ЛОГОФЕТ Д. Н.

ГИССАРСКИЙ КРАЙ

(ОЧЕРК ГОРНОЙ БУХАРЫ).

С большим достоинством сделав установленный кулдук, хозяин присел снова на землю, наблюдая за приготовлениями чая и развязыванием моего походного вьюка.

Узел веревки затянулся и, несмотря на усилия Ахмета его развязать, работа не увенчалась успехом.

Джигит сердито ворчал, работая и руками и зубами.

— Вы бы помогли, таксырь, — с сердцем обратился он к афганцу, — видите все заняты делами, а тюра ждет.

— Пусть не рассердится на меня полковник, но я ничем не могу помочь, — ответил афганец, выставляя из длинных рукавов халата кисти рук своих с обрубленными пальцами. Сын мой ушел.

Присев на войлоке и рассматривая открывавшуюся картину гор, я невольно повернулся к нему.

— Каким образом лишились вы пальцев? — задал я вопрос. [148]

Афганец задумался на минуту, но затем тотчас же ответил:

— Тюра, ведь я из Афганистана. Вот там, за теми снеговыми горами, что виднеются на юге, в афганском городе Кундузе я родился и там жили все мои родные. Выучившись дома правилам, как вести себя среди людей, мне, при помощи моего отца, служившего кутвалем ¹, удалось поступить в конный полк и в короткое время получить чин риссалядора ². Я был силен, здоров, меня любили мои начальники. Целое поместье с хорошим домом подарил мне отец, а, когда я женился на дочерях Кундузского хакима и Ханабадского биргита ³, я думал, что нет человека счастливее меня. Лошади, баранта, большие сады, красивые жены, здоровые дети, богатые и знатные родственники радовали мои глаза и веселили мое сердце. И вся жизнь шла в довольстве.

Тюра сам военный и знает военные порядки. У нас тоже самое, также служат и обучают солдат. И это также мне удавалось. Сам Инаятула-хан, брат эмира хвалил моих солдат. Но, на несчастье людей, Аллах создал бумагу, из которой делают книги, перья и чернила, которыми в них пишут.

Я, тюра, никогда не любил большую книгу расхода, высланную мне биргитом. Каждый день в нее приходилось писать всё, что мне присылал хаким для солдат и что я выдавал им. Иногда я писал сам, иногда писал писарь. Когда ошибались в чём, рвали такой лист из книги и писали на новом, и всё было хорошо. Но счастье, тюра, недолговечно.

Великий ум дал Аллах эмиру, за всем он стал смотреть, и везде в Афганистане стал заводить новые порядки, что узнал, когда жил среди урусов в Самарканде. Не знаю, хороши ли они или нет.

С началом нового года, оказавшегося самым плохим в моей жизни, призвал меня корнель ⁴ и выдал книгу расхода, и это не была уже простая книга, а за печатью самого эмира.

У меня сердце сжалось, когда я увидел эту печать, и как-то тяжело стало на душе, когда на первой странице я прочел слова эмирского приказа, что за каждую вырванную страницу будет отрублен [149] один палец у того, кто это сделал. Но как-то всё забывается. Стал я писать снова в книгу, ошибался, вырывал листы. И писарь мой также ошибался и делал тоже самое. Никто из нас не думал, что в ней лежит несчастье.

Но пришел час...

Приехал однажды из Файзабада сердар Инаятула-хан с биргитом, видели моих солдат на ученье, а потом стали смотреть мою книгу.

Это был ужасный день моей жизни. При всём народе была осмотрена моя книга. Рассердился сердар, когда увидел вырванные страницы. Приказал их сосчитать. Заставил сердар меня снова прочитать приказ эмира, помещенный на первой странице, и крикнул палача. Мои же солдаты, по его распоряжению, держали меня, пока палач острым топором рубил мне все пальцы на обеих руках. И ни одного не оставили мне, так как было очень много вырванных листов. А за то, что не хватило у меня пальцев, взяли часть моего имущества в эмирскую казну, и вышел я тогда калекою и байгушем.

Сосчитали моих солдат в риссале, но также не всех их нашли. Только ведь, тюра, это везде. Каждый риссалядор доход должен иметь, а потому, если кто умрет, то такого никогда не считают умершим. Мертвому ведь всё равно, а живой может лучше жить, получая за него, что даст на него хаким.

Еще больше рассердился тогда сердар и написал эмиру, чтобы меня казнить. Я сам этого не слышал. Лилась у меня кровь из рук и лежал я, как мертвый. Но заговорило сердце у моего отца. Послал он людей взять меня и перевязать мои раны. А пока веселился на охоте сердар, успели люди отца спрятать меня в глухом месте. Продали в это время мои жены всё имущество и, взяв детей и меня, приехали к Аму-Дарье, где около Айваджа перешли на бухарскую землю.

И здесь, тюра, мы живем десятый год, в Кабадиане. Аллах не забыл меня, благословив потомством, и хотя я калека я сам ничего делать не могу, но меня заменяет мой старший сын.

Как-то странно было слышать про такое суровое наказание, введенное афганским эмиром в своих войсках для уничтожения злоупотреблений, с которыми настолько свыкся весь служащий состав, что считает их своим нормальным доходом.

Вблизи нас залаяли собаки. Злобно кидаясь на кого-то в темноте, [150] овчарки, видимо, заметили что-то в глубоких оврагах, примыкавших к нашей стоянке.

Джигит Ахмет схватил винтовку и вместе с нукером направился на лай. Я, вынув револьвер, пошел за ними следом. Через несколько минут гулкий выстрел винтовки прорезал тишину и эхо, перекатываясь, отозвалось где-то далеко в горах по обеим сторонам реки.

— В чём дело, Ахмет, что случилось?

— Ничего, ваше благородие. Вор один стрельнул. К лошадям нашим подходил, угнать их хотел.

Где-то впереди в темноте на мгновение вспыхнул огонек, и вместе со звуком выстрела с воем пронеслась надо мною пуля, ударившись с глухим стуком позади в землю. Еще... и еще...

Стук копыт нескольких лошадей, удаляясь, послышался через минуту, и затем всё стихло.

— Нехорошие люди подъезжали. Если бы не собаки, угнали бы наших лошадей. Пошел бы, тюра, пешком, — подходя ко мне сказал старый Джевачи. — Только они не знали, что полковник с нами, думали: купцы с товарами в Гиссар едут. На русских они никогда не нападают.... Узнает гиссарский куш-беги — будет сердит. Меня накажет....

— Почему же это? Разве Джевачи виноват, что дурные люди в здешних местах встречаются?

— Тюра не знает, что всегда кто-нибудь виноватым должен быть. Караул-беги штраф возьмет с меня, а куш-беги с нашего бека.

— Но за что же? — удивился я. — Наверное ничего не будет. Я никому не скажу. Значит, никто и не узнает.

— Нельзя, тюра, этого сделать: много людей слышали. Лучше самому сказать, а то другой кто скажет, еще хуже будет. Куш-беги пошлет своих людей ловить этих разбойников. В прошлом году поймали нескольких. Посадил он их в зиндан, а потом каждый месяц по одному приказал резать. Горло перережут и повесят, чтобы все видели. Целый месяц те люди висели на базаре — для купцов нехорошо было, потому воздух тяжелый везде был и коршуны и вороны, прилетая клевать трупы, растаскивали внутренности их по всем крышам. Женщины боялись тогда по базару проходить. Ну и дети, те сначала пугались, а потом ничего, привыкли. [151]

Ходили купцы к куш-беги, просили его снять тела, потому — покупателям они мешали — смердили очень, и сидеть в лавках долго было нельзя. Но только рассердился куш-беги, велел их прогнать. А те люди, пока их кости все не были растащены птицами, висели на веревках.

На рассвете подул с реки прохладный ветерок, благодаря которому, после беспокойной ночи, я проспал больше положенного и мы выехали позднее.

Туман над Каферниганом уже рассеялся и река блестела на солнце.

Сжатая в нескольких местах сдвинувшимися крутыми берегами, она с шумом катила свои воды через камни, образуя глубокие водовороты. Но выше таких естественных запруд долина снова расширялась, а вместе с этим широко разливалась вода по низменным местам, поросшим ивняком и камышами. Небольшие ручейки, кое-где журча, вливались в реку, сбегая с вершины Баба-тау.

Всегда разговорчивый Джевачи, несмотря на прекрасное утро, был, по-видимому, в скверном настроении и ехал сзади меня молча, порою вздыхая и бормоча вполголоса слова какой-то молитвы.

— Что Джевачи вздыхает, нездоров? — спросил я, немного придерживая лошадь.

— Нет, тюра, здоров, — заторопился он испуганно, схватившись за распущенные поводья.

— Случилось что-нибудь?

Старик вздохнул, пытливо заглянул в глаза и, заметив сочувствие к себе, заговорил:

— Пусть только, тюра, никому не расскажет: это не язык мой, а больная душа сама говорит, потому что тяжело на сердце. Тюра не знает, у меня было два сына, радовавших мой взор, и я надеялся видеть их хорошими людьми, которые будут пользоваться уважением всех, но судьба приготовила им другое.

Послал Аллах им в наследие от их матери её лицо, и не было вокруг красивее моих сыновей. Глаза, как сливы, щеки, как зрелый персик, а зубы лучше самого лучшего жемчуга. Наши девушки и все женщины на свете любят целоваться, и они лизали моих мальчиков, как самый сладкий сахар. И мужчины и женщины не могли пройти мимо, чтобы не бросить взор удивления. [152]

И мое старое сердце радовалось, глядя на них, не предвидя, что скоро эту радость сменит скорбь.

Ты помнишь, тюра, как несколько лет тому назад наложил эмир, да продлит его долголетие Аллах, свой гнев на нашего бека? Приехал тогда из Бухары махрам ⁵ ночью. Отобрал сразу у него всё имущество, снял драгоценный золотой халат и, надев на него рваный халат мардакера ⁶, посадил у ворот бекского двора.

И всё люди ходили смотреть, как этот большой тюра сидел, как нищий на земле. Весь город бегал смотреть на это зрелище. А вместе с другими бегали и мои мальчики. Выезжал в это время на молитву махрам, увидел их обоих и загорелись у него глаза, как у волка, глядя на такую красоту. Знал он чем можно добыть милость в Бухаре. Написал туда хат ⁷, и не прошло десяти дней, как пришел приказ эмира — взять обоих мальчиков и привести их в Кермине. Плакали мои старые глаза и тосковало сердце, когда уезжал махрам с большим караваном. Много верблюдов шло, везя богатство прежнего бека, а он сам в рубище, с веревкою на шее, шел около. Много я обид видел от него, но его унижение не радовало меня. На переднем верблюде, в закрытой тканями кибитке везли моих сыновей эмиру. Больше не пришлось мне их видеть, так как они веселят взор эмира, служа ему бачами.... И я примирился с этим тяжелым испытанием, посланным мне судьбою.

Снова несколько лет шла наша жизнь. И сердце нашло радость в дочери, которая росла и была еще более красива, чем её братья. Думал я выдать ее замуж за одного из баев нашего племени, но снова и это не удалось.

Вчера привез нукер приказ — приказал куш-беги привести девочку к себе. Десять лет ей. И снова болит у меня душа, так как мало радостей готовит жизнь для неё в будущем.

Но кисмет — судьба. Куш-беги приказал — что же я могу сделать, как не исполнить волю пресветлого наместника эмира, да пошлет ему долголетие Аллах....

Безыскусственный рассказ страницы человеческого бытия, подданного эмира Бухары благородной, произвел невольно гнетущее [153] впечатление, поразив в то же время своею глубокою покорностью перед судьбою и волею большого сановника, являющегося распорядителем жизни и имущества всех живущих в управляемой им местности.

Речная долина значительно уменьшилась в ширину и горы местами придвинулись к самой реке, спускаясь к ней крутыми обрывами. Дорога то поднималась кверху, то, перебросившись через высокий отрог, уходила вниз, извиваясь среди холмов по глубокому оврагу. Никаких следов улучшения её руками людей почти не встречалось. По-видимому, протоптанная в течение длинного ряда веков ногами верблюдов и лошадей, дорога требовала для приведения её в порядок большой работы. Глубокие рытвины и овраги, по которым стекали воды с гор, во многих местах были сильно размыты и нуждались в устройстве мостов.

Поднявшись на довольно высокий перевал, я имел возможность окинуть взглядом открывшуюся горную панораму, всё время раньше закрытую ближайшими горами.

На западе выделялся перевал Хозрет-баба в горах Баба-тау, через который проходит дорога из Ширабада в Курган-Тюбе. Внизу под ним, спрятавшись в складки высоких холмов, виднелась густая растительность кишлака Ак-Мечети, а на севере ясно обрисовывался кишлак Лойка, лежащий уже недалеко от города Гиссара. Восток же был закрыт угрюмыми горами Койчи-тау, соединявшимися с Вахшским хребтом, сзади которого поднимались белые шапки снеговых гор, находящихся в Афганистане. Закрытый, будто белой стеной, Гиссарским хребтом, север был окутан туманами, поднимавшимися из Гиссарской долины к его подножью. Ветер порою разрывал эту завесу, через которую выступали темные предгорья с мрачными ущельями и скалистыми спусками, покрытыми зелеными полосками древесной растительности.

Северный ветер доносил прохладу, благодаря которой лошади шли бодро, не чувствуя усталости.

Небольшой кишлак Лойка, расположенный невдалеке от [154] Гиссара, не имел никаких характерных особенностей, могущих выделить его из десятков виденных нами кишлаков. Те же глинобитные сакли и дувалы с кибитками, поставленными среди дворов, указывали на то, что его население ведет полуоседлый, полукочевой образ жизни, занимаясь одновременно и земледелием и скотоводством.

Местность значительно изменилась: холмы постепенно делались пологими, спускаясь в долину, в конце которой поднималась довольно высокая горка, составлявшая подножье стен старой Гиссарской крепости, омываемая водами притока Кафернигана, Ханеке-Дарьи.

На правом берегу, составляя собою водораздел между Каферниганом и Ханеке-Дарьей, поднимался небольшой хребет, закрывавший собою Гиссарскую долину, покрытую сплошь обработанными полями.

Близость большого города начиналась чувствоваться во встречных караванах, шедших с кладью из Гиссара. Несколько узбеков, переговариваясь между собою, медленно ехали на ишаках и лошадях, сидя сверху положенных, вместо седел, мешков с зернами. Один из лих, весь обмотанный висевшими у него на шее мотками ниток всех цветов, имел донельзя курьезный вид.

— Для чего это он везет так много ниток, не знаешь ли, Джевачи?

— Это не нитки, тюра, а шелковая пряжа; он уста ⁸ и делает из них адряс ⁹ и шая ¹⁰ на халаты. Здесь, в Гиссарском бекстве, и у нас, около Кабадиана, разводят везде шелковых червей и получают от них много шелковой пряжи, которую в Гиссаре и Дюшамбе окрашивают и продают устам. Ты не слыхал, тюра, ведь около русского города Андижана есть место, где первый раз на земле появились шелковичные черви?

— Почему ты думаешь, что около Андижана? Я слышал, что их привезла с собою дочь богдыхана из Китая, когда вышла замуж за Хатанского хана, заплетя шелковые коконы, чтобы их спрятать, в свои густые волосы.

— Нет, тюра, это не так. Около Андижана они явились потому, что именно там жил великий Хозрет-Аюб ¹¹, и место то так [155] и называется Хозрет-Аюб. Около него находится в источниках горячая вода. Когда Аллах послал на Хозрета-Аюба страшную болезнь — проказу, он долго искал, где можно получить облегчение от своих страданий. Но сам Аллах указал ему горячий ручей, протекающий невдалеке от Андижана. Поставил тогда Хозрет свою кибитку около той воды и стал каждый день омывать свои раны горячею водою, чувствуя облегчение. А в ранах тех уже завелись черви, которых делалось всё больше и больше. Спускался в водоем Хозрет-Аюб, когда в нём набиралось достаточно свежей воды, и тогда черви от горячей воды отпадали на дно ручья, где превращались в больших черных пиявок, распространившихся потом по всем рекам и болотам страны. Но не все черви отпадали сразу. Чувствуя облегчение, выходил Хозрет из воды и, садясь под тутовым деревом, глиняным черепком выскребывал оставшихся в ранах червей и бросал их на землю. И черви эти, извиваясь, ползли к дереву, скрываясь в его листьях, а, отдохнув на них, начинали уничтожать сочные листья тута, производя себе подобных. Выздоровел в это время, по воле Аллаха, Хозрет-Аюб, так как простил его Всемогущий. И в память его страданий приказал Аллах жить тем червям, делая на пользу людям шелковичные пряди.

Внизу в долине виднелись обработанные поля и все склоны гор были покрыты посевами, указывая, что мы вступили в богатый земледельческий район.

Речная долина между тем делалась всё шире и шире, превратившись в холмистую равнину, более десяти верст ширины.

Отдохнув в кишлаке Ходжа-Имам, мы переправились на правый берег реки, взяв направление на г. Дюшамбе, видневшийся издали своими садами и постройками; вправо расстилался многолюдный кишлак Пшангляр, где предполагалось оставаться на ночлег.

Г. Каферниган также был виден, и вся долина своими большими городами подтверждала, что места эти с седой старины облюбованы людьми для оседлой жизни, благодаря особому плодородию [156] почвы, обилию воды в десятках горных речек и ручьев, спадающих со склонов и отрогов Гиссарского хребта.

Белые шапки главного горного массива закрывали весь север, где сливались с белыми же снежными вершинами хребта Зарявшанского, создавая впечатление, что там находится сплошная полярная страна, по своему безлюдью похожая на страшную пустыню. Южная часть хребта была ярко освещена солнцем и обтаявшие снежные горы блестели, отливая всеми цветами радуги.

Холодный ветер, будто ледяное дыхание, доносился до нас и, хотя до гор была добрая полсотня верст, но самый вид таких огромных снеговых массивов невольно давал впечатление и способствовал самовнушению о сильном понижении температуры.

Обширные, прекрасно возделанные поля пшеницы чередовались с огромными площадями, засеянными хлопчатником, уже покрасневшим, с налившимися крупными круглыми коробочками, заставлявшими кусты сгибаться под их тяжестью.

— Много сеет хлопка, Караул-беги, — обратился я к старику мирахуру, выехавшему навстречу, по распоряжению гиссарского бека.

— Очень много, тюра, сеют около Каршей, Шахризябса и по Зарявшану, а здесь мало, потому что у нас нет дорог, по которым можно отвести гузу на заводы. Верблюд поднимает 12 пудов и перевозка обходится очень дорого. Вот если бы здесь была урус-шайтан-арба ¹², что около Бухары ходит, тогда бы сняли его очень много.

Вспомнив виденное в других бекствах, я должен был признать его доводы правильными.

Посевы хлопка в ханстве сосредотачиваются в бекствах, расположенных по Зарявшану и Аму-Дарье, причем общее количество (почти на 100 т. десятинах хлопка) достигает до 5 мил. пудов. И надо думать, что с проведением железнодорожной линии до Термеза и ветки её в Гиссар, Динауское и Гиссарское бекства, находящиеся в особенно благоприятных условиях, благодаря обилию воды и плодородности почвы, образуют новый хлопковый район, могущий дать не меньше 2-3 милл. пудов хлопка.

Отсутствие всяких путей сообщения с богатым гиссарским краем, отделенным от западной Бухары огромными горами, создает такое положение, что исключительно богатые урожаи зерновых [157] хлебов с небольшой, сравнительно, площади земли, вполне обеспечивают местное население, не видящее необходимости в увеличении запашек, так как излишек хлеба остается в крае, способствуя постоянно крайне низким базарным ценам на зерно. Благодаря этому, дешевизна цен положительно поражает всякого, особенно, по сравнению с Термезом, где они в три-четыре раза выше. Лишь проведение железной дороги от Термеза и до Гиссара может создать из этого благословенного края земледельческий район, могущий снабжать огромным количеством зерна все низовья Аму-Дарьи, нуждающиеся в хлебе и в свою очередь могущие все свои поля обратить под посевы хлопка, который ныне засевается там в небольшом количестве. Хотя в тоже время нельзя не сказать, что культура хлопка, вообще, во всём Бухарском ханстве не достигла еще той степени развития, как в русских областях Средней Азии, несмотря на то, что по количеству своего населения, качеству почв годных под хлопчатник земель и по запасу свободных вод, Бухара превышает Ферганскую область. Вывоз же хлопка уже много лет выражается в количестве от 1 мил. до 1 мил. 300 тыс. пудов, тогда как в Фергане за десятилетие повысился с 1 мил. на 7 мил. пудов. И эта постоянная цифра вывоза как нельзя лучше указывает, что площади засева хлопчатника, несмотря на выгодность его посева, не увеличиваются, чему главным образом препятствует система торговых обложений и отсутствие путей сообщения.

Благодаря взиманию в подать 1/10 урожая, который определяется бухарскими чиновниками, обыкновенно сильно опаздывающими со своими работами, американский (более ценный хлопчатник) перестаивается (и тогда урожай оказывается сравнительно меньше) и выпадает из коробочек, почему население его не засевает, предпочитая более дешевый, но зато с нераскрывающимися коробочками, бухарский хлопок. Затем весь урожай хлопка свозится в особые сдаваемые на откуп сараи, где облагается рядом различных сборов: комиссионными, весовыми, рабочими, полицейскими и т. п., составляющими до 20% стоимости хлопка.

В общем, американский хлопок дает до 200 р. чистого урожая с десятины, а бухарский не более 50 р.

Заводов же гузопомочных с машинами, освобождающими хлопчатник от коробочек, вне линии Средне-Азиатской железной дороги, не имеется, и это обстоятельство ложится тяжким бременем на хлопок, так как перевозка гузы на большие расстояния [158] удорожает его едва ли не на 1/3 стоимости, заставляя перевозить 1/4 бесполезного груза — твердые коробочки, составляющие его оболочку.

По берегам реки виднелись лежащие в огромном количестве камни, преимущественно круглой формы, отшлифованные водою во время продолжительного передвижения с горных высот, лежащих в её верховьях. Зеленые, синие диориты и диабазы, вместе с черными, красными мраморами, разноцветной полосой выделялись на фоне желтоватого ила.

Я слез с лошади и, выбрав красивый камень ярко-зеленого цвета, положил его в хуржум, вызвав большое удивление бухарского чиновника.

— Зачем, тюра, нужен камень? Ведь он ничего не стоит, — спросил он, всматриваясь в мои глаза и желая по-видимому прочитать какую то затаенную мысль, которую я, по его заключению, имею, спрятав ничего не стоящий камень.

— Хочу себе привезти на память о здешних местах, — улыбнулся я.

— Но ведь это лишняя тяжесть для коня... Ведь это не кусок кок-таша, который стоило бы везти, — упорно продолжал доказывать мне Караул-беги.

— А что такое кок-таш ¹³? — задал я вопрос, чтобы окончить объяснение.

— Неужели, тюра, не слышал об этой замечательной редкости?

— Ведь кок-таш — зеленый камень — был самим Аллахом дан великому эмиру Тимур-хану, за его храбрость и совершение подвигов, во славу ислама. Ты не слышал, тюра, этой истории, которую знает каждый правоверный? Это, тюра, ничего. Хотя ведь кок-таш теперь урусы скрыли в своей крепости в Самарканде. Это чудо. Но кок-таш не виноват, что ты его не видел. И солнце не виновато, что глазам летучей мыши не дано зрения, — совершенно неожиданно закончил он свое рассуждение, как будто обиженный моим незнанием о существовании такой редкости, подыскав в тоже время мне в этом оправдание.

Проехав молча, довольно долго, он наконец, снова добродушно взглянул на меня и заговорил:

— Тысяча лет пронеслось как миг над землею с тех [159] пор, как жил великий Тимур, гроза всех стран, лежавших на север, запад, юг и восток от благородной Бухары, до самых берегов морей, омывающих со всех четырех сторон землю и смывающих с неё всю нечистоту и грехи людей, оскверняющие прекрасное творение Всемогущего.

Десятки тысяч воинов пасли своих быстроногих коней, поставив свои кибитки в Бухарских степях, готовые по одному знаку своего эмира лететь навстречу врагу к победам. Звон сабель во время сражений был так громок, что разносился по всему свету, а искры, выбиваемые ими во время ночных стычек, были так многочисленны, что освещали далекое пространство вокруг. Напевая жалобные песни смерти, неслись тучами во врагов их пернатые стрелы, закрывая собою свет солнца.

Огромные караваны шли каждый раз за войсками, возвращавшимися после войн с соседями. Тысячи рабов, мужчин и женщин, шли привязанные к верблюдам целыми вереницами. Драгоценные материи, ковры, золото, серебро и самоцветные камни составляли собою несметную добычу, доставшуюся на долю эмира.

Несметные богатства собрал он в своем дворце, но среди них не было драгоценнее кок-таша — зеленого камня, данного эмиру самим Аллахом за его храбрость и войны с неверными. И имел тот камень чудесное свойство: по нему мог узнать эмир — благословляет ли Аллах его меч на новую войну, и будет ли она такая же победоносная? И в то же время этот же камень точно указывал наступление праздника весны и пробуждения природы.

А узнать это можно было лишь после долгих постов и молитв. Твердый, как железо, камень, по воле Аллаха, в этом случае, делался как воск, и в него по рукоятку, совершенно свободно, входил, даже от легкого удара, клинок ножа, носимого эмиром за поясом. И камень после этого снова становился твердым, как железо, а нож оставался в нём до следующей войны. Когда же Аллах не хотел войны, никакою силою нельзя было всадить в кок-таш булатный нож. Он ломался и крошился об его твердую поверхность.

Счастливо всегда воевал Тимур-хан, потому что ему всегда сопутствовало благословение Аллаха. Завоевал он все народы и земли урусов, инглизов, Иран, и только одна страна Хитая оставалась ему не подвластною. Но позднее, собрав все свои войска, повел он их на восток, и не мог народ Хитая удержать этот [160] стремительный поток, сметавший всё на своем пути. Испугался хан Хитай и стал просить мира, обещав Тимур-хану выдать за него свою красавицу дочь, красивее которой не было девушек во всей его обширной стране.

Согласился на эти условия Великий Тимур, а когда увидал лицо своей будущей жены, на котором, как звезды, блистали чудные глаза, то забилось его старое сердце и он подарил ей кок-таш, как свадебный подарок, которым жена может распоряжаться в будущем по своему усмотрению.

И был снова счастлив эмир, упиваясь ласками своей прекрасной жены. Забывал он и походы, и быстроногих коней, и военные забавы, и соколиные охоты, отдыхая на праздниках среди своих чудных садов.

Но всему на свете положен свой предел. В глубокой старости смежились грозные очи Тимур-хана — грозы неверных. Рядом с ним легли в сырую землю и его прекрасные жены.

Время беспощадною рукою многое смело с лица земли. Взята столица Тимура — Самарканд урусами. Но кок-таш и до сих пор существует на свете, спрятанный урусами в глубоком подземелье, так как хитаи всё время стараются им завладеть. Ханы Хитаи считают, что кок-таш был подарен эмиром своей жене, дочери хитайского хана, не имевшей от него детей, а потому, по шариату, они и являются наследниками, имеющими на него права.

Ты понимаешь, тюра, как важно иметь кок-таш для каждого правителя? И теперь всё силы хитайского народа уже направлены к тому, чтобы добыть из Самарканда кокъ-таш, благословение Аллаха.

Прошедшее рода людского записано в памяти мудрых людей, передавших его друг другу. Но будущее скрыто от всех, а потому его никто не мог бы знать. Но Аллах любил пророка Магомета, печать всех пророков, и отличил его от всех людей, открыв неведомое, для передачи всем правоверным. Я не читаю, тюра, так как читать не умею, но один дервиш мне рассказывал, что в книгах сам пророк своим мюридам дал откровение...

«Долго будет сиять солнце ислама ослепительным блеском, пока не поднимутся против него неверные всего мира. Но и их царство недолговечно. С востока, из колыбели рода человеческого, встанут несметные полчища хитайцев и поведет их хан [161] Хитай на неверных запада, добывать благословение Аллаха, кок-таш. И будет тогда страшная битва, в которой примут участие все племена, живущие на земле. Ожесточившиеся враги превратятся в зверей, убивая и грызя своих врагов. Погасит тогда, солнце Аллах, чтобы не видеть этой людской злобы. И кончится жизнь на земле в полном мраке, в котором оставшиеся люди уничтожат друг друга, а тогда настанет вечная ночь и вечное безмолвие».

Ночлег в кишлаке Пашангляре среди сада, в котором мы остановились, давал возможность видеть то огромное количество всяких фруктов, сложенных в сушеном виде в больших мешках-чувалах, под развесистым тутом, которое собирается в садах этих мест.

— Неужели это всё собрано здесь? — спросил я хозяина, еще молодого узбека, с печальными задумчивыми глазами.

— Да, тюра, Аллах послал в этом году хороший урожай. Много собрали урюку, персиков, изюму, шапталы. Солнце высушило их хорошо, и теперь я завтра собираюсь отвести всё приготовленное в Дюшамбе на базар, оставив лишь немного для себя.

— Сколько же думает хозяин выручить за это?

— Ах, тюра! Здесь все сушеные фрукты очень дороги: тенег десять за мешок можно получить, — наивно ответил он, очевидно считая огромною суммою стоимость мешка пуда в три весом, на наши деньги — полтора рубля.

Подивившись этой дешевизне, я заглянул в ближайший мешок, наполненный крупными темно-желтыми сушеными абрикосами, цена которых даже в Ташкенте достигает до 20 коп. за фунт.

Старая женщина, вышедшая из кибитки, стоявшей в конце сада, подошла к мешкам и, вынув иглу с ниткою, стала зашивать их, порою бросая выразительные взгляды на незнакомого ей уруса. [162]

— Кто эта женщина? — указал я на старуху.

— Это мать хозяина караван-сарая, — ответил Караул-беги, приветливо ей поклонившись. — Ее, тюра, здесь все наши люди знают, потому что она о свадьбах хлопочет. Всегда знает у кого есть сын, у кого дочери. Хлеб от такого дела хороший ест.

— Можно поговорить с нею потом, когда она окончит свою работу?

— Отчего-же, можно и сейчас, — ответил Караул-беги и позвал старуху.

Накинув на себя широкий халат, лежавший тут же невдалеке, мать хозяина степенно подошла ближе и остановилась в ожидании.

Предложив ей сесть и подав чашку чая, я осторожно задал несколько вопросов, касавшихся её ремесла.

Но, к моему удивлению, старая женщина, не смущаясь, присев на кошму и осматривая меня своими красивыми глазами, сама охотно заговорила.

— Тюра, хочет знать наши обычаи, как и что делается когда люди женятся и выходят замуж? Старая Калями-Биби имеет очень длинный язык, от времени сделавшийся болтливее, чем у других женщин; поэтому я с удовольствием буду отвечать, если тюра спросит.

И тут же, усмехнувшись, добавила:

— Все кисмет! Когда была молода, тюру бы встретила и была бы нужна ему для другого, а теперь старая — только годна для болтовни.

Взяв в рот изюмину и прихлебнув глоток чая, она весело посмотрела вокруг.

— Вот, тюра, эти люди все меня любят и знают, потому что через меня они свои дома устраивали, женились сами и дочерей замуж выдавали и для своих сыновей жен находили. Старая Калям-Биби всех вокруг знает. Оттого ей всегда и везде лучшее место и самый вкусный кусок.

Если кто ищет себе жену — приходит ко мне, и я тогда думаю, какая девушка ему подходит. Вспомнив подходящую, сейчас же еду к её матери и, как полагается при этом, говорю: «мы сделались вашими рабами». Она мне с ласкою отвечает: «добро пожаловать! Только сегодня нет времени, приходите завтра». Я уже знаю, что это обычай, возвращаюсь к жениху спокойно и передаю: «завтра приходить нужно». [163]

На другой день, еще раньше, подъезжаю к дому матери невесты, и встречают уже меня словами: «заходите и скажите, какое до нас дело». А вокруг кибитки в это время веселый смех идет: девушки в кибитку заглядывают, всё услышать хотят, во все щели любопытные глазки видны.

Тогда я и говорю: «живет в таком-то кишлаке очень хороший человек, много у него баранов и лошадей, и зерна, и звонких серебряных тенег, и приятных для глаза золотых тилла».

Слушает меня мать, а сама сердцем радуется, что такой хороший человек её дочь в жены взять желает, но сама виду не показывает, что рада, и только снова, по адату, скажет: «приходите завтра».

На другой день мы уже с матерью вместе едем смотреть жениха и, остановившись, будто невзначай, около его кибитки, рассмотрит она будущего мужа своей дочери, который к тому времени на свой двор выйдет.

«Хороший молодой бай», — одобрит мать жениха.

Затем уже через несколько дней друзья и родные жениха относят подарки и достархан невесте: котел плова, 100 лепешек, корзину урюку, шелковую рубаху, шальвары, платок, ичиги с галошами и мешочек с 100-200 и больше, смотря по достатку, серебряными теньгами.

Рады и довольны все почетным гостям, принимают и благодарят за достархан и награждают их подарками.

А через месяц уже аксакалы ведут большие разговоры о калыме. Тут уж дело отца девушки. Сколько назначит, столько и должен жених дать. Бедный меньше, а богатый больше: 30 халатов, 20 платков, три штуки ситца, 25 баранов, 4 кобылы, 500 больших лепешек, 1.000 средних, 2.000 маленьких, 4 батмана рису, 4 батмана муки, 1 корзину конфект, пять голов сахару, — принялась пересчитывать скороговоркою, всякие вещи и припасы старуха.

— Но это не особенно много, — удивился я, слыша перечисление.

— Да, тюра, для вас это немного, но у нас такой калым считается большим. Ну, а кроме того, надо еще заплатить за молоко матери; тут уж определяют деньгами — одна, две, три, десять тысяч тенег.

Потом, когда сговорятся во всем, тогда назначают день нисаха — [164] свадьбы, которую совершает мулла, читая молитвы и призывая благословение Аллаха на молодых. И до этой поры жених не видит своей невесты.

Хотя, тюра, так по старине было, теперь уже не то, — вздохнула старуха; — в Гиссаре, Дешамбе молодые люди так устраивают, что видят друг друга и раньше, а у киргизов девушка вольная, там она всегда и у всех на виду.

После нисаха бывает той у отца невесты, а потом у отца жениха. А мне, тюра, всегда подарки делают — тем и живу.

Прости, тюра, если надоела своими бабьими рассказами, — закончила старуха, вставая.

Я поблагодарил за интересное сообщение и, вынув кошелек, протянул в признательность несколько тепег, которые старуха, удивительно быстро схватив своими крючковатыми руками, сейчас же вложила за щеку и торопливо ушла, продолжая бормотать слова благодарности.

Над кишлаком уже спустилась ночная тьма, среди которой кое-где виднелись костры, разложенные около кибиток и в садах для приготовления ужина. В воздухе чувствовалась сырость, и длинные полосы тумана потянулись с реки и из арыков, смешиваясь с дымом. Запах домашнего скота являлся преобладающим. Во всей этой густой атмосфере чувствовалось что-то нездоровое, вредное.

Комментарии

1. Кутваль — начальник полиции.

2. Риссалядор — ротмистр.

3. Биргит — бригадный.

4. Корнель — полковник.

5. Махрам — чиновник для поручений.

6. Маркадер — чернорабочий.

7. Хат — письмо.

8. Уста — мастер.

9, 10. Название шелковых материй.

11. Св. Иов.

12. Железная дорога — чертова повозка.

13. Кок-таш — зеленый камень.

Текст воспроизведен по изданию: Гиссарский край (Очерк горной Бухары) // Военный сборник, № 9. 1913

© текст - Логофет Д. Н. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Бабичев М. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info