СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Монгольская летопись «Эрдэнийн эрихэ».
Подлинный текст с переводом и пояснениями, заключающими в себе материалы для истории Халхи с 1636 по 1736 г. А. Позднеева. С.-Пб. 1883.

Книга эта знакомит нас с историческою литературой Монголов нового времени, литературой, - которая оставалась до сих пор неизвестною ученому миру, и памятники которой вывезены г. Позднеевым прямо из Монголии. Обстоятельство это заставляет обратить особенное внимание на труд г. Позднеева.

Еще до выпуска в свет этой своей книги г. Позднеев напечатал в газете Восточное Обозрение (1882 г. № № 5 и 6) заметку «О монгольской исторической литературе по памятникам, хранящимся в Императорском С.-Петербургском университете», в которой восстал против укоренившегося в ученом мире «одностороннего» мнения, будто монгольские летописи «бессодержательны», ничего почти не дают, кроме имен, проникнуты ультра-буддийским духом, и т. п. В заметке этой сообщалось о найденных г. Позднеевым в Монголии памятниках, а именно: небольших монгольских летописях и о 25 исторических рукописях об отдельных городах, местностях, монастырях, биографиях монгольских князей, жизнеописаниях хутухт и т. п., и сказано, что изучение этих источников должно рассеять прежний взгляд относительно содержания монгольской исторической литературы и убедить ученый мир в том, что монгольским «летописям чуждо буддийское направление их авторов». Особенно высоко ставил г. Позднеев [238] при этом летопись Эрдэнийн эрихэ. После такого заявления мы в праве были ожидать от монгольской «историографий очень ценных известий, и потому с нетерпением ожидали появления «Материалов для истории Халхи», как труда, в основу которого положена Эрдэнийн эрихэ, а другие летописи, или большая часть их, послужили к составлению обширного к ней комментария.

На деле однако оказывается, что находки г. Позднеева не принадлежат к числу особенно крупных, и что монгольские летописи далеко не то, что говорил о них г. Позднеев в своей предварительной заметке. Но предоставим слово самому автору: «Мы естественно считаем «Эрдэнийн эрихэ», говорит он, - «за одну из самых полных монгольских летописей... Оценивая летопись тусалакчи Галдана как памятник исторический, я скажу, что в большинстве случаев она, бесспорно, ничтожна по своему содержанию; но своим обилием хотя бы то и ничтожных, в нашем воззрении, фактов, она во-первых наталкивает нас на вопросы, а во-вторых дает возможность более или менее правильно ориентироваться в размещении тех событий, которые узнаем мы из других монгольских летописей, столько же бессвязных и отрывочных в изложении сведений, как и «Эрдэнийн эрихэ» (стр. XVI). Какое-то неопределенное впечатление производит эта характеристика, а выражение: «наталкивает на вопросы» - признаемся - нам непонятно. Через несколько страниц автор еще раз заявляет, что «летопись Галдана, при всей относительной полноте ее, очевидно является через чур малосодержательною и еще более перепутанною, а потому сбивчивою и неудобопонятною» (стр. XXI). А еще немного далее узнаем, что без китайских источников, с одними монгольскими летописями, шагу нельзя сделать: «С своей стороны», заявляет г. Позднеев, - «я считаю долгом сказать, что сочинение это (Шэн-у-цзи) буквально служило для меня руководящею нитью, держась за которую единственно и была возможность разобраться в массе фактов, бессвязно и отрывочно изложенных во всех вообще монгольских летописях последнего издания» (XXIV). Это относительно содержания монгольских летописей. Какое же отношение их к буддизму? В какой степени свободны они от ультра-буддийского духа, так присущего давно известным монгольским летописям? Касаясь событий в Монголии в XVII столетии, г. Позднеев свидетельствует, что «летописные сказания о том времени из года в год не передают нам [239] ничего другого, кроме известий о совершении то там, то в другом месте религиозных церемоний, о сооружении храмов и кумиров, чествованиях гэгэна, священных лам и пр.» (стр. 165). Но и в XVIII столетии оказывается то же самое: «Едва ли было в Халхе более славное время процветания буддизма, как последние годы царствования Канси. Все имеющиеся у нас исторические сказания монголов относительно этого времени говорят о буддизме и только о буддизме» (стр. 304). И подтверждение всему этому находим мы чуть не на каждой странице книги г. Позднеева.

Выходит, стало быть, что монгольские летописи суть памятники весьма мало значительные, что даже и летописями - то их нельзя назвать, а надо подыскать более подходящее для них название. Но как ни плоха монгольская «историография», нельзя же за это обвинять Монголов. Хорошо, что у них и такая-то есть; у других кочевых народов, тоже игравших важную роль и в Азии и в Европе, и того не имеется. Странно желать, чтобы местный бытописатель заботился не о том, что интересовало его соотечественников, а о том, что может потребоваться каким-нибудь иностранным ученым; еще страннее применять к монгольской историографии требования, выработанные европейскою наукой. Качества монгольских летописей будут очевидны всякому, кто примет труд прочесть книгу г. Позднеева, но значение летописей останется не выясненным. Другое дело, если б автор объяснил, почему монгольская историческая литература приняла тот характер, каким отличается она теперь, показал бы, как составляется эта литература, одним словом - исследовал бы состав монгольских летописей. Такие задачи может разрешить только монголист.

Переходим к рассмотрению самого труда г. Позднеева. Он задумал представить те сведения о судьбе Монголии, с начала XVII столетия, какие имеются у самих Монголов, то есть, после известной летописи Санан-Сэцэна, и рассмотрел пока одно столетие. Перевод летописи Эрдэнийн эрихэ занимает всего 39 страниц; комментарий же, в котором г. Позднеев является истолкователем летописи и событий в Монголии, занимает 273 страницы, то есть, в семь раз более текста; приложений не считаем. Ясно, что вся сущность сочинения в комментарии. Тут автору предстояло выказать, с одной стороны, всю свою эрудицию, с другой - показать свое уменье обращаться с источниками. Эрудиция г. Позднеева в монгольском языке и литературе не подлежит никакому [240] сомнению; но второе требование оставляет желать многого, что мы и постараемся доказать.

Всякий историк, изучающий какой-либо народ, невольно привязывается к нему, каков бы этот народ ни был. Хорошо это или дурно - вопрос другой; но так обыкновенно бывает, и понятно почему: историк, по призванию, в некотором роде, сам переживает те события, которые он описывает; радость и горе изучаемого народа делаются близкими и ему. Следовало бы ожидать сочувствия Монголам со стороны г. Позднеева; но в действительности оказывается, что он не только не питает к ним никакого расположения, но просто ненавидит их. И такое отношение г. Позднеева к Монголам тем более непонятно, что в другом своем большом труде он смотрел на Монголов и вообще на кочевников иначе. Там даже в храбрости им не отказывалось. Правда, в одном случае предметом изучения была поэзия Монголов, а в другом - их поступки и жизнь по историческим памятникам; но едва ли такой переворот совершился у нашего монголиста под влиянием литературных памятников. Во всяком случае пристрастие г. Позднеева в его «Материалах» перешло за тот предел, когда с ним можно мириться.

По словам г. Позднеева, отличительною чертою характера Халхасов является вероломство (стр. 124), каждое их слово, каждое деяние - наглая ложь, они постоянно обнаруживали презрительную мелочность своего характера (148-149); продажность и жадность всегда были присущи духу Халхасов (152); они трусы: робость западает в их души при одном только слухе о могуществе тайцзуна. Если есть у них честолюбие, то непременно мелочное (221); если они бегут, то бегут постыдно (229); в Пекин являются неиначе, как униженно (163), и т. п. Вообще же Халхасы народ дикий (201), с нравственным разъединением (270), с желанием поживиться на счет ближнего (271). Наш автор просто не находит слов, как бы посильнее ошельмовать Халхасов. Строят они храмы, размножают кумиры, сочиняют процессии - все это для того, чтобы блеснуть внешностию; а если это только внешность, то служит она, конечно, в угоду праздности, невежеству и шарлатанству (132). Что ни сделали бы Халхасы, все худо. Г. Позднеев, по видимому, сочувствует мере китайского правительства брать заложников от Халхасов с целию обеспечить себя от их набегов (стр. 146); но как только Халхасы [241] исполнили это требование Китайского императора, г. Позднеев сейчас же назвал такой поступок их позорным: «Получив в свои руки власть над Халхою, молодые правители прежде всего изменяют старой политике в отношениях к маньчжурам и позорно оканчивая искустно затягивавшееся их отцами дело по выдаче дайциньскому правительству заложников, в первом же году своего правления высылают в Пекин своих детей и братьев» (159). Во время войны Галдана цэрэна с Китаем Халхасы оказали китайскому правительству неоцененную услугу, уничтожив Галдана одними своими силами, так как маньчжурские и китайские войска не поспели вовремя. Автор держит сторону Китая, следовательно, он должен быть доволен поведением Халхасов, по крайней мере на этот раз не в чем ему упрекнуть их. Но он нашелся - и упрекнул. Упрек довольно странный, однако: зачем-де не все халхаские князья участвовали в битве с Галданом! (стр. 353-354). Г. Позднееву хотелось бы, чтобы вся Монголия встала, как один человек, за чуждое ей китайское дело и уничтожила бы соплеменную ее Чжунгарию. Автор книги упустил из виду одно очень важное явление. Ему, по видимому, не известно, что у кочевников власть служит не ко благу народа, а к угнетению его, к удовлетворению всякими способами алчности и корыстолюбия владельцев. У Монголов, вследствие существования у них данничества, интересы народа и ноянов были противоположны еще в более сильной степени, чем у других кочевников. Если б автор обратил внимание на эту противоположность, ему многое объяснилось бы в жизни Халхасов, и не стал бы он обвинять народ в том, в чем. виноваты только некоторые нояны. Но никакой противоположности г. Позднеев не видит. Напротив, сам он убежден и старается убедить в этом читателей, что Халхасы беззаветно веровали в своих ноянов, что между теми и другими существовала тесная нравственная связь. Было ли так в действительности, мы увидим это ниже.

Нападки г. Позднеева на Халхасов тем более странны, что тут же рядом расточаются восхваления Маньчжурам, которые ничем не лучше Монголов. Это наше личное мнение; в «Материалах» же проводится совсем другой взгляд на характеристику этих народов. Политика Халхасов презренная, сообщает г. Позднеев (151), - а Маньчжуров - сурово-величественная (136) и хитроумная (152). Халхасы сознают свое бессилие перед [242] маньчжурским правительством, а правительство это относится к Халхасам с полнейшим презрением. «Мы положительно недоумеваем», говорит г. Позднеев, - «с одной стороны, перед систематическою ложью и наглостию Халхасов, а с другой перед дерзки-суровым, насмешливым и позорным (?) отношением к ним маньчжуров» (151). Признаемся, мы не разделяем недоумения автора и ниже постараемся показать действительную цену этого «дерзки-сурового отношения». Маньчжурам, или правильнее, маньчжурской династии в Китае, все прощается, всему приводится оправдание. Читая «Материалы», приходишь к убеждению, что все благо Азии, по мнению автора, заключаемся в том, чтобы народы этой части света подчинялись Китаю и платили ему дань. Между тем политика китайского правительства по отношению к кочевникам вообще, и к Халхасам в частности, всегда была безнравственною. Путем всевозможных интриг старалось оно внести смуту и междоусобия в Халху; сознательно, с холодным расчетом, с полным пониманием дела и характера кочевников разоряло оно несчастную Монголию и в конце концов достигло своих узко эгоистических целей. А между тем г. Позднеев так увлекается Китаем и всем китайским, что в его «Материалах» даже Чжунгары по отношению к Китаю являются разбойниками (стр. 214, 218, 234, 246, 276), Галдан - мятежником; его увещания Халхасам сбросить зависимость от Китая называются изменническими, советники Галдана - мятежными (стр. 276, 335, 336, 338). Дальше этого не пошли и сами Китайцы. Теперь мы миримся уж с «мятежничеством» Халхасов, хотя и тут встречаемся с любопытным явлением: нужно Китайцам ослабить Халху, они вносят раздор в среду монгольских князей, и автор «Материалов» с некоторым удовольствием описывает смуты в Халхе; но когда усобицы возникают там в неудобное почему-либо для Китая время, он называет это мятежом. Но может быть, в конечном-то результате Китай облагодетельствовал Халхасов, повлиял на развитие благосостояния в Халхе, и для ее собственного блага следовало подчинить ее Китаю? И того нет. Сам же г. Позднеев сознается, что «достигнуть своего прежнего благосостояния они (Халхасы) были не в силах не только в то время (конец XVII и начало XVIII ст.), по не могут даже и до ныне, ибо развитие их богатств и благосостояния постоянно подрывается влиянием на жизнь их Китая и буддизма» (стр. 261). Да, «даже и до ныне»; но стоит [243] ли сокрушаться о какой-то Халхе: лишь бы Китайская империя процветала!

Слабую сторону сочинения представляет его обработка. Мы постоянно встречаемся с повторениями, противоречиями, недомолвками, и эти недостатки мы объясняем спешностию работы г. Позднеева. Иногда казалось автору, что об известном явлении он высказался сперва недостаточно убедительно, и вот, при случае, он повторяет прежнее рассуждение еще раз, но на иной несколько лад. А случается и то, что, позабыв или упустив из виду сказанное в начале, он заявляет в конце нечто другое, прямо противоположное тому, что говорилось раньше. Рассмотрим сочинение и с этой стороны.

Халхасы, являясь в Пекин с данью, нередко заводили там споры об ответных дарах, так как Китайцы обыкновенно обманывали кочевников. Споры иногда кончались тем, что Халхасы прибегали к оружию: производили набеги на те аймаки, которые поддались Маньчжурам, с целию как-нибудь отмстить последним. Маньчжурское правительство, как видно из «Материалов», поступало в этих случаях самым решительным образом: «Лишь только явились к ним (к Маньчжурам) в следующем 1652 году послы от сэцэн хана для обычного представления дани в день новолетия и лишь только начали эти послы пустые (почему же «пустые?») споры об ответных дарах, император тотчас же приказал прогнать их и, объявив сэцэн хану, строгий выговор, уничтожил вовсе представление дани от сэцэн хановского аймака. Этот урок был как нельзя более поучителен для всех остальных халхасов: споры, торги и выпрашивания, весьма обыкновенные доселе при получении даров, с этого времени прекратились вовсе» (149). Допустим, что споры прекратились, хотя мы и не знаем - от себя ли тут говорит автор диссертации, или передает слова своего источника. Но вот в следующем 1653 году Китайский император дал Халхасам, по видимому, еще более сильный урок. Он велел известить Тушету хана, что недоволен им за непредставление ко двору обычной дани. Тушету хан поспешил представить дань; но послы его не только не были приняты императором, не пустили их даже и в ворота Срединной империи, а вернули назад. «Это издевательство было достойною наградой презренной политики Халхасов», замечает автор книги (стр. 151). Что же князья? Они равнодушно отнеслись к оскорблению, нанесенному им отказом в приеме [244] их послов (154). В одно и то же время урок и равнодушие, смотря по тому, что в известное время больше нравится.

На стр. 127 речь идет о том, какое влияние имели на Халхасов обстоятельства первых сношений монгольских князей с Маньчжурами. Никаких особенно серьезных столкновений между теми и другими не было, только раз, зимою 1637 г. цзасакту хан вздумал было пограбить Хухэ-хото; но Тайцзун (Чун-дэ) двинул против цзасакту-хановцев войско, и те «приведенные в ужас», разбежались. Явление в степях самое заурядное, совершающееся без всяких ужасов: шли пограбить, встретили сопротивление, так и поворачивай назад. Но г. Позднеев на четырех страницах (128-131) поясняет нам, что у Халхасов явилось сознание о своем бессилии перед Маньчжурами, как будто дело идет не о грабительских набегах, а о борьбе двух великих народов за гегемонию. Сознание, впрочем, продолжалось недолго. В 1646 г. некоторые халхаские аймаки решились начать войну с Маньчжурами (при императоре Шунь-чжи). Нападавшие были разбиты, при чем многие из Халхасов держали сторону Маньчжуров и помогали им усмирять своих соотечественников. По логике автора «Материалов» выходит, что если Халхасы сидят смирно, значит, явилось у них сознание в собственном бессилии; зашевелились - это воскресли надежды на улучшение своего быта путем хищнических набегов на Китай и его подданных. Заметим мимоходом, что не одним только хищничеством совершается улучшение быта, и не только для улучшения быта набеги предпринимаются кочевыми героями. Но дело, на наш взгляд, объясняется очень просто: Халхасы увидели, что хищничать на счет Маньчжуров не совсем удобно, или же надо производить набеги с большею против прежнего осторожностию. В книге же опять встречаем рассуждения о том, что должны были вынести обе стороны из этого похода. Что касается до Халхасов, то они будто бы убедились в невозможности безнаказанно посягать на интересы маньчжурского дома, и особенно такое убеждение «укрепилось в умах молодого поколения, как более чуткого к воспринятию новых впечатлений и воспитавшегося при жизненных условиях, почти совершенно отличных от тех, в которых выросли главные халхаские деятели настоящей войны» (141). До сих пор мы думали иначе. Мы думали, что урок, полученный отцами, мало отзывается на детях, и что если у кого и «воскресают надежды», то именно у молодого поколения; но в Халхе бывает [245] видно не так, а как раз на оборот. Есть у автора наклонность, по поводу каждого упоминаемого им события, делать выводы и обобщения, даже и тогда, когда их сделать нельзя. Оттого вся история столкновения Халхасов с Маньчжурами вышла какая-то бесцветная, все характерные явления в области сношений этих двух народов между собою как-то потерялись, расплылись в массе рассуждений, иногда совершенно излишних.

После известного столкновения 1646 г. маньчжурское правительство потребовало у халхаских князей заложников. Князья уклонялись от исполнения этого требования. «Послать заложниками своих сыновей значило для халхаских князей на всегда отказаться от всякого рода разбойничьей поживы в маньчжурских владениях, а это, как говорил я уже выше, было не в характере тогдашних правителей Халхи: они с малолетства воспитались на хищнических набегах и полагали в них как всю поэзию своей жизни, так и главную статью своих доходов» (146). Но отчего же бы Халхасам и не дать китайскому правительству заложников? Ведь и «сознание» явилось, и «убеждение» укрепилось, что набегов производить на Китай больше нельзя; а заложники все-таки какую-нибудь материальную выгоду доставили бы халхаским князьям. Невольно возникает сомнение в действительности «сознания», а тут как раз и сам автор книги приводит такой рассказ: «В 1650 г., князь цзасакту хановского аймака Омбо-эрдэни, под предлогом облавной охоты, вошел в пределы Хуху-хото и, точно также как тушету хановцы в бариньском аймаке, произвел грабеж, угнав стада рогатого скота и табуны лошадей» (146-147). И Маньчжуры не могли наказать грабителей, не смотря на «убеждение» последних, что задевать Маньчжуров безнаказанно нельзя.

Вообще рассуждения г. Позднеева на счет слабости Халхасов кажутся нам недостаточно убедительными. Он слишком рано заявил о слабости Халхи, о «потере самоуверенности в своих силах» ее князей; а когда действительно воинственный дух Халхасов стал упадать, автору «Материалов» оставалось только повторять свои первоначальные заключения. Между тем маньчжурское правительство, которое, по словам г. Позднеева, до тонкости знало положение дел в Халхе, настроение народа, дух и все замыслы князей, смотрело на своих соседей иначе; даже много позже заявленного в «Материалах» ослабления Халхи боялось оно Халхасов. Такие императоры, как Канси и Юн-чжен, все еще принимали [246] меры к ослаблению Халхи, не смотря на испытанную уже в это время преданность ее маньчжурскому дому, и не давали ей оправиться. И как увидим, не напрасно считали они Халхасов солидною силою, пренебрегать которою не следовало. В книге же положение Халхи с этой стороны изложено следующим образом.

Уже к 60-м годам XVII столетия положение Халхи было крайне печальное: она «все более и более хирела и истощалась во взаимных смутах» (стр. 177). Китайское правительство поддерживало неурядицу в Халхе: признавало самозваного хана (172-173), увеличивало число владетелей в Халхе (272), и т. н. Но к 1694 г., говорит г. Позднеев, - дела Халхасов поправились, и материальное положение их улучшилось (стр. 234). На следующей странице оказывается однако, что хозяйственный быт Халхасов улучшился «не на столько, чтобы выносить на себе поборы князей и духовенства». На стр. 237 благосостояния уже вовсе нет. Там повествуется, что смуты в халхаских общинах, являвшиеся как результат бедности Халхасов, в свою очередь обусловливаемой несоразмерностью расходов халхаских правителей с доходами их данников, невольно должны были задерживать Маньчжуров в военном движении на Салдана. И все это перед 1694 годом. Тут мы уже прямо попадаем в заколдованный круг: смуты происходят от бедности, и бедность происходит от смут.

Тяготение халхаской аристократии к пекинскому двору было, по свидетельству г. Позднеева, «одною из самых первых причин, подрывавших благосостояние халхасов», и затем излагается, как разорялся народ, и как «ослаблялись силы страны» вследствие этого тяготения и вследствие частых поездок хутухт в Пекин (261, 262). А на следующей странице читаем: «Не смотря на все это, в Халхе, по крайней мере отдельные, частные дома несомненно год от года и даже довольно быстро поднимались в своем благосостоянии; весьма вероятно, что и все Халхасы вскоре окрепли бы совершенно, если бы было у них побольше единодушия, да на беду не страдали они религиозною ревностию». Как-то теряешься при встрече с такими неожиданностями. Выходит, стало быть, что «одна из самых первых причин» ничто перед единодушием и «религиозною ревностию». Как бы то ни было, обстоятельства не благоприятствовали восстановлению могущества ослабленной Халхи; а тут еще Юн-чжен принимает ряд мер к еще большему ослаблению ее (323-324). К 30-м годам XVIII столетия Халха [247] дошла, по видимому, до полного истощения и неурядицы (стр. 354), и не смотря на то, оказываются там люди по природе воинственные, «для которых бранное дело составляло самое заветное желание духа (355), Новая неожиданность: ведь автор «Материалов» давно похоронил то поколение, которое отличалось таким именно характером; а новое, как видели, воспиталось под влиянием убеждения в собственной слабости и ничтожности, с прибавкою к этому убеждению еще буддийских воззрений на мир. Заключительная картина слабости Халхасов оказалась решительно несообразною со всем предшествовавшим изложением. Обессиленные и истощенные Халхасы разбивают заклятых врагов Китая Чжунгар, и разбивают так, как не разбивали их и Китайцы. Войско, исключительно халхаское, численностию до 30,000 нанесло Галдану цэрэну страшное поражение близ гор Кэрсэн-чилу и преследовало бежавших Чжунгар до озера Хара-шэнцзи, где «после двухдневных сражений мятежники были разбиты совершенно... Между тем вспомогательные войска маньжуров не успели подойти к гнавшимся за чжунгарами халхасам и оттого-то дальнейшие сражения их во время преследования были сравнительно слабы. На дороге от Хара-шэнцзи до приорхонского Хангая эфу Цэрэну пришлось выдержать не менее десяти стычек с чжунгарами, но нанести им полное поражение он все-таки был не в силах» (345-346). Итак, «совершенно разбитые» Чжунгары не потерпели полного поражения. Тем не менее они обратились в бегство, не надолго только остановились в долине, где находится эрдэни-цзуский монастырь, остановились не для отдыха, а для грабежа: соблазнились монастырскими богатствами и начали грабить кумирни, похищая оттуда драгоценные сосуды, богатые облачения, литые из золота и серебра бурханы. Как только весть о таком святотатстве распространилась среди Халхасов, тотчас же стали подходить к Эфу Цэрэну свежие подкрепления, и он стремительно бросился на Чжунгар. «Халхасы истребили здесь до 30,000 чжунгар, из которых половина была избита, а половина, спасаясь бегством, потонула в реке Орхоне. Что касается маньчжурских войск, то они не поспели еще и к этому времени» (347-348). После этого второго поражения, нанесенного Чжунгарам Халхасами, должно думать, рать Галдана окончательно уничтожилась: другого вывода из всего изложенного и сделать нельзя. Но в сочинении г. Позднеева сообщается вот что: «Эфу Цэрэн с одними только своими [248] халхасами напавший на чжунгар с севера и быстрым натиском нанесший им страшное поражение, в конце концов все-таки не мог окружить чжунгарскую армию такими плотными рядами своих солдат, которые были бы в силах сопротивляться в каждом данном пункте натиску чжунгаров (еще бы: с 30,000-40,000 войском-то); оттого ночью Галдан цэрэн успел вырваться из окружавшей его цепи и бежал по горам в направлении к р. Туй» (348). Эти события дали автору «Материалов» случай пуститься в новые рассуждения, по прежнему не совсем удачные. Останавливаться на них мы не будем; отметим только, что отношения Халхасов к военным действиям он назвал холодными (351-352). Но может быть, китайское правительство оказалось в отношении Халхасов более справедливым, чем русский исследователь, и по достоинству оценило их подвиг? Действительно, на первых порах, так сказать сгоряча, Китайский император щедро наградил победителей; но потом, говорит г. Позднеев, - когда сделались известными в Китае подробности битвы при Кэрсэн-чилу и другой - при Эрдэни-цзу, то есть, когда обнаружилось, что не все халхасские князья принимали участие в деле, то «император был взбешен этим известием едва ли не больше, чем обрадовался победе» (стр. 359). Сомневаемся, можно ли серьезно говорить такие вещи.

Вся эта война Чжунгар с Китаем изложена в сочинении не совсем удовлетворительно; мы даже не встречаем никаких попыток к объяснению стремлений Чжунгар в Халху. Их походы туда являются положительно бессмысленными, каким-то непонятным «преследованием интересов на чужбине». В самом повествовании нет строгой отчетливости, нет даже последовательности. То Чжунгары сильно разбиты, то разбиты не сильно, и в обоих случаях речь идет об одной и той же битве. То китайское правительство решается «окончательно истребить» своего врага (стр. 234), то вслед за этим решением пробует склонить дела к миру (стр. 237). Во время борьбы с Галданом китайское правительство, с целию завлечь Галдана в свои сети, неоднократно прибегало к такой хитрости: оно подсылало к нему своих агентов под видом послов от некоторых халхаских князей с обещанием от них поддержки Галдану. «Несомненно», говорит г. Позднеев, - «что маньчжуры чересчур уже пересаливали с этими посольствами: на ряду с quasi-перебежчиками из халхасов они подсылали к Галдану и своих китайцев, так что хитрость их [249] без сомнения была в конце концов узнана Галданом: нам достоверно известно, что одного из таких послов он отправил пешком назад, а сам, оставаясь по старому в Баянь-улан, распускал слух, что занял у русских 60,000 ружей, с которыми (?) и намерен вторгнуться в Китай» (стр. 242). До сих пор ничего необыкновенного: Азиатцы любят хитрить, хитрят в таких случаях, когда в том нет никакой надобности; но через несколько страниц далее узнаем, что Галдан верит подобным посланцам: «По подложному письму Шачжина, которое получил он чрез Очира еще в прошлом году, Галдан предполагал, что все десять хорчинских хошунов сделались его сообщниками и рассчитывал на их помощь» (стр. 246). Для нас ясно, что все подобные выводы построены на личных догадках автора исследования. Он рассуждал, по видимому, таким образом: не пошел Галдан на север по приглашению Шачжина и остался в Баянь-улане, значит, понял хитрость Китайцев и не поверил посланцу; на следующий год Галдан очутился на северной стороне Хэрулэна, значит, пошел туда по приглашению Шачжина, то есть, поверил посланцу. Не легко читателю справляться с подобными заключениями.

Начатые при императоре Канси войны Чжунгар с Маньчжурами, продолжались и при Юн-чжене. Выведенный из терпения дерзостию (!) Чжунгар, император этот в 7-м году своего правления (в 1729 г.) решился наказать их. Пекинский кабинет сделал представление императору, что время для борьбы с Чжунгарами еще не настало, что народ не готов к этой войне (332). Почему рано наказать Чжунгар теперь, когда наказания были возможны раньше, мы решительно не понимаем, и сам автор книги нам этого не объясняет; но так как Китайцы действительно потерпели неудачу, и мы к ней уже подготовлены, то все идет очень складно, нужды нет, что этот рассказ не вяжется с предыдущим изложением, а еще хуже, не вяжется и с последующим. Войска выступили в путь. «От проливного дождя значки и знамена в это время намокли и знающие люди считали это за недобрый знак», как бы от себя замечает автор диссертации, ибо ссылки на источник нет никакой. «Недобрый знак» предсказал верно: маньчжурский полководец Фурдань был разбит. Теперь, конечно, пекинский кабинет получил несомненное доказательство своей правоты, когда заявлял о несвоевременности для Китая борьбы с Чжунгарами, и конечно, еще более будет он настаивать на [250] мире с Галдан цэрэном. Не тут-то было: «Маньчжурский кабинет», повествует г. Позднеев, - - «получив известие о поражении своих войск, пришел в страшное озлобление против Чжунгар и порешил всеконечно истребить их» (стр. 338-349). Выходит, что наказать Чжунгар не возможно, а «всеконечно истребить» их ничего не стоит. Что-то не совсем складно, за то уж чисто по китайски.

Переходим к самому важному вопросу, затронутому в книге: к буддизму в Монголии. Буддизм совершенно заел Монголов, говорит г. Позднеев. Это говорили и раньше его, и с этим нельзя не согласиться. Можно выразиться еще сильнее: буддизм переродил Монголов. Г. Позднеев задался целию показать, что сделала с Монголами эта религия. Полного и окончательного ответа на этот вопрос в книге его мы не находим, так как она не представляет законченного труда; но и то, что сообщил в ней автор, важно и интересно. Влияние буддизма на Монголов проходит, в виде красной нити, через всю книгу. И на этот раз, к сожалению, встречаемся с основным недостатком автора, непоследовательностью; а про некоторые «положения» его следует заметить, что они являются через чур уж смелыми. «Сочувствие лучших людей из среды самих халхасов развитию буддизма в первое время было», говорит г. Позднеев, - «весьма естественно, ибо они не могли не сознавать, что буддизм является прекрасным, просветительным и облагораживающим началом для невежественного народа. При влиянии этой религии постепенно должны были образовываться грубые понятия черни» (113-114). Мы понимаем, что хотел сказать автор этим странным выражением: понятия образовываются; но сомневаемся, чтобы такой философский взгляд на буддизм имел место у Халхасов, хотя бы и у «лучших» людей из среды их. Да и не по таким вовсе соображениям принимают народы новую религию вместо своей прежней: не в облагорожении тут дело, а в сознании, что новое учение открывает им истину.

Благодаря буддизму, передает далее г. Позднеев, - ознакомились Халхасы с архитектурою, музыкою, живописью и другими искуствами, которые, хотя и в грубых формах, но «возвышали» Халхасов. Еще более пользы принес им буддизм, распространяя в народе грамотность и письмо. «За всем тем никто не знал, что возращая это деревцо, халхасы возращают смертоносный [251] маншинель, который своим ядом должен был отравить все их существо и в самой его основе» (114). Таково начало о буддизме.

Странно, конечно, было бы предполагать, что догматы буддизма так сейчас же и будут усвоены Халхасами. И в более развитом народе не сразу бы сделался буддизм доступным пониманию массы. Естественно, что на первое время внешность, то есть, обрядность, должна была исчерпывать главным образом содержание буддизма. В этом случае мы не в противоречии с г. Позднеевым. Пойдем далее. На стр. 132 он говорит, что «религиозная ревность халхасов выражалась, по видимому, в одном только стремлении блеснуть внешнею стороною благосостояния религии»; а далее заявляет еще решительнее, что «и в самой внешности ограничивались исполнением мелочного формализма халхасы вскоре начали заботиться даже и не о качестве или совершенстве монастырей, а только о количестве их» (155). Значит, буддизм стал падать в Монголии. Так, по крайней мере выходит это из характеристики одного десятилетия в середине XVII века (1644-1654). Может быть, характеристика и верна, но мы никак не можем согласить ее с дальнейшими замечаниями автора сочинения по поводу принятых Чжэбдзун-дамба хутухтою мер для упрочения в Халхе буддизма (заметьте: после 1650 года): «При таком содействии к успехам и заботах о развитии буддизма в Халхе, выражаемых халхаскими деятелями первой половины XVII века», говорит г. Позднеев, «понятно, что молодое поколение тогдашних халхасов воспитывалось исключительно под влиянием буддийских идей, а вместе с сим оно незаметно утрачивало в своей душе бодрость и отвагу своих отцов, теряло их прежнюю воинственность и жажду к славе» (158). Во-первых, буддийские идеи - это уж не внешность; во-вторых, бодрость духа Халхасы потеряли еще раньше: вследствие поражения нанесенного им Маньчжурами, как уже заявил г. Позднеев на стр. 141. При чем же тут буддизм, и отчего никакой «потери» мы не видим в Чжунгарии, где исповедывали ту же религию? Проговорившись, как нам кажется, не совсем удачно на счет «идей», автор тут же спешит прибавить: «Пропитываясь учением буддизма, это молодое поколение мало по малу становилось все более и более апатично к деятельности гражданской и, увлекаясь простотою выполнения религиозных обрядов, в которых всегда находило оно приятное для себя развлечение, постепенно отвыкало от [252] трудностей боевой жизни» (158-159). Далее опять идут рассуждения о том, что вследствие буддизма, у халхасской молодежи того времени, не замедлила обнаружиться потеря самоуверенности в своих силах, и т. п. Из всего этого можно подумать, что такой характер принял буддизм только в Монголии и нигде больше. Внешностью буддизм блещет везде, блещет, как ни одна другая религия в мире, и в то же время только он умеет поглащать все средства той страны, где прочно водворился. Там быстро возникают кумирни, монастыри; там большая часть населения обращается в духовных. Монголия не представляет исключения. Но независимо от обрядовой стороны, и догматы буддизма усвояются народом, а для духовных знание их непременно обязательно. И вот тут мы наталкиваемся на странную особенность буддизма: можно быть очень религиозным человеком и удовлетворять свою религиозность одною пустою формальностью. Буддисту нет надобности самому молиться, для этого придуманы особые молитвенные машинки, курдё, которые и избавляют его от лишнего труда. Незнакомый с этими обстоятельствами будет введен книгою г. Позднеева в заблуждение и составит себе неправильное понятие о водворении буддизма в Монголии. Впрочем, автор книги - надо думать - смотрит на дело иначе; в противном случае не стал бы он отыскивать противоречия там, где нет никаких противоречий. Описывая нам нравственную разъединенность и внутреннее неустройство в Халхе в конце XVII столетия, г. Позднеев говорит: «Не только каждый род, но даже и каждая отдельная личность жили в Халхе в это время преследуя исключительно свои частные интересы, совершенно не думая о благе другого и напротив помышляя только о том, как бы поживиться на счет своего ближнего. Это явление составляет отличительную черту жизни халхасов в первые годы по возвращении их на родину из пределов Китая и зная их, мы легко объясняем себе, по-видимому, самые противуречущие одно другому события из халхаской жизни. Таким образом нам достоверно известно, что почти все халхаские князья и даже многие из самостоятельных халхасов в помянутые годы строят себе буддийские монастыри и храмы, ведут непомерные расходы на содержание ламства, затрачивают громадные суммы на поездки в Тибет и Пекин, а на ряду с этим сородичи их изнуряются от бедности и неустройства, терпят крайность до такой степени, что Канси в 40-м году своего [253] правления должен был снова раздавать для пропитания скот и лошадей бедному люду в целых аймаках. Для нас представляются почти непонятными эта холодность со стороны Халхасов, и особенно со стороны князей, к бедствиям своих сородичей, это узкое понимание ими даже своих собственных интересов; но тем не менее все это существовало как факт, не подлежащий никакому сомнению» (270-271). Такую длинную выписку сделали мы с намерением избежать упрека в том, что будто мы выхватываем отдельные фразы и толкуем их по своему. Почему это автор монографии почти не понимает холодности Халхасов к бедствиям своих сородичей, то есть, почему строятся монастыри, когда народу приходится умирать с голоду? А ведь это очень просто почему: буддизм имеет способность высасывать для себя из своих последователей последние соки, не смотря на самые неблагоприятные для этого высасывания условия.

В дальнейшее рассмотрение вопроса о влиянии буддизма на Халху мы входить уже не будем, так как ожидаем обстоятельного о том изложения в дальнейшей истории Халхи.

Почти три года монголист наш провел среди Монголов: время вполне достаточное для всестороннего изучения не только быта их, но и их понятий, их миросозерцания, то есть, всего того, что недоступно нашим обыкновенным путешественникам, незнакомым с языком описываемого ими народа. В виду этого следовало бы ожидать, что все те явления, которыми характеризуются взгляды и понятия кочевников, выступят в книге г. Позднеева с особенною яркостию и рельефностию и тем многое объяснят людям знакомым лишь с теоретическою стороною дела. К сожалению, наши ожидания не всегда оправдываются. Под рукой у г. Позднеева был богатейший материал, многое из него попало и в его книгу, но многоречивые и без выдержки разъяснения автора как-то стушевали и затемнили многие выдающиеся явления.

Возьмем взгляд кочевников на подданство. В Европе и понятия не имеют о характере такого подданства. В Азии - это выгодная сделка, ни к чему не обязывающая, нередко - одна пустая формальность. Оттого кочевники так и любят забегать к оседлым с предложением своего подданства, точно милости какой добиваются разрешения представлять им дань. Особенно дорого платило за эту честь китайское правительство, иногда по нужде, а иногда и просто по тщеславию. Монгольские князья так и рвутся [254] подносить «дань» императору Китайскому, и не напрасно: за свое поднесение получат они втрое, вчетверо более. Случалось, что такое отдаривание производилось даже по установленной для известного времени таксе. Чем наказать провинившегося данника? А запретить ему представлять дань ко двору. И он же будет умолять о помиловании. Ведь это явление крупное. Посмотрим, как воспользовался им автор. Заметив в одном месте (стр. 129), что представление кочевниками дани Китаю доставляло им значительный доход, ибо Китайский император должен был отдаривать данников; в другом он объясняет дело иначе: «Что касается князей и светских правителей халхаских, то хотя Канси, в виду расстроенного положения их данников, и избавил их от оффициального приношения их дани на первые три года после подданства, тем не менее движимые честолюбием и любовию ко всякого рода торжествам, они даже и в это льготное время по нескольку раз в год являлись ко двору с представлением своих подарков» (235; ср. также стр. 125-126). Жаль, что автор «Материалов» не пояснил, в чем заключалось это «честолюбие»: в самом ли факте поднесения дани, в личном ли представлении ее императору, или наконец, в том, что это было не для всех доступно? Но во всяком случае и честолюбие, и любовь к торжествам должны уступить первое место материальной выгоде. Не даром же Китайские императоры старались ограничить представление кочевниками дани и довести ее по возможности до ничтожного размера. Так было и в сношениях Китайцев с Монголами. И когда о том передавал г. Позднеев, он сам смотрел на дело иначе, чем теперь. В 1638 г. император распорядился, «чтобы Монголы не тратились так много на доказательства своей преданности; он обязал их приносить дань из «девяти белых» и помимо сего воспретил всякое приношение подарков. Для халхасов, конечно, это ограничение было весьма тяжело, хотя, в сознании своего бессилия противустоять ему, они должны были перенести этот гнет и подумать об изобретении каких-либо новых средств к удовлетворению своих корыстолюбивых целей» (130). Сказано немножко сильно, но хорошо. На этом и следовало бы остановиться; но автор пошел развивать свою мысль дальше, и все покрылось туманом. Оказывается, что «гнет»-то в сущности пустяки, а «гораздо важнее для Халхасов было то, что они должны были отказаться от своей политики, не могли настоять на своем». Это уж как будто [255] по европейски. Результатом этой уступки Маньчжурам со стороны Халхасов явилось будто бы распадение халхаского союза и переход некоторых владельцев от своего прежнего покровителя, сэцэн-хана, в маньчжурское подданство (130-131). И это все от того, что Маньчжуры ограничили дань Халхасов «девятью белых?» Сомневаемся.

Слишком большое значение придал г. Позднеев выговорам Китайского императора. Практический кочевник за словом не гонится и никакого значения словам не придает. Он с удовольствием зачислится подданным кого угодно, если ему за это заплатят. Тем более странным кажется нам строгий выговор императора Канси Цэван-Рабтану (стр. 283). А между тем выговоры имеют глубокий смысл, только не тот, какой придает им автор книги. Они нужны были для удовлетворения китайского самолюбия, тщеславия: «Вот-де какой наш император: строгие внушения и выговоры посылает, ни одного проступка не оставит безнаказанно; подлинно сын неба!», должен сказать Китаец, читая самый выговор. А где же народу знать, какие последствия имели подобные выговоры? Да и в книге г. Позднеева можно найдти указания на то, как Маньчжуры были «суровы» к Халхасам на словах, и как боялись их раздражить на деле.

В обзоре сношений Монголов с маньчжурским правительством не мешало бы оттенить некоторые приемы политики кочевников. Материалу для этого в книге г. Позднеева также довольно. Укажем для примера на переговоры Норбо с китайским правительством по поводу грабежей некоторых халхаских князей в Хуху-хото (стр. 147). Отмалчиваться или обвинять оседлых в том, что они сами своею несправедливостью вызвали набег своих кочевых соседей - прием у них общий. Мы в течение нескольких столетий имели дело с такою политикою.

Еще характерная черта кочевников - необыкновенная падкость их на титулы. Тут уж действительно мы встречаемся с честолюбием. Китайцы отлично понимали эту слабость кочевников и пользовались ею для своих выгод. Изощрившись в сочинении всевозможных титулов, императоры раздавали их кочевникам с замечательною снаровкой. Степные честолюбцы добивались титулов, потому что этим выделялись они из массы и получив, гордились ими. Титулованные лица составляли в степях высшую аристократию. Когда Юн-чжен пожаловал Доржи-Сэбтэну [256] достоинство ши-цзи (императорского сына), то летописец в умилении отметил такое пожалование: «Это, по истине, достойная удивления милость» (стр. 91): Но самым заманчивым для кочевников был титул «зятя» (то есть, зятя Китайского императора). Породниться с Китайским императором - это верх счастия. Не удивительно, что из-за титулов происходили даже ссоры у монгольских князей, которые своими жалобами и искательствами на этот счет в иных случаях просто осаждали императора (стр. 221). Жаль, что г. Позднеев затронул эту черту как-то мимоходом. В истории Монголии она играла большую роль.

Пришла очередь и нам сознаться в непонимании некоторых явлений, описанных г. Позднеевым, и положений, им высказанных. Мы не понимаем, почему это Халхасы, постоянно тяготеющие к Китаю, кровь за него проливающие, являются по отношению к нему злейшими и ненавистными врагами, такими врагами, что императоры должны были заключать с ними родственные союзы, выдавать за князей своих дочерей в замужство (261). Не понимаем, почему увеличение числа владетелей у Халхасов разоряло народ? «Юн-чжен хорошо понимал», передает г. Позднеев, - «что ослабление Халхи путем одного только деления аймаков и хошунов, хотя и несомненно должно было впоследствии обезопасить Китай от халхаских нападений, но за всем тем своим конечным результатом далеко не вело к полному исполнению желанной цели дайцинского правительства. Эти деления были уже через чур изнурительны для халхаского народа, навязывая ему массу новых правителей, отягощая его новыми, удвоенными и даже утроенными поборами; понятно, что в конце концов это чрезмерное истощение народа могло быть не выгодно и для самих маньчжуров» (323-324). Не будем останавливаться на том, в каком отношении находится начало этой выписки к концу ее, и в чем заключалась «желанная цель» дайцинского правительства; нас занимает вопрос: откуда появляются двойные и даже тройные поборы? Ведь податной Монгол платил подать только тому князю, к которому был приписан, или же, при дроблении числа правителей, подать увеличивалась, чтобы доставить новому владельцу приличные средства для представительства? Очевидно, г. Позднеев требует от своих читателей большой подготовки, пренебрегая сообщением пояснений далеко не азбучных.

В труде г. Позднеева затронуты и разрешены, более или [257] менее удачно, многие важные и интересные вопросы. К числу таковых относим мы вопрос о путях, какими проник буддизм в Халху. Признавая догадку г. Позднеева на этот счет вполне справедливою, не можем только согласиться с его предположением, будто пленные Олоты имели большее влияние на усиление буддизма в Халхе, чем проповедники его (107-108). Ничего подобного не замечаем мы в других местах при подобных же условиях; но может быть, Халха представляет исключение? Интересно также указание на те меры, которые принимало духовенство Халхи для привлечения народа к буддизму. Так, например, Нэйчжи тойн, явившись в Монголию, «объявил оффициально, что каждому, изучившему «хуриянгуй», будет выдана лошадь и каждому, выучившему «ямандагу», будет выдана корова» (113). Не удивительно поэтому, что буддизм делал быстрые успехи в Халхе: в последние годы царствования Канси в одной Урге считалось 14,000 лам, а не много спустя, в 1729 г., при возведении на кафедру хутухты, Лубсан-дамба-донми присутствовало до 26,000 лам (305, 329). Обстоятельства походов Чжунгар в Монголию являются теперь несколько в ином виде, чем знали мы о них до исследования г. Позднеева, который извлек и из монгольских летописей, и из китайских источников новые подробности об этих походах. Это одна из существенных заслуг г. Позднеева в разбираемой книге.

К числу интересных и поучительных фактов относим мы те события в Халхе, которые отражались и у нас. Оказывается, что не смотря на призвание Китайских императоров «проявлять истину во вселенной», то есть, творить добро и доставлять благодеяния, не со стороны Китая встречали Халхасы все это, а находили только у нас, в России. Ради безопасности и защиты стремились Монголы в наши пределы. Такое стремление замечается уже с XVII века, то есть, с того времени, как Китайцы начали хозяйничать в Халхе. В 1684 г. ашабагатские тайши собрали свой родовой сейм, на котором определили перейдти в русское подданство, что и исполнили в том же году. Переходы Халхасов в русское подданство особенно усилились во время войн Галдан-цэрэна с Китаем. Тогда «большинство халхасов дошло до такой крайности, что спасалось от гнетущей их бедности одним только бегством в Россию. Эти перебежщики в свою очередь запутывали отношения Китая к России, но главнейшее зло, причиняемое ими, было в том, что они постоянно переманивали еще за собою своих [258] родовичей и халхасы почти непрерывною цепью даже из южных степей Монголии потянулись на север» (360). Были ли нам эти переселенцы нужны, принесли они нам пользу или вред - вопрос другой, и автор «Материалов» им не занимается, но он очень недоволен переселением: оно, видите ли, не нравилось китайскому правительству, а вследствие того наши отношения к Китаю запутывались. На сколько нам известно, никакой особенной «запутанности» из-за переселенцев не происходило, а если дело доходило до взаимных препирательств, то это обычное явление на границе. Во всяком случае не Китайцам жаловаться на нас. Русское, правительство по отношению к китайскому всегда отличалось уступчивостью. Лучшим тому доказательством может служить несчастная участь цзасака Ханду. Когда он задумал перейдти в русское подданство, то его у нас не приняли, и он с 500 своих данников перекочевал на Онон. «Несколько времени спустя русские захватили и выдали его маньчжурам, которые немедленно же и казнили этого мятежного цзасака» (240). Вот до чего простирали мы свое усердие в угоду китайскому правительству. Положим, тут дело шло о «бунтовщике», но и в других случаях действовали мы в том же духе: сами же Китайцы говорят, что Русские не приняли Галдана. Чего ж еще лучше? Но когда несчастный, разоренный народ искал у нас спасения, Россия никогда не отказывала ему в убежище. Не в том беда, что Китай предъявлял нам те или другие требования, а в том, что мы очень часто относились к ним наобум, без справок с прошлым. Если бы мы лучше знали Азию, и отношения наши к тому же Китаю были бы гораздо проще и менее «запутанными», потому что в переговорах с ним вполне могли бы и выказать столь необходимую в сношениях с Азиатцами твердость и установить нужное нам направление. Мы редко когда пользовались благоприятным для нас случаем, чтобы вызвать Китай на уступки в нашу пользу. А в Азии, более чем где-либо, надобно пользоваться случаем. Требовательное и резкое на словах китайское правительство в сущности очень боялось Русских. Когда Галдан распустил слух, что Русские ему помогают, то один только этот слух навел такой ужас на Китайцев, что канцлер советывал императору бежать, не докончив похода (стр. 246). Мы решительно не понимаем, почему автор «Материалов» все готов принести в жертву Китаю. Отсюда, кажется, и происходит его систематическое преследование [259] Халхасов, которое особенно сильно сказалось в вопросе об их переселениях. После неурядиц в Халхе в конце XVII столетия народ разбрелся и поселился там, где ему оказалось сподручнее. С ослаблением волнений князья стали собирать своих данников, но те не шли на прежние места. Почему? Одни потому, что «находили вновь занятые ими места гораздо более богатыми и обильными для пастбищ, чем их родовые кочевья; другие, смотря безразлично на кочевья, почитали гибельною и изнурительною для своего скота самую перекочевку, как дальнее и утомительное передвижение; третьи не хотели подчиняться власти старых и еще прежде изнурявших их правителей; четвертые наконец были рады, что избавились от своих беспокойных соседей, на соединение с которыми теперь вновь приглашали (хорошо «приглашение» при помощи вооруженной силы!) их нояны. Помимо сего было множество и других мелких и разнородных обстоятельств, побуждавших халхасов оставаться на чужбине, и предпочитать ее родине» (269-270). Какой прекрасный случай показать противоположность интересов народа и ноянов: ведь это так многознаменательно. Но г. Позднеев рассуждает не о том. В отказе переселенцев вернуться на прежние места видит он великое зло и помеху к поднятию экономического благосостояния Халхасов. Зло там, где народ видел спасение. Уж если непременно надо отыскивать зло, мешавшее благосостоянию Халхасов, то заключалось оно в том упорстве ноянов, с которым они приступили к водворению «внутреннего благоустройства» Халхи. Но интереснее всего то, что, как оказывается, через несколько страниц далее, народ халхаский «продолжал беззаветно веровать в своих князей и подчиняться им» (291). Так противоположны у нас взгляды с г. Позднеевым.

Приступая к своему труду, г. Позднеев задался целию «собрать и упорядочить достовернейшие материалы для истории халхасов, изложить общий ход событий и указать на главнейшие перемены в жизни Халхи» (IX). Упорядочить. Но ведь этого еще не достаточно; а критическое отношение к источникам? Если автор разумел его уже под словом «упорядочить», то мы, к сожалению, должны заметить, что критическая часть в рассматриваемом сочинении довольно слаба. И особенно заметно это в отношении к китайским источникам. Что ни говорили бы они, все это для г. Позднеева свято и никакому сомнению не подлежит. На стр. [260] 224 он описывает на основании китайского источника, как Халхасы были очарованы Маньчжурами: «Тушету хан, не стесняясь, выражал досаду на себя за то, что он не поддался прежде; а когда император уже уезжал из Долон-нора, то проникнутый чувством любви и благодарности к нему, Чихунь-дорчжи упал на землю и плакал» (224). Или в другом месте: китайская армия представляла собою вид стоящей неподвижно горы (248). Но иногда дело принимает очень курьезный вид: Чжунгары должны просить мира, Китайцам прилично только требовать его (360). Верить китайским источникам, так окажется, что и Русские являлись в Китай не иначе, как с данью (стр. 355), в чем Китайцы старались убедить и Монголов.

Спешность в обнародовании труда и менее важного, чем книга г. Позднеева, еще извинительна; менее извинительною на наш взгляд является небрежность при издании. Всем должно броситься в глаза отсутствие перевода названия монгольской летописи Эрдэнийн-эрихэ, а равно и тех, о которых говорит он в предисловии. Прием малоупотребительный. Хронология разработана слабо, хотя ей отведено не мало места в сочинении; читателям предоставляется самим доискиваться, какому времени по нашему счислению будет соответствовать, например, 25-е число 9-й луны (1636 г.), и во многих других случаях. Незнакомый с литературой об Азии будет в затруднении решить, кому принадлежит сочинение «Уведомление о войне, бывшей у Китайцев с Зенгорцами» Леонтьеву, или - Липовцеву, вследствие неудачного построения фразы, в которой труд последнего не назван (231). Миссионер Малья (Mailla) обратился в Майля (стр. XXXVIII).

Мы уже заметили, что г. Позднеев очень скуп на пояснения, а между тем от такого-то знатока монгольщины и желательно их услышать. Не говорим уже о том, что далеко не всем известны такие буддийские выражения, как например, «круговращение бурхана майдари», или некоторые монгольские технические термины; но иногда без пояснений теряется вся сила выражения. Возьмем хоть послание императора Шунь-чжи к халхаским князьям. «Я владею», писал он, - «сполна (пространством между) четырьмя морями; а вы, такой сякой, маленький народец, кичитесь там в своих отдаленных степях» (148). Что это такое «пространство между четырьмя морями?» И почему земли между ними обширнее или важнее монгольских степей? А дело в том, что «четыре моря» есть [261] сокращенное книжное название Китайской империи. Ясно, стало быть, что сила не в морях - тут Китай противополагается Монголии; вот почему такой гордый тон у Шунь-чжи. С другой стороны, мы не всегда согласны с объяснениями г. Позднеева. По его мнению. Монголы назвали Русских «чертями», Лоча, за их изворотливость и проворство, тогда как им дано такое название по огнестрельному оружию, которое поразило Монголов, и с которым познакомились они впервые через Русских. Немного поспешно, кажется, отнесся г. Позднеев к вопросу о местоположении древней столицы Монгольских императоров, Каракорума (стр. 110, примечание) (По определению И. В. Падерина, столица Угодэя, Каракорум, - это нынешние развалины Хара-хэрэм или иначе Хара-Балгасун, лежащие севернее Ирдыни-цзоо, в 2½ станциях, на западном берегу Орхона. См. статью его «О Каракоруме и о других развалинах близ Орхона» в Известиях И. Р. Географического Общества, т. IX, отд. 2, стр. 359. Давая новое определение местоположению столицы Монгольских императоров, почему же г. Позднеев не счел нужным показать несостоятельность прежнего мнения?).

Обширный комментарий, составленный автором на основании совершенно новых источников, дает возможность освоиться с летописью Эрдэнийн-эрихэ, и в то же время знакомит нас с новейшею историческою литературой Монголов. Мы вполне понимаем какой это утомительный, тяжелый труд, выжимать из пустейших и бессодержательных монгольских летописей исторические факты. Нужно много любви к своему делу, много любви к науке, чтобы работать и не приходить в отчаяние при составлении «Материалов для истории Халхи». Но по этому-то, и желательно, чтобы такие работы не делались спешно, без надлежащей обработки, без серьезного обдумывания того или другого известия. Кто работает по источникам, всегда скажет новое и дельное слово, и нет сомнения, мы, кроме того, что уже слышали от г. Позднеева, услышим в будущем еще больше. Мы остановились, главным образом, на недостатках комментария в ожидании продолжения начатого г. Позднеевым труда. (Исследование его оборвалось как-то странно на 1736 году, когда начались между Чжунгарией и Китаем переговоры о мире. Самый же мир был, как известно, заключен в 1739 году). Может быть, он примет в соображение наши замечания на будущее время. Рассчитывая на такое внимание, решаемся высказать еще несколько пожеланий с тою же целию. [262]

Во-первых, желательно видеть летописные выдержки ясно отделенными от личных рассуждений автора. Нужно это, как для большей отчетливости в исторической части, так и во избежание некоторых курьезов, встречающихся в книге. Сделаем указания. Элюты оставили Урумчи «и еще прежде ушли из него неизвестно куда» (338). Возникает недоумение: чье это выражение - автора ли книги, или китайского источника (Шэн-у-цзи), на основании которого приведены некоторые эпизоды из похода Фурданя? Сам ли автор назвал резкий ветер и проливной дождь «странными явлениями природы» (257), или так выразился его источник? Небо отступилося от Галдана (там же).

Во-вторых, можно пожелать, чтоб автор не предупреждал и не предсказывал событий или, по крайней мере, не злоупотреблял этим приемом. Делать такие предсказания post factum не трудно, и они всегда, конечно, сбудутся, но едва ли кому эти предложения нужны.

Можно бы и еще высказать несколько пожеланий; но так как некоторые из них уже намечены в нашей рецензии, то переходим, в заключение статьи, к самому главному: искренно желаем, чтоб у автора разбираемой книги сохранилось энергии довести так счастливо задуманный труд до конца.

Н. Веселовский.