе китайское капище посвящено Дара-эхэ, и не заключая в себе ничего особенного как кумирня, отличается от прочих разве только тем, что служит постоянною квартирою для проезжающих чиновников, а в течение 1871-1873 гг. было сдаваемо городом под лавки и помещение приезжих в Улясутай русских торговцев. [287]

Наконец, еще далее заимок и кумирен от города проживают две компании китайских купцов, известные под именами Та-шин-ху и На-сун-тай. Компании эти не ведут открыто никакой торговли, но дела их идут едва ли не лучше всех улясутайских торговцев. У Монголов та и другая компания известны под общим именем «туньши», что означает поручителя - плательщика; точнее, компании эти исполняют для монгольских аймаков обязанности банкиров. Нужно ли какому-либо монгольскому аймаку немедленно и единовременно уплатить свой долг, выдать деньги за содержание почтовых станций, оплатить расходы по содержанию чиновников в Улясутае, - аймачное начальство, вместо того, чтобы производить сбор в аймаке, на что потребовалось бы значительное количество времени, тотчас же обращается к своим банкирам и выдает чрез них своим кредиторам требуемую сумму, банкирам же предоставляет право получать долг с аймака. Обычай таким образом оплачивать свои долги и подати, введенный у Монголов уже с давних пор, служит, как мне кажется, одною из главных причин разорения Монголов. На сколько справедливо это мнение - показывает самое дело. По постановленным с давних пор правилам, туньши могут уплачивать за аймак поручаемые им суммы как серебром, так и товарами. Если сумма уплачивается серебром, туньши пользуются процентами 3-х фынов на лан серебра в месяц, то есть, они получают, считая по настоящему нашему курсу, на 3 рубли кредитных - 1 р. 8 коп. в год процентов, которые, если они не будут уплачены на следующий год, в свою очередь должны быть опроцентованы. Если банкиры уплачивают сумму товаром, то по принятым раз навсегда условиям, на уплаченную сумму процентов не полагается в течение шести месяцев, при уплате же долг необходимо должен быть уплачен серебром и притом товары полагаются стоимостью: кирпич чаю - в 1 лан, кусок далимбу в 1 лан и 5 цинов, кусок дабу - в 1 лан, кусок китайки в 8 цинов, кусок бязи в 1 лан и 2 цина.

Заемщикам предоставляется право в течение шести месяцев уплачивать выданное товаром-товаром же, при чем, как сказано выше, с них не берут процентов, но в замен сего, по тем же раз навсегда постановленным условиям, от них принимают в уплату высчитанного по вышеприведенной таблице счета, стоимостью: кирпич чаю - 6 цин, кусок далимбу - 7 цин, кусок дабу - 6 цин, кусок китайки 5 цин, кусок бязи - 7 цин. [288]

Если в течение шести месяцев сумма, выданная Китайцами товаром, не уплачивается аймаком серебром, или товаром по вышепоказанным ценам, то по истечении помянутого полугодичного срока, долг выданного товара обращается в серебро, на которое, по условию, должны рости законные проценты три фына на один лан в месяц. Таким образом, туньши за выданный в долг 1-го января кирпич чаю, стоющий 6 цин, или по существующему курсу не свыше 1 р. 80 к. с. на наши деньги, должны получить 1-го июля 3 рубля, а первого января следующего года 3 р. 54 к. с., или что то же на 1 р. 80 к. - 1 р. 74 к. процентов! Понятно, на сколько разорителен подобный платеж для Монголов, и сколько барыша приносит он Китайцам; в последнее время аймаки дошли уже до того состояния, что не только не в силах выплачивать долга, но не всегда могут заплатить и его проценты: оттого долги монгольских аймаков ростут с каждым годом, а Китайцы в свою очередь употребляют на это все свои силы. Прежде всего они стараются всегда платить долги Монголов товаром; если ж это им не удается, они пускаются на разного рода проделки. В числе их замечательна особенно одна: всякий раз когда аймак просит заплатить туньшей своему кредитору, туньши посылают нарочного к этому получателю и упрашивают его получить долг товаром, при несогласии они стараются войдти с получателем в сделку, чтоб уплаченный ему серебром долг он показал в росписке полученным товаром. Сделка эта Китайцам всегда удается, потому что для каждого получателя с аймака выгоднее получить серебро, чем груды товару; для туньши же она представляет очевидные выгоды, ибо, получив росписку в расчете аймачного долга товаром, они приобретают почти двойную сумму денег. Долг с аймаков, или теперь уже, точнее сказать, только проценты с долгов, туньши получают один раз в год. В разные аймаки в начале июня каждого года отправляются их поверенные; там, представившись начальнику сейма и получив от него раскладку платежа по хошунам, они рассееваются в разные стороны. При проездах поверенные туньшей везде пользуются общественными подводами и пищею наравне с монгольскими чиновниками, впрочем к чести их сказать - не так безобразничают, как эти последние. Приехав в хошунное управление, поверенный туньши заявляет о следующей ему сумме получения с хошуна, а местное чиновничество делает здесь раскладку на отдельные «баки» или волости своего [289] хошуна; от начальников баков туньши получают уже уплату требуемой ими суммы скотом. С начальниками баков поверенные туньшей не церемонятся и прямо приказывают им собрать к известному числу месяца следующее к получению число баранов, быков, лошадей и верблюдов. Если требуемое не исполнено к назначенному сроку, то Китайцы сами уже отбивают из первых попавшихся стад и табунов потребное для себя число, предоставляя потом начальнику ведаться с потерпевшими как он знает. Цены на получаемый туньшами скот, как и на выдаваемый ими товар, также существуют издавна обусловленные, а именно: хороший бык ценится в 6 лан и 5 цин (19 р. 50 к.), в Улясутае же он никогда не бывает дешевле 8 лан (24 р. с.) и доходит до 15 лан (45 р. с.); лошадь 7 лан (21 р.); молодой верблюд-мерин 20 лан (60 р. с.) двухлетний баран - 6 цин (1 р. 80 к. с.), в Улясутае же он продается по цене от 1 лана 2 цин (3 р. 50 к.) до 2 лан (6 р. с.). Понятно, сколько могли бы приобретать барышей туньши от продажи скота даже в Улясутае, но они не продают его здесь и гонят в Куку-хото и еще далее в пределы Китая, где сбыт несравненно выгоднее.

Таких банкирских компаний или туньшей в Улясутае, как было сказано выше, две. Первая и более богатая компания Та-шин-ху платит расходы и долги аймаков - Тушету-хановского, Цэцэн-хановского, и Цзасакту-хановского, вторая компания На-сун-тай ведет счеты Сайн-ноиновского аймака, и кроме того, от нее же берут серебро шабинары Ургинского гэгэна. По происхождению компаньоны обоих этих домов принадлежат к городу Куку-хото. Там они имеют свои подворья и главные склады товаров, которые приобретают для городов Улясутая и Кобдо, а равно и торговли с южными Монголами. Что касается перевозки этих товаров с юга Монголии на север ее, то она как в тот, так и в другой город, совершается обоими компаниями на своих верблюдах. В Кобдо обе компании имеют также свои подворья, но о них будем мы говорить ниже при описании этого города,

Улясутай расположен в долине, довольно живописно окруженной горами, и имеет также много картинных видов в своих окрестностях, при чем последним нельзя отказать и в физическом богатстве. По горам, окружающим Улясутай, и особливо вверх по Богдойн-голу в изобилии ростут леса, состоящие преимущественно из лиственницы, но изредка попадается и тополь, а за [290] сим много тальнику. Выше уже было говорено отчасти о пользе, которую извлекают Китайцы и Монголы из этих лесов; к сказанному можно еще прибавить, во-первых то, что строевой лес из Улясутая никуда не вывозится, во-вторых, что на дрова Монголы рубят только сухие деревья, и в-третьих, что из этих лесов добывается еще большое количество угля. Последний идет на топливо у Китайцев, и обыкновенно в домах их уголь горит в течение целого дня в высоких жаровнях посреди комнаты. Самое большое количество угля расходуется у Улясутайского цзянь-цзюня. Для доставления угля в его дом у него имеется специально подряженных двадцать четыре человека из Монголов, на жалованье которым ассигнуется китайским правительством 1200 лан серебра. Угля по положению они должны доставить в год 7500 мешков, весом каждый в 15 китайских фунтов; но собственно говоря, угля выходит всегда более обусловленной суммы. Монголы, берущие подряд на доставку этого угля, сами никогда не пережигают его и уже от себя подряжают других доставлять 10000 мешков, а иногда и более, при чем в 1878 году существовала плата по 6 фын от мешка. У хэбэй-амбаня расходуется угля почти тоже количество, но для доставки его правительством назначается 20 человек, и на подряд их отпускается 1000 лан серебра. В обыкновенной продаже мешок угля в 15 гинов стоит 5 фын. Жгут его Монголы почти на месте самой порубки леса в громадных печах, вырываемых по косогорам покрытых лесом гор. Смола и корье Монголами не собираются и никуда не идут. Плодовых деревьев в лесах, окружающих Улясутай нет никаких, но плодоносные кустарники в обилии ростут по горам. Черная смородина и превосходный крыжовник составляют здесь постоянное лакомство Китайцев и Монголов. Последние собирают эти плоды и приносят в Улясутай. Кроме того, Монголы продают еще много вереску, также обильно растущего в окрестностях Улясутая, широко расстилаясь по земле. Монголы зовут его «арцза» и употребляют как благовонную траву для курения перед бурханами. Собиранием грибов (преимущественно масленка) также занимаются, главным образом, Монголы и, высушив их, продают Китайцам. В городских лавках цена сушеных грибов в разное время бывает от двух до четырех с половиною цин за китайский фунт; не смотря на эту относительную дороговизну, о том, на сколько велик здесь сбор этого продукта, можно судить потому, что его хватает не только на [291] Улясутай, но в 1877 году одною только из куку-хотоских лавок было отправлено в Куку-хото и Пекин 40 верблюдов, вьюченных этим товаром.

Монголы, живущие в Улясутае, составляют самый бедный класс. Живут они, как и в степи, в юртах, но скотоводства у себя никакого не имеют, а занимаются женщины - проституцией, мужчины же услужением, мелочною торговлей, и только немногие промышляют каким нибудь мастерством, - преимущественно плотничеством и изделием серебряных вещей. Главную и обыкновенную торговлю, как говорилось выше, Монголы производят мясом в розницу. Купленного за два чая барана убивают и продают заднюю половину туши за чай, и переднюю за чай, а в барышах остаются внутренности и голова, служащие пищею для всей семьи торговца, да кожа, которую продает он по цене от 7 фынов до 1-го цина. Менее часто можно встречать улясутайских Монголов, торгующих продуктами степи, как-то - кожей, маслом, дровами и пр. Это случается только в тех случаях, если пронырливому горожанину удастся захватить на въезде в город простака из степи. Горожанин зазывает его в свою юрту, угощает чаем и берется продать привезенное. Само собою разумеется, что он пользуется барышами. Наконец, в крайних случаях Монголы берут товары из китайских лавок и разносят их для продажи по домам; при этом они обязуются представить хозяину требуемую им цену, а полученный при продаже излишек, если только удастся заполучить его, оставляют себе. Менее смышленые и расторопные Монголы за торговлю не берутся, а идут в поденное услужение: рубят дрова, носят воду, собирают аргал, весною - обмазывают глиною байшины, стены заборов, крыши дворов и пр. Скотоводства, как я уже сказал, в Улясутае Монголы не имеют, да и вообще скота в Улясутае содержится весьма мало, что обусловливается, конечно, дороговизной его содержания. В зимнее время лошадь съедает в сутки до 75 монгольских снопов сена, что стоит около 75 к. с., летом лошадь обходится конечно дешевле, потому что ее можно выгонять в степь на подножный корм; за всем тем так как городские выгоны назначаются здесь для пастбищ казенных табунов, то для лошади в Улясутае даже и летом необходимо иметь корм на дому. Вот почему все улясутайские обыватели не содержат скот при себе, а сдают на пастьбу Монголам; при [292] этом платится в месяц за верблюда 1½ цина, за лошадь и быка по 1 цину, за барана и козу по 3 фына.

Упомянув о городских выгонах для скота, считаю уместным сказать, что они расположены к северу и западу от маймачена, верстах в двух от места, где кончаются заимки, обработываемые китайскими арендаторами; они начинаются именно от того места, где р. Иро принимает западное направление, и тянутся далеко на запад, почти вплоть до станции Борхо, второй по почтовой дороге из Улясутая в Кобдо. Впрочем, казенные табуны не пасутся здесь постоянно, а только пробывают в течение лета, на зиму же они уходят вверх по р. Цзабхану. Что касается самых этих табунов, то они состоят исключительно из лошадей и верблюдов и образованы еще в старину путем сбора животных с халхаских аймаков. Назначение их - иметь всегда готовый запас для конницы, содержащейся в Улясутайской крепости. Табуны эти свидетельствуются и поверяются по закону один раз в три года великим цзянь-цзюнем Улясутая, непосредственное же заведывание ими вверяется особым тайчжиям, живущим постоянно в Улясутае. При свидетельствовании табунов, как непременное условие, требуется их приращение хотя и весьма незначительное, а именно расчет бывает следующий: 10 верблюдиц должны дать в год приплоду двух верблюжат, а десять кобылиц в течение трех лет пять жеребят. Если при поверке скота такой приплод будет в наличности, и притом число взрослых скотин также не уменьшилось, то чиновники, заведующие табунами, получают награды, в противном случае они принимаются на замечание, обязуются возместить число убывшего скота, а иногда вместе с сим и отставляются от службы.

Один из главных торговых путей из Улясутая идет на Калган; он направляется по почтовому тракту на Саир-усу и дальше по почтовой дороге из Урги в Калган. Провоз по этому пути обходится до 12 лан с верблюда и представляется, конечно, ближайшим; тем не менее Китайцы редко посылают по нему свои товары и гораздо чаще отправляют их на Ургу с попутными ямщиками, а оттуда уже товары отправляются в Калган. Этот последний путь хотя и длиннее, но выгоднее для Китайцев прежде всего потому, что он обходится дешевле, а за сим и потому, что почти все улясутайские торговцы, отправляющие свои товары в Калган, имеют в Урге свои главные склады. Другой торговый [293] путь - до Урги есть тот самый, по которому ездил из Урги в Улясутай в 1874 году бывший секретарь Урзинского консульства г. Падерин и по которому пришлось мне проехать в передний и обратный путь по северной Монголии. Попутные ямщики за провоз по этому пути товаров берут от 4-х до 6-ти лан с вьючного верблюда, или телеги, запряженной быком; вьюк в том и в другом случае равняется 300 гинов весу (около 11 наших пудов). Нарочные ямщики на верблюдах в Ургу нанимаются за цену от 7½ до 9-ти лан серебра, а на быках за 6 лан и 5 цин, или за 7-мь лан. Низость цены обусловливается главнейше сроком доставки. До Кяхты большею частию ездят на быках. Дорога идет сначала по ургинскому тракту на Цзагасутаевский даба (перевал) и Мэргэн котоль, пересекает Идэрыйн-гол и Чулутайн-гол при их слиянии; перевалив через Бухайн-даба, пересекает р. Хануй, впадающую в Селенгу и доходит до куреня Дай-цинь-вановского в аймаке Тушету-хана; отселе следует по берегам Селенги верст 50. Орхон переезжают уже верстах в 25 от Кяхты. Всего на быках ездят от Урги до Кяхты в 40, 50 дней; провоз же с телеги стоит от 6 лан 5 цин, до 9-ти лан. До Кобдо плата с вьючного верблюда от 3 лан 5 цин до 5 лан; существуют две дороги: первая почтовая, а вторая идет несколько севернее ее. До Баркюля платится с вьючного 10 лан; до Цончжу - 15 лан; до Куку-хото ездят только на верблюдах Монголы Сайн-ноиновского и Тушету-хановского аймаков, при чем получают плату за вьючного верблюда от 7 до 9 лан. Путь этот не был известен до сего времени, но в 1878 г. прошел из Улясутая в Куку-хото первый русский торговый караван под начальством мещанина Антропова, Выписки из дневника его, объясняющие положение улясутайско-куку-хотоского тракта, имеются у меня в руках, и хотя по обнародовании в недавнее время путешествия г. Певцова они значительно теряют свою цену, однако, все-таки весьма интересны, как записки человека торгового и смотрящего на вещи только со стороны своей специальности; притом же караван Антропова, следуя по дороге, проложенной торговыми караванами китайских купцов, в некоторых местах и расходился с путем, пройденным экспедицией г. Певцова. [294]

III. Кобдо.

Городу Кобдо не счастливилось в определениях: ни английский путешественник Илияс, ни один из проезжавших чрез этот город русских ученых не определили здесь астрономических пунктов, и потому точное положение Кобдо неизвестно (г. Потанину, кажется, удалось в период пребывания его в Кобдо в 1878 году произвести это определение, но записки его остаются еще пока не обнародованными). Почти точно также были темны для нас и точные ответы на вопросы относительно времени построения Кобдо, его первоначального местонахождения, перекочевок и вообще истории его существования. В Шэн-у-цзи относительно города Кобдо говорится весьма кратко, и первое сказание о нем гласит следующее: «После того как Канси разбил Галдана и возвратил Халхе ее прежние земли, мы раздвинулись до Алтая и поставили войско в Кобдо». Из этой заметки китайского сочинения видно только одно, что Кобдо основан после поражения войск Галдана. По второму изданию монгольской летописи Эрденийн-эрихэ построение Кобдо относится к 1731 году, именно в нем говорится: «В 8-м году правления Найралту туба (монгольский перевод названия годов правления китайского императора Юн-чжена, - 8-й год его правления соответствует 1731 году нашего летосчисления), в год белой собаки, когда великие войска покорили страны на западе, то повелено было, обозрев местность по берегам р. Кобдо, построить здесь город и поселить охранный гарнизон. В том же году положено было основание города, при чем необходимые принадлежности и железо вывозились из Халхи» ⁹. В следующем году, по сказанию той же летописи, здесь поселились впервые китайские войска под верховным начальством цзянь-цзюня, имевшего титул «рассеивающий величие» (титул этот был, впрочем, личною принадлежностью того цзянь-цзюня, а не его звания; кобдоские амбани вообще называются ныне по китайски бань-ши-да чэнь, что значит - генерал, заведующий делами; кроме того, им принадлежит звание, хэбэй амбаней потому что они считаются членами совета при улясутайском цзянь-цзюне. Можно думать однако, что [295] хотя первый кобдоский цзянь-цзюнь, и именовался вышепоименованным громким титулом, тем не менее пост его не был самостоятельный, и вся деятельность его была в зависимости от великого цзянь-цзюня, жившего в Улясутае. Только с 12-го года правления Найралтутуба кобдоскому цзянь-цзюню было предоставлено некоторое право самостоятельности в делах обороны, выступления на войну и пр. По дальнейшим сказаниям летописи видно, что охранные войска, помещавшиеся в Кобдо, не жили в этой крепости, а меняли свое местопребывание, сообразуясь с требованием времени и обстоятельств; так например, в 1735 году они были переведены в Цаган-суль. В 27-м году правления Цянь-луна (1763 г.), по докладу улясутайского цзянь-цзюня и хэбэй амбаней, состоялось следующее высочайшее повеление: «После того как в кобдоской местности построили крепость и постановили там резиденцию сановников, старый город, воздвигнутый на берегах реки Кобдо, в период войн разрушился и подвергался наводнению; посему повелевается воздвигнуть город на восточной стороне реки Баянту, неподалеку от берега, со стенами вышиною в двойную маховую сажень слишком, толщиною в одну маховую сажень слишком, а в окружности в 400 двойных маховых саженей; в трех сторонах - в восточной, западной и южной - устроить по одним воротам, а по углам дозорные башни. Внутри города построить дом присутственных мест для расследования дел верховными сановниками, дом военного казначейства и дом присутствия для расследования монгольских дел, всего три присутственных места, а также здания для помещения амбаня, чиновников, войск и провиантских магазинов; за сим постановить станции для продолжения трех дорог, а именно: а) от караулов, поставленных на Алтае, б) от Гученя, и в) от крепости Улясутайской. В то же время в Кобдо было назначено пребывание Тусалакчи цзянь-цзюня чжунгарского (левой, западной стороны), и ему было поручено верховное главенство в решении дел, относящихся до войск, казны и принадлежащих (Кобдоскому округу) Монголов Для более частного расследования этих дел повелевалось вызывать монгольских чиновников по очереди на год, и вновь построенный на р. Баянту город именовать, как и старый, Кобдо. На правой стороне реки Кобдо повелевалось отвести места для казенных пашень, к исполнению же работ на пашнях было вызвано 400 семей Халхаских Монголов, обязанных военною службой и сто солдатских семей [296] Китайцев, принадлежащих к зеленому знамени ¹⁰. Все эти люди должны были возделывать пашни, которые разделены были на 16 участков. Заведывание полевыми работами возлагалось: главное - на чиновника в чине - дэлэдукчи (подполковника), низшие же степени управления были заняты чиновниками с званием бошко. Для заведывания работающими на пашнях Монголами был поставлен офицер, по степени сравненный в службе с полковым командиром (чжалану-цзанги). Все эти чиновники должны были иметь свое местопребывание в Кобдо. Кроме того, здесь должен был проживать в течение года по очереди один из халхаских цзасаков для управления Монголами и еще один из тайчжиев призывался к таковому же очередному занятию должности «цзахирахчи цзангиня», на обязанности которого было высшее непосредственное наблюдение за содержащимися в Кобдо преступниками, беглыми и ворами. На удовлетворение нужд казенной службы в Кобдо было собрано с Монголов, кочующих на пространстве от Улясутая до Тарбагатая, 200 лошадей и 1000 верблюдов; для работы же на пашнях из тех же местностей 872 быка. Заведывание этим скотом возлагалось на чиновника, носившего титул «тусалакчи-тушимель», а уход за ним - на особливо приставленных к сему солдат. В 1766 году в Кобдо было учреждено новое высшее управление Дурбэтами, и чиновники, заседающие в этом управлении, были разделены нашесть очередей. В 1768 г. очередным монгольским цзасакам была пожалована дощечка для обозначения их местопребывания, а труды их повелено облегчить, прибавив для заседания в их ямуне одного помощника из тайчжиев, который должен был сменяться по очереди. Привилегия иметь дощечку сохраняется присутственным местам очередных халханских цзасаков до настоящего времени, только дощечку эту они получают теперь не от императора, а от хэбэй-амбаня, - первый пример того был в 1824 году. В 1782 г. число кобдоских пашень уменьшено было на 9 частей ¹¹, после чего [297] осталось только 6; число работающих на пашнях солдат пропорционально уменьшению пашен было также сокращено, так что рабочих осталось только 150 человек, а для заведывания ими были поставлены один цзалан’у-цзанги и два цзанги. Впрочем, такое сокращение посевов продолжалось недолго. Уже в 1790 году к шести пашенным участкам было прибавлено еще два, а число рабочих солдат увеличено до 200 человек, почему и для управления ими было прибавлено еще одно лицо с титулом цзалана. Но и это увеличение пашен было еще недостаточно. В 1793 году от хэбэй-амбаня был сделан доклад, в котором говорилось, что зерна, хранимого в казенных провиантских магазинах, недостаточно для выдачи чиновникам и войску, почему амбань предполагал с своей стороны увеличить хлебопашество прибавкою к восьми имеющимся участкам еще восьми участков. Это удвоенное засевание полей должно было продолжаться неопределенное время, то есть, до тех пор, пока в провиантских магазинах соберется хлеба с большим избытком. Проект этот был утвержден, и для обработки полей было вызвано солдат зеленого знамени 2024 человека, а из монгольских войск 400. Для управления ими снова был назначен один дэлэтдукчи, один тысячник и один сотник, для заведывания же монгольскими войсками - два цзалан’у-цзанги, один цзанги и один кундуй. Когда с 16 участков было собрано достаточное количество хлеба, то для хранения его было вызвано из полутора суму на олотских, двух сумунов мингатских и четырех сумунов цзахачинских всего 320 человек солдат; в жалованье каждому из них назначалось по девяти ди нов серебра в месяц; скот, [298] необходимый для обработки полей, добывался из Тарбагатая: смотря по нужде, пригонялись быки через три, четыре года и всякий раз не менее 200 голов. Такие посевы 16 участков продолжались до 1807 года и с 1808 года сокращены до 10 участков. Из доклада 1807 года о сокращении посевов мы узнаем, что в течение 18 лет посевов на 16 участках, в запасных магазинах собрано было излишку свыше 35400 дан, при чем на удовлетворение войск, находившихся в Улясутае и Кобдо, было отпускаемо ежегодно свыше 7000 дан (следовательно, всего в 13 лет было собрано хлеба более чем 568800 русских пудов). Амбань соображал, что заготовленного и хранящегося в магазинах хлеба хватит теперь свыше чем на пять лет, и что если продолжать посевы в прежних размерах, то хлеб необходимо должен будет залеживаться и портиться, а потому и предлагал сократить хлебопашество на шесть участков, оставив для посевов только десять, и надеясь получать с них ежегодно никак не менее 4000 дан. Доклад этот был принят, и повелено было произвести сокращение посевов согласно докладу, а также и уменьшить число служащих на пашнях. Впрочем, в этом последнем отношении достойно замечания то, что пекинское правительство определило амбаню не возвращать солдат зеленого знамени, то есть, природных Китайцев, мотивируя это определение тем, что, может быть, не в далеком будущем усиленные посевы потребуется производить снова, - отпустить же разрешено было только Монголов.

Всего 250 человек при семи начальствующих. Кроме сего, для постоянного пребывания в городе оставлено было 48 человек солдат из принадлежащих к зеленому знамени. Необходимость их мотивировалась незначительностью солдат, как крепостной прислуги, в Кобдо вообще, и потому этих оставленных предполагалось употреблять на следующие работы: в караул при воротах города, при казначействах, складочных и провиантских магазинах и при тюрьмах, в конвой, сопровождающий провиант до Улясутая, в прислугу при караванах, привозящих казенный чай из Куку-хота, в прислугу при табунах верблюдов, пригоняемых из Гученя (?), и наконец, как конвой, для сопровождения преступников. В 1838 году докладом из Улясутая великий цзянь-цзюнь и хэбэй-амбани испрашивали назначения помощника кобдоскому амбаню по военным делам; в резолюции императора хотя и упоминалось о том, что до сего времени существовал же кобдоский амбань без помощника, однако, в виду обширности края и удаленности его от Улясутая, дозволялось назначить особого сановника с званием помощника амбаня (это настоящий - второй или младший кобдоский амбань). С 1838 г. состав администрации, живущей в Кобдо, кажется, не изменялся, и должности начальствующих остались в городе те же самые, очерк учреждения которых сейчас представлен.

Как уже можно было видеть, все эти чиновные лица живут в Кобдо, или точнее сказать, в Кобдоской крепости, потому что город Кобдо в настоящее время состоит не из одной крепости, но еще я из маймаченя, подобно тому, как это мы уже видели в Улясутае. Впрочем, давая кобдоскому укреплению название крепости, я придерживаюсь наименования его в летописях; собственно же говоря, окруженный стенами город Кобдо давно уже потерял это значение, потому что он не имеет у себя самого главного - гарнизона. По усмирении олотских восстаний во второй половине XVIII века, китайские войска были отведены за великую стену, и в Кобдо оставалось такое незначительное количество их, что не было достаточно и для выполнения обязанностей рассыльных, как это видели мы из доклада и резолюции 1808 года. При нападении Хойхойцев в 1869-1870 гг., правда, в Кобдо снова сосредоточивались китайские войска; их было в то время даже так много, что самая крепость оказалась недостаточною, и правительство должно было построить вторую, меньшую, в полуверсте [300] от главной крепости, на другом конце кобдоского маймаченя. Солдаты эти проживали в Кобдо и после набегов Дунган на западную Монголию; остатки этих войск даже пришлось и мне видеть в 1876 г. в первый проезд свой через Кобдо; но теперь в Кобдо, как и до наступления Хойхойцев, уже вовсе нет гарнизона, от чего и кобдоская крепость на языке Монголов называется не «цэрэгийн-хуре»» (военный курень), как, например, Улясутайская, а просто «Сангийн-хота», что значит казенный город. Внешний вид Сангийн-хота и описание стен его уже были представлены в словах императорского указа, хотя там не упомянуто только об одном, что город еще окружен рвом, в котором, однако, нет воды, и чрез который против каждых городских ворот построены узкие деревянные мосты, для большей прочности обмазанные глиною. Как и в крепости Улясутайской, здесь у южных ворот сосредоточены главнейшие казенные постройки, как-то: дома амбаней и их присутственные места. При доме главного амбаня разведен довольно большой сад, содержимый в чистоте и порядке. Далее, крепость до половины застроена домами мелких чиновников, каковы - цзурганы, и зданиями их присутственных мест, заведующих торговым делом края, управы и присутственных мест Дебетов, Мингатов и проч. Северная половина города занята, главным образом, провиантскими магазинами, но, кроме их, здесь же помещаются единственная в крепости китайская кумирня Гесэр-хана и две часовни, из которых одна посвящена Цаган-эбугэшу, а вторая служит местом собрания для богослужения живущих в Кобдо магометан, и наконец, тюремный замок для содержания преступников. Когда основана в Кобдо кумирня Гесэра, на это я не имею положительных сведений; но из китайской надписи на камне, стоящем на портике пред дверями храма, видно, что храм этот возобновлен в первом году царствования Тун-чжи, что соответствует нашему 1862 году. В период нападения Дунганей кумирня эта, равно как и самая крепость, не подверглась никакому бедствию; от того в последнее время она не была возобновляема, и теперь уже многие части ее значительно повреждены, особливо сильно состарелось здание театра, которое, однако, уже предположено к перестройке. Внутри храм отличается бедностию утвари, а из кумиров только деревянная статуя Гесэра представляется несколько порядочною; статуи же богатырей, спутников Гесэра, сделаны из глины и особенно обветшали. [301] Провиантские магазины представляют собою обыкновенные деревянные сараи, внутри которых сделаны закрома для ссыпки хлеба. Крыши магазинов деревянные, двускатные и обмазаны глиною, равно как и все здание; на верхушках крыш сделаны отверстия, род слуховых окон, для пропуска воздуха и света в средину здания. Всех таковых сараев или магазинов числом до 45. Тюремный замок в Кобдоской крепости может по своему устройству служит типом постройки этих зданий в монгольских городах; Ограда тюремного замка в большинстве случаев не отличается от хашан’а (забора) обыкновенного дома; как у казенного здания, она делается, пожалуй, даже хуже и менее прочно, нежели у богатых китайских торговцев. Частокол из бревен лиственницы, иногда обмазанный глиною, - вот наружная стена тюремного замка. Чтобы сделать эту стену выше, на верху ее ставят иногда решетку из тонких прутьев; так сделано, например, в Кобдо и Улясутае, в Урге же этой предосторожности не соблюдено. Вступив в окруженный такими стенами двор замка через ворота, которые, нужно заметить, в течение всего дня, как и во всех частных домах, отперты и затворяются только на ночь, находишь байшин, в котором живут сторожа замка; из дверей занимаемых ими комнат и вход к заключенным. Преступники содержатся в подземельях, освещаемых окнами сверху, чрез которые проходит и свежий воздух в занимаемое ими помещение. Подземелье представляет собою большую четырехугольную комнату, которая с двух сторон огорожена деревянною решеткою. За этими решетками сидят заключенные, пространство же между двумя решетками назначается для прохода прислужников и посетителей. Стены в таких казематах земляные. По стенам на расстоянии аршина один от другого вкопаны деревянные столбы с ввинченными в них на железных кольцах железными цепями, которыми преступники приковываются к столбу. Степень приковывания сообразуется с степенью преступления и подсудности преступника: обыкновенный самый легкий способ приковывания есть железная петля на шею, от которой цепь проходит по стене чрез все тело к ногам и там оканчивается также железными кольцами для ног. У более важных преступников, кроме оковывания их шеи и ног, еще полагается железная петля на брюхо; наконец, высшая степень приковывания, когда от этой последней петли проходят еще цепи, оканчивающиеся железным кольцом для сковывания рук. Должно заметить, что руки заковываются всегда в одно [302] кольцо. Не смотря на такое крепкое приковывание, Монголы не считают еще своих преступников в этом состоянии лишенными возможности к побегу, а потому на ночь закладывают их ноги в деревянные колодки, называемые «хулыйн-тункэ». Колодки эти состоят из прибитого к земле бревна, в котором вырезаны полукругом помещения для ног, в размере человеческой ноги у щиколки. В это помещение закладывают ноги преступника, после чего накладывают на это первое, прибитое к земле бревно другое точно таких же размеров и с точно такими же полукруглыми выемками, долженствующими охватывать ноги сверху. Когда ноги заложат в эти отверстия, бревна запирают с боков замками, для чего к ним приделаны железные пробои. Скованный по рукам и по ногам преступник не имеет возможности даже поднять рук, чтобы почесать тело, или поднести ко рту пищу; ночью же решительно ни один из них не может поворотиться, а должен пролежать все время в том положении, в котором положат его, закладывая ноги, в хулыйн-тункэ. За всем тем, днем заключенные пользуются весьма многими предметами, которые можно бы считать почти недозволительными к употреблению; таким образом, при них остаются все принадлежности их туалетов, трубки, гвозди, огнива, ножи и проч.; преступникам во все время дозволяется курить табак, а потому они всегда имеют при себе огонь в самых разнообразных видах, не исключая и русских серных спичек; у Китайцев же нередко можно встретить и трубки для курения опиума. Менее важные преступники пользуются в течение дня еще большею свободой: им дозволяется даже гулять по всему городу, только в этом случае на шею им надевают деревянную доску ¹⁴. На ночь [303] все острожники обязаны являться в острог, и их приковывают наравне с важными преступниками, по большей части, в полулежачем состоянии; постелью для них служит один войлок, подушкою - монгольский дэрэ, - род круглого валика, набитого песком. Зимою, ночью кладется на всех одно общее одеяло из войлока, а на день оно поднимается на веревках к потолку. Отопление в острогах зимою крайне скудно: печей не полагается вовсе, и по обычаю Монголов, все ограничивается небольшим очагом, раскладываемым посреди комнаты на расстоянии от 1½ до 2 аршин от заключенных; можно представить, какую теплоту чувствуют они от этого очага.

Воду обитатели Сангийн-хота получают из колодцев, вырытых во дворах; но лучшею почитается вода из так называемого святого колодца или аршана. Колодец этот находится в северо-западной части города; он обнесен деревянною оградой и обделан в небольшой сруб. Перед колодцем сделана часовня, в которой стоит кумир, представляющий собою сидящего седого старца. Китайская надпись с боку этого кумира гласит: «в этом колодце живет царь воды и владыка драконов».

Очередные нойоны, которые заседают в ямуне, решающем дела Халхасов, не живут в Сангийн-хото, а помещаются, как и в Улясутае, вне крепостных стен - в юртах. Очереди в Кобдо назначаются сроком для чиновников из Тушету-хановского и Сайн-ноиновского аймаков - на год, Цзасакту-хановские же меняются через каждые три месяца; само собою разумеется, что в основе такого положения лежит удаленность от Кобдо первых двух аймаков, и близость последнего. Из Сэцэн-хановского аймака очередных цзасаков в Кобдо не бывает.

Торговая часть города Кобдо или Кобдоский маймачен расположен саженях в ста к югу от крепостных стен Сангийн-хото и верстах в полутора к востоку от реки Буинтуйн-гола. Буинтуйн-гол у торгового города доходит саженей до 5 в ширину, глубиною же не превышает аршина и каменистое русло его ясно можно видеть под водою. Речная вода приятна на вкус и хотя не отличается особенною мягкостью, все-таки превосходит ту, которою довольствуются Кобдинцы маймачена: Китайцы, живущие в кобдоском, [304] маймачене не берут воды из Буинтуйн-гола, они считают неудобным привозить ее по причине отдаленности реки и пьют воду из колодцев, которых в городе считается четыре, кроме частных, выкопанных во дворах. В прежнее время, то есть, до 1872 года, в котором Кобдо был разрушен Дунганями, в город из реки были проведены канавы, водою которых поливали городские улицы, а иногда и употребляли ее для питья, но теперь канавы эти позасорились, и вода в них по большей части грязная, а иногда и совершенно пересыхает вследствие наноса или и нечистот в канавах. Торговая часть Кобдо значительно больше Сангийн-хото по своим размерам, но состоит она только из трех улиц. Первая главная улица (йэхэ-цзэли) проходит с юга на север чрез весь город ровною линией; вторая, (нарин-цзэли), тянущаяся также с одного конца города на другой и параллельная главной на всем своем протяжении, представляет ломаную линию только там, где примыкает к ней перпендикулярная ей третья улица, соединяющая ее с главною. Эта последняя улица идет с восточного конца города, и пересекая главную улицу (йэхэ-цзэли), упирается во вторую, параллельную главной (нарин-цзэли). Как и все другие маймачены, Кобдоский маймачен почти сплошь состоит из лавок, если только исключить заборы и ворота во двор, которые впрочем занимают сравнительно большое пространство только на главной улице, что же касается нарин-цзэли, то она представляет почти непрерывный ряд торговых зданий. Всего лучше это определяется самым количеством лавок: в нарин-цзэли их 39, тогда как в главной только 14, но за то в главной улице сосредоточены все богатые торговые дома города Кобдо. Все постройки в городе сложены из сырцового кирпича и отличаются ровностию и чистотою, редкою не только в китайских городах, но и желательною для русских. Главная улица, сажень в 15 ширины, усажена высокими тополями, что, при совершенной чистоте, придает ей весьма привлекательный вид, особливо для глаза, привыкшего к однообразной сероватой равнине монгольской степи. Постройки в городе, также как и материал их, не менее однообразны: обыкновенно на улицу стоит одноэтажный дом, единственное окно которого с рамою аршина в 2½ в вышину и в сажень, а иногда и того более шириною, разделяется на 40, 50 клеточек, заклеенных китайскою бумагою для пропуска света. У некоторых богатых в четыре срединные клеточки вставляются стекла, удобопрозрачность которых здесь [305] впрочем не достигает своей цели: китаец непременно разрисует их картинками, и они делаются едва ли еще не темнее бумаги. Это окно принадлежит комнате, в которой помещается торговец. Рядом с ним такой же высоты, но еще более длинное окно без рамы служит входом в лавку и прилавком ее; на ночь оно закрывается досками, и кроме того, у некоторых перед этим окном во всю вышину его устраивается деревянный частокол. Рядом с домом располагаются обыкновенно ворота, если и не раскрашиваемые так красиво, как это мы видели в Ургинском маймачене, то во всяком случае устрояемые по одному с ними плану, с теми же неизменными навесами и лавочками. За воротами следует небольшой забор из сырцового кирпича, к которому примыкает без малейшего промежутка другой такой же дом и с такими же пристройками. Вот общий вид обыкновенных китайских лавок в нарин-цзэли. На большой улице находятся главным образом жилища богатых торговцев, оттого она имеет несколько другой характер. Богачи строятся просторнее и приспособляют свои помещения к самому образу своей торговли. Прежде всего, они, по обычаю застенных Китайцев, не строят своих домов на улицу, - оттого йэхэ-цзэли представляет почти непрерывный ряд заборов, сменяющихся только воротами с необходимыми при них навесом и лавочками. Внутри двора, прямо против ворот, но в некотором отдалении от них, ставится щит, хотя и заграждающий для постороннего взгляда внутренность двора, тем не менее оставляющий по бокам свободное пространство для прохода и проезда. От этого щита чрез весь двор тянутся постройки жилых зданий с окнами, такой же величины и устройства, как и в вышеописанных домах на улицу, и по большей части обращенными в южную сторону. Окна чередуются с дверями, которых бывает от 5 до 10, 15 и даже более, смотря по величине дома. За жилыми зданиями располагаются непосредственно амбары и товарные склады. Таковы жилища Кобдоских богатых Китайцев. Лавок они не имеют, потому что не ведут в Кобдо мелочной торговли, а продают товар главным образом оптом; по знакомству, конечно, у них можно купить товар и в розницу, как: кусок чесуйчоу, или штуку какой-нибудь шелковой материи, но и это редко. В случае, как оптовой, так и розничной продажи, всякого рода сделки и условия совершаются в жилой комнате хозяина; товар приносится на показ из кладовых приказчиками, в самые же кладовые для выбора, по обычаю, не [306] допускаются не только обыкновенные покупатели, но и близкие друзья хозяев. Мелочная торговля у богатых китайских домов идет только по хошунам, куда с этою целью они посылают своих приказчиков. Хошунная торговля Китайцев весьма выгодна, и эта выгода обусловливается главным образом тем, что они дают товар в долги, которые собирают ежегодно. Торговых домов, ведущих свои дела описанным способом, в Кобдо считается девять: 1) Та-шин-ху; 2) На-сун-тай; 3) Я-шэн-ди (монг. Аршан); 4) Ча-гань-тай; 5) Могва; 6) Шун-чай; 7) Ай-су-ну (у Монголов известен под именем Ундур-модо); 8) Ай-гун и 9) Тун-шан. С некоторыми из этих домов, каковы Та-шин-ху и На-сун-тай, мы уже встречались в описании Улясутая. Мы видели, что они являлись там как аймачные поручители или плательщики; здесь они состоят в тех же самых должностях, только компания Та-шин-ху не платит здесь за аймак Сэцэн-хана, так как в Кобдо и не ведутся дела Сэцэн-хановцев по отдаленности их аймака. Таким образом компания Та-шин-ху в Кобдо ведает только дела Тушету-хановцев и Чжасакту-хановцев; На-сун-тай поручается за Сайн-ноиновцев, а также и за Торгоутов, живущих по Булгуну. Кроме того, туньшами или поручителями состоят компании: Ар-шан по аймаку Дурбетского Далай-хана и аймакам Сойотов, и Тун-шан по хошуну дурбетского хошой-цинь-вана. Последняя компания сделалась поручительницею по этому хошуну в самое недавнее время, и прежде ее обязанности чуньшей исполняла здесь компания Ча-гань-тай. Изменение туньши произошло главным образом вследствие того, что дурбетский хошой-цинь-ван вступил в компанию с торговым домом Тун-шан, вложив в его кассу 5,000 лан своих денег. Понятно, что для него гораздо выгоднее иметь поручителями своих компаньонов, нежели совершенно чуждый ему торговый дом Ча-гань-тай’ев; о выгодах Китайцев в этом случае говорить едва ли нужно. Из описания условий, при которых Туньши платят за аймак, и того, как ведут они свои дела в хошунах, помещенного нами в главе об Улясутае, можно было видеть, что положение, которое занимают они в Монголии, совершенно обеспечивает их от разорения; в Кобдо туньши состоят у Монголов на тех же условиях, а потому и дома их не ведают печали. Что касается других торговых домов, то они заметно падают вследствие обеднения Монголии. Таким образом, в течение 1877 и 1878 годов объявили себя несостоятельными [307] компании Ундур-модо и Ай-гун. В 1879 году они уже не торговали в аймаках, а лишь пребывали в Кобдо, и люди их ездили по хошунам, как говорят, единственно ради того, чтобы собрать долги с Монголов. Конечно, весьма может быть, что эти компании являются злостными банкротами; это особенно возможно при китайских обычаях и законах о торговле, но нельзя также не признать и того, что дела китайских торговых домов действительно слабеют в западной Монголии, отчасти вследствие истощания самой страны, а отчасти вследствие господства по хошунам туньшей и развития в последнее время русской торговли.

При условии постоянных разъездов по хошунам богатые торговые дома Китайцев необходимо должны содержать у себя много работников. Таким образом, самая значительная компания Та-шин-ху содержит у себя в Кобдо свыше ста человек рабочих Китайцев, служащих собственно в звании приказчиков разных степеней; черные работы, как уход за скотом, извозничество и др. исполняют у нее Монголы. Плата приказчикам сравнительно весьма незначительна. Приказчики поступают по большей части мальчиками, лет с 9, 10 и первое время не получают совершенно никакого жалованья, - в награду их только содержат, да выучивают читать и писать; затем, лет с 17-ти они получают жалованье никак не больше 20 лан в год. Как бы ни были велики заслуги работника, ему прибавляют жалованье очень туго, не раньше как лет через пять, и не больше как лан или два в год; так продолжается лет 15, и наконец, уже после такой долголетней службы работник начинает получать известный процент с прибыли, и тогда доходы его постепенно возростают от 500 руб. сер. до 4, 7, и даже 10 тысяч руб.; в последнем случае, впрочем, он работает уже не как приказчик, а как компаньон, которому общество поручает свои дела. Отношения богатых китайских компаний к высшему маньжурскому и монгольскому правительству, то есть к амбаням несколько приниженные, хотя само правительство и состоит у них в постоянном долгу; это последнее обусловливается отчасти неисправною доставкою жалованья чиновникам из Пекина, а отчасти, кажется, еще более зависит от нечестности самих амбаней, которые, входя в сделки с компаниями, пользуются некоторою частью чиновничьего, а в былое время еще и солдатского жалованья. Не смотря на такие, по видимому, близкие и товарищеские отношения, компаньоны [308] дрожат перед амбанями, амбани только за то, что какой-нибудь компаньон сидел или стоял у своих ворот и не сделал подобающего книксена в то время, как он (амбань) проезжал мимо по улице, били тут же его палками или плетями по обнаженному телу в виду всего народа.

Вторыми по богатству считаются лавки пекинских приезжих торговцев. В Кобдо они приезжают не надолго, обыкновенно на срок не больший, как от двух до шести месяцев, но не бывает времени, когда их не было бы вовсе: уезжают одни, их сменяют другие и т. д. В пекинских лавках можно найдти всегда свежие и лучшие товары, притом сравнительно по более дешевой цене. Товары в них те же самые, что и в Улясутае, хотя и нельзя не сказать, что пекинские лавки в Кобдо представляются чересчур бедными не только в сравнении сургинскими, но даже и с улясутайскими лавками пекинских торговцев; что же касается цены товаров, то это яснее всего выразится в том, что Пекинцы, живущие в Улясутае, в общем итоге накладывают 35, а кобдинские берут свыше 70 процентов на продажную цену товара, полагаемую в Пекине.

Мелочными торговцами в Кобдо являются те самые китайские солдаты зеленого знамени, которые были вызваны сюда из-за стены для посевов казенных хлебов, и потом, как мы видели, оставлены в Кобдо в расчете, что усиленная обработка земли может повториться снова. С тех пор, поселившись в Кобдо, они занялись мелочною торговлею, продавая в своих лавках старье и рухлядь, а иногда перепродавая и новые товары, приобретаемые ими у богатых торговых домов или в приезжих пекинских лавках. Внешний вид мелочных кобдинских лавок также беден и разнообразен по товарам, как это мы видели и в Улясутае, но здесь мелочные торговцы, кажется, еще более плутоваты, а потому и легче наживаются. Особенно здесь выдается плутовство в обвесе, при получении и сдаче денег: в этом деле Китайцы ухищряются самыми разнообразными способами. Первое и самое обыкновенное мошенничество-употребление различных палок при весах. Этот самый обыкновенный вид обмана известен всякому, и самые весы у Китайцев не продаются иначе, как с тремя палочками: одна из них бывает белая костяная с более верным весом, затем две деревянные: одна красноватая, всегда весит предметы тяжелее, другая черная всегда весит предметы легче (таким образом, [309] русская серебряная монета рублевого достоинства весит на костяной палочке обыкновенно 5 цин и 5 фын, на красной - 5 цин 8 фын, а на черной - не всегда достигает и веса 5 цин); по первой выгоднее отдавать, а по второй получать. Есть и другой более ловкий вид мошенничества: палочка весов в средине делается полою и в эту пустоту ее вливается ртуть; весовщик, смотря по нужде, заставляет ртуть перекатываться на ту, или на другую сторону и таким образом вес предмета значительно изменяется.

Кроме торговли рухлядью и старьем, китайские солдаты зеленого знамени занимаются еще огородничеством и продажею получаемых с огородов овощей. Люди этого промысла живут по окраинам города и имеют здесь свои дома. В огородах их разводится картофель, вкусный, но очень мелкий; в продаже он от 3 до 5 фын за китайский чжин; брюква также от 3 до 5 фын за штуку; морковь от 5 до 8 фын за десяток; капуста двух сортов, - одна мелкая с небольшим кочаном от 8 фын до 1 цина за кочан, другой вид ее не имеет кочана, а вместо него большие развесистые листья на подобие вазы; цена таковой от 1 цина 5 фын до 2-х цинов за корень.

Наконец, из числа китайских солдат зеленого знамени, проживающих в городе, есть несколько ремесленников: есть два серебряника, три столяра и два кожевника. Кузнецов частных в маймачене не имеется, и единственная кобдоская кузница, помещающаяся в крепости, назначена главным образом для казенных работ, хотя исполняет и частные заказы.

Кобдоский маймачен имеет у себя две китайских кумирни; одна из них находится на юго-западном конце города, а другая на восточном. Обе кумирни посвящены Эрлик-хану, и при обоих имеются китайские кладбища. О времени построения этих кумирень Китайцы, кажется, не имеют положительных сведений. Кумирня юго-западного конца города прежде состояла из двух храмов, окруженных одною общею оградой из сырцового кирпича, но со времени нападения Дунганей, по разрушении города, один из этих храмов, меньший, решено было закрыть, статуи божеств были повынесены из него в большой храм, а равно все храмовые принадлежности, утвари и украшения, так что в настоящее время внутри этого храма остались только голые стены, год от года приходящие все к большему разрушению. Большой храм также отличается бедностью кумиров, имея у себя только одну большую [310] статую Эрлик-хана. На портиках этой кумирни стоят две деревянные доски, обделанные в форму памятников. Из монгольских и китайских надписей на этих досках узнаем, что кумирня эта была исправлена в 8-й луне 19-го года правления Дао-гуана, соответствующего нашему 1840 году; кроме того, в надписях объясняется, что исправление было произведено на счет доброхотных дателей, при чем перечисляются имена их, числом до 80, с обозначением количества принесенных каждым из них пожертвований. Замечательно, что перечисленные лица - исключительно Монголы-буддисты, и что в числе воссоздателей этого храма большая половина состоит из лам. Что касается приношений, то они не были особенно значительны: две-три лошади, или два-три быка, десяток баранов, несколько десятков овечьих и сурковых шкур - вот главнейшие предметы пожертвования, перечисленные под именами создателей храма. Своих покойников Китайцы при этой кумирне хоронят мало, - всего имеется здесь четыре гробницы, и главнейшее кладбище их находится у кумирни, расположенной в северо-восточной части города. Эта последняя кумирня по внешнему виду значительно превосходит первую красотой и богатством, хотя, может быть, это зависит и единственно от того, что она возобновлена в самое последнее время, после того, как была сожжена Дунганами в 1872 году. Здесь находится главное китайское кладбище, по примеру улясутайского помещающееся в отдельном дворе от кумирни, но содержащееся еще безобразнее, чем в городе великого цзянь-цзюня. Большая удаленность местности от великой стены, естественно порождает то, что Китайцы реже увозят отсюда своих покойников, а значительное количество китайских солдат, принадлежащих к зеленому знамени, и никогда не увозят их; вот почему на китайском кладбище в Кобдо гораздо больше хранится китайских гробов, чем в Улясутае. Самые гробницы содержатся невыразимо небрежно: многие из них совершенно разрушены, и в открытых гробах видны остатки покойников, одетых в полный китайский костюм, не исключая и форменной шапки с красною махровою кистью на маковке. По всему кладбищу валяются кости, вытасканные из гробов постоянно живущими здесь собаками, основавшими свое местопребывание в тех же опорожненных гробах. Гроба более богатых Китайцев, о которых уже достоверно известно, что они будут перевезены на родину, сохраняются на кладбище в отдельном сарае или, лучше сказать, под отдельным [311] навесом. По общему заведенному у Китайцев обычаю, на всех гробах всегда пишется происхождение покойника и место его родины, его имя, звание, год рождения, и наконец, год, месяц, день и час смерти.

По первому взгляду кажется, что в Кобдо проживает значительно больше Монголов, чем в Улясутае, но это ошибочно, а ошибочное представление это происходит, главным образом, от того, что в Кобдо монгольские юрты расположены открыто вокруг города, в Улясутае же они почти незаметны для глаза, потому что скрываются за хашанами в самом маймачене. Кроме Халхасов, в Кобдо попадается много Торгоутов, Урянхов и Дурбэтов. Все помянутые народности не оставляют Кобдо в течение всего года. Киргизов в Кобдо собственно бывает также ничуть не меньше, чем, например, Торгоутов или Урянхов, но они посещают город только летом, и именно: - начинают приезжать с конца мая, а отъезжают в конце октября, а иногда даже и ранее; таким образом Киргизы никогда не остаются здесь на зиму и никогда не живут так постоянно, как Монголы. Занятия кобдоских Монголов и Монголок те же самые, что и в Улясутае, - только Монголы здесь еще беднее, вследствие того, что находят себе соперников в своих работах со стороны бедных китайских солдат зеленого знамени. Проституток в Кобдо также значительно меньше, отчасти вследствие того, что самый город меньше тех, о которых говорили мы прежде, а еще более от того, что многие из Китайцев женаты и живут здесь с природными Китаянками и Манчжурками. Кобдо есть единственный город Халхи, в котором живут китайские женщины.

Наконец, в Кобдо есть еще вторая, малая крепость, ныне уже оставленная совершенно, и за исключением крепостных стен, представляющая собою груды развалин. Крепость эта находится на южном конце города, прямо против крепости главной. О времени основания ее мною решительно ничего не найдено в письменности; из устных же рассказов можно выводить, что она едва ли не современна учреждению в Кобдо должности помощника амбаня по военным делам. До нашествия Дунганей, по свидетельству лиц, отправлявшихся в числе русского посольства в Кобдо в 1866 году, крепость эта представляла собою едва ли не самую красивую часть города. Впереди ее на сторону главной кобдоской улицы стояла кумирня, которая также была сожжена Дунганами, и от которой ныне осталось только двое ворот, служащих, теперь для прохода в [312] главную улицу из степи. После нашествия Дунганей, в малой кобдоской крепости некоторое время продолжали жить охранные китайские войска, но с 1876 г. они стали возвращаться в Китай, и с этого времени крепость начала падать; в 1878 году из нее вышли последние ряды китайских солдат, а в 1879 году я не нашел в средине ее уже ни одного уцелевшего здания: сырцовый кирпич и лес, из которых были воздвигнуты здесь постройки, были растасканы окрестными жителями, и из всего что было, остались только крепостные стены да маленькая часовня Гесэра, возвышающаяся на северной стороне над крепостною стеною.

Для Монголов Кобдо имеет то преимущество перед Улясутаем, что здесь имеется буддийский монастырь, чего нет в Улясутае. Из летописных сказаний о происхождении и существовании этого монастыря открывается весьма немногое. В первый раз о нем упоминается под 27-м годом правления Тэнгрийн-тэтхухсэн’а, или по китайски, Цянь-луна, то есть, под 1763 годом христианского летосчисления, и именно говорится: «Олотский лама Дондок неподалеку от города, стоявшего при р. Баянту, на левом берегу этой реки основал монастырь и с несколькими ламами совершал богослужение» ¹⁵. Таким образом, первоначальное основание монастыря совершенно совпадает по времени - с перенесением самого города с р. Кобдо на берега Баянту-гола. Неизвестно, в каком виде был тогда этот монастырь, но весьма вероятно, что, по примеру всех олотских китов, храмы его помещались в войлочных юртах, хотя, может быть, он и не был кочевым в виду выгод близости к городу, от которого, конечно, получались все его средства. Можно думать, что ламы деятельно исполняли свои обязанности в первое время, ибо со второго же года существования монастыря тогдашний кобдосский хэбэй-амбань Цзалансэнь начал слушать от строителя этого монастыря гэлуна Дондока буддийское учение о созерцании Ямандаги, и таким образом настоятель монастыря и амбань вошли между собою в отношения ученика и учителя. Приобретение такого влиятельного духовного сына было для Дондока делом значительной важности, так как оно давало ему средства упрочить благосостояние своего монастыря. Дондок, по видимому, и не замедлил воспользоваться случаем, потому что не прошло и четырех лет, и именно в год красной собаки, или что то же - в [313] 31-е лето Цянь-лунова царствования (1767 г.) Цзалансэнь делает представление императору о построении храма в стенах ограды монастыря, основанного Дондоком. По этому докладу китайским богдыханом повелевалось отпустить из государственного казначейства свыше 10,000 лан серебра на сооружение храма, каковое в то же время было начато и окончено в течение одного года. Храм был возведен из камня и покрыт черепицею, такова же была и ограда а равно и боковые здания при храме. В 1768 году со стороны Цзалансеня был сделан новый доклад об окончании постройки и тогда император пожаловал монастырю имя «Тугэмэл амурчжигулухчи сумэ» (храм всеобщего успокоения), повелел высечь на камне сказание об обстоятельствах построения его и поставить этот камень в самом монастыре. В том же 1768 году совершено было освящение храма, и с тех пор он стал известен в просторечии под именем «Шара сумэ», что значит желтый храм (без сомнения потому, что, как всякий императорский монастырь, он имел часть кровли храма желтого цвета); настоятелем его или Да-ламою был назначен тот же гэлун Дондок, а ламы собраны из олотских и мингатских хошунов. Кроме того, в том же императорском указе повелевалось жить здесь поочередно в течение трех лет хутухтам Цзасакту-хановского и Сайн-ноиновского аймаков и именно Нару-баньчень-хутухте, Цзалаханцза-хутухте и Илагуксан-хутухте. Первым прибыл сюда Цзалаханцза-хутухту, и ему-то и пришлось вступить впервые в управление здешними хувараками. Что касается необходимых принадлежностей богослужения, то они приобретались на счет монастырского казначейства, обогащению же последнего помог тот же Цзалансэнь. Он представил проект составления монастырского имущества, путем сборов с Монголов на время скота, с тем чтобы приплод остался в пользу монастыря. Проект этот был утвержден, почему со всех халхаских аймаков и Кобдосского округа было собрано большое количество скота, который плодился в течение трех лет; по истечении же означенного срока, скот по счету был возвращен в аймаки, а приращение его вошло в монастырское казначейство. Не смотря на это обеспечение средствами к жизни, ламы, по словам Монголов, жили при монастыре не более 25 лет после его основания, а за сим разошлись по степи и начали жить в своих домах, собираясь в Шара-сумэ для богослужений только [314] три раза в год, как это заведено в большинстве степных дугумов. Этот порядок продолжается и доныне.

Шара-сумэ, как и всякий императорский храм в Монголии, снаружи окружен стеной, окрашенною в красную краску. В притворе главных и широких ворот его стоят громадные статуи четырех Махаранцза, а от ворот к дверям храма проложена дорога, выстланная плитами дикого камня и обожженым кирпичом. Самый храм отличается обширностию, но утварь его - бурханы и богослужебные книги - весьма не многочисленна. На главном месте, или у северной стены храма, стоят изображения Цзу, Богдо Цзонкавы и Цзарайсэк; по боковым стенам расположены 16 найдан. Библиотека сумэ вся помещается в главном храме и состоит только из Ганьчжура, богослужебных же книг при сумэ не имеется, их приносят ламы в то время, когда собираются в монастырь для совершения служений. По примеру всех императорских храмов, в Шара-сумэ имеется императорская дощечка - «Богдо-хану сюльдэ», только здесь она поставляется не на ряду с бурханами, как это приходилось мне видеть в других халхаских императорских храмах, а особливо на хорах, устроенных в храме по трем сторонам, то есть, по стенам южной, восточной и западной.

Главным начальствующим лицом в Шара-сумэ считается доныне, как и в старину, Да-лама, который и живет теперь постоянно в юрте при храме: управлять ему, однако, здесь положительно не кем, потому что для совершения каждодневных служений, или чтения чжиса здесь никогда не бывает более трех лам, при которых, как ученики и прислуга, состоят шесть или семь человек мальчиков-хувараков. Очередные гэгэны или хутухты, которые, как мы видели, назначены для пребывания здесь императорским указом, со времени нашествия Дунганей и разорения монастыря, не живут в Шара-сумэ, но в отдельном здании на правом берегу Баянту-гола, саженях в 150 от главного монастыря. Здание это построено в начале 1874 года компанией Та-шин-ху, как дача, а потом продано монастырю, пребывание в котором гэгэны после дунганского погрома стали считать для себя невозможным. Все подворье гэгэна состоит из байшина, в котором помещается он сам, и особого здания - домовой церкви. Со вне и внутри оно теперь не только не отличается изяществом постройки и богатством, но скорее поражает своею бедностию, так что совершенно и не походит на жилища хутухт халхаских. Весьма [315] вероятно, что это и было причиною, по которой гэгэны, на обязанность которых высочайше возложено было поручение жить в Кобдо, в настоящее время почти не ездят в этот город и посылают вместо себя младших гэгэнов своего хошуна. Таким образом, в настоящее трехлетие (с 1877 по 1880 год) должно было жить в Кобдо Цзалаханцза-гэгэну, но он послал вместо себя какого-то Ацокту-хутухту (более известен в народе под именем Аруйн-хубилган, то есть, северный перерожденец; назван же он так потому, что не имеет у себя предков в Тибете, а считается перерождением какого-то халхаского ламы), который и отправляет за него очередь. Ламы собираются к служению три раза в год, именно: зимою в Цаган-сара, когда бывает у них церемония с Майдари (Майдари эргиху), летом в шестой и осенью в девятой лунах; в это время только и совершаются у них торжественные богослужения.

Кроме этого главного храма, как казенные постройки, существуют еще два по бокам его; первый из них по правой стороне посвящен Чойчжилю, второй, по левой посвящен Богдо Цзонхаве. В этих храмах совершается вседневное служение - чжиса, тогда как в главном ламы читают только в дни общих собраний. От этих малых храмов, по бокам большого храма и по северной стороне монастыря, тянутся каменные же одноэтажные корпуса, назначенные в былое время для жизни гэгэна и состоящих при монастыре лам. Здания эти состоят из отдельных квартир с комнатами в один или два цзяня; комнаты эти, как можно судить по остаткам, были устроены по всем правилам китайского искусства, стены украшены были картинами, а карниз - изображениями лепных цветов и проч. Но мы говорили уже, что ламы перестали здесь жить почти через 25 лет после основания монастыря. С тех пор большинство этих комнат стояло пустыми; постоянно занятыми были только квартира гэгэна, да-ламы, и две-три ламских - гэлунами, совершавшими служение чжиса; что же касается прочих комнат, то они были занимаемы только во время сборища лам, а все остальное время бывали пустыми. В 1865 году Китайцы делали в этих комнатках первый прием русскому чиновнику, командированному в Кобдо для переговоров с амбанями относительно открытия в Кобдо русской торговли; а в 1872 году, в период нашествия Дунганей, здания эти были так сильно разрушены, что не поправленные с тех пор, они представляют теперь не что иное, как пустые [316] сараи, на стенах которых по местам уцелели еще рисунки, составлявшие прежде украшение комнат.

Наконец, говоря о монастыре Шара-сумэ, нельзя не сказать и о хранящихся в нем памятниках, то есть, двух камнях, пожалованных монастырю Китайским императором Цянь-луном в 1768 году. Иссеченные на камнях письмена составляют текст одной и той же грамоты, изложенной на трех языках и изображенной тремя письменами - манчжурскими, китайскими и чжунгарскими. Надпись иссечена была на столько неглубоко и плохо, что в настоящее время от нее едва остались слабые следы, прочитать же ее на камне нет решительно никакой возможности. К счастию, текст этой грамоты сохранился в приобретенной мною летописи Эрдэнийн-эрихэ во втором ее издании. Я не буду, однако, приводить перевод его здесь сполна, потому что надеюсь представить со временем как текст, так и перевод всей помянутой летописи; теперь же относительно грамоты, иссеченной на камне, скажу, что она написана непосредственно от имени Цянь луна; Сын неба извещает в ней о том, что его дело сооружения города и храма есть не более как подражание предкам, всегда заботившимся о благе подчинившихся им народов. В частности, говорит он, - и город Кобдо, равно как и храм этот, уже были построены в 8-е лето правления Найралту-Туба (1731 г.), я же воссоздаю только разрушенное. За сим он упоминает здесь обо всех своих битвах с Олотами, о значении города Кобдо, об учреждении здесь казенных пашен, и наконец, сообщает, что постройка храма «Тугэмэл-амурчжигулухчи» начата в последнем осеннем месяце года красной собаки (1767 г.), а окончена в год красноватой свиньи, соответствующий 32-му лету его правления (1768). Грамота оканчивается следующими стихами, составление которых Цянь-лун приписывает также себе:

Йэхэ бату хота хэдуйтдэгэт
Йэру хобдо-йн аацзар-тур баричжухуй
Иэргунъкэй минъган илэгу эргухэ хумун.
Йэрудэ тумэн илэгу тогатан байшин буй.

Эгун-дур уйлэтху ягумайги цугларачжи
Энэ сумайги тэгусугэт
Эрденис йэр чимэгдэн дансук болоксан бугэт
Элдэб цзуилун унъгэ бэр уцзэсгулэнтей чимэглэбей.

Алиба тахили хичиенгуйлен чжиксагачжу
Агинда эгундур шитучжу буяни цзалбаринай [317]
Агой йэхэ урусху голун усуни
Абирадан, хотайн орчин гадзари шимэтхэбэй

Сацулал угэй цэцэк хабур тур дэлгэрэчжу, бурин (бурун?)
Сайн тариян намур цак-тур хуракданай
Сайн йэр дайаи байксан дур баясулцачжу
Сагар угэй хамту тариян чжиган уйлэс хичиегдэхун

Эгуни урида эйму аксан болбачу
Энэ гацзар тур ургульчжи алалдудак билэ
Эгунэцэ сурул дур хандухсану тулада
Эгуритэ ачжу туручжи турултан, энъкэ амурчжибай

Тэрэ мэту ойрадахи аймагун гацзараца
Тэйн барагун кицзагар тур куртэлэ
Тэгуни тайчжи цзайсангут ибили (?)
Тэдэ одо маши олан бую

Эдэ баралхасан ирэгэт цзалбарихуни
Эрхэлэчжи тайху тахиху-наса нэн биширэхсэн-йэр
Эгуни нарибчилан тагалабасу
Энэ мэсус эндэхи тэдун биши ачжи

Тэнгрийн бошок биширэху-наса биши
Тэйму ямбар аюмшик угэй бэе баримталамани
Тэрэ бичиксен, макталун угэйги сэйлэгэт
Тэгубер хойчи хумун дур ухагултугай.

Тэнгрийн тетхухсэну гучин хоядугар он улагахчин гахай (чжиль?) намурун сэгул сарайн арбан табудыйн уйе-бэр сайн эдурэ хагану бичиксэн болай.

Воздвигнув большой и прочный город,
Построили (его), но обычаю, в кобдоской местности;
Всего (здесь) больше тысячи семей,
Всего (здесь) больше десяти тысяч домов.

Собрав необходимые для сего вещи,
Построили этот храм;
Изукрасили драгоценностями, и сделав дивом,
Украсили в разные цвета.

Поставив тщательно в рядок всякого рода жертвы,
Всегда уповая на него (то есть, на храм), молим добродетель;
Воду обильно текущей реки
Пропустив, увлажили почву вокруг города.

Весною распускаются несеянные цветы,
Осенью собирается прекрасная жатва;
Когда счастливо повоевали, порадовавшись (вместе все),
Все мы до единого, обработывая пашни, должны стараться о делах.

Хотя и прежде сего было также,
Однако в этой местности постоянно бывали битвы; [318]
Отселе, вследствие того, что вняли наставлениям,
Обыватели успокоились, навсегда обзаведясь хозяйством.

Таким образом, от ближайших ¹⁶ аймаков
Вплоть до западной границы
Тайчжи и цзайсанги их
Теперь весьма размножились.

Представляясь (ко двору), они приносят моления;
И так как они еще сильнее чувствуют благоговение от принесения верховного чествования,
То, как смотрю я на это внимательно,
Подобного в здешних (местах) не бывало.

Помимо благоговения пред велением неба,
Каким образом я дерзнул бы бесстрашно на такое самовозношение?
Вырезав слова этой похвалы,
Даю знать сим будущему человечеству.

Написано императором в 32 лето «покровительствуемого небом», в год красноватой свиньи (1768), в последнем осеннем месяце около 15-го числа, в счастливый день.

А. Позднеев.

Комментарии

1. Эрдэнийн эрихэ, II, гл. 43-я, л. 95-й.

2. Эфу Церен был двоюродным братом первого сайн-нойона - Шайбы. Будучи ребенком, он в 30-м году правления Канси (1691 г.) вместе с своею матерью прибыл в Пекин, где и был оставлен императором Канси при дворе на воспитание. В 45-м году (1706 г.) он был сделан хошой эфу, за него была выдана княжна Чунь-Цюэ.

3. Местность верстах в 6 к западу от Улясутая. Она получила свое название от небольшого монастыря, построенного, вероятно, каким-либо Китайским императором, как о том можно заключать по его архитектуре, хотя ни в летописях, ни в предании и не сохранилось точных известий о том, кем он был построен. По сказаниям Монголов, здесь в старое время имел свое местопребывание Илагуксан гэгэн, ныне кочующий в вершинах р. Идэра. При нашествии Дунган в 1869 году, монастырь сильно подвергся разрушению и от него остался только один храм, да две часовни, из которых одна доныне сохраняет в себе великую святыню Монголов - мощи Хамбо-гэгэна. В 1872 г. Цаган гэгэн чжунгарский, выходец из Тибета, прибыв к Улясутаю с своими войсками, основал близ Эбуген-хуре крепость с двойными, хотя и не высокими глиняными стенами. Прожив здесь около двух лет, он ушел обратно в Чжунгарию вместе с своими войсками, а крепость, возведенная им, разрушилась, хотя стены ее в развалинах возвышаются еще и доныне; у современных Монголов эти последние развалины известны под тем же названием Эбугэн-хуре, которым зовут они и вышепомянутый монастырь.

4. Шэн-у-цзи в кратких словах следующим образом выясняет все преобразования того времени и определяет значение улясутайского цзянь цзюня: «В Улясутае и Кобдо были посажены для управления: заведующий границею левой стороны второй цзянь-цзюнь и цань-цзань да жэн’и (их три - один в Кобдо и два в Улясутае; в число этих последних один выбирается из монгольских родовых князей), все же сполна войска четырех халхаских аймаков ведаются улясутайским Цзянь-цзюнем. Войска Аурбэтов, новых Торгоутов и Хошутов ведаются илийским Цзянь-цзюнем; куконорские войска ведаются сининьским Амбанем. Когда случатся дела, то Цзянь-цзюнь и Амбани делают доклады и распоряжения. Войска внутренних (то есть 49-ти) чжасаков ведаются аймачными ханами, ванами и т. д. В Улясутае и Кобдо ежегодно взимается оценная, караульная и военная повинности, а равно пашенные и пастбищные оброки по положению о вышедшем в поход с войском сановнике. В Маньчжурии, Куку-хотоне и Или охранные цзянь-цзюни и вместе с тем правители приравнены сюда быть не могут, так как Улясутайский цзянь-цзюнь управляет 82-мя хошунами, четырьмя ханами, Урянхайцами и прочими многими племенами, живущими между Алтаем и Тянь-шанем и составляет первой важности пост за великой стеною (Шэнь-у-цзи Цзюань, 3, л. 34-й).

5. Эрдэнийн эрихэ, II, где. 44, л. 133.

6. Дорги-цзурган и монгол-цзурган суть названия должностных лиц, обязанности которых те же самые, что у ургинского цзаргучея, о котором уже была речь в описании Урги. В Улясутае таким образом находится два цзаргучея, и старшим из них почитается дорги-цзурган: он ведает исключительно дела китайских торговцев и решает тяжбы Китайца с Китайцем; монгол-цзурган следит за торговлею Китайцев в Монголии, и на обязанности его лежит расследование и решение всякого рода дел, возникающих между Китайцами и Монголами.

7. Лан - так произносят Русские вместе с Монголами китайское слово лян. Выше сего мы уже встречались с словами цин и фын; все это суть китайские меры тяжести, которые по своей постепенности располагаются в следующем порядке: Низшая мера, которая собственно никогда неизвестна в обыкновенных расчетах и встречается только в счетах больших торговых оборотов, есть ли. 10 ли составляют один фун, каковое слово Русские произносят фын, подражая также Монголам, у которых звучит оно, как пын; 10 фун составляют один цян, который мы называем одинаково с Монголами цин, а Маньчжуры зовут цзиха. 10 цян составляют один лан, равняющийся приблизительно нашим 8 золотникам; следовательно, цин равен ⅘ нашего золотника, фын ²/₂₅, а ли ¹/₁₂₅.

Употребляемые, как денежные единицы, китайские ланы, цяны, фуны и ли не представляют, однако, собою никаких монет и составляют, как было сказано выше, только различные единицы веса, в своем порядке превышающие одна другую в десять раз. Выражение «выдать 50 лан серебра» будет иметь совершенно одинаковый смысл с нашим - выдать 4½ фунта серебра. Никакой серебряной монеты Китайцы у себя не имеют, и хотя серебряные слитки, так называемые ямбу, и принимаются некоторыми за монету, однако это совершенно несправедливо, потому что ни один слиток, собственно говоря, не имеет определенной цены, а принимается за известную цену по весу. Правда, что слитки серебра принято делать только четырех видов: в 50 лан, в 10 лан, в 5 и в 3 лана, но это опять-таки только приблизительно. В 50-ти-ланном слитке может быть весу только 48 или 49 лан, и за эту цену он, конечно, и принимается; равно и в 3-ланном слитке часто может быть 3 лана и 5 цин, и в таком случае он принимается, конечно, не за 3 лана, а за 3 лана и 5 цин. Лучшее серебро встречается по большей части в 50-ти-ланных слитках, которые Китайцы называют юань-бао, а Монголы ямбу (малые слитки в 10, 5 и 3 лана Китайцы зовут «дин-цза»; последнее слово вошло и к Чахарам, но неизвестно у Халхасов). Это лучшее серебро, из которого делаются 50-ти-ланные слитки, Китайцы зовут си-сы-инь-цза, что значит собственно - тонкослойное серебро, потому что на вид оно представляет тонкие слои, а Монголы - «цалин-мунгу », то есть, жалованное серебро, потому что этим серебром обыкновенно выдается из государственной казны жалованье китайским чиновникам. У торговцев настоящее си-сы-инь-цза встречается, редко, и в большинстве случаев у них употребляется серебро с примесью; количество примеси служит основанием для различения серебра по доброте. Если в лане, заключающем в себе, как известно, 100 фын, будет один фын примеси, то такое серебро называют «цзю-цзю-инь», то есть, девятичным; два фына - цзю-па-фын, то есть, осьмеричное, и т. д. Вследствие такого различия серебра, между купцами, особливо при больших счетах, всегда идет условие, каким серебром будет совершаема плата за приобретаемый или отпускаемый товар, и по желанию, иногда заключается условие о вычете. Наш серебряный рубль ходит в Халхе, по большей части, без вычету, при чем его, как и в Пекине, принимают за 5 цин, или, что то же, два рубля за один дан (хотя два серебряных рублевика наших весят собственно лан и один цин); но в Калгане, где расчеты принято вести на си-сы-инь-цза, мне давали только 8 цин и 7 фын за два рубля, то есть, их принимали за 87 фын или 1 руб. 74 коп. сер. Таким образом, заплатив за два серебряных рубля от 2 руб. 80 коп. до 3 руб. кредитных, приходилось отдавать их Китайцам за 1 руб. 74 коп.

8. То есть, присутственного места дорги-цзургана.

9. В Эрдэнийн-эрихэ, II, гл. 43, л. 95.

10. Зеленое знамя - манчжурск. Нюань-яньту, кит. Бу-ци, монгол. Ногон-тук. Под этим именем известны у Китайцев все армейские и гарнизонные, как конные, так и пехотные войска, состоящие из природных Китайцев, потому что во всех этих войсках употребляются знамена зеленого цвета. Тулишень свидетельствовал Аюке-хану, что войска зеленого знамени поставлены по всем провинциям Китая, а также и по важным пограничным пунктам.

11. Поземельный участок в Монголии на казенных пашнях равен манчжурскому цимари. Чтобы дать здесь более полное понятие об этой величине, сообщаем вообще меры протяжения, принятые в Монголии по заимствованию от Манчжуров. Низшая мера протяжения есть фун, или линия, равная величине одного хлебного зерна, то есть, ¹/₁₃ нашего вершка; 10 сун составляет цунь = ¹⁰/₁₃ вершка, 10 цунь составляет чи, 7⁹/₁₃ вер.; 10 чи составляют чжан = 4 арш. 12¹⁰/₁₃ вершка. В поземельных мерах, впрочем, поименованные меры протяжения употребляются редко. Низшею единицею пашенного участка поставляется му, то есть, пространство земли, имеющее в поперечнике три чжана, а в длину 18 чжан или 54 квадратных чжана. На нашу меру: в поперечнике 14 арш. 6¹⁰/₁₃ вершка, а в длину 86 арш. 8⁸/₁₃ вершка; 6 му составляют цимари (кит. сян) 5 цимари = хаха (кит. хань), то есть мера земли - сколько крестьянин может в один года вспахать (? Примечание к истории 8 знамен). Это пространство заключает в себе 1,620 квадратных чжан.

12. Цзангинь или цзанги есть общее название для штаб и обер-офицеров.

13. Кундуй, по кит. цуй-цзун, а по манчжурски бошоку-да, то есть старший бошко, бошко 1-го класса. Название кундуй существует только у Монголов, Манчжуры же по своим положениям не знают этого имени; у них существует только одно звание бошоку. Бошоку, - по буквальному значению слова - понудитель. Должность эта у Монголов разделяется Манчжурами на два класса: низший ацзигэ-бошоку, кит. лин-цуй, который Монголы и зовут собственно бошко, и старший - бошоку-да, который и называют Монголы кундуй.

14. Доска, которую накладывают преступникам на шею, по монгольски канга, манчж. сэлхэнь, кит. цзя-хоу, делается из сухого дерева в 1 арш. 7¹/₁₃ вершка, или в 1 арш. 6⁴/₁₃ вершка. Это различие величины доски, впрочем, не имеет никакого отношения к степени подсудности преступника, и вовсе нет того, чтобы доску меньшей величины надевали наименее важного преступника; да и притом эти доски, несколько разнящиеся друг от друга по своей величине, в сущности, совершенно одинаковы, потому что имеют один вес: по закону, каждая каньга должна весить 33⅓ фунта и это количество тяжести ее должно быть отмечено буквами, вырезанными на доске. Весь прибор канга состоит из двух досок, имеющих в средине отверстие на столько большое, чтобы в него могла поместиться человеческая шея. Наложив такие доски на шею преступнику, их заклепывают с двух сторон и сверх заклепки накладывают печати, чтобы доска не могла быть снята, хота бы на время, преступником.

15. Эрдэнийн-эрихэ, II, гл. 44, л. 114-й.

16. To есть, к великой стене, к собственному Китаю.