ГЕЙНС А. К.

Из Лепсинской станицы мы поехали в Копал опять-таки верхом. Останавливаясь в аулах у людей разных состояний и изучая, таким образом, киргизскую жизнь, мы ехали паралельно Алатавскому хребту, следовательно и паралельно дороге из Лепсы к Гасфордовскому перевалу.

Страна, в которой мы теперь находились, известна в Средней Азии под именем Семиречья, Джиты-су. Семиреченский край граничит к северу балхашско-алакульскою низиною и озером Балхашем; на юго-западе граница будет идти по реке Иле, а на юго-востоке по джунгарскому Алатау. В очерченном пространстве протекает семь рек, давших название краю: Лепса, Баскан, Саркан, Аксу, Бион, Каратал и Коксу, из которых каждая берет начало в вечных снегах северо-западного склона Алатау. Караваны, следующие из Средней Азии, рассчитывают, что между Балхашем и Алатау им надобно перейти в брод семь рек, которые, во время таяния снегов в горах, обращаются в стремительные потоки, опасные для переправы. Такая характеристическая особенность маршрута по стране, лежащей к северу от джунгарского Алатау, и заставила среднеазиатских купцов отличать эту часть степей типическим именем Семиречья ². [244]

Переправившись через несколько рукавов реки Аксу, мы выехали на почтовую дорогу у Абакумовского пикета. Он назван так по имени покойного командира 10-го казачьего полка, подполковника Абакумова, бывшего, в то же время, и военно-окружным начальником Копальского округа. Когда русские войска, перевалив через предгория Алатавского хребта, основали, в 1849 году, Копальское укрепление, необходимо было отыскать удобное и некружное сообщение между долиною Копалки и Семиреченским краем. Тогдашний генерал-губернатор Западной Сибири, генерал Гасфорд, поручил командиру 10-го казачьего полка, подполковнику Абакумову, разыскать этот путь. Его приказание было исполнено самым добросовестным образом. Близ места, где ныне построен Абакумовский пикет, предгория джунгарского Алатау понижаются и тянутся к западу под именем Каратау (черные горы). Здесь, в одном месте, незначительный ручей, текущий в Аксу, промыл глубокую щель, которая была разработана Абакумовым и обращена в удобную дорогу.

С Абакумовского пикета, удобно меблированного подполковником Абакумовым на свой счет, мы стали подниматься в гору. На некоторой высоте дорога, полотно которой сложено местами из плитняка, начинает подниматься зигзагами. По бокам обрывисто поднимаются скалы, состоящие из кремнистого сланца. Извилистая дорога теряется впереди между скал, которые задвигаются одна за другую, будто театральные кулисы. Узорчатыми зубцами висела на них оторочка из поломанных сланцев, которые, смотря по повороту дороги, то показывали свою плоскую поверхность, треснувшую в разных направлениях по прямым пересекающимся линиям, и тогда казалось, будто вся высокая стена сложена из правильно обточенных камней; то они, т. е. сланцы, поворачивались ребром к дороге, обнаруживая топкие разноцветные слои. Красота перевала увеличивается еще оттого, что сланцы обеих стен, поднимающихся над дорогою, кирпичного цвета, вероятно от охры. По дороге взад и вперед тянулись обозы, ехали верховые киргизы, шли навьюченные верблюды; одним словом, перевал, как кратчайший и удобнейший доступ в Большую орду, очень оживлен. Перевал назван Гасфордовским — честь, совершенно заслуженная [245] бывшим генерал-губернатором за проведение такого капитального пути. При этом нельзя забывать, что проложение перевала стоило всего 600 руб. сер., конечно, не считая труда золотых рук русского солдата.

С вершины Каратау в одну сторону открывается далекий вид на бесконечную степь, замыкаемую вдали как облачко синеющими Арганатинскими горами; в другую сторону, южную, была видна громадная линия джунгарского Алатау.

В Арасанском выселке, лежащем на южной покатости Каратау, нас ждали тарантасы. Этот выселок весьма не велик. Около протекает неширокая, но быстрая река Бион. На севере от выселка поднимается темный Каратау, через который мы перевалили; на юге нависает над долиною Биона, во всей своей красоте, Алатау, коронованный вечными снегами. Около Арасанского выселка находятся серные минеральные ключи ³. Арасанами, в местностях, где кочевали прежде монгольские племена, назывались всякие минеральные воды. Слово “арасан” монгольское, значит теплые или, как переводят другие, священные воды. Употребление вод было известно номадам, кочевавшим в этих местах. Калмыки и другие монгольские племена строили у целебных источников ванны, купались в них и ставили тут грубые статуи и бурханы. Арасанский серный ключ, о котором идет теперь речь, лежит у южной покатости Каратау. Источник бьет из-под земли двумя ключами; в одном, при выходе, +28,5 по Реомюру, в другом +27°. Источник обстроен зданиями; кругом разбит садик, в котором принялись урюковые (абрикосовые) деревья, привезенные из Кульджи.

Во время наших странствований по аулам, я чрезвычайно страдал от насекомых, и “пехоты”, и кавалерии”, которыми переполнена всякая киргизская юрта. Бывали ночи, в течение которых мои руки и ноги горели как в огне. Теперь, несмотря на холодную погоду, несмотря на то, что от Арасана нам нужно было ехать далее в тарантасе, я решился идти выкупаться в серный источник. Самый источник глубиною [246] до 1 3/4 аршина. Опаловый цвет минеральной воды очень красив; газы выходят беспрерывно на поверхность в виде пузырьков, распространяя запах сернистого водорода. При внешней температуре в 1,5°, термометр, опущенный в источник, показал 25,5°. К ночи того же числа мы были в Копале.

Копал лежит у подошвы джунгарского Алатау, на плоскогорий в 3,200 футов абсолютной высоты. По близости протекают речка Копалка и ручей Тамбичулак. Копал основан в 1849 году с тою целию, чтобы поддерживать порядок в Большой орде, подчинившейся три года тому назад. Первоначально население состояло из двух сотен казачьего полка, который подполковник Абакумов привел с бийской линии ⁴. Потом в новой станице поселились разночинцы, татары и ташкинцы. В 1854 году Копальская станица переименована в город, большой и чистый для степи. Казачья слобода, разбросанная на левом берегу Тамчибулака, велика и опрятна; только обилие сазов (горных болот), образовавшихся посреди самой станицы, производит упорные лихорадки. Крепостца лежит за городом и более чем сильна для степей и таких неприятелей, как среднеазиатские номады. Татарская слободка хорошо отстроена. Торговые ряды, лежащие между крепостию, казачьею слободою и городом, довольно грязны; но чрезвычайно важно то, что в них заметна кое-какая деятельность ⁵.

В истории развития Копала замечается странная непоследовательность. Через несколько лет после своего основания, он был, относительно, уже довольно значительным пунктом. Затем последовал некоторый застой; теперь же являются симптомы упадка. Это зависит от многих временных и постоянно действующих причин. К числу первых нужно отнести восстание мусульман или дунгеней в [247] западном Китае, уничтожившее всякую торговлю с Китаем. Некоторые из других причин, действующих невыгодно на развитие Копала, могли бы быть устранены. Когда мы заняли Копал, все покатости окрестных гор были покрыты густым лесом. Первые колонисты безжалостно валили столетних исполинов, чтобы построить дома, загоны, бани, риги, даже заборы из толстых срубов. Когда ближайшие леса были уничтожены дотла, до выкопанных корней, так что человек, придя на. место, где прежде рос лес, не видит ни одного прутика, стали ездить за лесом далее в горы. Теперь лесные дачи Копала лежат за 25 верст от города, в труднодоступных ущельях, служащих источниками обеим Копалкам.

Всем известно, что влажность воздуха, имеющая огромное влияние на развитие растительности, увеличивается или уменьшается в пропорции с количеством лесов. Стоит истребить леса какой-нибудь страны, и средняя влажность воздуха этой страны непременно уменьшится. Следовательно на леса, там, где их мало, нельзя смотреть как на строевой материал или топливо, потому что, спасая подобные страны от засух, они обеспечивают в них успехи прогреса и цивилизации. История народов, обитающих в безлесных странах Средней Азии, есть история людей, немогущих быть земледельцами, по неспособности земли, ими обитаемой, к культуре. Неспособность же эта зависит от излишней сухости воздуха.

Миссионер Гюк, описывая свое путешествие по Татарии, упоминает о стране, обитаемой монгольским племенем униот. Эта страна, по его словам, была богата до XVII столетия, когда сюда стали проникать китайцы. Получив, за небольшую плату, право рубить деревья, они истребили все леса, росшие в изобилии по горным покатостям, и тем изменили вид страны. С тех пор Униот стала едва обитаемою пустынею. По вырублении лесов, здесь начали свирепствовать сильные ветры, иссушающие почву. Страшные засухи сменяются ливнями, которые покрывают плодородную землю и пашни слоем грязи и голышами. Гюк, совершенно справедливо, приписывает и неправильность времен года, замеченную им в Униоте, опустошению, произведенному китайцами. Теперь здесь встречаются развалины значительных [248] городов и замков, похожих, по словам мисионера, на средневековые постройки европейцев, а страна имеет бедное китайское население, судьба которого обусловливается недружелюбными силами искаженной природы.

Чарльз Дарвин говорит, что на острове С.-Яго (архипелага Зеленого мыса), “в эпоху его открытия, ближайшие окрестности Порто-Праля были покрыты деревьями; но их безрассудно уничтожили, что повело за собою, как и на св. Елене и на некоторых Канарских островах, совершенное бесплодие” ⁶. Закон соотношения лесов с гигрометрическим состоянием воздуха одинаково верен повсеместно. На границе же степей, там, где иссушающее влияние степного воздуха не допускает выростить леса, раз вырубленные, безрасчетливое истребление их есть посягательство на будущность страны и на благие начинания правительства. Таким образом, если местность, окружающая Копал, приобретает более и более степной характер, если природа беднеет, если замечательное изобилие, найденное здесь первыми колонистами, иссякает и, по словам казаков, заменяется оскудением, виноваты в том сами казаки и местные власти.

Нельзя умолчать, что печальный факт истребления лесов, где они есть, замечается во всех степях сибирского ведомства. Кокчетав, Баян-Аул, Каркаралы, в области Сибирских киргизов, Сергиополь, Копал и Верное, в Семипалатинской области, построены в местностях, где было много леса или достаточное его количество. Теперь, благодаря нерасчетливости в пользовании лесом, большая часть поименованных пунктов страдают уже недостатком топлива. На месте вырубленных участков леса не сеялись. Между тем, с истребленными лесами пропало много производительных сил у степной природы, отнято много от будущности наших колоний. Нельзя не подумать о том, что случится, когда весь лес будет истреблен вблизи наших колоний.

Окончив свои дела в Копале, мы решились отправиться в горы, чтобы осмотреть долину реки Коры, которая считается у киргизов чрезвычайно удобным местом для летовок. Провожать нас вызвались два копальские казака, Фокин и Бедарев, оба основательно знающие горы. [249]

Отставной урядник Фокин замечательный человек. Имея хорошие практические сведения об алатавской фауне, Фокин пристрастился к собиранию редких зверей и птиц, препарировать шкурки которых он выучился в совершенстве. Между “секомыми”, которых Фокин умеет ловко прикалывать, он тоже безошибочно отличает редкие экземпляры. При жизни Абакумова, Фокин состоял при нем в качестве практического зоолога. Благодаря страсти и знаниям этого казака, Абакумов был в состоянии отправить в Императорский публичный музеум несколько весьма редких и ценных зоологических экземпляров. Теперь Фокин составил артель с Бедаревым. Они ездят вместе “на промысел”, т. е. на охоту за большим зверем, и тем содержат свои семейства. Оба — чистокровные немвроды, мускулистые, неутомимые, несмотря на царапины, оставленные им на память кабанами. Оружие их состоит из винтовок допотопной конструкции. Впрочем, тот ошибется, кто вздумает смеяться над этими винтовками. Хотя ложа и курок и сфабрикованы каким-то копальским Лебедою, за то ствол бьет верно, потому что достался охотникам от тех отличных винтовок, которыми, при Екатерине II, были вооружены тогдашние егерские войска.

Чтобы охарактеризовать подробнее горы, буду продолжать словами моего дневника.

От самой казачьей слободы местность постепенно поднимается. У самых гор мы переехали через речонку Большую Копалку, которой русло завалено гранитными валунами. После, долиною же Копалки, мы вступили в горы. Ущелье, довольно широкое при устье, постепенно суживается и стесняется высокими скалами. Темные сланцовые породы торчали зубьями из бурой осенней зелени; в других же местах, по каменистым обрывам скал, трава едва находила землю для своего произрастания на. приступках и по осыпям. Между скал прыгала по ступеням и каменьям речонка, по самому берегу которой мы теперь ехали. Было очень странно [250] слышать громкий и сердитый шум ничтожной Копалки, которая в этом месте могла бы быть вся пропущена сквозь сороковую бочку. Из-за изгибов ущелья по временам выглядывали аулы, прикурнувшие к скалам. Увидя верховых, аульные собаки с остервенением цеплялись за хвосты лошадей.

Там, где сланцы скал скрывались под дерном, на крутых косогорах виднелось множество тропинок, вьющихся паралельно дороге. Эти тропинки проложены киргизами, потому что киргизы не любят ездить по кара-джол, т. е. по черной или колесной дороге. Даже там, где нет торной колесной дороги, а существует тропинка, протоптанная около горы верховыми, настоящий киргиз предпочтет поехать по косогору, как бы он крут ни был. Отчего такое предпочтение опасному пути, не знаю; вероятно, тому причиною дикое удальство. Во всяком случае, верно то, что джигит не поедет по низовой дороге, если его лошадь может лепиться по косогору.

Там, где с ущельем Большой Копалки соединяется другое, по которому шумит Малая Копалка, мы стали подниматься на скалу, образующую мыс между обеими долинами. С вершины этой скалы, по обеим сторонам, видны две пропасти, будто прорезанные в горных породах черного цвета. На дне их, по серому каменистому дну, бегут, прыгая с порогов на пороги, с каменьев на каменья, две быстрые речонки, оглашая окрестные горы и ущелья громким шумом и ревом.

По мере того, как мы подвигались вперед, день потухал и солнце скрывалось за горами. Небо, залитое огнем на закате, с приближением к востоку, темнело густым Фиолетовым цветом. Для глубокой долины, в которой расположен Копал, наступают сумерки. Темная мгла как Флером затягивает дол и скрывает он наших глаз город; но в то же время горные вершины, висящие над нами, и далекий Каратау еще освещены яркими солнечными лучами. Мы остановились, чтобы дать вздохнуть лошадям, измученным трудным подъемом. Около нас, по обрывистым покатостям, стоят стройные пирамидальные пихты, производящие грустное, безотрадное впечатление. Где-то далеко внизу шумит поток, и выразительный его говор слышится [251] посреди тишины, господствующей в горах. От того места, где мы остановились, идет вниз далекая покатость, переломленная оврагами, долинами, высотами, лежащими теперь ниже нас и потому кажущимися однообразным спуском вниз. Странная игра яркого света и тени на гранях обрывов и покатостей, безмолвные ущелья, обставленные неподвижными пихтами, далекий ропот потока, прерывающий тишину будто за тем, чтобы еще сильнее выразить мертвое спокойствие гор, все это вместе так подавляло своим величием, что никто из нас не проронил ни одного слова во время привала.

Вдали постепенно гаснут верхушки Каратау; кромешная мгла застилает долину, где стоит Копал. Темнота поднимается по покатостям, укутывает окрестность в туман, но высочайшие вершины облиты еще ярким светом и горят над нашими головами точно свечи. Гаснут и они. Кругом становится темно, тогда как на западной окраине неба видна еще светлая заря. Контраст черной непроницаемой тмы внизу и яркого света на западе поразителен.

Лошади отдохнули. Нужно добраться до избушки, покуда еще видно кое-как. Мы спускаемся в какие-то овраги, карабкаемся на крутые подъемы, едем по косогорам с далеко идущими вниз покатостями. Фокин безмолвно движется впереди, значит ехать можно безопасно. Темнеет совершенно. Отсутствие света увеличивает кажущуюся опасность пути. Каждый косогор кажется обрывистою покатостию, каждый обрыв — бездонною пропастию. Мы подъезжаем к крутому спуску. Лошадь начинает идти чуть не садясь на круп. Сколько можно рассмотреть, внизу чернеет что-то очень глубокое и страшное. Передовой казак останавливается и слезает с лошади, чтобы осмотреть обрыв. Осмотр убеждает, что местность идет очень круто книзу, к недосягаемому ручью, который шумит на дне долины, и что избушка, которую мы ищем, должно быть, перенесена в другую щель, где более леса. На основании такого донесения, мы решаемся ночевать там, где стоим, благо нельзя было ждать снежного бурана. Казаки выбрали место, с которого сдуло весь снег, сняли вьюки, разложили костер и наполнили чайник, за неимением воды, снегом.

Когда поднялась луна и осветила окружающую местность, перед нами открылся превосходный горный пейзаж. [252] Недалеко от костра, с правой стороны, глубокая трещина, замкнутая у вершины горы, близ которой она начинается, огромным камнем. Щеки долины обросли хвойным бором. На другой ее стороне поднимаются вершины, занесенные снегом. От одной из них идет обрывистая покатость до самого дна щели; от другой тянется длинный спуск, уставленный пихтами, точно частою щетиною. С других сторон неопределенные подъемы и возвышения. Внизу, чуть не под самыми ногами, Ковальская долина, где изредка бегают и мигают огоньки.

Окончив чай, мы завернулись в одеяла и придвинулись к огромному костру вереска, который трещал и дымился на славу. Кругом стояли лошади. Их морды, полуопущенные к земле, были ярко освещены, тогда как остальные части тела чуть виднелись. Посогревшись у огня, лошади скоро разбрелись по покатостям, добывая из-под снега скудную траву. “Стреножь покрепче лошадей, а то, пожалуй, их волки съедят”. — “Здесь нету теперича волков”, отозвался Бедарев, после выдержки, необходимой для того, чтобы отжевать кусок хлеба. “Вот как прикочуют на Кору киргизцы, так и волков приведут с собою; тогда их будет пропасть”.

— Какой же тут зверь постоянно держится?

— По времени всякий.

Окончив последний стакан чаю, Бедарев с шепотом и вздохами положил несколько крестов по направлению востока, потом сел на корточках к огню и, протянув к нему руки, продолжал:

— Прежде, когда леса еще не срубили, по щекам в обеих Копалках, водились кабаны, маралы, архары; держался тут и черный зверь. А как почали лес счищать, так всех зверей прогнали. И то сказать, не одним топором пужали зверя. Видит марала али кабана — ну и выстрелит. Поранил либо нет, а только зверь стал опасаться этих местов. Теперь мы на промысел ходим за Каратау, верст 80 отсюда будет: там по камышам еще много кабанов. А черный зверь перевалил за эти горы и больше на Коре держится. Еще не так давно, повремени, он и тут высыпал. Раз, не забуду, ходил я на промысел с Зеленцовым, Иваном. Таскались мы, таскались и по камышам, и по сазам — нет как нет кабанов. Что, мол, [253] говорю Зеленцову, никак пора в станицу? Поехали; он наперед. Пониже этой самой горы примечаю по косогору: никак зверь какой ходит. Стал я смотреть туда. — “Видишь ты что али нет?” обозвал меня Зеленцов. — “Как, мол, не видеть: зверя вижу. Должно, кабаны ходят”. Слезли мы с лошадей; связали их; заприметили верно место, где зверь ходит, и пошли скрадывать из-за бугра. Подползли. Стал я потихоньку голову поднимать — вижу, черный зверь. А тут Зеленцов подполз. “Это, говорю, медведь”. — Стал опять высматривать. Ходит подалее другой зверь да землю передними лапами роет, черный корень из-под земли достает. А как глянул маненько дальше, вижу еще зверь ходит, землю копает — трое значит. Смотрю на Зеленцова, вижу, тоже заприметил. — “Как теперь стрелять? разом али нет?” — “Ты не стреляй — говорит — чтоб винтовка наготове была. Я выстрелю”. — Как это он спустил, все медведи разом, словно им кто скомандовал, к нам на бугор и выскочили... были ли на 20 шагах от нас, али нет? Я, говорю: “Иван Матвеич, стрелять буду”. — “Не смей — говорит — стрелять; реви, говорит”. — Признаться, в та поры меня зверь еще никогда не пужал; а Зеленцов был мятый человек, потому мучился целый год от этого, от самого, черного зверя. — “Стрелять, говорю, буду”. — “Боже тебя оборони, говорит. Не стреляй! реви!” — Как почали мы реветь, стали звери подпрыгивать на задние лапы да заглядывать на нас, а потом побежали. Много ли, мало ли времени это у нас отняло, только видим на долу темень пошла: не доехать, значит, ноне до Копала. Стали мы на ночлег сбираться. Только развели костер, слышим: здоровенный камень с горы шлеп; по малости времени — другой. Что, мол, за шут потешается; еще, пожалуй, голову проломит. Стали мы смотреть: видим, по самой шишке зверье ходит. — “Пойдем — говорю — Иван Матвеич: теперь их с той стороны знатно взять”, а сам вижу, что на Зеленцове лица нет. “Постой — говорит — дай стрельну отселева; только ты опять не стреляй”. Дал он выпал. Пропали звери. Так и тут, проклятые, почитай целую ночь покоя не давали: все кругом костра шлялись да ревели. На утро стали след смотреть — видим, застыл... Должно, перед рассветом ушли.

Из-под одеяла, которым был укутан, я смотрел на дым, поднимавшийся высоким столбом, на огонь костра, на резкие фигуры казаков, сидевших кругом на корточках, на безлюдные, молчаливые горы и чувствовал, что нахожусь в Средней Азии. Слушая суровые рассказы наших товарищей об охоте за дикими зверями, о трудных экспедициях против дикарей, об основании колоний, я сознавал, что подобные рассказы могут зародиться только на окраине стран, где сила должна идти впереди цивилизации. Потом мне пришла в голову другая часть света, богатая, одаренная всем, что только может дать природа, но где, как и тут, необходимы эти железные типы, эти предтечи цивилизации, чтобы расчистить места для колонизации в бесконечных степях, тянущихся к западу от Миссисипи. Жалко, что у нас нет Купера, который мог бы увековечить типы, подобные Фокину и Бедареву, потому что эти типы должны скоро исчезнуть в степях, как исчезли в Сибири люди, созданные Ермаком Тимофеичем с товарищами...

Ночью у меня страшно иззябли ноги. Я это чувствовал, мучился, но не имел сил проснуться. Чуть забелел восток, меня разбудил Г. Кругом лежала еще ночь. Луна склонялась на запад, освещая вершины, ущелье, длинную покатость с пихтами, бросавшими черные тени, и глубокую долину, где лежит Копал. Довольно сильный холодный ветер, предвестник скорого восхода, подул с вершин, метя снег по покатостям. Казаки поднимались один за другим из-под потников, которыми были покрыты, и брели на ближайшую сопку за вереском. Вскоре вспыхнул высокий огонь, раздуваемый порывами утреннего ветра.

Солнце начало освещать вершины Каратау и потом разом облило ярким светом всю Копальскую долину. Немного [255] погодя, на самом верху соседней высоты, закрытой до тех пор от солнца другими горами, заблистал камень, выглядывавший из-под снега; потом светоносная горизонталь стала опускаться ниже и ниже и охватила весь горный хребет. Пора в путь... Лошади навьючены, и каждый поехал своею дорогою: мой товарищ в долину Малой Копалки, я с Фокиным и Бедаревым в долину Коры. Сначала мне пришлось ехать по обширным, покрытым весьма глубоким снегом, полянам, тянущимся от одной вершины до другой. На высших пунктах гор или, говоря местным наречием, на мысках, лежали груды полуразрушившегося порфира. Местами от вершин бежали глубокие трещины, которые, сходясь вместе, образовывали глубокую долину Большой Копалки. Кое-где покатости поросли стройными пихтами, растущими на джунгарском Алатау, между 6,000 и 8,000 футов высоты. Выше зоны пихт поднимаются лишенные растительности каменные гольцы, достигающие вечного снега на высоте 10,000 футов. Предельная высота, до которой поднимаются вершины джунгарского Алатау, достигает 13,000 футов.

Вскоре из-за окрестных гор стали показываться вершины громадного хребта, поднимающегося по ту сторону долины реки Коры. Мы ехали направляясь на него. Но едва Бедарев, бывший впереди, приблизился к окраине гор, как бросился с лошади и, согнувшись, пошел вперед, увязая в глубоком снегу. Через секунду он спрятался за камень и звал рукою Фокина. Пошел и я. — “Поднимайте тихонько голову из-за камня: внизу пасутся архары (ovis argali)”. — Исполнив совет Бедарева, я увидел внизу, саженях в 300 или 400, стадо больших животных. Одни из них ходили посчипывая траву, другие лежали трупами друг около друга. На высоком камне стоял огромный рогач, в качестве часового. Он часто поворачивался во все стороны, исполняя, как видно, добросовестно свою обязанность. Довольно смотреть... Спустимся к Коре. Фокин и Бедарев придумали следующий план: я состою в распоряжении последнего, а Фокин, взяв лошадей, поедет кругом и начнет спускаться к Коре по ущелью, по которому должны броситься архары, если бы увидели нас. Мы вдвоем должны спускаться прямо с того места, где стоим, прикрываясь соседнею скалою и большими каменьями лежащими по [256] покатости. Ветер дул с юго-востока, следовательно на нас. В ожидании, покуда Фокин объедет, чтобы попасть в назначенную ему щель, я уселся на камне и стал любоваться на дивную картину, расстилавшуюся у наших ног. Мы были на одной из вершин Алатау. Отсюда местность спускалась под углом 40-42°. Внизу, на огромной глубине, извивалась тоненькою ленточкою Кора ⁷, одно из верховий Каратала. По весьма значительному склону долины и пореву, который доносился снизу, можно было судить о силе, с которою падала Кора по своему руслу. На противоположной стороне реки, чрезвычайно круто поднимался громадной вышины хребет с никогда нетающим снегом наверху. Крутой, обрывистый склон этого хребта был подперт другими покатостями, будто контрфорсами. На стенах его, начиная с половины высоты, росли пихты. По мере приближения к долине Коры густота леса увеличивалась, и, наконец, внизу деревья сливались в густой бор. Долина Коры, окруженная с одной стороны хребтом, с другой горами, на которых мы теперь стояли, покрытая зеленью, с прихотливо изливающеюся по ней речкою, казалась чрезвычайно живописною. Дремучие “тайги” опускались с гор к самому руслу потока, и их темная, почти синяя зелень резко отпечатывалась на светлой, несмотря на позднее время года, зелени, покрывавшей берега Коры. Аткинсон был прав, описывая эту долину, как один из замечательнейших по красоте уголков земного шара.

— “Пойдемте. Фокин, должно, уже доехал до щели; пора и нам спускаться. Только не забудьте: коли у вас сорвется камень из-под ног, пиши пропало: архары уйдут. Теперь, коли я махну рукой так, извините меня, значит, стойте на месте; махну к себе — подпалзывайте скорее; так — ложитесь на землю”. — Мы стали спускаться, придерживаясь основания порфировой скалы. Покуда я мог за нее держаться, дело еще шло на лад; далее нужно было ползти, прикрываясь каменьями, лежащими по осыпи. Бедарев двигался быстро и без шума и на первых же порах оставил меня [257] далеко сзади. Мне предстояло разом решить три задачи, из которых каждая была весьма трудна: во-первых, нужно было постоянно быть прикрытым чем-либо; во-вторых, надлежало ступать так, чтобы ни один камешек не сорвался из-под ног; наконец, самое важное, следовало опасаться испугать архаров собственным телом, потому что, говоря вообще, было очень легко скатиться в Кору. Пока за каждым шагом я колебался, как кто-то в сказках, на перепутье трех дорог, вправо и гораздо ниже, мелькнула фигура Бедарева. Немного погодя загремел выстрел и пуля зажурчала по ущелью. Эхо несколько раз прокатилось по горам. Я взвел”курок и приготовился, поглядывая во все стороны. Взглянув нечаянно вниз, я увидел большое стадо архаров, несущееся скачками саженях в 75 от меня. Балансируя на каком-то камне, я не мог взять верно на мушку и выстрелил зря по направлению стада. Когда рассеялся дым, зверей уже не было.

Вскоре показался Бедарев, корабкавшийся ко мне снизу “Это ты стрелял?” — “Я”. — “Попал?” — “Нет; а вы попали?” — “Нет.” — “Архары либо Фокина испужались, либо нас. Должно, Фокина. Дополз я до того камня и стал высматривать. Что, думаю, за чудо? нет архаров. Смотрю, а они уже дорогу перебегают нанизу. Я и дал выпал с руки в догонку” ⁸.

После неудачной охоты, мы осматривали долину Коры, а охотники рассказывали мне, как и в какое время приходят сюда киргизы, отчего они ценят эту долину и т. д. Позвольте мне заменить их длинные рассказы следующими замечаниями: киргизы ценят долину Коры как отличное место для летовок, потому что, во-первых, летом температура здесь бывает всегда ровная, весенняя; во-вторых, в долине нет никаких насекомых, которые бы беспокоили животных; в третьих, сочная трава, ростущая по берегам Коры, даст отличный корм рогатому скоту, на обрывах же и покатостях есть травы, любимые овцами и лошадьми, и, в-четвертых, вода Коры очень вкусная и охотно пьется животными.

Маралы, тики — Aegoceros Sibiricus — архары и козы любят долину Коры не менее домашних животных, так что [258] держатся в ней круглый год, несмотря на присутствие здесь летом киргизских аулов.

От Коры мы поехали в долину Малой Копалки, где меня ждал товарищ. Охотники торопили ехать скорее, показывая на вершины главного хребта. Там, будто легкая пыль, чуть-чуть вздымался снег — признак скорого бурана. Менее чем через час снег мело уже на всех высоких горах, хотя небо было чисто и солнце светило ярко. Едва мы добрались до места вчерашнего ночлега, как порывистый, пронзительно холодный ветер рванул несколько раз со снежных вершин и замел глубокие следы, оставляемые нашими лошадьми. После этой интродукции, ветер подул снова и продолжал свою унылую песню целый день. Жесткий снег, срываемый с гор ветром, бил в лицо и, ударяясь по снеговым полянам, с шелестом летел и катился к пропасти.

В одном месте нашего пути, несмотря на погоду, я остановился, чтобы осмотреть далекий вид, открывавшийся с гор на страну, лежащую у западного и северного склонов Алатау. Вот почти под ногами Копал, со своими прямыми, правильно пересекающимися, под прямым углом, улицами. Полинялые серые дома отчетливо обрисовываются на грязных черных улицах. За долиною тянется Каратау, постепенно понижающийся к северо-западу. За ним смутно виднеется степь до самих Арганатинских гор. Балхаша не видно, но озеро Баскан-Куль видно очень хорошо. В картине, которую я теперь рассматривал, меня поразил следующий факт: долина Копала была подернута какою-то непрозрачною мглою, как и вся страна, прикрытая с севера горами; за Каратау же степь была будто прикрыта густым снегом. Я просил казаков разъяснить мне это явление. “В Копале тепло — отвечал Фокин — оттого внизу будто марево играет; а там, за Каратау, это не снег, а мороз. Когда где бывает мороз, так отсюда, с гор, там показывается белым”.

Чтобы попасть к хижине, мы должны были спуститься в чрезвычайно кругое ущелье Малой Копалки. Даже Фокин слез с лошади, объявив, что иначе можно скатиться вместе с лошадью. Это ущелье в такой же степени дико, как живописно. Огромные камни торчали по крутым покатостям, будто намереваясь сейчас же оборваться; между ними росли мощные пихты. Спустившись до дна ущелья, мы [259] переехали несколько раз через Копалку и наконец добрались до землянки, выстроенной среди хаоса скал, каменьев и леса. С десяток молодых казаков, нанятых жителями Копала, пилили лес по уступам скал, и далеко по горам разносились визг пилы и веселый их говор.

К вечеру мы ехали домой долиною реки Малой Копалки. Громадные валуны гранита, сиенита и порфира, разбросанные не в дальнем расстоянии друг от друга, доказывали, что этот ничтожный поток производил когда-то в горах огромные опустошения, размывая и унося с собою чуть не целые скалы. Чем дальше мы двигались вниз по ущелью, тем более природа являлась дикою. Мрачные голые скалы, чуть не вертикально торчащие над ручьем, становились все выше и выше. Там, где Копалка стесняется горами и падает каскадами, мы повернули налево по тропинке, которая кое-как лепилась на верх скалы, и вскоре выехали на колесную дорогу, по которой возятся дрова в город. Подгоняемые сильным попутным ветром, обращавшимся по временам в бурю, к ночи мы поспели в Копал.

Дорога от Копала до Верного идет почти все время горами. Сначала у станции Акичкинской нужно подняться на крутой хребет Джон, один из отрогов Алатау; далее путь идет по волнистой местности до реки Каратала, долину которой нужно принимать за пограничную черту между землями киргизов Большой и Средней орды ⁹. Со станции Джангыз-Агачской горная дорога становится еще труднее, так что мы сделали по ней в течение целого дня всего 30 верст. Впрочем, я не жалел, что мы принуждены были остановиться на следующей станции, Царыцинской. Станция лежит в котловине, задвинутой со всех сторон высокими, мрачными гранитными горами. Красивая река Коксу, местами обросшая по берегам деревьями, шумит и сердится под самыми окнами [260] чистенького станционного дома ¹⁰. Прозрачная вода реки напоминает своим аквамариновым цветом левые притоки По, вытекающие из альпийских глетчеров. Близ станции, через два рукава Коксу, перекинуты красивые и крепкие мосты. Эти мосты, как и станция со всеми пристройками, оканчивались еще при нас рабочими из пехотных солдат, нарочно для того командированных из ближайших команд. Нельзя не заметить, что наши войска в степях и на Кавказе прокладывают путь цивилизации не только завоеваниями, не только поддержанием порядка в занятых странах, но и сооружениями, немыслимыми без тароватости и неутомимости нашего солдата. Это величайшая слава русской армии. О безвестных тружениках-солдатиках, которые, за ничтожную плату, обливают своим дорогим и плодотворным потом дикие скалы и пустыни, с уважением упомянет самый строгий историк.

Инженерный офицер, бывший в Цирыцинском пикете при рабочих, не мог нахвалиться трудолюбием и добросовестностию солдат; однако и он сознавался, что 16 копеек за урок, который солдат едва может окончить в два дня, плата слишком ничтожная.

Из долины Коксу мы с трудом перевалили через Котуркай, один из отрогов Алатау, и поехали около подножия Алтын-Имельского хребта, составляющего юго-западное продолжение главного хребта. На паралели Алтын-Имельского пикета, в горах того же имени, есть замечательный горный проход, чаще всех других посещаемый караванами, идущими из Кульджи в Семиреченский край. Проход тоже называется Алтын-Имельским и лежит на высоте 4,660 русских футов. Про него существует у киргизов странная легенда. Они говорят, что калмыки, вероятно, вследствие войны с китайцами, очищая пространство к западу от этого [261] прохода, закопали на горах золотое седло хана, как доказательство своего права на владение окрестными землями. От того — говорят киргизы — произошло название прохода (Алтын-Имель значит золотое седло), а по имени последнего назван и весь Алтын-Имельский хребет.

Между пикетами Алтын-Имельским и Куяндузским, вправо от дороги, поднимается значительная сопка странного темного цвета. Она известна у киргизов под именем Май-Тюбе, жирной горы. На ней водится очень много весьма ядовитых змей, разного цвета и величины. Если летом сюда как-нибудь забредет скот, его убивают змеи. Оттого около горы множество костей погибших животных.

В виду Май-Тюбе, против высокого Алтын-Имельского хребта, поднимающегося на той стороне дороги, похоронен ротмистр нашей службы Чокан Валиханов, молодой киргиз, которому предстояла карьера известного ориенталиста. Чокан был сын Чингиза Валиханова, полковника и старшего султана Кокчетавского округа. Он воспитывался в омском кадетском корпусе и, выйдя из него, продолжал образовывать себя постоянным чтением. Будучи послан с купеческим караваном в Кашгар, он, по возвращении, изумил всех полнотою своего отчета, требовавшего и обширной начитанности, и истинно образованного взгляда. Чисто европейский склад ума молодого ученого обратил на него внимание Е. П. Ковалевского, бывшего тогда директором азиатского департамента министерства иностранных дел, который вызвал Валиханова в Петербург и поддерживал, сколько мог, до конца его жизни. Петербургский климат пошатнул здоровье человека, привыкшего к чистой атмосфере степей. Ему советовали ехать на родину. Но здесь болезнь стала переходить в чахотку, благодаря множеству огорчений, выдержанных Валихановым отвсюду, и, наконец, положила его в гроб летом прошлого года. Смерть застала Валиханова за обширным трудом, который, вероятно, объяснил бы многое из истории средне-азиятских народов.

Над могилою умнейшего из киргизов стоит аляповатый памятник, слепленный из глины. Будто в насмешку над молодым ученым, ненавидевшим азиатский фанатизм столько же, как и азиатский произвол, на памятнике две надписи: одна какой-то стих из корана; другая гласит, что [262] здесь похоронен Чокан, сын Чингиза, сына Валия, сына Аблая, знаменитого хана Средней орды и потомка Чингиз-хана.

3-го ноября мы подъехали к реке Или, за которою, на юг до Тянь-Шаньского хребта, простирается одна из самых богатых частей наших средне-азиятских владений, названная русскими Заилийским краем. Хотя мы пробыли в этом крае более трех недель, но не успели посетить озера Иссык-Куль, окрестности которого интересны для нас во всех отношениях; потому описание страны к югу от реки Или отлагаю до другого времени, тем более, что мы предполагаем там быть еще раз, в следующем году.

Несмотря на этот пропуск, считаю нелишним передать в общих чертах впечатления зимнего пути по степям, которые мы проезжали летом.

* * *

В конце ноября мы выехали из Верного в обратный путь к Омску. Первоначально пришлось двигаться в тарантасах, потому что верст на 200 к северу от Верного не только не было зимнего пути, но дорога была удушливо пыльна. Станции за две до Копальского Алатау стал попадаться снег, самые же горные отроги были им покрыты сплошь. Снег недавно выпал, дорога была не разъезжена; лошади останавливались, сделав сотню шагов. В Копале бросили тарантасы и купили кошевые сани ¹¹: приезжие рассказывали, что за горами отличная зимняя дорога. Помощию саней мы действительно подвинулись к северу до Аркатских гор, что в Сергиопольском округе. Тут опять ни капли снегу. Станций шесть пришлось делать в санях по голому камню и терпеливо выслушивать раздирательные звуки, производимые ёрзганием железа по остриям сланцов и по крутому песку. Не доезжая до Аркатской станции, на одном крутом косогоре сани положило на бок. После тщательного осмотра, ямщик пояснил, что “подрезы и полозья съело камнем до самых копыльев”. Пришлось бросить сани. Проехали еще немного — опять купили сани. Впрочем, даже там, где установилась санная дорога, пришлось мучиться не мало. В прогалинах снег действительно лежит толстым слоем, прикрывая [263] своею блестящею поверхностию и землю, и растения; только кое-где из-под него поднимается высокая желтая трава, опорошенная инеем так, что каждый стебелек кажется толстым сучком. Тут ехать хорошо; а вот на буграх, подверженных действию зимних ветров, просто беда: весь снег сдуло.

Смотря кругом на степь, кажущуюся бесконечно ровною, не замечаешь такого разнообразия: там расстилается покрытая белым саваном мертвая и однообразная пустыня. Кругом ни живой души, ни одного предмета, на котором могло бы остановиться внимание; разве очень редко затемнеет где-нибудь тальник, которым поросли берега какой-нибудь речонки, или вытянется плотным строем желтоватый камыш, признак присутствия озера или болота. Иногда в подобных местах заметишь струйку белесоватого дыма, чуть заметно курящуюся над кустами или камышом. Внимательно всматриваясь в место, откуда поднимается дым, с трудом различишь темный корпус юрты, опорошенный снегом, и загоны для скота, беспорядочно сложенные из ветвей. Около зимовки проложено несколько сильно умятых темных тропинок. Из чащи тальника или камыша выползет киргизка с кожаным ведром в руке, выбежит куча ребятишек, сопровождаемая разношерстною стаею собак. Ребятишки, кажущиеся шариками, от множества разной рухляди, в которую они одеты, замахают руками, закричат и запищат, глядя на проезжих; собаки, с поднятою на спине шерстью, бросятся на лошадей с злобным лаем и провожают сани до тех пор, покуда не охрипнут Потом опять безжизненная пустыня.

Изредка можно видеть, что по сторонам снег истоптан в разных направлениях. Многочисленные следы, покрывающие степь, групируются более у ям, вырытых в снегу до самой земли, с осчипанною травою на дне их. Здесь паслись табуны лошадей. На пути от Верного до Семипалатинска, нам несколько раз приходилось проезжать чрез табуны коней, обыкновенно далеко разбросавшихся во все стороны. Вот целый косяк, отделившись от табуна, рассыпался по далекому косогору, темнея будто камни, разбросанные по покатости, тогда как другие лошади пасутся у дороги или чернеют чуть заметными точками по другой [264] стороне степи. Одни, взъерошив шерсть, неподвижно стоят хвостом к ветру; другие бродят, отыскивая корм; третьи бьют копытом по снегу и разгребают его, чтобы добраться до травы. Кругом, оглядывая лошадей, разъезжают киргизы-табунщики; у некоторых из них в руках длинные пики, украшенные толстым пучком конских волос.

Бараны умеют копытить корм едва ли еще не искуснее лошадей. Ловко и быстро выколачивает баран своими острыми копытцами ровную круглую впадину и доберется именно до той травы, которую он любит употреблять в пищу. Только бараньи стада не раскидываются на такое большое расстояние, как табуны, а держатся в тесной куче.

Зимний ландшафт степи до такой степени пустынен, что вид пасущихся табунов и стад доставляет величайшее развлечение; только жалеешь, что они встречаются редко. От нечего делать станешь рассматривать многочисленные следы зверей, проложенные по гладкой поверхности степи: утешаешься тем, что не все еще замерло в этой пустыне. Вот около самой дороги оставил свежие следы волк, бродивший здесь сегодня утром. Согласно своему серьезному характеру, он двигался около дороги прямо, изредка только подходя к колее для каких-то наблюдений. Совсем иначе вел себя зайчонок, который тут же, без нужды и толку, напутал петли своего малика, или лисица, во всех направлениях пересекшая дорогу своими акуратными, словно по ниточке размеренными следами. Если один волчий след сходится с другими, волчьими же или лисьими, смотрите по сторонам: там непременно где-нибудь лежит полузасыпанный снегом костяк быка, отороченный бахромою недоглоданного замерзшего мяса. По сторонам его снег истоптан ночными посетителями скелета — волками и лисицами.

Волк едва ли не единственный плотоядный зверь, распространенный на земном шаре от полюсов до экватора. В тропических лесах Америки он водится в огромном количестве; но не мало волков и в тех полярных странах, где едва заметны редкие следы пребывания других зверей. Невольно спросишь, вместе с Майн-Ридом: как может волк находить там достаточное количество необходимой для него пищи?

Часть територии, принадлежащей гудзон-байской компании, [265] к северо-востоку от Гудзонова залива, носящая название Проклятой земли, представляет зимою совершенную пустыню. Кроме самого незначительного количества мышей, горностаев, зайцев, лисиц и сов, остающихся здесь на зиму, все прочее уходит или улетает на юг. Между тем, каждый раз, когда служащим в компании приходится проезжать по пустыням и голым скалам Проклятой земли, волки появляются у них на следах и движутся за ними неустанно день и ночь. Ежедневно путники будут видеть волчью стаю; еженощно будут вблизи слышать их завывание, видеть кругом бивуака фосфорические огоньки свирепых глаз, и горе тому, кто отделится от товарищей без надежного оружия, горе всем, если съестные припасы останутся без надлежащей охраны.

Судя по описаниям некоторых путешественников, я воображал себе такими же и азиатских степных волков, и воображал неверно. Характер здешних волков сложился иначе, вероятно, вследствие того, что они обеспечены обильною пищею, находимою ими в киргизских стадах. В качестве единых пастырей многих стад, они держатся исключительно близ аулов. Стоит волостям перекочевать — и волки исчезают при известной местности вместе со стадами. Обеспеченность положения, уничтожая неизбежность риска, делает волков киргизских степей страшными трусами. Много раз, во время ночлегов по киргизским аулам, мне приходилось слушать баталии собак с волками у самых стен юрты; еще чаще доводилось слышать про похищения скота, но, давая себя знать беспрерывно, волки оставались незримы. Мне объясняли местные жители, что степные волки боятся вида человека. В течение полугода я видел в степях только одного волка, да и то едва двигавшегося за старостию. Кстати, нельзя здесь не припомнить рассказы Аткинсона про ночные нападения степных волков на бивуаки путешественников, нападения, против которых приходилось обороняться несколько раз повторенными ружейными залпами. Подобные рассказы так же верны, как верно многое в мемуарах Аткинсона о киргизских степях.

Во время скучного пути, смотря на следы волков, невольно перебираешь все это в голове. Приходит почему-то на память Проклятая земля, и отсюда выводишь странные [266] заключения. Хоть бы теперь увидеть еще одного волка, думаешь, глядя на степь; но однообразно и безжизненно протягивается во все стороны далекая равнина, пустынно и мертво кругом.

И все-таки не очень бы хандрилось, если бы можно было ехать шибче, чем мы ехали, если бы лошади шли хотя трухою. При быстром движении, мысли становятся свежее, зло проходит, и на лошадей, и на ямщика, и на окрестность смотришь тогда добродушнее. Но что за мука ехать десятки дней, ехать день и ночь, и делать в сутки не более, как по три станции. А таким манером ехали мы, злополучные, от Верного до Семипалатинска. Ночь сменяла день, день заменялся ночью — мы все сидели в санях, не смея мечтать о возможности отдохнуть когда-либо. Наступит темнота, с нею на всем небосклоне зажигаются звезды ярким, но холодным блеском. Когда не спится, закинешь голову на подушку и долго глядишь на их дрожащий, мигающий свет, и чего-чего только не лезет в это время в голову... Мы ехали все время на север. Впереди постоянно виднелась Большая Медведица, и не мог я смотреть на нее, не вспоминая легенды, которую связывают с нею киргизы.

Помню: однажды ночью я ехал в предгориях Алатау с несколькими киргизами. Паралельно тропинке, по которой шли наши кони, ревел и клокотал сердитый Каратал, ворочая по наклоненному дну округленные камни. Белая пена виднелась по берегам реки. За шумом и грохотом ее с трудом можно было слышать друг друга. Плеяды — часы путешественника в пустыне — показывали за полночь. Ночь была холодная и ясная. Все небо горело звездами, которые, в горных странах, кажутся гораздо ярче. Один из товарищей, вытягивая заунывную песню, глядел на небо. Что он думает про эти блестящие точки, мистический предмет разных сказаний и легенд у всех людей, неимеющих научной почвы под ногами? Может быть, он молится? И мне вспомнился лихорадочный францисканский монах, товарищ Гумбольдта по путешествию в первобытных лесах южной Америки, молящийся небу о даровании ночного покоя людям и зверям.

— Ты молишься? спросил я своего товарища.

— Джок. У нас ну ясно сойти с лошади, чтобы делать намаз.

— Что говорят ваши старики про эту звезду? [267]

И я указал на полярную звезду.

— Эта звезда называется, по нашему, Темир-газык, железный гвоздь, потому что она неподвижно вбита в небо. Старики рассказывают, будто к Темир-газыку привязаны на аркане две лошади: одна серебряная, другая золотая. — И киргиз указал на созвездие Дракона. — Этих лошадей спокон века хотят украсть семь воров (семь главных звезд Большой Медведицы). Каждую ночь они крадутся к двум лошадям, пасущимся привязанными к Темир-газыку; но наступает утро, и воры прячутся, чтобы с вечера опять выйти на кражу...

Ночные думы сливаются с дремою, и незаметно засыпаешь под сводом морозного неба, покуда не разбудят сильный толчок или холод, обжигающий лицо.

Перед рассветом станет крепчать мороз. Когда серый утренний туман порассеется, бросишь кругом взгляд — та же голь и пустыня. Для развлечения принимаешься наблюдать заиндивевшие хвосты и крупы лошадей, прислушиваться к глухому побрякиванию ледяных сережек, пучкообразно нависших на щетках ног. Смотришь на спину ямщика, на тряпку, которою обернуты его шея и часть затылка. Еле живые лошади с трудом волочат сани, которые ёрзгают всем своим дном по неубитой дороге или царапают камни и песок, издавая в том и другом случае печальные разнотонные звуки. В лицо летит мелкий снег, поднимаемый шарканьем лошадиных ног в рыхлом снегу. Усы и бакенбарды обындевели, “окуржовели”, как говорят в Сибири, и прилипают к шубе. Воротник занесен инеем, который тает от дыхания по близости рта. Не знаешь, куда деть лицо и как усесться или улечься, чтобы спастись от ветра, снега, чтобы не чувствовать холодной сырости мехового воротника. А тут еще попадется ямщик, нагоняющий тоску и на седоков, и на лошадей. Как сядет на облучок, так и пошел напевать разные присказки усыпляющего свойства до следующей станции. Лошади притворятся, что тяжело, да и движутся шагом войск Фридриха II. Что же это за пытка в самом деле? неужели так таки и ехать все время?

— Ямщик!

Ямщик поворачивается и показывает красное [268] обветренное лицо, до носа подвязанное платком. Это лицо вам кажется странным, потому что по спине ямщика вы представляли его себе совсем иначе.

— Ведь нам были выставлены лошади?

— Чего эта?

— Нам были выставлены лошади?

— Кому эта?

— Комисии.

— Были-с.

— Эти самые?

— Эти-с.

— Да ведь лошади, которые были нам выставлены, должны быть свежие, немореные?

— Грех сказать: кони были добрые.

— Эти самые были выставлены?

— Эти-с.

— Когда же вы успели их так заморить?

— Нам что за корысть была морить их? мы их не морили... Эх, други, родныи!... Христос с вами, голубчики!... Но, но, но, но! выбивайтиси христовыи!...

— Ты погоняй как следует!

— Чего эта?

— Ты погоняй как следует!

— У, у, у, у! пристали, малинькии!... Вытягивай, вытягивай!... Но!... стрельни тя в голову! выручай, проклятая!...

— Да ты погоняй толком!

— Чего эта?

— Погоняй, чучело, хорошенько!

— Как же еще погонять-та? Дорога неезженная; кони некормленные: ночью на них пошта бегала; прямо с выстойки и шлейки накинули!

Вдруг в вас закипает лютая злоба и к почтам, и к некормленным лошадям, и к пресловутым степным сообщениям, и к укутанному тряпками ямщику.

— Погоняй, говорят тебе! погоняй!! слышишь?! а то в книгу на станции запишу!

— Как вашей милости будет угодно. Сами видите: кони мореные!

— Ты на водку и не думай просить; не смей и показываться на станции! слышишь?! [269]

— Слышу!

Ну, и станет совестно, и усядешься поглубже да пососредоточеннее на место, а внутри желчь так и кипит и клокочет. Если бы, в подобные минуты, реализировать злобивые помыслы седоков, то и лошади, и ямщик, и многие другие были бы немедленно аркибузированы.

Когда-нибудь доберешься и до станции... Ввалишься в комнату и сейчас же сбросишь с себя теплое платье: иначе схватишь, как то и бывало, порядочную простуду. Оттаят сосульки на усах и бороде, загорятся лицо, руки, ноги — станешь отходить, и крепко не хочется потом опять на мороз. Справедливость требует однако заметить, что бывали и такие станции, с которых мы сбегали с большим удовольствием. И теперь еще со страхом вспоминаешь про холод, искусно перемешанный на подобных станциях с угаром, про разбитые стекла, грациозные кучечки снега на подоконниках, непритворяющиеся двери и проч. На таких станциях с особенным злорадством читаешь жалобную книгу, и уж куда как хочется присоединить еще одну ехидную ябеду.

К счастию, во время пути, не пришлось выдержать большого бурана. Это, говорят, серьезная вещь. Бураном называют в Сибири и в степях зимнюю бурю, сопровождаемую снегом. Мятелью же здесь, как и у нас, называется бесснежный ветер, который, конечно, все-таки будет мести снег, уже лежащий на земле.

Я вам расскажу про буран словами одного моего знакомого, казака Катанаева:

“За Аягузом пикет есть — Ащи-Булакский прозывается. Как был резервным, там служил. Мне все едино, где ни жить, зверь бы только был, а серого зверя у Ащи-Булака множество. Бывало, чуть солнце на закате, сейчас ружье к поеди на сторожку ставишь. Сам сплю, а ружье охотничает; а то и конно, с тамыром ¹² киргизцем Колчеяком, на волков бегали. Не по нраву это пришлось товарищам, да и пикетный урядник поперек моего промысла пошел. “Что ты, Алексеич — говорит — бродяжничаешь? Другие как люди на пикете живут, а ты с азиею по степи баландаешься”. “Лучше, мол, Иван Андреич, охотничать, чем на пикете водку пить”. — Только стал, с той с самой поры, [270] пикетный меня с летучками гонять, да раз чуть не загубил меня на смерть. Было это лет шесть тому, зимою. На самого на Кузьму и Демьяна, снимаю я это шкуру со зверя на пикете да трубочку покуриваю; тут же товарищи по домашности занимаются. Только слышим: на дворе погода стала разгуливаться, снег в окошко пошло бросать. Был у нас Степан Беспалый, дрянной казачишко, ругатель большой и сквернослов. “Кого это дьявол принес в такую пору?” говорит. Видим: вершник во двор въехал, весь закуржовел. По малости времени, пикетный дверь распахнул: “Алексеич — говорит — живо беги верхи в Арганаты летучку отдай пикетному”. — “Что вы, говорю, Иван Андреич? на дворе месть почало: ехать опасно!” — “Ничего — говорит — сбирайся живее: вишь, два пера припечатаны!”

“Признаться, в та поры лапотинка была у меня как есть исправная; конь — одно слово: бегунец первейший. Что же, думаю, Господь не попустит, свинья не съест. Поехал. Сперва побежал шибко: уйти хотелось от непогоды. Заприметил, что с Балхаша дует. Много должно уж проехал, а тут ветер с другой стороны поворачивать стал и погнал по степи снег с Тарабагатая. Самый подлый этот ветер есть: завсегда буран нагонит. Только подумал про себя это самое, повалил снежище. Замело, замело, замело, и сверху, и с боков, и снизу — света Божьего не видно. Наступила стужа великая, даже окоченел весь. Вот я погреться, вот похлопывать, вот шевелиться — вижу, неймет. Плохо это дело, когда стужа осилит, даже нутро болит. А тут еще ветер с разных сторон вихрем схватывается, в воздухе замутило, глаза снегом захлестывает...

“До той поры по памяти ехал, а как дорогу перемело совсем, дал коню поводья; не то, думаю, пусть он дорогу отыщет, не то не знаю, что и будет... Проваливались мы, это, по сугробам, проваливались, давно ночь на дворе, а буранище дует, что есть силы, и конца краю ему не видно. Не был я тогда еще пужан, одначе страх разбирать стал. Что ж? долго ли до греха? ведь все мы под Богом ходим.

“Была у меня старушонка-мать, дай ей Бог царство небесное: как в степь отпускала, много будет лет тому, ладонкою благословила, а в той ладонке тропарь смоленской [271] Божией Матери зашит был. Помоложе был тогда: грешный человек — Бога не часто вспоминывал; а тут, как замление находить стало, пришла мне в голову материнская молитва. Сошел я с коня, хотел тропарь вспоминать... Чудное дело тут сделалось... Должно, молитвы матушки дошли до Владычицы... Буран так и рвет и воет; снег шумит, пересыпается: и сквозь тот шум слышу матушкин голос, божеские слова мне говорит. Я даже затрясся весь и будто стал повторять: “не имамы иные помощи, не имамы иные надежды, разве тебе, Богородица...” Обомлел совсем... Только сел на снег, почала стужа из нутра выходить, словно потеплело; страх отпущать стал, и сделалось мне столь покойно и хорошо, будто после охоты на нарах лежу... потом заснул, что ли?...

“Ребята после сказывали: буран поутру унялся. Выгнали табун в степь. В скорости бежит назад пастух Ахметка. “Беда — говорит — Алексеича лошадь одна в поле стоит”. Побежали казаки розыскивать, да и меня из-под сугроба вытащили. И как это только вышло? ехал я, ехал, а много коли трех верст до Ащи-Булака не доехал...”

Езда от Семипалатинска до Омска удобнее, чем до Верного. Дорога хороша; везут скоро. Холод только ужас какой. Впрочем, 25° мороза в начале декабря не считают в Сибири большою “стужею”.

— Ну, матушка, говорил я старушке-хозяйке на станции Соленной, заказывая ей самовар. — Хороша ваша Сибирь! экий ведь холодище!

— Видишь сам, какая у нас Сибирь есть: не мшонная, студенная; а все же дело рук Господних. Только теперь ты, барин, напрасно жалишься. Не время еще холоду. Как по вашему?... По нашему от Спиридона-солнцеворота только стужа наступит. От Спиридона-то солнце пойдет на лето, а зима на мороз.

Напророчила старуха: с 12-го декабря (день св. Спиридона) грянули такие морозы, что страх: так и обжигает все лицо, будто огнем. Утешительно то, по крайней мере, что подобные морозы в степи всегда сопровождаются полнейшим штилем: оттого страдаешь меньше, чем при сравнительно высшй температуре, сопровождаемой ветром. Кроме безветрия, сильный мороз в степи сопровождается всегда [272] густым туманом. Кажется, будто весь воздух обращается тогда в иней. Мелкие чуть заметные снежинки играют в воздухе и делают его непроницаемым; только по большему или меньшему их освещению судишь о том, закрыто ли солнце, или нет.

Было больше 30° мороза, когда мы въезжали в Омск. Глаз, привыкший в семь месяцев к беспредельному горизонту, отсутствию гражданской жизни на европейский лад, был поражен теперь городом, вообще говоря, бедным и дрянным. Церкви, минареты, каменные дома, лавки, опрятность на улицах, опрятные костюмы проезжих и прохожих, сытые лошади, все это поражало теперь как образцы высокой цивилизации. Недаром средне-азиятцы считают грязную Бухару последним словом человеческого развития.

А. К. ГЕИНС.

1. См. “Военный Сборник” 1866 г., №№ 1, 6 и 7.

2. Река Или в счет семи рек не входит. Она во всем отлична от семи горных рек, поименованных выше. Или значительно шире всех, глубже, никогда не переходима в брод и судоходна от китайского города Кульджи до озера Балхаша, т. е. на расстоянии около 700 верст.

3. По разложению доктора Залуговского, оба арасанские ключа одинаковы и состоят из сернистого газа, серной кислоты в свободном состоянии, угольной кислоты, серы, кремнезема, сернокислых: магнезии, натра, кали; хлористого магния, кальция и хлористого натрия. См. “Арасанские минеральные ключи в Семипалатинской” области. Н. Абрамова. Издание географического общества 1858 года. № 6.

4. Из полка, пришедшего с бийской линии с Абакумовым, две сотни были поселены в Копале, две сотни в Кокпектах и две в Аягузе (нынешнем Сергиополе); остальные две сотни было предположено поселить на Каратале, но это предположение отменено. Потому одна сотня отправлена в Кокпекты, другая в Копал. Впоследствии кокпектинские сотни перечислены в другой полк.

5. В 1863 году в Копале считалось 5,988 душ обоего пола, в том числе 3,794 мужского пола. Магометан было 689 человек. Главный предмет занятия жителей — земледелие. В городе православных церквей 2, мечеть 1, домов 613, лавок 20. Ежегодный оборот Копала доходит до 500,000 р. сер.

6. “Путешествие вокруг света на корабле Бигль”.

7. Кора берет начало в вечных снегах, откуда падает каскадами и водопадами по своей крутой и дикой долине. Длина течения Коры 90 верст, падение же на этой длине не менее 6,500 футов. “Словарь Российской Империи”. П. Семенова.

8. Сибирские казаки стреляют не иначе, как с сошек, приделанных наглухо к ложе. Чтобы выстрелить с такой сошки, нужно время.

9. Река Каратал (по-киргизски значит “черный тальник”), одна из наибольших рек Семиреченского края, вытекает из северо-западного склона Алатау тремя истоками. Про главнейший из них, Кору, мы говорили выше. Горная часть течения Каратала чрезвычайно стремительна. По многоводию реки и большим ишменьяк, нанесенным ею, переправа в брод через Каратал всегда затруднительна, а в половодье почти невозможна, и потому, недалеко от Каратальского выселка, через реку перекинут прочный мост. Длина Каратала, до впадения в Балхаш, около 300 верст.

10. Коксу (по-киргизски — синяя вода), главный приток Каратала, берет начало в снежных вершинах северо-западного склона Алатау. Длина реки около 200 верст. Так как и эта река очень неудобна для переправы, то через нее существуют два постоянные сообщения, одно в 20 верстах выше Царыцинского пикета, там, где Коксу вырывается из тесного ущелья, обставленного высокими гранитными горами. Здесь же находится Коксунский выселок (менее 100 душ), построенный на абсолютной высоте в 3,500 футов. У Царыцинской станицы есть также постоянные мосты через оба рукава, на которые разбивается здесь Коксу.

11. Так называются в Сибири сани, которых корпус сделан из войлока, оплетенного веревками.

12. Тамыр — друг, приятель — соответствует кавказскому кунак.

Текст воспроизведен по изданию: Киргизские очерки // Военный сборник, № 8. 1866

© текст - Гейнс А. К. 1866
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Иванов А. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1866

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info