СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖАМАЛДАТ

(Жамалдат - сибирская язва, по-киргизски.)

Проснулась и запела степь.

Снег, всю зиму устилавший землю, - точно белая, из нежного лебяжьего пуха ткань, - заблестел в кристаллах, заискрился всеми самоцветными каменьями. А уже высокое солнце, как-то сразу ставшее теплым и ласковым, помолодевшее, трепеща и радуясь, перебирало их лучами и перебрасывало, собирая в кучки, причудливые, звонкие и веселые. Ж на снежных драгоценностях дрожали капли, играя солнцем, отражали его и скатывались. Падая, они звонко и певуче сверлили снег. Если остановить коня и прислушаться, то услышишь, как нежные руки касаются тонких стеклянных струн, коротких и звонких, чуть слышных. И от этого пела вся степь.

Вдали, на увалах, курился туман - это душа снега улетала на небо, покидая землю. Снег умирал, влюбленный в солнце, худел и убирал свои пушистые меха драгоценными камнями. Пришла и смерть: по степи разбросались черные, жирные от влаги прогалины, а с них, клубясь, поднималось облачко - последний вздох.

По ярам зашумели реки, - степные реки, без начала и конца. Они забираются в овраги, крутятся и ценятся, широко разливаются и потом бесследно теряются в степи. Летом от них остаются озерки, задумчивые, заросшие желтыми смеющимися купавками и мечтательными нимфеями. Днем, все лето, вокруг них птичий гомон и писк, а если в лунную ночь подъедешь верхом и поглядишь вниз с обрывистого яра, кажется: вот-вот тихо выплывет и засмотрится на луну [24] длинноволосая, пугливая русалка. А кругом так тихо, что, прислушавшись, можно почуять дыхание земли. И каждый, даже легкий и далекий крик, врывавшийся в эту тишину, кажется загадочным, таинственным, неземным. И спит так вся степь.

Когда еще сходил снег, стаями налетели птицы. Точно собираясь жить вместе, они гомозились все вперемежку. Около задумчивых и важных журавлей и цапель, хлопотливо, вперевалочку, толклись утки и чирки, разыскивая лужи и, ввалившись в них, кувыркались и разбрасывали брызги. Гуси звонко и протяжно перекликались, вытянув шеи, а между всеми птицами шныряли долгоногие кулички, перепархивали, удивленно вскидывая головками, жаворонки, подорожники, овсянки и всякие птицы и птички. Из нор вылезали полусонные и ленивые байбаки и суслики, грелись на солнце, чистились и умывали лапками заспанные мордочки. А зайцы, как ошалевшие, выносились из увалов, из зарослей осоки и неслись по степи, заложив уши, подпрыгивая и приседая; потом, опомнившись, вдруг останавливались, поднимали то одно, то другое ухо и снова, сорвавшись, неслись дальше.

Когда сошел снег, степь зазеленела. Упираясь головками в землю и выталкивая ее, вылезали маленькие уродцы - желтые закорючки трав; быстро вытягивались острые листья, точно земля торопилась послать свои зеленые лучи навстречу горячим и ласковым лучам солнца. И заблагоухала степь, заструились по ней тонкие ароматы, воскуряя своему богу - солнцу.

* * *

Богат Исакай. Косяки лошадей его, что бродят по безбрежной степи, доходящей во все стороны до самого неба, немногим меньше тысячи голов. А баранов, хороших и жирных баранов, у которых курдюки бывают и в полпуда весом, - и того больше. Жен у него - целых три. И вокруг его главной хозяйской кошарки (юрта), - а в этой кошарке живет он с любимой молодой женой Рахимой, - раскидался целый десяток кошарок для других жен, их детей, пастухов и работников.

Взял себе третью жену Исакай недавно. Дошел до него слух, - а слухи в степи рыщут быстрее волков, - что далеко, у самого Урала, в бедной кошарке почти нищего [25] Шайдулы, живет дочь его, красавица Рахима. Тогда послал Исакай в уральские степи, в нищую кошарку, своего доверенного, хитрого старика Ариша, чтобы посмотреть Рахиму. И поехал старик, как ездили и все его предки уже тысячи лет, через степь, зорко вглядываясь в даль раскосыми глазками, не шевелясь, слитый с лошадью, опустив нагайку в вытянутой, точно отсохшей, руке. А когда приехал Ариш к Шайдуле, тот уже знал, что Исакай хочет взять в жены его дочь: весть добежала и до него.

И Шайдула зарезал молодого барашка, лучшего из всех, а принаряженная Рахима, вместе с матерью, скуластой Айган, потрошила и варила его. Довольный приемом, Ариш вытирал рукавом халата бороду клинушком, смотревшую вперед на выдавшейся нижней челюсти, по которой стекал навар от жирного барашка. Он хвалил хозяина, зорко следил за Рахимой замаслившимися глазками и длинно рассказывал о том, что у него пропал конь, такой конь, какие редко родятся даже в степи, быстрый, как ветер, и бурный и своенравный, как снежный буран. Он сбросил его пастуха и унесся в степь, неизвестно куда. И теперь Ариш его ищет. Шайдула качал головой и давал советы, а сам хорошо знал, что этот старик - приятель умершего отца Исакая, а теперь его правая рука. Ариш поехал дальше, а Шайдула провожал его. Потом они остановились, Ариш сказал: «алдыр усин, (спасибо), кош амамб» (прощай, будь здоров), Шайдула: - «кош амамб», и они разъехались. Когда Шайдула скрылся из глаз, Ариш повернул коня и, далеко объезжая кошарку Шайдулы, вернулся домой.

И вот Исакай взял себе в жены Рахиму. Он дал большой калым (выкуп) Шайдуле: пятьдесят кобылиц, четырех жеребцов и сорок баранов; дал он ему также десять кошом (толстый войлок), новую кошарку и деревянной посуды. Исакай говорил, что Рахима этого стоит, да и не любит он бедных родственников, и поэтому он хотел, чтобы у Шайдулы был табун, но Шадула знал цену дочери и дешевле не отдал бы.

Одна жена у Исакая была уже старая: ее взял ему отец, когда Исакаю было двадцать лет, а Рабеге восемнадцать. Теперь Рабега квасит кумыс, печет хлеб и ведет все хозяйство - она старшая и в почете, но в жены Исакаю не годится. Есть и еще молодая жена у Исакая, молодая и красивая, но с ней Исакай живет уже десять лет, [26] и она ему надоела. А Исакаю хотя и много лет, но стан его прям и статен, на лошади он может скакать хоть целый день, а глаза у него огневые и кровь красная и горячая. Исакаю нужна совсем молодая жена, чтоб при взгляде на нее кровь закипела, как в котле, где варится жирный барашек, и так и кидалась в голову, что тело делалось бы молодым и упругим и ему хотелось бы носиться на диком жеребце по степи.

Уже два года живет Рахима в кошарке Исакая, и, когда он сидит на жастрхаж (изголовье постели), и Рахима подает ему нежный жирный кумыс, или играет с маленьким Джимагали, глаза Исакая загораются, как у крючконосого кречета, увидевшего в густой траве перепуганного коростеля, и он прожигает ими гибкую Рахиму, а кровь горячится и стучит в висках.

Любит Аллах Исакая. Он послал ему богатство, почет, силу большую, он так еще умеет любить, что молодая черноглазая, с бровями в полкруга, Рахима дрожит в его руках. От нее у него, старика, маленький Джимагали, крепкий и здоровый, как молочный барашек, а глаза - две быстрые вишни в парном молоке. От Рабеги у него два женатых сына, и у них уже дети, а девятилетний сын Клуханум, второй жены Исакая, любимец его Абу, крепкий и темный, как золотисто-коричневая бронза, лихо ездит на двухлетнем стригуне-жеребчике. И червонного золота жеребчик, в маленьком седле, играя и перебирая ногами и поводя черными иссиня глазами, как бархатная подушка на его седле, собакой бегает за Абу, зло и своенравно отбрыкиваясь от других. Много у Исакая и других бала (сын) и кыз (дочь), много кобылиц, баранов и верблюдов. Богат и почтен Исакай - Аллах его любит.

* * *

Изумрудным бархатом покрылась степь, и ветер, водя нежной рукой, клал на ней блеклые тени. И снова ожила, зашуршала и запела степь, приютив тьму гнезд и норок, благословляя любовь. В стадах овец появились похожие на комки снега ягнята, пугливо жавшиеся к матерям; около кобылиц, ослабевших и притихших, лежали и стояли вздрагивающие, закурчавившиеся новорожденные жеребята. Другие, постарше, оглашали степь звонким, переливчатым и серебристым ржаньем, а матери настораживали уши, внимательно глядели, [27] повернув голову в их сторону, и сдержанно отвечали, коротко и низко.

Вся степь казалась праздничной, веселой и бесконечной. Стада овец и табуны лошадей в струящемся жарком воздухе издали можно было принять за стаи белых и черных чаек, опустившихся на воду. И в буйном росте трав и в разлитой повсюду жизни чувствовалось трепетание от напряжения силы.

Исакай сидел около своей кошарки, пил кумыс и остро глядел в степь. Чувствуя силу, он благословлял Аллаха и пророка его. Как и все киргизы, он ничего не делал, если это можно было. А Исакаю работать не нужно: он богат, и за него все сделают работники. И сидел Исакай, слушая степь, созерцая ее без дум так, как могут это делать только кочевники. А степь окутывала его пряными ароматами, навевая дремоту.

Иногда Исакай замечал вдали путника, тогда он подзывал Джимагали и посылал его за ним. Когда путник подъезжал, - после приветствий, - он его звал в увешанную и застланную коврами персидскими и заставленную коваными сундуками кошарку, угощал его бараниной и кумысом, а Рахима, в браслетах и кольцах, дорогих и чеканных, услуживала им. И, ведя разговоры, Исакай видел, как смотрели на его Рахиму. Он всегда радовался приезду гостя: и новости узнает, да и по всей степи понесут лишний раз, какой он богатый и щедрый, какая у него красивая катын (жена), какие у нее широкие серебряные браслеты с черкесской чернью и золотые кольца. Когда же путников не было, Исакай садился на жеребца и ехал в степь смотреть, как доят кобылиц. Он останавливался против длинной коновязи, протянутой между двумя кольями, и глядел, как маленькие сосунки, спутанные и привязанные к ней, бьются и падают, просясь к кобылицам. А пастухи, пригнав табун, отвязывали жеребят, по одному подпускали к матери и, дав отсосать несколько глотков теплого и сладкого молока, оттаскивали их. И женщины, поставив на колено ведро, выдаивали кобылиц, продевая одну руку между задних ног, а другую - сбоку. А потом жеребят распутывали, и они неслись к матерям с жалобным ржаньем, а они их мягко подзывали и обнюхивали. И после этого медленно возвращался домой Исакай, слушая, как звенит вся степь от перекликающихся сусликов:

Возвратившись домой, омывшись и сотворив в сторону [28] священного города вечернюю молитву, Исакай садился около кошарки, обратив лицо на запад, и опять без дум созерцал степь и пламеневшее, искристое небо. Уходил он в кошарку только тогда, когда на небе пропадала последняя полоска, похожая на красную юбку Рахимы, обшитую золотым позументом, а с востока натягивалась большая и темная кошма. Казалось тогда Исакаю, что Аллах строит над своей землей на ночь большую кошарку. Когда же входила в кошарку, освещенную лампочкой, стройная и крепкая Рахима, внося дымящуюся баранину, и в глазах ее, спокойных и больших, отражался свет, Исакай вспоминал свою любимую кобылу, тонконогую, крепкую и спокойную, у которой загорались бешено глаза и так вращалась, что могли выскочить, когда ее седлали. Кобыла дрожала и поджималась и в седло пускала только одного Исакая. И воздавал Исакай хвалу Аллаху и ложился спать.

Ночью иногда просыпался Исакай и в раздвинутые кошмы он видел серебристую тьму, как набор его серебряной сбруи со стершейся чернью; а, взглянув на небо, он долго глядел, поминая пророка, раскинувшего свой звездный плащ. И степь тихо входила в кошарку мягкими шагами, принося с собой горький, крепкий и возбуждающий запах полыни, солоновато-упругий запах лошадиного пота и густой и стойкий - бараньих стад. А из-под полы длинного халата ночи раздавалось иногда звенящее и текучее, как быстрый ручей, далеко ржанье, тихий свист пастуха, и опять - тишина и дыхание ночи. И часто засыпал Исакай, когда на востоке занималась заря с упругим и густым румянцем, как у здоровых киргизят.

* * *

Зацвела и уже отцвела степь. Она запылилась, поблекла, копыта лошади проваливались в хрупкую, затвердевшую землю, изрытую норами сусликов. Дорогу лошади торопливо перебегали, поднимая облачко пыли, косолапые суслики, которым уже нельзя было прятаться в траве. Добежав до норки, они становились торчком, прижав передние лапки к груди и, свистнув, пропадали в земле. Появились пугливые выводки дроф. Завидев всадника, они, пригнувшись вперед, изредка взмахивая крыльями, бежали несколько верст, не останавливаясь и не оглядываясь. Скворцы беспокойными стайками, говорливыми и шальными, перелетали среди табунов и стад, а в вышине, навевая грусть, носились, клектая, степные орланы и коршуны. [29]

И степь сделалась серо-желтой, как старый, заношенный бараний тулуп пастуха. Красавица, пышно расцветшая и, не жалея, расточавшая любовь, тускнела и дряхлела. Не на чем было остановиться глазу: все слилось с степью - и шкурки зверков и оперенье птиц. И близко сидящий коршун казался комом засохшей земли.

Дразня воспаленные глаза людей, то там, то здесь, на самом горизонте, плавали миражи. Струящийся воздух пронизывал их, и они, неподвижные, казались погруженными в воду, кристальную и быстро текущую. Если в поле зрения, между путником и миражем, попадала забытая могила киргиза, сказка окутывала ее и превращала в громадную, подернутую дымкой, мечеть или мраморный дворец халифа. Плела паутину сказки степь, и выростали богатые города с мечетями, большие реки с рощами по берегам, а усталый киргиз, думая о ночлеге, тянул песню, рассказывая ветру свою жизнь. А ветер, посвистывая и повизгивая в седом ковыле, нагибаясь к метелкам, рассказывал были степные.

И потемнело, высохло и потрескалось лицо степи, как лицо древней колдуньи Джмаш, а гребни ковыля развевались, как космы ее волос.

Скучал Исакай, как и все. Чтобы сердцу стало легче и баранина казалась вкуснее, он приказывал старшим сыновьям объезжать диких лошадей. Пастухи на быстрых конях гонялись за ними, накидывали аркан и приводили к кошарке. Тогда их держали несколько человек и взнуздывали; один из сыновей вскакивал верхом, и лошадь отпускали. И обезумевшая лошадь неслась по степи, била задом и становилась на дыбы, а человек сидел на ней, крепко обхватив ногами бока и стараясь гонять кругами. Кончалось тем, что измученная лошадь, потная и вздрагивающая, поводя боками, покорно возвращалась с седоком к кошарке. И, когда никому не удавалось усмирить лошадь и всех она сбрасывала, садился на нее Исакай. Он говорил с ней, гикал, хлестал ногайкой так, точно клал тавро, и опять говорил, и самая дикая лошадь сдавалась ему. Аллах дал Исакаю знание лошадей.

Иногда затевал Исакай охоту на дроф. Он собирал всех сыновей и пастухов и с ними на конях обскакивал круг. Как колесо арбы, кружились один за другим всадники Исакая, а в середине круга топтались и кружились перепуганные дрофы. Все гикали, постепенно сужая круг, а потом бросались и били птицу палками и нагайками. [30]

...Становилось все жарче. Пропали миражи, а горизонты застлал желто-серый чан (пыль). Солнце потемнело и потеряло блеск. Оно катилось по небу, пожирая все на земле: травы ломались и рассыпались в пыль, а металлические предметы обжигали руки. С юга шел мукум-иссы (великий жар), от которого не было спасения ни животным, ни людям. И те и другие лежали беспомощно на земле, зная, что не могут изменить своей участи. И вот однажды пришел страшный жиль (ветер). Он взрыл степь, поднял землю и травы, понес их, крутя, бросая ими в людей, засыпая глаза, опрокидывая кошарки, взвиваясь все выше и выше. И стало темно, как ночью: люди не видели друг друга и свои кошарки. «Куз-курмит» (глаз не видит) - говорили они и ложились на землю. А потом, заложив уши и оскалив зубы, прибежала страшная, черная весть: снизу, от моря, идет жамалдат. И зашевелились спокойные и ленивые киргизы. Ни один всадник не проезжал мимо стоящей на пути кошарки: он подъезжал и, не слезая с лошади, сообщал ужасную весть или же сам узнавал новые подробности. И хозяин и всадник быстро, наперерыв, говорили, а потом чмокали губами и долго сокрушенно молчали. И весть о беспощадной гостье металась с ветром по степи, из кошарки в кошарку, из улуса в улус, нагоняя ужас и смятение. Все страшнее приходили вести: шла не талау, простая язва, как сначала думали, а настоящая свирепая жамалдат, от которой нет спасения, и животные неминуемо падают, вскоре после заболевания.

А за страшной вестью прибежали люди, погоняя впереди себя табуны, спасаясь от безжалостной жамалдат. Вся степь наполнилась топотом и криками, дрожала от страха. Смрадная, с вытянутой мордой, жамалдат нагоняла беглецов и устилала степь трупами. И бежали обезумевшие киргизы, призывая имя божие, а запекшиеся губы их шептали: «худай куссите» (Бог наказал). Ночью степь оглашалась воем волков, которых теперь никто уже не трогал, и они, обожравшись падалью, стали ленивыми и смирными. Луна холодно освещала землю, обратившуюся в сплошное кладбище, и оставшиеся не вытоптанными участки ковыля представлялись воображению бедного киргиза кумысом, который пролил на землю сам Аллах. Все бежали, и за ними гналась вместе с волками жадная жамалдат.

Исакай оставался покоен: он знал, что его любит Аллах. Исакая наказывать не за что: он творит все [31] молитвы - и намаз, и нишин, и намашам, и хуфтан (Молитвы: утренняя, среди дня и две вечерних.), свято чтит посты и в Курбан (Праздник в ноябре в честь принесения жертвы Авраамом. В этот праздник мусульмане закалывают в жертву барана и кормят им бедных.) режет много баранов, и со всей ближайшей степи съезжаются к нему бедные. Исакай дал обет сходить в Мекку.

Но зубастая жамалдат не пощадила Исакая: на глазах его вдруг кони начинали дрожать, глаза расширялись от смертельного страха, все тело их покрывал пот, липкий и холодный, и падали лошади с подкосившихся ног, глухо ударяясь о землю и екая селезенкой.

Молча, нахмурившись, смотрел Исакай, губы его шептали молитвы, и с них срывалось: «Худай куссите». Все ждал и молчал Исакай, ожидая милости божией, думая, что Аллах хочет испытать его. А лошади падали одна за другой, умоляюще глядя на людей и, побившись несколько минут, издыхали. Стоявшие вблизи животные, вытянув шеи, смотрели остановившимся взором, прикованные ужасом, прядая ушами, пофыркивая и вздрагивая всем телом, а потом, отпрянув, неслись прочь. И сгорбился Исакай, высохшие губы беззвучно шевелились, и, когда лошадь начинала биться в предсмертных судорогах, он быстро подходил к ней и острыми, внимательными глазами созерцал смерть. Потом он торопливо моргал, и из глаз выкатывались слезы, одна за другой, крупные, одинокие. И шел он дальше, так же остро, с горьким любопытством, наблюдая смерть. Но это был уже не прежний Исакай - ходил по степи дряхлый, суетливый старик, волочивший ноги.

И вот однажды долго думал Исакай, потом встал и, не глядя ни на кого, избегая взгляда Рахимы, выпрямился и велел разобрать кошарки, навьючить их на верблюдов и, отделив от табунов самых здоровых лошадей, сурово сказал всем «кош» (прощайте) и велел отправляться в путь, а сам остался с одним пастухом и остатками табунов. Уже не надеялся Исакай на милость божью - он хотел попробовать свои силы. Отец его был искусный бабаша (коновал) и обучил своему искусству Исакая. Все киргизы знали, что никакие средства не помогают против жамалдат, лучше других знал это Исакай, но он остался со своими конями. Призывая имя шайтана (черт), Исакай не спал ночей, [32] обкуривал травами, шептал заклинанья и лечил тех, кто кормил его, служил ему и сделал его богатым. Как тень самого шайтана, быстрый, таинственный и страшный, с искаженным лицом и злыми глазами, он скользил от одной лошади к другой и, размахивая руками и приседая, шептал заклятья.

* * *

Пришла зима. И обожравшаяся, с смрадной пастью, жамалдат убежала из степи.

...Когда весной по зазеленевшей траве вернулось на прежнее место кочевье Исакая, киргизы нашли побелевшие кости коней и между ними скелет Исакая, который узнали по золотому кольцу и клочьям халата...

Н. Тюрин.