ЛОГОФЕТ Д. Н.

(ИЗ ПУТЕВЫХ ОЧЕРКОВ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ).

Нам с доктором N предстояло проехать в Маргелан из урочища Дораут-Курган, которое считается за начало Алайской долины со стороны Ферганской области.

Несколько кибиток около реки с загородками для скота и несколькими тощими деревьями, запорошенными снегом, не давали возможности сделать какое-либо заключение об этом месте, а потому оно мелькнуло перед глазами, не оставив почти никакого впечатления. Втянувшись в боковое ущелье, мы вместе с тем выехали из Алайской долины, следуя долгое время по дну какой-то реченки, вода которой журчала из-под cнега.

То держась одного из берегов, то переправляясь через воду и преодолевая её небольшую глубину, мы всё же благодаря брызгам, летевшим из-под копыт лошадей, порядочно промокли, когда подъехали к перевалу. [144]

Скользя по узкой тропе, извилинами поднимавшейся вверх, на перевале нас встретил жестокий северный ветер, в течение нескольких минут превративший наше мокрое платье в ледяные брони, стучавшие при каждом движении.

Совершенно незаметно для глаза мы поднимались всё выше и выше и невдалеке от урочища Как-Сай уже достигли вновь серьезной высоты 12-ти тысяч футов. Дорога сделалась труднее и в некоторых местах невольно вспомнилась крутизна хребта Петра Великого.

Заросли довольно большого леса с разбросанными по склонам горы огромными камнями и ущельями делали горный ландшафт очень красивым.

Серые мрачные утесы поднимались вверх, образуя до крайности дикую картину.

Сделав привал у урочища Лянгара и обогревшись около разложенного костра, мы довольно долго отдыхали, сушились и закусывали трофеями охоты — куропатками, жаренными на вертеле. Заманчивый запах далеко разносился по окрестностям и, сделав по тяжелой, трудной дороге почти сорок верст, мы накинулись на это вкусное блюдо.

Порою нам на реке попадались небольшие водопады, на которых вода с шумом неслась между камнями, унося с собою массу снега, падавшего с боков ущелья. Очень крутые спуски и подъемы при стремительно бежавшей воде реки придавали суровый вид этой горной долине, протянувшейся на несколько десятков верст.

Шаг за шагом мы снова осторожно двигаемся, на каждой тропе ежеминутно рискуя поскользнувшись слетать с довольно большой высоты.

— Однако, недаром говорят, что Исфайрамское ущелье одно из красивейших мест, — сказал доктор.

Жаль только мы его не видели в полном цвету летом или весною, тогда, вероятно, оно особенно привлекательно. Приняв же во внимание, что по склонам гор здесь встречаются пашни можно с уверенностью сказать, что все эти места, как нельзя больше подходят к условиям жизни великороссов, из средней России.

Непонятно, почему до сих пор не обращено совершенно никакого внимания на долины и предгорья Алайского и других Памирских хребтов, в которых, не говоря уже об огромной [145] Алайской долине, есть большие пространства вполне пригодные для земледелия и вполне удобные для водворения русских переселенцев, которых в сущности снежными зимами при морозах лишь в 10-12 градусов не испугаешь, а потому, разумеется, они бы легко приспособились к жизни на этой безлюдной окраине.

Говорить же о том, что распашка площадей, ныне служащих для кочевок киргиз, нарушает их интересы, по меньшей мере, странно, так как кочевая жизнь, являющаяся первобытною формою человеческого существования, силою вещей должна прекратиться, уступив место более культурной форме оседлости и, таким образом, с приходом земледельца вполне логично кочевнику необходимо уступить ему место и самому также перейти в число оседлых, а тогда, разумеется, всем земли хватит с избытком.

— Но позвольте, ведь это невозможно выполнить в короткий срок — попробовал я оппонировать доктору.

— Полноте, у нас уже в Семиречьи есть ряд примеров, что в тех местах, где жили одни лишь кочевники киргизы, жаловавшиеся на недостаток у них земли, оказалось возможным устроить русские поселки, выделив под них часть пастбищ, а после этого, через несколько лет, уже почти все киргизы превратились в оседлых земледельцев, почти уничтожив свои табуны.

Здешнее же коневодство никакой почти пользы государству принести не может, так как, не имея хороших производителей, киргизское табунское коневодство выработало мелкую непородную лошадь, не могущую быть взятою ни в армию, ни даже служить рабочею силою для земледельца.

Держать же эти табуны для кумыса, для мяса, кожи, да еще выручают небольшой доход, продавая по 20-25 рублей лошадь на туземных базарах.

Состоя много лет в комиссиях по покупке ремонтных лошадей и зная все условия коневодства, я невольно должен был согласиться с этими заключениями.

Киргизская лошадь Восточной Бухары и Алайской долины давно уже сильно измельчала, благодаря отсутствию притока чистопородной крови, при помощи производителей. Общий упадок коневодства во всём Туркестане особенно сильно отразился на некоторых районах, вырабатывавших в прежнее время отличных [146] лошадей. И вследствие многих крайне неблагоприятных условий лошади Ура-Тюбинские и Сандзарские исчезли почти совершенно. Знаменитые же туркменские аргамаки настолько редки и дороги, что представляют собою какой-то миф, о котором не может мечтать даже богатый коневод, а про среднего и говорить нечего.

Персидские, турецкие и арабские жеребцы, которые прежде приводились паломниками, при возвращении из Мекки, вследствие совершения ими ныне этого путешествия по железной дороге, не приводятся вовсе. И если к этому прибавить, что подарки жеребцами, которые жаловались многим туземцам кокандскими ханами и бухарскими эмирами из числа приводившихся из Турции, Персии и Аравии, дававшие возможность улучшать породу, также давно прекратились, а афганский эмир запретил выводить жеребцов из Афганистана, то станет вполне понятным, что достать производителей негде.

Убедившись в достоинствах англо-арабов и английских кровных лошадей, некоторые богатые баи, хотя и мечтают о них, но достать лошадей этих пород за неприводом их в Фергану также почти невозможно.

Таким образом, единственным средством, могущим улучшить киргизское коневодство, явится устройство случных конюшен в Ново-Маргелане, Оше и Алайской долине и в г. Кулябе и Гиссаре, причем в первых трех пунктах это должно бы взять на себя государственное коннозаводство, а в последних двух городах необходимо настоятельное представление бухарскому эмиру, с разработкою всего вопроса улучшения коневодства во всём бухарском ханстве и учреждением случных конюшен и в других городах ханства, а именно: Чарджуе, Бурдалыке, Хатырчах, Керках, Каршах, Шахризябсе, Ширабаде, Кермине, Дайну, Нурате, Курганъ-Тюбе и Бальджуане, что может не только поддержать падающее коневодство в ханстве, но и создаст вновь богатый конский район, откуда могут получаться прекрасные лошади в ремонты кавалерии, при условии учреждения постоянной ремонтной комиссии в Самарканде.

Пробираясь по узкой тропинке, пролегавшей параллельно стремительно несшимся водам реки, глубоко ушедшей между скалистых [147] и обрывистых берегов, мы буквально ползли этот трудный переход. Лошади переступали нога за ногу, скользя по глинистой размягченной почве.

Небольшие водопады своим шумом нарушали тпшину, разнообразя своим видом дорогу.

Густые кустарники покрывали склоны ущелья, образуя значительные заросли, среди которых кое-где поднимались отдельные деревья, а местами и и целые куртины.

Животрепещущие мостики, переброшенные через реку, попадались довольно часто, вынуждая особенно осторожно переезжать через них, внимательно осматривая настилку, в которой чернели широкие дыры.

Кеклики, горные куропатки и горлицы начали подниматься из зарослей, когда мы въезжали в них.... С шумом, клекотанием взлетали они вверх, рассекая со свистом воздух при своем стремительном полете.

— Хорошая птица, — одобрил старик-аксакал, ехавший с нами вместе до Маргелана. — Наши люди очень их любят и большие деньги за кекликов платят. Потом бой им устраивают, и деньги в заклад при этом ставят. У кого попадется сердитый, сильный кеклик много денег заработать такой человек может.

Сам Сулейман-Росуль любил эту птицу, хотя он всякую птицу любил и не только птичий, но также и язык всего живущего на земле, под землею и в водах речных и морских, понимал. Великий был Хозрет у самого престола Милосердного сидит он теперь, записывая все грехи всего живущего на свете в книгу жизни, а на земле больше всего он любил горлиц.

Слышал ли ты, тюра, как нежно воркуют горлицы весною? Живут они парами и любят друг друга. Полюбят так, что одна не может жить без другой. И если убить одну, другая умирает от тоски. И никто из живущих на свете не умеет так сильно любить, как маленькая птица — серая горлица. Самая любящая из всех маленьких создaний.

И лишь сам Хозрет-Сулейман мог так же сильно любить, как никто из людей.

И слагал он чудные песни в честь тех, кто владел его сердцем и доставлял ему блаженство.

Наши горы видели его богатые шатры, поставленные среди зеленых лугов, на которых паслись табуны коней и стада баранов, принадлежавших его людям. [148]

Не было в то время падишаха могущественнее и мудрее его, и все народы признавали его власть, неся дань к подножью трона, а всё живущее преклонялось перед его мудростью и воздавало ему честь.

Больше всего любил он, ища в знойное лето прохлады, проводить на той высокой горе, которая и поныне носить имя Солиман-Тахта, находясь к югу за долиною, в которой протекает широкий многоводный Пяндж.

Здесь в тихие летние ночи, при свете луны, слагал он свои чудные песни, а днем решал дела и беседовал с царями, мудрецами, простыми людьми, животными и птицами. И для каждого из живущих находил он ласковое слово.

А суд его был справедлив и все люди, и птицы, и животные собирались к подножью его престола и приносили ему свои жалобы. Даже волшебница Балкис-Султанша далекой Савской стороны сидела у его ног и слушала мудрые pешения.

Счастлив, доволен был всегда Хозрет, но стала омрачаться его душа грустью, когда начал приближаться закат жизни. Славя Аллаха,он молил Всемогущего вновь оживить его старое тело и открыть последнюю тайну ему неизвестную — указать, где струится вода жизни.

И внял Аллах мольбе Великого Хозрета. В сиянии молний явился к нему на мгновение Джебраил, посланец Милосердного и, поставив перед ним драгоценную чашу, сказал: «Творец Вселенной, Всемогущий, Всеведущий, Милостивый, да будет прославлено имя Его во веки, посылает тебе, Великий Хозрет, чашу, содержащую в себе живую воду, возвращающую молодость и дающую вечную жизнь на земле».

Поклонился в землю Сулейман-Росуль небесному вестнику, но не протянулась рука его за драгоценною чашею, ибо, получив желанное, напало на него тяжелое раздумье.

Собрались в это время вокруг царя царей эмиры, султаны, шахи, простые люди, звери и птицы.

Окинул взглядом всех Сулейман-Росуль и сказал: «Вода жизни дает вечную жизнь бренному телу, даст в жизни снова много радости и счастья. Но следует ли мне выпить эту чашу и не буду ли я потом сожалеть о сделанном, но непоправимом»?

И все в один голос и люди, и звери, и птицы стали просить Хозрета выпить скорее воду жизни, ибо живя бесконечно и [149] пользуясь счастьем, он сделает также и жизнь его окружающих счастливою и радостною.

Еще сильнее задумался тогда Сулейман-Росуль. И после долгого мoлчaния спросил: «Все ли здесь люди и звери, и птицы, над которыми я властвую, и все ли согласны сэтими речами»?

И были все вокруг царя царей, но не успела лишь прилететь серая горлица, залетевшая куда-то далеко-далеко в каменные ущелья южных гор.

Приказал тогда Хозрет волшебной птице Гуд-Гуд ¹ найти горлицу, как можно скорее и привести ее на собрание.

Взмахнула своими огненно-красными крыльями Гуд-Гуд и унеслась быстрее ветра на поиски.

Еще не успел Хозрет разобраться в своих мыслях, как уже вернулась Гуд-Гуд, а с нею вместе прилетала и горлица.

Опустилась она на плечо Хозрета, запела слова любви, которые так хорошо знала, ибо шли они у неё прямо из сердца.

Обрадовался Хозрет, увидев свою любимицу, самую любящую из всех земных созданий.

И, лаская её серые перышки, заговорил: «О, моя горлица, скажи, хорошо ли будет, если царь царей, твой господин выпьет чашу с живою водою и получит для своего бренного тела бессмертие на земле»?

Примолкла горлица, прислушиваясь, но потом заворковала «О, господин, трудна поставленная тобою задача мне, маленькой птице, не знающей ничего, кроме любви.

Но если ты требуешь этого после того, как уже сказали все, кроме меня, то ответь мне раньше:

Для всех ли тех, кого ты любишь, предназначена эта вода или же она только для одного тебя, о, царь царей?»

«Ты видишь, неразумная горлица, самая любящая из всех земных созданий, что чаша мала и воды жизни в ней немного, а потому её не может хватить на всех, кто любит меня и кого люблю я сам, ибо их на земле так много».

И заворковала вновь горлица своим звенящим голосом:

«О, царь царей, господин мой, ты один выпьешь сладкую живую воду, а в это же время все те, кто тебя любит и кого ты сам любишь будут пить горькую воду смерти.

С кем же останешься ты на земле, когда всё, что любишь ты сам, исчезнет в вечности? [150]

О, господин мой, тогда твоя любовь останется лишь для тебя тяжелым воспоминанием, ибо не будет около тебя тех, кто тебя любил.

Я знаю, что любовь моего маленького сердца песчинка перед твоею, но я, маленькое создание Аллаха, не могу жить без того, кого я люблю и умираю от тоски после смерти своей подруги.

Выпив чашу с живою водою, твое тело будет жить вечно, но вся твоя жизнь будет одним мучением, ибо вокруг тебя будет всё время витать ангел смерти Азраил, а в душе твоей всегда останется воспоминание о тех, которые ушли в вечность, и ты их больше никогда не увидишь.

Подумай об этом, мой любимый великий господин!»

Задумался Хозрет Сулейман, окинул он внимательным взором красавиц жен своих, детей, друзей, слуг, зверей и птиц.

И бесконечно стало ему жаль, что никто из них не разделит с ним счастья вечной жизни на земле и все исчезнут в вечности, перейдя в долину смерти.

Вздохнул он тяжело о недостижимом, но сердцем своим он уже разделял всё высказанное любящею горлицею и, поклонившись до земли небесному вестнику, отдал ему чашу с водою жизни, не приложив ее к своим устам....

Умер великий Хозрет, когда пришел его час, перейдя вместе со всеми его любившими в долину смерти, встречая в ней каждого еще оставшегося на земле, прославляя Милосердного, пославшего к нему ангела Азраила, в то время, когда он, насыщенный жизнью, хотел лишь покоя.

Зимовка Ауспан с несколькими киргизскими юртами показалась особенно привлекательной, вследствие сильного утомления тяжелой дорогой и возможностью отдыха под кровом. Невольно эти примитивные человеческие жилища мы считали вполне комфортабельными помещениями.

Мангал, распространявший тепло и чадивший порою немилосердно, казался лучше всякого камина, а пара ватных одеял на толстой кошме являлись высшим комфортом, который доступен для путника в дороге. [151]

Несмотря на незначительное расстояние, в пятьдесят только верст, до ближнего русского города, в жизни киргизов ни в чём не было заметно культурного влияния русских, и вся обстановка кибитки была местной работы, выполненной киргизскими женщинами из овечьей и верблюжьей шерсти, кошмы, хуржумы, веревки, ковры.

Лишь около мангала виднелся чугунный кумган для воды и пара грубых фарфоровых чайных чашек, да на видном месте, рядом с кучей одеял, отсвечивал металлическим блеском кованный сундучок русской работы.

Усаживаясь на кошме, доктор обратил мое внимание на все эти вещи.

— Не правда ли странно, более сорока лет живем мы бок о бок с киргизами, а ведь почти ничего не внесли в их жизнь, которая осталась тою же, что и 300-400 лет тому назад. Отчего это?

— Не находите ли вы, что узаконив кочевую жизнь, как привычную туземному населению форму, мы не приняли никаких мер к понуждению кочевников перейти на оседлое положение? Мне кажется, что главная вина сделана нашими поземельно-податными комиссиями, замежевавшими киргизским обществам огромные участки земли, благодаря чему у них не было никакой необходимости от старого уклада жизни переходить к новому оседлому состоянию.

Тот принцип справедливости, который всё время проводился в отношении туземцев, является в сущности глубокою несправедливостью к завоевателям, не могущим до сих пор, несмотря на огромные земельные площади, остающиеся свободными, получить земли для поселения. Как никак, а кочевой образ жизни уже отжил свой век, а потому его следует окончательно уничтожить, лишь постепенно уменьшая площади владений кочевников и понуждая их этим к переходу на оседлое положение.

Киргизка, мать хозяина, приветливо улыбнувшись нам своим беззубым ртом, вошла в кибитку, неся несколько только что испеченных лепешек. Лицо старухи, покрытое всё морщинами, как печеное яблоко, было добродушно, напоминая собою отчасти упитанного старого католического монаха, какими их изображают на картинах иностранных художников.

Сев неподалеку, она внимательно стала рассматривать нас, делясь вслух своими виечатлениями с окружающими и высказывая [152] удивление, что урусы не сидят на месте в своих теплых домах, о которых она много слышала, а ездят по дальним местам, как бездомные бродяги, терпя всякие лишения.

— Ханум, много жила на свете и много видела? — обратился я к ней, чтобы начать разговор.

— Да, таксырь, много прожила, но только видела одни горы, среди которых прошла вся жизнь. Лишь на заре моей жизни пришлось видеть однажды большой город Коканд, а потом уже ни разу не бывала в городах.

Но, таксырь, зато я удостоилась говорить с самим Урус-Ак-Пашой, с гордостью добавила старуха, вспоминая Белого генерала М. Д. Скобелева. Давно это было, еще в то время, когда Худояр-хан в Коканде ханом был. Наш род вместе с другими стоял на летовках в Алайских горах, где жила сама царица Алая. Тогда наши люди держали сторону Пулат-хана и вместе с Абдул-беком воевали против войск урусов. Только не могли кара-киргизы ничего сделать. Как коршун прилетел со своими сарбазами Урус-Ак-Паша — Скобелев и побил много людей. Собрала тогда всех стариков Курбан-Джан-Датха — царица Алая и держала совет с ними и, наконец, сказала: «Не следует проливать даром кровь киргизскую, против большой силы ничего не сделаем, лучше покориться урусам». Долго не соглашались наши, ну, а потом сами видят, что Датха говорит правду, решили покориться. Поехала Курбан-Джан-Датха, царица Алая, вместе с стариками навстречу Урус-Ак-Паше и много людей с ними, которые под рукой Курбан-Датхы всегда жили. Мой муж еще молодым был мирахуром-баши, служил при Датхе. Поехала и я со всеми. Не слыхала я, что говорил Ак-Паша, а только потом Датха сама мне рассказывала, принял он ее, как добрый сын мать принимает, надел сам ей на плечи золотой халат и обещал Падишаху написать про нее. Тут же помню Датха при мне людей своих уговаривала, приказав не трогать урусов и жить тихо в своих кочевках, не сходя в долины к городам. Так и было, и никто уж больше из наших родов не ходил на войну. А Ак-Паша был такой высокий — выше всех и с рыжею бородою. Потом Курбан-Датха долго жила и только недавно умерла, всё время управляя кара-киргизами. А сын её у урусов волостным был.

— Что же, ханум, не боялась русских? [153]

— Нет, таксырь, боялась, молодая, красивая была, а красивой женщине всегда страшно. Думала всё отнимут у мужа и увезут с собою. При ханах так часто бывало, насильно увозили. А урусы этого не делали. Денег много давали, золотых тилля и к ним сами женщины шли. Мужья же не мешали своим женам хозяйство устраивать получше. Почти неделю около урусов наши кибитки стояли. Потом каждый в свою сторону пошел, а в эту неделю каждый вечер той был. Наши баи, аксакалы и понсаты делали, а у урусов музыка играла, песни пели. Весело было....

Не хорошо только тем нашим ханум было, у которых через год белоголовые ребятишки бегали около кибиток, соседи дразнили. Но только и это прошло. Выросли и белоголовые хорошими киргизами, а что у иного борода светло-русая, а не черная, кто теперь знает отчего это сделалось. Видно Аллах захотел так.

Топот копыт нескольких лошадей и лай собак, с остервенением бросившихся на кого-то, прервал словоохотливую старуху.

Киргизы вышли из кибитки, за стенами которой сейчас же послышался тихий разговор, а затем, несколько времени спустя, вновь открылся вход и из-за приподнятой кошмы показалась какая-то толстая фигура, сказавшая селям и сейчас же начавшая снимать с себя сильно промокнувший от дождя верхний халат, после чего мы увидели почтенного старика-киргиза, самого хозяина дома, вернувшегося из поездки в Уч-Курган, куда он ездил на базар.

Спросив о нашем здоровье и высказав в самой любезной форме радость видеть у себя таких почетных гостей, старик присел около мангала.

Освещенное красноватым светом тлеющих углей лицо его резко выделялось, невольно останавливая на себе наше внимание огромным шрамом, пересекавшим от лба через переносье до противоположной щеки. Видимо, это была старая рубленая рана от сильного удара шашки.

— Отец наверное был в боях? — обратился я к нему.

— Да, таксырь, когда я был молодым, а это было очень давно, кровь обращалась быстрее в жилах, сердце билось сильнее, а голова всегда была горячая; поэтому, когда в Фергане была война с урусами, я вместе со всеми ходил под бунчуками Канаат-Ша-Зуль-Фагар-бека и Пулат-хана. Мне урусы зла не сделали, [154] но муллы говорили, что они неверные и с ними надо сражаться, и я пошел со всеми людьми.

Муллы говорили, что нам пошлет Аллах силу львиную, храбрость сокола и неутомимость верблюда, и войска урусов побегут перед нами, как трусливые зайцы. Но только, таксырь, не так было! Наши мултуки не могли сравниться с их ружьями, а сарбазы Великого Ак-Падишаха были храбрые, сильные люди, которые, идя в наш край, давали клятву умирать в бою. И не только отряды, но каждый сарбаз стоил целого войска.

Я помню, таксырь, как будто вчера, с Алим-ханом мы окружили горсть урусов под Иканом. Целыми толпами с именем Аллаха на устах, кидались наши в бой, но усеивая землю своими телами, принуждены были отходить, не смогши сломить силу урусов. Ты скажешь, что их было много, но нас было еще больше — тысячи на конях с острыми саблями!

Я видел, тюра, другой бой. С Зюль-Фагар-беком в ночную пору мы двинулись в числе больше тысячи человек, чтобы уничтожить те станции, которые устроили урусы для смены лошадей джигитов, возивших бумаги в Ташкент. Все мы думали как блох задавим тех одного-двух урусов, которые сидели в этих станциях в Курганчах, а джигиты их, наверное, сами разбегутся.

Ночью подошли мы к курганче Мурза-Рабат, решив напасть на нее внезапно. Но шайтан помог сидевшему в ней урусу. Ворота были заперты, и он встретил нас выстрелами из своей винтовки, поражавшими больше чем за версту.

Два дня и ночь лезли самые храбрые из нас на стену, подсаживая друг друга, но, поражаемые выстрелами, падали храбрецы и умирали у их подножья. К счастью пришла одному из стариков мысль выкурить уруса из курганчи огнем. Собрали много сухого клевера, зажгли и стали кидать за стены, а потом влезли на крышу и, сломав потолок, забросали горящими снопами середину помещения, в котором укрылся смелый урус.

И чтобы ты думал, таксырь, не сдался он!

Как шайтан, весь черный от дыма, выскочил урус из огня и, размахивая своею винтовкою, как дубиной, кинулся на нас, убивая каждого, кто попадался под его удары. Он хотел видно пробиться к невдалеке стоявшей над родником башне, но Кысмет-судьба сказала своё последнее слово. Десятки наших людей бросились на него и изрубили его своими острыми [155] саблями, а когда потом отрубленную голову уруса выставили на копье, то все от неё отворачивались — очень уж страшно смотрели мертвые глаза....»

Старик, как будто подавленный этим воспоминанием, замолчал и начал набивать трубку мелко накрошенным табаком.

— Вы не помните, что это за дела, о которых он рассказывает? — спросил внимательно слушавший доктор.

— Как же, знаю. В этом рассказе всё отвечает действительности и совершенно верно. Это исключительное дело в летописях завоевания Средней Азии. Страница истории, в которую свое имя записал стрелок 3-го Туркестанского батальона Степан Яковлев, служивший старостой на Мурза-Рабатской почтовой станции и защищавший ее один против тысячного скопища киргиз в течение двух суток, отсиживаясь за укрепленными стенами и погибший в августе 1875 г., оставленный разбежавшимися киргизами-ямщиками. Имея два ружья и винтовку, он, сидя в башне, поддерживал ружейный огонь против киргиз, кидавшихся на приступ, затем, когда станцию обложили сухим клевером и подожгли — решил пробиться сквозь толпу врагов, но погиб под сабельными ударами, успев сам уложить их добрый десяток.

Офицеры 3-го батальона поставили на месте, где он погиб, памятник, в виде гранитной скалы с мраморным крестом и чугунною доскою с надписью на ней золотыми буквами: «Стрелку Степану Яковлеву доблестно павшему 6 августа 1875 г. после двухдневной защиты им станции Мурза-Рабат против шайки кокандцев».

Имя Степана Яковлева-почетное имя, как не говорите. Сумел исполнить свой долг до конца и умер такою прекрасною смертью.

— Да, тюра, это верно — хорошо умер, подтвердил, прислушивавшийся к нашему разговору старик. Так всегда батыри умирают и у нас. А урусы храбрые люди — умеют умирать.

Встав со своего места и подбросив в мангал свежих углей, старик помешал огонь и затем, как будто что вспомнил и, всматриваясь в языки голубого пламени, появившиеся среди мангала, снова заговорил:

— Я видел, таксырь, как умирали урус-сарбазы в Маргелане, когда мы вели войну с ними. [156]

Захватили урусов в разных местах в плен во время битв и захотели наши муллы показать всему народу их унижение.

Объявили по всем базарам, что урусы, находящиеся в плену, будут отрекаться от своей веры и принимать мусульманство перед всем народом.

Собрались тысячи людей на регистан в Маргелане, каждый хотел посмотреть.

Вывели тогда с десяток урусов-сарбазов. Сидели они долго в зиндане ² в колодках и уже много мук вытерпели. Исхудали, обросли волосами и были они покрыты клочьями от своих износившихся одежд.

Стал главный мулла предлагать им перейти в мусульманство и возгласить славу Аллаху, обещая райское блаженство на небе, а на земле богатую почетную жизнь, халаты, землю, много денег, красивых жен из дочерей самых знатных людей. Но не согласился никто из урусов изменить вере своих предков.

Рассердился тогда Пулат-хан, как услышал от переводчика, что не хотят урусы принимать ислам. Крикнул он своих нукеров, что стояли тут же, и приказал зарезать несколько человек их для устрашения остальных. Начали резать им по одному горло, поваливши на землю. Зарежут одного, отрежут голову и покажут остальным.

А муллы снова их начинают уговаривать, только ни один не послушался.

Тогда приказал Пулат-хан одному из них, что старший был, пальцы рубить, ремни из спины резать, ноги на огне поджаривать: все думали, что, не стерпя такую муку, откажется он от своей веры. Но только не отказался урус.

Целых полдня с ним возились, даже устали нукеры, потом видят, что ничего не выходит, бросили отрезавши и ему голову, а все тела бросили потом собакам.

— А это что за история такая? — после долгого молчания задал снова вопрос доктор, подавленный этою страшною картиною лютых нечеловеческих мук, которым подвергли несчастного.

Я долго вспоминал. Что-то знакомое слышалось мне в этом рассказе, напоминавшем такую же смерть при почти такой же обстановке бомбардира Агафона Никитина, но то было во время [157] завоевания Ахал-Теке. А в Фергане? Напрягая всю силу памяти, я не мог справиться сразу с этою задачею.

Поужинав жирным пловом, сваренным с кунжутным маслом, и уже улегшись на покой, я, наконец, вспомнил и поделился с доктором своими сведениями.

21-го ноября 1875 г. во время завоевания Ферганы в Маргелане, после целого ряда понесенных поражений, Пулат-хан, желая поднять дух своих войск и народа, устроил торжество обращения русских пленных в магометанство, выведя их перед толпы собравшегося народа. Но успеха уговоры и обещания никакого не имели, и все русские категорически отказались принять ислам, предпочитая смерть измене религии.

Зарезав самым зверским образом большую часть пленных, киргизы с особенною настойчивостью хотели сломить упорство унтер-офицера 2-го Туркестанского стрелкового батальона Фомы Данилова, которого подвергли целому ряду страшных мучений, отрубая пальцы по одному суставу за другим, вырезывая ремни и поджаривая на угольях. Но мученик остался непреклонным и умер, не изменив присяге и вере.

Государь, по докладу об этой исключительной преданности своему долгу и стойкости покойного, пожаловал его вдове пенсию в 120 р. в год, приказав принять дочь на казенное со-держание, а Самарское земство, из уезда которого происходил Данилов, собрало его вдове по подписке 1.300 р.

Весь переход в 25 верст до кишлака Уч-Кургана мы ехали по населенным местам, частью долиною Исфайран-Сая.

Киргизские кибитки виднелись группами, а кое-где среди них поднимались курганчи с высокими серыми стенами, указывавшими, что начались места, в которых живет оседлое население.

Обработанные поля расстилались по склонам холмов и долинам, окружая довольно значительный кишлак Данги. Население здесь было преимущественно киргизское, уходящее летом в Алайскую долину.

Богатый населенный кишлак Уч-Курган, т.е. три крепости, широко раскинулся на равнине, занимая своими садами, окруженными [158] дувалами, огромное пространство в несколько верст с населением до двух тысяч человек.

Большой базар с массою лавок указывал на торговое значение этого пункта, служащего посредником по скупке в долине Алая и ближайших местах Каратегина зерна, привозимого потом в Маргелан.

Когда-то место это имело большое стратегическое значение, защищая выход в Ферганскую долину, а потому и было сильно укреплено несколькими крепостями (калами), с глинобитными стенами, но время разрушило их, и теперь лишь видны следы этих укреплений, потерявших, с завоеванием Кокандского ханства русскими, свое былое значение оплота против кочевников Алайской долины и нападений каратегинского Мира.

Мы попали к началу уразы ³, а потому весь кишлак и базар, проведя ночь в веселии, спали непробудным сном и казались совершенно вымершими. Праздник этот, проводимый днем в воздержании, а ночью во всяких излишествах, совершенно изменяет на время всю жизнь населения, превращая ночь в день, а день в ночь.

Закрытые лавки базара не давали возможности видеть всех товаров и их сортов. Лишь значительное количество сложенных снаружи бидонов керосина указывало на его большой спрос туземным населением.

— Здесь, тюра, в караван-сарае мы ничего не достанем, — сообщил успевший произвести разведку Ахмет. Надо ехать к волостному.

— Стоит ли, — запротестовал доктор, — проехали всего 25 верст. Можно двигаться свободно дальше, лишь надо напоить лошадей, да дать им по снопу клевера.

Я изъявил согласие и, после кратковременной остановки, мы выехала дальше к Ново-Маргелану, до которого оставалось около тридцати верст.

Впереди расстилались перед нами обработанные поля и виднелся ряд кишлаков, окруженный куртинами растительности. Вся эта полоса занята таджиками, выселившимися еще во время завоевания Ферганы русскими из Каратегинского бекства. Устроившись на плодородных землях, поселенцы, отдохнув от произвола бухарских властей, в короткое время достигли большого благосостояния и в настоящее время живут зажиточно. [159]

Кишлаки Кара-Теке, Авваль-Узбек, Легон, Кады-Сиеп, Той-Гильды, похожие один на другой по местоположению и постройкам, не представляли уже ничего по своему внешнему виду интересного, вследствие чего мы поторопились доехать засветло до Ак-Тепе, где и переночевали в последний раз в туземной обстановке.

Широкий двор амина, у которого мы остановились, не был похож на тесные скученные постройки горных таджиков и во всём видно было влияние земельного простора и заимствований у жителей равнины.

Чисто выравненные отштукатуренные ганчем ⁴ стены, украшенные рисунками, довольно сложного орнамента, освещались небольшою висячею лампою. В стрельчатых нишах лежали какие-то книги, бумаги, а дальше висело ружье и повешенная на колышках разная одежда. Железная печка была сделана из керосинового бидона, с железною трубою, протянувшейся через всю комнату у потолка. Всё это показывало на стремление к некоторому комфорту.

Устроившись на толстой киргизской кошме и подложив под бок ватное одеяло, мы, после шестидесятиверстного перехода, раньше всего по выработанному практикою обыкновению занялись чаепитием, пригласив и хозяина.

— Как живется, амин? — начал я с ним разговор.

— Хорошо, тюра, урожай хороший. Никто не обижает. Живем и Аллаха благодарим, — уверенным тоном ответил амин, открыто и бесхитростно смотря прямо в глаза.

— Ведь вы все не здешние, а переселились сюда?

— Да, тюра, наши отцы вышли из Каратегина, не смогли нести тяготы, которая ложилась на плечи от податей. Лютый был Каратегинский Мир-Мурад-Ша. Он с людей последнюю рубашку снимал. Тогда собрались наши и ушли к урусам, которые нам дали здесь землю. А те родичи, что остались на Каратегинской земле, до сих пор плачут, но ничего сделать нельзя. Сразу уйти всем — бек не пустит, да и земли не найдешь здесь свободной, а по одиночке, если кто уходит, так на их родных большие штрафы накладывают, поэтому сидят на местах и терпят.

Нам же здесь жить хорошо. Старики говорят, что никогда так прежде не жили. Урус-Ак-Падишах не позволяет на [160] своей земле обижать маленьких людей. Губернатор, Хаким, пристав нас не трогают. Мы молим Аллаха о здоровьи Ак-Падишаха, не то что кара-киргизы... Когда было в Андижане восстание, ни один наш человек с ними не ходил. Наши муллы и ишаны на это не были согласны, а народ не любит кара-киргиз и узбеков, помня как они нас обижали в ханское время.

— А как кара-киргизы живут, довольны ли они теперь русскими порядками или нет?

— Как тебе сказать, тюра, — начал уклончиво амин. — Разные среди них есть. Но затем, видимо, вспомнив какие-то обстоятельства, он уже без вопросов стал продолжать.

— У них старики вместе с муллами идут в согласии, а те урусов не любят. Да и, кроме того, тюра, были из них многие, если не сами, то отцы их беками, датхами, пансатами, при холах служили, могли с простых людей много доходов иметь, ну, а теперь все они сами простые люди. И богатства прежнего уже нет.

Молодые в городах — те не так. Они дела торговые с урусами ведут, ну а кишлак-адашы ⁵, те ни во что не мешаются, сами не думают, а за них муллы всё думают и делают. Вот, кто в Мекке побывал, тот уж святой и урусов не любит, потому что они неверные. А мы, тюра, думаем, что это не так: у всех один Аллах, только каждый ему молится по-своему.

Невольно в этих бесхитростных определениях вырисовывалось современное отношение этой части мусульманского населения к русским.

Более бесправные в ханское время таджики, принадлежащие к различным сектам, относятся в общей массе несравненно терпимее и благожелательнее к русским, нежели узбеки и киргизы, постоянно враждебно возбуждаемые своими ишанами и дервишами.

В последнее десятилетие в мусульманстве замечается стремление к нравственному и политическому возрождению и к объединению всего мусульманского мира, и в настоящее время те постоянные теологические споры между последователями шиизма и суны, которые занимали прежде мусульманских ученых и публицистов, [161] давно уже заброшены, а вместо них на страницах персидских, турецких и татарских газет усиленно проповедывается необходимость полной солидарности всех мусульманских государств в вопросах политических и объединения народов, исповедующих ислам.

«Турция, Египет, Персия и Афганистан — мы все погибнем, как политические целые, и подвергнемся участи Кавказа, Бухары и Индии», страстным призывом прозвучали слова публициста в газете «Ал-Ахрам», «если не вернемся к чистым заветтм Пророка, заповедавшего, что в единении всех правоверных лежит великая непобедимая сила. Почему мы слабы и принуждены уступать свои земли и богатства неверным? Потому что мы не только забыли о национальной гордости и патриотизме, но и об единой правой вере, общей для всех.

Слушайте мусульмане всего мира. Еще не поздно соединиться нам всем вместе, тогда имя Пророка прогремит по всему свету, как гремело оно при первых калифах».

Этот призыв, раздавшийся десять лет тому назад, не остался без результата. Почти во всех персидских, турецких и индийских газетах появились не менее страстные статьи, призывавшие мусульманские народы к примирению и объединению. А тайные общества и дервишские ордена усилили свою деятельность, направляемую турецким обществом «Единение и Прогресс», ставшим во главе его движения.

Революции в Турции и Персии были лишь прямым следствием работы, которая ведется турецкими эмиссарами не только через паломников, посещающих Мекку, но и посылая разных лиц во все мусульманские государства, не исключая даже и долго державшегося в стороне ото всех Афганистана, куда в 1910 г. были отправлены из Турции военные инструкторы с определенными задачами.

Наши среднеазиатские владения не остались, разумеется, вне этого влияния, распространяемого при помощи могущественных дервишских орденов, хотя, к глубокому сожалению, у нас на это еще не обратили должного внимания и не замечают многих симптомов, главным образом, вследствие того, что наблюдения за деятельностью дервишей вообще никакого в действительности не существует, благодаря малому знакомству чинов администрации с туземными языками.

Вспомнив невольно сорокалетнее наблюдение за туземцами [162] знатока туземной жизни нашего известного ориенталиста уважаемого И. П. Остроумова, приходится признать, что в недалеком будущем Европе придется считаться с гигантскою силою ислама, а Россия, как и раньше, первая испытает на себе в Средней Азии его первые натиски, притом, как и всегда, не будучи готова их встретить, благодаря установившемуся у многих неправильному взгляду, что ислам не жизнен и не опасен.

Андижанское восстание, бывшее в свое время громом среди совершенно безоблачного неба, не заставило принять никаких особых мер предосторожности в Среднеазиатских владениях, вследствие чего новое восстание, как и всегда, окажется для нас снова таким же неожиданным, но, разумеется, более тяжелым в отношении умиротворения края, на население которого смотрят сквозь розовые очки и совершенно не знают ни его настроений, ни тех течений, которые в нём идут особенно сильно последние годы.

— Да, слишком сильны среди туземного населения память о прошлом и надежды на будущее возрождение мусульманского царства, — как бы отвечая на мои мысли, заговорил доктор.

— Как не говорите, а мусульманское население никогда не сольется с христианским, имея совершенно различные идеалы, и рассчитывать на то, что мы прикрепим Среднюю Азию к себе, по меньшей мере — тщетная надежда.

Лишь путем широкой колонизации русскими поселенцами и постепенным вытеснением кочевников, которые должны дать место более культурному славянскому племени — возможно держать страну в руках, да и то до первых событий.

Желтая опасность для Европы вопрос не шуточный, а Россия обречена испытать снова на себе натиск монгольских народов и в Средней Азии, и в Сибири.

Не дай Бог, если среди мусульман появится какой-нибудь энергичный, даровитый вождь в роде Тамерлана или Надир-Шаха. Он может легко увлечь за собою все мусульманские народы.

Ведь если взять число мусульман на всём свете, то можно прийти в ужас от этой колоссальной цифры 275 мил. последователей ислама, из которых на долю Азии приходится 170 мил. человек ⁶, причем в Англо-индийских владениях 62 мил., в Нидерландской Индии — 30 мил., далее по мере удаления от этого центра количество мусульман равняется; в Афганистане — 99% [163] всего населения, в Бухаре и Средней Азии — 94%, в Персии — 93%, в Аравии — 98%, в Месопотамии — 86% и в Малой Азии — 78%. В Африке на 166 мил. населения — 60 мил. мусульман. В Европе, на Балканском полуострове — 3 мил., в Европейской России — 3 мил.

Неужели вас не пугают эти чудовищные цифры, увеличивающиеся с каждым годом. Как это не удивительно, но христианство почти не находит последователей среди магометан и по отчетам синода за последние 40 лет приняло из них православие в России около 150 человек, и в то же время на наших глазах инородцы, исповедывавшие ламаизм и шаманство, массами переходят в ислам. Надо думать, что простота в отправлении богослужения, ясность догматов религии играют в этом главную роль, а кроме того ислам как будто принаровлен во всём к главнейшей человеческой слабости — я разумею в этом случае отношения к женщине и полигамию... Как вы полагаете?

Невольно приходилось согласиться с этим заключением, вспомнив необходимость большой подготовки для понимания православного и католического христианства.

Завернувшись с головою в теплое одеяло, я еще долго слышал, как доктор продолжал свои предсказания, основанные на глубоком знании истории и современных течений Востока, до сих пор для большинства представляющего вполне terra incognita.

Последний переход до Ново-Маргелана в десять с небольшим верст был посвящен обсуждению вопроса ликвидации наших перевозочных средств и дорожных вещей.

Широкая равнина в осеннюю пору была уныла и не радовала глаз, бесконечные поля протянулись во все стороны, а сплошной ряд курганчей и отдельных сакль указывал на приближение к большому городу. Сады с виноградниками и фруктовыми деревьями, стоявшие с пожелтевшею листвою, были обширны. Ряды тополей, шапки шаровидных карагачей и огромные серые стволы чинар вырисовывались по мере приближения. Бесконечные дуваны, окружающие сакли и сады, постепенно начали соединяться, образуя узкую извилистую улицу с глинобитными постройками туземного типа, стоявшими на дворах.

Еще немного и открылся город с белевшими сквозь растительность домами русской архитектуры.

Остановившись в номере гостиницы и в тот же день продав [164] своих верховых лошадей за хорошую цену, мы направились раньше всего в парикмахерскую, чтобы привести себя в порядок и, лишь сбрив отросшие бороды и постригшись, приняли прежний вид.

Продолжительное пребывание среди дикой, без всяких культурных удобств, обстановки походной жизни давало себя знать и невольно являлось постоянное желание присесть на пол, а стулья, от которых достаточно отвыкли, казались до крайности неудобными для cидения.

Сутолока же городского движения на улицах быстро нас утомила и казалась какою-то странною и бестолковою.

Ярко освещенный вокзал железной дороги с массою сидевшей в зале публики наглядно подчеркнул, что мы находимся уже среди культурных условий.

Громкие свистки локомотивов, грохот поездов, так сильно разнился от диких суровых картин горной страны, еще так недавно развертывавшихся перед нашими глазами.

Бездонные пропасти, ледники, снеговые шапки гор, дикие ущелья, темные недоступные скалистые обрывы, своеобразная растительность, быстрые реки с шумными водопадами — всё это вставало в памяти, сменяя друг друга, а среди всего этого вспоминались тихие трудолюбивые люди, живущие совершенно особою иною жизнью, — честные, правдивые, неиспорченные и глубоко верующие, но подавленные страшным гнетом бухарской администрации.

И как-то сразу они сделались такими близкими, что захотелось непременно увидаться с ними в будущем вновь, в других условиях жизни, всем довольными, прославляющими Великую Россию и относящимися с полными симпатиями к русским, как давшим им просвещение и выведшим их из тяжелого бесправного положения рабов эмира Бухары благородной.

Д. Логофет.

Комментарии

1. Жар-птица.

2. Зиндан — подземная тюрьма.

3. Ураза — мусульманский пост и праздник Курбана.

4. Ганч — алебастр.

5. Кишлак-адаш — поселянин.

6. Шателье. «Экономическое положение ислама».

Текст воспроизведен по изданию: От Алайской долины до Маргелана. (Из путевых очерков по Средней Азии) // Военный сборник, № 11. 1912

© текст - Логофет Д. Н. 1912
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Николаева Е. В. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info