СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖИЛИНСКАЯ Е.

В ГОРАХ СРЕДНЕЙ АЗИИ

(Из моих воспоминаний)

В 1886 году, 1-го июля, в 8 часов утра, лошади были уже оседланы, слуги суетились, делая приготовления к отъезду. Я еще не вставала и, лежа на мягких подушках, думала, что и их сейчас нужно, будет отдать на вьюки и взамен сладкой прохлады под красивой крышей азиатской палатки, придется сесть на седло и в течение двух, а может быть и более, недель, Бог знает, как проводить ночи... Но что значат эти неудобства в сравнении с тем удовольствием, которое дает деятельная, полная разнообразия, походная жизнь! Нет, люблю я все это и готова вынести многое, только бы пожить на цыганском приволье... Каждый год, переезжая на летний сезон в горы, на дачу, в урочище Чимган, я предпринимала какую-нибудь большую прогулку; но в этом году, чувствуя себя сильнее обыкновенного, я хотела сделать более серьезное путешествие. Чтобы доставить мне удовольствие, мой муж (Начальник военно-топографического отдела в Ташкенте.) предложил мне отправиться с одним из его топографов, капитаном Николаем Михайловичем Козловским (теперь подполковник), который, начиная с Чимгана, должен был идти исследовать южные отрасли хребта Алатау по направлению к верховьям речки Майдан-тал. Уверенный в его опытности, осторожности и предупредительности, он только просил меня не рисковать в местах, особенно опасных.

Итак совершилось давно мною желанное, и в назначенный день, число и час все было устроено к общему удовольствию, к общему даже восторгу...

Я, лежа, улыбалась, прислушиваясь к суетне, к хрустящему жеванью и фырканью лошадей, точно к прощальному [245] щебетанью наших постоянных воздушных жильцов - горных соловьев, к томному журчанью маленького ручейка...

И было мне хорошо и весело, но вставать все-таки нужно. Я слышу уже голос нашего капитана, приехавшего справиться, как идут сборы, и шумный разговор швейцарки, моей компанионки m-lle К., которая должна была сопровождать меня в путешествии.

Я стала решительно одеваться. Наши дамские костюмы, т. е. мой и m-lle (из дам мы были только две) не отличались особенною затейливостью, но были весьма практичны, в чем убедились мы впоследствии. Они состояли из короткого парусинного платья и из той же материи широких шальвар, из длинных сапог и китайской фетровой шапки, которую, смотря по погоде, можно было разгибать и укрывать таким образом лицо от атмосферных невзгод.

К одиннадцати часам вьючные лошади были отправлены с казаками вперед, а мы остались еще позавтракать, привести в порядок наш чимганский дачный барак, кое-что уложить и запереть. Все это казалось нам делом одной минуты, однако пришлось провозиться до часу пополудни.

- Скорее, пожалуйста, торопитесь, иначе мы не доедем вовремя до ночлега! - говорила я, выпивая наскоро свой чай.

Наконец все готово; комната барака заперта и запечатана, лошади, уже давно оседланные, стоят внизу. Мои маленькие ружья в чехлах красуются за спинами повара Дементия и джигита Мадалея. Я посадила Мурашку, мою маленькую собачку, в корзинку, которую отдала джигиту, и сама вскочила на седло. Из своих лошадей я взяла только три, попроще, для вьюков и m-lle, а себе наняла маленькую казачью лошадь с довольно порядочным шагом, на которой, несмотря на ее невзрачный вид, бодро, почти горделиво, выехала первая, а за мной остальная шумная компания. Капитан К. и Иван Павлович Иванов, топограф, который также ехал с нами, замыкали шествие. Все в Чимгане говорили об этой экспедиции, и теперь, когда проезжала наша веселая кавалькада, дачники выходили из своих кибиток посмотреть на нас, кланялись, издали спрашивали, когда вернемся, желали успеха, прибавляя: «счастливые, счастливые!»

На ровных и гладких местах мы пускали лошадей и скакали, не думая о завтрашнем дне. Солнце припекало и [246] без того разгоряченные наши лица, воздух был душный, без малейшего ветра. Не доезжая селения Брич-муллы, мы остановились, сошли с лошадей, чтобы немного отдохнуть и утолить мучившую нас жажду свежею хрустальною водой, которая вытекала из-под скалы, образовавшей грот, откуда веяло влажною, освежающею прохладой. Оставив этот целительный, бодрящий уголок, сели мы на коней и с веселым смехом понеслись по широкой и гладкой равнине. Перед самым селением, версты за полторы, нужно было переправляться через мост, о котором городские жители говорят много ужасов и переходят его обыкновенно пешком. Действительно, он узкий, длинный, без перил, от ветхости покосился и лежит на чрезвычайно высоких берегах; внизу под ним, с шумом мчится по дну, усеянному огромными острыми камнями, голубовато-зеленоватая прозрачная вода Чаткала. Мы однако не слезали с лошадей, - но проехали его поодиночке, с серьезными, сосредоточенными лицами. В настоящее время сартами устроен здесь довольно хороший мост. Он выстроен с денежным пособием от генерал-губернатора, европейской системы, что доказывает большую техническую сообразительность сартов.

Самое селение Брич-мулла - чрезвычайно живописное местечко, расположенное на горе, с многочисленными фруктовыми садами, которые как бы укутывают его массой роскошной зелени. В особенности хорош вид с другой стороны селения, когда приходится проезжать второй подобный мост через реку Кок-су (голубая вода), с очень крутыми и необыкновенно красивыми берегами. Отсюда идет великолепная, мягкая дорога, усаженная плодовыми деревьями, подле которых с одной стороны поднимаются довольно высокие горы, а с другой - расстилается волнистая местность с роскошною травой и цветами, к сожалению тогда уж на половину выгоревшими от жгучего солнца. Дорога эта то удаляется, то приближается к берегу голубоватой реки, составляющей главную прелесть этой местности. В шестом часу, когда солнце спустилось довольно низко, жар спал и повеяло мягкою прохладой, достигли мы селения Богустана - места нашего ночлега. Обыкновенно дачники Чимгана предпринимают путешествие, чтобы полюбоваться на его красоты и насладиться густою тенью вековых ореховых рощ. Нам [247] нужно было отыскать наших казаков с вьюками, которым было приказано остановиться здесь. Вызванный аксакал (сельский староста) сказал, что они проехали в Наной - соседнее селение, расположенное в двух верстах отсюда, дорога к которому шла по карнизу не более как в аршин ширины, и притом над крутым обрывом. Досада была общая. - Начальник экспедиции был очень недоволен неисполнительностью казаков. Усталость чувствовалась в особенности лошадьми, которых приходилось подгонять каждую минуту. Да и вообще путешествие не представляло и для нас ничего приятного в вечерние сумерки, хотя и по живописной, но такой опасной дороге. Аксакалу, видимо, хотелось отделаться поскорее и сбыть нас с рук, но его заставили указывать дорогу. С неудовольствием пошел он вперед, и мы, покорные судьбе, последовали молча за ним. К счастью, не более как в полуверсте увидели мы наших людей, на широкой площади, покрытой высокою травой. Место казалось хорошим, но когда мы приблизились к нему, то нас обдало до того сильным ароматом от разнообразных трав, что даже дышать было трудно. Оставаться здесь не было никакой возможности; капитан велел сарту вести нас в другое место, и мы двинулись уже в полном составе и медленно потянулись вверх по крутой и обрывистой горе в кишлак (селение), где для нашего помещения отвели обширный и тенистый сад. После сорокаверстной прогулки мы с удовольствием покинули седла и вытянулись на мягких кошмах и одеялах, постланных нашею прислугой. Все мы чувствовали голод и поэтому, заказав повару хороший ужин, стали закусывать тем, что с нами было готового.

Вечер был чудный. Над нами поднялась ясная и спокойная луна, затмив своим голубоватым светом бледное мерцание звездочек. Деревья представились нам какими-то гигантами; трава под их тенью покрылась густым мраком, на которой белыми пятнами обрисовывались наши походные палатки.

Прислуга, казаки, сарты-зрители разместились группами там и сям, принявшись каждый за свое дело. Вскоре веселый огонек затрещал в отдалении, за ним другой, третий... Загорелые, улыбающиеся лица, бритые в тюбетейках головы, черные блестящие глаза, белые зубы - все это засверкало, ясно [248] освещенное золотым пламенем костра. В отдалении слышался и гул голосов, и веселый смех, прерывающий тишину и спокойствие июльской ночи, и треск огня, поверх которого, в темном облаке дыма, подымались мириады искр, исчезая куда-то в пространство.

Как все это хорошо! Я забыла усталость и, бодрая, веселая» переходила от одного костра к другому. «Люблю я этот яркий огонек среди ночи», говорила я, подкладывая тоненькие прутики хвороста, «и готова до утра просидеть при подобной обстановке». «Это легко исполнить», ответили мои любезные спутники, и через пять минут огромное сухое дерево запылало перед нами. Это был гигантский костер, который без поддержки горел до следующего утра. Усевшись перед ним на пестрых коврах, заваленных подушками, сак-вояжами, съестными припасами, мы запели одну из малороссийских песен, задушевный тон которых всегда наводит невольно на мысль о глубокой грусти, волновавшей некогда душу поэта... А луна, величественно спокойная, гордая своею красотой, полным, ясным кругом стояла над кострами, как бы с презрением глядя на их желтоватый, неровный свет. Едва мы прервали наше трио, как послышался голос запевалы и за ним веселая народная песня казаков. Яркий огонь пылает, освещенные лица движутся, улыбаются, суп кипит... Повар идет со скатертью, которую разостлал перед нами на ковре, положив нарезанный хлеб, тарелки, ложки и вилки; мы поужинали с удовольствием и, так как было очень поздно, поторопились разойтись по своим палаткам. Когда мы улеглись, было уже более двух часов. Едва успела я перекреститься, как крепкий, здоровый сон заставил меня забыться. Как хорошо спится на походной постели!..

Вдруг ветер промчался над нами, палатка, как лист, затрепетала, деревья шумно загудели, что-то забарабанило над нашими головами; я открыла глаза и прислушалась. Еще темно. Это буря разыгралась, и дождь старается проникнуть к нам. Ничего, в такую погоду еще лучше спится. Я плотнее закуталась в теплое одеяло, моя собачка ближе прижалась ко мне, и, под влажною пылью пробившего крышу дождя, сон снова овладел мною.

Утро. Слышен разговор. Пора вставать. Да, уж семь часов. Сыро и холодно. Дождь утих, но пасмурно, воздух [249] так и охватывает холодом, хотя настроение духа прекрасное; чувствуешь себя как-то легко: перспектива дальнейшего путешествия веселит сердце. Когда мы с m-lle К. подсели к нашим спутникам, дождь начался снова. Надев дорожные плащи, бурки, мы долго сидели под деревом, надеясь, что небо сжалится над нами и пошлет солнышко, но так как этого не случилось, то принуждены были с чаем укрыться в палатку.

Наконец дождь перестал, хотя по небу носились свинцовые тучи, и ветер дул по временам довольно холодный. Несмотря на это, часов в девять мы двинулись в дальнейший путь. Пройдя благополучно Нанай, мы слезли с лошадей, чтобы пройти пешком крутой спуск к реке Пскему. Двигаясь медленно длинною вереницей по каменистому скату, мы очутились перед чудным, стремящимся с вершины очень высокой скалы, водопадом, который до низу доходил только мелкими брызгами, отливающими, при бледном, упавшем на них солнечном луче, всеми цветами радуги. Воздух в этом месте был чистый, влажный. Низкий мост над кипучим Пскемом имел вид еще хуже брич-муллинского: узкий, покосившийся, с провалами в настилке, он, казалось, еле выдерживал тяжесть человека. Пенистые волны заливали его на половину и этим еще более затрудняли переход. Переправились мы, однако, вполне благополучно и сели снова на коней, чтобы подыматься по очень узкой и крутой тропинке, лепящейся по склону горы, усыпанной мелким щебнем, по которому лошади, скользя и спотыкаясь, шли чрезвычайно медленно. Зато какой чудный вид расстилался перед нами!

Бурливая речка на несколько сажен ниже нас извивалась голубовато-прозрачною лентой, между опрятными кирпично-красноватыми берегами, покрытыми кудрявым кустарником и деревьями. Кругом виднелись подернутые темно-фиолетовою пеленой горы с яркими белоснежными вершинами; а далеко на горизонте, из-под сероватого неба пробивались капризно яркие золотистые лучи полуденного солнца.

Мы ехали молча. Вскоре дорожка сделалась шире, мягче, и лошади пошли быстрее. Дождь то накрапывал, то снова переставал. Около трех часов показалась густая роща, подле которой теснилось несколько глиняных мазанок, составлявших сел. Полонах. Мы собрали общий совет, подумали и [250] решили остановиться здесь на ночлег, так как до сел. Пскема, куда мы направлялись, оставалось еще верст 25-30, которые трудно было пройти до заката солнца. На уютном, тенистом месте раскинули палатки и развели огонь. Киргизы принесли нам молока, и мы принялись за завтрак.

Чтобы занять чем-нибудь остальное время, все согласились отправиться на охоту. Иван Павлович взял ружье одного казака и решил поискать кабанов, которых вокруг, как сказали здешние обитатели, было очень много; я взяла мое маленькое ружье для мелкой дичи, и мы всею компанией двинулись за добычей.

Ходили мы долго по мокрой траве, по страшно неудобным крутым местам, то подымаясь на вершину, то спускаясь к хлебным полям, часто перескакивая через изгороди маленьких садиков, но ни птиц, ни зверей не встретили и вернулись к обеду мокрые, перепачканные грязью и совершенно усталые. Еще солнце не закатилось совсем, как все в лагере затихло и спало сладким сном. На другой день к семи часам мы были готовы отправиться в дальнейший путь. Жара стояла страшная, и вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце палило и обдавало раскаленным воздухом, которым трудно было дышать. В какой-то истоме, точно полудремоте, двигались мы медленно по крутой, но мягкой глинистой дорожке.

Чем ближе подъезжали к Пскему, тем более встречали речек, ручьев и канав, которые приходилось переезжать в брод. Бурливая пенистая вода и острые камни, составлявшие их ложе, чрезвычайно затрудняли переход. Но так как ни одного места не было особенно широкого и глубокого, то и несчастий никаких не случилось, только на одной подобной переправе снесло большую собаку г. И-ва. Вода то прибивала ее к камням, то вертела на месте в кипучем водовороте, то снова выбрасывала и уносила на бешеных волнах, как легкий мячик, почему испуганное бедное животное с трудом могло выбраться на берег.

К четырем часам вечера мы подъехали к Пскему. Раньше мне все казалось почему-то, что Пскем нечто в роде столицы гор, большое живописное место, украшенное садами, среди роскошной зелени и красивых каскадов воды. Но, к моему удивлению, ничего подобного не оказалось. Это одно из [251] самых некрасивых и убогих горных селений; против обыкновения в жарких климатах, оно не имело садов, находилось на совершенно открытом месте и ничем не защищено от палящего солнца.

Много сартов, которые, как оказалось, видели русских только второй раз и, конечно, в первый раз русских женщин, вышли нам навстречу. Аксакал селения провел нас на широкую, открытую площадь, поросшую только низкою травой; вокруг, кроме высоких гор с снежными вершинами да голубого неба, ничего не было видно. Но, несмотря на наружные неудобства и бедность, здесь была роскошь в ином: лошадей подковали и угостили ячменем, нам принесли кур, коровьего и козьего молока, масла, яиц... Словом, жить было весело, привольно!..

Против наших палаток возвышался один из огромных перевалов, который предстояло нам пройти на обратном пути.

- Не страшно вам, видя такую вышину? - спросили наши спутники, указывая на вершины, белеющиеся под облаками.

- Страшно? Нет. Кроме самого горячего желания идти туда, я ничего не испытываю. Скорее бы только двинуться...

- Но может случиться, что там совсем нет дороги и такая крутизна, что верхом ехать нельзя и нужно будет пробираться пешком по снегу, в холод, а если застигнет буран - и ночевать в сугробах, - говорил Николай Михайлович серьезно, желая испытать нашу решительность. - Неудобства и опасности только теперь начинаются, так как до этого селения дорога была известная, теперь же, Бог знает, куда придется попасть, и мы, быть может, принуждены будем прокладывать себе путь своими руками.

Слова эти оказались пророчески верными, но они не только не испугали меня, но, наоборот, возбудили еще сильнее желание идти вперед узнавать, разыскивать, прорубать и все идти и идти... Неизвестность казалась мне привлекательною и давала новый, более живой интерес этой опасной прогулке.

Разговаривая таким образом, мы услышали какой-то необыкновенный крик, смешанный с разными возгласами и смехом.

Выглянувши из палатки, мы увидели толпу, составлявшую круг, в котором боролись сарт с казаком. В первый [252] раз мне пришлось видеть такую оригинальную сартскую борьбу.

Противники обхватывали друг друга поперек корпуса и, нагнувшись почти до земли, чем напоминали двух бодающихся быков, долго, безмолвно покачиваясь, двигались по кругу, пока внезапно один из них ловким движением не приподымал на воздух другого, сбивал его ногой и бросал на землю... За этим начинался общий гам смешанных голосов, полнейший беспорядок: бросались на победителя и поднимали его с триумфом на руках.

Аксакал вошел вполне в свою роль и с важным озабоченным видом водворял порядок, устанавливал и расширял круг, а не в меру кричащих просто бил, детей отгонял и т. д. Окончившие борьбу тотчас сменялись другими. Так как два последние раза наши побеждали сартов, на вид гораздо сильнее себя, то на вышедшего очень маленького и тщедушного казачка вытолкнули из толпы настоящего голиафа. Долго они водили друг друга, тихо, равномерно покачиваясь, как бы равнодушно и без всякого заднего умысла, как вдруг голиаф одним взмахом вскинул противника на воздух и готов был уже бросить с торжеством на землю, но тот, вцепившись крепко, потянул его за собой, и оба грохнулись.

С криком кинулись сарты подымать великана, за которым, во всяком случае осталась победа. Тогда на сцену вышел другой, также небольшого роста, но ловкий, широкоплечий, с бойким лицом казак. Он вызвал сам победителя и, в ожидании борьбы, засучил рукава. Темнело, и его серая фигура едва виднелась, тогда как сарт противник, весь в белом, обозначался ярким пятном среди толпы.

- Ну, Яшка, не ударь лицом в грязь! - раздались голоса со всех сторон.

Яшка только самодовольно потирает руки. Голиаф откинул длинные рукава рубашки и раскрыл свои широкие объятия. Обнялись и пошли...

Но вот один толчок, другой, казак точно поднялся на воздух; потом упал, и все с криком кинулись к ним, но, к изумлению, увидели, что великан лежал под казаком.

Несмотря на грозное махание нагайки аксакала, крику не было конца, и порядок долго не водворялся. Наконец, круг [253] расширился, и сконфуженный сарт вызвал в свою очередь того же казака.

Яшка снова потирает руки и становится молодецки в позу. Обнялись. Все, притаивши дыхание, следили за каждым движением и равномерным покачиваньем их тел. Вдруг казак снова взлетел на воздух, началась борьба, и когда противники грохнулись на землю, то Яшка опять очутился на груди голиафа.

Все в недоумении!

- Молодец, молодец! - с восторгом закричали русские, хлопая в ладоши.

Наконец, совсем стемнело, мы пошли обедать, и забава прекратилась.

Вечером пригласили аксакала, чтобы расспросить его о дороге на Майдан-Тал. Начались переговоры через переводчика. После долгих объяснений и шумного спора, мы, к ужасу нашему, узнали, что мосты через две главные реки снесены весенними потоками, и что дороги и броды уничтожены обвалами.

Множество сартов вступило в разговор, и начались горячие прения. Николай Михайлович не хотел допустить подобной неприятности. Он стал расспрашивать их на все лады, думая найти какой-нибудь исход. Но нет, все говорили одно и то же, все сказали, что в этом году пройти туда нельзя.

- Что делать, как вы думаете? - спросил он, обращаясь к нам.

- Мне кажется, - ответила я, - следует поехать и разузнать самим дорогу. Может быть, не так страшно будет, как говорят. Во всяком случае, попытка нам не будет стоить ничего.

- Да, я думаю то же; тем более, что этому народу доверять нельзя и добиться истины от них чрезвычайно трудно. - Сказав это, капитан приказал аксакалу доставить опытного проводника.

На другой день, после чая, собрались на рекогносцировку. Палатки, вьючные лошади и несколько казаков остались на месте. Мы же с проводником, которому дали одну из наших лошадей, выехали из селения.

Саид-Магомет, как звали нашего вожака, или мергень [254] (стрелок, охотник), имел за спиной, первобытное, длинное кремневое ружье с рогатиной. Это вооружение, ужасное рубище, едва державшееся на его исхудалых плечах, лапти на обернутых тряпками ногах, остроконечная, треугольная, войлочная шляпа, - придавали ему дикий, страшный вид, но, тем не менее, он казался чрезвычайно добродушным, с детски-улыбающимися добрыми глазами.

Он ехал впереди, оборачиваясь от времени до времени, и с улыбкой рассказывал достопримечательности этих мест.

Слева узкой и каменистой дорожки, по которой мы шли, подымались величественные и суровые скалы, с огромными, нависшими, как бы едва державшимися над нашими головами, глыбами, справа тянулся обрывистый берег реки Пскем, которая с ревом и бешенством катила свои кипящие волны. Все это было покрыто редкими кустарниками и деревьями, оживлявшими слегка неприветливый колорит местности. Подъезжая к огромному, тенистому дереву на краю гигантской скалы, мергень, повернувшись ко мне и указывая на его вершину, начал по таджикски что-то рассказывать. Я поняла только, что на нем или под ним много чего-то водится, но чего, никак разобрать не могла. Несколько раз он повторял, и мне показалось, что он говорил о диких кабанах.

- Слышите, господа, - сказала я, поворачиваясь на седле к спутникам, которые длинной вереницей медленно спускались по узкой тропинке, - слышите, мергень говорит, что здесь есть кабаны.

- Кабаны, кабаны! - раздалось, точно эхо, переходя от одного к другому.

Иван Павлович, как главный охотник, с казаком поднялись на гору и, опередив всех, спустились к мергеню.

- Спроси, в каком именно месте они живут? - еказал г. И-в.

Казак-переводчик начал расспрашивать. После долгих переговоров он, по всем правилам военной дисциплины, держа руку под козырек, сказал: «Мергень говорит, что на этом самом дереве много кабаньих гнезд».

Как? Кабаньих гнезд?! Мы все засмеялись. Казак смутился и снова стал расспрашивать.

- Точно так, мергень говорит, что гнезда их здесь. [255]

- Да ты, братец, спроси хорошенько: чьи гнезда? так как кабанам трудно порхать по веткам.

Мы смеялись, а казак все больше и больше смущался.

- Мергень говорит, ваше благородие, что на дереве много диких голубей.

Вот это совсем иное...

Действительно, в эту минуту целая стая птиц, величиной с небольшую курицу, поднялась над деревом и исчезла за скалой.

Спустившись вниз и перейдя по мосту на другую сторону Пскема, мы стали взбираться снова вверх. Чем подымались выше, тем местность становилась живописнее и веселее. Огромные арчи (род туи) с смолистым запахом бросали тень, давая освежительную прохладу. Часто приходилось нам низко наклоняться и слезать даже с лошадей, чтобы пройти под их широкими ветвями, загораживающими дорожку, которая то спускалась, то поднималась над самым обрывом в кипучей реке. Как хорошо и привольно вокруг! Здесь видишь только одну природу, чувствуешь себя так близко к ней, как к чему-то родному, прекрасному, что смотрит на тебя, улыбается такою светлою, приветливою улыбкой, вызывающею невольно чувство радости и довольства! И вся суета, все невзгоды кажутся здесь такими непонятными и далекими, что, право, хочется сказать: «О, люди, люди, взгляните на Божий мир, как в нем все прекрасно, стройно, чисто, и вы поймете, что счастья нужно искать не среди толпы и шума, а среди величественной могучей природы, которая производит такое глубокое и сильное впечатление на сердце человека; она его успокоивает, она его веселит, она вызывает лучшие чувства, она наводит на размышления, она дает силу, энергию, развивает фантазию, как главный источник поэзии».

И, действительно, мне самой сделалось так легко и весело. Я забыла о жизни, оставленной позади, и с сердцем, полным довольства, глядя на крошечную птичку, сидящую на зеленой ветке над пропастью, запела так, как пела сама моя душа.

Но вот дорожка кончилась, и мы очутились над крутизной буро-красного цвета, изрытой весенними потоками, усеянной гигантскими камнями, земляными глыбами и вывернутыми с корнями деревьями. Все это имело грустный вид [256] мертвых развалин, после страшно бушующей, неудержимой стихии.

Далеко внизу виднелся воздушный, фантастический необходимый нам мост, прочность и достоинство которого по дальности расстояния нельзя было разглядеть.

Здесь, как сказал мергень, в прошлом году был прекрасный спуск к реке, благодаря которому совершенно свободно переправляли в брод лошадей, а по мосту проходили пешеходы. Теперь все это уже разрушено разливами, и место стало заброшенным.

Чтобы убедиться в том, Николай Михайлович решил сойти вниз и лично осмотреть все в подробности. Мы остались наверху, в ожидании условного сигнала, в случае если мост окажется достаточно прочным для переправы нашего обоза.

Спуск был отчаянный. Земля и камни постоянно обрывались из-под ног и скатывались с шумом в реку. На отвесных местах приходилось цепляться за корни, траву, камни, словом, за все, что попадалось под руку, чтобы самому с обломками не скатиться туда же.

Мы следили за всеми движениями капитана и в восторге замахали платками, когда увидели его благополучно у моста.

Пройдя несколько шагов, он, карабкаясь, поднялся на возвышение, которое, как мы впоследствии и сами убедились, разделяло мост на две половины, и вскоре показался по другую сторону реки на обрывистой и каменистой горе, круто подымавшейся над мостом, но ожидаемого сигнала все не было. Таким же порядком капитан стал переправляться и подыматься к нам и с грустью объявил, что мост невозможный, опасный даже для одного человека, и что брода нигде нет.

Итак пришлось идти назад и придумывать иной путь или совсем возвращаться по домам.

По дороге мергень рассказал нам, что в этом ущелье, которое называется Караг-Кыз (черная девушка), водятся тигры, и что он лично в прошлом году убил одного из них и продал аксакалу за восемь рублей. Он говорил об этой охоте и об опасности, которой подвергался, с детским восторгом. Глаза его искрились, и лучезарная улыбка так и сияла на его добродушном лице.

Не доезжая двух верст до Пскема, мы расположились [257] в хорошенькой рощице напиться чаю и отдохнуть, пока уменьшится дневной жар, так как в самом селении не было ни одного порядочного дерева, под которым можно было бы укрыться от палящего солнца.

Положив под голову мою войлочную шапку, под монотонный гул реки и тихий шелест ветерка, утомленная, я заснула. Когда меня разбудили, солнце уже начало садиться и веяло вечернею прохладой.

Все были готовы к отъезду, и я поспешила также сесть на седло. К шести часам мы были в Пскеме; от скуки, пока приготовлялся обед, мы придумали снова развлечение и предложили сартам, нашим неотлучным посетителям, собрать детей и устроить бег на призы.

Некоторые, услышав это, почему-то испугались и вместе с детьми постыдно бежали и скрылись по своим лачугам; другие приняли предложение и охотно стали содействовать сбору мальчиков, которых в одну минуту набралось более пятнадцати. Когда обозначили место, где должны были останавливаться, Иван Павлович повел всю босоногую компанию туда, откуда должен был начаться бег.

Аксакал снова вошел в свою роль и водворил порядок, уставив всех с двух сторон шпалерами. Но любопытство сартов было в высшей степени возбуждено, и в бездействии долго оставаться им было не под силу.

Они кричали, смеялись, спорили, выскакивая на середину дороги, чтобы лучше видеть удаляющихся детей.

Вдруг восторженный гул пронесся в толпе: «бегут, бегут!» Действительно, на холме, который как бы сливался с горизонтом, появилась белая полоска, приближавшаяся к нам с удивительною быстротой.

Все точно притаили дыхание, и только изредка, когда один из бегущих сбивался в сторону, падал или, отставши, совсем уходил с дороги, - то отчаянные, то насмешливые возгласы нарушали царствовавшую тишину...

Трех первых, раскрасневшихся от усталости, мальчиков остановили с такими воплями, как будто все селение, сломя голову, пошло в атаку на неприятеля; их окружили, толкали, расспрашивали, и до них трудно было бы добраться, если бы родственники не вытолкнули героев из толпы за получением призов. Глаза восторженно горели, счастливые [258] улыбки сияли на лицах при виде серебряных монет, которые из рук детей тотчас перешли к старшим.

Чтоб не было обидно совсем маленьким, очень усердным, но отставшим по бессилию, мы собрали детей, начиная с пятилетнего возраста и пустили их на более короткое расстояние. Красные, едва переводящие дух, явились они почти одновременно и тотчас же весело протянули руки за наградой. Мы оделили всех мелкою монетой, чем привели в неописанный восторг не только получателей, но и всех присутствующих.

Уж было совсем темно, когда нас позвали обедать. Во время еды возобновились разговоры о путешествии и об отыскании нового пути.

После долгих разговоров с сартами, которые неотступно нас окружали, мы, наконец, узнали, что дорога по другую сторону реки существовала, что в прошлом году вверх по реке был другой хороший мост, но что он, по всем вероятиям, последнею весной снесен, как и все другие. Ухватившись за неясную надежду, капитан решился на другой же день узнать лично обо всем этом. Его энергия тем более усилилась, когда он заручился нашим согласием идти за ним и испробовать все возможные средства, прежде чем отказаться от главной цели предприятия.

Рано утром, в полном составе покинули, мы селение и, перебравшись на левый берег Пскема, тотчас стали подыматься по крутой, но мягкой и удобной дорожке, имея во главе мергеля, который, шагая быстрее наших лошадей, шел с удивительною легкостью пешком. Поднявшись на вершину горы, мы очутились на широкой и ровной плоскости, покрытой высокою травой. Дорога была в высшей степени приятная, и лошади шли бодро.

Достигнув таким образом правого притока Пскема - речки Ана-Ульчан (мать умерла), которую приходилось переезжать в брод, мы остановились напиться чаю и дать отдохнуть немного проводнику и лошадям.

Пока грелись чайники, все занялись спусканием больших камней в воду, которая поглощала их с какою-то свирепою жадностью, с грохотом унося гигантов по своему каменистому неприветливому руслу. Нас, дам, это очень занимало; поэтому наши спутники с помощью казаков долго еще [259] сбрасывали глыбы самых ужасающих размеров, которые, несмотря на величину, с суровым, угрожающим гулом все так же быстро уносились могучею пенистою волной.

Когда принесли чай и разложили на ковре съестные припасы, мергень, усевшись с нами в кружок, первый принялся закусывать. Увидев такую бесцеремонность, мы засмеялись, он также улыбнулся, но, не конфузясь, продолжал разжевывать белый хлеб, запивая горячим чаем. Его манеры и поступки были спокойны, как будто он других отношений не понимал, но, несмотря на это, ел и пил настолько умеренно, что приходилось его угощать.

Впоследствии мы так привыкли к его присутствию во время закусок, что, если случалось он почему-либо запаздывал, тотчас кто-нибудь из нас задавал вопрос: «А где же мергень?» и мергень являлся на зов с сияющею улыбкой, предвкушая заранее вкусную еду.

С удовольствием продолжали мы путь, заинтересованные предстоящим мостом, который, некоторым образом, решал нашу судьбу. Перейдя благополучно речку, нам пришлось снова подниматься по крутой, узкой и каменистой тропинке, где лошади то и дело срывались и скользили вместе с камнями вниз. Как ни было опасно и неудобно на наших седлах, мы не решались их покинуть, так как идти пешком было слишком тяжело и затруднительно. Но все это оказалось ничто в сравнении с представившимся нашим изумленным глазам крутым спуском. Гора обрывалась к едва виднеющейся внизу кипучей реке и была покрыта мелкою осыпью (мелкими камнями, нанесенными весенними потоками), скрывающей даже признак дороги. Острые камни, выступающие наружу, царапали ноги бедным животным, затрудняя и без того ужасный переход. Удивительно, с каким сознанием они искали опоры, с какой почти человеческою заботливостью осматривали место, раньше чем решиться ступить вперед. Но, несмотря на всю их осторожность, они беспрерывно скользили то передними, то задними ногами и, остановившись, дрожа всем телом, с какою-то тупою покорностью, точно испуганными глазами, заглядывали, как бы измеряя чернеющую под ними пропасть. Наконец, держаться на седле стало совершенно невозможно, так как камни, потревоженные лошадьми, начали скатываться на нас. Выступы, ямы и [260] едва держащиеся на скате, глинистые глыбы загораживали положительно нам путь. Лошади становились нередко совершенно в тупик и иногда с большим риском перескакивали препятствия или, взобравшись на большой камень, съезжали с него на задних ногах. Мы шли за ними и почти буквально подражали их движениям. Такой спуск тянулся более трех верст. Мы задыхались от утомления. Обувь и ноги наши пострадали ужасно. Но все это было бы ничего, если бы мы были уверены, что желанный мост окажется удобопроходимым и что возвращаться нам не придется. Об этом даже страшно было подумать, так как, казалось, подняться обратно было невозможно.

- О, теперь я не боюсь никакой дороги, - сказала я горделиво, - так как наверно хуже пройденной невозможно найти. - Но не позже того же дня мне пришлось убедиться в противном.

Что за восторг! Издали еще мы увидели через реку Пскем не только целый, но даже новый мост, хотя восторг наш тотчас же охладел, когда мы подошли к нему ближе. Мост был действительно новый, но состоял из двух длинных, тонких жердей, перекинутых с одного берега на другой, середина между которыми, аршина в полтора шириной, была скреплена переплетенным и набросанным на живую руку хворостом. Над ревущею в глубокой пропасти пучиной такой несколько-саженный животрепещущий мост казался узкою полоской, как бы висящею в воздухе. За ним расстилалась широкая долина с разбросанными по ней киргизскими юртами и пасущимися стадами. Остановившись перед мостом, мы безмолвно переглянулись с капитаном.

- Что, Николай Михайлович? мост ведь новый, целый, а неизвестно, выдержит ли человека, не говоря уже о вьючном животном? - сказала я с грустью.

- Да, не знаю... одно можно сказать, что он опасен!.. Как быть - и не придумаю!..

Когда капитан с озабоченным видом осматривал воздушную дорожку, между казаками и моею прислугой шел оживленный разговор. Казаки махали отчаянно руками, говоря, что пройти невозможно, и что никто не решится ломать себе шею. Голос моего джигита возвышался над шумом, и он задорным, точно у раздраженной собачонки, голосом [261] кричал, что они трусы, и он им тотчас же это докажет. И, действительно, не задумываясь ни минуты, он спустился к мосту и хотя не совсем ровными, но быстрыми шагами двинулся вперед. Мост подался книзу и при каждом его шаге дрожал, колебался, трепетал, как бы содрогаясь и в то же время удивляясь дерзости и смелости спустившегося на него такою твердою ногой. Чем ближе он подвигался к середине, тем мост все сильнее трепетал и опускался книзу. Все, затаивши дыхание, следили за смельчаком, и ни одного звука не слышалось среди оторопевшей толпы. Когда же мост изобразил из себя род гамака, неравномерно покачиваясь сверху вниз над зияющею бездной, я невольно закрыла глаза, сдерживая учащенное биение сердца. Несколько секунд длилось еще такое молчание, затем радостные крики заставили меня открыть глаза, и я увидела торжествующего Мадалея на другом берегу. Он махал руками, видимо уговаривая и поощряя нас к переправе. Вторым последовал наш мергень. Снова тишина воцарилась, и напряженное внимание виднелось на лице каждого из присутствующих. Капитан был сосредоточен, и волнение ясно, отражалось в его глазах. Когда же и проводник очутился вместе с джигитом, он набожно перекрестился, а мадемуазель К. радостно захлопала в ладоши и сказала, что сейчас пойдет за ними. Через несколько секунд она также неровными шагами по колеблющемуся мосту благополучно достигла желанного берега. За шумом воды ничего нельзя было расслышать, что она кричала, хотя, видно, изо всех сил старалась что-то объяснить.

- Что же, Николай Михайлович, теперь моя очередь? Видно, что мост достаточно крепок, чтобы выдержать тяжесть одного человека, - хотя я сознаюсь, что боюсь идти одна, так как не могу смотреть вниз без головокружения, даже без ужасного ощущения, влекущего меня в пропасть... - Я упаду, я глубоко убеждена, что не в состоянии буду перейти без поддержки!

- Да я вас и не пущу! Нет, нет, уж если пойдем, так вместе, погибнем - так вместе! - сказал капитан с волнением. - Но я думаю: не лучше ли возвратиться нам назад и не рисковать?..

- Нет, никогда! - отвечала я. - Мне кажется, больше [262] шансов думать, что мост, выдержав уже трех пешеходов, выдержит и двух вместе. Пойдемте!

- Как прикажете!.. тогда я пойду вперед и буду вас держать.

Мы опустились вниз. Шаг, два - и мы на мосту. Хворост под ногами затрещал, и мост заколебался. Капитан крепко держал мою руку, а я, закрыв тотчас же глаза, с замирающим сердцем двинулась за ним. Шум и грохот воды и колеблющаяся нетвердая почва под ногами вдруг заставили меня ощутить что-то невозможное. Мне показалось, что мы летим уже в пропасть, и обдавшая нас сразу холодная и влажная струя воздуха представила моему воображению уже близость воды, вследствие чего мои шаги стали неверными и колеблющимися, мост настолько задвигался, что капитан остановился и умоляющим голосом просил меня идти тверже и в ногу.

- Нет, я ничего не понимаю, идите, идите вперед!., ради Бога, скорее!.. Я чувствовала, как мост опускается ниже и ниже, как хворост трещит, ломается, ноги попадают в отверстия, вода под нами грохочет, влажный воздух обдает с ног до головы, и страшное пустое пространство ощущается всем телом, и невольно дыхание спирается в груди, и идти неловко, душно. Но вот послышались человеческие голоса, я различила крик француженки и. голос Мадалея... Открываю глаза - мы близко, но пропасть чернеет. Мадалей под мостом и показывает знаком, что он держится лишь на самых кончиках и кричит: «осторожнее!» Я видела, как капитан замахал ему рукой, требуя молчания... Я снова закрываю глаза, и через секунду меня подхватывают какие-то руки, и ноги мои ощущают твердую почву.

Прежде всего мы все перекрестились, а м-ль, увидев меня подле себя, как безумная, бросилась сперва обнимать меня, а потом с радостным криком начала вертеть нашего мергеня, который, совсем ошалев от ее восторга, наивно, по-детски улыбался. Когда прошел первый взрыв радости, мы увидели моего повара, который, бледный как смерть, с опущенными глазами, опираясь вместо палки на ружье, двигался медленно, осторожно, балансируя как по балке. Переправившись не менее благополучно, чем мы, он вместо изъявления радости тяжело опустился на камень и закрыл лицо руками. Я подошла к нему и, дотронувшись до его плеча, сказала: [263]

- Что, Дементий, страшно было?

- Ох, барыня, уж и отчаянная же вы, какие страсти! вспомнить не могу, точно на погибель свою шел, уж коли бы вы не прошли, так я бы ни за что, ни за какие сокровища мира!.. А тут вижу, вы уже там; ну, что делать? не оставить же мне вас, и решился... О, Господи, какие страсти, точно за наши грехи!.. Нет, барыня, только не ходите больше по таким местам!.. Ну, увидел бы наш генерал, так в жизнь бы не пустил...

- Ничего, Дементий, мне самой страшно было, зато теперь хорошо и весело.

- Да вам все весело, - какие бы ни были ужасы!

В это время один казак за другим стали переправляться. Капитан следил с видимым беспокойством за каждым из них, и каждый раз при благополучном переходе вздох облегчения вырывался у него из груди.

- За людей, кажется, нечего беспокоиться, - сказал он, обращаясь ко мне, - а вот лошади, и особенно вьючные, неизвестно как перейдут.

- А знаете, Николай Михайлович, мне кажется, если мост мог выдержать стольких пешеходов, выдержит и животных. Взгляните, ведь он ничуть не испортился и не понизился.

- Дай Бог! буду надеяться, что ваша счастливая звезда, не покидающая вас, будет покровительствовать и нам!

Последний казак, оставшийся на противоположном берегу, по знаку капитана, спустил на мост первую лошадь, которая, сделав шага два, приостановилась, обнюхала под собой почву и затем осторожно двинулась вперед. Когда же мост посредине опустился очень низко, она снова остановилась, нагнула еще ниже голову, потом приподняла ногу, как бы намереваясь сделать прыжок, но, не сделав его, еще осторожнее зашагала вперед. «Ура!» закричали радостно все, когда животное очутилось между нами. Несмотря на видимую опасность, одна лошадь за другой переправились совершенно благополучно. Особенно страшно было смотреть на вьючных, которые, дрожа всем телом, едва передвигали ноги; только последняя лошадь, принадлежавшая оставшемуся казаку, вдруг, как бы в нетерпении, не дождавшись минуты отхода, бросилась на мост и почти в карьер по ломавшемуся и прыгающему [264] мостом очутилась на нашем берегу. Крик ужаса вырвался у многих при виде ее неосторожности, затем дружный смех и остроты послышались в толпе. Таким образом, мы не только без приключений, но совершенно благополучно очутились на правом берегу Пскема и отдыхали на камнях от пережитого волнения и пройденной дороги. Через двадцать минут после переправы, мы уже были на лошадях, продолжая путешествие. Перед нами расстилалась гладкая равнина, и версты через четыре мы подъехали к большому киргизскому аулу.

Е. Жилинская.

(Продолжение следует).