ЛОГОФЕТ Д. Н.

В ДОЛИНАХ РЕК ХИНГОУ И АРЗЫНГА

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ПО ВОСТОЧНОЙ БУХАРЕ

С утра день был ясный и солнце освещало своими лучами верхушки и склоны гор. Высота была уже очень значительная. Внизу виднелся кишлак Пашемгар, являвшийся последним населенным пунктом в бассейне реки Арзынга, ограниченном в этих местах почти недоступными горами страшной высоты. Хребет Петра Великого виднелся своими огромными снеговыми горами, закрывая север, а с юга тянулся снеговой же Мазарский хребет.

Судя по количеству воды в Арзынге, видно было, что эта река образовалась из нескольких рек. [170]

В верховьях главным притоком, вливавшимся с северо-востока, была река Гармо, берущая начало с горы того же имени, на которой находились огромные ледники.

— Дальше, тюра, туда идти нельзя, — сообщил один из проводников, указывая по направлению извилистого ущелья, по которому протекала Гармо. Там нет никакой тропы; люди никогда не ходили по тем крутым горам с вечными снегами. Один из наших людей хотел подняться и перейти через снеговые горы на другую сторону, где протекает река Балянд-Киик, но только ушел он несколько лет тому назад, а не вернулся до сих пор, ездили наши люди потом из Каратегина по реке Мук-Су, спрашивали там про него, но никто ничего не слыхал и все сказали — нельзя перейти здесь через горы. Кто пошел, тот нашел там свою смерть. И ты не ходи, тюра. Дух гор не допустит никого на эти вершины.

— Был также несколько лет тому назад один урус, который хотел осмотреть наши горы, но он побывал лишь около нижних вершин, — подтвердил другой проводник.

Пройдя еще немного по головоломной тропе, мы, наконец, вынуждены были остановиться и слезть с лошадей, оставив их и решив с небольшим запасом продовольствия пройти пешком, сколько возможно по направлению пика Гармо, белевшего своей снеговой шапкой.

Шла мелкая крупа, покрывшая всю землю белым покровом, и лишь камни местами чернели на белом фоне.

Выбирая отлогие места, мы постепенно поднялись выше, войдя в полосу вечных снегов.

Огромные ледники открывались перед нашими глазами, представляя собою полярную страну, покрытую глубокими снегами и глыбами льда. Стаявший раньше снег видимо впоследствии подмерз, а потому движение по этой твердой ледяной коре не представляло затруднений. Лишь изредка, попадая в расщелины, ноги проваливались и тогда приходилось выбираться вновь на твердое место; то идя по ровной покатости горного склона, то влезая с усилием на высокие уступы, мы поднялись уже на высоту 11/12 тысяч фут., где и пришлось остановиться на отдых, так как ноги мучительно болели и всё тело требовало покоя.

Закусив консервами и хлебом и выпив по стакану вина, мы легли на снегу и скоро восстановили свои силы. [171]

Широкая терраса оканчивалась у подошвы зубчатого хребта и самые вершины отливали серебряным блеском.

Иногда дорогу пересекали глубокие и широкие трещины, которые приходилось обходить далеко вокруг, совершенно неожиданно натыкаясь на бездонные пропасти. В некоторых местах для ускорения движения мы садились на куски льда и быстро спускались на этих импровизированных салазках на дно глубоких расщелин, откуда цепляясь за выступы приходилось с трудом вылезать на противоположную сторону.

Прямо перед нами открывался ледник Федченко и поднимался остроконечный Гармо, а немного севернее, по-видимому, лежал перевал в долину реки Балянд-Киик.

Небольшие пушинки снега, падавшие с утра, придавали красоту полярной картине, но с половины дня поднялся северный ветер, понесший снеговые тучи. Снег пошел сильнее и через полчаса вокруг нас уже выла и стонала зимняя метель, закрывшая плотною завесою все окрестности и не дававшая возможности видеть даже на небольшом расстоянии.

— Однако, дело плохо, надо остановиться в какой-нибудь ложбинке, — промелькнула у меня мысль и, преодолевая вой ветра, я крикнул доктору, указывая на выступ скалы, поднимавшейся невдалеке и могущей защитить от холодного ветра.

Через минуту мы уже прилегли за закрытием, накинув башлыки на головы и кутаясь в брезентные полотнища палатки.

— Придется отсиживаться, пока не кончится метель, — прокричал доктор, нагибаясь ко мне. — Идти теперь — значит погибнуть наверняка. И не заметишь, как полетишь в какую-нибудь трещину.

Я с ним согласился и невольно пожалел, что мы не послушались совета горцев и рискнули искать прохода в горах там, где никто из людей не мог пройти.

Наметая около нас сугробы снега, выла метель, то с резким свистом проносясь над нами, то с глухими стонами отзываясь в ущельях. Порою в вышине ясно слышались голоса, переходившие в громкие крики.

Этот ужасный концерт подавляющим образом действовал на нервы. Тесно прижавшись друг к другу, мы под брезентом, на который выпал порядочный слой снега, чувствовали [172] теплоту и лишь боязнь, что нас может занести снегом, заставляла нас поочередно подниматься и этим движением сбрасывать навалившуюся груду снега.

Сколько времени уже продолжалась метель трудно было определить; попытки зажечь спичку оказались неудачными. Приходилось запастись терпением и ожидать конца непогоды.

Иногда ветер стихал и наступала жуткая тишина, но затем, будто желая наверстать потерянное время, с новою силою поднимались стоны метели.

Постепенно промежутки тишины делались всё больше и больше и наконец ветер стих совершенно, а вместе с этим перестал идти снег.

Сбросив с себя толстый слой наметенного сугроба, мы вылезли на свет Божий. Тучи пронеслись и снова перед нами открылся полярный пейзаж.

Ощупывая почву палками, мы всё же взяли направление на перевал и, дойдя до конца равнины, с большим трудом стали подниматься на последний склон гор, оканчивавшийся остроконечными вершинами.

Цепляясь руками за шероховатости в снегу, на четвереньках удалось нам подняться наконец на гребень, откуда рассчитывали по другую его сторону увидеть долину реки Балянд-Киик, но в наших ожиданиях нас постигло полное разочарование, так как по другую сторону хребта виднелся лишь крутой склон и такая же снеговая равнина, примыкавшая к следующему снеговому хребту, протянувшемуся параллельно нашему. Далее весь горизонт был покрыт снеговыми же горами, поднимавшимися одна выше другой.

— Волей-неволей надо идти назад, так как двигаться совершенно налегке на другую сторону гор было бы безумием, — решил я, обращаясь к доктору.

— Это верно, без запаса продовольствия далеко не дойдешь.

— Да и в сущности здесь мы наглядно убедились, что перевала для сообщения между речными системами Арзынга и Мук-Су не существует, а частью пройденный нами даже и местными жителями считается непроходимым.

Спуск был легче подъема. Почти всё время спускались мы сидя и лишь порою, быстро скатившись с вышины, увязали в глубоком снегу.

Только что окончившаяся метель покрыла все камни ровным [173] белым слоем и мы, несколько раз теряя правильное направление, с трудом добрались до начала ледника, по которому стали спускаться вниз, лавируя между глубокими трещинами.

Не раньше, как часа через два, перед нами открылся нижний край ледника, из которого вырывалась шумная многоводная река, образовавшаяся от таяния льдов, где-то гораздо выше, но закрытая ледяною корою, она была незаметна. Почти отвесная стена зеленовато-прозрачного льда, с гротом внизу, из которого вытекала река, была поразительно красива.

Как будто для того, чтобы дать вполне оценить красоту этого места, из-за туч выглянуло солнце и косыми лучами осветило льды, заглянув в глубину ущелий и заискрясь на замерзших ледяных сосульках.

Мы с невольным восхищением остановились перед этим чудным видом, долго наблюдая изменившийся цвет льда и снега, пока солнце не спряталось за тучи.

С большими предосторожностями мы, наконец, добрались до впадины, в которой остались наши лошади и люди, разведшие костер, чтобы мы не сбились с дороги. Было уже совершенно темно, когда мы подошли к стоянке.

Один из проводников встретил нас восклицанием:

— Слава Аллаху — тюры живы, а мы уже хотели ехать к шаху сказать ему, что надо искать. Когда поднялся буран, мы сразу узнали, что дух гор не пустит перейти на другую сторону, так как здесь никогда и никто из людей не ходит.

— Слава Аллаху — тюры живы!

Потерпев неудачу найти перевал в верховьях реки Гармо, мы направились обратно, наводя справки о выходах из долины Арзынга.

Узнав, что можно пройти по реке Сатыргу, притоку Арзынга, а затем через перевал Сатырг в долину реки Банча, решили попробовать преодолеть этот труднодоступный перевал, по которому [174] изредка рискуют переходить по нужде горцы здешних мест.

Спуск к кишлаку Арзынгу был значительно легче подъема, хотя местами крутизны открывавшейся тропы заставляли придерживать лошадь, но затем вспоминалась неизбежность съехать еще с бесчисленного ряда гор, в силу чего, лишь подтянув поводья и откинувшись совершенно на спину, а иногда почти ложась на круп лошади, мы съезжали один за другим.

Лошади шли уверенно и эти высоты с открывающимися пропастями не производили на них никакого впечатления, а, напротив, как будто вызывали особое желание идти по краю обрыва. Лишь в одном месте, где тропинка вилась по крутому склону горы, пролегая через осыпь мелкой гальки, осыпавшейся под ногами, пришлось слезть и пройти это опасное место пешком, ведя лошадей в поводу.

Камни, сдвигаясь и увлекая за собою другие, падали вниз, с громкими всплесками исчезая в мутных волнах реки, протекавшей на несколько десятков сажен под нами. Как-то невольно прерывалось дыхание и каждый из нас ясно слышал усиленный стук своего сердца.

Целый ряд небольших, но бурных речек с шумом вливали свои воды в Сатырг, беря начало в вышележащих по обеим сторонам ледниках.

Реки: Сикат, Богут, Бурса, Бурны, Сугдун, Сафитдок, Вангут впадают с правой стороны, а Гораскон, Даронтал с левой, снося вместе с водою массу глины и камней.

В период небольшого таяния снегов в середине лета количество воды в этих реках значительно увеличивается и переход через них сопряжен с большим риском быть снесенным быстрым течением.

Красивую картину представляют собою местами берега реки. Изрезанная водою почва представляет собою бесчисленный ряд узоров, фигур, арабесок, соединенных прихотью природы в один общий до нельзя сложный рисунок.

В некоторых местах с высоты виднелись обработанные поля, а немного ниже их открывались оставшиеся позади кишлаки Нак, Тишк, Рога, Даронтал, Мадин и Арзынг.

Живя в этих глухих горных местах, жители почти не имеют сообщения с внешним миром и большинство из них даже главный город бекства Гарм знает лишь понаслышке. [175]

Выше Пашемгара уже не было ни одного селения и начиналось полное безлюдье. Мрачное ущелье, по которому протекала река, было сжато с обеих сторон надвинувшимися горами. Характер всей картины был дик и в то же время подавлял своею грандиозностью.

Следов людей нигде не было видно. По едва заметной тропинке мы подвигались вперед и с большими затруднениями преодолевали значительные крутизны, на которых приходилось слезать и подниматься вверх, держась за хвост лошадей, так как лошадь со всадником идти была не в силах. Осыпи чередовались с камнями, через которые лошади шли крайне неохотно.

Уже перед нами выдвигался ледник Бурсы, огромная масса льда которого давала начало реке Сатыргу. Держась края ледника, с огромными усилиями мы поднялись на высокий подъем, часто слезая и ведя лошадей в поводу. Несколько раз положения были настолько рискованными, что, казалось, не минуешь катастрофы, когда в грудах валунов какая-нибудь из лошадей падала.

— Ничего, тюра, скоро перейдем это нехорошее место, — утешал нас проводник; — немного осталось, здесь люди ходят из Ванча. Не больше, как месяц открыт перевал, а в остальное время года он всегда занесен снегами и пройти через него бывает нельзя; перевал же называется Сатырга.

Мы находились на высоте тысяч двенадцати футов. Белые шапки снеговых гор окружали горизонт со всех сторон. Ниже, извиваясь, лежала долина Дашти-Бурсы, а выше открывался перевал Сатырга, за которым находилась долина реки Ванча и лежал кишлак Кала-Ванч-Рухар.

Оставя лошадей и поднявшись пешком на самую высокую точку перевала, достигавшую высоты 15 тысяч футов, мы увидели лишь бесконечную панораму снеговых гор Мазарского и Бартанго-Азгулемского хребтов. Самой же долины реки Ванча не было видно за следующими меньшими перевалами, от которых нас отделяла широкая с отвесными стенами огромная трещина, в виде пропасти.

— Таким образом, вся долина реки Хингоу и её притоков пройдена от устьев до верховьев, — заговорил доктор, — а дальше выхода снова нет. Трудненько было, но все-таки мы можем себя утешить тем, что остались живы, да и посетили такие места, где было не больше двух, трех европейцев, а, вероятно, кое-где [176] наши ноги были первыми, перешедшими некоторые горы. Идти назад тою же дорогою уже не так интересно.

— Вы правы: здесь были Федченко, Липский, Бобринский и, кажется, никто больше. Что же касается обратной дороги, то постараемся сократить время охотою.

Спустившись с гор и дойдя до кишлака Лянгара, мы снова устроили дневку, чтобы отдохнуть самим и дать лошадям оправиться после целой недели трудной работы.

Сидя около огня, мы целый день провели снова во дворе старого шаха, вспоминая пройденную дорогу и стараясь узнать всё интересное, что касалось здешней горной страны.

— Благополучно ли было путешествие, тюры? И не чувствует ли кто-либо из них нездоровья после тяжелого странствования по нашим горам? — задал вопрос шах, встретив нас, как уже старых хороших знакомых. А я уже несколько раз посылал людей к Арзынгу узнать, не случилось ли чего с ними. Бек из Гарма прислал также Мирахура, указал он на подошедшего к нам пожилого узбека. Горы опасны и легко может что-нибудь случиться на их высотах. Лишь тот, кто часто призывает Аллаха или вспоминает имя святого Хызра может не бояться несчастья.

— Это верно, отец! Святой Хызр всё может сделать, а Аллах предохраняет верующего во всех случаях, подтвердил Мирахур, садясь рядом с шахом на кошме.

— Святой Хызр может мертвых воскресить, больных исцелить, слепым дать зрение. Знаю, тюра любит слушать, а я ему сейчас расскажу одну историю, из которой он увидит, как велико милосердие и могущество св. Хызра.

— Давно, очень давно на широких долинах, лежащих за нашими горами в сторону Заравшана, находилось царство кефиров. Я не знаю, тюра, какие это были кефиры, но только их хан ходил в Бухар-хану и там поклонялся разным идолам, которых считал за богов. Не знал он корана и поэтому был большой грешник.

Сотни молодых и красивых жен и наложниц увеселяли его взоры и от них он имел много детей, из которых мальчиков брал себе в бачи, а самых красивых девушек делал своими наложницами. И всё они не знали, что Аллах их может наказать за это, потому что были кефиры.

Одна из его дочерей Малика-Дальором была красивее всех [177] остальных и отличалась добротою и мудростью. Захотел Аллах спасти ее от поругания и явился ей однажды во сне пророк Магомет — печать всех пророков. Открылись тогда перед нею врата разумения и на другой день, проснувшись, послала она за муллою и приняла ислам.

И стала Малика с тех пор удаляться от своих подруг, проводя всё время в размышлениях и молясь Аллаху.

Рано однажды поднялся хан и, гуляя по своим садам, увидел стоявшую на молитве красавицу — Малику-Дальором. И так был поражен его взор её красотою, что захотел хан сейчас же взять красавицу себе в жены.

Но помнила Малика о грехе и, упав хану в ноги, отказалась исполнить его желание, объявив, что она приняла мусульманство и не может согласиться совершить такое ужасное кровосмешение, которое запрещено шариатом.

Рассердился тогда хан и приказал мучить Малику до тех пор, пока она не покорится его желанию.

Много у хана было усердных и преданных слуг — кинулись они исполнять приказание своего повелителя. Жгли бедную Малику огнем, вешали ее за ноги, давали диким зверям, тиграм и барсам, на растерзание, но говорила в это время Малика стих корана и угасал огонь, покорно ложились звери и не было вреда её прекрасному телу.

Тогда приказал хан отвезти непокорную в пустыню, где она должна будет погибнуть от зноя, голода и жажды.

И здесь не оставил Аллах правоверную.

Проходил мимо караван одного благочестивого ходжи, поднял ее и повез к себе.

Ослепила красота Малики сына ходжи и захотел он также овладеть её телом. И задумал он исполнить свое намерение не далеко от начала гор.

Но стала молиться красавица Милосердному и превратил тогда Аллах сына ходжи со всеми слугами и верблюдами в камни, а Малика скрылась в горах, где долго блуждала, пока не встретилась с бывшим на охоте могущественным ханом, царство которого находилось невдалеке.

Был этот хан правоверный и поэтому, когда он захотел взять Малику себе в жены, не могла она отказаться от этого по шариату. Да и хан был молод и красив. [178]

А в это время отец Малики-Дальором, покоренный её красотою, не мог найти себе места от начавшейся тоски.

Хотя и приказал он бросить Малику в пустыню, но сейчас же раскаялся, что это сделал и, бросив свое царство, пошел отыскивать прекрасную девушку, унесшую с собою его сердце.

Увидел он однажды в соседнем царстве новую ханшу Дальором и узнал в ней свою дочь, к которой влекла его страсть. Взошел он в милость к хану и скоро сделался самым главным Куш-Беги.

Часто выезжал хан в дальние походы и оставлял тогда своих жен под надзором нового своего Куш-Беги, которому верил во всём.

Но не умолкала страсть и захотел Куш-Беги воспользоваться отсутствием хана и, придя к ханше, стал снова добиваться её любви, угрожая, что погубит её в глазах мужа, если она не согласится.

Но не испугалась красавица и отказалась совершить два тяжких греха — кровосмешение и измену мужу. Не могла с этим примириться злая душа Куш-Беги. Лишь вернулся хан из похода, как обвинил он ханшу Дальором в измене. Не могла найти свидетелей ханша — всех подкупил всесильный Куш-Беги. Поверил хан и приказал отрубить красавице ноги и руки и бросить её грешное тело в пустыне на съедение диким зверям.

Лежала ханша в пустыне, истекая кровью, и молила Аллаха о помощи.

И услышал ее Милосердный. Сошел в пустыню святой Хызра, собрал отрубленные части тела, сложил их вместе, и встала красавица еще красивее, чем была раньше.

Поселилась тогда она в горах и стала исцелять силою исходящей от неё всех больных, которые к ней обращались и по всему царству разнеслась слава о её благочестии и чудесах. И дошли эти слухи до ушей самого хана, тосковавшего много лет по своей молодой, но неверной жене.

Поехал он к святой, чтобы услышать от неё слово утешения в сопровождении одного лишь Куш-Беги без всякой свиты.

Узнала их Дальором, несмотря на то, что время провело на их лицах много морщин, а долгий ряд зим запушил их [179] бороды белизною снега. Каждому она сказала тайну, о которой никто не знал, а Куш-Беги, кроме того, напомнила все совершенные им грехи в течение его жизни, а главное грех перед дочерью Маликою-Дальором.

Упал Куш-Беги ей в ноги и стал просить святую, чтобы вымолила она ему прощение у Аллаха, а затем, поднявшись, возгласил славу Милосердному.

«Нет Бога кроме Бога и Магомета, пророка его».

Открыла тогда святая свое имя и, по просьбе своего мужа, вернулась домой, где жила много лет, славя святого Хызра.

Дорога до Гарма прошла незаметно.

Стаи куропаток, поднимавшиеся каждую минуту, крупные улары, лениво перелетавшие на несколько сажен и снова садившиеся в долине, заставили вспомнить, что мы уже давно не пробовали пернатой дичи. Несколько выстрелов и лошади оказались увешанными трофеями охоты, обещавшими роскошный обед.

— Бойня какая-то, — ворчливо заговорил доктор, вешая свою двустволку за плечи. — Никакого интереса не представляет здешняя охота на птицу, благодаря слишком большому её количеству. Пробовал ездить на Пянджу на уток и гусей, но также бросил. Подумайте сами: приехали мы с Захаром Ивановичем на пост Караул-Тюбе, и пока я рассматривал людей, он сел за камнями и стал стрелять по уткам, плававшим по озеру против поста, и что вы думаете? Я через полчаса вышел, а он уже собирал при помощи солдат убитую птицу: оказалось сто десять уток. Помню, он колбасы из уток делал, а солдаты так прямо не едят этой дичи, надоела... Весною на отмелях и по островам человека два пойдут и в какой-нибудь час времени до тысячи яиц утиных и гусиных насбирают. Только еще пожалуй на лебедей в зимнее время интересно поохотиться; все-таки птица осторожная и к ней не так-то легко подойдешь, как к этим глупым уткам, у которых ума столько [180] же, сколько у наших домашних индюшек. А на перелете как, появятся туртушки, да стрепета, дрофа, везде видишь тысячные стайки и за ружье взяться пропадает всякое желание.

— Это вы правильно. Мне также часто приходилось участвовать в здешних охотах и я также к ним потерял почти всякий интерес. Фазанов у себя в саду стрелял, кабанов можно летом и осенью в каждую лунную ночь на пшеничных и рисовых полях по нескольку штук убить. А джеранов, когда, они утром или вечером идут на водопой к Пянджу, даже стрелять не хочется, до того они смело относятся к человеку, подпуская чуть не на десяток сажен.

Как бы в подтверждение нашего разговора навстречу нам попалось несколько верховых таджиков, увешанных связками куропаток и какой-то другой птицы, видимо составлявших трофеи недавней охоты.

— Однако, каким же образом они настреляли? Ружей-то у них нет, — спросил доктор.

— Да, тюра, это они без ружей. У нас здесь порох очень, дорог, — подтвердил один из проводников. — Они ездили осматривать свои силки, которые поставили с утра в разных местах по склонам гор и около хирманов ², где молотят осенью хлеб; там всегда прилетает много птицы, чтобы полакомиться упавшим зерном.

— А какое зерно здесь сеют?

— Мы сеем горох, пшеницу, чечевицу, лен, а в долинах, немного хлопка, у кого есть низкие места. К Гарму там возделывают еще кукурузу, кунжут и ячмень.

Река Хингоу делалась всё многоводнее, с шумом неся свои, волны в Кизил-Су. То образуя небольшие долины, то тесно сжатая горами, масса воды местами прорывалась сквозь темные гряды скал и, с ревом перекатываясь через них и образуя водоворот, выносила далее клочья грязноватой пены, покрывавшие воду.

— Рыбы в этой реке, по-видимому, много, — нарушил снова молчание доктор, указывая на небольшую заводь, сквозь зеленовато-прозрачную поверхность которой виднелась масса довольно крупной рыбы, игравшей на солнце. [181]

— Ну-ка, Ахмет, давай-ка сетку; попробуем половить, — уже через минуту решил он, слезая с лошади и привязывая ее к кусту боярышника. Я последовал его примеру.

Поставив в узком рукаве реки сетку и ударяя палками по воде выше по течению, мы спустя полчаса вытащили десятка три серебристых, бившихся в сетке, крупных форелей и маринок.

— Вот раздолье-то для рыболова и охотника! — восторгался почтенный эскулап. — Вечером сварим уху, — облизнулся он в предвкушении вкусного ужина. Надоели эти консервы да пловы.

— Надо пользоваться случаем, — добавил я ему в тон.

— Это вы верно. Давайте-ка тут же их выпотрошим, подсолим слегка и тогда в ту же сетку завернем — до вечера не испортятся.

Соскоблив серебристую чешую и вынимая внутренности, доктор всё это проделал с изумительною аккуратностью, будто делал серьезную операцию.

— Хорошо, тюра, режет, — одобрил его Ахмет. — Вот когда-нибудь моей лошади надо ноздри резать, тебя попрошу, рука у тебя легкая.

— Зачем же нужно ноздри резать, ведь только лошадь этим испортишь?

— Нет, тюра, это нужно; лошадь тогда дышит легко и много скакать на ней можно. Вот другое дело губы у лошади режут в шутку — это не хорошо. Есть такие люди, что любят так пошутить. У нас рассказывают про кокандского хана Алим-хана. Тот так тоже любил шутить.

Один раз ехал он с одним муллою Ходжей-султаном, который при нём давно служил и очень умный человек был. Приехали в одно место на обед. Пока все обедали, приказал хан у лошади муллы губы разрезать, чтобы посмеяться над старым, а у лошади тогда такой вид делается, как будто она сама смеется над людьми.

Но только Ходжи-султан заметил вовремя эту проделку. Ушел он потихоньку от обеда, отрезал у самого лучшего жеребца, на котором приехал хан, весь хвост и вернулся назад как ни в чём ни бывало. [182]

Когда нужно было уезжать, подали всем лошадей, а хан и спрашивает муллу Ходжу-султана:

— Отчего это, мулла, твоя лошадь смеется?

А мулла посмотрел на свою лошадь и на людей, что стояли вокруг и готовы были его на смех поднять, посмотрел также на хана, да и говорит:

— Смеется моя лошадь, милостивый хан, оттого, что видит, какой у твоей лошади удивительный вид.

Как посмотрели тогда люди на ханскую лошадь, так все разом рассмеялись и хан с ними вместе, потому лошадь хана очень безобразна стала.

Перехитрил его умный мулла. Некоторое время мы ехали молча, невольно в душе смеясь над одураченным ханом, а находчивость муллы завоевала невольную симпатию.

Кусты гранатника покрывали склоны гор и сквозь их зеленую листву виднелись крупные красные плоды, сгибавшие тонкие ветви до земли. Немного далее виднелись куртины диких груш, также покрытые плодами.

— Да, тюра, — через несколько минут снова заговорил Ахмет. — Умный был мулла, но только всё же не было умнее на свете муллы Наср-Эддина-ходжи из Самарканда. Тот знал всё на свете и даже великий Тимур-хан его слушался.

Люди говорят: однажды пришли в Самарканд ученые муллы из Хитая и такие умные, что никто из мударисов и казиев не мог с ними сравняться в мудрости. Узнал об этом Тимур-хан и захотел он, чтобы они приняли ислам и остались бы в Самарканде.

Приказал их позвать к себе и обещал тотчас же сделать каждого из них казием, если они возгласят хвалу Милосердному. Но чужестранцы не хотели изменять вере своих предков и сказали:

«Мы сделаемся, великий хан, правоверными только тогда, когда самые мудрые из твоих ученых людей покажут нам свою мудрость и ничтожность наших знаний, для чего мы и зададим им по одному вопросу, а если они не ответят, то все люди должны принять нашу веру».

Согласился на это Тимур-хан и сейчас же велел собрать всех мударисов, улемов и казиев.

Собрались все они, но не могли ответить на вопросы чужестранцев, [183] о чём и доложили хану, говоря, что никто в мире, за исключением мудрого ходжи Наср-Эддина не ответит ни на один вопрос.

Рассердился тогда на них хан и очень встревожился — боялся, что придется чужую веру принимать, но тотчас же приказал позвать Эддина. Привели его с почетом во двор хана и поставили перед лицом повелителя.

Тогда стали чужие люди задавать ему вопросы, а все правоверные смотрели на него с большим страхом, повесив уши на гвоздь внимания и боясь за его мудрость.

Вышел первый чужеземец и спросил:

— Скажи, о ходжа, где середина земли; ты, наверное, знаешь, премудрый?

Ни на минуту не задумался ходжа, воткнул свою палку в землю и говорит:

— Здесь!

Удивился чужеземец, но снова спрашивает:

— Почему же ты знаешь это, ходжа?

А ходжа ему в ответ:

— Измерь от этой палки во всё стороны землю и, если хоть одна будет длиннее, то, значит, я не прав.

Вышел тогда другой чужеземец и спросил:

— Скажи, премудрый отец: сколько звезд на небе? Ты ведь всё знаешь.

— Да, это так, ты не ошибся. Их столько же, сколько шерстинок в шкуре вот того животного, указал он на ишака, стоявшего невдалеке. Сосчитай сначала шерстинки, а потом звезды. Если их окажется больше, то я сказал неправду.

Увидели все люди какую мудрость вложил Аллах в голову старого ходжи и всё воскликнули:

— Аллах, Акбар! И нет мудрее на всём свете ходжи Наср-Эддина.

А чужие люди тут же приняли ислам, возгласив: «Нет Бога кроме Бога и Магомета печати пророков». И сделались мюридами ходжи.

В долинах, по мере приближения к Гарму, стало гораздо теплее. Солнечные лучи в некоторых закрытых местах сильно пригревали.

— Заедем к беку потом, но на самое короткое время, а [184] остановимся в Чай-хане, предложил я доктору, но он сейчас же запротестовал.

— Да разве это возможно, мы столько времени не спали по-человечески и поэтому прямо грешно не воспользоваться случаем; я ведь знаю — у бека отличные кровати и даже на сетках. Значит будем отдыхать во всю, со всеми удобствами.

Перебравшись через девятитысячный высокий перевал Камчиран, показавшийся нам после Сатырга чуть не ровною местностью, мы скоро увидели почти сплошной ряд кишлаков, раскинувшихся по долине реки Кизил-Су. Кишлаки Артад, Хост, Сары-Намок и Сары-Пуль по сравнению с небольшими селениями по Хингоу и его притокам казались очень значительными с многочисленным населением.

Реки Шур-Оби, Чашма и Ассиаб мы проехали даже не заметив их и лишь шум Сурхаба вызвал невольное внимание, но в наступивших сумерках все окрестности утонули в серой мгле и мы уже почти в темноте добрались до бекской калы, распахнувшей перед нами широко и гостеприимно входные ворота. Масса людей, встретивших у ворот во главе со старшим есаулом Баши, освещенная светом нескольких ручных лампочек, наглядно подтвердила о том, что нас давно ждали.

После ночлегов на воздухе просторная комната михман-ханы с двумя железными кроватями и столом, покрытым белою скатертью, казалась вполне привлекательною.

В эту ночь мы буквально утонули в горах мягких ватных одеял и подушек.

Сон был крепок и спокоен.

Комментарии

1. См. «Военный Сборник», № 3.

2. Хирман — ток для молотьбы.

Текст воспроизведен по изданию: В долинах рек Хингоу и Арзынга. Путевые очерки по Восточной Бухаре // Военный сборник, № 4. 1913

© текст - Логофет Д. Н. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Бабичев М. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info