СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПОЗДНЕЕВ А. М.

ГОРОДА СЕВЕРНОЙ МОНГОЛИИ

¹

Путешествие в Монголию теперь уже далеко не составляет такой редкости, какою оно было даже в начале настоящего столетия: и Русские, и другие Европейцы год от года все чаще и чаще начинают посещать эту страну, исследовать ее, писать о ней, так что в последнее десятилетие в Европе не прошло, кажется, ни одного года, в котором не было бы издано более или менее обширного описания Монголии или путешествия по этой стране. Замечательно однако, что ни в одном из этих путешествий, а тем более описаний Монголии, которые собственно суть ничто иное как компиляции из записок путешественников, почти ничего не говорится о городах этой страны; или, если выражаться точнее, все авторы, говоря о монгольских городах и описав впечатление, которое производят эти города своею общею формою, указывают лишь на одни и те же выдающиеся достопримечательности их и таким образом, повторяя одно и то же, вовсе не дают представления о частностях и жизни монгольских городов; об истории городов, о времени их построения и последующих за сим судьбах их, конечно, нет и речи. Впрочем, факт этот объясняется весьма просто и естественно. Почти все авторы, оставившие нам свои путешествия по Монголии, проезжали ее, так сказать, мимоездом и жили в ней лишь столько времени, сколько требовалось для [239] проезда по обширным землям ее к действительной цели их путешествия - Китаю; в городах Монголии большинство путешественников останавливалось на три, на четыре дня, а что же можно изучить в это время без знания основ и характера жизни народа, без знания его языка, литературы и письменности? К тому же эта жизнь представляется совершенною новизною для Европейца: ему чуждо здесь все, начиная с готового хотя бы к ежедневному перемещению походного жилища Монгола до неподвижных и сложившихся веками его обычаев и убеждений. Потеряться в этой новизне очень не трудно. Итак, нет ничего удивительного в том, что путешественники по Монголии говорят почти обо всем кратко и поверхностно, что предмет их внимания и речи составляют по преимуществу или нравы жителей, или же характер страны вообще и посещенных ими местностей в частности. Вот почему я позволяю себе думать, что многое из сообщаемого мною о монгольских городах, может быть признано новым, - исторические же сведения о них бесспорно сообщаются впервые, потому что заимствуются мною из летописей и грамот, впервые найденных и приобретенных мною и совершенно неизвестных европейскому миру. Я начинаю говорить о городах Халхи, следуя по направлению своего пути, то есть, с востока на запад: Урга, Улясутай и Кобдо - вот три города, которыми обладает Халха.

I. Урга или Да-хуре.

Урга или Да-хуре лежит почти под 48° с. ш., при слиянии рек Толы и Сельбы, в 300 верстах к югу от русского пограничного города Троицкосавска, более известного у нас под именем Кяхты, и составляет в настоящее время главный город северной Монголии или Халхи. Монгольское слово «Орго», означающее буквально «дворец», «ставка важного лица» и измененное Русскими в «Урга», почти неизвестно Монголам как имя этого города; оно употребляется в этом значении только Европейцами, а из среды Монголов его знают разве только те, которые входят в постоянные сношения с Русскими. Без сомнения, однако, Русские не сами дали Урге это название, и весьма естественно, что Монголы в старину звали этот город-монастырь «Орго», в отличие его, как [240] местопребывания хутухты, от всех других монастырей Монголии. В настоящее время сами Монголы называют Ургу «Да хуре», или «Ехэ хуре», то есть, большой курень, «Богдо хуре» или святой курень, а иногда просто «Хуре», под каковым словом разумеют они вообще «собрание зданий, расположенных кругом», а в частности этим именем они привыкли называть всякий монастырь, без сомнения, на том основании, что кельи живущих в монастыре монахов, по закону, должны окружать его храмы, как они действительно и устраиваются. Как всякий монастырь, Урга имеет еще собственное имя: «Рэбун-гэчжи-лин», или более полно: «Рэбун-гэчжи-гандан-шадуб-лин». Это последнее имя неизвестно в употреблении не только у Русских, но и среди Монголов, и даже многие живущие в Урге ламы не знают его.

В силу своего двойственного значения, Урга может быть рассматриваема двояким образом; с одной стороны, этот город представляется местом, в котором с давних пор велась и ведется доныне торговля между Русскими, Китайцами и Монголами, и в этом отношении происхождение Урги относится едва ли еще не к XVII в.; с другой - Урга представляется религиозным и отчасти правительственным центром Монголии, и это значение Урга получила лишь в весьма недавнее время. Я не могу ничего сказать об истории Урги того времени, когда она была исключительно торговым городом; я не знаю даже - под каким именем известна она была в то время; что же касается Урги, как славного своею святынею монастыря, или как города, в котором сосредоточивается управление почти половины Халхи, то историю ее можно находить как в преданиях, так и в письменных памятниках и летописных сказаниях Монголов, хотя ни те, ни другие и не говорят о времени ее первоначального построения.

Древнейшее сказание об Урге мы находим в летописи «Эрдэнийн эрихэ» (Эрдэнийн эрихэ - летопись на монгольском языке, начинающая свои сказания от времен Чингис-хана и доводящая их до 1849 года; приобретена мною в Урге и передана в библиотеку С.-Петербургского университета) под 1649 годом. Сказание это гласит, что в этом году Ундур гэгэн, то есть, первый перерожденец Чжибуцзун дамба хутухты в Монголии, возвратившись из Тибета, по примеру древнего Цзамьян Цорчжи, который устроил семь дацанов в Брайбуне, [241] учредил в Номун Ехэ хуре Рэбун-гэчжи-лин семь аймаков: 1) Амдунар, 2) Чжиса, 3) Сангай, 4) Цзогай, 5) Хухэн Ноян, 6) Дархан эмчи и 7) Урлюд. Это самое первое сказание об Урге. Из него, как видно, мы можем вывести только, что в 1649 году монастырь был разделен на семь отдельных частей, а из преданий можем добавить к сему, что это деление имело в основе как удобство администрации, так и определение ламских занятий. Было ли однако это разделение современно самому основанию монастыря, или он существовал и до сего времени, только на других началах, для нас положительно неизвестно. Замечание Батур Убаши Тюменя о том, что Майдари хутухту, явившись в Монголию в 1604 г., избрал своим местопребыванием Ургу ², относится положительно не к тому городу, о котором у нас идет речь, а к монастырю, известному ныне под именем Манцзушрийн-хит. Относительно аймаков (то есть, частей монастыря), учрежденных Ундур гэгэном, предание говорит, что аймак Амдунар получил свое имя от того, что ламы, вошедшие в состав его, принадлежали по происхождению к стране Амдо и в то время пришли вместе с Ундур гэгэном из Тибета; что Чжиса, Сангай и Цзогай были назначены исключительно для гэгэна, и что ламы, причисленные к этим аймакам, обязаны были или служить по очереди при личности гэгэна и наблюдать за порядком в городе (Чжиса), или хранить и заведывать казной и кладовыми монастыря (Сангай), или приготовлять и заботиться о столе как самого гэгэна, так и всей братии, имеющей обыкновенно общую трапезу во время богослужений (Цзогай). Аймаки: Хухэн Ноян и Дархан эмчи получили свои имена от сотрудников устроявшего монастырь гэгэна, которые построили на собственный счет аймачные дугуны (храмы) и сделали вклады на содержание духовенства. Что же касается Урлюдского аймака, то происхождение его имени осталось для меня неизвестным. Можно думать, что Урга с этого времени сделалась резиденцией Ундур гэгэна, потому что до времени путешествия в Тибет он жил в урочище Ширэту Цаган нур, где, по словам Монголов, их кочевой монастырь никогда не имел своего местопребывания. Впрочем, и с этого времени Урга не была постоянною резиденцией гэгэна; хубилган Чжибузун дамба хутухты, по всей [242] вероятности, проводил здесь только известную часть года, как это было в обычае всех гэгэнов, когда их право разъезда по Монголии не было ограничено постановлениями пекинского правительства. Таким образом по биографии Чжанчжа хутухты мы узнаем, что, когда Чжанчжа хутухта ездил в Монголию в 1673 году, он нашел Ундур гэгэна в курени Бэльчжир’ском, то есть, в Барун хуре ³. Исторически известно также, что Галдан Бошокту, при нападении на Халху, застал Ундур гэгэна живущим в Эрдэни-дзу, а во время войн Галдана хубилган Чжибцзун дамба хутухты жил постоянно в юго-восточной Монголии. Что это переселение его на юго-восток не было сполна в зависимости от обстоятельств смут и войны, это подтверждается тем, что даже после 1696 года, когда халхаские князья, также скрывавшиеся на юго-востоке от чжунгарских шаек, возвратились в свои кочевья, Ундур гэгэн оставался там и жил попеременно то в Жехо, то в Долон нуре, то в Пекине.

С 1719 года в летописи Эрдэнийн эрихэ начинаются известия о постоянных перекочевках Куреня с одного места на другое; так, в 1719 году Курень основывается в Даган дэль, в 1720 году на Сэре ⁴, в 1722 году на Тамар’е, в 1723 г. с Хангая его перенесли сначала в Чжиргаланту, а потом в Ибэн ⁵; под 1729 г. записано известие, что большой курень, находившийся в Хучжирту-булунь, построили сначала в Чжиргаланту, а потом перенесли в Бургалтай. В 1731 году он основывается на Соноре, в 1733 г. на Тэрэлчжи ⁶, в 1735 на Улясутае, в 1736 на Мандале, в 1740 на Хунцале, в 1742 на Удэлэгэ, в 1743 на Укгумуре, в 1747 на Сэльби; в 1756 на Улясутае, в 1762 снова на Сэльби. [243]

Не смотря на такие частые передвижения, которые по общеевропейскому понятию должны были бы возбудить предположение, что Урга во все это время по прежнему оставалась незначительным монастырем с небольшим сравнительно числом монахов, - она в действительности постоянно приобретала все больше и больше значения, а вместе с сим, конечно, и увеличивалась в своих размерах. Хотя Ундур гэгэн имел в ней только временное местопребывание, а большую часть последних лет своей жизни провел на юго-востоке Монголии, тем не менее Урга ко времени его кончины заняла первое место в ряду монастырей Монголии. Второй хубилган Чжибуцзун дамба хутухты, родившийся также в Монголии, был возведен на кафедру в 1729 году, и резиденцией его была прежде всего Урга. Только беспорядки в Халхе, происшедшие вследствие возмущения большого Церен Дондоба в 1732 году, заставили хутухту переселиться в Долон-нур, где и жил он до окончания военных действий в 1741 году, то есть, почти девять лет; но за то с этих пор Урга делается уже постоянным местопребыванием гэгэна. Само собою разумеется, что при этом в ней увеличивалось число монашествующих. Этому увеличению способствовало еще и то обстоятельство, что, сделавшись религиозным центром для всего населения Монголии, она вскоре сделалась и центром просвещения для монгольских лам. В 1756 г. гэгэн учредил здесь первое в Халхе высшее духовное училище, носящее название Цанита; прослушавшие курс его и выдержавшие установленные испытания получали здесь различные ученые степени, утверждение в которых в первое время исключительно принадлежало гэгэну. Таким образом, в Ургу начали стекаться ламы со всех концов монгольского мира, и без сомнения, многие - из приходивших не только оставались здесь на долгое время, но и поселялись на постоянное жительство.

Не меньшую услугу возвышению значения Урги оказало и китайское правительство, хотя оно, может быть, и нисколько не заботилось об этом, по крайней мере в то время. Ясно сознавая возможность влияния гэгэна на всю Халху, Китайцы по справедливости могли опасаться его и естественно должны были стремиться к ограничению его могущества. Впрочем, как и всегда, в сношениях с Монголами они шли к этой цели постепенным, но неуклонным и твердым шагом. Прежде всего им нужно было удалить гэгэна от непосредственного столкновения с народом и его жизнью, и с [244] этою целью они, под предлогом святости гэгэна и опасения унизить достоинство его, отбирают у него дела по управлению его шабинарами (крепостными хутухты); но соблюдая постепенность, они отдают это управление в руки избранного из числа тех же шабинаров. Итак, в 1754 году в Курени учреждается впервые присутственное место для разбора шабинских дел, а управление ими возлагается на «шанцзотбу», и на должность эту назначается лама, известный по имени Сэцэн-тойн Судуб-дорчжи ⁷. Но это, как я сказал, было сделано едва ли не для того только, чтобы переход управления шабинарами из-под власти гэгэна был менее заметен; Маньчжурам нужно было раздробление власти, они хотели [245] поставить на каждый отдел управления несколько начальников для того, чтобы последние всегда взаимно ограничивали друг друга и в результате прибегали к ним же самим для решения дела. Смерть второго гэгэна через четыре года после учреждения звания шанцзотбы дала первый к этому повод, В 1758 г., 7-го числа последнего весеннего месяца состоялось следующее высочайшее повеление хуанди: «Халхаский Чжибцзун дамба лама переменил одеяние (скончался). Хотя в Курени для надзора за учением и богослужениями и находится шанцзотба Сундуб-дорчжи, тем не менее для управления всеми низшими шабинарами недостаточно одного только человека; посему повелевается вызвать халхаского тусалакчи цзянь цзюня Санчжин-дорчжи, и пусть он, присматривая за Куренем, хорошенько управляет сообща хутухтинскими шабинарами, равно предоставляется решать и пограничные дела русские». Таким образом, в Курени появился монгольский амбань (высший правитель). Но прошло еще три года и для управления Куренем и шабинарами уже оказалось недостаточным и двух человек: 22-го числа среднего зимнего месяца 1761 года в Ургу был назначен для той же цеди второй амбань, и уже из Маньчжуров, по имени Номохонь. Он считался однако ниже монгольского амбаня, хотя вероятно, имел гораздо большее значение и влияние при пекинском дворе. Учреждение амбаней прежде всего имело на Ургинский монастырь то благодетельное влияние, что с этих пор он не мог уже совершенно по произволу лам и так часто менять свое местопребывание, как это было до сего времени. Переселившись еще раз на Куй-Мандал в 1772 г., монастырь в 1778 г. уже высочайшим приказом богдыхана был перенесен снова на устье Сельбы и с тех пор остается на этом месте до настоящего времени. Эта оседлость, без сомнения, способствовала улучшению внешнего вида Урги и ее расширению. В 1809 году для цанита были построены здесь два большие дугуна (храма), а обучавшиеся Цаниту ламы составили своими жилищами отдельную часть города, ныне носящую название Гандан. Но этого еще мало и пребывание высших властей вскоре дало Урге главенство над всею северо-восточною Халхою следующим образом: хотя первоначальное учреждение амбаней в Урге было мотивировано только необходимостью присматривать за Куренем и управлять шабинарами, тем не менее, в действительности, для этой цели едва ли нужны были три отдельные присутственные места с целым роем заседателей, секретарей, писцов и проч., и само собою разумеется, что при [246] этом назначении деятельность амбаней и подведенных им цзарго (присутственных мест) была чересчур ограничена. Маньчжурский двор хорошо сознавал это и вскоре расширил круг их деятельности за пределы заведывания местопребыванием хутухты и его данников. В 1786 г. в Пекине состоялось определение, утверждавшее за ургинскими амбанями право окончательного решения дел по управлению аймаками Тушету-хановским и Сэцэн-хановским, принадлежавшее до сего времени одному улясутайскому цзянь-цзюню (генерал-губернатору). Событие это окончательно возвысило Ургу: она сделалась для Монголии центром религиозным, рассадником просвещения и средоточием высшей гражданской власти для большей половины Халхи.

Если в Урге и до сего времени велась постоянная торговля между Китайцами и Монголами, то понятно, что эта торговая деятельность приняла еще большие размеры с тех пор, как в Ургу начали стекаться не одни только поклонники гэгэна, но, по обязанностям суда и администрации стали привлекаться Монголы всех классов и состояний. Китайские торговцы основали теперь в Урге свое постоянное местопребывание и отправлялись за великую стену разве только для того, чтобы привезти новые товары. Так как по буддийской канонике при самых монастырях невозможно устройство лавок, то торговцы должны были поселиться в 10-ти ли (5 верст) от Куреня, и из этих первоначальных поселений их в настоящее время возник к востоку от монастырских зданий целый город, превосходящий по величине самый большой Курень и носящий китайское имя Маймачэн, то есть, «торговый город». Но расстояние 10-ти ли было чересчур велико: им затруднялись как Китайцы, так и еще более сами ламы, почему, вероятно, в начале они посмотрели сквозь пальцы, может быть, даже в глубине души и были очень довольны, когда несколько китайских лавок построилось только на расстоянии каких нибудь 1½ верст на западной стороне Куреня. Говорят еще, что первым из построившихся в этом месте был коммиссионер (тунь-ши) самого гэгэна, и это весьма естественно, так как коммиссионеру, более чем кому-либо другому легче было обойти постановления монастырских правил. Как бы то ни было, однако это отступление, допущенное ламами в отношении двух или трех лавок, не прошло для них безнаказанно: вслед за коммиссионером гэгэна построились здесь другие китайские торговцы и в [247] период 5-го вида Чжибцзун-дамбы китайские поселения возросли здесь до такого числа, что лавки почти уже примыкали к Куреню. Только теперь буддийское духовенство начало требовать удаления Китайцев и принесло свои жалобы амбаням и даже в Пекин. Само собою разумеется, что ни маньчжурский амбань в Курени, ни еще более пекинское правительство никогда и не думали об удовлетворении просьб Монголов, особливо по искам с Китайцев; чиновничество Маньчжуров заботилось в данном случае, как и всегда, только о том, чтобы продлить дело и высосать с обеих заинтересованных сторон все, что только было возможно. Время уходило; Китайцы, может быть, заручившись словом своего начальства, продолжали торговать и жить у самого Куреня, а Монголы терпеливо ожидали решения дела, принося по временам взятки то тому, то другому из решающих их тяжбу. Вдруг новое обстоятельство совершенно открыло им глаза на дело. Обстоятельством этим было построение новой китайской лавки. Ламы увидели теперь, что ни просьбы, ни подарки их не имели никакого значения и в порыве негодования сделали новый доклад в Пекин, в котором излагали, что Курень долго застоялся на своем месте, что занимаемое им пространство имеет влажную почву, и что по этому самому от сырости в Курени очень многие болеют и даже умирают. На основании этих причин они просили у богдыхана позволения перекочевать им на новое место. В высочайшем приказе по поводу этого доклада, данном 5-го числа 5-й луны 1836 г., говорилось, что «ради блага жителей гэгэну дозволяется перенести свой Курень и поставить его на северном берегу Толы» ⁸. Согласно этому позволению, ламы в тот же год, собрав свои храмы и имущество, перекочевали на расстояние приблизительно около 8-ми ли от китайских лавок к западу и построили Курень не вдалеке от берегов Толы. Для жилища гэгэна избран был Гандан, и здесь построился дворец его, существующий и до сего времени, хотя уже и не как дворец, а как храм, в котором, впрочем никогда не совершается богослужений. Делали ли Китайцы умышленно, или они просто считали невыгодным для себя бесцельное содержание лавок в двух местах, но большинство их дворов также перекочевало в Маймачэн, и только некоторые из торговцев оставили при Курене, на торговой площади свои мелкие [248] лавчонки. Таким образом, расстояние между ламским и торговым городом в один год возросло до 20-ти ли.

Это был период борьбы Китайцев с Монголами, и как увидим дальше, победа осталась на стороне Китайцев. Несомненно, что ламы стеснялись дальностью расстояния торгового города, а переселение Китайцев в Маймачэн оставило им прежнее пепелище открытым. К этим обстоятельствам прибавилось еще и то, что шестой гэгэн едва прожил 40 дней в новоустроенном городе, как с ним случилась оспа, и через несколько дней он скончался. Последнее совершенно убедило Монголов, что на этом месте оставаться больше невозможно; оно было признано несчастным, и таким образом, простояв около шести лет на новом месте, Курень перекочевал снова на устья Сельби, свое старое место. Это перемещение совершилось в то время, когда из Халхи послано было посольство за призванием на Ургинскую кафедру 7-го хубилгана Чжибцзун дамба хутухты из Тибета, то есть, в год женщины, дерева и зайца по летосчислению Монголов, или в 1855 г. летосчисления христианского. Едва только ламы установились с своими храмами и жилищами, как к западу от Куреня снова появились китайские лавки, а лет через пять после того начали строиться здесь и Русские, полагавшие в то время начало своей постоянной торговли в Курени. Прошло еще два-три года, и Урга была почти сплошь окружена китайскими постройками. Ламам опять пришлось начинать протест против поселений Китайцев, только на этот раз они не говорили уже о необходимости расстояния 10-ти ли между Куренем и торговыми домами, а просили только снести один ряд зданий, потому что он делает узким путь, по которому обносится ежегодно вокруг Куреня бурхан Майдари. Дело тянулось около двух лет и было покончено в Пекине тем, что построенным лавкам дозволялось остаться, но на расстоянии одного аршина от них проведена была межа, за которою не дозволялось занимать ни одной пяди. Для надсмотра за Китайцами поставлено было в непременную обязанность ургинского цзаргучея (титул чиновника, заведующего делами торговцев) объезжать ежедневно по улицам и следить, чтобы торговцы не занимали лишнего места постройками; кроме того, он однажды в год должен был измерять пространство, занятое каждою китайскою лавкой, и таким образом осязательно убеждаться, что захвата земли произведено не было. Весть о приближении Дунган в 1870 г. заставила многих [249] Китайцев удалиться из Урги, и это обстоятельство значительно уменьшило число китайских дворов на восточной и южной сторонах Куреня, так что до установленной черты, за которую не могли переходить китайские постройки, они доходили только на западной стороне монастырских зданий. Не смотря на то, дзаргучей по старому совершал свои ежедневные осмотры и ежегодные измерения, хотя на деле они оказались сущею комедией. Летом 1877 г., уже во время моего пребывания в Урге, построился новый ряд китайских лавок, перешагнув запрещенную черту, и пространство между Куренем и торговым местом уменьшилось еще саженей на 25. Ламы снова начинали дело о снесении новых построек и обратились с жалобою в Пекин, и только о том и говорили, что они оставят Ургу, и что гэгэн переселится куда-либо в другой монастырь, если их просьба не будет исполнена; но вот прошло уже более года, из Пекина нет никаких известий об окончании дела, и сами ламы, кажется, уже успокоились от своего вспыхнувшего гнева на непочитающих их святыню и оскорбляющих их самолюбие.

В настоящее время Урга состоит собственно из трех отдельных частей: 1) собственно Урги или монастыря, в котором имеет свое местопребывание Чжибцзун дамба; 2) Гандана или той отдельной части, где находятся храмы Цанита, и где живут ламы, изучающие высший курс буддийской догматики; и 3) Маймачэна или торгового города. Все эти три части города расположены на правой стороне реки Толы, в 3-х верстах от берегов ее; река же Сельба, протекая с севера на юг чрез самую средину Куреня, оставляет в стороне другие части города. Местность Урги имеет вид продолговатой равнины, тянущейся с севера на юг в различных местах на пространство от 6 до 13 верст, а с востока на запад верст на 30, или, может быть, несколько более. Площадь эта со всех сторон ограничена горами: на юг величественною Богдо-улою, иначе называемою Хан-ула, на восток горами Баин Кутуль, на север горами Чингильту-ула и Далан-дабхур, посреди которых проходит ущелье, не носящее у Монголов никакого имени и называемое просто Кундуй и горами Баин цзурухэ, а на запад горами Санийн ула, почти примыкающими к Богдо-уле и по местам отделенными от нее только руслом реки Толы.

Первое место между этими горами занимают Богдо-ула; вышина ее до сих пор еще не определена ни одним из европейских [250] топографов, в длину же она тянется почти прямо с востока на запад на расстоянии около 30 верст. Сообразно общему названию горы Богдо-ула, что значит «святая гора», и отдельные части ее носят также высокие названия; так, из числа трех падей, замечательных по величине и уважению к ним Монголов, одна называется Ехэ-тэнгрийн-ама, то есть «большая небесная падь»; другая Бага-тэнгрийн-ама, - «малая небесная падь»; третья Цзайсан-ама - «падь-правитель». Вся гора от подошвы и до вершины по обеим сторонам своим густо поросла хвойным лесом и в этом отношении замечательна потому, что составляет предел лесов в Монголии: к югу от нее уже не встречается деревьев. Богдо-ула издревле почитается Монголами: на ней не может быть сделано порубки леса, ни раскопана земля, ни даже произведена облава, или охота на дичь, во множестве живущую в ее девственном лесе. Говорят, что в виду Богдо-улы не может быть также совершено и казни преступников, почему осужденных на смерть отправляют обыкновенно из Куреня в Долон-нур, или Калган, но насколько верно это сведение, сказать трудно, ибо в Курени не может быть производимо казней и вследствие того еще, что он представляет собою местопребывание хутухты. Таким образом, имеет ли в этом деле значение Хан-ула или хутухта - решить трудно. Обыкновенно за причину, лежащую в основе чествования этой горы, принимают общеразвитое в среде Монголов уважение к горам, особливо высоким или чем-либо выдающимся из среды других, полагая в этом чествовании остаток сохранившихся шаманских верований; но мне пришлось в беседах с Монголами узнать совершенно другое поверье их, относящееся к Хан-уле, справедливость которого подтвердилась для меня потом и письменным памятником. В 9-й луне 1778-го г. из Урги сделан был в Пекин доклад на высочайшее имя, в котором говорилось, что «находящаяся к югу от Куреня Хан-ула, по преданию, называется Хан-улою вследствие того, что при подошве ее родился Чингис-хан»; в том же докладе излагалось далее, что все Халхасцы со времен деда Ундур гэгэна, то есть, Абатая, ежегодно приносят ей жертвы, и в конце ургинское чиновничество просило императора разрешить из чествования ее сделать гражданский праздник, а на жертву присылать от двора подарки. Само собою разумеется, что Китайцы не поверили этой басне, так как они знали из исторических памятников, что месторождение Чингиса было вовсе не у подошвы [251] Хан-улы; тем не менее резолюция на этом докладе была следующая: «Чествование Хан-улы - хорошее дело; а посему согласно докладу Санцзай-дорчжия (собственное имя монгольского амбаня в Урге) поручить подлежащему министерству ежегодно весною и осенью посылать курительные свечи и шелковые материи в узаконенной мере с предписанием Санцзай-дорчжию, чтоб он приносил жертвы в присутствии ванов, Гунов и дзасаков монгольских». С тех пор жертвоприношения Хан-уле совершаются ежегодно два раза до настоящего времени, дни же принесения жертв, как и во всяком другом случае, определяются ламами, астрологами или цзурхайчиями. Должно заметить однако, что Хан-улу чествуют только аймаки Тушету-хановский и Сэцэн-хановский; два другие, то есть, Сайн-ноиновский и Цзасакту-хановский освободились от этого обязательства по особому докладу императору, представленному в 1780-м году от улясутайского цзянь-цзюна и хэбэй-амбаней. Кроме Хан-улы, жители каждой отдельной части Урги имеют свою чествуемую ими гору. Таковыми горами суть: для куренских лам - Чингильту-ула, для Маймачэна - Баин-цзурухэ. На каждой из них воздвигнуто почти со времени основания города обо, которому приносятся жертвы. Празднество это, носящее у Монголов имя «Обо-такиху», совершается куреньскими ламами во втором летнем месяце, а жителями Маймачэна в третьем.

Обращаясь теперь к описанию быта отдельных частей города, каковыми они представляются в настоящее время, я должен прежде всего сказать, что точное определение народонаселения какой-либо из них положительно невозможно. Не говоря уже о Маймачэне, где число жителей постоянно колеблется вследствие прилива и отлива как торгующих Китайцев, так и покупателей Монголов по временам года, - даже в Курени, где население кажется более оседлым, узнать точное число лам положительно невозможно. Сами Монголы, на вопрос о количестве ургинских лам, обыкновенно отвечают «тумэн лама», то есть, 10000 лам, или еще более подходяще, «тьма лам». Я также могу повторить, что число это темное, хотя и думаю, что оно превышает 10000. Из числа официальных источников по этой части в мои руки попадал только один, это реестр эконома имуществ храма «Цокчин», где в известные дни собираются для богослужений все ургинские ламы, при чем на долю их по сказанному реестру отпускается из цокчинских магазинов чай, пища, и проч. Реестр этот, следуя [252] разделению Куреня на аймаки, определяет количество лам следующим образом:

Принимая во внимание, что ургинские аймаки не имеют определенных штатов, то есть, что число лам в каждом из аймаков может быть больше или меньше, смотря по обстоятельствам, - мы можем сказать, что круглота показанных чисел есть одно из самых верных доказательств их несправедливости. Правда, назначение того реестра, из которого заимствованы эти числа, заставляет предполагать в нем скорее увеличение количества лам, нежели уменьшение его, но в этом случае нельзя забывать того, что реестр этот составлен, утвержден ургинским хамбою и отдан в руководство казначею еще в год призвания бывшего гэгэна (1855), а с того времени число лам, без сомнения, увеличилось, в чем и удостоверяет нас то обстоятельство, что осенью минувшего 1877 года в Урге основался новый 28-й аймак, называемый Даши-лин, поступившими в число братии которого считалось 300 лам.

И так, Курень разделяется в настоящее время на 28 аймаков. Выше было уже отчасти указано первоначальное назначение этих делений; но в настоящее время сказанное назначение совершенно потерялось и аймаки составляют теперь ничто иное как участки, [253] на которые разделяется монастырь для удобства администрации. Ламы каждого аймака составляют как бы отдельный приход, все они живут в одном месте, и дома их располагаются вокруг их аймачного храма. В представленной таблице аймаки поставлены в том порядке, какой они занимают в общем куреньском круге, при чем самый первый, Амдунар, составляет северную оконечность перпендикуляра этого круга, второй, Махамая, лежит к востоку от него, третий еще далее на восток, и так далее. В самой средине Куреня или круга, составляемого аймаками, находятся, во-первых, дворец гэгэна, во-вторых храмы, назначенные для общественного служения всех лам, живущих в Урге, и, наконец, в-третьих, храмы, в которых совершается служение лам, принадлежащих различным аймакам, но соединенных между собою единством своей специальности и своих знаний. К первым храмам принадлежат Цокчин и Дучин-Галабыйн сумэ, а ко вторым - Цзурхайн-сумэ, или храм астрономов, Цзудийн-сумэ, или храм изучающих тарнистические системы буддизма, Эмчийн-сумэ, или храм лекарей, и Манлайн-сумэ - второй храм лекарей. Кроме того, в средине Куреня находятся самый большой из ургинских храмов - Майдари и так называемая «Барун-орго» или кумирня Абатай-хана.

Я не могу указать времени происхождения каждого из аймаков, но несомненно, что образовались они постепенно и в большинстве случаев путем разделения одного аймака на два. Деление это обыкновенно совершалось в то время, когда в каком либо из аймаков число лам возрастало до такого количества, что за ними уже трудно было смотреть одному цорчжи (настоятелю), и в то же время аймак этот обладал такими средствами, что мог построить дугун или храм и отделить часть своего имущества для обеспечения нового храма и отделяемого к нему духовенства. Впрочем, в этом последнем обстоятельстве ламам редко можно было встречать препятствия, так как Монголы всегда были и до сего времени суть такие ревностные жертвователи на всякого рода святыни, что стоило только собраться духовенству для того, чтоб у них и был построен дугун, и было обеспечено его содержание. В числе 27 аймаков куреньских 6-ть образовано совершенно вновь, именно таким образом, то есть, на специальные средства благотворителей. Само собою разумеется, что жертвователи на тот или другой аймак становятся известными [254] его духовенству и впоследствии составляют как бы приход его. Монгол, пожертвовавший на созидание или обновление храма, приезжая в Ургу, останавливается у лам того аймака, на который он жертвовал; сюда же он отдает и своего сына, если посвящает его в ламы и поселяет в Курени на житье, сюда же он и завещает своему потомству приносить жертвы на будущее время; с другой стороны, сами ламы при нуждах обращаются к своим благотворителям. Таким образом можно сказать, что вся Халха в отношении Куреня разделяется на 28 частей, и у Монгола, кочующего по берегам Буянту у Кобдо, нередко можно узнать - к какому аймаку он принадлежит в Курени.

Аймачные дугуны в Урге не только не отличаются своими богатствами и чистотой, а напротив, кажутся очень бедными и грязными; но они замечательны по своему устройству, которое, не смотря на довольно большое количество осмотренных мною буддийских храмов в Монголии, мне пришлось увидеть в первый раз только в Урге, да и потом я встретил его только в двух храмах славного Эрдэни-Цзу. Дело в том, что храмы здесь, против всеобщего обыкновения, разделяются на две части, из которых первая назначается специально для служения лам и называется «Хурулыйн-сумэ», по буквальному значению храм богослужений, а вторая представляет собою нечто в роде алтаря и носит имя «Шутэнэй-Орго», что значит: обиталище святыни. Хурулыйн-сумэ составляет обыкновенная монгольская юрта, величина которой доходит от 5-8 саженей в диаметре. Снаружи она покрывается на зиму двойным войлоком, а летом только полотном; но на, этих покрышках столько заштопанного, заплатанного и дырявого, что храмы монгольской столицы по внешнему виду едва ли не хуже самой бедной юрты степняка Монгола, и уже конечно, не могут быть сравниваемы с одинокими степными дугунами. Вход в Хурулыйн-сумэ всегда обращен на юг, и от него к противоположной северной стороне проходит два ряда колонн, разделяющих всю юрту на три части: средина назначается для прохода, а боковые части от колонн до стен юрты сплошь установлены низенькими, длинными скамьями, составляющими седалище лам во время богослужений. Бурханов (то есть, кумиров) в Хурулыйн-сумэ очень мало, обыкновенно три и никогда не больше семи. Они ставятся на столе у стены, противоположной входу, под высоким балдахином из шелковой материи. Пред бурханами, [255] по обычаю, стоят семь жертвенных чашечек ⁹ восемь драгоценных жерт (найман тахил) ¹⁰ и неугасимая лампада. Этим [256] ограничивается вся святыня, находящаяся в Хурулыйн-сумэ. Священные изображения встречаются еще в некоторых храмах на колоннах Хурулыйн-сумэ, которые иногда бывают просто покрашены красною краскою, а иногда и украшены рисунками; кроме того, в трех аймачных дугунах они обтянуты бархатными коврами, на которых вытканы изображения буддийских бурханов.

Балдахин, под сению которого стоят бурханы Хурулыйн-сумэ, скрывает от глаза дверь, ведущую из этой части храма во второе и главное отделение его, которое может сравниться с алтарем, и которое сами Монголы называют шутэнэй орго. Шутэнэй орго во всех аймаках представляет собою снаружи четырехугольное, деревянное здание с крышею китайской архитектуры и утвержденною на ней вызолоченною бумба (ваза), называемою здесь ганчжир ¹¹; в двух аймаках Сангай и Цзогай шутэнэй орго двухэтажные, хотя это можно заметить только снаружи. Впрочем и вообще шутэнэй орго, представляющееся извне гораздо более высоким и обширным, чем хурулыйн сумэ, внутри кажется [257] необычайно тесным, ибо вышина его скрадывается сению балдахинов над бурханами и навешенными хадаками, этими необходимыми приношениями ревнителей веры, а величина - неуютною установкою находящихся в храме предметов. Посреди здания стоят массивные бурханы, оставляя невидимою для глаза заднюю половину его; ближе к двери перед бурханами расставлены столы с жертвами и украшениями: они заграждают эту переднюю половину храма на столько, что по ней едва можно делать два шага от входа. С боков и позади бурханов все здание страшно загромождено шкафами, сундуками, этажерками для книг, лампад, сосудов, одеяний и прочих принадлежностей храма. Вход в шутэнэй орго бывает закрыт в течение всего года не только для простолюдинов, но и для лам; в него входит только тахильчи или тот лама, на обязанности которого лежит зажигание лампад и постановление жертв перед бурханами, да ежедневно меняясь, по очереди входят сюда два ламы, избранные для чтения в шутэнэй орго тех самых молитв, из которых состоит богослужение, отправляемое в известный день собором лам в хурулыйн сумэ. Только один день в году - 9-го числа первого летнего месяца - отворены бывают двери этого святилища, и тогда в него дозволяется входить уже всем и ламам, и хара, то есть, черным, - не посвященным в духовное звание, да и не только буддистам, но и иноверным. В этот же день со всех бурханов снимаются покровы, и они представляются лицом к лицу пред взорами благочестивых поклонников и любопытных.

Все аймачные дуганы обнесены оградами, или лучше сказать, частоколами из сплошь поставленных бревен. Во двор их ведут, как и в обыкновенных дворах, ворота и калитки, устраиваемые всегда на южную сторону. У ворот каждого храма, под навесом, устроено несколько лавочек и вешалок: это место для аукционной продажи имуществ, пожертвованных Монголами в пользу храмов и духовенства.

Из числа храмов, назначенных для общественного служения, первое место занимает Цокчин, который в полном смысле слова может быть приравнен к нашим кафедральным соборам, потому что в нем находится кафедра ургинского хутухты, и в то же время он служит именно собором для служения лам всех аймаков.

Цокчин не имеет самостоятельного штата духовенства и [258] ежедневное богослужение совершается в нем малолетними ламами (то есть состоящими в возрасте от 8 до 18 лет) от 9 до 11 часов утра. (Вероятно, это-то богослужение и было принято одним из наших туристов за ургинскую школу ¹²). Общее собрание духовенства в Цокчине бывает только четыре раза в год, именно: a) в день Нового года; b) праздник Чойнхор дуйчин ¹³, с которым соединяется в Урге и чтение Ганьчжура, для чего назначается здесь три дня, именно с 9-го по 12-е число последнего летнего месяца; c) праздник Майдари - в третьем или четвертом месяцах, и d) при поднесении гэгэну даньшика (жертвы). Цокчин отличается от всех остальных ургинских храмов по своей архитектуре, и биография Ундур гэгэна уверяет нас, что план этого храма составлен был самим гэгэном, при чем им сделано завещание о том, как расширять его, когда в том будет необходимость ¹⁴. Имея это свидетельство в письменном памятнике, мы можем легко судить, каков был храм в первое время своего существования, и на сколько расширен он впоследствии. Старинный храм представлял собою четырехугольное здание с такою же весьма пологою крышею, из средины которой возвышался четырехугольный же, но несколько саженный к верху купол. Не смотря на постоянные перекочевки Куреня, здание это всегда устраивалось из дерева. Освещение храма всегда было и до ныне совершается только через четыре окна, прорезанные в куполе. Внутри храма с самого начала его существования всегда ставилось 108 поддерживающих крышу колонн, между которыми были устанавливаемы ламские седалища (чжабдан). В настоящее время старинный четырехугольник храма, согласно завещанию Ундур гэгэна, уже увеличен, но пристройка сделана таким образом, что старый [259] храм остался совершенно не измененным; вокруг него сделано было род галлереи с высокою крышею в два ската на обе стороны пристройки, а потом разобраны были стены старого храма, так что старая крыша его и одна половина крыши вновь пристроенной части остались поддерживаемыми только на столбах, поставленных Ундур таганом. Снаружи в Цокчин ведут трое широких створчатых дверей, из которых средние отличаются от боковых своей вышиной и назначены только для прохода хутухты. Что касается внутренности храма, то она в настоящее время не богата и нисколько почти не отличается от аймачных хурулыйн сумэ: те же дырявые, деревянные полы, те же голые, низенькие скамьи для служащих лам, которыми установлено почти все пространство храма за исключением узкого прохода в средине, тянущегося между двумя рядами колонн к северной стене его. Проход этот впрочем приводит здесь не к жертвенному столу, на котором поставляются в обыкновенных хурулыйн сумэ жертвы и бурханы, а к седалищу гэгэна, которое устроено совершенно на образец наших архиерейских кафедр на горнем месте, с тою только разницею, что седалище гэгэна вместо кресла состоит из пяти тонких подушек (олбок), положенных на столе, устроенном на головах четырех львов, а место спинки заменяет в этом седалище такая же подушка, обделанная в деревянную вызолочейную рамку (тушилгэ) ¹⁵. [260] Бурханы цокчинского храма расположены на северной стороне в обе стороны от кафедры гэгэна: они стоят здесь в деревянных шкафах, дверцы которых в обыкновенные дни бывают закрыты. Вследствие этого отсутствия всякого рода блеска Цокчин при всегдашнем богослужении представляется едва ли не самым бедным из всех имеющихся в Курени храмов. Впрочем, и вообще он замечателен разве только потому, что содержит в себе много вещей, почитаемых Монголами за древность; так, здесь хранятся олбок тушилгэ (кресло) Ундур гэгэна, его шапка и посох, бурханы, по преданию, им собственноручно сделанные, книги, принесенные им из Тибета, и проч.

Относительно Цокчина есть еще одно слово Ундур гэгэна, известное почти всем куреньским ламам, но заимствуемое мною для большей верности из его биографии, уже не раз мною упомянутой. Рассказывают, что Ундур гэгэн, основав Цокчин, определил его на общее служение всем ламам Куреня; поэтому, хотя при Цокчине и не было утверждено самостоятельного штата духовенства, однако в нем был установлен гэбкуй, то есть, блюститель порядка при богослужениях, или благочинный. В наставлениях Ундур гэгэн завещал поставленному им гэбкую вызывать тишину ударом палки по колоннам. «Но», сказал он, - «нельзя ударять тебе четыре первые колонны, идущие от горнего места». Гэбкуй пожелал осведомиться, почему дано было такое ограничение и гэгэн объяснил его так: «Две [261] колонны, стоящие по сторонам у горнего места - мои; следующие две - Хамбо ламы и Номун-хана. Кроме нас трех, все прочее духовенство управляется твоим посохом». Эти слова гэгэна служат и до сего времени основанием для местничества в иерархии куреньских лам. Седалища куреньского Хамбо и Номун-хана поставляются в Цокчине за первым рядом колонн, идущих от горнего места, и гэбкуй Цокчина по старшинству иерархии занимает четвертое место в Курени. Кроме сего, при Цокчине полагается два унзата (канонарха), имеющие титул «эрдэни чиндамани». О происхождении этого титула предание говорит, что когда Ундур гэгэн спрашивал у Банчень эрдэни напева для устроенного им монастыря, последний приказал ему прислать на обучение молодых людей. Гэгэн, прибыв в Монголию, послал в Тибет двух мальчиков, которые в период проживания в Тибете видели сон, будто бы проглотили раковину и буре. Голос их сделался подобным этим инструментам, и они, возвратившись в Монголию, первые получили титул эрдэни чиндамани, который и остался за цокчинскими унзатами (канонархами) до сего времени.

Для извещения лам о времени собрания в Цокчин в дни их общественных богослужений, с восточной стороны храма устроен деревянный помост на четырех столбах, саженей семь в вышину, с пристроенною к нему деревянною же лестницею. Помост этот носит название «бурейн шата», то есть, помост, или «лестница трубы», заимствованное от прямого назначения призывать с него к богослужению звуками громадной трубы - ухэр буре; бишкура ¹⁶, или небольшой трубы и раковины - лабай, нередко называемой также [262] «дун буре», раковинная труба ¹⁷. Для такого благовеста на бурейн шата всходят обыкновенно два ламы с трубами и трубят попеременно, в каждую из четырех сторон света по трижды. Каждый из аймачных дугунов имеет также свою бурейн шата, которая также устрояется по юго-восточную сторону хурулыйн сумэ. По форме аймачные бурейн шата совершенно одинаковы с цокчинскою, но они редко превышают вышину двух саженей и обыкновенно едва видны из за ограды, окружающей церковный двор, посреди которого они воздвигнуты.

При Цокчине имеются еще кладовые (сан), в которых хранятся предметы всякого рода, необходимые для служения. Цокчинский сан считается самым богатым после гэгэнского: одежды, книги и предметы церковной утвари считают в нем десятки тысяч; кроме того, в этих же кладовых хранится и все необходимое для общественных трапез, устрояемых ламам при богослужениях. Для приготовления пищи у Цокчина есть своя кухня, которая состоит из большого двора с вкопанными на нем десятью медными чугунными котлами, каждый в меру от 250 до 300 ведер воды. Котлы эти были деланы китайскими и тибетскими мастерами, о чем свидетельствуют отлитые на каждом из них надписи. Кроме имени мастера, в надписях извещается еще на какие суммы отлит котел и в какое время, почему я и узнал, что все они принадлежат к последнему тридцатилетию и отливаемы были ламами постепенно на суммы, пожертвованные тем или другим из халхаских правителей. Второй храм, назначенный для общественного служения лам, есть Дучин галабыйн сумэ, или «храм сорока мировых периодов». Он помещается во дворе хутухтинского дворца и по внешнему виду представляет бесспорно самое красивейшее из куреньских зданий. Хотя я не видел фасада храма [263] вполне, так как стены, а по местам и нижняя часть крыши его скрываются то за заборами, окружающими дворец перерожденца Чжибцзун дамба ламы, то за другими постройками, и хотя поэтому я не могу представить, полное описание этого фасада, тем не менее мне известно из рассказов, что Дучин галабыйн сумэ имеет тибетскую архитектуру. Из видимых частей прежде всего бросается в глаза ярко-блестящий, позлащенный купол и таковые же чжанцан, имеющие форму курдэ и стоящие по четырем углам кровли ¹⁸. Купол храма увешан вокруг маленькими колокольчиками, нежные и серебристые звуки которых почти беспрерывно слышатся по Куреню, так как язычки их приводятся в движение самым малейшим дуновением ветра. О внутренности храма сказать, конечно, ничего не могу, ибо вход не только в него, но и во двор хутухты, совсем недоступен для неверного, да еще Европейца; относительно же богослужений в нем, могу сказать только то, что их ежедневно совершают здесь тибетские ламы, которые приходят из Тибета в Монголию вместе с гэгэном, живут вблизи гэгэнского дворца и составляют как бы его придворный штат телохранителей. Общественные богослужения в Дучин галабыйн сумэ совершаются очень редко, даже и не ежегодно. Куренские ламы собираются здесь только в те дни установленных общественных богослужений, когда гэгэн болен и не может выйдти в Цокчин; кроме того, иногда совершается здесь утреннее богослужение в день Майдари. Наконец, в Дучин галабыйн сумэ все куренские ламы собираются для богослужений по кончине гэгэна, останки которого до времени погребения выносятся в этот храм.

К третьему отделу ургинских храмов я отношу те, которые не могут быть названы ни частными храмами, потому что они не принадлежат одному какому-либо аймаку, ни общественными, потому что в них не бывает богослужений общих всем ламам. Таких храмов в Урге четыре: Эмчийн дацан (храм лекарей), Манлайн сумэ (храм бурхана Манлы), Цзурхайн сумэ (храм астрономов) и Чжудийн сумэ (храм, в котором совершается служение исключительно по тарнистическим, то есть, волшебным книгам). Храмы эти, как показывают и самые имена их, назначены для богослужений, совершаемых людьми, специально посвятившими себя изучению известной [264] науки. Таким образом, в храме бурхана Манлы, или по монгольски, Оточи бурхана, который почитается покровителем врачевания и медицины, и в Эмчийн дацане для отправления богослужений ежедневно собираются ламы-лекаря со всех куреньских аймаков, при том с тем различием, что в первом служат только возрастные, а во втором собираются и малолетки, ибо, кроме богослужения, они читают и изучают здесь еще и свои медицинские книги. Таков же и дацан цзурхайчиев или астрономов. Внешний вид этих храмов одинаков с шутэнэй орго аймачных дугунов, то есть постройка их деревянная и одноэтажная; что же касается внутренности храмов, то они отличаются от аймачных дацанов тем, что не имеют отдельного шутэнэй орго, а только одно хурулыйн сумэ, у северной стены которого, как в Цокчине, стоят изображения бурханов. Идолы, поставляемые в этих храмах, составляют по преимуществу изображения тех божеств, которые каким либо образом известны покровительством специальности, преследуемой ламами. Основание этих храмов принадлежит к различным периодам. Эмчийн сумэ, по биографии ургинских хутухт, построен во времена третьего гэгэна, именно в 1760 году ¹⁹; летопись Эрденийн эрихэ добавляет, что первым настоятелем его был лама, вызванный из Тибета и имевший титул «Эрдэни эмчи» ²⁰, то есть, драгоценного врача. Служение бурхана Манлы впервые получило свое начало, по сказаниям ургинских летописей, в 1805 ²¹, а устное предание говорит, что к этому же времени относится и построение храма Манлайн сумэ. Храм астрономов, или Цзурхайн сумэ, по той же летописи, построен четвертым гэгэном в год черноватой курицы, что соответствует нашему 1789 году; сказание это подтверждается также и летописью Эрдэнийн эрихэ ²².

К храмам, в которых богослужения бывают совершаемы особливо для сего назначенными ламами, в Урге принадлежат два: это, во-первых - Барун орго или кумирня Абатай хана, первого распространителя буддизма в Монголии и искоренителя шаманства, и во-вторых - храм Майдари. Барун орго, или кумирня Абатая, по внешнему [265] виду и обстановке почти и не может быть названа храмом, так как она чересчур мало заключает в себе церковных принадлежностей: бурханов в ней только три, а ламских седалищ и вовсе нет; одним словом, в Барун орго все обличает обыкновенную жилую юрту, чем, по преданию, она и была в древности. Говорят, что это та самая юрта, в которой жил Абатай хан, что она была переведена в Ургу при внуке Абатая Ундур гэгэне, который совершил над нею освящение преподаваемое храмам, и таким образом она обратилась в храм и получила название сумэ. С тех пор Барун орго кочевала вместе с Ургою до настоящего времени; Внутренность ее почти пустая, но собранные в ней, хотя немногочисленные, памятники старины делают из нее некоторый музеум монгольских древностей. Так, у северной стены ее, позади бурханов стоит совершенное подобие нашего старинного кресла, которое зовут седалищем Абатая, а по бокам его расставлены фигуры, изображающие древних богатырей, сподвижников Абатая. Простые чурбаны вышиною в 1½ аршина и даже не обтесанные в форму человеческого тела с приделанными руками составляют туловище, голова которого по безобразию превосходит самых ужасных буддийских бурханов. Лицо, окрашенное в красную краску, оскаленные зубы, громадные выпученные глаза, высоко поднятые брови, - всегдашний признак и выражение того, что разумеют Монголы под понятием дохшин (грозный), нашли здесь полное свое применение. Чурбаны одеты в хуяк (панцырь) и дулга (шлем), сделанные из стали изукрашенные золотом. Монголы особливо почитают этих богатырей, и каждый, войдя в юрту, считает долгом прежде всего приложиться лбом к их плечам, в надежде получить через это хоть часть их богатырской силы. По стенам юрты развешаны и расставлены принадлежности брани, как-то: луки, стрелы, щиты, сабли и проч. Богослужение совершается в Барун орго ежедневно двадцатью особливо назначенными для сего ламами, которые не причисляются ни к одному из ургинских аймаков и живут на содержании Тушету хана, оставшегося теперь старшим из потомков Абатая. На счет Тушету хана же со времен третьего гэгэна содержится и вся кумирня Абатая. Из бурханов, находящихся в этом храме, первое место занимает Чжамсаран, которому три разам месяц совершается здесь особенное торжественное жертвоприношение. Причиной этого чествования Монголы выставляют обыкновенно в своих рассказах чудесное [266] обстоятельство, случившееся во времена второго гэгэна. Рассказывают, что однажды гэгэн вышел из своего дворца, и в это время сверкнула молниеносная стрела и упала как раз около гэгэна. «Где же ты был, Чжамсаран?» вскричал в испуге гэгэн, рассерженный на своего божественного хранителя, но Чжамсаран показался ему из Барун орго, и гэгэн кротко заметил, что если бы не было здесь Чжамсарана, было бы очень плохо. С тех пор он повелел приносить в Барун орго постоянные жертвы, что соблюдается и доныне. В ночь под первое число Цаган сара или нового года в Курень приезжает один из хя (адъютантов) Тушету хана, который приносит здесь от лица Тушету хана жертву Абатаю. В это время кумирня обращается в простой дом, в котором пьют чай, едят и отправляют всякие принадлежности пира; на этом торжестве, вероятно, следуя обычаю древних времен Абатая, для очага никогда не употребляют железного тулга и всегда устраивают его из трех камней.

Храм Майдари есть самое большое и высокое из куреньских зданий. Год, в который основан этот храм и отлит бурхан, неизвестен мне в точности, потому что он не записан в летописях, а сами Монголы показывали мне его так разноречиво, что на истину их указаний положиться решительно невозможно. Я скажу только, что год этот принадлежит к числу очень близких к нашему веку, ибо достоверно, что время сооружения как храма, так и бурхана, относится к периоду пребывания в Урге пятого ургинского хутухты, жившего от 1815 года по 1842 год. Для более точного определения года, эти двадцать семь лет мы можем сократить еще одиннадцатью годами наследующих соображениях: во-первых, пятый гэгэн был призван на ургинскую кафедру в 1820 году, и следовательно, до сего времени храма Майдари не существовало; во-вторых, за шесть лет до смерти пятого гэгэна, а именно в 1836 году, Урга была перенесена с Сельбы на Толу, при чем Храм Майдари, уже построенный, был оставлен одиноким зданием на долине Сельбы; от того период для определения времени, в которое построен храм Майдари, сокращается в шестнадцать лет, то есть от 1820 г. по 1836 год.

Бурхан Майдари по своей величине и симметричности может быть почитаема по истине одним из образцовых проведений китайского искусства. Идол представлен восседающим на львином престоле, и величина его в этом виде от ступни до [267] вершины головы равняется 40 монгольским «тохой», что составит на нашу меру приблизительно семь сажен и два аршина. Бурхан отлит из желтой меди и густо покрыт позолотою. Толщина стенок его более вершка, а пустое пространство в средине, как и во всяком бурхане, наполнено листами, исписанными молитвами; кроме сего, в нем хранится частица мощей Цзонкавы. Суммы для отлития бурхана были собраны со всей Монголии, и количество их Монголы опять таки определяют словами: «тумэн лан», то есть, они говорят такое число, которое всегда является у них с представлением чего-либо очень большого. Вес идола, говорят, равняется 11,000 китайских пудов. Майдари был отлит в Долон-нуре, в мастерских китайца, монгольское имя которого было Аюши-Тунчжа. Лавка этого китайца, торгующая литыми бурханами, и доныне находится в Курени, но в ней живут все новые люди, от которых я не мог узнать ничего положительно ни о времени производства, ни о величине, или весе бурхана. Идол составлен из семи отдельных частей (голова, грудь, две руки, нижняя часть туловища, две ноги) и по частям перевезен был из Долон-нура в Ургу. Здесь для него был построен отдельный деревянный храм, но с первого же года построения он постоянно разрушался, и исправление его занимало у Монголов каждое лето. Как и всегда, ламы приписывали эту непрочность постройки чудесному обстоятельству: по их понятиям, Майдари или не хотел жить в этом храме, или здесь было нечто препятствующее. Снаряжено было посольство в Тибет, чтоб испросить объяснений у Баньчэн-богдо, и последний подтвердил первую догадку, именно сказал, что Майдари не желает жить в храме китайской архитектуры, и что для него нужно построить новый храм тибетской архитектуры, при чем он сам будто бы начертил план и фасад храма. Таким образом, нужно было создать новый храм, и он действительно был построен во времена уже седьмого ургинского хутухты. Архитектура этого храма, стоящего и доныне, совершенно тибетская. Постройка его деревянная и стены сложены из отдельных брусьев. Так как построение храма было современно окончанию постройки в Урге дома русского консульства, то Монголы захотели, по примеру Русских, покрыть свой храм железом, что и действительно сделали, хотя весьма непрочно, потому что работа эта была совершена неучеными китайскими мастеровыми, которые не умели даже и загнуть [268] железных листов, а прибивали их как они были куплены, к стропилам.

Внутренность храма Майдари, не смотря на величину его, представляется, как и всякое шутэнэй орго, чрезвычайно тесною. Главнейше это зависит, конечно, от массы самого Майдари, стоящего посреди храма. За ним у северной стены стоят пять также массивных бурханов, хотя величина их и совершенно уничтожается громадою Майдари. По стенам восточной и западной в шкафах расположены литые идолы 10000 будд, которые якобы были отлиты четвертым ургинским гэгэном в 1799 г. ради очищения греха императора Цзя-цина, казнившего при своем вступлении на престол вельможу Ха-юна. Обстоятельство это находится в летописях, но действительно ли это те самые бурханы - сказать, конечно, трудно. Над шкафами 10000 бурханов устроены хоры, и на них уложены Ганьчжур и Даньчжур, происхождение которых осталось для меня неизвестным.

Храм Майдари не имеет отдельного хурулыйн-сумэ, и богослужение совершается в нем в самом шутэнэй орго. Для каждодневных богослужений назначено здесь, как и в кумирне Абатая, 20 лам, которые также не причисляются ни к одному из аймаков и содержатся на счет гэгэна.

От этих частных описаний переходя к общему изложению быта Куреня, прежде всего должно заметить, что население его в настоящее время состоит исключительно из лам. Китайские лавки и жилища торговцев, всегда помещавшиеся около Куреня, никогда не имели своего постоянного местопребывания в средине его и эта отдельность китайских поселений относилась не только ко времени существования Куреня на Сельбе и Толе, но и к более раннему периоду. Следы Куреня, кочевавшего в местности Сэр в 1720 г., сохранились до сих пор и свидетельствуют, что и в то время китайские торгаши жили отдельно от ламского города, хотя и не в далеком от него расстоянии. Что же касается Монголов, то мы имеем основание думать, что они жили внутри Куреня. Так, в 1763 г. - 12-го ч. четвертой луны был дан в Пекине высочайший указ, вызванный докладом ургинских амбаней и решающий различные вопросы по жизни гэгэна и Урги. В приказе этом, между прочим, говорилось: «Невозможно, чтобы в Курени, где живет хутухта, жили совместно мужчины и женщины, и посему должно воспретить проживание женщин в Курени, о чем и сообщается к [269] исполнению амбаню Санцзай Дорчжи». На сколько исполнен был этот приказ - неизвестно, но в настоящее время население Куреня, как уже было сказано, чисто ламское. Правда, почти в каждом ламском дворе непременно имеется старуха, «шибаганца» (монахиня), на обязанности которой лежит варить чай, готовить пищу и исполнять немногочисленные работы в ламских жилищах, но этих старух едва ли даже можно считать за население: они являются безличными личностями.

Внешний вид Куреня для Европейца должен показаться очень непривлекательным. Он расположен кругом, пересекаемым крестообразно двумя широкими улицами (хуренэй удэ) сходящимися в самом центре Куреня и образующими широкую площадь, на которой стоят только что описанные не аймачные храмы Куреня, дворец гэгэна, ямунь Шанцзотбы и принадлежащие к ним здания. Вокруг площади расположены аймачные дугуны и жилища числящихся при них лам. Все это пространство испещрено мелкими улицами, переулками и закоулками (гутумчжи), в которых под час не только невозможно проехать одному экипажу, но и с трудом могут разойдтись три человека. По общему обычаю Азиатов, ламы не строят своих домов на улицу, и въехав в Курень, нельзя видеть ничего, кроме заборов (хаша) и ворот (удэ). Заборы, ради защиты от воров, устраиваются всегда очень высокие, из стоящих бревен лиственницы, а небольшие створчатые ворота всегда окрашены в красную краску, увенчаны дощечкою с вырезанным «ом», к которой прикреплено еще сверху ветряное курдэ. Чтоб еще труднее было перелезать через заборы, богатые пристраивают к ним внутри двора навесы, а на верху этих навесов складывают дрова, так что ограда сажени в три с половиною в вышину в Урге вовсе не может быть почитаема редкостью. Над заборами важных чиновных лиц протягиваются еще веревки, к которым прикрепляются квадратные четырехугольные клочки шелковых и бумажных материй с начерченными на них священными изречениями и словами молитв; назначение их то же, что и ветряного курдэ. По обеим сторонам ворот в каждом доме, для привязи лошадей приезжающих, вкопаны невысокие деревянные столбы. Таков наружный вид всех ургинских улиц. Внутри хаша по обыкновению стоят две монгольские юрты: это зимнее жилище ламы и его кухня; если лама богат, то кроме того, он строит еще [270] деревянный дом (байшин), где проводит лето. К зимнему жилищу - войлочной юрте - в Урге у всех приделывают для защиты от ветра деревянные сени (куцзюбчи).

При таком населении и быте Куреня естественно, что на улицах его почти не видно никакой жизни. Монголы-богомольцы, переходя от одного храма к другому, бродят по улицам Куреня разве до 11 ч. утра, то есть, до того времени пока еще не кончились службы в храмах и не затворились ворота дворца гэгэна, раздающего по утрам свои благословения, а за сим все поклонники или сидят в юртах своих знакомых лам, или же проводят целый день свой на торговой площади за Куренем. Здесь же проводит свой вечный досуг и большинство лам. Таким образом, улицы Куреня в течение большей части дня так бывают пустынны, что можно проехать через весь Курень и встретить только пять-шесть человек, не смотря на сравнительно большую массу населения. Небольшая кучка народу всегда толпится у ямуня Шанцзотбы, но за исключением сего, повстречать где-нибудь народ почти невозможно: жители Куреня весь свой день проводят на рынке.

Куренский рынок находится на западной стороне Куреня и ламских жилищ. Прежде он был расположен в степи за ламским городом, но с половины 60-х годов рынок начали мало по малу окружать постройки китайских и русских лавок, и, умножаясь с каждым годом, составили в настоящее время свою половину города, немногим меньшую самого Куреня и почти соприкасающуюся ему. Таким образом пространство, на котором находится теперь рынок, есть ничто иное, как четырехугольная площадь, и человек, не знакомый с делом как должно, легко может почесть ее за середину собственно Куреня. Лицом к площади обращены в настоящее время семь русских лавок, которые, как известно, не ведут никакой оптовой торговли, и до пяти больших китайских заведений, торгующих здесь если и богаче русских, то во всяком случае не более их оптово. На этой-то площади производится вся Ургинская мелочная торговля. Кроме того, Китайцы ежедневно расставляют на площади от 80 до 120 подвижных войлочных палаток (бухэк), в которых продают высылаемую им из больших лавок всякого рода мелочь: чубуки, трубки, табакерки, игрушки, четки, кусочки материй, чашки, зеркальца, сапоги, пояса и проч. Предметы эти, конечно, можно встретить и в больших лавках, но по отзывам торгующих, в этих войлочных палатках продается [271] мелочных товаров на гораздо большую сумму, чем в главных китайских магазинах. Что касается живущих в Урге Монголов, то они ведут торговлю еще более мелкую: они не торгуют даже в палатках, а только разносят на небольших латках старье, и всякого рода рухлядь, которые скупают в Маймачэне и у куренских лам. Старые табакерки, пуговицы, обрезки кожи и пр., - вот предмет их постоянного торга. Делом этим занимаются по большей части женщины бездомные и неспособные к более трудным работам. Специальность женской торговли составляют еще ламские шапки; торговля эта, конечно, гораздо более выгодная, но вместе с тем более трудная, потому что шитье монгольской шапки требует довольно много уменья и ловкости. Для степных Монголов главный предмет продажи в Урге есть скот, в особенности лошади и бараны, как предмет общей необходимости; из степи же привозят и сено, и иногда из-за очень большого пространства (от 50 до 75 верст), за то и стоит оно здесь не дешево. В феврале 1877 г. пуд зеленого сена иногда доходил до 1 р. 50 коп., а ветошь или прошлогодняя трава, которую собирают Монголы по степи граблями и также привозят в Ургу, продавалась от 20 до 30 коп. за пуд. Далее на этой же площади Китайцы имеют свои походные кузницы: иначе сказать, к устроенной на открытом воздухе печи они ежедневно выносят наковальню и исполняют здесь мелкие и кратковременные работы их специальности. Официальных трактиров и кабаков в Курени не имелось до настоящего 1878 г., и только теперь, с распространением торговых зданий, устроилось здесь, нечто в роде гостинницы для приезжающих, в которой впрочем можно и каждому частному лицу найдти готовый стол, чай, спросит водки и т. п. До сего времени открыто продавалось съестное только на торговой площади, и эта торговля составляла специальность китайских солдат, которые устраивали здесь нечто на подобие обжорных рядов старинных уездных городов России. Само собою разумеется, что эти заведения не прекратили своего существования и с открытием гостинницы, и без сомнения, будут еще долго конкуррировать со всякого рода китайскими ресторанами. Кухня обжорного ряда у Китайцев устраивается прямо на открытом воздухе, и огонь защищается разве только войлоком, развешанным со стороны ветра; готовят и продают здесь жареную баранину, пирожки с мясом и сладкие, пряники и пр. К довершению описания рынка нужно добавить, что неподалеку от этих злачных [272] мест обыкновенно сидят бродячие бандуристы со скрипками, балалайками, лютнями и т. п. хурами (музыкальными инструментами), а слепцы и ламы-странники читают молитвы, изредка потрясая своими посохами с колокольчиками, на которые благочестивые слушатели навешивают множество хадаков.

Бродячих нищих в Урге теперь почти не видно; изредка только можно встретить какого-либо мальчишку или старуху, громко читающих у ворот молитву и таким образом выпрашивающих себе подаяние: но лет семь тому назад, когда вся Монголия посредственно или непосредственно испытала на себе разрушительную силу дунганских восстаний и вслед затем подверглась еще более разрушительным физическим бедствиям, нищих в Урге было множество, и все они жили исключительно на торговой площади. Говорят, что площадь в то время представляла чрезвычайно тяжелое зрелище: больными, полунагими валялись эти нищие на голой земле, или на каких-нибудь лохмотьях и не редко умирали здесь же под открытым небом. В 1871 г. смертность их была так сильна, что шабинский ямунь возложил на одного нищего же Монгола обязанность смотреть за умершими и после смерти их немедленно вывозить их за город. В награду за этот труд Монгол получал от ямуня содержание пищей и одеждой.

Народ на торговой площади начинает появляться часов с 5-ти утра и пробывает на ней до заката солнца, когда убирают войлочные палатки и расходятся мелкие торгаши. Для наблюдения за порядком днем и особливо ночью, на площади живут в казенной будке сторожа (маначи) из Китайцев, посылаемые цзаругчейским ямунем, а на день отряжается еще из шабинского ямуня один хя, на обязанности которого лежит смотреть за чистотою местности, преследовать всякого рода драки и ловить воров. Но при всей этой кажущейся заботливости и распорядительности Ургинской полиции, трудно описать все то, что делается на улицах Куреня и торговой площади. Чистоту их достаточно может характеризовать то, что Монголы всех званий, возрастов и полов не стесняются где бы то ни было отправлением своих естественных потребностей; да этого мало, Монгол, живущий в Курени, считает за невозможное выливать на своем дворе, какие либо нечистоты, и тотчас выходит для этого на улицу. Не смотря однако на всю эту нечистоплотность Монголов, в Урге сравнительно довольно чистый воздух, и вовсе нет ни той нечистоты, ни той вони, которая наполняет улицы [273] Пекина или Калгана. Этому обстоятельству способствуют, с одной стороны, климатические условия местности, а еще более, и можно сказать, главнейшим образом, стаи голодных собак, бродящих по Куреню и пожирающих не только всякие нечистоты, но и трупы своих покончивших с жизнью собратий. Без драки на площади положительно не проходит ни один день, а вместе с тем нередко бывают и убийства, однажды во время пребывания на площади, мне пришлось видеть следующую сцену: Один лама купил у другого «оркимчжи» (название одного ламского платья) за двухчайную тицзы (кредитный билет, выдаваемый китайскими лавками). Вскоре продавец узнал, что полученные им тицзы фальшивые, и отыскав тут же на площади купившего у него оркимчжи ламу, начал требовать перемены билета. Лама отказывался, говоря, что отданная им тицзы совершенно другая; но по несчастью, нашлись свидетели лжи, которые так поколотили обманщика, что он через четверть часа умер. Покойник был куренский лама, и потому скоро пришли три аймачные его товарища и потащили его домой. Бывшие в это время со мною русские торговцы в Курени сомневались в обстоятельстве смерти и говорили, что есть много мошенников, которые, после того как поколотят их, прикидываются убитыми, чтоб избежать дальнейших преследований за свое мошенничество; но я в данном случае и не стану утверждать, что Монгол был убит действительно: дело только в том, что факт убийства на торговой площади совершенно возможен. Я сказал, что тело ламы скоро было убрано в виду того, что бывают убитые или умершие на улицах и площади, которые не имеют в Курени никого из близких, и тела их валяются по целым дням. В тот же день, когда было вышеописанное убийство ламы, на той же площади часов в семь утра скоропостижно умер какой-то бедный Китаец. Пока искали кого-нибудь из его знакомых или родичей, прошел целый день. Как нарочно день был жаркий, лицо покойного совершенно почернело, кровь шла носом и ртом, - видно было, что началось полное разложение, и все это нисколько не понудило Ургинские власти убрать куда-нибудь труп. Только поздно вечером явились родственники с гробом; коленопреклоненно прочитали они над усопшим молитвы и потом положили его в гроб. Не знаю, почему этот гроб не был увезен в тот же вечер, и его оставили на улице до следующего утра.

Как я уже сказал выше, официальных кабаков и гостинниц [274] в Курени не было до прошлого года и только в минувшем 1878 г. образовалось нечто в роде нумеров для проезжающих; таким образом описанием этой гостинницы можно было бы окончить речь об общественных зданиях Куреня; но здесь есть еще свои трущобы, которые также могут быть признаны за общественные, хотя и не официальные места; по характеру своему они во многом разнятся от европейских. Здесь можно найдти род публичных домов и род харчевен. Те и другие содержатся в Урге исключительно Китайцами: их устраивают торговцы мелочных лавчонок, продающие, главным образом, всякую рухлядь, а иногда и хорошие вещи, но подозрительного происхождения для их лавок. В этих лавках открываются задние двери для приема гостей и производится розничная продажа вина; здесь же можно и курить опиум; приказчики китайских торговых домов часто посещают эти харчевни именно с этою целью, так как курение опиума дома им строго воспрещается хозяевами.

Все прочие частные здания, окружающие Курень, суть лавки и жилища китайских и русских торговцев. Но описание первых здесь будет совершенно излишне, так как речь об Ургинских китайских лавках и жилищах пойдет, когда прийдется говорить об Ургинском Маймачэне. Теперь же можно заметить только то, что Китайцы свои лавки и жилища в Курени устроивают совершенно на один манер с маймачэнскими. Что же касается Русских, то с внешней стороны их жизнь здесь нисколько не разнится от жизни у себя на родине, описанию же деятельности их в Монголии я надеюсь посвятить отдельную статью впоследствии.

Вторая часть Урги, также с ламским населением, есть Гандан. Он расположен к западу от Куреня на небольшом холме, отделяющем площадь реки Сельбы от обширной и каменистой долины Чингильтуйн тала, тянущейся к западу от этого холма вплоть до гор Сангийн ула, и отстоит собственно от Куреня на 1½ версты. В настоящее время, когда постройки китайских лавок на западной стороне Куреня умножились, они с одной стороны почти соприкасаются ему, а с другой приблизились к Гандану на расстоянии не более 150 сажен, так что если Курень считать не состоящим исключительно из ламских жилищ и храмов, а причислять сюда рынок, то можно сказать, что Гандан почти сливается с Куренем. Так как Гандан был построен исключительно для изучающих высший курс буддийского богословия, то история его тесно связывается с судьбою в Урге [275] Цанита, под каковым именем известно это изучение ²³. Служение Цанита было введено в Урге тибетскими ламами, пришедшими в период второго вида Чжибцзун дамба хутухты в Монголию, и [276] во главе их предание ставит мудрого Намчжил-габчжу и Ринчин-дорчжи-габчу. Указать точно год пришествия этих лиц, а следовательно, и начала служения в Урге Цанита [277] невозможно по причине отсутствия на то письменных свидетельств; но то же предание рассказывает, что Цанит, во время пребывания Урги на Куй-мандале, то есть, в период с 1736 по 1740 год, был служим в цокчинском храме, и что ламы в первое время не оставались для служения Цанита постоянно в Урге, а переходили с места на место и знакомили Монголов с своим нововведением. Таким образом существует предание, что при втором гэгэне Цанит был совершаем в Эрдэни-цзу, я что, не смотря на кратковременное пребывание его в этом монастыре, число цанитских лам увеличилось здесь десятью новыми лицами, изъявившими желание посвятить себя изучению высшей богословской науки; наконец, это предание гласит, что аймак цанитских лам был окончательно утвержден гэгэном в то время, когда число их увеличилось до 50; это время для нас уже положительно известно, потому что мы находим о нем письменное известие из летописи Эрдэнийн эрихэ. Под 1756 [278] годом ее записано: «Чжибцзун-дамба лама основал в Курени храм учения цанита и постановил настоятелем его Донхор Маньчжу шири ламу». С этих пор число цанитских лам постоянно увеличивалось в Курени, но они все таки жили в общем куреньском круге и существовали таким образом нераздельно в среде других аймаков до тех пор, пока Курень действительно был городом ламским. Но как скоро началось возвышение Урги, как скоро она сделалась местом правительственным и торговым, ученые ламы начинают тяготиться жизнью в Курени и задумывают отделиться от него. Свои просьбы об этом они начинают еще во времена третьего гэгэна, хотя только четвертый удовлетворил их желание, основав в 1809 году Гандан на том самом месте, где стоит он теперь. Храмов Цанита было основано два: один большой, а другой малый. Ныне оба они совершенно сравнены, так как и малый был увеличен при пятом гэгэне и сделан одинаковым по величине и архитектуре с большим. Мы знаем уже из предыдущего, что вскоре после того и самим куреньским ламам пришлось искать спасения от натиска Китайцев, и что чрез 37 лет после того они со всем Куренем перекочевали на долину Чингильту. Обстоятельство это имело весьма важное значение на увеличение и расширение Гандана. К этому времени относится построение здесь дворца Чжибцзун-дамба ламы, перестройка цанитского храма и устройство нескольких цанитских храмов, в числе которых считается и чжудийн дугун. Два гэгэна, умершие здесь в короткий срок (первый в 1842 г., а второй в 1848 г.) доказали ламам невыгоды избранного ими места, и они возвратились снова на Сельбу, оставив Гандан опять единственно обиталищем ученых, но в то же время, говорят, определено было погребать здесь умерших Ургинских гэгэнов. Обстоятельством, побудившим лам прийдти к такому решению, почитают якобы желание самих гэгэнов иметь свои усыпальницы в этой части Ургинского монастыря. Рассказывают, что пятый гэгэн однажды в беседе с ламами сказал им, что после смерти он явится в Гандане. Когда гэгэн умер, ламы припомнили это слово и приписали желанию гэгэна быть здесь погребенным, а засим у них Составилось и положение погребать здесь хутухт Ургинских. Таким образом к гробнице пятого хубилгана прибавилась уже теперь вторая седьмого вида Чжибцзун дамба-хутухты, умершего в 1868 г. 19 лет от [279] рождения; но шестой гэгэн был похоронен в монастыре Дамба-дарчжа.

Внешний вид Гандана почти одинаков с Куренем: та же широкая четырехугольная площадь, в средине которой расположены два большие храма Цанита, подобно тому, как в Курени храм Майдари и цокчинский; тот же внешний вид дворца за желтою оградою, только он здесь гораздо менее обширен и по бокам его виднеются из-за стены два новые здания, служащие часовнями, в которых покоятся мощи пятого и седьмого гэгэнов. Быть в этих часовнях мне не пришлось, потому что меня не впустили в них сначала, под предлогом их перестройки внутри, а потом под предлогом неимения от них ключей, якобы хранившихся у самого хутухты. Но понятие о них можно иметь совершенно полное, ибо все они устраиваются на один лад, а мне пришлось осмотреть две таковые часовни в монастыре Дамба-дорчжа и описание их будет представлено мною, когда прийдется говорить об этом ките (скит). Ламские постройки в Гандане расположены также четырехугольником, но их заметно меньше на стороне южной, где стоит дворец гэгэна. Внешний вид улиц и внутренний - дворов совершенно Куренский. По западной и северной сторонам Гандана расположено 28 белых субурганов, построенных благочестивыми поклонниками будды ради очищения от грехов и отгнания всякого рода бед и напастей; имен этих строителей нам не сохранили ни предание, ни надписи на самых субурганах, ни наконец летописные сказания Монголов об Урге, ее храмах и достопримечательностях.

Третья часть Урги, как и Гандан, стоит совершенно отдельно от Куреня и расположена к востоку от него на расстоянии не меньшем пяти верст, почему и представляется совершенно самостоятельным городом. К этому различению ее от Куреня способствует еще и то, что она содержит в себе совершенно другое население, которое живет другими интересами и другою жизнью. Имя этой третьей и последней части города китайское «Маймачэн», что в переводе означает - торговый город. Нет нужды говорить о том, какое назначение имеет эта часть в общем составе города: самое ее имя свидетельствует об ее специальности. Ургинский «Маймачэн» лежит на той же самой продолговатой долине, на которой расположены Курень и Гандан, только долина эта здесь имеет другое имя - «Толайн тала», то есть, [280] долины реки Толы, протекающей верстах в четырех от города. Со вне Маймачэн представляет собою почти правильный четыреугольник; отдельной стены, окружающей его, нет; но заборы дворов, составляющих окраины во всех сторонах города, стоят так близко друг к другу и так соединены один с другим, что их не трудно принять за одну общую стену вокруг города. Во внутрь Маймачэна со стороны Куреня ведут три большие улицы, между собою параллельные и снабженные при въезде в них деревянными воротами, которые, впрочем, никогда не затворяются, да и притом не все имеют двери. За этими воротами Маймачэн может быть разделен на две части, из которых одна, собственно торговая и населенная Китайцами, занимает самую середину и составляет, так сказать, городской кремль, а вторая - монгольская - представляет собою как бы слободу, окружающую кремль со всех его четырех сторон. Отдельных названий для этих двух частей города у Монголов не существует, и для более точного определения местности они употребляют только слова для китайской части «доторо», а для монгольской: «гада», что значит буквально «внутри» и «вне». Основанием для такого различения, без сомнения, послужило то, что вокруг торговой части Маймачэна есть ограда частоколом, и таким образом слова: «внутри» и «вне» достаточно ясно показывают, где находится местность. Частокол Маймачэна, отделяющий внутреннюю часть от внешней - пригорода, имеет семь ворот: трое восточных, трое западных и одни южные. Все они деревянные и по общему закону Китайцев запираются по закате солнца, когда прекращается всякая торговля; таким образом, проникнуть ночью из одной части города в другую невозможно.

Почва, на которой расположен Маймачэн, ни чем не отличается от общего грунта Ургинской долины: вообще она глиниста и кое-где песчана, по местам густо усеяна камнями, но большею частью покрыта невысокою травою. Весною, при таянии снегов, у Толы образуются небольшие озера, которые в жаркое время высыхают. Река Тола, как выше было сказано, протекает верстах в четырех от Маймачэна и служит иногда почти единственным местом, откуда его жители могут получать воду. Вскрытие Толы совершается по большей части между 20-м - 30-м апреля, а замерзает она около 25-го октября; разливы реки бывают в конце июля или в начале августа, при чем Тола, имеющая левый берег выше правого, главным [281] образом выступает на сторону Маймачэна; за всем тем она никогда не заливает его, и вообще разлив реки не приносит никакого вреда жителям. Кроме Толы, саженях в 100 от Маймачэна протекает с севера на юг речка Улятай, которая берет начало из ключа горы Улятай, находящейся к северо-западу от города, и впадает в Толу. На пространстве своего течения Улятай питается и еще от нескольких ключей, но последние так незначительны, что в конце мая русло Улятая обыкновенно уже пересыхает, при чем делается совершенно ясным, что ключи, образующие эту речку, несут свою воду едва на расстоянии 150-200 саженей. Вот почему сказал я, что Тола бывает иногда почти единственным местом, откуда жители Маймачэна берут воду; теперь же прибавлю еще, что Китайцы обыкновенно возят ее на быках, лошадях и ослах, а Монголы носят на своих плечах, и не смотря на всю трудность такой доставки все-таки еще не пришли к сознанию необходимости существования отдельных ремесленников-водовозов. Таким образом представляется весьма естественным, что при таких условиях почвы и орошения ее, на всем протяжении долины Урги нельзя увидеть ни одного куста, ни одного, дерева. В шести-семи верстах западнее от Маймачэна, то есть, почти против Куреня и еще несколько западнее его у самых берегов Толы и на островах, образуемых ее протоками, растут четыре рощи, заключающие в себе, по 20-30 деревьев тальника и лиственницы, но их, во-первых, трудно и причислять к Маймачэнской долине по дальности расстояния, а во-вторых, и это самое главное, они в настоящее время не ростут, а скорее медленно погибают. Кочующие здесь в юртах Монголы, так как им запрещено рубить деревья, придумали другой способ истребления их: они надламывают суки и пользуются ими, когда последние засохнут. Таким образом погибло, вероятно, очень много растительности: ургинские ламы рассказывают, что не далее как за 30 лет берега Толы совершенно скрывались в одной продолговатой роще, тянувшейся на восток за Маймачэн, а на запад доходившей до Сангийн ула. Только горы, окружающие Ургу, покрыты лесами, состоящими из березы, ивняка, кедра, лиственницы, ели, сосны, орешника, яблони, черемухи и т. п., и это дает жителям возможность иметь по довольно дешевым ценам отопление; что же касается строевого леса, то его можно доставать на горе Улятай (при вершине р. Улятай), да и то в довольно ограниченном количестве. С половины [282] августа в лесах находят довольно много ягод: голубица, черемуха, брусника, черника, малина и земляника летом составляют довольно значительный предмет сбыта Монголок, при чем они обыкновенно продают эти ягоды в небольших ведрах, примерно фунтов в 8-10, по цене полкирпича чаю или 33½ коп. сер. Из царства животных в здешних лесах встречаются изюбри, рога которых высоко ценятся Китайцами, как медицинское средство, и потому приобретаются ими по дорогой цене (приблизительно по 100 и более руб. сер.); дикие козы, кабаны и, в огромном количестве, волки. Из пресмыкающихся много змей разных пород, но особенно гадюки (хара-цохор-могай). Монголы охотятся на всех исчисленных животных с кремневыми ружьями, а иногда употребляют такие же пистолеты.

Я сказал уже что одну из частей Маймачэна населяют исключительно Китайцы, а в другой живут Монголы, хотя и не исключительно, потому что в последнее десятилетие здесь уже не мало понастроилось китайских домов и лавок; так что теперь в Маймаченском пригороде Монголы живут смешанно с Китайцами. Общее население Маймачэна полагают до 5,000 душ обоего пола, из коих около 1,800 душ Китайцев, а остальные Монголы.

Улицы Маймачэна в большинстве нельзя назвать узкими; главные из них как в китайской так и в монгольской части города, можно считать даже довольно широкими, но за то почти все они кривы и неправильны: одна изгибается в полу-дугу, другая, широкая посредине, суживается по краям, третья, начавшись широко на одном конце, суживается на другом на столько, что едва дает возможность разъехаться двум телегам. При всем том в Маймачэне нет ни одного такого узкого переулка, в котором нельзя бы было проехать, как это нередко встречается в Курени или Гандане. Улицы в Маймачэне не мощеные, и оттого во время дождей или в период таяния снега они весьма грязны, а летом душат пылью, не смотря на то, что Китайцы весьма часто поливают их то помоями, то влажными остатками от вчерашней кухни, то наконец, своими собственными испражнениями, или даже в самых крайних случаях привозною водою. С целью поливки улиц, по китайской части города проведены небольшие каналы от р. Улятай, но большую часть лета они бывают сухи, как и сама река Улятай, и наполняются водою только тогда, когда сами улицы не требуют поливки. Через эти канавы, идущие по обеим сторонам улиц, [283] против каждого дома устроены мостки; то же самое и на переулках, где канавы пересекают улицы. За канавами вплоть до заборов дворов также по обеим сторонам улиц идут не высокие глиняные тротуары шириною в 3-4 аршина, отгороженные по главным улицам от проезжей дороги столбиками, а в двух переулках обсаженные редкими и тощими деревьями тальника.

Жилых зданий, выходящих лицом на улицу, в китайской части Маймачэна, как и в Курени, нет, и оттого все улицы города, за исключением нескольких открытых лавок, представляются снаружи состоящими из заборов и ворот; калиток у ворот Китайцы не устраивают, - вероятно потому, что, имея в течение целого дня открытыми большие ворота, они не имеют в них нужды.

Китайская часть Маймачэна состоит исключительно из лавок, и богатые из них имеют такую внешнюю форму: наружный забор их, на улицу устроенный, как и в Курени, из утвержденных стоймя бревен лиственницы, обыкновенно обмазывается глиною, так что весь Маймачэн представляется снаружи глиняным. Во двор, в самую, середину его ведут широкие ворота, устроиваемые всегда с навесом, крыша и карниз которого обыкновенно раскрашиваются самыми яркими красками - красною, зеленою, синею и пр. Соединение этих цветов делает навес над воротами чрезвычайно пестрым, но издали он кажется довольно красивым, особливо, если сверху украшен резными или живописными золотыми изображениями извивающихся змей, драконов или другими какими-либо картинами. На самых воротах в каждом доме непременно наклеивается несколько иероглифических надписей, сменяемых ежегодно в день нового года и заключающих в себе какие-либо изречения благожеланий, выбранные из классических книг. У более богатых ворота, как и навес над ними, бывают крашеные, и кроме наклеенных надписей, украшаются еще изображениями Китайцев в их древних костюмах, то есть, в точно такой форме, в какой мы видим их нарисованными на чайных цибиках или на китайских вазах. Китайцы обыкновенно имеют большие дворы, хотя этого и не видно с первого раза, и от ворот во внутрь дворы их иногда действительно бывают так малы, что в них с трудом поворачивается телега. Причиною этого представляется, с одной стороны, то, что двор бывает загроможден различными принадлежностями лавки и дома, а с другой - самое расположение построек. Почти у самых ворот по большей части во всю ширину двора тянется [284] здание или самой лавки, или ее складочных магазинов. За этим главным зданием, видным с улицы, обыкновенно следует гораздо еще большая половина двора, в которой помещаются кухни, службы, складочные амбары, и пр. Таким образом, вступив в ворота китайской лавки, всегда видишь небольшой дворик, обстроенный с трех сторон продолговатыми одноэтажными зданиями с довольно узкими галлереями, поддерживаемыми с боков колоннами и покрытыми сверху навесом общей крыши здания. Оконечности крыши, образующие навес галлереи, украшаются также резьбой и рисунками, на подобие того, как это устраивается над воротами. В летнее время, во многих лавках на галлереях устанавливают цветы и растения, насаженные в банках и ящиках, что придает двору очень приятный вид, особливо после однообразной и пустынной монгольской степи; зимою на дворах устанавливают елки и другие хвойные деревья, и таким образом китайская лавка является некоторым образом вечно зеленым и цветущим садом. От ворот к лавке ведет вымощенная досками дорожка, и по ней доходишь до дверей лавки, которые почти никогда не бывают створчатые, а прикрываются или завесою из обшитого синим холстом войлока, или же имеют одностворчатую дверь, на половину глухо забитую деревом, а на половину открытую. В эту открытую половину двери вставляются рамы, заклеенные бумагою для большого света в лавке. Окна в лавке всегда располагаются с одной стороны, выходящей на передний план; рамы их состоят из палок несколько тоньше тех, которые встречаются в наших оконных рамах, и расположенных в самых различных сочетаниях кругами, треугольниками, квадратами, осьмиугольниками и пр. Палочки украшаются резьбой и раскрашиваются снаружи, а внутри заклеиваются бумагою, заменяющею стекла. Так как бумага пропускает сквозь себя очень мало света, то Китайцы принуждены бывают устраивать окна почти во всю стену, так что стены их зданий, выходящие на двор, можно сказать, строятся с этой стороны только на половину, а верхняя половина их составляет окна; что же касается крыши здания, то она с этой стороны держится на углах боковых стен и на небольшом простенке в самой средине здания, то есть, в том месте, где прорублена дверь в лавку. В некоторых богатых лавках вставлены между бумагой и стекла, и при этом в таком количестве, что если бы все эти стекла были соединены в два окна средней величины, то кажется, служили бы [285] совершенно достаточным освещением для лавки; но Китайцы так привыкли к своим громадным, заклеенным бумагой окнам, что до сих пор не думают о возможности иметь и большее освещение и в то же время, оставляя открытым меньшее пространство, избежать излишней стужи зимою. Можно предполагать, что при своих под час чересчур уже неуместных наклонностях к изящному, Китайцы не знают истинного света, проходящего чрез стекло, потому что никогда не пользуются им. В самом деле, если богатый Китаец вставляет стекло в раму своего окна, он почти никогда не оставит его чистым, а непременно или налепит на него какую-нибудь картинку, или изукрасит живописными изображениями цветов, животных, сцен из своего древнего народного быта и проч. В лавках обыкновенно очень не много товаров, так как Китайцы имеют у себя обычай хранить товары в кладовых и амбарах, в лавках же содержат только на показ все имеющиеся у них сорта материй и прочих произведений мануфактуры по одному и много по два куска; кроме того, здесь у них выставлены мелкие вещи и галантерейные товары, игрушки, мелкие принадлежности туалетов, колониальные товары: конфекты, сахар, табак и проч. Все это стоит на полках открытым, и разве только самые дорогие вещи располагаются в поставцах и шкафах за стеклом. Товарами занимают обыкновенно две стены, а на третьей иногда развешивают продающееся готовое платье, если лавка торгует и этим товаром, в большинстве же случаев третья стена остается свободною и назначается местом для приема покупателей остающихся подолгу в лавке. С этою целью устраивается здесь кан или невысокая, но широкая лежанка, подогреваемая печью снизу. На кане, кроме покрывающих его войлоков и двух-трех олбоков (тонкая подушка, делаемая обыкновенно четырехугольным квадратом из двух или трех простеганных войлоков и обшитая какою-либо материею) перед столом вышиной в пол-аршина ничего не имеется; а перед ним всегда стоит жаровня с теплящимися углями зимою для обогревания, а летом для раскуривания трубок. Здесь, впрочем, Китайцы принимают только покупателей второго разряда; богатые пользуются большим почетом и приглашаются во второе дальнейшее отделение лавки. Здесь тот же кан, два-три табурета, на столах расставлены весы, разложены торговые книги и счеты; иногда с теми же принадлежностями всякой торговой [286] конторы стоит и несколько шкафов. Товаров в этой комнате не бывает, и вместо них стены украшаются зеркалами, картинами, или продолговатыми листами, на которых размашисто и красиво написаны изречения из классических книг. Таковою обыкновенно представляется богатая китайская лавка в Курени и Маймачэне. Все они устраиваются на один манер, и единственную разницу можно находить разве в том, что некоторые из них вовсе не выставляют на показ товаров и имеют у себя открытыми только конторы; в таких лавках все требуемое покупателями приносится из складочных магазинов.

Лавки второго разряда не столько отличаются от богатых торговых домов своими товарами, так как в них можно находить почти то же самое, сколько самым своим устройством. Почти все эти лавки не имеют своих торговых контор, как отдельных помещений, и оставляют очень не большие склады. Такой порядок и устройство их в свою очередь обусловливается тем, что они сами привозят из Китая, а равно и получают на свое имя из-за великой стены весьма незначительное количество товаров, и при нужде, берут их из пекинских лавок, торгующих тут же в Урге. Лавки этого разряда принадлежат по большой части выходцам из западного Китая. Они строятся лицом на улицу и вместо, дверей имеют широкие пробоины, закладываемые, когда лавка запирается, досками, в количестве от 10-ти до 13-ти. Шагах в двух от входа в лавку располагается полок (прилавок), за которым на полках разложены товары; мелочные вещи, каковы: тесьма, веревки, узды, украшения седел и упряжи привешиваются к потолку и т. д. Из лавки устраивается вход в комнату хозяина, здесь же помещается и его контора. Покупатели и посторонние сюда почти никогда не заходят, как потому, что это не приемная, общественная комната, а некоторым образом хозяйское жилое помещение, так и потому, что покупатели приходят сюда для покупок розничных, а не оптовых, и следовательно, редко остаются в лавке долгое время: по большей части они оканчивают дело у полка, то есть, пройдя два шага от наружной двери.

Третий еще более низший разряд лавок похож по своему внешнему устройству на лавки второго разряда и разнится от них преимущественно своим внутренним содержанием. Как и во всяких других местах, в этих мелочных лавках товары продаются самые обиходные, и количество их в лавке разнообразится также бесконечно [287] как бесконечно разнятся самые личности торговцев, их капиталы, доверие к ним кредиторов, условия приобретения товаров и потребные предметы сбыта. За внутреннею оградой Маймачэна или собственно в китайской части его помещаются, главным образом лавки первого разряда; второй и третий разряды наполняют монгольскую часть города; но и здесь лавки не смешиваются с монгольскими жилищами, а группируются отдельно от них, располагаясь вокруг частокола китайского города. Таким образом, вышед за ворота китайской части Маймачэна и вступив в монгольскую часть его, снова встречаешь китайские лавки, только расположенные открыто. Они дышат здесь большею жизнью, да и народу в этих местах всегда бывает больше, нежели в китайской части.

Кроме лавок, здесь существуют и разносчики; на лотках разложено продаваемое по весу мясо, по частоколу развешаны гуси, утки, иногда зайцы, избыток от охоты Монголов, который привозят они для продажи в город; Монголки же продают здесь ягоды, масло и другие предметы своего труда и хозяйства, а иные сидят за продажею различных поясков, нагрудников, детских игрушек, шапок и проч. Должно заметить, впрочем, что особенная оживленность торговли и деятельности сосредоточивается, главным образом, на западной части китайского Маймачэна, и притом только у средних ворот его частокола: в других местах торговля идет та же самая, только гораздо тише. Место у средних западных ворот можно было бы, пожалуй, назвать базаром, только здесь нет ни площади, ни других принадлежностей базаров, хотя, правда, пространство, на котором здесь собираются торговцы, и представляется несколько шире одной улицы, потому что оно представляет соединение нескольких улиц у ворот частокола Маймачэна.

Кроме лавок, в китайской части Маймачэна имеется еще две гостинницы для приезжающих (дянь), в которых останавливаются, главным образом, Китайцы, приезжающие в Ургу на время или бывающие в ней проездом. Проезжающий может занять одну, две, три, четыре комнаты, но все они никогда не могут составлять одной квартиры и будут совершенно отдельные с отдельными ходами, ибо таково уже устройство китайских зданий этого назначения. Комната имеет меру цзяня и ровно на половину занимается каном, устланным войлоками и олбоками; кроме того, в ней стоят два-три стола и стула, на стенах развешаны картины или рукописи, вот и все убранство комнат, однообразных как две капли воды. [288] Кажется, гостинница в Урге имеет 30 цзяней, и следовательно 30 нумеров. Остановившиеся необходимо имеют здесь и обед, и занявший один цзянь со столом платит один кирпич чаю в сутки (от 60-65 коп. сер. на наши деньги). Извощиков в Маймачэне нет, а равно не содержат их и гостинницы; тем не менее здесь можно всегда достать для проезда и верховую лошадь, и китайскую телегу, только нужно заранее попросить об этом хозяина гостинницы. Кабаков в Маймачэне нет, а есть то, что у нас называют «белою харчевней», то есть, место, где продается водка распивочно, и где в то же время всегда можно достать нечто в роде обеда, пить чай и проч. Харчевни эти обыкновенно располагаются при небольших лавочках, в которых продаются самые мелкие товары, табак, нечто в роде хлеба, пряников и т. под. Через лавку проходишь в помещение харчевни, состоящее из двух, или трех комнат, по устройству подобных комнатам в гостинницах, и спрашиваете себе, что нужно. Цены существуют весьма умеренные, так: один китайский фунт жареной баранины стоит 16 к., пять яиц 16 коп., двадцать пельменей 30 коп., тарелка супу из баранины 16 коп.; из спиртных напитков продается дара сун, бутылка - 18 к., а ½ бут. 10 коп.; ханьшин, бут. 60 коп., а ½ бут. 36 коп. Китайцы редко посещают эти заведения, но за то Монголы оставляют в них много денег, особливо когда разгоряченные вином они увлекаются всегда имеющимися здесь красавицами. Таких харчевен в Маймачэне считается до пятидесяти семи, и почти все они расположены во второй части города - монгольской.

Жилища Монголов отличаются от китайских еще с улицы: заборы их не обмазаны глиною и представляют собою частокол из бревен лиственницы; ворота не имеют навеса, как это всегда делается у Китайцев, у всех однообразно окрашены в красную краску, и, в совершенную противоположность китайским, никогда не бывают отворены. На телегах Монголы никогда не ездят, а потому, собственно говоря, и не имеют нужды в воротах; они сами проходят, прогоняют свой скот и проводят своих верховых лошадей через широкие калитки, которых не делают в своих домах Китайцы. За оградой у Монголов всегда большой двор, но служб на нем они строят очень мало, и большею частию все надворные постройки ограничиваются устройством одних навесов у забора, под которыми стоят телеги, если [289] хозяин дома промышляет извозом, - нет, так здесь располагаются ящики, кадки и пр. Посреди двора стоит одна или две юрты, точно такие же, как мы видели у Куренских лам; в них проводят Монголы зимнее время. За юртами выстроен байшин, в котором живут летом. У богатых Монголов бывает по два и по три байшина, но описывать их нет нужды, потому что все они построены на один манер, как у Китайцев, так и у Монголов.

Переходя теперь к общему описанию построек домов, я должен прежде всего сказать, что в Куренском Маймачэне дома деревянные. Постройки Китайцев кажутся снаружи глиняными и можно их принять за выстроенные из употребляемого Китайцами на устройство своих жилищ не обожженного кирпича; но я говорил уже, что они обмазываются только глиною поверх дерева, как в предохранение последнего от скорого гниения, так и для большого сохранения тепла внутри здания. Строевой лес для зданий рубится в улятайском лесу (при вершине р. Улятай); но однако в последнее время его там стало очень мало, так что лес привозят из различных местностей к северо-западу от Урги. Для построек по преимуществу употребляется лиственница; из ее же бревен делаются и крыши домов, а равно заборы и всякого рода надворные постройки. Монголы не обмазывают заборов глиною, но за то, как и Китайцы, сполна штукатурят свои байшины, не исключая и крыш. Благодаря глинистой почве, на которой стоит Урга вообще, материала этого весьма достаточно в Маймачэне, глина находится везде, и у самого Маймачэна можно встретить ее копи; однако, лучшею почитается глина, добываемая из гор Чингильту, лежащих на северо-запад от Маймачэна. Из нее в Урге выделываются горшки, кирпичи и черепица. Последнее ремесло принадлежит одним Китайцам, и Монголы не принимают решительно никакого участия в работах подобного рода. Кирпичи выделывают в четырехугольных деревянных формах на подобие наших, и обожженный он весит от 7 до 9 фунтов. Цена обожженного кирпича от 60 до 65 коп. за 25 штук, а не обожженных за ту же цену дают 200. Кирпич как обожженный, так и не обожженный, при постройке домов употребляется только на устройство печей, одинаково как Монголами, так и Китайцами, хотя первые пользуются главным образом сырцом, а вторые предпочитают обожженный. Для крыш некоторые Китайцы употребляют черепицу, но в большинстве они [290] устроивают их также из лиственничных бревен. Вообще, постройка дома в Урге стоит не особенно дорого, и главнейшее затруднение встречается здесь в недостатке мастеровых рук. Всех плотников в Урге считалось при мне не более тридцати человек. Большинство из них Китайцы, а нанимают их с неохотою, потому что более прочною считается работа монгольских плотников. Все дома строятся по подряду и среднюю цену байшина в три цзяня, (обыкновенная величина монгольского дома), можно положить от 10 до 12 мест чаю, что составит на наши деньги от 225 до 300 р. Само собою разумеется, что не каждый Монгол строит свой дом, и большинство маймачэнских Монголов живут на наемных квартирах. В наем отдаются юрты, и за одну из них без отопления и освещения, среднею платою, можно положить от 2 до 3 р. сер. в месяц. Как Монголы, так и Монголки, нанимают обыкновенно юрты обществами в два, три человека и таким образом плата за квартиру доходит у них до цены нескольких копеек в месяц.

Содержание Монголов в Маймачэне, только благодаря крайней неприхотливости их вкуса, обходится им не особенно дорого. Мука, мясо и чай - вот три продукта, которые представляет насущную потребность маймачэнских Монголов, и продукты эти они получают по следующим ценам: кирпич чаю в китайский фунт от 60 до 65 коп.; крупчатка второго сорта, привозимая с Селенги или из Калгана, 9-11 коп. за китайский фунт. Ржаного хлеба и муки в Монголии вообще не употребляют, а первый сорт крупчатки привозится в довольно незначительном количестве, и китайский фунт ее стоит 12-13 коп.; мясо от 4 до 6 коп. за китайский фунт. Китайцы, как более привыкшие к изысканному столу, употребляют, в виде приправы к кушаньям, разного рода зелень, почему в самом Маймачэне, на окраинах города, некоторые из Китайцев разводят небольшие огороды, плоды которых продают здесь же, в Маймачэне. Таким образом здесь получают тыкву в продаже - за штуку по полкирпича чая, или от 30-32 коп.; морковь, петрушку и редиску продают на вес и дают на один кирпич чаю до 25-27 китайских фунтов; капусту китайскую продают на кирпич чаю до 30 гинов; картофель на вес продается редко, а обыкновенную меру, которою приобретается он здесь в мелочной продаже, составляет маховая сажень положенных в [291] ряд плодов картофеля; это стоит 10 шара-цаев ²⁴ или на наши деньги несколько больше 2 коп. Кроме того, разводят и продают лук, чеснок и огурцы китайской породы, но последнее в самом незначительном количестве. Дома отапливаются, главным образом дровами лиственичными, сосновыми, а иногда и березовыми, но Монголы предпочитают дровам аргал и истребляют его в зиму в количестве от 70 до 80 телег.

Занятием Китайцев служит почти исключительно торговля, и только самая незначительная часть их промышляет каким-либо ремеслом ²⁵.

Товары в китайских лавках можно находить как китайские, так и русские; последние приобретаются Китайцами в Кяхте и на ярмарках Верхнеудинской, Ирбитской и даже Нижегородской, а первые привозят из Пекина, Куху-хота и Калгана. Этим же путем в изобилии доставляются в Ургу европейские товары или собственно произведения английской мануфактуры.

Что касается Монголов, то они, живя в Маймачэне, по преимуществу занимаются перевозкою товаров: чай и кожи они доставляют в Кяхту, верблюжью и овечью шерсть и русские товары - в Калган. Нанимаются они как у маймачэнских Китайцев, так и проживающих в Урге русских торговцев. Хозяйства в Маймачэне Монголы не имеют, а оставляют весь свой скот на своих степных пастбищах. Таким образом, не смотря на то, что некоторые из маймачэнских Монголов считают свой скот тысячами, в самом Маймачэне содержится едва ли более ста голов лошадей и не более 5,000 овец; коров в Маймачэн приводят очень редко, так как содержание коров дороже нежели содержание овец, да и выгоды, по понятиям Монголов, овца приносит гораздо больше коровы. Масло - единственный продукт, который не может доставить овца, - доставляется Монголами из степи; молоком же они пользуются и от овец, имея, кроме того, от них шерсть. Овцу стригут один раз в год - осенью, и в это время с нее получают [292] от 1 до 1¼ фунта шерсти. Шерсть эта обыкновенно никуда не сбывается, а идет на выделку войлоков, которые так необходимы в домашней жизни Монголов. Выделка войлоков, как и вообще приготовление всего необходимого в жизни, лежит исключительно на обязанности Монголок. Овца приносит в год одного ягненка и ягнится один только раз в год. Более бедные Монголы содержат коз, а Китайцы разводят у себя только свиней, но и то в самом незначительном количестве - не более 30 штук во всем городе. Такая незначительность скотоводства в городе обусловливается, конечно, главным образом дороговизною содержания животных. Окрестности Урги представляют собою далеко не роскошное пастбище, а маймачэнские Монголы не привыкли заготовлять сено на зиму и содержат своих животных на подножном корму в течение целого года. Вот почему зимою, когда трава уже вся бывает вытравлена, Монголы принуждены бывают покупать сено и дорого платить за этот продукт. В Маймачэн сено привозят с берегов рек Хунцала и Хары, находящихся верстах в 60-70 к северу от Урги. Понятно, что при одном условии дальнего пути оно не может быть здесь дешево, и для Монголов, которые привозят его сюда, составляет одну из наивыгоднейших статей торговли; случаи, что один пуд сена доходит до цены двух кирпичей чаю, то есть, 1 руб. 20 коп. и 1 руб. 30 коп., весьма не редки. Конечно, Монголы не лакомят своих животных таким сеном и покупают для них ветошь или прошлогоднюю траву, собираемую зимою граблями, но и это стоит не особенно дешево; именно воз ветоши пуда в 4 также редко продается дешевле двух кирпичей чаю. Вообще содержание лошади в Маймачэне в зимний месяц, при том образе хозяйства, к которому привыкли Монголы, может стоить никак не менее 10-12 руб., что для Монгола составляет весьма значительную сумму.

По вероисповеданию жители Маймачэна разделяются собственно на два разряда - даосов и буддистов: к первым принадлежат исключительно Китайцы, ко вторым - все Монголы и незначительное количество Китайцев. Кроме того, в Маймачэне живет до 20 Монголов-шаманов, хотя их, собственно говоря, можно считать шаманистами на столько же, на сколько всякого Китайца можно считать даосом, буддистом и конфуцианцем. Все ургинские шаманы в то же время и буддисты, и яснейшим доказательством этого может служить то, что старуха-шаманка, с которою пришлось мне впервые [293] познакомиться, была даже принявшею обеты шибаганцы (буддийская монахиня). Вообще должно сказать, что в Курени шаманство существует не как какое-либо вероисповедание, а как кудесничество, как ворожба, которою промышляют частные лица, желая каким бы то ни было образом увеличить свои средства к жизни. Таким образом в Маймачэне существуют только два вероисповедания - даоское и буддийское, и сообразно сему здесь устроены и храмы. Всех храмов в Маймачэне четыре: три даоских в различных местах китайской части города и один буддийский, построенный в юго-западной стороне, части монгольской. Кроме исчисленных общественных зданий в Маймачэне есть еще театр, находящийся против храма Гэссера, почти в самом центре китайского Маймачэна. Постоянной труппы впрочем в Ургинском Маймачэне нет, и актеры бывают только наездом из Калгана и Хуху-хота. Наезды эти случаются раза три-четыре в год, и конечно, производит большое движение в Маймачэне.

Заведений, устроенных с благотворительными целями, как-то: больниц, домов призрения, богаделен и прочего в Маймачэне не существует; при всем том здесь сравнительно мало видно нищих, ибо человеколюбие Монголов призревает у себя всех, кто ни появился бы в их юрте. Только больные сифилисом не находят у них этого покровительства, а между тем они живут здесь в очень большом количестве. Безбрачие лам и одинокая бессемейная жизнь богатых Китайцев служат, без сомнения, главнейшими причинами разврата женщин, обнаруживающегося у них в самых ранних летах и в самых крайних размерах. Отцы и матери не только смотрят равнодушно на разврат своих дочерей, но еще бывают причинами их падения, продавая их за одно, много два места чаю (22-44 р.). Мужья без зазора совести отпускают своих жен, лишь бы они приносили домой плату. Само собою разумеется, что при такой низкой степени нравственных понятий и при том перевесе мужского населения над женским, который существует в Урге, проявление сифилиса в самых крайних размерах составляет естественное последствие обстоятельств. Заболевающие сифилисом лечатся у лам и если успевают хоть немного поправиться, то уезжают в степь; если же не вылечиваются, то остаются совершенно без призрения, еле таскаясь по улицам, или валяясь у заборов на оконечностях города. Здесь они [294] умирают и по большей части здесь же грешное тело их разрывается на куски собаками.

Для европейца это покажется необычайно странным, и он непременно спросит: смотрит ли кто за этим городом, есть ли в нем какое-нибудь управление, какое нибудь начальство? Отвечаем: есть начальство, есть и управление; оно обязано смотреть и за порядком, но описанные случаи оно считает совершенно в порядке вещей и в своих ямунях обсуждает только дела о воровствах, грабежах, насилиях, убийствах, подлогах и т. п. преступлениях закона. Составляя одну из частей города Урги, Маймачэн естественно находится под главным управлением Ургинских амбаней, но в частности гораздо большим значением пользуется в Маймачэне дзаргучей, который имеет, здесь свое местопребывание и свое отдельное присутственное место, известное под именем дзаргучеева ямуня. Должность дзаргучея учреждена в Ургинском Маймачэне с 1742 года; она всегда занимается Манчжуром и по закону должна быть замещаема новым лицом через каждые три года. На обязанности дзаргучея лежит блюсти за порядком города; кроме того, ему же непосредственно подчинены все подданные Китайской империи, как проживающие по торговым делам в Курене и Маймачэне, так и пребывающие в разъездах с тою же целью в пределах Тушету хановского и Сэцэн хановского аймаков. Дзаргучей расследует все дела по тяжбам Монголов с Китайцами, но не имеет полной самостоятельности в решении дел особливо важных и обо всем обязан докладывать амбаням. В дзаргучеевом ямуне председательствует он сам, и кроме него, - нет никаких чиновников, которые имели бы не только право постановления каких бы то ни было решений, а даже право голоса. Таким образом дзаргучейский ямунь есть ни что иное как канцелярия дзаргучея: он состоит из 15 писарей (бичечи), между которыми пять Китайцев и десять Монголов. Жалованья ни один из этих писарей не получает определенною цифрою, но они пользуются доходами ямуня, состоящими из пошлин, которые берутся с Китайцев за выдачу свидетельств на право производства торговли в той или другой местности. Свидетельства эти, получаемые купцами из дзаргучеева ямуня, выдаются китайским купцам на основании особых постановлений ведающего инородцев министерства в Пекине. Высшая стоимость свидетельства определяется в 6½ мест чая, то есть, 150 р. с. Среднее число таких свидетельств, [295] выдаваемых из дзаргучеева ямуня, колеблется между 90 и 120, и следовательно, доходы ямуня можно определить тысяч в 15. Эти-то деньги и делят между собою служащие при дзаргучеевом ямуне. На эти же суммы содержатся еще и рассыльные, которых при ямуне имеется всегда не меньше 80 человек. Сам дзаргучей получает от китайского правительства только 300 лан жалованья. Тем не менее, должность эта привлекает к себе весьма много соискателей, потому что считается чрезвычайно доходною: в Пекине ее почти никогда не продают дешевле 5,000 лан серебра, то есть, 10,000 руб.

Описанными частями Урги не исчерпывается все то, что представляет собою этот город. Пространство между ламским Куренем и Маймачэном заключает в себе еще столько отдельных зданий, что если б их сгруппировать в одно целое, то они, без сомнения, составили бы город ни чуть не меньше Куреня и Маймачэна. Ямунь манжурского амбаня, ямунь монгольского амбаня, так называемая заимка гэгэна или небольшой летний дворец его, вместе с прилежащим к нему другим храмом у Мандал аршана, (собственное имя небольшого ключа, поток которого впадает в Толу), все это - довольно объемистые постройки; кроме того, есть еще два острога с окружающими их зданиями. Все это, будучи раскинуто на пространстве, имеющем в длину 6 верст, почти не заметно для глаза. К этому еще нужно прибавить, что, кроме этих в большей или меньшей степени постоянно обитаемых зданий, здесь есть еще и такие, которые, будучи выстроены и поддерживаемы, пустуют иногда по 5 и 6 лет, для того чтобы быть занятыми на один месяц. Таковы все подворья тех халхаских дзасаков, которые построили свои дома на случай приезда их в Ургу для поклонения хутухте или на княжеский сейм. Таких подворий имеется в Урге до 15, и ни одно из них не состоит из одного дома, а непременно заключает в себе три или четыре байшина, обнесенные оградой, а иногда окруженные еще и небольшими садами. Над всем этим возвышается стоящее на небольшом холме подворье русского консульства, представляющее собою бесспорно лучшие здания в Урге. К сожалению, оно расположено на месте, не вполне удобном. Так за недостатком воды обитатели русского подворья не имеют ни садов, ни огородов, хотя на устройство того и другого было потрачено не мало сил, времени и денег. Придирки ламского чиновничества, а еще более воровство Монголов, препятствуют Русским также устроить в порядке свое кладбище, [296] которое, собственно говоря и вообще то существует на своем месте только благодаря изворотливости здешнего консула и прекрасному знанию им характера Монголов. Дело в том, что по ламским уставам, погребение мертвых не может быть совершаемо в местности ближе 10 ли от жилищ хутухт, русское же консульство отстоит всего на 6 ли от дворца Чжибцзун дамба гэгэна. Поэтому лишь только узнали Монголы о погребении первого Русского у стен консульства, как сейчас же потребовали удаления этого трупа. На первый раз консул уверил их, что тело зарыто в землю только на время, и что, по примеру Китайцев, родственники погребенного, без сомнения, возьмут его на родину; так и замолкло это дело в то время; теперь прошло уже более десяти лет, в продолжение которых прибавилось более десятка русских могил, и Монголы, привыкнув к погребению Русских, смотрят на это совершенно равнодушно, как бы забыв о своих правилах. Выражаемо также было ламами требование чтобы консульство сняло свой флаг, потому что, развеваясь на шпице двухэтажного здания, он оказывается выше, чем тахилыйн-модо (шест, который ставят Монголы пред дверями храмов и жилищами высших лам для поставления на нем жертвы или лампады), стоящее у дворца хутухты. Не знаю, чем мотивировал русский консул Шишмарев свой отказ, но верно то, что Монголы остались и на этот раз довольными, хоть и не удовлетворенными. Таких мелочных требований и придирок, собственно говоря, многое множество: заходило дело о езде Русских на лошадях по Куреню, о выгонах для русского скота и проч. Все свои требования Монголы представляют притом всегда с такою горячностию и в такой форме, что подумаешь, вот уже Русским и жить будет не возможно: негде будет пасти скот, не откуда доставать сено, прийдется платить втридорога за отопление и т. д. Но ни чуть ни бывало: высказав свои требования, Монголы замолкают, а Русские продолжают жить по старому, и конечно, гораздо привольнее и удобнее Монголов: они косят себе сено с монгольских лугов, заготовляют себе дрова на зиму из монгольских лесов, платя только за их перевозку; что же касается выгонов для скота в летнее время, то за них не только ничего не платится, но выбрав хорошенькое местечко, Русские не пускают на него еще и самих же Монголов. Все это, конечно, относится не к одному только консульству, но и ко всем Русским, живущим в Курени; народонаселение же русское, конечно, различно по [297] количеству в разное время года, хотя никогда не бывает менее ста душ.

Из окрестностей Урги, как о местности, имеющей отношение к городу, необходимо упомянуть еще о пади Кундуй. Замечательна эта падь потому, что сюда Монголы выносят своих мертвецов. Кладбищ Монголы не имеют и зарывают тела своих покойников очень редко, - обыкновенный же способ погребения у них весьма не многосложен: завернув труп в какое-нибудь тряпье, они выносят его за город и кладут прямо поверх земли где-либо в стороне от дороги. Трупу впрочем не приходится лежать долго, и он не только никогда не заражает здесь воздуха своим гниением, а даже едва ли бывает кем-либо видим: лишь только уходят погребатели, как из разных нор ущелья Кундуй выходят собаки, разрывают и съедают труп, не оставляя решительно ничего, кроме белых косточек. Из окон второго этажа ургинского консульства часто можно видеть эту сцену погребения, но проходить около этого кладбища весьма не безопасно по причине множества живущих здесь собак, уже привыкших к человеческому мясу. Бывали случаи, что они бросались на живых и разделывались с ними точно также, как и с трупами; Русские в Курени, говоря о монгольском кладбище и его собаках, никогда не приминут рассказать, что в 1871 г. здесь была заедена теми же собаками русская подданная Бурятка. Собаки, напав на нее, стащили ее с лошади, на которой ехала она верхом, и съели. Никто, конечно, не видал этого, только прибежавшая в дом консульства лошадь да найденные клоки одежды свидетельствовали о несчастной участи, постигшей Бурятку.

А. Позднеев.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Извлечено из дневника, веденного автором во время путешествия по Монголии в 1877-1878 годах, и из его писем к профессору К. Ф. Голстунскому. При передаче монгольских собственных имен употреблена общепринятая русскими монголистами транскрипция.

2. Сказание о дорб. ойрат. Тюменя, стр. 15.

3. Чжанчжа хутухт. намт. - Чиндаманийн эрихэ, т. 1-й, стр. 105.

4. Так называется вершина р. Хара, к северу от Урги. Говорят, что здесь и до сего времени уцелели развалины китайских построек.

5. Местность Амур Баясхуланту.

6. От Урги вверх по Толе, на расстоянии 45 верст, при впадении реки Тэрэльчжи с западной стороны в Толу. Остатки города доныне сохранились и представляют на расстоянии двух верст непрерывный ряд неглубоких рвов и невысоких холмов, образовавшихся из груд сырцового кирпича. Предание говорит, что выросший ряд деревьев дал повод ламам заключить, что в этом месте впоследствии будут битвы и пройдут строи солдат.

7. Шанцзотба. Слово тибетское, буквально означающее «эконом, казначей». Самый титул этот показывает, что Маньчжуры, учреждая впервые эту должность, хотели представить лицо, занимающее ее, в глазах Монголов не более как распорядителем гэгэновских имуществ, хотя в руках его сосредоточена была полная власть не только по административной, но и по судебной части. С 1758 г., когда учреждена была в Урге должность амбаня, шанцзотба, оставаясь верховным правителем шабинаров и имея свое присутственное место, был однако подчинен этому амбаню и в решении важнейших дел должен был испрашивать утверждений от сего последнего; таким образом, шанцзотба стоял как бы ниже аймачных правителей Халхи. В этом положении шанцзотба находился до 20-го лета правления Дао-гуана, или до 1822 г., когда шанцзотба Гомбо-дорчжи был совершенно уравнен с Халхаскими цзянь-цзюнями и помощниками сеймовых старшин. С этих пор он уже не представлял своих дел на решение амбаней, а обсуждал и утверждал дела, участвуя сам на сеймах. Шанцзотба выбирается из так называемых Да-лам, которые в количестве двух всегда состоят при шанцзотбинском ямуне (присутственное» место) как помощники, или советники шанцзотбы. Утверждение в должности шанцзотбы принадлежит богдыхану, при чем на имя каждого шанцзотбы высылается богдыханом особая грамота на золотом листе. Шанцзотба всегда выбирается из духовных лиц, но не может иметь обетов выше рабчжуна, то есть, самой низшей степени буддийских монашествующих; в отличие, однако, от прочих низших лам он называется у Монголов «тойном». Полный титул шанцзотбы в настоящее время следующий: эрдэни, сэцэн далай, чиндамани тойн, шанцзотба. Внешним знаком отличия его служат четки, состоящие из шариков величиною в ½ вершка, которые носит он на шее как цепь. Определенного жалованья шанцзотба не получает, но имеет готовую квартиру при своем ямуне и пользуется из гэгэновского сана (казначейства) всем, что считает для себя нужным; при этом постановлено правилом что шанцзотба взятым из гэгэнова казначейства может пользоваться только лично и не в праве выпускать взятого из ворот своего ямуня.

8. Эрденийн. эрихэ. Гл. 35.

9. Семь жертвенных чашечки эти носят в монгольском языке название долон-цугуцэ: обыкновенно две из них наполняются водою, в одну кладут цветок, в одну кучжи, то есть, курительные свечи, одна представляет собою лампаду, одна наполняется благовонною водою и одна - яствами. Происхождение этих жертв ламы относят к глубокой древности и говорят, что в древности таковыми предметами приветствовали царей при посещении ими чужих домов, именно: им сперва подносили воду для омовения ног, затем воду для омовения лица, посыпали и ставили пред их седалищами цветы, зажигали и подносили благовонные курения и, наконец, подносили пищу. Впоследствии эти жертвы, обращаемые в начале к царям, перенесены были на чествование бурханов. - Объяснение это представляется мне весьма правдоподобным, и хотя оно не встречалось мне в толкованиях церковных утварей буддизма, однако в различных молитвенниках буддистов я находил перечисление всех предметов, которые должны быть приносимыми в семи цугуцэ и имена их на языках санскритском, тибетском и монгольском до некоторой степени свидетельствовали истинность сказанного объяснения. Так, в сочинении «Бумбо нигуху цзан уилэ» говорится, что первая чашка с водою, называющаяся по санскритски Бадьим, носит тибетское имя Шаб-сэль, что переводится по монгольски «Уильмэин-сэригуцэлгэ и означает - прохладительное для ног; вторая чашка воды имеет санскритское название Анцзаман, тибетское Шал-сэль, монгольское Нигурун-сэригуцэлгэ, что значит-прохладительное для лица; третья чашка называется по санскритски Бусби, по тибетски Мэ-док, а по монгольски Цэцэк, то есть, цветок; четвертая чашка называется по санскритски Дуйбэ, по тибетски Дук-бой, по монгольски - Утуху-кучжи, то есть, дымящееся курение; пятая чашка по санскритски Алоги, по тибетски зовется Мар-мэ, а по монгольски Цзула, то есть, лампада; шестая носит санскритское имя Ганьди, тибетское Дигаб и монгольское Унурту-усу, что значит благовонная вода; наконец, седьмая чашка по санскритски называется Ньибди, по тибетски Шал-сай и по монгольски Гэгэну-цзок или по переводу «святительская пища». С перенесением этих жертв на чествование бурханов произошло усложнение их, и в настоящее время пред некоторыми бурханами ставят по восьми чашек, а перед некоторыми, как например, перед Намсараем и Лама Чотбою даже по девяти. Прибавляется при этом две чашки с водою, из которых первая называется по монгольски «Табик-усу», а вторая - «Аригулан-сацухуйн усу».

10. Перечисление этих восьми жертв, а равно и описание их не раз уже было представляемо европейскими исследователями буддизма, но значение их не указывалось ни в одном из таковых описаний. В Сумбуме Чжидор хамбо в молитве возношения этих восьми жертв пред бурханами находятся некоторые объяснения на приписываемые им свойства и именно они излагаются в следующих словах:

«Благовознесенный на ручке драгоценности стяжания добродетелей, отстраняющий и уничтожающий жар греховных пожеланий (нисванисун халагун) белый зонт.

«Сделанные из чистого золота и живущие в реке блаженства и пользы (туса чжиргаланг’ун гол) Цзамбу, рыбы.

«Символ счастия, благолепного обращения в правую сторону и издающая на десять стран света приятный (ирагу) звук белая раковина.

«Отрешенная от нечистоты и порчи, благолепно знаменующая залог спасительной нирваны белая падми.

«Нескончаемое и полное сокровище всех пожеланий, совершенный из драгоценностей сосуда (бумбо).

«Удивительный на взгляд рисунок, символ доведенного до окончания совершенства духа - нить счастия.

«Благолепно восстановленная на вершине высокого дворца спасения и соединенная по парно доцза.

«Всегда приводящее к бесконечному совершенству, все чистейшее золотое тысяча радиусное колесо (курдэ)».

О значении последнего подробности были указаны мною в сочинении «Ургинские хутухты», стр. 62. Что же касается до представленного значения восьми драгоценностей, то как ни ничтожны эти заметки Чжидор хамбо, все-таки они делают для знакомых с учением и терминологией буддизма достаточно понятным таинственный смысл этих мистических формул.

11. Ганчжир, тиб. Цзут-дан, монг. Санг тэгулдэр, то есть «полный сокровища». Поставлять ганчжир на кровле храмов предписывается буддийскою каноникою. Ганчжир делается из меди и золотится; по форме он представляет вазу с высоким закругленным горлом. При освящении храма ганчжир наполняется до верха печатными листами священных книг, почему вероятно и получил у Монголов свое имя.

12. Вестник Европы, кн. IV, стр. 273; 1874 г.

13. Праздник «Чойнхор» (дуйчин на тибетском языке означает праздник) совершается в 3-й летней луне с 1-го по 8-е число включительно. Монгольские ламы зовут его на своем языке «Номун хурдэ эргигулхуй сайн эдур, что значит «Праздник проповеди». Он установлен в память того события, что Шигэмуни в эти дни по просьбе тэнгрия Ишвары и других впервые проповедывал основанное им учение, заключавшееся в трактате о четырех истинах.

14. Халха Монголун орон ду анъха бурхану шачжин эхи олохсан баса Чжибцзун дамба хутухтуйн турул тухэ («Повествование о том каким образом в Халхе получила начало буддийская вера и о перерождениях Чжибцзун дамба хутухты»), стр. 18. Эта рукопись приобретена мною в Урге и доставлена в библиотеку С.-Петербургского университета.

15. Кафедра эта носит у Монголов название львиного престола и назначается буддийскою каноникою для восседания бурханов и вообще существ, обнаруживших в себе божественную природу, следовательно, и для всех хутухт. Львиный престол (арсаланъту тэбцэн) имеет форму квадратного четырехугольного стола (сэнтэй), стоящего на пьедестале (яндар) из трех порожков и с таковым же количеством зубцлв антаблемана (банърим). Стержень стола украшается изображением четырех или восьми львов, из которых каждый, стоя на пьедестале тремя ногами, четвертою, правою переднею, а иногда при том и головою, поддерживает карниз верхней части стола. В Сумбуме Чжидор хамбо о значении этого престола говорится так: «Львиный престол (на верху) должен быть шире и эта выдающаяся ширина его поддерживается восемью львами. Есть обычай поддерживать ее и четырьмя, но все-таки она поддерживаемся львами. Это имеет то знаменование, что, подобно тому как лёв подавляет своим величием всех прочих зверей, имеющие силу могущественного ламы могут подавлять своим величием еретиков и шимнусов; Восемь львов знаменуют восемь могущественных богатств (эрхэ баялик), а четыре льва означают четыре бесстрашия (дурбэн аюл угей). Волосы этих львов белые, а грива искрасна жёлтая, ногти их необыкновенно остры. Правою ногой они поднимают седалище к небу, и потому она поднята вверх, а левою ногою они попирают фундамент и потому она обращена книзу. То, что они вперили свои глаза в небо, есть знак, что они стерегут злое навождение бесов, живущих наверху, демонов и драконов, находящихся внизу, чертей и привидений, существующих в промежутке (между небом и землею). Далее, что престол этот наикрасивейшим образом унизан драгоценностями, будучи сам по себе истинным свойством драгоценности, это есть знак удовлетворения нужд ищущих успокоения одушевленных существ. Находящийся на верху престола цветок падмы означает чуждость (сидящего на престоле) нечистоты греха, а солнце и луна знаменуют средство (арга) и мудрость (бэлгэ)».

Я сказал уже выше, что львиный престол назначен быть седалищем для бурханов и лам-хутухт. Престол собственно у всех у них одинаков, но бурханы и ламы-хутухты различаются между собою тем, что составляет покрышку престола, на которой собственно сидит существо божественной природы: у аморлингой бурханов такою постилкою на львином престоле должна быть луна; у докшитов - солнце, у живых лам-хутухт - олбок или подушка, а у скончавшихся цветок падма и луна.

16. Бишкур - музыкальный инструмент, звуки которого походят на звук свирели. Бишкур состоит из трех отдельных частей: средняя делается из крепкого дерева или рога, а обе конечные - из меди; длиною он бывает около трех четвертей аршина. Время введения бишкура в церковное употребление монгольские ламы относят к периоду пребывания Чжу-Адиши в Тибете, и рассказывают, что когда этот проповедник буддизма прибыл из Индии в Тибет, то не находя здесь многого из того, что почиталось священным в Индии, он задумал удовлетворить этому каким бы то ни было образом. Таким образом здесь не оказалось священной птицы Галандага и дерева Галбаварас, употребляемого для курений; для подражания голосу первой он, говорят, и изобрел бишкур, а в замен второго приготовил красные курительные свечи (улаган хучжи). Замечательно, что во время игры на бишкуре пред играющим зажигают красные курительные свечи.

17. Дун-буре или Дун-гар, раковина, которая бывает различной величины, и звук которой подобен рогу. Употребление раковины как инструмента при совершении богослужений буддисты относят ко временам Шигемуния. В биографии Цзонхавы рассказывается, что однажды царь драконов поднес Шигэмунию белую раковину, которую употребляли потом вместо буре (трубы) для призывания к богослужениям в летнее время. Потом Будда приказал Мутгальванию отправиться в страну краснолицых Тибетцев и спрятать ее под горою Дуритху, при чем предсказал, что она будет найдена Цзонхавою, что и действительно случилось при постройке Галдан хита. В этом монастыре раковина эта хранится и до ныне как святыня.

18. Толкование этих принадлежностей желающие найдут в моем сочинении «Ургинские хутухты» стр. 72.

19. Чжибцзун дамба хутухтуин цацзы, л. 11-й.

20. Эрдонийм эрихэ, лист 61.

21. Сказания о деяниях пяти ургинских гэгэнов, летопись, приобретенная мною в Эрдени цзу, и рукопись которой хранится у меня.

22. Эрденийн эрихэ, л. 74-й.

23. Цанит. С тибетского в переводе на монгольский состоит из двух слов цана-бэлгэ - мудрость и нит-чинар - основное свойство, сущность, то есть «учение, излагающее сущность мудрости». Так называется в буддийской терминологии учение высшей догматики буддизма. Собственно Цанит есть упорядоченное толкование на отдельные части ганьчжура. Так как последний, как известно, по предметам, входящим в состав его исследований, разделяется на 4 части: 1) илэркэй аймак саба, 2) судурун аймак саба, 3) винайн аймак саба и 4) ундусу, то и Цанит разделяется на те же части. Самый краткий учебник цанита, который по преимуществу и преподается в Монголии, заключается в пяти томах. Он содержит в себе краткую выборку мыслей и толкование их из первых трех частей Ганьчжура, а именно илэркэй аймак саба и судурун аймак саба излагаются в первых четырех томах, а винайн аймак саба в одном томе, пятом. Изучение первых двух отделов дозволяется буддизмом всякому, изучение же винаи, по правилам лам, предоставляется только принявшим духовные обеты; при этом еще виная разделяется на части: одна принадлежит принявшим обеты убаши, другая - принявшим обеты гэлуна, все же сполна доступно только изучению гэлуна. Чжуд или ундусу изучается отдельно от помянутых частей и обыкновенно уже после всех их, ибо смысл его, по свидетельству лам, не может быть даже и понятен незнакомым по крайней мере с двумя первыми частями.

Изучение трактатов Цанита начинают в Урге по большей части исследованием внешней природы вещей; таков трактат о внешней форме предметов, их цвете и пр.; за сим переходят к трактату о бытии (существовании) предметов и небытии (ши-дуб монг. шитугэн-бутугэксэн); здесь исследуются вопросы о происхождении предметов, вечны ли они или не вечны, подвержены ли разрушению или нет, существует ли что-либо вечно, могут ли быть названы вечными или нет стихия воздуха, дух, божественная премудрость и пр. и почему? За сим излагается отдел о причинах и следствиях (чжу-барай монг. шилтаган урэ), сюда принадлежат вопросы о том, есть ли в природе вещи беспричинные или не имеющие последствий, какие именно, почему они могут быть названы или не быть причисленными к отделу беспричинных или не имеющих последствий и пр. Новый отдел, за сим следующий, рассматривает свойства человеческого духа (мысли, знаний и других проявлений его), этот отдел называется «оюну цзуиль». Отдел «судурун аймак саба» начинают изучением парчина, где излагается путь к достижению святости будды, деяния бодисатв, история будды Шигимуния и пр. Должно заметить, что все учение Цанита излагается в вопросах, по данному же отделу вопросы предлагаются в роде следующих: где находился будда после того, как решился он действовать на благо существ; где он перерождался, у кого и от кого? Или: что должно лежать в основе стремления к достижению звания будды? (желание быть буддою). Зачем и почему такое желание? и пр. Толкований парчина весьма много, едва ли не более всех других отделов цанита. Таким образом из биографии Цзонхавы мы узнаем, что еще во времена Цзонхавы было издано пространное толкование парчина Чжамцан ламою, но не смотря на его величину, Цзонхава признал его менее удовлетворительным, чем найденное им в монастыре Нартан и составленное гэбши ламою Нья-бо-Гун-га-бал. Всего же по биографии Цзонхавы мы видим более 20 различных сочинений толкования парчина. Вторая часть - отдела судурун аймак саба - Ума говорит прежде всего о скептицизме в знаниях; а основу дальнейших трактов имеет в трех отделениях Юма: объясняет истинные свойства пустоты и указывает путь избавлений от орчилана.

Отдел «винаин аймак саба» рассматривает учение о постах и обетах, при чем излагаются в подробном перечне все обеты, случаи их нарушения и пр. Таковы вопросы о том, может ли считаться нарушенным пост, если человек проглотил застрявшее в зубах его со вчерашнего дня мясо? Кроме того, в винае же изложен устав богослужений, каким образом и когда какие должны быть совершаемы, какие богослужения содействуют отпущению какого рода грехов, болезней и пр.

Время происхождения цанитского учения в точности неизвестно, но в биографии Цзонхавы, между прочим, сообщается, что Цзонхава на 19-м году от роду в год зайца (1375 г.) отправился в монастыри Сан-пу и Даванчин и установил здесь «богослужебный обмен» (хуралун-хэсулгэ). В объяснение этого термина приводится самый порядок установленного обряда, именно: по оповещении монастырского духовенства, все множество его, имея во главе верховных лам, совершало богослужение. После сего все ученые монастыря и прежде всего первенствующие вставали и излагали учение; при этом подробное разъяснение смысла учения, которое могло быть представляемо в ответ на всякий вопрос каждым знающим ламой и называлось «богослужебным обменом». (Хамуги айладухчи йэхэ богда цзонхавайн гэгэну намтар гл. 3-я л. 7-10). Нет сомнения, что в этом описании биографии разумеется именно шкода цанита, но установил ли Цзонхава цанит в это время или он только ввел его уже существовавший в помянутые монастыри, это нельзя решить по неопределенности текста. Припомним однако, что сам Цзонхава имел своим воспитателем цорчжи Дунруб-ринчина, который носил звание гэбши, даваемое только изучающим цанит. Монгольские ламы введение Цанита приписывают Цзонхаве но, кажется, с большею достоверностию можно положить, что Цзонхава был только учредителем и изобретателем обрядовой стороны Цанита, изучение которого существовало и прежде вместе с его званиями и учеными степенями. Последнее мнение кажется нам тем более справедливым, что из той же биографии видно, как Цзонхава постепенно переходил к составляемой им форме Цанита. Уже после основания в помянутых монастырях хуралун-хэсулгэ, он сам, слушая чжуд у ламы Римдамба, прослушал часть наставительно, получая урок и объяснение на каждый отдельный трактат; а часть состязательно, или как говорит сана биография, прослушал вводя разговорный способ объяснений, свойственный тому, который практикуется и ныне у изучающих цанит. (Эдугэ цанидун номуцзэкчит-дор алдаришксан йосогар кэлэлцэкуйн йосу болгачжу сонособай). Порядок этих диспутов в настоящее время следующий: по окончании утреннего богослужения, ламы, намеревающиеся давать объяснения встают с своих обычных мест и садятся на приготовленных для них седалищах у горнего места храма. Имеющий давать вопросы встает, снимает шапку и мантию, оставляя их на своем месте в общем ламском круге, и подходит к своим диспутантам. Став перед ними и держа четки в правой руке он прежде всего ударяет правою ладонью левую, после чего разводит руками, опуская левую ладонь к низу, а правую поднимая вверх, при чем произносит «дис!» опущение левой ладони к низу в таинственном смысле знаменует прикрытие дверей адов, дабы не возрождались в них существа; поднятие правой руки означает возведение из мест злополучных перерождений существ, которые наследовали эти перерождения прежде за греховные деяния. Возглас «Дис» составляет слог, изображающий сердечную сущность (чжирукхэну тарни) Маньцзушри, почитаемого источником мудрости, и назначается как бы для свидетельства о призывании божественной помощи к разъяснению истины. После сего лама предлагает вопрос первому из сидящих и если тот не отвечает, снова ударяет в ладоши и снова предлагает тот же вопрос; удар в ладоши долженствует свидетельствовать собою горячность, с которою спрашивающий относится в диспуту. Если разрешающий вопрос не ответит после повторения его в третий раз, спрашивающий касается рукою до правого плеча его, что означает победу, и переходит ко второму сидящему для ответов ламе с тем же вопросом. Когда вопрос разрешен, предлагается к обсуждению другой и т. д.

24. О происхождении этой денежной единицы у Монголов см. мое сочинение «Ургинские хутухты», стр. 83.

25. Подтверждение сказанного доказывается отношением торговых мест к общему числу домов в городе, именно на 374 двора, из которых состоит Маймачэн, приходится 124 лавки, 57 харчевень и 2 гостинницы, всего 183 торговых места, - иначе сказать: дворов, в которых не производится торговли, в Маймачэне 191. Большинство из них принадлежит Монголам.