СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Кн. Э. Ухтомский. От Калмыцкой степи до Бухары. Спб. 1891.

Нечего говорить, сколь важным событием было проведение Закаспийской дороги, — важным и в политическом, и в культурном, и в торговом отношении; нечего прибавлять также, какой технический интерес, даже и для неспециалиста, имеет этот рельсовый путь, идущий на 1.300 слишком верст, из коих сотни верст по безводной, голой степи и сыпучим передвигающимся пескам, — путь, пересекающий Аму-Дарью по длиннейшему в мире мосту, — и т. д., и т. д. Но еще поразительнее, может быть, те исторические чудеса, о которых почти впервые услыхали мы после того, как они стали доступными для всех: Аннау, Мерв, Бухара, Самарканд. Всякое описание, поэтому, Закаспийской дороги не может не интересовать каждого образованного Русского, особливо, когда оно сделано опытною рукой и является плодом не поверхностных заметок, а серьезного знакомства. А таково именно описание кн. Ухтомского.

Автор хорошо знает Азию, ее быт, ее историю; он бывал там, куда редко ступала нога Европейца, — в бурятских кочевьях и дацанах, проехал от Кяхты до Пекина (стр. 181-182). К тому же он — поэт; в наши Среднеазиатские владения он ехал с целью собрать поэтический материал (введение). Все это дало ему силу написать не только основательную, но и поэтическую книгу о том, что он видел по пути от Калмыцкой степи до Бухары.

Он не ограничивается сообщением различных сведений, а рисует целые картины, вызывает “тени минувшего”. “Открываются ворота во дворце наместника. Сперва ведут быков, предназначенных на заклание богам; за ними следуют белые лошади и колесница Ормузда, потом еще повозка с [424] пурпурным убранством коней” (стр. 111). Так своеобразно начинается рассказ о последнем, роковом походе Кира. А дальше восстают пред читателем живые образы и Птоломея Эвереста, и Фраата, сына Митридатова, и Эздерджида, и многих других. Все это картинно, ярко, — и, если что можно заметить, так это то, что такое отношение предполагает в читателе уже знакомство с историей, — ибо кто такое Фраат, кто такое Эздерджид? Не многим, вероятно, они известны. Впрочем, раз, хотя в таких очерках, познакомившись с историей тех мест, нельзя уже не заинтересоваться ею глубже, — так сказочно удивительна эта история! Мерв, например, теперь — голые развалины среди безбрежного моря сыпучих песков. А между тем, он долго был средоточием самой высокой образованности. Настоящие развалины хранят под собой еще два города — две истории. Первый из погребенных городов, по преданию туземцев, основан самим Александром Великим — то город Искандера; по мнению ученых, честь его основания принадлежит Антиоху Сотеру. Как бы то ни было, в дикой ныне пустыне историческая жизнь била ключом уже две слишком тысячи тому назад. Средний город, город Персов, основанный в III веке, имевший кафедру Несторианского архиепископа, — в VIII веке перешел во власть Арабов и сделался центром мусульманского просвещения в Азии. Ураган, пронесшийся над Азией при Чингис-хане, не пощадил Мерва; город был разрушен, и все его жители — их было 700.000, а иные говорят даже 1.300.000 — избиты; пощадили только 400 лучших ремесленников и художников, которых отослали в Чингисову монгольскую столицу Кара-Корум (стр. 152). К этому среднему периоду жизни Мерва относится и знаменитая Мургабская плотина, до сих пор сохранившаяся, хотя сильно попорченная Бухарцами. Но мало того: уже и IX веке в Мерве существовали образцовые больницы, тогда еще неизвестные в Европе, обширные книгохранилища (стр. 150-151). А развалины мечети с гробницей султана Санджара, доселе, уже 700 лет, привлекают внимание путников, с сколь различными чувствами они к ним ни подходят (стр. 148-149). Последний, третий Мерв разрушен лишь в 1795 году бухарским эмиром Мурадом. С тех пор он не мог уже вновь восстать, и цветущее царство обратилось в бесплодную пустыню. Как наступила эта смерть? Каким образом, с разрушением [425] города, погибла и вся страна? Ответ прост: здесь у человека есть непримиримый враг, который победоносно настигает его, лишь только человек начинает вести свою с ним борьбу с меньшею энергией. Этот враг — пески. Для того, чтобы вся эта местность была обитаема, необходимо тщательно поддерживать орошение. А раз некому за ним следить, вся растительность гибнет, и с севера неудержимо надвигается песчаная пустыня. В книге кн. Ухтомского сообщается много любопытных сведений о борьбе с песком и безводием, как во время постройки Закаспийской дороги, так и теперь, во время ее эксплуатации. Искусственное орошение есть в тех местах такое неизбежное условие жизни, что существует даже мнение, будто сама Бухара лишь потому так легко подчинилась русскому влиянию и позволила железной дороге пересечь свою территорию, что сознает, насколько в руках России все ее существование: верховья реки Заравшана, на которой стоит Бухара, принадлежат России. Русские легко могут, отведя воду, лишить Бухарский оазис в центральной его части орошения и тем совершенно его уничтожить.

Но так ли это? Действительно ли только сила, — сила природы, сила оружия, — действительно ли только она причиной непобедимого влияния нашего в Средней Азии? Наш автор дает много материала к решению этого коренного вопроса, хотя нельзя сказать, чтоб он давал и самое решение.

И, странным образом, происходит это оттого именно, что он питает столь глубокий интерес к изучению средне-азиатской культуры и истории. Обобщая свои личные симпатии, он горячо желает встретить его и в русских деятелях, думая, что оно одно может дать цивилизующую силу в наших молодых областях. “Мы еще слишком мало обращаем внимания на то, какова туземная культура, что такое ислам в тамошних краях, чем особенно замечателен духовный строй местной жизни”, жалуется он (стр. 159), и добавляет: “А без такого знания, что можно прочно создать, изменяя старое, на что же можно твердо уповать в настоящем и будущем?” Или: “Нужно прежде всего приступить к разностороннему и крайне тщательному изучению быта и нужд Калмыков, их духовного склада, исконных обычаев, преданий и верований... С некоторыми уже разработанными данными в руках можно ставить себе задачей опекать народ, который считается не [426] цивилизованным. Без того игра не стоит свеч... В настоящее время зрелые люди и духовные лица (из Калмыков) недружелюбно смотрят даже на слабые признаки чисто-формального обрусения” (стр. 18).

Однако, едва ли возможно согласиться с ним во всей полноте. Нет никакого сомнения, что знание вообще и знание Средней Азии в частности очень приятно и полезно. Но, однако, можно ли приводить его в связь с нашим влиянием в Средней Азии? Им ли оно обусловлено? Впрочем, едва ли и сам автор, как он на нем ни настаивает, держится такого взгляда: наоборот, многочисленные факты, известные ему лучше, чем кому-либо, заставляют его впадать в явное с самим с собой противоречие. Так, на песках Узун-Ада, видя первых русских людей среди необозримого моря туземцев, он с тревогой спрашивает: “Чего ждать впереди? Как разумно и твердо справляться с предстоящею культурною задачей?” (стр. 45). Но в то же время он не может не признать быстроту развития этого порта. “Мог ли кто-нибудь когда-либо предполагать, спрашивает он (стр. 46), что в ужасающих прикаспийских песках, куда русские войска направлялись иногда на верную смерть, где война была кумиром, — что там именно столь быстро пробьется мирная жизнь на самых благих и возвышенных началах? Да, пожалуй, мы вправду подвигаемся вперед по Азии, чтобы с нами и для нас пробуждалась новая эра”. И вслед затем он опять начинает сомневаться. “Но по всем этом столько бессознательных порывов, столько издавна унаследованных привычек разрушать раньше, чем знаешь, почему и во имя чего, — что на первый взгляд как-то страшно смотреть на совершающиеся события, и не ждешь от них ничего хорошего в будущем”. Даже больше. Признав все важное значение Закаспийской дороги (стр. 77, 85), кн. Ухтомский опасается, как бы недостаток в нем сознательности не обессилил его. “Есть ли в Русских необходимая упорная энергия, чтобы творить в Средней Азии на подобие цивилизованных предшественников? До сих пор, кроме проведения железной дороги, мы почти ничем не доказали своих способностей в желательном направлении. Оттого-то развенчанный Мерв и стоит передо мною, точно укоряющий призрак” (стр. 115).

Конечно, если можно ответить словами самого же кн. [427] Ухтомского: “вместе с подчинением себе широко раскинувшейся реки (Аму-Дарьи), мы сразу доказали свое умение пользоваться благами новейшей культуры во имя высших идеи, в качестве Арийцев идти к осуществлению задач будущего, проявлять творческие способности там, где до того замечался застой, преждевременное одряхление, первобытный порядок вещей. В отношении Запада вообще Русские во многом отстали, медлительнее развивают свои силы, не всегда стоят на высоте векового исторического призвания. Здесь, на Закаспийском Востоке ныне наблюдается обратное явление: гордые мечты соответствуют переживаемой действительности” (стр. 189). В чем же дело? Отчего образованному и наблюдательному писателю как будто необъяснимыми кажутся наши успехи в Азии? Отчего, видя их воочию и признавая их, он в то же время находит, что мы там делаем что-то не то и не так? И, в конце концов, что же там происходит в действительности? Чем обусловлена неудержимость нашего движения в глубь Азии, чем обусловлена твердость, с какою оно совершается? Кн. Ухтомский сравнивает наши отношения к Востоку с отношениями нашими к Западу. Это сравнение как нельзя более уместно и поучительно. Для удобства только надо поставить вместо неопределенного выражения “отношение к Западу” более определенное — “отношение к западным окраинам”, ибо тут именно происходит наше столкновение с Западом в ясно наблюдаемой, а потому и обсуждаемой форме.

Князь Ухтомский справедливо замечает, что дела обстоят там не особенно благополучно. Но ведь иначе и быть не может. Там столкнулись две цивилизации, — скажем, по меньшей мере, равные по качеству и различные только по внешней силе. Право употребления в свою пользу этого различия, бесспорно, вполне законно, — но, однако, в каких пределах? Нам нужно было море, нужно было политическое изменение границы; эти простые и ясные, как день, государственные потребности и были удовлетворены государственными силами. Мы достигли моря; Польша вошла в состав России. Но народ, как сила этнографическая и культурная, в этом движении не участвовал. В дальнейшем течении события, однако, направилось по иному руслу. Из области государственной дело перешло в область культурную, и вопрос о спокойном и правильном соподчинении внешнем нескольких народностей, мирно друг с другом [428] уживающихся и друг друга дополняющих, — уступил место вопросу о внутренном подчинении. Но ведь сила вызывает сопротивление; этот физический закон имеет полное значение и в истории. Спешу пояснить: здесь говорится о силе физической, ибо какая же иная внутренняя сила могла проявить себя на западных наших окраинах? Во имя какой цивилизации, во имя какого гадательного светлого будущего должны эти окраины отказаться от своего заведомо светлого прошлого, от своего настоящего?.. Какая логика убедит легально настроенных отцов, что их настроение сделается еще легальнее, если их детей будут учить на непонятном языке? Но этого мало. Обстоятельства в сущности еще труднее, они почти неразрешимы, так как смешение понятий идет гораздо дальше. Едва ли не центральное место занял неожиданно, хотя и постепенно вопрос вероисповедный. Впрочем, здесь не место для соображений о желательном отношении вероисповеданий, и мы вынуждены ограничиться замечанием, что если вера дедов должна быть дорога, то ведь кроме веры дедов есть еще и вера отцов, и почему же она не должна вызывать той же преданности? Но на западных наших окраинах речь идет даже не о вере, а о различных христианских вероисповеданиях, и едва ли возможно с внутренними основаниями утверждать, что из различных христианских народов какой-нибудь один имеет, в религиозном отношении, над другими особливое право превосходства. Несомненно, мы должны не только желать, но и молиться об единении всех, по собственноручное и предварительное исполнение этого прошения едва ли совместимо с другого нашею молитвой — о мире всего мира. Напротив, если мы искренно ждем пополнения нашей молитвы, если мы сознаем, что наша культура, несмотря на очень и очень многое, развилась под влиянием и доселе неразрывно связана с верой Христовой и потому верим в торжество наших культурных начал, то мы должны, сверх той молитвы, заботиться лишь об одном, чтобы в нас святилось имя Божие, чтобы наш народный идеал стал ясен всему миру, как христианский идеал, во всей своей полноте реально осуществленный, и тогда все народы ему покорятся в союзе любви. Гордость же исключает это осуществление, а внешнее подчинение противоположно подчинению внутреннему.

Но возвратимся к Востоку. Здесь мы находимся в другом [429] положении. Начать с того, что движение наше в Среднюю Азию обусловливается в каждом отдельном случае непосредственными, для всех пред ним отступающих туземцев понятными причинами. Потребность в самой военной силе возникает здесь тогда лишь, когда сила мирного влияния оказывается недостаточною. Каждый шаг наш делается для защиты мирных Русских, живущих по сю сторону границы. Это так ясно, так просто, как нельзя быть больше. Дикие кочевники грабят Русских. Чтоб оградить этих последних от постоянной опасности, нет другого средства, как прямо подчинить себе разбойников. Счастливым образом для самих же подчиненных, их новое состояние есть, во всяком случае, переход на высшую культурную ступень. Это неизбежно; и на первых порах нет вопроса об исторической нашей задаче, ибо она распадается на ряд задач мелких, ежедневных. Нет и необходимости какого-нибудь особенного изучения духовной жизни вновь покоряемых, так что князь Ухтомский напрасно указывает на такое изучение западными Европейцами быта их колоний. Ведь колонизация западная есть всегда колонизация заморская, сразу возникающее, а не постепенно расширяющееся влияние. Там нет такой, как у нас в Азии, полосы соприкосновения и смешения двух элементов, наступающего, высшего и того, который еще только должен ему подчиниться. Прежде чем обстоятельства вынуждают нас покорять себе новые области, их обитатели постепенно, начиная от границы, подвергаются мирному влиянию наших обычаев и жизни, за которым внешнее подчинение, с государственными формами, идет лишь следом.

К этой разнице по степени культуры присоединяется еще сильнейшая: буддизм и ослам становятся лицом к лицу с учением Евангелия. Нет поводов ждать их немедленного просвещения христианством; наоборот, в видах его искренности желательно, чтоб оно совершалось с тою хотя бы и медленною постепенностью, какая одна свойственна всякому органическому развитию. В этом отношении соблюдение себя в чистоте христианской жизни есть и здесь мера гораздо лучшая, чем усиленная проповедь. Эта последняя слишком часто ведет к тем, более чем печальным, явлениям, о которых так много было говорено в последнее время, благодаря [430] попавшему в газеты циркуляру ревностного в просвещении буддистов Балаганского исправника... И ведь вот что значит естественное развитие! Именно у нас на Востоке и выработался истинный тип христианского миссионерства — через посредство истинного просвещении, — того миссионерства, которое столько же ведет к просветлению просвещаемых, сколько и просвещающих. Да будет же вечно сохранено и благословенно имя одного из главных столпов этого христианского дела, недавно скончавшегося Н. И. Ильминского! (См. “Из воспоминаний о Н. И. Ильинском” К. П. Победоносцева, Русский Вестник, 1892. Февраль.)

Таково наше влияние по существу. Но в его форме есть одна черта, придающая ему чрезвычайную силу, — это гибкость русской натуры. Она помогает нам приспособляться, оставаясь собой, к новым условиям не только в нашей личной жизни, но даже и в государственных отношениях. Иностранцы, посещающие наши Средне-Азиатские области, становятся перед этим нашим свойством совершенно в тупик. Вогюэ с восторгом описывает, как на самых окраинах наших Средне-Азиатских владений первым пионером является рабочий; он живет с туземцами в полной дружбе, но в то же время сохраняет весь свой русский нравственный облик, весь склад родной жизни. Семья русского поселенца, собравшаяся вокруг самовара, — вот что, не только по картинному выражению Вогюэ, но и в действительности, лучше всяких на изучении основанных забот переродит кочевников Средней Азии.

И так дело происходит в Азии на всех ступенях общества. Только что усмиренные ханы и султаны легко входят в круг русской жизни, в круг русских интересов, поступают на русскую службу, — ибо видят к себе со стороны своих победителей спокойное, естественное, уважающее, — мы можем объяснить: христианское — отношение. Все это нами, однако, вовсе не надумано: мы не можем поступать иначе, пока мы остаемся сами собою — такова наша натура, и мы сильны только тогда, когда ей не изменяем.

Таков вывод, к которому надо придти, вывод, имеющий вовсе не одно только академическое значение, как это может показаться с первого взгляда: сравнение наших отношений на [431] Западе и Востоке, наших неудач и успехов очень воспитательно и для нас самих. Знание или незнание наше одинаково там и здесь, и, однако, успехи различны, ибо лишь на Востоке проявляем мы любовь в смирение, лишь на Востоке мы остались верны себе, как народ христианский. Мы никуда не стремимся в Азии — мы просто живем там, и, как это ни странно звучит, наши военные предприятия вызваны там заботами о спокойствии, о безопасности мирных жителей, — не о выгоде. По всей Средней Азии звучит имя сильной, но кроткой России, и дикие кочевники легко отдают ей не только свои области, но и самих себя.

Н. Горбов.