ЛОГОФЕТ Д. Н.

В ДОЛИНАХ РЕК ХИНГОУ И АРЗЫНГА

ПУТЕВЫЕ ПО ВОСТОЧНОЙ БУХАРЕ

Глава I.

Вахш и кишлак Каудаль.

Глубок и бурен быстрый Вахш; извиваясь среди своего каменистого ложа, прорезанного в толще скал, он с шумом несёт свои воды, омывая подножье скалистого берега, на котором расположен город Гарм, столица Каратегинского бекства.

Тесно сдвинулись вокруг небольшой долины высокие горы, сплошною цепью охватив её со всех сторон. Одна другой выше поднимаются их вершины, из-за которых виднеется снеговой пик Каудаль, привлёкший невольно наше внимание своею своеобразною формою.

Каждое утро, когда я вставал и любовался при лучах восходящего солнца окрестностями, меня как будто манила эта огромная гора.

— Надо непременно побывать поближе к Каудалю и рассмотреть его хорошенько, — решил, наконец, я, будучи не в силах [190] преодолеть своей любознательности. Но только необходимо освободиться от десятка провожающих, которых нам навяжет бек, если узнает о нашем намерении. Завтра мы простимся и выедем обратно; значит, нас проводят до подножья Кимчиракского перевала, а там уже мы будем свободны и поедем лишь со своим джигитом.

Доктор, занявшийся от нечего делать практикою, одобрил мой проект.

На другой день, простившись с беком в Гарме, а с провожавшими у подножья перевала, мы двинулись уже одни.

Свернув с дороги, мы взяли с перевала направление на пик Каудаль, выделявшийся вдали своими снеговыми вершинами из всей группы гор.

Где-то далеко внизу с шумом и рёвом неслась в узкой теснине река и, перекатившись через каменную гряду, стремительно падала с большой высоты, разбрасывая вокруг брызги. Клочья белой пены, будто снег, покрывали берега ниже водопада. Порою слышались в ущелье глухие раскаты, производимые шумом падающих с вершины камней, сталкивавшихся с другими камнями. В ущелье пахло сыростью и было холодно, как в погребе. Пронзительный ветер врывался откуда-то сверху и с дикими завываниями проносился по ущелью, производя вместе с шумом водопада сочетание каких-то невозможно громких звуков, среди которых разговор совершенно не был слышен.

Осторожно переводя лошадей в поводу, мы медленно перебрались на противоположный берег по узкому из двух положенных рядом брёвен мостику без перил. Внизу под ногами темнела бездна с ревущим потоком. Один только неосторожный шаг и смерть была бы неизбежной; поэтому с невольным вздохом облегчения каждый сошёл с моста на твёрдую землю.

Местами из расщелин скал спускались какие-то ползучие растения, а на площадках виднелись довольно значительные заросли боярышника. С высоты открывался уже весь громадный по своей величине хребет Петра Великого, белевший своими огромными снеговыми массивами.

Проходя во многих местах пешком по головоломным тропам, спускаясь порою в темные ущелья, мы с большим трудом подвигались вперёд. Издали виднелось направление хребта, [191] окружавшего бурный Вахш, и открылись заросли в Гармской долине.

Спуск к кишлаку Каудаль был ещё труднее подъёма. Упираясь и почти сползая на всех четырёх ногах, спускались наши лошади по страшно крутой тропинке, проложенной по скалистым склонам хребта. Всё время перед глазами были бездны, но усталость взяла своё, острое ощущение притупилось, и мы довольно хладнокровно всматривались в открывавшуюся перед нами картину спуска, на котором каждый шаг лошади представлял опасность полететь куда-то бесконечно далеко вниз, где в глубине долины виднелись постройки кишлака. Расстояние сильно вводило в заблуждение. Увидев кишлак Каудаль в полдень, мы едва к закату добрались до последних к нему спусков.

Солнечный закат в горах был поразительно красив. Снова разноцветными огнями засияли снеговые вершины, освещённые последними лучами заходившего солнца. Будто в калейдоскопе стали быстро меняться цвета и оттенки, а затем разом темнота густым покровом закрыла вершины и серою пеленою поползла вниз, закрывая сумраком ниже лежавшие долины. Через две-три минуты темнота сгустилась настолько, что нельзя было ничего различить на расстоянии нескольких шагов. Не желая рисковать, мы слезли с лошадей и осторожно шаг за шагом стали спускаться за нукером, продолжавшим спокойно и уверенно съезжать вниз на своей крепконогой небольшой лошади.

Как бы давая возможность полюбоваться видами гор при всевозможных освещениях, выступили на небе мириады звёзд, а затем, осветив всё окрестности серебристым светом, показался серп молодого месяца. Горы снова ожили и снеговые хребты забелели ещё сильнее, рельефно выступая из тёмной рамки долин и ущелий, остававшихся в тени. Звезды как будто висели в тёмной синеве неба, поражая своею колоссальною величиною. Месяц медленно плыл по бесконечности, заглядывая в глубокие ущелья и, осветив часть их, бросал свои серебристые лучи дальше, как будто лаская эти громады диких и угрюмых гор, во многих местах которых ещё ни разу не ступала нога человека.

Почти садясь на зады, спускались с огромными трудностями наши лошади. [192]

Усталые, едва переступая, мы, наконец, добрались до ночлега и, поставив лошадей на приколы, около стены во дворике небольшой мечети, сейчас же легли спать, закутавшись в тёплые одеяла и покрывшись бурками.

Ночь была свежа и под утро холод стал сильно беспокоить, делая сон тревожным.

Долина, в которую мы спустились, имела вид довольно широкой равнины, покрытой обработанными полями, среди которых извивалась горная река Каудаль, берущая свое начало в ледниках Каудаль и несущая оттуда свои мутные шоколадного цвета волны. Берега реки, протекающей несколькими рукавами, покрыты галькою.

С шумом перекатывалась через гряды камней река и, наполнившись после бывших дождей, ревела, как бешеная. Клочья белой пены неслись по течению, образуя местами целые клубки.

Небольшой кишлак, приютившийся на склоне горы над рекою, был немноголюден — несколько мазанок прижались друг к другу, соединяясь загонами для скота.

Набравшись новых сил, мы с утра двинулись вверх по реке, держась по правому её берегу.

Тропинки извивались по склонам гор, местами проходя над обрывами и суживаясь до ширины полуаршина. Размякшая от дождя ярко-красная глина была вязка и кони скользили по ней, оступаясь порою и заставляя нас иногда испытывать крайне рискованные положения.

Наконец, перед нами открылся во всей красе колоссальный снеговой хребет Петра Великого, вершины которого поднимались до высоты 18-20 т. футов. Снеговая вершина Каудаль, в виде остроконечного пика, виднелась на авансцене, а далее, уходя на восток, виднелась полярная страна недоступных высочайших гор, соединяющихся с гималайскими.

Мы находились в горной стране, которая по своему виду и жизни населения так мало походила на равнины, что казалась каким-то совершенно иным миром.

— Неправда ли, здесь только и могли создаться все сказки о гномах и подземном царстве? Слишком самый вид гор фантастичен и чудесен, — заговорил доктор, обращаясь ко мне. [193]

Но я не успел еще ответить, как уже Ахмет, услышав слова чудеса и подземное царство, быстро заговорил:

— Это правда, тюра, старики рассказывают, что в горах есть места, где находится вход в подземное царство, в котором живут дивы ¹ добрые и злые, исполняя приказания своей царицы Умму-Сабьян, имеющей вид страшного чудовища, созданного Аллахом на страх людям.

— А кто-нибудь видел эту диву? — задал я вопрос Ахмету, желая от него узнать возможно подробнее о повериях туземцев.

— Да, тюра, люди старики говорят, что пророк Сулейман на охоте в горах встретил однажды страшное чудовище, у которого было 70 грудей и на каждой груди висел ребенок. Не испугался Хозрет ², которому повиновались все дивы, и этой. Остановился он перед ней, сделал заклятие и тогда спросил: «Кто ты, проклятая? Зачем появилась ты на прекрасной земле Аллаха?»

Ответила ему дива: «Я Умму-Сабьян, приносящая с собою всюду горе и слезы и убивающая детей в утробах матерей, подвергающая жестоким мукам новорожденных, высушивающая молоко в грудях матерей».

Не мог слышать слух пророка таких страшных злодеяний и не хотели его светлые очи видеть на земле это страшилище. Вынул он свой заколдованный меч и взмахнул им, чтобы пресечь нить жизни страшной дивы. Но сейчас же должен был остановиться, когда услышал её слова:

«Не убивай меня, пророк, так как этим ты нарушишь волю Аллаха, создавшего меня для наказания людей и, кроме того, увеличишь зло на земле, так как из каждой моей капли крови, тобою пролитой, тотчас же появится новая дива, мне подобная. И будут все они мучать матерей, убивая младенцев, и может тогда прекратиться весь род людской».

Вложил свой меч в ножны пророк Божий и стал просить Аллаха уменьшить силу Умму-Сабьян.

Любил Аллах своего Хозрета и открыл ему заклинание против мучительницы, а Хозрет передал его своим мюридам ³. И теперь есть люди, которые их знают и помогают женщинам при болезнях. Я тоже когда-то знал, но только теперь не помню [194] все имена двенадцати див, которых во имя Милосердного, надо назвать, чтобы они пришли защитить от злобы Умму-Сабьян.

«Хаз, Марлус, Бартус, Магус, Салмук, Вашито, Кайсо, — забормотал Ахмет скороговоркою, — Кайс, Нуюс...» — а дальше забыл. Стар стал и не помню, немного подумав, наконец, закончил он свое заклинание.

Долго еще потом, видимо, стремясь вспомнить, шептал он вполголоса эти таинственные слова, от которых веяло глубокою древностью.

Подъем на перевал Люли-Харви был порядочно трудным; миновав кишлак Сафидау, пришлось двигаться по узкой головоломной тропинке, поднимавшейся зигзагами через хребет и местами не достигавшей аршина ширины, а потому представлявшей порядочную опасность, в особенности, если принять во внимание, что почва после бывших дождей сильно размокла, и лошади, то и дело скользя, с трудом карабкались по крутизнам.

С высоты подъема открывалась со всех сторон огромная панорама гор.

Уходя в небо, поднимался на севере Гиссарский хребет, казавшийся, благодаря большому расстоянию, совершенно темным. С северо-востока белели своими снеговыми вершинами Алайские горы, а прямо на востоке виднелся колоссальный хребет Петра Великого. Рельеф местности был виден, как на огромной топографической карте. К югу расстилалась бесконечная снежная равнина, с которою сливался ряд параллельных хребтов, отрогов Гиндукуша. На западе поднималась островерхая гора пик Каудаль, со своими ледниками, и еще выше расстилалась со всех сторон колоссальная полярная страна, покрытая льдами и снегами.

На высоте было уже настолько холодно, что мы надели полушубки, бурки и бурочные сапоги. Дул холодный северный ветер, и мелкие снежинки кружились в воздухе, падая и покрывая шерсть бурок.

— Однако, мы уже попали в полосу зимы, — проворчал доктор, закутывая голову башлыком.

— Интересно, что и говорить, но только среди этих сугробов снега долго не пробудешь.

Оставя лошадей, мы осторожно стали пробираться по гребню хребта, минуя расщелины. Снег сделался твердым и скрипел под ногами.

— Если, тюра, стрелять думает, то надо приготовить ружья, — [195] тихо указал Ахмет в левую сторону; повернувшись туда, я заметил довольно большое стадо архаров, спускавшееся с горы на зеленевшую ниже полянку.

Широкие крутые рога, высокий постав головы и длинная шерсть делали архаров особенно красивыми на этом приволье, где так редко звучат выстрелы охотников, а потому эти еще не напуганные людьми великолепные животные, видимо, совершенно равнодушно относились к нашему присутствию среди горных снегов. Старый, с особенно широкими огромными рогами, извивавшимися крутою спиралью, архар служил вожаком, а за ним подвигалось целое стадо, внимательно всматривавшееся в невиданных ими людей в мохнатых шапках и косматых бурках. Передовой архар красивым прыжком вскочил на верхушку горы и будто изваяние застыл на месте, представляя из себя отличную цель.

Не желая упустить удобного момента, я осторожно прицелился и почти одновременно с доктором, выбравшим себе целью всё стадо, нажал на спуск. Звук двойного выстрела разом разбудил тишину гор; эхо зарокотало по горам, гулко отозвавшись в ближайшем ущелье, а затем прокатилось дальше, замирая и повторившись где-то слабым стуком.

Подпрыгнув на месте, упал на бок громадный архар,. окрасив своею кровью белоснежную поверхность горы. Выстрел доктора был также удачен, и другой архар вытянулся невдалеке от вожака, подергивая ногами в предсмертных конвульсиях. Я подбежал ближе к трофею своей охоты. Архар еще был жив и печально смотрел на меня своими темными ласковыми, будто говорящими глазами. И под впечатлением этого взгляда в душе появилась какая-то неловкость, раскаяние в этом выстреле, лишившем жизни вольного жителя снеговых гор. Постепенно в глазах архара стала исчезать искорка жизни они стеклянели и через минуту уже в них видна была смерть, смежившая своею неподвижностью ту мысль инстинкта, которую можно было читать в выразительных глазах животного.

— Редкий экземпляр, — сказал доктор, поднимая голову за рога.

— Пожалуй в рогах одних пуда полтора будет, да мяса пудов 4-5 наберется. Что повкуснее заморозим и возьмем с собою вместе с рогами и шкурами, а остальное мясо придется отдать таджикам. Кстати они не особенно часто имеют его на обед. [196]

Ахмед с двумя таджиками, закинув за рога веревки, медленно потащили архаров вниз к тому месту, где были оставлены наши лошади. Мы же с доктором еще долго бродили, осматривая ледник, в конце которого вниз с шумом вырывается из-под снежной поверхности большая река, образующаяся из тающих снежинок, заполняющих собою колоссальную впадину между горами.

Постепенно спускаясь вниз, мы взяли направление на ущелье, по которому протекала река, закрытая крепким покровом льдов, образовавших над нею колоссальной толщины свод.

С обеих сторон начали открываться скаты горных склонов, обнаженные от снега, с которых вместе с водою сносило массы глины широкими потоками грязи, покрывавшими ледяной мост. В одном месте ледяной свод обрушился и, обходя это черневшее отверстие, мы осторожно подошли к его краю. Внизу, на глубине нескольких сажен, неслась огромная масса грязноватого цвета воды, образующая довольно широкую клокочащую реку, на поверхности которой мимо проносились клочья грязной пены, куски льда и целые пласты снега, серовато-бурого цвета. Широкую поверхность снежного моста ограничивали склоны ущелья, круто спускавшиеся с обеих сторон. Красноватый цвет почвы с примесью окисей железа сменился белыми стенами. известняков.

Спуск по снегу был очень труден, благодаря неровностям поверхности.

Дойдя до одного из боковых ущелий, мы с трудом поднялись наверх и направились по твердому материковому грунту к небольшой площадке, лежавшей ниже нас еще на 2—3 тысячи футов, где виднелось несколько сакль, около которых стояли наши лошади.

Дым костра поднимался кверху, освещая группу наших проводников, кружком присевших близ огня. В стороне, недалеко от поставленной палатки, Ахмет при помощи длинных железных шампуров уже жарил на угольях свежее мясо архара, нанизав на них сочные жирные куски. Запах жареного мяса далеко разносился по воздуху, дразня аппетит и вызывая невольное желание скорее добраться до места ночлега. Но, то опускаясь в ущелье, то снова поднимаясь по тропке на перевал, мы лишь часа через два спустились вниз к становищу, расположившемуся в довольно широкой горной долине.

Как голодные волки, мы набросились на шашлык, съев по [197] крайней мере по несколько фунтов мяса каждый, а затем, совершенно сытые, утолив жажду горячим чаем, влезли в походные мешки-постели и, закрывшись еще сверху бурками, с наслаждением вытянулись, давая отдых всему телу, утомленному тяжелым подъемом и спуском.

Проводники таджики вместе с Ахметом долго еще жарили шашлыки, уничтожая горы мяса.

— Неправда ли эта картина невольно напоминает пиршества диких? — указал я внимательно всматривавшемуся в группу туземцев доктору.

— Да, пожалуй. Надо помнить, что пм редко когда удается так лакомиться мясом до пресыщения.

— Это верно, тюра, ответил Ахмет. Здесь жители мясо едят редко. Больше лепешками из тутовой муки питаются. Только не все — вон Ходжи с черною бородою, он к мясу привык, потому что он не здешний, а пришел сюда из Кашгара.

— Из Кашгара? Это интересно! Надо с ним поговорить.

— Послушай, ошна ⁴, как ты попал сюда? — обратился я к заинтересовавшему меня туземцу.

Чернобородый, по типу узбек, вскинул на меня глазами и, видимо опасаясь чего-то, осторожно ответил:

— Я, тюра, дело здесь к одному человеку в Гарме имею; узнав же в Гарме, что нужны люди для работы, захотел заработать себе на дорогу обратно в свой счастливый Кашгар.

— Почему же ты его называешь счастливым?

— Это, тюра, оттого, что над Кашгаром всегда почиет благословение Аллаха, с тех пор как один святой ишан его послал кашгарским людям. Много лет тому назад в горах за Яркендом жил святой ишан, к которому сходились люди, чтобы послушать его поучения и взять его руку и записаться в его мюриды (ученики). Все хорошие к нему приходили люди и стал ишан думать, что и везде люди такие же. Даже не верил он своим мюридам, когда те рассказывали, что в стране больше людей злых и дурных, чем хороших и благочестивых.

Решил ишан сам посмотреть, как стали жить люди с тех пор, как он сам ушел в дикие горы, где, выбрав пещеру, прожил в ней несколько десятков лет, имея только одного петуха, сообщавшего ему своим криком о часах намаза.

Сел ишан на ишака, взял с собою своего петуха и медную [198] пайсу ⁵, доставленную ему каким-то мюридом и направился через пустыню к большому городу, зеленевшему своими чинарами и полями, стены которого видны были с гор. Жгло его солнце, томила жажда и мучил голод. И едва живой доехал он до городских ворот, где стоял бекский караул.

Подошел к нему сарбаз ⁶, спросил, какой человек, и, узнав, что ишан, рассердился и ушел обратно к своему делу — менять крупные деньги на мелкие. Не любили там бекские люди ишанов и муши, потому что нет от них никакого беку дохода.

Подождал ишан немного, видит — идет прохожий человек, Обратился он к нему и говорит: «Бай ⁷, я умираю от голода и жажды, а мое старое тело так ослабело, что я не в силах больше ехать. Во имя Милосердного, Милостивого, возьмите вот эту медную пайсу и купите что-нибудь на базаре, чтобы накормить меня и моих ишака и петуха, заслуживших также пищу своею работою».

Рассмеялся богатый бай, привыкший считать деньги золотыми тиллями и мешками тенеги.

— Вижу, что ты не только очень стар, но и очень глуп. Нельзя накормить за одну пайсу трех животных, питающихся различною пищею. С глупыми же людьми я не люблю напрасно терять время. Прощай!

Опечалился ишан. Решил ехать дальше к следующему городу, который был, к счастью, Кашгар, моя родина.

Остановился он около ворот и, как и раньше, обратился с просьбой к первому прохожему, оказавшемуся женщиной.

— Накормите, добрая ханум, за одну пайсу меня, моих ишака и петуха.

Посмотрела ханум на старика, жаль ей стало его старость.

Взяла она пайсу и быстро пошла на базар, где выбрала несколько спелых больших дынь, стоивших одну пайсу, и принесла их в мешке к святому ишану.

— Вот вам, ата (отец), пища... Мясо дынь скушайте сами и будете сыты. Корки отдайте ишаку и он будет доволен этим кормом, а семенами накормите петуха. И все вы будете сыты и довольны!

Удивился святой ишан этой мудрости, благословил он женщину, всё её будущее потомство и обещал, что город, накормивший [199] его, будет всегда счастливым, а её потомки мудры, сыты и довольны.

И сбылось всё по предсказанию ишана, а потому нет в Кашгаре ни голодных, ни недовольных.

— А как же ты, друг? Если бы ты был также доволен своими, то не поехал бы в такое далекое путешествие?

— Но, тюра, я дело другое. Я не принадлежу, как надо полагать, к потомству той мудрой ханум, получившей благословение ишана.

Под тихие разговоры Ахмета с таджиками мы скоро заснули, но сон был тревожен. Мне всю ночь снились пропасти, бесконечные балконы над ними, темные расщелины и головокружительные спуски. Обильная мясная пища, вместе с впечатлениями страшных высот, служила причиною бесконечного кошмара, продолжавшегося всю ночь почти до рассвета.

Спустившись по течению реки Люли-Харви мимо кишлака Лойрана до реки Хингоу, мы направились по правому берегу этой бурной многоводной реки, вверх по её течению.

То поднимаясь по тропинке на перевал, то спускаясь в глубокие ущелья, мы переправились через реку Гардани-Кафтар, впадающую в Хингоу, и сильно утомленные тяжелой дорогой добрались, мимо небольших кишлаков Али-Сурхан и Нисон, до кишлака Лянгара, в котором решили дать себе отдых, устроив дневку.

Река Хингоу, впадающая в Сурхаб и принимающая в себя воды рек Люли-Харви, Гардани-Кафтар, Арзынг и Сатырг, несет свои воды с ледника Федченко, и вся её долина густо заселена в особенности в низовьях, где имеется масса таджикских кишлаков.

Окруженный засеянными полями, кишлак Лянгар производит особенно приятное впечатление своею растительностью. Громадные ореховые деревья красивыми группами раскинулись по всему кишлаку, вперемежку с развесистыми яблонями и грушами.

Устроившись в сакле местного шаха ⁸, мы весь день провели, отдыхая и слушая рассказы стариков.

Монотонные переборы домры и пение певцом таджиком своих песен внесли новизну впечатлений. [200]

Прямо перед нами на другом берегу Хингоу лежала, по словам шаха, пещера, в которой жил прежде святой человек, а потому место это особенно часто посещается для совершения молитв, в особенности женщинами. Но имя святого за давностью времени было, очевидно, забыто и решительно никто не мог его назвать, определяя лишь названием Хозрета.

Постепенно привыкнув к виду приезжих, из соседних саклей, пугливо прячась за дувалы, выглядывали несколько женщин, преимущественно молодых. Красивый овал лиц и большие темные выразительные глаза делали некоторых очень привлекательными. Смеясь и показывая белые зубы, они тотчас же прятались за дувалы, как только кто-либо из нас начинал смотреть в их сторону, но потом любопытство, видимо, взяло верх над застенчивостью и постепенно целая группа женских фигур уселась невдалеке от нашей сакли, следя за каждым нашим движением и делясь своими впечатлениями.

К вечеру стало заметно прибытие чужих различного возраста горцев — мужчин и женщин. Сидя против двери, мы видели, как по крутой тропинке на противоположном берегу Хингоу то съезжали одиночные люди на ишаках или же сходили пешком, то показывались целые вереницы следовавших один за другим. Женщины с детьми, старики, молодые девушки и подростки постепенно прибывали, окружая соседнюю с нами саклю и располагаясь на дворе на разостланных циновках и прямо на земле.

— Что это такое? Почему так народ собирается? — спросил я седобородого, с огромными косматыми бровями, шаха, несмотря на свое добродушие, крайне хмуро посматривавшего своими ястребиными глазами, отсвечивавшими стальным блеском.

— Это, тюра, сегодня будет Шау-Той, ночной пир, по случаю свадьбы. Вот этот юноша, указал он на молодого таджика, — мой племянник. Он женится на дочери старого шаха из Арзынга. Видишь, вон та девочка, у которой глаза блестят, как будто в них отражаются лучи бледной луны. Молода, а потому весь мир кажется ей еще таким прекрасным. Будет старше, потускнеют глаза и в них, вместо радости, будет отсвечивать людская печаль. Теперь старый шах живет рядом со мною, мы ведь с ним и в родстве, и соседи, и друзья. Я ведь тоже Ша по происхождению. Нас, людей благородных, уже теперь не так-то много в здешней стране. Мы, тюра, ведем [201] свое происхождение, некоторые от Сакиндера-Руми ⁹, а другие от его военачальников, бывших мирами в Бадакшане, Вахане, Рушане, Дарвазе, Шугнане, Читрале и Ясине. Многие роды уже давно вымерли, многие не знают даже своих кровных, но в моем роде есть запись, в которой всё написано.

За разговорами совершенно незаметно настала ночь и покрыла своим темным покровом все окрестности. Звезды одна за другою высыпали на небе. Было тихо и сравнительно тепло. Над рекою поднялся туман и пополз по равнине, закрывая непроницаемою завесою всю долину реки. Кишлак, стоявший на высоком месте, был выше тумана, а потому никакой сырости не ощущалось.

Несмотря на значительное количество людей, собравшихся на свадьбу, было почти тихо. Разговоры велись вполголоса и лишь изредка взрыв молодого смеха нарушал тишину и разносился по окрестностям. Привыкшие за день к нашему виду женщины и детвора перестали прятаться и тесною группою столпились на дворе за оградою.

На широкой площадке против сакли зажгли несколько плошек с льняным маслом и воткнули с десяток сильно коптевших факелов, сделанных из разных тряпок, намоченных в том же масле. Расположившись на больших камнях, лежавших около дома, а также и прямо на земле, все женщины, мужчины и дети представляли собою крайне живописную группу. Седобородые старики занимали ближайшие места, посматривая на молодежь, которая уже смело, в свою очередь, занялась наблюдениями за нами, делясь откровенно своими замечаниями. Несколько красивых головок девушек, с правильными, будто точеными чертами лица и большими темными глазами, могли по справедливости вызвать восхищение художника своею безукоризненною правильностью. Жених, молодой таджик с выразительным лицом, занял почетное место на возвышении, а около него с обеих сторон поместились двое юношей-сверстников.

— Теперь, по обычаю нашего народа, возведем Али в звание Ша и пусть он будет достоин этого, а все люди на сегодня должны почитать его, как это надлежит по закону, — торжественно провозгласил старый шах.

— У нас, тюра, добавил он, обращаясь затем к нам, каждый жених в ночь Шау-Той считается Ша (князь), хотя бы он и не принадлежал к знатному роду, а потому всё принимающие [202] участие в его радости должны не только относиться к нему, как к своему Ша (князю), но и исполнять все его желания и приказания. А те двое юношей, что сели рядом с ним, это дружки. По обычаю, жених с людьми говорить сам не может, а передает всё своим дружкам, а те, в свою очередь, сообщают всем прибывшим и разделяют его радость.

Группа женщин присела под навесом невдалеке и в самой её середине виднелось красивое личико невесты. Гулко зарокотал, загрохотал бубен и звуки его понеслись, отзываясь в ближайшем ущелье. Густой, низкий звук, соединяясь со звоном медных бубенчиков, красиво рассыпался, будя окрестности. Довольно высокий женский голос вполголоса затянул какую-то протяжную песню. Несколько голосов в унисон присоединились к первому, сплетаясь с ним и смешиваясь со звуками бубна. Глухим речитативом какой-то безнадежный плач послышался из женской группы. Еще через минуту зарокотали струны домры и, будто жалуясь и охая, присоединились к хору, отозвавшись на сердитое ворчание бубна. С бесконечно длинным грифом и круглым из тыквы корпусом взвизгнула туземная скрипка (рабоб) и, спеша догнать мелодию, полились новые протяжно-высокие звуки.

— Что они поют, наверно, знает шах? — обратился я к старику, присевшему невдалеке от нас.

— Они поют, тюра, что нет на свете лучше места, как наши снеговые горы, вершины которых ласкают лучи солнца. Нет лучше времени, как молодость. Нет красивее девушки, чем невеста. Нет лучше юноши — молодого Ша.

Топот лошадей остановил песню на полутемпе, и все головы повернулись в сторону дороги, откуда из темноты показалась конная группа из нескольких человек. Старик с длинною, как у патриарха, бородою, остановившись, слез с лошади и направился к хозяину.

Наш шах медленно встал и пошел ему навстречу, вполголоса сказав: «Старик шах из Пашимгара — тоже мой кровный»...

Оба старика степенно сошлись вместе и, протянув правые руки, один у другого поцеловали их в знак привета и глубокого почтения.

Эта встреча была так красиво-трогательна, что невольно вызвала наше восхищение изумительным достоинством, с которым держали себя эти два патриарха гор, могущие, по изысканности [203] своих манер, быть поставленными на ряду с представителями европейской аристократии.

Окинув взглядом присутствовавших, старый шах направился в нашу сторону и с большим достоинством поздравил нас с благополучным приездом, желая счастья в дальнейшей дороге. Подняв высоко руки над толпою, старик произнес благословение всем собравшимся, а затем подошел к молодому шаху, с которым поцеловался также, как равный с равным, рука в руку, несмотря на видимо стеснявшегося жениха. Все же остальные присутствовавшие мужчины и женщины, подходя по очереди, говорили приветствие и целовали руку у старика, отвечавшего некоторым поцелуем в щеку, а более молодым лишь клавшего на голову руку, как будто давая благословение.

Снова послышались звуки бубна, скрипки и домры и одна за другою понеслись песни.

Между тем в группе молодежи начались какие-то переговоры, а затем один из юношей подошел к жениху, поднеся ему толстый жгут, свитый из золотистой пшеничной соломы.

— Наш Ша (князь) пусть управляет и властвует над своим покорным народом, заговорил он почтительно, но чтобы знатный Ша не утруждал себя этою тяжелою обязанностью, пусть выберет себе верного помощника-есаула.

После минутного размышления, Ша что-то шепотом сказал одному из сидящих с ним дружек, и тот, поднявшись, заговорил:

— Знатный Ша назначает своим эсаулом Асиля. Да повинуются ему, как самому Ша.

Высокий, молодой таджик встал со своего места и, подойдя ближе, отвесил глубокий поклон жениху, а затем, взяв жгут — знак власти — в руки и прочтя вполголоса короткую молитву, сел позади жениха.

— Это, тюра, делается потому, что всю ночь праздника Ша может всё приказывать, и все должны его слушаться, а кто не исполнит какого-либо приказания, того есаул будет наказывать. Сколько Ша назначит ударов, столько и даст. Так и в настоящей нашей жизни настоящий выборный шах может наказать каждого, и все его должны слушаться.

Потрясая бубном, выступила на середину кружка молодая девушка с густыми черными волосами, заплетенными в десять мелких кос и, плавно раскачиваясь и кружась на месте, начала [204] какой-то не лишенный грации танец. Домра и скрипка ускорили темп, а песня перешла в быстрый речитатив. Через минуту уже другая девушка была в круге. И обе плясуньи, то приближаясь, то удаляясь друг от друга и кружась, мелко семенили ногами и плавно раскачивались корпусом.

Блюда с горами пилава, приготовленного с льняным маслом, принесли откуда-то с заднего двора, и все присели тесными кучками около них, утоляя голод и запивая из глиняных чашек какой-то мутноватый, сладкий напиток, приготовленный из тутовых ягод.

— Долго продолжается обыкновенно такое веселье? — спросил я старика, который, присев около нас на кошме, с особым удовольствием пил русский чай с сахаром, закусывая его галетами.

— Всю ночь, тюра, до самого утра будут петь песни, танцевать и веселиться. Завтра же приедет Ша-джахр, особый друг Ша (князя), который должен пригласить жениха от имени невесты. Тюра это завтра увидит утром, а теперь уже позднее время. Может быть, тюра, захочет отдохнуть, а мы будем мешать ему своим шумом?

Успокоив старика, что можно отлично спать при всяком шуме, мы отправились в свою палатку, откуда долго слышали звуки бубна, домры и протяжные взвизгивания туземной скрипки.

Комментарии

1. Див — дух.

2. Хозрет — cвятой.

3. Мюрид — последователь-ученик.

4. Ошна — друг.

5. Пайса — 1 копейка.

6. Солдат.

7. Бай — купец.

8. Шах — начальник волости.

9. Александр Македонский.

Текст воспроизведен по изданию: В долинах рек Хингоу и Арзынга. Путевые очерки по Восточной Бухаре // Военный сборник, № 2. 1913

© текст - Логофет Д. Н. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Бабичев М. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info