-

ЛОГОФЕТ Д. Н.

ГИССАРСКИЙ КРАЙ

(ОЧЕРК ГОРНОЙ БУХАРЫ).

(Окончание) ¹.

Огонь костра, разложенного среди сада, освещал большое пространство, за которым темнота, казалось, сгустилась еще больше. Шипя и загораясь на угольях, капало в огонь баранье сало жарившегося на шампурах шашлыка, около которого хлопотал Ахмет, раздувая огонь широким веером, сплетенным из камыша. Постоянное пребывание на людях, следящих за каждым шагом глазами преданной собаки, донельзя утомляло; как-то невольно захотелось побыть одному у себя в четырех стенах, вне наблюдения окружающих. Я уже подумывал приказать перенести свои вещи в одно из помещений сакли, как где-то вдали послышались голоса, сопровождаемые топотом копыт быстро идущих иноходью лошадей.

— Урус едет, тюра, — кивнул головою хозяин, сидевший около костра и внимательно, не мигая, наблюдавший за каждым моим движением.

Мечта остаться одному исчезла, и я уже обрадовался возможности [152] повидать русского путника, волею судьбы и начальства заброшенного в эту беспросветную глушь Гиссарского края.

— Какой урус, куда он едет?

— Не знаю, тюра, полкан-урус два дня приехал. Днем спит, ночью в трубу смотрит, звезды считает, сколько их есть на небе.

Заинтересовавшись таинственным звездочетом, я с нетерпением стал всматриваться в темноту. Лай собак, с ожесточением бросившихся на проезжавших, звонко разносился по окрестностям. Несколько мягких гортанных голосов как будто служили аккомпанементом внушительному командирскому баритону, что-то говорившему. Еще несколько минут и на краю освещенного пространства остановилась группа конных, среди которых виднелась внушительная фигура старика полковника З., известного астронома и геодезиста. Расправляя свои длинные седые усы, он всматривался в открывавшуюся перед ним картину, видимо не узнавая меня.

— Кто здесь приехал? — сердитым тоном уставшего человека спросил он.

— Полковник из Сарая, — предупредительно подскочил к нему джигит.

— А, это вы, Д. Н.? Вот счастливая встреча! — обрадовался З., слезая с лошади. — Рад вас видеть. Каким это ветром вас занесло? Не чаял, не гадал здесь своего встретить.

В свою очередь я очень обрадовался З., с которым судьба не раз нас сводила в разных пунктах Средней Азии.

— Как раз к ужину подъехали, — ответил я, пожимая руку этого симпатичного человека, прожившего у меня в Сарае (года два тому назад) несколько дней. — Отлично вместе закусим. Есть консервы, шашлык и пилау.

— Да и у меня есть кое-какие запасы. Хотя я и рассчитывал добраться до Дюшамбе, но теперь охотно перекушу, поболтаю с вами и, разумеется, останусь здесь на ночлег, сделав предварительно свои наблюдения, добавил З., вынимая из кожаного чехла какой-то ящик с оказавшимся в нём астрономическим инструментом, тотчас же водворенным на поданный казаком треножник, и повесив тут же на стенке несколько хронометров. Начав тотчас же наблюдения, полковник, как вьюн, вертелся между своей трубой и записной книжкой, положенной на табуретку, с поставленным около кибитки огарком свечки в стеклянном фонаре, скупо дававшем свет. Отсчитывая какие-то [153] углы и бормоча цифры, З. записывал их в книжку и затем снова бросался к трубе.

— Видите ли, как раз время, и потому нельзя ни одной минуты пропустить, — скороговоркой сообщал он мне, изредка отрываясь от работы. Днем же всегда уже все выкладки и вычисления заканчиваю.

Добрый час прошел, пока увлекшийся своими цифрами ученый вспомнил о необходимости подкрепиться, закрыл свою книжку; затем, осторожно сняв инструмент, спрятал его снова в ящик.

— Теперь будем ужинать... — весело подошел он ко мне, присаживаясь на кошме и, вытянувшись, подложил под бок небольшую седельную подушку. Отличный знаток края, прослуживший в нём почти сорок лет, З. был его живой историей, помня все события и людей, прошедших перед глазами за время его долгой службы. Личное знакомство с большинством среднеазиатских деятелей делало его рассказы особенно ценными и интересными. Живые, яркие характеристики во весь рост обрисовывали сошедших со сцены лиц. Они казались живыми в мастерской обрисовке рассказчика. Генерал-губернаторы, политические агенты и всякие прикосновенные к Бухаре лица сменялись в огромном калейдоскопе.

— Эх, жаль, времени нет, да и пером не владею, — вздохнул старик с сожалением на мое замечание, что так много интересного не попадает в печать. — Мало уж нас осталось, старых туркестанцев, что с самого завоевания в крае живут. Больше теперь сюда попадают гастролеры на три года, а потом удирают обратно, получая высшее назначение в Европейской России. Прежде как-то больше привязывались к краю и из таких офицеров и чиновников вырабатывался симпатичный тип степняка — старого туркестанца. И отношения в Бухаре были другие. Позднее иное направление появилось: приехали, получили что нужно и назад. А в бухарских делах прямо грустные картинки встречались...

— Да неужели всё так? — удивился я.

— Ну, конечно, были хорошие честные люди, но всё таки тон был дан В.; с его легкой руки и пошло. Слишком уж беззастенчиво работала состоявшая при нём, трудно сказать в качестве чего, знаменитая в истории Туркестана, мисс Хор, та самая, о которой шутники сложили: [154]

«В славном городе Ташкенте
Проживает мистрис Хор
Человек — иль обезьяна,
Неизвестно до сих пор».

Сам В. делами занимался мало, а она распоряжалась, как хотела. Бывало подарков от эмира раза три в год столько привозили, что в приемной генерала она потом базар, вроде дешевки, устраивала. И в тоже время мой приятель, покойный кашгарский консул, Н. Петровский, всегда клятвенно уверял, что каждая бумага, касавшаяся наших дел в Средней Азии, через самое короткое время делалась известною в Лондоне.

— Напортила за это время много, сердито почти крикнул З. И это после того периода, когда наш престиж стоял среди мусульман так высоко, благодаря П. И. Лессару! Ведь, посудите сами, когда полковник Громбчевский в 1890 г., во время своего путешествия, попал в Кунжут, то кунжутцы просили его о принятии в русское подданство. А знаменитый Юнгенсбенд, посетив за ним следом Кунжут, при передаче хану кунжутскому приглашения английского правительства посетить Индию, услышал от хана совершенно неожиданно такой ответ:

«Мой покровитель — Великий Император Александр III — и я, мы в Индию не ездим».

Но мы не поддержали этого движения в пользу России, и в возмездие за такие дерзкие речи английский подполковник Дюран в 1891 г. занял всю страну, низложив дерзкого хана...

За разговорами мы не заметили, как прошло время; час уж был поздний. Сидя на кошме, я уже давно чувствовал сильный зуд на всём теле, но, заслушавшись интересным рассказом, не обращал на это внимания. Теперь же, при свете вспыхнувшей спички, я к своему ужасу увидел, что всё платье мое было покрыто громадным количеством блох, весело гурьбою прыгавших по всем направлениям.

— Посмотрите, полковник, ведь нас здесь буквально живьем съедят, — вскочил я моментально на ноги, начав отряхиваться.

— Кто съест? — удивился старик, раскуривая толстую папиросу и видимо находясь сам под впечатлением своих воспоминаний о далеком прошлом.

— Блохи. Ведь их здесь тысячи, — сообщил я, снимая китель.

— Это скверно, — задумчиво ответил З. — Действительно я от кого-то слышал, что здесь их в летнее время очень много, но не подозревал увидеть такое количество. [155]

Встряхнув все свои вещи, мы устроились на плоской крыше сарая, но и здесь вся ночь прошла в непрерывной борьбе с злыми насекомыми. Лишь под утро, совершенно измученные, мы заснули тяжелым сном на самое короткое время.

Глава VI.

Дожди. — Отношение мусульманского духовенства. — Веселый дом.

Огромное количество воды, приносимое реками Сурханом, Каферниганом и их многочисленными притоками, разливающимися по всей равнине, образуя массу заболоченных пространств, и буквально тропические ливни, выпадающие в летнее время в Гиссарской долине, в связи с жаркою температурою, способствуют тому, что во всём Гиссарском крае особенно многочисленны всевозможных видов насекомые, рождающиеся вследствие обильных испарений в несметном количестве. Блохи, комары, скорпионы, тарантулы, фаланги являются положительно бичом для населения, которое за эти месяцы обыкновенно оставляет свои кишлаки и города и переселяется на возвышенности, в горы, на летовки, вместе со своими стадами.

И тогда весь этот населенный край как будто вымирает, имея вид полного запустения. Все улицы Гиссара и кишлаков зарастают колоссальных размеров травами и бурьяном, закрывающими совершенно всадника.

Змеи, сколопендры, полозы и ящерицы, выползающие из всех нор, остаются долгое время хозяевами садов, до времени созревания фруктов, когда, по необходимости, лишь небольшая часть людей возвращается (переживая невзгоды) заниматься сбором и сушкою фруктов, устраивая на это время высокие помосты на столбах, чтобы хоть немного предохранить себя от нападений бесчисленных врагов.

Плохо выспавшиеся, с до крови расчесанными телами, поднялись мы утром, с тяжелыми головами. Настроение было отвратительное. Наскоро проглотив по стакану чая, мы тотчас же двинулись дальше, вспоминая ужасную ночь, проведенную в этом кишлаке. Небо было покрыто темными тучами, низко нависшими над землей, и как будто бы для того, чтобы мы испытали все прелести жизни этих мест в летнее время, застучали по земле крупные капли дождя и затем дождь хлынул, как из ведра. Едва успев накинуть на плечи бурку и надев на голову башлык, [156] мы ехали, окруженные густою стеною дождя, через которую положительно ничего не было видно. В течение нескольких минут везде вокруг образовались целые озера, по которым, разбрасывая брызги и грязь, медленно шли наши лошади.

Арыки, наполнившиеся до верха, с шумом несли массу воды, выливавшуюся через берега, а тропинка, протоптанная глубоко в земле, превратилась в широкий быстрый поток, по которому неслись клочья грязной пены, сухой бурьян и какие-то корни.

Разговоры сами собою прекратились, и мы ехали молча, прислушиваясь к страшным раскатам грома, как будто сотрясавшего всё окрестные горы. Длинные яркие зигзаги молний рассекали темные тучи и, вспыхивая ослепительным блеском в одной стороне неба, протягивались до конца горизонта, освещая на мгновение верхушки гор. Иногда казалось, что молния ударяла в землю где-то совсем близко. Лошади пугливо храпели и шли крайне неохотно. Скопление электричества было огромно, и редко кому удавалось видеть такую грандиозную картину, которая открывалась перед нашими глазами. С нас вода стекала ручьями и бурка, намокнув, сильно тянула плечи. Закутавшись в желтые суконные халаты, надетые сверх обыкновенных, нукеры и джигиты плелись также понуро, прекратив обычные разговоры. Со всех сторон виднелась (лишь на близком расстоянии) густая растительность небольших кишлаков, густо покрывающих равнину, всю изрезанную арыками, орошающими обработанные поля.

Увязая в топкой почве, мы ехали со скоростью 3-4 верст в час и поэтому лишь к обеду прошли небольшое расстояние, 18–20 верст, до Дюшамбе, где я и не рассчитывал останавливаться, но волей-неволей приходилось заехать, чтобы переждать разыгравшуюся непогоду под кровом и, хорошенько обсушившись, привести свой багаж в порядок перед трудным путешествием в горах по реке Варзоб-Дарье, составляющей один из главных притоков реки Кафернигана.

Измокшие, усталые, мы слезли с лошадей во дворе амлякдара, и тотчас же в помещении около железной печи, разогретой почти докрасна, началась сушка платья и вещей. День тянулся страшно долго. Дождь лил не переставая; в комнате было душно, не смотря на раскрытые на террасу три двери. Побеседовав с амлякдаром, пообедав и еще раз выспавшись, мы чувствовали себя как будто арестованными. Ритмический стук дождя навевал какую то тоску, а невозможность двинуться дальше крайне неприятно [157] действовала на настроение. Юркий татарин, переводчик Гиссарского бека, из сил выбился, стараясь услужить и хоть чем-нибудь оживить однообразие длинного дня.

— Может быть полковник хочет с муллою поговорить? Очень интересно. Древний старик.

— Ну, хорошо: зовите муллу, — согласились мы, и через несколько минут к нам входил красивый старик с серебряною бородой и бирюзовыми, будто выцветшими, добрыми глазами.

— Селям алейкюм. Рад в добром здоровье видеть знатных урусов, — сказал он, неловко садясь на предложенный стул.

— Не может ли почтенный имам нам что-либо рассказать, о здешних местах?

— Нет, тюра, я человек новый в городе. Приехал с амлякдаром моим родственником и ничего не знаю. Вся жизнь, прошла в чтении писания и молитвах Всемогущему и Его пророку. Служил людям, чем мог, но теперь уже становлюсь стар и всё забываю, и скорблю лишь о том, что люди враждуют постоянно между собой.

— Но разве это не должно быть? Ведь по закону правоверные должны относиться со враждою к неверным? — спросил я, желая услышать мнение представителя духовенства этих дальних мест.

— Нет, тюра, это не так. Великий пророк сказал совершенно иные слова.

«Скажи: мы веруем в Бога и в то, что Он послал нам, в то, что Он открыл Аврааму, Измаилу, Иакову и двенадцати коленам; мы веруем в святые книги, которые Моисей, Иисус и пророки получили с неба; мы не делаем между ними никакой разницы» ². Как видишь, он не разделяет людей по их вере. Все имеющие писание для него одинаковы. Пусть простит тюра старого человека, мне нужно идти молиться, — заторопился имам, прощаясь.

Мы просидели несколько минут молча, обдумывая сказанное, и только что хотели подвергнуть вопрос обсуждению, как переводчик вновь уже вырос перед нами и, видимо желая во что бы то ни стало нас развеселить, выступил с новым предложением.

— Может быть господа хотят посмотреть наших джеляб ³?

— Джеляб? — удивился не понимавший по-узбекски З. Что это такое? [158]

— Джеляб это веселые девушки для всех людей, — пояснил татарин, и тут же для ясности перевел их нецензурное название, существующее на русском языке.

З. вначале возмутился, но затем быстро успокоился.

— Что же, давайте, пожалуй, посмотрим, — нерешительно сказал он, немного конфузясь. — Ведь так только; хотя как-то мне на старости лет и неловко, но я с этим совершенно не знаком.

Я также изъявил согласие, рассчитывая познакомиться с новыми для меня картинками туземной жизни.

Накинув бурки на плечи и увязая по размокнувшей почве, мы двинулись по узким улицам города за нашим проводником, всё время предупредительно указывавшим каждую лужу и яму.

— Нехороший город; наш Гиссар лучше, — выражал он свое презрение к Дюшамбе, забывая совершенно, что Гиссарские улицы ничем, в сущности, кроме ширины, не отличаются от Дюшамбских.

— Теперь близко, сейчас придем. Он остановился, наконец, около высоких ворот и, взяв валявшуюся на земле палку, начал с ожесточением стучать ею по доскам.

Подозрительного вида пожилой узбек выглянул из калитки и, увидев нас, остановился в нерешительности.

— Скажи своим бабам, что русские тюры к ним в гости пришли, да живее поворачивайся, — строго приказал переводчик и сейчас же, обратившись к нам, добавил: — а, господа, может быть пока мечеть посмотрят.

Это странное сочетание божественного и греховного заставило нас расхохотаться.

— Что же, пойдемте смотреть мечеть, решил З. Лучше, чем стоять под дождем.

Серая постройка старинной мечети с небольшим двориком, заросшим деревьями, была типичнейшей постройкою, не отличаясь ничем от всех старых мечетей ханства. Полутемное помещение с почерневшими куполами и изгрызенными временем стенами, было мрачно и неприветливо. Старые кошмы и циновки покрывали пол. Дом молитв производил впечатление какого-то запустения.

Видимо, когда-то, в лучшие времена, купол внутри был украшен лепною работою, но с производством позднейших поправок, вся лепка была замазана ровным слоем алебастра, и лишь кое-где выделялись следы какого-то орнамента и надписи. [159]

С одной стороны виднелось несколько бунчуков с конскими хвостами, поставленных около ниши, да бронзовый древней формы высокий светильник, покрытый огромным слоем сала и масла, указывали, что здесь находится могила какого-либо уважаемого населением святого.

— Как плохо здесь смотрят за мечетью. Это не то, что наши церкви, — заметил я, нарушая молчание.

— Это лишнее, тюра, — неожиданно прозвучал сзади нас чей-то голос, обернувшись на который, мы увидели старого узбека с ястребиным носом и хищными, как у птицы, глазами.

— Для Аллаха не нужно помещение — молитву ему можно совершать в каждом месте, — продолжал он, неприязненно глядя на нас. А мечеть служить должна лишь для собрания правоверных и укрытия их от солнечных лучей и непогоды. Урусы, как идолопоклонники, забывшие писание пророка Исы, этого понять не могут, — уже уходя, добавил он, еще раз окинув нас враждебным взглядом.

— Глупый человек, — засуетился переводчик, чтобы рассеять невыгодное впечатление... — Он русских не любит, этот человек. Пусть господа не обращают внимания на его слова. А теперь можно уже идти и к джеляб, — неожиданно перевел он разговор с неприятной темы.

Перейдя улицу, мы через маленькую калитку вошли на небольшой двор, окруженный широкими террасами.

Высокая, полная старуха, одетая в шелковый халат, и прежний узбек с почтительными поклонами встретили нас при входе.

— Прошу тюрей под нашу кровлю, — приветливо обратилась к нам старуха, указывая на двери внутрь одного из помещений. Мои девушки рады служить дорогим гостям, — указала она на двух женщин, сидевших и слегка привставших при нашем входе.

Довольно большая комната с полом, застланным полосами ярких цветов, и стенами, увешанными коврами и вышивками, имела вид довольно нарядный. На ковре около низенького столика, на котором поставлены были различные сласти, сидели местные очаровательницы.

Одна из них высокого роста, стройная, худощавая, с белым красивым лицом и бархатными огромными глазами, была очень красива в своем ярко красном халате, увешанном серебряными [160] украшениями; другая с грубыми чертами и косыми глазами, толстая, неповоротливая, являлась типичной киргизкой.

Несколько человек местных купцов сидели тут же по стенам, встав при нашем входе и отвесив почтительные поклоны.

Мы присели невдалеке около стены, попросив всех садиться. Почти сейчас же нам подали чайники зеленого чая и поставили перед нами несколько тарелок с местными сластями.

— Это всё хушторы (поклонники) вот той Анаргуль, гранатовый цветок, как ее называют, — сказал переводчик. — Многие здесь почти весь день проводят. В других помещениях еще есть джеляб, но те не так красивы и поэтому дешевые и меньше подарков от людей получают.

— Может быть тюра желает послушать, как Анаргуль поет? — спросила старуха, прислушивась к словам переводчика.

Мы изъявили согласие.

Анаргуль, посмотрев на нас искоса своими красивыми глазами, протянула руку и взяла лежавший около неё инструмент с четырьмя струнами и длинным грифом, носящий название дутар (гитара), и, взяв несколько дребезжащих аккордов, довольно приятным грудным голосом запела какую-то веселую песню с однообразными припевами, бросая порою кокетливые взгляды то в нашу сторону, то на сидевших у противоположной стены туземцев, восторженными восклицаниями сопровождавших её пение.

Присев невдалеке от нас, старуха то предлагала нам чай, то подвигала ближе сласти.

— Не правда ли, тюра, моя Анаргуль поет, как птичка? — с гордостью заметила она, когда песня была окончена.

— Почему ханум называет ее своей?

— Да ведь Анаргуль моя дочка, — снова заговорила старуха: я ее здесь родила и выходила, когда сама молодой и красивой джеляб была. Только не знаю, который из баев (что у меня чайхурами были) ей отцом приходится, — рассмеялась она. — Все отцами считаются.

— Разве так хорошо быть джеляб? — спросил я, рассматривая Анаргуль.

— Да, тюра, жизнь свободная, веселая — сама себе госпожа. Что хочет делает. С кем хочет идет. Не надо лица закрывать, когда среди людей ходишь. Лишь требуется, чтобы в [161] мужским халате на улицу выходила. А замужней женщине плохо. Сиди взаперти всю жизнь, не имей своей воли и никакого желания не можешь исполнить без согласия мужа. Теперь, пока молода, все всё для неё делают, подарки носят, разговоры приятные говорят, а она наряжается, играет на дутаре и поет — потому что на душе весело...

Заглянув в другие помещения, где встретились такие же точно картины, и, прослушав еще несколько песен, я, дав денег, послал за пивом, конфектами и папиросами.

Старуха, рассыпавшись в благодарностях, сделалась еще более приветливой и, присев около нас, приказала что-то одному из прислуживавших мужчин, и через несколько минут появились блюда дымящегося плова.

Принесенное пиво и бутылка еврейской водки, разлитые по стаканам, развязали языки и уничтожили окончательно некоторую принужденность. Разговоры сделались громче. Струны дутаря звенели, а песня сменяла песню. Глядя на нас своими красивыми, с оттенком суровости, глазами, хозяйка порою кидала ласковые взгляды на свою красавицу дочь, видимо, постоянно любуясь ею.

— Ты удивляешься, тюра, что я и моя дочь и другие променяли жизнь замужем, на эту — веселую? Если хочешь, я тебе расскажу, как я ее начала.

Родилась я в хорошей семье, богатой, невдалеке от Гиссара. Отец мой был минг-баши и имел стада, лошадей, пашни и дворы. Одних кибиток больше десяти. И росли мы с сестрами, как степной цветок весной, в полном довольстве, не зная ни печали, ни забот. Как горные козочки резвились мы около наших кибиток, получая подарки и ласки отца, очень любившего своих маленьких коз. Цветные ленты, бусы, серебряные украшения, разные пахучие мыла дарил он мне, как старшей, превращавшейся из девочки в молодую девушку.

Заплетя свои волосы в мелкие косы и нарядившись в лучшее платье, видела я лишь наших близких родственников, женщины которых приходили к матери и другим женам отца. Ели конфекты, пили чай, пели песни. Мать моего отца давно умерла и моя мать, как первая жена, была старшею среди женщин. И в этом было счастье всей семьи, о чём я узнала лишь впоследствии.

В двенадцать лет я была высокая, красивая, вся такая же, как моя Анаргуль, а осенью моя мать сказала мне, что отец [162] отдает меня в жены сыну старого купца Назар-бая из Регара. После уразы был наш нисах, и я переехала в дом моего мужа в Регаре; с этого времена кончились мои веселые дни, а началась моя тяжелая жизнь.

Нельзя уже было бегать свободно по степи, любуясь и играя с тюльпанами, колокольчиками и срывая пышные махровые маки. Вид горных ущелий, покрытых лесами, и снеговые горы и солнечный закат, которыми я любовалась прежде, для меня были закрыты высокими стенами нашего дворика. Веселый звон ручьев и стрекотание кузнечиков сменились тишиною и криками двух старших жен моего мужа.

Меня давили темные стены дома, хотелось снова видеть простор полей, слышать пение жаворонков, чувствовать ласки матери, звонким голосом перекликаться с моими сестрами... А муж мой, занятый целый день в своей лавке торговлею, приходя лишь вечером, совсем не говорил со мною, лишь лаская мое юное тело и не заглядывая в мою душу. Не могли старшие жены спокойно видеть, как наш господин чаще бросал взгляд на меня, младшую, чаще приносил мне конфекты, подарки. Стали они вдвоем мучить меня, заставляя выполнять всякую работу в доме; щипали, рвали волосы, бранили, и я, лишь уйдя в свое помещение, орошала подушку слезами. Жаловаться мужу боялась — сказали, что сживут со света, если ему что скажу. Не давали мне есть; без мужа я голодала часто. К концу же года, видя, что я не беременна, решили меня извести, для чего подсыпали какого-то зелья в пищу, и я стала сильно болеть. Тогда и муж охладел ко мне, и началась такая жизнь, что я просила и молила Аллаха послать ко мне Азраила скорее, чтобы принять мою измученную душу. И час воли Аллаха настал, но не так, как я ожидала: на байге, упав с лошади, убился мой муж, а я осталась вдовою.

Ты, тюра, сам видишь, что я, получив избавление от мук, не захотела начать снова ту же жизнь в доме другого мужа; хотя отец и хотел меня отдать другому. Я выбрала себе жизнь, сделавшись джеляб. Жаль мне было заставить Анаргуль испытать те же муки. Живем мы с ней в довольстве и на свободе.

Между тем посетители прибывали и, усаживаясь, принимались за чаепитие. Общая картина давала впечатление, что мы находимся в каком-то своеобразном туземном клубе.

Д. Логофет.

Комментарии

1. См. «Военный Сборник» № 9.

2. Коран. Глава 3. Стих 78.

3. Публичная женщина.

Текст воспроизведен по изданию: Гиссарский край (Очерк горной Бухары) // Военный сборник, № 10. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info