ЛОГОФЕТ Д. Н.

(ИЗ ПУТЕВЫХ ОЧЕРКОВ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ).

Из Гарма на Ново-Маргелан есть несколько дорог, но лучшею считается дорога через Алайскую долину, проходящая через сравнительно невысокие горные перевалы, закрытые лишь в течение небольшого зимнего периода.

Выехав из Гарма с рассветом мимо кишлаков Белги, Янгоглыка и Нусмича, мы всё время видели воды быстрого Сурхаба, параллельно течению которого пролегала дорога. Широкая равнина речной долины с разбросанною по сторонам целою массою кишлаков указывала на населенность этого богатого края, составляющего Каратегинское бекство, самое большое в Восточной Бyxaре, дающее огромный доход бухарскому эмиру, благодаря трудолюбию таджицкого населения, обрабатываюшего под посевы все пригодные земли, а также и особой плодородности [152] лесовой почвы, залегающей толстым слоем по всем долинам и склонам гор; бекство снабжает хлебом соседние бекства, Шугнан, Вахан, Рошан, а также Памиры и вывозить его в Ферганскую область.

Каратегин имеет всегда в наличии значительные хлебные запасы, вследствие чего цены на хлеб стоят, по сравнению с соседними бекствами Кулябским и Бальджуанским, крайне низкие.

Вместо проводников таджиков за нами следовали два нукера кара-киргиза, лица которых резко отличались от выразительных типов горцев с их правильными красивыми чертами. Узко прорезанные глаза, широкие выдающиеся скулы и редкая растительность на усах и бороде служили характерными признаками кара-киргизского племени, наглядно подтверждая его монгольское происхождение.

Я подозвал одного из них и приказал ехать рядом.

— Как тебя зовут, тамыр (приятель)?

— Мулла-Сафар, тамыр! — весело ответил киргиз, показывая свои белые зубы.

И сейчас же, не ожидая дальнейших вопросов, он сам заговорил.

— Мы, таксырь, живем выше по Кизил-Су и по ближайшим горным долинам и имеем своего особого амлякдара, а наш амляк называется Казак. В Гарм по очереди посылают на службу в нукеры, только там нехорошо. Теперь, таксырь, по Алаю наших людей мало, а весною, когда приходят из Ферганы, Куляба, Гиссара со своими стадами, тогда много, очень много людей.

Ты, таксырь, еще не видел наши долины. Когда посмотришь, сердце твое будет радоваться. Трава, цветы, вода. А вода, таксырь, такая — нигде не найдешь. В соседних горах зверь разный, птица и для наших табунов приволье. Придут люди из далеких долин — рассказывают, как другие живут. Ездим на охоту. Пьем кумыс. Поем песни. Хорошо, таксырь...

Видимо, нукера, всю жизнь прожившего на приволье, тяготила городская жизнь, даже в таком в сущности большом кишлаке, каким являлся в действительности город Гарм.

Перестав разговаривать, нукер немного отстал от меня и почти сейчас же запел какую-то заунывную, бесконечную песню.

Долетавшие до моего слуха отдельные слова невольно заставляли внимательнее к ним прислушаться, а, уловив смысл [153] фраз, я с удивлением должен был признать, что песни в сущности в нашем смысле не было. Это был, отражавший минутные впeчaтления окружающей природы, набор фраз, передаваемых на известный однообразный мотив.

Он пел, что бегут по небу облака, вокруг стоят высокие горы, а за Алаем горы еще выше. Шумит река и летят птицы на поля искать себе корм, а он еще сыт и ничего не хочет есть. У встречного таджика хорошая лошадь, а этого таджика он знает — его недавно наказывали палками, от которых бывает очень больно спине, так как бекские люди бьют всегда очень больно.

— Послушай, тамыр, — наконец не утерпел доктор, — неужели у тебя за эти полчаса не заболела глотка?

— Нет, таксырь, я могу целый день петь — я веселый, потому что сыт; когда голоден, тогда петь нехорошо.

— А другой какой-нибудь настоящей песни ты не знаешь?

— Нет, таксырь, у нас все так поют, и я тоже лучше не умею.

Чтобы отдохнуть от этих резких скрипучих звуков, я задал нукеру несколько вопросов об его семье, родных и, благодаря исключительной разговорчивости, в течение более часа слушал длинный рассказ о жизни киргиз Казацкого амлякдарства.

Поднявшись на небольшой перевал и переправившись около кишлака Мазара по мосту через реку Ясман, мы вступили в долину реки Оби-Кабудь, покрытой сплошным почти рядом кишлаков, окруженных густою растительностью садов. Пересекая арыки, проходившие по обработанным полям, мы уже давно уклонились от течения реки Сурхаба, дорога по берегу которого считается возможною для движения одних лишь пешеходов.

Кишлаки Сафид, Обь, Чан-Кильдык, Кара-Шаар, Ассиоб-Дора, Санолыг, Утилон и Ходжа-Кайен совершенно однохарактерны по своему внешнему виду и лишь Кала-и-Хоит, в котором решено было покормить лошадей и отдохнуть, представлял собою интересное место, как старая когда-то крепость, защищавшая дорогу в Гарм.

Высокий холм с валами вокруг и толстыми стенами в виде прямоугольника, составлял остатки прежней твердыни, которую сильно разрушило время. Представляя собою довольно значительный кишлак с населением до 300 душ. Кала-и-хоит служит [154] местопребыванием амлякдара, являясь и поныне административным центром богатой долины реки Оби-Кабудь и её притоков.

Почти мальчик по виду, амлякдар был племянником бека и управлял лишь номинально. Заведывал же делами старый Мирахур, числившийся его помощником и творивший суд и расправу в тот самый момент, когда мы подъехали к двору амлякдара.

Толпа таджиков и киргиз стояла посредине двора, окружая возвышенную площадку, на которой происходила, очевидно, экзекуция над обнаженною спиною какого-то человека. Два рослых нукера из киргизов стоя с двух сторон, с размаху били по этой спине длинными гибкими палками, и после каждого удара выступали по телу багровые полосы.

Мы остановились за стеною и видели всю эту картину отвратительного наказания.

Наказываемый громко беспрерывно кричал что-то, глотая слова и всхлипывая. Еще ряд ударов. Еще...

— Тохта (стой)! — наконец раздался бесстрастный голос старика Мирахура. Отведите его на место; пусть отдохнет, а завтра можно снова поговорить с этим дурным человеком.

Въехав на широкий двор, мы поздоровались с Мирахуром, а нукеры поставили наших лошадей на приколы, задав им несколько снопов свежего клевера.

— Чем провинился этот человек? — после ряда обоюдных вопросов о здоровье, сгоравший от нетерпения узнать, спросил доктор одного из нукеров.

— Это, тюра, вор, он украл у одного человека хлеб с хирмана и не хочет признаться. Мирахур уже его допрашивал много дней, но он ужасно нехороший — ничего не говорит. Пять дней утром и вечером его палками бьют, но спина у него крепкая — молчит.

— А разве можно так много бить провинившегося? — обратился я к подошедшему Мирахуру. — Ведь по закону нельзя.

— Нет, тюра, мы никогда не нарушаем закона. Амлякдар может дать 17 палок, и он всегда столько получает — ни одной больше. Если бы ему дали 2, 4, 8 или 18 это было бы не по закону, а то он получает столько, сколько следует, — своеобразно растолковал старик правило, по которому наказанному можно дать лишь нечетное число ударов. [155]

— У нас всегда бьют так, пока не скажет и не признается в своей вине.

Высокие чинары зашелестели своими широкими листьями. Налетел порыв ветра и могучие великаны с серовато-белыми стволами разом заговорили, как будто бы горячо обсуждая какой-то вопрос. Мелкий лист талов и тутов забил тревогу, судорожно вздрагивая при каждом порыве ветра. Темные тучи низко понеслись над землею и через минуту пошел крупный дождь, заставивший нас спрятаться под крышею сильно закопченной сакли, в которой страшно пахло дымом и острым запахом рогатого скота, стоявшего тут же рядом в загоне.

На горячих угольях мангала кипел чайник с водою для чая. Дождь лил, как из ведра, и поэтому приходилось, запасшись терпением, ожидать, пока погода не разгуляется.

Степенно посматривая на нас из-под нависших седых бровей и держа чашку с чаем в руках, Мирахур иногда поглаживал свою длинную седую бороду.

Один из нукеров взял чилим ¹, сделанный из тыквы с вставленным в нее камышом и налитою водою, набил глиняную трубку табаком и, положив горячий уголь сверху, раскурил чилим, а затем протянул его Мирахуру, с наслаждением затянувшемуся ароматным дымом. Передав чилим соседу, он снова сосредоточенно стал смотреть перед собою. Чилим по очереди стал обходить всех сидящих, и каждый, потянув хрипевшую в нем воду, делал одну-две затяжки.

Доктор, никогда не куривший, но хотевший обязательно всё попробовать, последовал примеру остальных, но сейчас же закашлялся и передал чилим обратно.

— Тюра спрашивал про наш суд, — медленно заговорил амлякдар, — все мы судим, и амлякдары и казии, но мы люди и поэтому ошибаемся. Сам Кази-Каглян ² и тот не всегда правильно дело решает, хотя он ученый и мудрый. Только из всех [156] казиев, говорят, один Кази-Бай не ошибался, но он был не простой человек, а его устами говорил Всемогущий.

— А кто же это Кази-Бай и где он живет? — заинтересовался я, услышав ничего не говорящее имя.

— Это, тюра, очень давно жил такой казий на свете среди киргизов города Сайрама и звали его Кази-Баем.

Отец его был муллою в мечети и звали его Утен-беком. Был он почтенный старый человек, жил в богатстве, и всё у него было: и табуны лошадей, и стада баранов, и красивые жены, радовавшие его взор, и еще были красивые бачи, веселившие в часы отдыха от дел, но только не было детей. Считая в этом виновной свою старшую жену, взял он другую моложе, потом третью, четвертую, но не исполнял его заветного желания Аллах.

Ежедневно, пять раз совершая намазы, просил мулла Всемогущего дать ему сына, который бы продолжил его род. И входил мулла в тоску, видя, что его желание не исполняется.

Но наконец Аллах сжалился над ним — младшая жена родила ему сына. И был этот мальчик не такой, как все дети. Только успел он родиться, как захотел Утен-бек посмотреть и благословить своего первенца. Раскрыла его молодая мать и сейчас же дитя село и, протянув свои руки вверх, громко сказало: «Кази».

Удивился Утен-бек и долго потом молился Аллаху в эту ночь. И с тех пор каждое новолуние дитя ясно повторяло слово: «Кази» на удивление всех приходивших смотреть на это чудо. И назвали мальчика Кази-Баем.

Стал расти Кази-Бай и в то время, как его сверстники занимались играми, он уже перелистывал страницы корана и мог говорить с людьми, как взрослый.

Пришло время совершить над ним обряд обрезания, так как ему минуло 7 лет. Устроил тогда Утен-бек большой той. Съехались к нему и баи и простые люди со всех сторон. Много лошадей, верблюдов и баранов приказал зарезать Утен-бек, чтобы угостить своих гостей. Много ели, пили и веселились.

Приехали, наконец, самые почетные люди, казий Насир-бек и мулла Уль-Куш, которые и должны были совершить самый обряд. Хотели они уже приступить к нему, но только вдруг Кази-Бая нигде не оказалось.

Стал искать его Утен-бек. Долго искал и нашел Кази-Бая [157] на крыше дома; смотрят, сидит мальчик и держит в руках конец блестящей цепи, которая повисла с неба. Закричал тут от страха Утен-бек и сбежались все люди смотреть на это чудо.

А Кази-Бай и говорит: Надо мной должен совершить обряд обрезания почтенный мулла Мухамед-Али, но раньше, чем дотронуться до моего тела, пусть он возьмет конец небесной цепи в руки.

Собрался с духом мулла и только что хотел дотронуться до цепи, как она поднялась и ушла в небо, а затем через минуту вновь опустилась.

Один за другим стали гости дотрагиваться до чудесной цепи, но каждый раз цепь уходила от них и не давалась в руки.

Дивились все этому и не могли объяснить, что это значит.

Но заговорил тут Кази-Бай.

— О, люди, все вы грешны и никто не может совершить надо мною обряда обрезания.

Вышел тогда сам казий Насир-бек, помолился Всемогущему и протянул к концу цепи свою дрожащую руку, но цепь снова ушла в небо.

Тогда стал Кази-Бай молиться: Милосердный, Милостивый, Ты видишь Сам, что никто из людей не может совершить надо мною обряда, установленного пророком Магометом печатью всех пророков. Сделай же, чтобы я исполнил шариат.

И совершилось тогда великое чудо. Цепь обвернулась вокруг тела Кази-Бая и совершила обряд сама.

Увидевши это, упал старый казий на колени и сказал: Всю жизнь я судил других и многих неправильно; теперь сам Аллах признал, что недостоин я быть казием и в то же время он же указал мне преемника.

И весь народ, как один человек, закричал: Кази-Бай пусть будет казием. Он безгрешен и мудр.

И вступил семилетний Кази-Бай в должность казия, решая дела по шариату и совести, и всегда над ним висел конец небесной цепи.

Пронеслась о нем слава по всем степям, где кочевали роды многочисленного племени киргизов. Каждому, кто приходил к нему по делу, он приказывал дотронуться рукою до цепи. И от виноватого цепь уходила в небо, а у правого оставалась в руках. [158]

Всю свою долгую жизнь судил Кази-Бай, и не было у него ни одного несправедливого решения и никогда не брал он ни с истца, ни с ответчика ни одной пулн ³.

Но силен Иблис — позавидовал он праведному казию.

Пришли два человека — богатых бая судиться. Встретила их любимая жена Кази-Бая, и внушил им Иблис обоим мысль подарить мешок золотых тилля женщине, чтобы склонила она казия к решению не по совести. Спал в это время Кази-Бай и, взяв золото, всыпала ему жена его в карман.

Проснулся старый казий и приступил к разбору дела. Заставил он и истца и ответчика дотронуться до небесной цепи и оба взяли её конец в руки.

Удивился казий этому небывалому случаю и воскликнул в ужасе «Аллах», но не успел призвать имени Всемогущего, как поднялась цепь на небо.

Встал тогда казий с места и зазвенели у него в кармане золотые тилля. Понял тогда старик, что наказал его Всемогущий за это.

Целые дни и ночи молил Кази-Бай о возвращении ему чудесной цепи, но признал Милосердный, что совершил старик уже все на земле, и послал Азраила вынуть душу из его бренного тела и умер Кази-Бай на молитве.

Много веков прошло с тех пор, много было казиев у всех народов, но не было такого справедливого, как Кази-Бай.

Похоронили его в Сайрамской долине и поставили над ним Мазар.

И ходит теперь простой народ и казий на его могилу и просят Хозрета Кази-Бая первые о смягчении сердец судей, а вторые о даровании им небесной цепи.

— Интересное предание, — заметил я. — Суд вообще имеет большое значение в жизни всех людей, а мусульман в особенности. При трудности же согласовать свои постановления с шариатом и обычным правом хорошие судьи у них редкость, а мудрые решения еще реже.

— Ты прав, тюра, — тотчас подтвердил Ахмет. — Мудрых судей немного. Я слышал про такого судью, живущего в далеком Лукнове под солнцем Индии, где много живет мусульман. Однажды четыре купца, торговавшие хлопком, скупили большую его партию и сложили тюки в сарае, а чтобы предохранить хлопок [159] от крыс, устраивавших в нем свои гнезда, купили большую кошку и пустили в сарай. Хлопок был общий, и кошка принадлежала также всем четырем, и каждый по уговору считал себя собственником одной её ноги. Но однажды кошка зашибла себе ногу; один из купцов, сейчас же смочив тряпку маслом, обвязал больную ногу. Побежала кошка, прихрамывая в сарай, но слишком близко был разложен огонь в мангале. Вспыхнула тряпка, напитанная маслом, и, прежде чем успели поймать кошку, она вскочила в сарай. И тотчас же загорелся хлопок и не могли уже люди прекратить этот большой пожар, который уничтожил все богатство четырех купцов. Решили тогда трое из них взыскивать убытки с четвертого. Подали жалобу казию, обвиняя своего товарища, которому принадлежала больная нога кошки.... Долго думал казий, но великую мудрость вложил Аллах в его голову и решил он это дело: «Одна нога кошки была больна и кошка поэтому ее поджала и бежала на трех здоровых ногах, которые и донесли её туловище до кип хлопка, поэтому виновною в пожаре является не больная, а три здоровых ноги, в силу чего трое купцов, подавших жалобу, и должны уплатить все убытки четвертому, которому принадлежала больная нога кошки».

Переход до кишлака Джирготола был очень трудный, хотя от Кала-и-Хоит до этого кишлака существует дорога по самому берегу реки Сурхаба (Кизил-Су), но благодаря сильным дождям, шедшим в последние дни, прибыль воды была огромная и берег частью затопило, а протоки, через которые обыкновенно переправлялись, были слишком глубоки и при быстроте течения представляли собою значительную опасность, в силу чего и пришлось выбрать горную дорогу, пролегавшую через целый ряд хребтов и перевалов в недалеком от реки расстоянии.

Вследствие бывших дождей местами на тропе было очень скользко. Вязкая глинистая почва размокла и поэтому подъемы требовали напряжения всех сил лошади, а спуски большой осторожности. [160]

Шаг за шагом поднимаясь на гору, лошади иногда спотыкались, принимая крайне рискованные положения и заставляя каждую минуту ожидать крушения. На длинных крутых спусках приходилось слезать и, скользя вниз, самому держаться за уздечку лошади, являвшейся единственною точкою опоры. Иногда же и лошадь и человек съезжали быстро вместе вниз, поскользнувшись на жидком лесе, лежавшем местами на твердой гладкой каменной поверхности. На самой вершине первого перевала видны значительные остатки старинных укреплений, построенных из камня и, очевидно, когда-то защищавших с этой стороны дорогу в долину. Огромные камни были разбросаны везде вокруг, придавая крайне мрачный вид всей картине.

— Что это за крепость, не знает ли нукер?

— Тюра, я сам не могу правильно сказать, так как лет мне еще немного, но от стариков я слышал, что здесь была огромная кала с каменными стенами, а кто ее построил — никто не знает. Рассказывают, что не раз приходили сюда сарбазы хана кокандского, но никто не мог ее взять и всегда его войска уходили, наевшись грязи. Здесь же показывают остатки древней мечети, которую построили еще в то время, когда все здешние таджики поклонялись огню. Хотя, тюра, таджики и мусульмане, но они и теперь читают коран и молятся перед огнем, а старики их приходят сюда возносить свои молитвы Аллаху.

Кишлаки Сарион, Оход, Пильдок представляли собою небольшие селения, не имевшие в себе ничего интересного.

Засеянные поля чередовались с пустынными пространствами, и яркая зелень хлебов особенно приятно веселила глаз.

От кишлака Пильдока уже оказалось возможным свернуть в сторону и, выйдя на берег реки Сурхаба, идти все время по ровной, покрытой сплошною галькою, долине. Река в этом месте уже не была особенно широка; глухо шумя на каменистых перекатах, неслись темно-желтоватые воды, гремя по камням и разливаясь несколькими протоками. Кусты, похожие на нашу лозу, покрывали местами берега и небольшие острова, разбросанные по реке.

Постепенно речная долина расширялась и береговая полоса, покрытая галькою, отходила в правую сторону, а вместо неё показалась широкая равнина, покрытая обработанными полями с целым рядом кишлаков, раскинувшихся на ней.

Переехав несколько глубоких арыков, мы приблизились к [161] богатому кишлаку Джиргател, населенному большею частью киргизами и служащему местопребыванием амлякдара Казацкого амляка.

На севере виднелись снеговые шапки Заравшанского хребта, а на юге поднимался остроконечной вершиной Пик-Каудаль, выделявшийся среди снежных массивов хребта Петра Великого.

— Здесь есть русский полковник, сообщил нам амлякдар. Толстый такой, Бендер называется, все горы меряет...

Я обрадовался, узнав в исковерканном имени фамилию хорошего приятеля, топографа Бендерского.

— Где же полковник? — только что успел я спросить, как из небольшого помещения на террасу вылезла грузная фигура милейшего Бендерского.

— Куда путь держите? Как живете можете? — послышались взаимные вопросы.

— А вы видно решили уже дальше ехать? Но теперь, разумеется, часок отдохнете и побеседуем, — решил Бендерский.

Мы слезли с лошадей и расположились в небольшой сакле, все вместе.

Обменявшись впечатлениями, узнав новости и наговорившись досыта, лишь часа через три двинулись мы далее, каждый в свою сторону: мы — к Алайской долине, Бендерский — в Куляб, где работали офицеры его партии, делавшие топографическую съемку части Восточной Бухары.

Снова со всех сторон потянулись обработанные поля, сады вокруг кишлаков и кишлаки, с большим населением, среди которых Каль-та-Булак, Кушай, Яр-Мазар, Кашка-Тиряй представляли ту особенность, что при незначительном числе постоянных построек везде виднелась масса кибиток, поставленных среди каждого двора и указывавших, что население в них ведет полуоседлую, полукочевую жизнь, уходя в летнее время в горные долины еще выше на летовки.

— Кто этот топограф — я так и не расслышал его фамилии? — спросил меня доктор. [162]

— Бендерский, неужели вы про него ничего не слышали? На фоне туркестанской жизни это крупная величина. С генералом Столетовым, а потом с полковником Разгоновым больше полугода в Кабуле прожил, пройдя через весь Афганистан. Съемку Памиров делал и во время работы Англо-Русской разграничительной комиссии делал съемки границы. Карта Памиров, им составленная, считается лучшею, а в хребте Николая II рядом с пиком Согласия существует перевал, названный его именем. Недаром Географическое общество наградило его золотою медалью имени графа Литке. Интересный человек. Жаль, что мало с ним пробыли; я-то его уже знаю лет больше десяти.

Выйдя из долины реки Оби-Занку, мы стали подниматься на довольно высокий перевал Джюль-Тиряк, по крутой, но хорошо разделанной зигзагами дороге.

— Надо, однако, нам поторапливаться, чтобы добраться до Дамбурчи, где будем ночевать, — обернулся я к доктору, видя, что он собирается слезть для отдыха на вершине перевала.

— Разве еще далеко? — с неудовольствием в голосе спросил тот, подогнав свою лошадь.

— Да, порядочно; верст еще 12 будет, да притом судя по карте есть еще другой перевал, Муюнок называется.

За несколькими небольшими перевалами открылся немного более значительный Муюнок, но и тот после больших подъемов Сатырга показался нам совершенно пологим, благодаря разработанной дороге, устроенной в виде зигзагов.

Вместе с темнотою мы въехали в кишлак Дамбурчи, лежащий в начале Алайской долины, являющейся в летнее время местом, куда сходятся со своими стадами киргизы Ферганы, Восточной Бухары, Самаркандской области и даже Семиречья.

Вся горная долина, носящая у киргизов название Алая, расположена между двумя хребтами Алайским и Заалайским и разрезана течением реки Сурхаба. При общей длине около 120 верст вся эта долина имеет ширину от 5 до 25 верст и находится на высоте 10 тысяч футов, представляя собою степь, покрытую на всем протяжении одною травяною растительностью.

На киргизском языке слово Алай — значит рай. Представляя все удобства для жизни кочевника-скотовода, эта долина в представлении киргизов является самым лучшим местом на земле в течение четырех летних месяцев, когда здесь отличное пастбище,

[163] прохладно и совершенно отсутствуют комары, мошки, пресмыкающиеся и звери, а люди и скот при этом никогда не болеют. Кочуя в летнее время в предгорьях Алайского и Заалайского хребтов, киргизы на зиму спускаются в Алайскую долину, где находятся их постоянные жилища.

Устроившись на ночлег в просторной войлочной юрте, устланной кошмами и коврами, принадлежавшей амину (аксакалу), мы пригласили хозяина, почтенного киргиза лет шестидесяти.

Шурпа из баранины и жирный плов были скоро готовы, а если к этому добавить вареные яйца, свежие лепешки из пшеничной муки, то ужин был лукулловский.

Несколько взрослых киргизов и с десяток детей расположились у самого входа в юрту, следя внимательными глазами за каждым нашим движением и шепотом делясь друг с другом своими впечатлениями и порою указывая пальцами на заинтересовавшие их предметы из нашего походного снаряжения.

— Таксырь уже видел жизнь таджиков, наших соседей, теперь посмотрит на киргизов — они лучше их, отрекомендовал амин своих земляков. Мы хотя и живем с ними рядом, но плову с одного блюда не едим, кумыса из одной пиалы ⁴ не пьем и дочерей своих им в жены не отдаем, потому что таджики плохие люди.

— Но ведь зато у киргизов многие берут себе в жены таджичек? — задал вопрос доктор.

— Да, это верно. Но, тюра, женщина другое дело; она создана Аллахом, чтобы производить детей, и её дети — дети того, кому она принадлежит. Киргиз, таджик или узбек.

Красивая, живая девочка лет пяти проскользнула неслышно в юрту и, спрятавшись за спину старика-амина, плутовато высматривала оттуда, поблескивая своими черными веселыми глазками. Головка девочки была так красива, что невольно привлекала к себе общее внимание. Амин, видимо, баловал девочку и все время любовно ласкал её черные длинные косы.

— У бая много детей? — спросил я аксакала.

Облачко какой-то печали пролетело по выразительному лицу старика и он, вздохнув, ответил.

— Нет, таксырь, у меня нет детей. Были два мальчика, на [164] которых я любовался, но пришла черная болезнь и прекратила нить жизни их обоих, повергнув меня в бездонную пучину печали и оставив на старости лет одиноким.

— А это разве не твое дитя?

— Нет, детей я не имею. Ведь, таксырь, вероятно, не обратил внимания — ведь это не дитя — это девочка, — как бы с оттенком удивления, сильно покраснев и сконфузившись, ответил старик.

Тут только я наглядно увидел то пренебрежительное отношение, с которым относятся к появлению на свет девочек отцы семейств.

— Видишь, тюра, я очень люблю эту маленькую шалунью, но только все-таки Аллах вложил в её маленькое тело пол-души и поэтому из неё и выходит не человек, а женщина.

Являясь причиною сильного разочарования родителей при появлении на свет Божий, девочка у киргизов в большинстве случаев расположением родителей не пользуется, так как мечта каждого иметь сына, который может молиться впоследствии за душу своего покойного отца. Постепенно подрастая и превращаясь во взрослую девушку, она воспитывается совершенно одинаково с мальчиками, вырабатываясь в лихую, смелую наездницу, участвует во всех охотах, скачках и джигитовках, причем пользуется до выхода в замужество полною свободою. К взрослым девушкам киргизы относятся с большим почтением, а молодежь ухаживает за известными красавицами, предоставляя им во всем первое место, которое в большинстве случаев они завоевывают по праву, выделяясь своею особою ловкостью и поразительною неутомимостью и смелостью в скачках. В обществе девушке все оказывают особое уважение и даже всегда усаживают в так называемый красный угол, где обыкновенно размещаются лица особенно почетные и знатного происхождения.

Браки между молодежью обыкновенно устраиваются по свободному соглашению и поэтому не редки случаи увоза невест. Но с выходом в замужество положение женщины резко изменяется и на нее возлагаются все домашние работы; киргизы смотрят обыкновенно на свою жену исключительно, как на самку, производящую им потомство, причем правом голоса в семейных делах она почти не пользуется. [165]

Живя жизнью кочевников-скотоводов, киргизы Алайской долины имеют большое количество скота и лошадей. В летнее время вся огромная долина Алая и все предгорья Алайского и Заалайского хребтов покрыты кибитками кочевников, около которых привольно бродят их табуны лошадей и стада баранов.

Обильные, чудные травы в короткое время приводят стада в отличное состояние и увеличивают молочность ожеребившихся кобылиц, вследствие чего количество кумыса, выделываемого из него, не только достаточно для всего населения, но даже оказывается в значительном излишке; последний превращается в особенно старый пьяный кумыс, который и служит для увеселения во время пиршеств, устраиваемых богатыми баями по очереди.

С наступлением осеннего времени, помимо постоянных охот, начинаются состязания в ловкости всадников и резвости и выносливости киргизских скакунов на так называемых байгах. Широкий разгул сопровождает обыкновенно эти состязания, являющиеся праздниками, на которые съезжаются киргизы издалека. О дне большой байги, которую устраивают богатые и знатные киргизы, знают не только в Алайской долине, но и в соседних Каратегинском бекстве и в Ферганской области, откуда масса киргизов спешит приехать.

Байга делается в большинстве случаев или в честь умерших родителей или же по случаю обрезания одного из сыновей.

В первом случае день этот известен каждому из родственников и знакомых, а также всем принадлежащим к этому роду, почему к такому дню по издавна заведенному обычаю к знатному баю съезжаются все сами, хотя для соблюдения установленного этикета рассылают также и джигитов с приглашением ко всем знатным и влиятельным лицам ближайших родов. Люди среднего достатка, устраивая байгу, подолгу разъезжают лично сами по кочевкам, приглашая баев посетить их праздник, сделав честь своим приездом.

Сборы по приглашению доставляют не мало всяких хлопот приглашаемым, которые в этом случае приезжают со своими людьми, привозя и ставя лучшие богато убранные коврами кибитки. [166]

Особенно богатые баи высылают свои кибитки заблаговременно и они расставляются по установленному порядку в строгой зависимости от богатства и знатности данного лица.

Разукрашенные цветными коврами и материями ряды кибиток, расставленные на предназначенном для байги месте, имеют, особенно красивый вид. Лошади под богатыми попонами стоят тут же на приколах, а далее виднеются более простые кибитки всякой челяди и бедноты. Тут же целые ряды котлов, в которых готовится бесчисленное количество плова, варится конина, баранина, верблюжатина.

Словно огромный муравейник двигаются группами люди по всем направлениям. Шумные разговоры, ожесточенные споры и тихие рассказы сказочников слышатся со всех сторон, смешиваясь в какой-то гул. Передача новостей из Бухары, сведения из русских областей, разговоры на политические темы захватывают всю эту толпу, проводящую иногда целую неделю на таком празднике, который обходится богатому и тароватому хозяину до нескольких тысяч рублей.

В назначенное время вся эта масса людей садится на своих скакунов и выезжает в поле. Несколько сот всадников, начиная от безбородых юношей и до седобородых стариков, представляют из себя красивую картину.

Степенно на сытом, покрытом богатою попоною, жеребце выезжает сам хозяин вперед, держа в руках белого козла, переброшенного через шею лошади. Вот он пошел небольшим галопом, делая полукруг и вынув свой нож из-за пояса — вонзает его в горло козла, а затем сильным движением отбрасывает трепещущее тело в сторону.

Будто сорвавшись с цепи, вся масса всадников шарахается к нему, но лучшие скакуны уже впереди, и кто-либо из самых ловких киргизов, нагнувшись, уже схватил козла и скачет с ним в степь, преследуемый толпою молодежи, среди которых не редкость увидеть и седобородых баев.

Вырывая друг у друга козла, то сталкиваясь в одну общую кучу, то преследуя вырвавшихся длинною цепью, скачут всадники по равнине, пока не выделится лучший скакун, на котором ловкий, смелый, увертливый киргиз несется обратно к группе особенно почетных гостей, стоящих рядом с хозяином на каком-нибудь возвышенном месте и, подскакав, бросает [167] к его ногам истерзанный труп козла, превратившийся в какой-то грязного цвета комок неопределенной формы.

С ревом восторга приветствует толпа победителя, которому тут же хозяин набрасывает халат на плечи, а иногда и дарит лошадей, баранов или верблюда.

Лучшие скакуны, выделившиеся своею силою, резвостью и выносливостью, внимательно осматриваются и часто тут же покупаются богатыми киргизами за большие цены.

Помимо состязания с традиционным козлом, иногда устраиваются скачки, причем назначается огромная дистанция от 15 до 20 верст.

Целая группа желающих отъезжает к назначенному месту, оттуда, виднеясь темными точками, быстро несется, развивая вначале огромную резвость. Молодые красавицы-девушки нередко также участвуют в этих скачках, завоевывая вместе с призом и сердца зрителей, наперебой являющихся претендентами на руку девушки.

Вечером огни костров освещают огромное пространство и снова после сытого ужина долго за полночь слышатся песни, рассказы и споры.

Под вечер, благодаря углям в мангале и большому числу собравшихся в юрте, сделалось настолько тепло, что понадобилось открыть отверстие вверху юрты.

Откуда-то появилась домра, врученная старику киргизу, сидевшему до этого времени молча в углу юрты. Выдвинувшись вперед и взяв инструмент в руки, старик своими крючковатыми пальцами извлек из неё ряд стонущих, дребезжащих звуков. Струны жалобно заговорили о чем-то далеком, как будто вспоминая и жалуясь, а спустя немного тихим речитативом послышался голос старика:

— Давно, давно, когда славным киргизским родам принадлежала вся страна от Алая и до Великого Байкальского моря, где живут поныне их братья рода Барут и от Кашгара до Урала, не было сильнее, храбрее и богаче киргизского племени. Привольно жили киргизы со своими стадами в бесконечных степях и на равнинах и слушались они только одних своих родовых знатных султанов, не признавая ни власти беков, ни эмира, ни хана, ни даже уездного начальника урусов.

Были широки и просторны степи и всем в них было достаточно места и киргизским табунам и барантам и стадам куланов, [168] и джейранам, и сайгакам, и шакалам, и степным волкам. Всем было достаточно места, и киргизам, и кара-киргизам, и другим большим и малым родам, которыми повелевал великий хан всех орд Кейнесоры-Хан.

Весело жил киргизский народ; тысячами собирались удальцы на байгу и охоты. И не жалели ни своих голов, ни коней, чтобы заслужить славу в войнах и набегах на своих соседей.

Часто пели песни смерти пернатые стрелы, тучами поражая врагов; громко гремели старинные мултуки, неся смерть; лязгали сабли и ножи, ударяясь друг о друга и рассыпая искры в схватках.

Летели удальцы на своих быстрых конях, то к Оренбургу, то к Хиве, то за реку Или.

Как звезды, сияли очи киргизских красавиц, когда они встречали храбрецов, возвращавшихся со славою и добычею.

Долго потом после набегов шли в аулах празднества, байги и охоты. Не одну свадьбу справили во всех кочевках, роднясь между своими в родах и даже в целом племени. Но не было красивее во всей степи дочери славного Ирке-Хана Джиль-Киз. Глаза болели у юношей при взгляде на красавицу и сыпались искры из её глаз, проникавшие в сердца храбрых батырей, зажигая молодую кипучую кровь.

И люди белой и черной кости смотрели на красавицу, но ни на ком из всех подолгу не останавливался её ласковый взгляд. На все одинаково еще смотрела Джиль-Киз — и на лошадей, и на цветы, и на молодых батырей. Спокойно еще билось её молодое сердце в белоснежной груди. Но настал и её час.

По всей киргизской степи славили Сазандары имя Садык-Бая, храброго среди самых храбрых, непобедимого в бою, могучего как джуль-барс, сильного как горный архар, смелого как барс. Тысячами ходили удальцы под его бунчуками и всегда возвращались с добычею и славой.

Еще большие тысячи людей собирались к его кибиткам и шел тогда пир, на котором угощали досыта и знатных баев, и людей черной кости. Пили бузу, кумыс и веселились.

Приехал и Ирке-Хан с своею Джиль-Киз к нему на той. Увидели глаза красавицы молодого бая Садыка и загорелась у неё кровь пожаром степным.

Рассмотрел и бай красавицу и у него забилось сердце в груди. [169]

Но как ветер степной, была резва Джиль-Киз: не хотела она даром менять волю девушки на жизнь женщины. Много батырей сватали красавицу, но всем говорила она «нет». И даже Султану Ходже-бию, пришедшему со своими многочисленный родами, и тому отказала.

Много скакали на быстрых жеребцах по долине, все батыри и баи один перед другим показывали своих скакунов. Стреляли пернатыми стрелами лебедей и уток. Пускали по озерам соколов.

И везде первыми были Джиль-Киз, Садык-Бай и Султан-Бий на своих дивных скакунах, ведших свое благородное происхождение от кобылицы Пророка. Не знала удержу Джиль-Киз, как степная молодая кобыла носилась она между батырями, вызывая их задор.

Вынеслась она вперед на высокий холм, ударила коня нагайкою и понеслась по степи, крикнув: «кто меня поймает, с тем пойдет вместе моя жизнь».

Услышали оба батыря и кинулись за нею, но, как джейран, неслась красавица, ускользая из рук ее преследовавших; почти нагоняли они ее, но, ловко увернувшись, уносилась она дальше, лишь крикнув: «Самому Али на своем Дюль-Дюле не догнать меня».

Эх, неосторожна молодость! Безумны были слова девушки, Разгневался Великий Имам, услышав эти дерзкие слова.

Сел он на Дюль-Дюля и, как вихрь, понесся через горы и равнины, быстро нагнав скачущих.

Увидели кони Дюль-Дюля, чудесного коня Хозрета, и полетели за ним следом, всё прибавляя и прибавляя ход. Звенели подковы их о скалы, выбивая искры, падала белая пена с них на землю, каплями горячего пота поливали они землю и всё неслись и неслись без остановки.

Давно уже скрылись знакомые равнины, начались горы, дикие страшные, с бездонными пропастями и мрачными ущельями. А они все летели на своих заколдованных Хозретом конях.

И никто из людей больше не видел ни веселой красавицы Джиль-Киз, ни батырей Садык-Бая, ни Султан-Бия.

Говорят, что до сих пор они носятся по горам и равнинам. И топот их коней порою слышится в скалистых ущельях гор Алая... [170]

Южный ветер резко изменился на северо-восточный, принесший холод. Мелкий дождь, шедший целый день, превратился в крупу, а уже к полудню стал падать большими хлопьями снег, покрыв белою пушистою пеленою все долины предгорья, и лишь кое-где еще виднелись темные вершины, не запорошенные снегом.

Выехав с рассветом, мы ехали за нашим проводником, не видя никаких следов дороги. Всё приняло однообразный белый цвет ослепительно блестевшего снега. Но уже после полудня порывы ветра сделались сильнее, и скоро вокруг нас завыл снежный буран.

Движение по казавшемуся огромною равниною холмистому плато было до крайности затруднительно. Лошади шли неохотно, все время стараясь свернуть в сторону от ветра, дувшего вместе с снежною пылью прямо в лицо. Сидя на седле боком и закрывшись буркою, мы плелись шаг за шагом, не имея даже возможности разговаривать и обмениваться впечатлениями.

Кишлак Гуляма, лежащий около небольшой реки Гуляма-Су, впадающей в Кизил-Су, мы проехали, почти его не заметив. Маленькие сакли и кибитки, запорошенные толстым слоем снега, сливались совершенно с окружающей местностью, и лишь неширокая полоса бегущей воды да спуск к ней указывали, что мы переправляемся через небольшую речку.

Невдалеке от кишлака Гуляма местные жители добывают соль, которая привозится на базары в Кала-Хойт и даже Гарм; соляные пласты встречаются во всем этом районе довольно часто, но хорошей соли без всяких примесей не особенно много. Чаще всего соль содержит в себе глауберовую и другие примеси.

По словам киргизов, в горах Алайского и Заалайского хребта, местами выходя на поверхность, есть также много каменного угля, меди и золота, но добычею этих минералов никто не занимается, а для геологических исследований этих гор, надо полагать, еще не пришло время, хотя по многим причинам можно предполагать, что минеральные богатства в них огромны и лишь ждут предприимчивых людей для разведок и разработки. [171]

Передохнув недолго в Ачиг-Алма, мы, несмотря на непогоду, решили непременно на ночлег добраться до зимовки Джакенды.

Узкая тропа по берегу реки Кизил-Су была трудна для движения; пролегая по карнизам и извиваясь на подъемах, она перебрасывалась через невысокие, но крутые перевалы, утомляя страшно лошадей, скользивших по обледенелой почве. Часто слезая и ведя их в поводу, мы все-таки, принимая во внимание непогоду, подвигались довольно успешно вперед и окончательно воспрянули духом, когда ветер разом утих.

Зимний ландшафт расстилался со всех сторон и снеговая пелена сливалась на краю горизонта, где уже не было видно очертаний гор, как будто расплывшихся на общем белом фоне.

Переправившись через несколько глубоких оврагов, мы подошли к небольшому перевалу, у подошвы которого проводник киргиз остановился и, указав на него, сказал:

— Здесь, таксырь, конец Каратегина, а на той стороне уже будет земля Ферганы. Урус — начальник там, а Бек здесь, пояснил он, показывая белые зубы. Там карошо — здесь не карошо, тут же обнаружил он свои познания в русском языке и, ударив лошадь нагайкой, быстро стал взбираться на подъем, как бы стремясь скорее достигнуть стороны, где, по его словам, по-видимому людям лучше живется.

Река Кизил-Су исчезла и её направление виднелось лишь в виде извилистой глубокой трещины, на дне которой протекал шумно-журчащий поток мутноватой воды.

— Сейчас Ката-Карамук будет, а там и Джакенды недалеко, — сообщил долгомолчавший Ахмет. Урус в нем живет — за лесом смотрит, чтобы киргизы его не жгли и не рубили.

Как бы чувствуя близость ночлега, наши кони прибавили шагу и через час, не больше, мы уже были в теплой юрте, отдыхая от трудностей дороги.

Путешествие изо дня в день более месяца по горным тропам давало себя чувствовать. Все части тела болели и невыносимо ныли, требуя продолжительного отдыха.

Приземистая одетая в широкую овчинную шубу и шапку фигура выросла у входа в юрту, выступая из облаков морозного воздуха, ворвавшегося в теплое помещение вместе с вошедшим.

Но киргизская шуба и меховой малахай как-то не гармонировали [172] с берданкою за спиною, и вся фигура резко отличалась от достаточно приглядевшихся нам туземных типов.

— Здравия желаю, ваше скородие, — по-солдатски поздоровался он, остановившись у входа. — Прослышал от киргизов, что русские едут, дай, думаю, посмотрю на своих. Здесь не часто наши-то проезжают, в год один — два из господ военных, а то больше никого. Объездчик я лесной, — отрекомендовался он в заключение.

— Как же живется здесь вам среди киргизов?

— А ничего, лес караулим, с ружьем, тоже кое-когда на зверя и птицу ходим... жить можно. Они народ хороший, обиды никакой не видал от них. Тоже ко мне в гости ходят — душевные люди среди них есть, не хуже своего брата русского.

— Давно уже вы здесь служите?

— Я ведь еще из Черняевцев, — с какою-то гордостью ответил объездчик, снимая свой малахай и показывая свою седую коротко остриженную голову. Как на службу попал в линейный батальон 40 лет тому назад, так и остался, когда уволили в чистую, здесь в Туркестанском крае. Привык. Солнышко греет, земля хорошо родит, простор-то какой, не то, что у нас в России: там теснота.

Присев около мангала и получив стакан чая, старик, давно не говоривший с русскими, засыпал нас вопросами, на которые получил самые обстоятельные ответы.

— Но вот вы хвалите весь здешний народ, а Андижанское восстание забыли? — навел его на воспоминания доктор.

— Что же Андижан?! Андижан дело особенное! Тут и султан турецкий и англичане работали. Разве здешний-то народ смог бы все сам сделать. Натравили его — он и пошел. И Минг-Тюбинского ишана, что зачинщиком был, мы хорошо знавали. Он хоть и заводчик всему считался, а только как шарманка он играл, а ручку-то шарманки кто-то другой потаенно вертел. И теперь, правду сказать, здесь везде всякий народ по кочевьям шмыгает. И муллы и ишаны. Кто их знает, про что они промеж себя в тайности беседы ведут? Меня так тоже во время Андижанского восстания чуть не порешили, только как-то Бог спас.

— Разве и здесь тоже что-нибудь было?

— Везде было и даже в Каратегине тоже готовились, чтобы русских порешить. Минг-Тюбинский ишан всюду своих людей [173] посылал с письмами. Его мюриды ездили, деньги собирали и народ мутили. А здешние кара-киргизы еще хорошо помнят и не забыли того времени, когда они при Кокандских ханах первыми людьми считались и всем ханством управляли. От того-то они и потянули на сторону ишана. Здесь еще старики живы, которые при Кокандских ханах понсатами ⁵ да датхами ⁶ служили. Ну а как настало русское правление, они и остались без всякого почета. А Модали-ишан умный человек был. Он начал свое дело исподволь. Получил от турецкого султана хат, грамоту по-нашему, и начал через своих мюридов, людей белой кости, знатных по-ихнему, склонять и присягу от них отбирать. Каждому что-либо обещал: кому чин, кому земли, а кому и должности всякие. А простой народ — тот, как муха на мед, к нему шел. Прослышал, что ишан чудеса творит и повалил к нему. А у ишана на дворе целый день котлы с пловом варились. Кто ни приедет, того кормили всё время, сколько ни проживет. И жертвы разные народ ему привозил: кто баранов, кто рису или пшеницы. А ишан прозорливым по-ихнему считался, а по-нашему вся прозорливость его в одном обмане была. Сидит это он у себя в сакле. Народ около него. Входит в это время кто-либо из его людей. И только что показывается из двери, а ишан уже говорит: «приехал, скажет, киргиз и привез два батмана рису», или «пригнал столько-то баранов». И действительно сейчас же пришедший докладывает: «кланяется такой-то бай двумя батманами риса». Ну, все тут и начинают удивляться, какой он прозорливый. Чудо да и только.... А того не знали, глупые, что у него все заранее условлено. Пришел, положим, один слуга — он рисом заведует, знак подал — значит рис привезли. Пришел другой, что к баранте приставлен — баранов привезли.

Тоже и с варкою плова. Варились котлы, а огня не видно, ну и говорил ишан всем, что варятся они небесным огнем, а как потом гнездо ишанское русские разорили, смотрят, а у него в нижнем этаже огонь разводился и к верху под котлы трубами выведен. Много мошенства его люди делали, чтобы святость ишанскую поддержать. Хотели разом по всем городам восстание поднять и в Андижане, и в Маргелане, и в других городах. Везде его мюриды шныряли и весть подавали. Только [174] поошиблись они и не рассчитали хорошо. Думали, что все из Андижана войска на стрельбу ушли, а вышло на деле, что не все. Собрал ишан тысяч пять народу и напал на стрелков, что в бараке ночью спали. Много в этой роте тогда народу перебили, но только другая рота успела собраться и залпы по киргизам открыла. Они и ошалели. Роздал им ишан перед нападением по веретену и уверил, что заколдовал он этим все русские ружья и никакого вреда они принести не могут, а на поверку вышло — что ни залп, то народ падает убитыми да ранеными. Тут они и бросились наутек.

А только в этот день много они разных русских людей по кишлакам порешили. Сюда потом кинулись. Прибежала их партия. Я в это время у себя в сакле сидел и беды никакой не чуял. Ввалился ко мне народ, да и прижали меня, и не успел я и винтовки своей схватить. Навалились на меня. Кричат, спорят промеж собой: режь ему голову. А другие: нельзя, говорят, по шариату — надо зарезать, а потом в кровь неверного руки мочить и к знаменам прикладывать с клятвою. А нет у нас знамени — надо его раньше сделать. Потащили они меня с собою, но только на мое счастье сынишка мой с утра на лисиц с ружьем пошел, едут они мимо леска. Видит он меня тащат и издевательство всякое делают. Поровнялись с ним, а он в самую толпу как из ружья хватит. Да сначала из одного, а потом из другого ствола. Тут все киргизье, как воробьи, в разные стороны и наутек кинулись — меня бросили. Так я из беды и вызволялся, а то уж думал — конец мой пришел. Ну а потом, когда следствие производить начали, поехал я тоже в кишлак Минг-Тюбе посмотреть. И что бы вы думали: в ишанском помещении несколько тысяч детских люлек тогда нашли; показывал тогда ишан: рассчитывал я и мои люди всех русских взрослых перерезать, женщин и девушек раздать правоверным в жены, а маленьких детей воспитать хорошими мусульманами.

Как будто подавленный страшными картинами встававшей в памяти новой кровавой страницы великой книги бытия одного из народов Азии, лесник примолк, вспоминая пережитые им минуты.

— А как вы думаете, может такое дело вновь повториться? — нарушил я долгое молчание.

— Как вам сказать правильно: сам по себе народ тихий и [175] добродушный, особого озорства за ним не водится и к нашему брату русскому они также ничего себе относятся, без вражды. Но только простые люди. А вот ихние ишаны — это уж другая статья. Те зачастую увидят русского, неверного значит по-ихнему, так и плюнут вслед. И когда такой ишан покажется да начнет свои проповеди говорить, тут разом как будто и народ начинает на тебя зверем смотреть. Мы понимаем по-ихнему хорошо. Когда на базаре такой ишан, либо дервиш, а то и маддах начнут народу проповедь говорить, подойдешь ближе и чего чего не наслушаешься: ругают они русских, за псов приказывают считать, грозят всякими муками на том свете за дружбу к ним, а за всякое зло сулят награду. Но наше-то начальство за ними мало смотрит, да и редко кто из них такие речи понимать может, а только большую беду эти ишаны при случае сделать могут, потому у народа они в великом почете и каждое их слово за Божью правду считается.

Мангал чадил, ветер врывался в отверстие палатки и поднимал золу, носившуюся в воздухе и вместе с порошинками снега медленно оседавшую на платье.

Спать совершенно не хотелось.

Несколько киргизов, внимательно прислушивавшихся к нашему разговору на русском языке, разочарованно вздыхали, не имея возможности принять в нем участия.

Особенно сильный порыв ветра неожиданно распахнул войлок, закрывавший вход в кибитку, и метель громко завыла в самом помещении; внезапно погасив огонь свечи и разбросав уголья, она понеслась, крича различными дикими голосами, в отверстие вверху кибитки.

Довольно долгая возня с закрыванием кошмы, отыскиванием свечи, заставила нас просидеть в темноте, прислушиваясь к голосам непогоды. Киргизы, толпясь и шаря по кибитке, разыскивали свечку, перебраниваясь и награждая ветер самыми нелестными эпитетами.

Слабый огонек свечи, наконец, прорезал темноту и осветил снова всю кибитку. [176]

Постепенно киргизы успокоились и заняли свои места.

— Биби-Сешамбе сердится и ты напрасно ругал ветер, — вполголоса заметил пожилой киргиз своему соседу.

— Завтра надо, таксырь, с утра милостивую жертву принести, когда выезжать будете. Зерна по ветру пустить, муки или масла на большой камень, что около дороги, полить. Биби-Сешамбе умилостивить... она добрая, а только за что-нибудь на таксыря рассердилась.

— А кто такая Биби-Сешамбе? — заинтересовался я.

— Это, таксырь, святая; живет она в одной далекой пещере под землею и выходит иногда оттуда посмотреть, как живут люди.

Давно жила на свете маленькая девочка, у которой была одна только злая мачеха, а отца не было. Трудно было, девочке, и она целые дни все работала без устали в кибитке: то пасла своих коз в горах, ссучивая в это время длинные нитки из пряжи хлопка и наматывая их на клубок, который делался все больше и больше. Сделавшись, наконец, таким, что не могла уже маленькая кыз ⁷ удержать в своих слабых руках огромный клубок, упал он на землю и быстро покатился по откосу горы, а потом, упав в ущелье, понесся быстро вниз по ложу, прорезанному водами в земле.

Кыз бросилась за клубком, всеми силами стараясь его схватить, но клубок вырвался и покатился все дальше и дальше.

Уже солнце спряталось за высокие хребты гор, и усталость и голод совершенно изнурили маленькую кыз, когда, наконец, клубок, последний раз подпрыгнув около обрывистого уступа горы, скрылся за поворотом глубокой расщелины, за которой начинался вход в большую и высокую пещеру. Вбежала в нее кыз и остановилась в сильном страхе, потому что в это время её клубок подкатился к ногам старой, престарой старухи, сидевшей на белой кошме, а была это сама Биби-Сешамбе.

Волосы её побелели после длинного ряда зим, а глаза тускло смотрели на свет Божий. Но сердце у неё было сердцем старой женщины, не могущей видеть слез ребенка. Захотела она утешить маленькую кыз, погладила ее по мелким длинным косам, спускавшимся с её головы, как тонкие змеи, дотронулась рукою до заплаканных глаз и спросила ее, какое большое горе лежит на её маленьком юном сердце? [177]

Все рассказала ей кыз и про свою тяжелую жизнь и про трудные работы и про злую мачеху.

Приласкала Биби-Сешамбе бедную кыз и обещала она всегда приходить к ней на помощь, когда понадобится. Накормила и дала отдохнуть на своей мягкой кошме, а на другой день сама вывела на дорогу.

И началась её прежняя жизнь у злой мачехи.

Долго спустя знатный бий объявил, что у него будет большой той по случаю обрезания старшего сына.

Съехались к нему люди со всех сторон: и беки и простые люди. Пошла и мачеха на той, оставив кыз сторожить кибитку. Никогда не видала кыз близко большого тоя и захотелось ей посмотреть, как люди радуются и веселятся. Побежала она в пещеру Биби-Сешамбе и попросила святую помочь ей посмотреть той.

Исполнила её желание Биби-Сешамбе, одела в золотой халат, надела шелковое покрывало, дала чудного коня.

Приехала кыз на той и с почетом все ее встретили, потому что думали, что это ханская дочь, а сам бий рядом с собою усадил. И загорелась у него кровь, глядя на красивую кыз. Кончился той и, когда она уехала к своей кибитке, около которой выпустила своего коня и спрятала свои богатые уборы, поехал за ней сам бий и нашел красавицу по следу, хотя и не в золоте, а в простом платье, но еще сильнее разгорелись у него глаза, когда он рассмотрел её тело, не закрытое тяжелыми халатами.

Заплатил он мачехе по адату ⁸ за молоко и взял себе кыз в жены. Одел, как ханшу, и приставил к ней рабов и женщин для услуг. Но помнила молодая жена бия свою благодетельницу и захотела она сделать ей подарок. Сама своими нежными руками стала для неё варить в котле жирный плов из мелкого самого лучшего афганского риса. Пришел в это время старый бий, увидел свою новую жену за таким неподходящим занятием, страшно рассердился и ударом ноги опрокинул котел и вылил на землю весь душистый плов; не хотелось ему, чтобы его жена занималась черною работою; могут это увидеть люди и его осудить.

Рассердилась сильно Биби-Сашамбе, когда узнала, что он сделал с пловом. Обидно очень ей это было.

Собрался в это время старый бий к хану в Коканд. Взял [178] с собою полные хуржумы всяких дорогих подарков и поехал с большим числом своих людей. Приехал он в Коканд, но только не в хорошее время: пропали у хана три его сына, молодых хана, на охоте и никто не мог их найти.

Пришел старый бий на широкий двор, поклонился хану, спросил о здоровье, слово утешения сказал и поднес ему большой хуржум с подарками, чтобы видом дорогих красивых вещей порадовать взор повелителя.

Открыли нукеры хуржумы и сами отскочили в стороны в страшном испуге: выкатились из него три отрезанных человеческих головы, и сразу все узнали в них лица молодых пропавших без вести ханов.

Разгневался великий хан и приказал казнить убийцу и повезли бия на регистан ⁹, чтобы зарезать перед всем народом.

Вспомнил старый бий тогда всю свою жизнь, свою молодую жену и ту обиду, которую ей только что недавно сделал. И не стала страшна ему смерть, а сделалось жаль маленькой жены. И только что сознал старик свою вину, как разом отрезанные головы, лежавшие перед ханом, превратились снова в дорогие подарки, а вернувшиеся с охоты молодые ханы въехали во двор и, слезши с лошадей, подошли к повелителю с селямом.

Отменил сейчас же хан казнь и, с почетом надев золотой халат, отпустил домой старого бия.

Стал жить бий со своею молодою женою, но только уж не делал ей после этого никакой обиды. Узнал он, что всегда за каждое нехорошее дело, за каждую дурную мысль, сильно сердится добрая Биби-Сешамбе, посылая на провинившегося всякие несчастья.

— Не сделал ли кто из вас, таксырь, какого-нибудь дурного дела? — после минутного молчания, совершенно неожиданным вопросом, закончил киргиз свой рассказ, в основе которого, сквозь вышитые узоры, как-то ясно вставал образ Золушки — героини одной из старых любимых сказок великороссийской равнины.

— Да, интересная сказка, — задумчиво произнес доктор, как бы отвечая на мою мысль. И если подвергнуть исследованию ряд среднеазиатских сказок, то надо признать, что наши сказочные герои фигурируют во всех них лишь под другими только именами. В этом отношении я не раз слышал их сказочников и [179] и всегда в образах, ими нарисованных, проглядывали наши любимые и Иван-царевич, и серый волк, и Василиса прекрасная. А баба-яга встречается решительно у всех племен, населяющих горы Восточной Бухары, Памиров и Северной части Индии. Хотя далее на равнине уже приходится их слышать в сильно измененном виде, но зато на великороссийской низменности появляются снова почти буквальные их повторения. Пожалуй, это — одно из лучших доказательств пребывания наших предков славян в далеком прошлом в этих странах, составляющих крышу мира.

Все окрестности были покрыты белою снеговою пеленою, напоминая как-то невольно холмистую равнину внутренней России. Небольшие куртины зарослей уныло выглядывали из снегового покрова. Сугробы снега иногда мешали лошадям идти и, увязая в них, мы подвигались шаг за шагом вперед, объезжая расщелины и овраги и стараясь миновать сильно занесенные снегом кустарники около берегов реки.

Целые тучи зайцев ежеминутно вырывались из-под ног лошадей. Несколько раз сероватая лисица, красиво распустив свой длинный, пушистый хвост по ветру, перебегала нам дорогу и, остановившись не вдалеке, грациозно поднимала свою головку, любопытно хитрыми глазами рассматривая проезжающих.

Не могший оставаться спокойным при виде такого заманчивого зверя, доктор останавливался, снимал двустволку с плеча и старательно долго целился, затем гремел выстрел, лисица красивым прыжком поднималась на возвышенность и исчезала за её гребнем, а доктор, сердито ругаясь, продувал свое ружье, обвиняя его в отсутствии меткости.

— Напрасно г. доктор стреляют, даром ведь порох изводят, — вполголоса заметил объездчик. — Теперь снег и туман. Все показывается близко, а на самом деле, если смотреть, так больше 200 шагов будет. Хотя и хорошо ружье бьет, а дробь не донесет никаким способом.

— А как же вы-то охотитесь? [180]

— Мы больше или с собаками борзыми, или же капканы ставим, а то и мясо травим стрихнином да разбрасываем на ночь. Под утро обойдешь капканы и вынимаешь, что попалось — лиса или волк. Тоже если съедят травленную приманку — иногда двух, трех лисиц за раз не вдалеке друг от друга найдешь. Киргизы те больше капканами кошек да лис ловят, а иногда тоже с собаками ездят. Есть у них такие любители, что много промышляют. Иной рублей на сотни в год продаст шкурок разных.

Разговор как-то сам собою прекратился, и мы долго ехали молча, обдумывая свои впечатления и вспоминая виденные нами картины. Казалось как-то странным, что за хребтом гор, по ту сторону идет совершенно другая жизнь.

Край, нами виденный, поражал своим богатством и одновременно с этим полным отсутствием благоприятных условий для своего развития. Очевидно, жизнь его населения замкнута в каком-то заколдованном круге, откуда нет выхода. И лишь живая струя новых жизненных условий может в короткое время превратить Каратегин в сказочно богатую область.

Алайская долина оканчивалась. Впереди виднелся Дораут-Курган. Сзади в горах бушевала метель, закрыв белою стеною горизонт. Ветер, завывая в ущельях, несся по равнине, будто плача и жалуясь и навевая тоску

Комментарии

1. Чилим в роде кальяна.

2. Главный казий во всем Бухарском ханстве.

3. Мелкая монета.

4. Чашка.

5. Понсат — полковник.

6. Датха — генерал.

7. Кыз — девушка.

8. Адат — обычай.

9. Регистан — главная площадь.

Текст воспроизведен по изданию: Верховья реки Кизил-Су и Алайская долина. (Из путевых очерков по Средней Азии) // Военный сборник, № 1. 1913

© текст - Логофет Д. Н. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Николаева Е. В. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info