ГЕЙНС А. К.

Через несколько дней по выезде из Усть-Каменогорска мы были в Кокпектах, городе, в котором находится окружной приказ ². lie думайте, впрочем, чтобы Кокпекты были в самом деле похожи на город. Много дурных русских деревень гораздо лучше Кокпектов. По сторонам широкой улицы расположились бедные хижины; разбитые стекла домов — а их в рамах не меньше цельных — заклеены или заменены бумагою. На бугорке стоит православная церковь чрезвычайно оригинальной архитектуры. На улицах грязь весьма почтенной глубины. Утонув в нее по щикотолоку, стоит рогатый скот, флегматически отжевывая жвачку. В разных углах города грызутся собаки и дерутся мальчишки. На заваленках сидят, в киргизских халатах, ничего неделающие казаки. Это, впрочем, не горожане, а станичники. Горожан составляют несколько оборванных средне-азиятцев, известных во всех степях под общим именем ташкинцев. Нужно сознаться, что мне показалось, будто грустный вид Кокпектов есть результат бедности жителей, зависящей от недостатка угодий и скудости местности, на которой расположен город. Много, очень много казачьих степных станиц гораздо лучше города Кокпектов. [100]

В пространстве от Кокпектов до Сергиополя рассыпается Тарабагатайский хребет, служащий водораздельною чертою между системами Иртыша и Балхаша. Так как здесь не устроено правильного почтового сообщения, то для нас выставлялись, по пути следования, лошади и юрты, долженствовавшие заменять станции. Дело шло уже к середине октября, и мы при ночлегах, очень страдали от холода. Горы, а частию и степь, были местами покрыты снегом. Термометр Реомюра по ночам падал до 10° ниже нуля. Понятно, следовательно, почему мы с удовольствием въехали в Сергиополь, хотя, при других условиях, можно было только выезжать с удовольствием из подобного города. Сергиополь (бывшая станица Аягузская) победнее и похуже Кокпектов. Казачья станица напоминает еще бедную деревню, но город собственно, или так называемая Ташкинская слободка, ниже всякой критики. Несколько двориков, обнесенных оградами, посреди которых разбиты старые, закопченные юрты; несколько мазанок — несколько значительных куч грязи и навоза; несколько оборванных и грязных жителей-азият — вот и вся слободка.

Дорога от Сергиополя к окраине Балхаша очень типична. Местность, бывшая от Усть-Каменогорска до Сергиополя по преимуществу гористою, вскоре выравнивается, растягивается и принимает чисто-степной характер. Несмотря на позднее время года, можно было заметить, что растительность здесь весьма не разнообразна; только на берегах реки Аягузки виднелись купы тальника, местами тополь и трава, достаточно густая, чтобы прокормить значительные стада. Но как только мы отделялись от реки, то въезжали в район солончаков или сыпучих песков. Последние нанесены буграми, на которых кое-где растет пучками трава. По этим пескам летом ползает множество разнообразных змей, бегают ящерицы и живут в большом количестве степные рябчики. На местах, где песок прикрепился к почве, растут очень высокое чий и чингиль, древовидный куст, употребляемый киргизами на топливо; кроме того попадается джигда (Elaeagnus angustifolia), ягодами которой питаются фазаны, почему ее присутствие в какой-нибудь местности есть верный признак того, что тут же живут и фазаны.

Пустынность местности, по которой мы теперь ехали, [101] объясняется совершенно удобно. Эти обширные пески и солончаки, вероятно, еще в очень недавнее время были дном большого внутреннего моря, от которого остались озера: Балхаш, Сасык-Куль, Уялы и Ала-Куль. Теперь между этими озерами однообразно протягивается обширная равнина, покрытая песчаными наносами и солончаками. Местные жители рассказывают, что и теперь, весною, после таяния больших снегов, низина между пикетом Джус-Агачским и Арганатинскими горами наполняется водою, соединяющею поверхность Балхаша с Сасык-Кулем. Ямщик, который вез нас, говорил, что вода эта не глубока и сообщение по почтовому пути не прекращается. Он прибавил, что каждую весну, если бы даже снега и не были зимою глубоки, на всех углубленных местах балхашской низины открываются ключи, которые заливают впадины и образуют обширные неглубокие озера ³.

Балхаш разделяет пески и солончаки Голодной степи от песков и солончаков, тянущихся восточнее озера до предгорий хребта Барлык. Вся эта масса солонцоватых песков, с ясно видными днами высохших озер, не указывает ли на существование в былые времена огромного озера, занимавшего все пространство между 85 и 100 градусами долготы?

Балхашская низина теперь неудобна для оседлой жизни. Тому не мало способствуют постоянные восточные ветры, свирепствующие между Тарабагатаем и предгориями джунгарского Алатау. Вот краткие сведения, которые я мог собрать об этих ветрах. На юг от реки Эмиля и к востоку от озера Ала-Куль, в китайских пределах, тянется Барлыкский хребет, составляющий как бы продолжение джунгарского Алатау. Там, где два хребта сближаются, остается долина около 25 верст шириною, соединяющая киргизские степи со степями Монголии. Из этого ущелья, начиная с осени, дует жестокий восточный ветер, называемый туземцами “эбе”. Когда в долине между Барлыком и Алатау пасмурно, [102] эбе не дует; но как только становится ясно, то в тесном месте ущелья начинает слышаться сперва шум, потом рев ветра, приближающегося с востока. Издалека видно, как эбе крутит снег, ворочает камни, дымится. Все живое спасается тогда от грозного ветра по горным щелям, потому что эбе так же удобно опрокидывает и катит за собою верблюда, как и лошадь со всадником. Ураган продолжается порывами обыкновенно до тех пор, покуда не найдут тучи; тогда он стихает. Зимою эбе страшен по невыносимому холоду, сопровождающему ветер. Действию эбе подвержена, кажется, вся долина, между Сергиополем и Копалом, до озера Балхаша, может быть и далее; но, конечно, по мере отдаления к западу сила ветра ослабевает. Лед, достигающий на Ала-куле значительной толщины, от действия эбе иногда разбивается, и льдины разбрасываются по западному берегу озера.

Киргизы рассказывают, что эбе дует из пещер; Гумбольдт, в своей Asie Centrale, повторяет их сказание ⁴. Вероятнее объяснение Голубева, который предполагает, что восточные ветры, преобладающие в этих частях Азии, задерживаются горами, а потом с силою прорезываются сквозь упомянутую узкую долину, производя эбе.

Понятно, что, благодаря частым и сильным восточным ветрам, пески, кочующие на низине между Балхашем и Сасык-Кулем, только с большим затруднением могут прикрепляться к почве; всякие же растительные семена в полосе, подверженной эбе, должны выветриваться из земли ⁵. [103]

Плано-Карпини, монах ордена миноритов, ездивший, по приказанию папы Инокентия IV, ко двору Гаюки-хана, внука Чингиз-хана, описал свое путешествие в особом сочинении. В нем, между прочим, говорится следующее: “Выехав оттуда, нашли мы какое-то небольшое море, на берегу которого находится небольшая гора. В этой горе, говорят, будто есть отверстие, из которого зимою выходят столь жестокие бури, что едва можно, да и то с великою опасностию, проезжать сим местом. Летом же всегда слышно там бушевание ветров; но из отверстия они выходят не сильно. Несколько дней ехали мы берегом сего моря, которое хотя и не очень велико, но наполнено островами, и оставили оное в левой руке”. Переводчик и комментатор Плано-Карпини, Языков, думает, что здесь говорится о Байкале. С этим нельзя согласиться.

Выехав из Европы в 1246 году, Плано-Карпини вступил в земли биссерминов (хивинцев) около праздника Вознесения, следовательно в мае месяце, и ехал по хивинской земле до дня св. Иоанна Крестителя. Потом папское посольство въехало в земли черных китаев (в восточный Туркестан или малую Бухарию) и, обогнув около упомянутого озера, вступило в земли найманов около Петрова дня того же 1246 года. День Иоанна Крестителя празднуется 24-го июня, а Петров день [104] 29-го июня. Если допустить, согласно толкованиям Языкова, что озеро, мимо которого проезжал Плано-Карпини, Байкал, то нужно допустить также, что мисия, следуя из хивинской земли, откуда выехала 24-го июня, приехала к берегам Байкала раньше 29-го июня, т. е. сделала около 3,000 верст менее чем в четверо суток.

Вероятнее, что Плано-Карпини говорит здесь про Ала-Куль, который за шесть веков до нашего времени мог составлять одно озеро с Сасык-Кулем, может быть даже с Балхашем; также точно вероятно, что ветер, дующий из горных ущелий, про который говорит папский посол, есть эбе, свирепствующий в балхашско-алакульской низине.

На широте Балхаша мы поднялись на Арганатинские горы (аркан-аты — прям как канат), составляющие как бы последнюю ступень поднятия, сопровождавшего образование среднеазиатских гор. С вершины Арганатов открывается разом вся громадная линия джунгарского Алатау. Горы поднимаются будто из мглы марева и становятся ясно видны уже на значительной высоте. Громадные вершины, покрытые вечным снегом, точно сквозят и кажутся какими-то фантастическими хрустальными дворцами. Ниже их можно было различить то широкие снежные поляны, то обрывистые уступы, опорошенные снегом. Глубокие вертикальные впадины кажутся темно-синего цвета и чрезвычайно живописно оттеняют яркую белизну покатостей и вершин. Горы блестяще-белые наверху постепенно темнеют по мере приближения книзу: там меньше снегу. Еще ниже они смутно и неопределенно сливаются с воздухом. Вечером, когда заходящее солнце ударяло светом на блестящие белки, картина гор стала чрезвычайно живописною. На прозрачном фиолетовом небе рисовались зубчатые вершины, точно исполинские рубины и сапфиры, точно затейливые кружева, раскрашенные всеми красками, от белого до розового, синего и черного цветов. Солнце постепенно потухало, а вместе с тем и краски меняли мало по малу свои цвета. Низ горчи мало по малу погружался в темную синеву, и когда солнце скрылось совершенно, от этого хребта, теперь спрятавшегося совершенно в полупрозрачную мглу, остались одни только вершины, облитые ярким блеском, будто высоко зажженные светочи. [105]

Вскоре мы были на берегу реки Лепсы ⁶. У лепсинского пикета она шириною сажен в тридцать и довольно глубока. Берега ее поросли чингилем, джигдою и камышом колосальных размеров. В разных местах по берегам реки виднелись огоньки аулов. Воздух был теплый и мягкий, точно у нас в конце августа. Общее впечатление, производимое рекою, очень приятно и напоминает Качу, Альму, Салгир, хорошие крымские реки.

Для того, чтобы дать некоторое понятие о наших странствованиях по степи, позвольте выписать из моего журнала несколько дней. Это может иметь известный интерес, благодаря крайней подробности, с которою я ежедневно вписывал в журнал все виденное и слышанное, и тому обстоятельству, что дневник обращал особенное внимание на обстановку и условия внутренней киргизской жизни.

Так как осенью кочует по реке множество аулов, то Г* и я решились ехать в Лепсинскую станицу верхом, а остальная часть комисии направилась туда же по большой дороге ⁷.

Мы снарядились в путь таким образом: наняли шесть лошадей и проводника киргиза Сигиз-бая; запаслись хлебом, чаем, сахаром и водкою; взяли медный чайник, штуцер, револьвер и ружье. Кроме Сигиз-бая нанят был с пикета казак Дмитрий. Переводчик комисии, г. Ибрагимов, весьма порядочный молодой человек, поехал тоже с нами. Всего пять человек и шесть лошадей, из которых у одной болтался на спине нескладный вьюк, прикрепленный к обыкновенному седлу помощию веревок.

Отправились в дорогу в одиннадцать часов утра. Термометр показывал +10° по Реомюру. [106]

Дорога сначала почти все время шла берегом Лепсы. В долине, орошаемой разливом реки, попадаются весьма часто тополи, вербы, джигдовые деревья, барбарис, шиповник, высокий частый камыш. В некоторых местах все эти растения были перемешаны и тесно сплочены в одну чащу, так что мы могли пробираться сквозь береговую урёму только по тропинкам, промятым скотом. За высокими же песчаными берегами, ограничивающими долину, лежит ровная бесплодная степь. Песчаные наносные холмы безотрадно и беспорядочно тянутся кругом, покуда только может видеть глаз. Часть этих песков, вероятно, кочует и до сих пор, если дует сильный ветер. Это можно было заметить теперь по песку, с шелестом летевшему в степи за легеньким ветерком, который провожал нас в путь-дорогу. Другая часть песков, перемешанная с кое-каким черноземом, поросла саксаулом, астрагалами, полынью и кинцом. Летом близ долины Лепсы нужно беречься большого количества водящихся здесь тарантулов и фаланг. Огромные стада степных рябчиков носились по этой пустыне, издавая далеко слышные характеристические крики. Наш путь пролегал, паралельно Лепсе, в логах между высокими песчаными холмами. Это самая разбойническая дорога, вероятно и проложенная первоначально барантачами. По ней можно было сделать десятки верст так, что со степи трудно было видеть всадников.

Иногда дорога подходила к самому краю высот, ограничивающих узкую долину Лепсы. Богатая растительность окоймляла светлую полосу реки. С Лепсы, издавая металические звонкие крики, поднимались, пришлепывая по воде крыльями, лебеди; с испуганным кваканьем улетали утки; с хриплыми звуками спасались другие птицы.

Мы ехали уже часа два с половиною, но аула еще не встречали. По свежему скотскому помету и по густой полосе только что проложенных в одном направлении следов можно было заключить, что аулы поднялись выше по Лепсе, не далее как сегодня. Не рассчитывая вскоре встретить аулы, мы спустились к реке и стали выбирать место для привала. Здесь поразила меня формация берегов Лепсы. На обнаженном обрыве виднелось множество слоев песку то совершенно белого, то желтого, грязного и темного цветов. Слои, на ровном расстоянии, были разделены тонким песчаником, [107] твердые плиты которого торчали из разноцветных наслоений песку и валялись у берега реки. Около этого места мы и расположились. Лошади были стреножены и стали “рядком повеся нос”. Сигиз-бай натаскал сучьев, разложил костер, и скоро чайник закипел. Часа через полтора мы опять поехали. Кругом тянулась та же пустыня. Впереди выше и выше поднимались горы, отчетливо рисуя свои громадные вершины на Фоне чистого, безоблачного неба. Теперь можно было видеть, что возвышения, казавшиеся незначительными бугорками на одной и той же сплошной стене гор, не более, не менее как вершины предгорий, проектирующиеся на главном хребте. Предгория были без снега, и на них можно было рассмотреть сплошные массы леса. “Там — говорил Сигиз-бай — лес так густ, что нельзя проехать верхом. По лесам водятся маралы, медведи, архары (ovis argali), тигры.

Становилось темнее. Превосходный день потухал тихо, освещая всю видимую плоскость гор и золотя покатости, обращенные к западу. При вечернем освещении, Алатау был невыразимо хорош. Эти переливы теней, этот ослепительный блеск, перемешанный на фантастических гранях со всеми цветами и полною тенью, эти далекие вершины, горящие как свечи посреди великолепного хаоса форм и цветов, так ласкали зрение, что не хотелось оторвать от них глаз.

Потемнело почти совсем. Воздух стал свеж, даже холоден. С песчаных высот, на которые мы взъезжали, по отсутствию огней можно было судить, что в окрестности нет аулов. Сигиз-бай сулил нам комфортабельный ночлег у одного татарина-торговца, которого кош ⁸ должен был быть недалеко. Мы направились туда. Наши лошади беспрерывно спотыкались об арыки ⁹, разветвляющиеся посреди полей, на которых было посеяно просо. Твердая желтая солома еще торчала кругом частою щетиною. Круги крепко вытоптанной земли, служившие токами, были обнесены валиками, в предохранение от воды арык; на этих токах [108] киргизы молотили просо лошадьми. Когда совсем стемнело, мы подъехали к кошу татарина, расположенному на правом берегу. Чтобы добраться до него, нужно было переправиться в брод через реку. Сигиз-бай стал громко кричать, чтобы вызвать хозяев коша. Скоро показалась какая-то фигура. На требование Сигиз-бая показать брод, фигура спросила, кто мы такие. Проводник отвечал, что мы часть той самой комисии, под которую выгоняли на почтовую дорогу лошадей. Татарин крикнул, что ему все равно, кто мы такие, что брода через реку здесь нет и что, наконец, выше по реке есть много аулов, где мы можем переночевать совершенно удобно. Мы постояли, посмотрели на воду Лепсы, выбранили в сласть упрямого татарина и поехали далее.

В темноте нам приходилось спускаться в глубокие сырые долины, подниматься на высоты и опять спускаться в ямы, поросшие высоким камышом. Повременим Сигиз-бай взъезжал на вершину какого-нибудь бугра, чтоб прислушаться, нет ли где лая. Мы тоже останавливались. Неподвижная фигура проводника отчетливо рисовалась тогда на полутемном ночном небе, служа как бы продолжением черного бугра. Кругом ни звука, ни малейшего шороха; только по временам хрипло прокричит какая-нибудь птица на Лепсе, да схватится ветерок, заменяя глухое молчание шелестом песку, катящегося по пустыне. Во время одной из подобных рекогносцировок, Сигиз-бай закричал Ибрагимову, что, во-первых, слышит лай собак, а во-вторых чувствует запах аульного дыма. Мы прибавили шагу. Верстах в трех оттуда мы действительно увидели много огней, но все аулы стояли на правом берегу. Мы поехали по прибрежным высотам. При нашем приближении, с реки, с громкими криками, поднимались стада лебедей, гусей и уток. Луна взошла, и нас могли теперь видеть из аулов. Собаки подняли страшный концерт. Бабы, вероятно опасаясь, что едут барантачи, громко сзывали скот, и далеко по реке разносились их призывные крики: гау! гау! гау! гау!

Мы все ехали, не зная, что и предпринять. Наконец увидели несколько юрт на довольно высоком берегу Лепсы, долина которой суживалась в этом месте. Мы подъехали к реке и решительными криками вызвали жителей аула на берег. Помощию денег и угроз мы заставили показать себе [109] брод. Один киргиз уселся на быка и поехал берегом вверх по реке, пригласивши и нас делать то же самое. В версте от аула, он закричал, чтобы мы въезжали в реку и держались прямо на него. Сигиз-бай с вьюком тронулся первым. Вода реки, доходившая до живота лошадям, была совершенно чиста и искрилась, благодаря яркому лунному освещению, при каждом шаге вперед. Вдруг Сигиз-бай делает несколько странных движений, так что вода расплескивается во все стороны... Секунду спустя я вижу его на другом берегу, а вьючная лошадь барахталась, будто проваливаясь в грязь. Наш вьюк! моя записная книга!... Еще секунда, и киргиз из аула, бросившийся в воду, уже тащил за повод вьючную лошадь.

Мы приехали наконец в аул, пробыв на седле около десяти часов. Собаки — часовые и замки киргизов — осадили со всех сторон наших лошадей; но, в противность степного этикета, из юрт никто не выходил, чтобы принять нас. Когда же мы захотели сами войти в первую попавшуюся юрту, нам загородили вход, объявив, что здесь лежит горячечный; в другой юрте-то же самое; в третьей-то же. Действительно, сквозь кошмы юрт можно было слышать то болезненный кашель, то крики и плач детей, то тяжелые стоны больных людей. Наконец нашлась одна юрта, где не было больных. Хозяйка юрты, шустрая бабенка, в изодранном халатишке, пояснила, что она неимущая, не имеет не только ничего, чтобы угостить нас, но даже и кошем, чтобы подослать на землю. Внутренняя обстановка юрты точно самая нищенская. Деревянный остов ее был стар; войлочные стены испещрены дырьями разнообразной формы. Один небольшой сундучишко стоял прямо против входа; несколько растрепанных грязных войлоков валялись у сундука, несколько необходимой утвари, несколько обрывков измочаленных веревок — вот все, что можно было заметить во внутренности юрты.

Мы попросили продать нам барана: оказалось, что во всем ауле нет ни одного, так как тут живут одни джетаки ¹⁰. Пришлось послать за бараном в ближайший аул. [110]

Когда мы напились чаю, то ведерный чайник был передан в распоряжение киргизов, которым роздали по куску сахара. Это обстоятельство моментально изменило наши отношения; хозяева сделались любезнее и разговорчивее. В юрту стало набираться множество народа, с тем, чтобы принять участие в питии чая. Пришли какие-то сморщенные бабы и робко столпились у входа; влез какой-то мальчишка без всякого костюма и белья и, протолкавшись к огню, стал важно греть живот. Сконфуженная мать крикнула на него; он скрылся, но через несколько минут вернулся, облаченный в грязную длинную рубаху, которая спереди была разорвана от самого горла до низа, а сзади — от поясницы до низа же. Удовлетворив чувству материнской стыдливости, мальчишка раздвинул рубаху по разрыву и стал по-прежнему греть свой живот.

Вдруг шум и движение. Старшие киргизы стали гнать детей подзатыльниками, а старики, проталкиваясь вперед, огрызаться на бесстыдство более молодых людей, занявших все место в юрте. Скоро объяснилась причина преувеличенного старания расчистить место: в юрту ввели купленного в соседнем ауле барана. Ибрагимов поднял руки и прочел “батуа, молитву над приготовленным к закланию, т. е. пожелал, чтобы хозяин и семейство юрты были всегда здоровы и чтобы стада их никогда не уменьшались. Аллах! Аллах! закончили все присутствующие, проведя обеими руками по бороде. Потом один киргиз вынул нож, перерезал барану горло и, выпустив кровь в подставленное корыто, проговорил: “кровь Богу!” Когда судороги барана кончились, мясник, сбросив с себя одежду и обнаружив бронзовые по цвету и крепости члены, стал снимать кожу. Засим баран был порезан небольшим ножичком на куски с удивительным знанием анатомии. Баранина была брошена в немытый котел, покрыта грязною крышкою и унесена в другую юрту для варки.

В ожидании баранины, мы стали расспрашивать киргизов про их житье бытье. Эти расспросы нужно вести очень осторожно. Серьезные вопросы необходимо беспрерывно пересыпать пустяками: иначе, возбудишь недоверие, а тогда можно быть уверенным услышать одни только бессмысленные ответы.

Во время расспросов, я всматривался в эти [111] получеловеческие лица, тесным рядом сгруппировавшиеся у огня. На очаге вспыхивал и погасал быстро сгоравший кизил-ча, то освещая трупу людей, сидящих на корточках кругом очага, то разливая полумрак, в котором тонули все детали странной картины. Лица нищих киргизов, наших гостей, были до того исковерканы ежечасною заботою о пропитании, неопрятностию, отсутствием всяких следов мысли, уродливостию, что казались звереобразными, почти обезьянными.

Условия киргизской жизни и потребностей чрезвычайно просты. Незначительный капитал в скоте, например, 200-250 баранов, с пропорциональным количеством рогатых и лошадей, делает жизнь киргиза совершенно восполненною. При подобном состоянии даже прихотливый киргиз может удовлетворить всем своим потребностям. Если же состояние будет выше, то киргиз станет ездить на хорошей лошади, вместо посредственной; станет покупать ташкинские или китайские седла, вместо киргизских; заведет две сабы ¹¹, вместо одной; уберет внутренность юрты тикеметами и коврами, вместо простых кошем; одним словом, количество его потребностей останется то же, но с увеличением своего состояния киргиз станет улучшать только качества потребляемых предметов. Таким образом, потребности и бедных и богатых почти одни и те же; удовлетворяются же они, смотря по состоянию, с большею или меньшею прихотливостию. Состояние ниже посредственного отзывается уже расстройством киргизского хозяйства, по невозможности удовлетворить все потребности кочевой жизни, а эта невозможность кончается обыкновенно тем, что, за истреблением скота, киргиз теряет способность кочевать. Положение тех киргизов, которые останавливаются на месте и делаются по необходимости оседлыми, по истине ужасно. Юрта не дом; она непрактична для жизни на месте. Оттого грязь, нечистота, вонь, холод, повсеместные лохмотья, больные — вот обыкновенные атрибуты некочующих киргизов или джетаков. Пусть не предполагают наивные люди, что, вследствие несложности киргизских потребностей, бедность в степи переносится легче, чем в улицах Парижа и Лондона. Все то же самое. Также отяжелевший киргизский собственник может давить [112] неимущего. Также велико для последнего обаяние покоя и капитала; также остро и болезненно желание собственности, и также тяжело нищему выбиваться из своего положения, без особенно благоприятных обстоятельств.

Аул, в котором мы находились, принадлежит к Исенгул-Сарджемтимовской волости. Хозяин юрты джетак Тюле-бай Игиликов. Он содержит жену и брата, из которых и состоит его семейство. Все его имущество заключается в двух головах рогатой скотины. По бедности, Игиликов занимается земледелием. Не имея рабочего скота для запашки, он ежегодно, на время работ, выпрашивает его у своих достаточных родителей, которые и исполняют просьбу сына бесплатно. В прошлом году засеял Игиликов шесть деревянных чашек проса и два небольших мешка пшеницы. Урожай в 1865 году был не совсем хороший. Из собранного хлеба он променял четыре мешка (по 5 пудов каждый) на четырех баранов. Из последних два пошли в уплату чегына по волости ¹², а на двух остальных куплено у торговца нанки и бязи. Из бязи жена Игиликова сделала себе джавлук ¹³, а мужу подштанники; из нанки же она сшила себе халат, который и составляет единственную ее одежду. Ни у одного члена семейства нет рубашки. На сапоги выпросили у богатого киргиза кожу с павшей скотины; шьет же им сапоги один родственник бесплатно. Тулуп есть у одного мужа.

Из хлеба, оставшегося от продажи, два копа роздано тамырам ¹⁴ за услуги, подобные шитью сапогов. Это, по словам хозяина, так же обязательно, как и чегын. Конец концов, на зиму оставалось у них всего на все три копа пшеницы и три копа проса; из того числа до сегодняшнего дня уже съедено два копа пшеницы и один коп проса; потому хозяева юрты думают, что на зиму продовольствия им не хватит. Как пробьются до следующей осени, тоже не знают.

Юрта служит уже семь лет и поставлена вскоре после свадьбы. Тогда состояние киргизской четы было немного лучше. [113] Были две лошади, но они пали в первый же год супружества.

Ясака платят две мерлушки в год ¹⁵. Аульный старшина за ясаком не приезжает, а сам уплачивает подати за весь аул, для чего берег деньги на проценты у торгаша-татарина. Сколько берет он денег и сколько в действительности нужно платить ясака, хозяева не знают. По уплате ясака, аульный старшина раскладывает долг, пропорциально состоянию, на всех лиц, составляющих аул. Засим он дает татарину ярлыки, в которых означено, с кого и сколько нужно получить денег. По этим ярлыкам татарин, при помощи аульного, и собирает свои долги.

Очередь поставить подводу в этом году до Игиликова не доходила; но каждый чагарак ¹⁶ должен ставить подводу, если она будет потребована. Неимеющий лошади должен нанять ее.

Оборванный мальчишка опередил барана, которого варили в другой юрте, и пояснил, что сейчас же принесут казан. Отложив для себя часть мяса, остальное мы роздали по кучкам, в которые уселись киргизы, предчувствуя поживу. Менее чем в две минуты баран принадлежал уже истории; только слышно было, как, с громким хрустением, ломались толстые кости крепкими киргизскими зубами. Это был пир волков, напавших на неожиданную добычу. Впрочем, хозяин, облизывая черные, грязные пальцы, хвастал нам, что им вообще удается иногда есть мясо. Это случается чаще всего в годы большого падежа скота. Тогда они выпрашивают одну или две издыхающих скотины у богатых родственников.

Впрочем, и у этих париев существуют свои правила общежития, свое savoir vivre. Еще во времена существования барана, когда мы предложили хозяйке разделить его гостям, она отказалась, пояснив, что неприлично распоряжаться бараниною, сваренною не в ее юрте.

Во время ужина, из дверей юрты беспрерывно [114] показывались морды огромных собак. Несмотря на частые, короткие взвизгивания и затем поспешные ретирады, свидетельствующие о боли, которую может причинить таловая палка, некоторые из псов успевали похищать кости чуть не изо рта своих хозяев. После пира, когда от барана не осталось решительно ничего, кроме чистых белых костей, последние были собраны и выброшены на двор. Теперь между собаками идет упрямая дарвиновская борьба “за существование”, в самом точном смысле этого слова.

Легли спать около двух часов.

Часов в одиннадцать мы выехали, после самого дружественного прощания с добрыми джетаками. Из аула мы вскоре поднялись на одну высоту. Оттуда далеко стала видна степь, и, сколько мог дохватывать глаз, повсюду являлись многочисленные стада и трупы юрт. Картина кочевьев далеко не лишена своеобразной красоты. Я не раз отставал от [115] нашей кавалькады, чтобы быть в состоянии спокойно любоваться красотою дикой картины, развертывавшейся перед глазами во все стороны.

Плоскость чуть не математически ровная тянется до самых предгорий Алатау. Кое-где на берегу Лепсы поднимаются бугры, с высокими и странными на них могилами султанов и киргизских богатырей. На местах, заливаемых весеннею водою реки, поднимается теперь высокая пожелтевшая трава, и по ней бродят, в разных направлениях, пестрые стада. Оборванный мальчишка сидит неподвижно на лошади около плотно сгруппировавшихся баранов. Еще более неопрятная киргизская девушка едет верхом на воле и сгоняет стада широко разбредшихся коров и быков. Лошадей нет: они в отгонных местах, на горах, где растет нужная для них трава. В разных местах степи, и близко, и далеко, чуть не у самых гор, темнеют и белеют юрты, поставленные кучками по 3, 4 и по 5 штук вместе. Остановимся на секунду, чтобы удобнее присмотреться и прислушаться ко всему окружающему, и как-то спокойно переливается в ушах воздух, заставляя обращать усиленное внимание на каждый звук, раздающийся посреди степей. Вот нескладная могила оригинальной постройки, поднимающая кверху свои глиняные шпили: здесь когда-то жил и нас свои стада большой человек, богатый киргиз, увеличивавший свое имущество барантою и грабежом у слабых соседей. Оттого киргизы и чтут его могилу. “Гау! гау! гау!” звонко кричит баба в ближнем ауле. “Алданазар! Алданазар!” зовет в углу степи один киргиз другого. Где-то далеко дружно и наперерыв начали остервенело заливаться собаки. Вот справа ветерок принес окрик табунщика и спокойное мычанье. Вдали, на половину спрятавшись в высокую траву, едут несколько всадников, подгоняя перед собою овец — должно быть, гонят на продажу. В другой стороне за чем-то несет чуть видного киргиза, который гонит лошадь во весь дух к реке

Вся эта картина, все эти звуки, вся своеобразная обстановка кочевий сильно врезывается в мозг, так сильно, что, вероятно, никогда не забудется.

Недалеко от аула наших приятелей-джетаков растет несколько высоких тополей — место, далеко заметное в степи. Около, близ озера, вероятно, оставленного разлитием Лепсы, [116] стоит киргизская зимовка, приютившаяся у высоких камышей. Урочище называется Сулу-Терек (красивая осина).

Мы повернули туда, чтобы осмотреть зимовку. Киргиз-владелец ее потерял очень много скота в джуте ¹⁷ прошлого года; потому прежняя его зимовка, способная для прокормления большого количества скота, стала неудобна для того числа, которое у него осталось. “Теперь — говорил он нам — осталось у меня так мало скота, что я в состоянии обезопасить себя от случайностей, накашивая, с помощию семейства, нужное количество сена. Прежняя моя зимовка лежала ниже по реке и занимала много места; но там не было лугов, потому я бросил ее и занял эту, бывшее кзеу ¹⁸ старшего султана Копальского округа”. Киргизское семейство жило пока в юртах, разбитых близ самой зимовки, которая не была еще совершенно окончена.

Зимовка состоит из большой скирды сена, запаса кизяка и просторного загона для скота, сделанного из тростника и обложенного землею. Все это обнесено плотною изгородью из тростника. В середине оставлено место для юрты. Когда грянут холода, юрта будет перенесена сюда и снизу обсыпана снегом или землею. Скирда сена, гора кизяка и загон, охватывающие с трех сторон юрту, будут охранять ее от ветра и буранов Для каждой из пяти юрт, в которых живет семейство киргиза, у которого мы теперь были, устроен подобный дворик, так что скирда сена, или загон, или кизяк служат частию ограды для двух смежных двориков. Входы в дворики закладываются бревнами из джигдового дерева.

Из Сулу-Терека мы проезжали мимо древних калмыцких могил, разбросанных по холмам правого берега Лепсы. На. одной из них валялась грубая статуя, иссеченная из гранита. Сигиз-бай сказал нам, что четыре года тому назад три калмыцких старшины приезжали зачем-то из Китая. Самый старший из них говорил, что он помнит еще время, [117] когда лепсинский край принадлежал калмыкам (?). Старик — продолжал наш проводник — подъехал к одному очень глубокому озеру недалеко отсюда и сказал: “мне помнится, что здесь должен быть брод до другого берега”; потом ударил нагайкою и проехал все озеро по броду, про существование которого и не подозревали киргизы. Близ того же озера, в камышах, калмыки нашли статую, которую мы только что видели, и отвезли к берегу Лепсы, на так называемое калмыцкое кладбище, говоря, что этот памятник сделан в честь дочери их бывшего хана, которая похоронена здесь.

Мой товарищ, служивший продолжительное время в Сибири, пояснил мне, что китайцы, задолго перед заключением тарабагатайского протокола, подсылали на Лепсу калмыков, которые выкапывали из земли разные древности и всячески старались доказать факт, всем известный, именно, что эта земля принадлежала когда-то ойратам. Перед заключением протокола, манджурские поверенные неожиданно потребовали все бывшие калмыцкие земли, хотя впоследствии не только отказались от своих претензий, но и выполнили все требования русских. Сигиз-бай доставил нас на ночлег к одному султану из рода Шанхай. Мы вошли в юрту; но султан, стоя на маленьком коврике на коленях, усердно молился, не обращая на нас внимания. Это продолжалось с добрых полчаса. Было совершенно ясно, что султан не хотел нас пустить к себе, потому мы предупредили его: купив барана, мы поехали далее.

С тех пор, как мы приблизились к горам, главный хребет стал скрываться за ближайшими предгориями. Теперь казалось, что впереди нас только незначительные горки, хотя до предгорий оставалось всего несколько верст.

Под вечер мы подъехали к самым горам и сначала спустились в высохшее русло какого-то, вероятно, чрезвычайно быстрого и глубокого весною потока, и потом стали подниматься на предгория Алатауского хребта. Сзади расширялась далее и далее степь. Темнея и синея по мере отдаления от нас, она казалась теперь ровною — хоть шаром покати. Сизо-фиолетовый туман курился над нею, скрадывая детали; только вблизи можно было различить желтые пашни из-под снятого проса. “Вот Арганатанские горы”, сказал проводник, [118] показывая на облачко, чуть синевшее на краю горизонта. Солнце стало быстро прятаться за горы, и резкий холодный ветер с гор пробежал по покатости, на которую мы карабкались. Внизу степь стала затягиваться густым темным туманом. Из полумрачной мглы будто мигнул раза два огонек; но мы повернули влево, в узкое ущелье, спертое по сторонам высокими горами, и далекий горизонт скрылся со всем, что неопределенно и загадочно рисовалось на нем. “Джур! джур!” скорее! а то становится очень свежо... Еще один поворот за покатость горы, и мы увидели пять юрт, живописно раскинувшихся в самом ущелье. Хозяин аула, Султан Валиев (тоже из рода Шанхай), вероятно, предупрежденный собаками, выехал к нам навстречу с извинением, что не может нас принять в своих юртах, так как там везде лежат больные. Мы ответили, что не боимся больных, и вошли в юрту султанского телленгута ¹⁹, где действительно лежал горячечный. Хозяин юрты принял нас ласково, чему не мало способствовал баран, которого Дмитрий привез с собою, перевалив через седло. Скоро на очаге был разложен большой огонь, и на него поставлен чайник. Внутренняя обстановка юрты доказывала некоторый достаток. По стенам ее стояло много сундуков в хороших войлочных чехлах; между ними на видном месте красовался и наш погребец московского изделия; на кирэге ²⁰ висели узды, нагайки и старая кривая сабля; по углам и на сундуках лежали седла; хозяин и хозяйка были одеты в полосатые бухарские халаты из шелку, смешанного с бумагою.

Вошел султан, человек лет сорока пяти, с весьма добрым выражением лица. Мы его пригласили пить чай и ужинать с нами.

Так как я нехорошо рассмотрел местность, по которой мы ехали, то вышел из юрты. Что за ночь! Тепло, тихо и ясно, как днем. Полная луна освещала две высокие горы, между которыми в ущелье стояли юрты. Пространство между юртами, вместо ограды, было огорожено твердыми [119] матами из чия. В образованном таким способом загоне помещались стада овец и рогатой скотины, иначе волки не преминули бы произвести среди них серьезное опустошение. Подойдя к стаду, я стал прислушиваться к смешанным звукам, происходящим от жевания жвачки, храпа спящих овец, чихания и пр. Заметив внимательного наблюдателя, крайние овцы вскочили и с ужасом озирались на меня. Панический страх сообщался постепенно всему стаду, и я, чтобы не наделать переполоха, пошел ко входу в юрту. Вдруг все собаки аула, с воем и лаем, ринулись по ущелью. Несколько киргизов вылезли из юрт и начали ободрять собак, бросившихся, как мне пояснили, за волком. Долго после того слышен был заливной лай псов, непрерывавшийся ни на секунду.

Позвольте мне выпустить здесь рассказы киргизов про их быт, про подати, отношения к властям своим и русским, рассказы очень детальные и имеющие большое значение для нас, но не для читателей “Военного Сборника”.

Напившись чаю, поужинав и наговорившись с киргизами, мы легли спать. Благодаря горам, посреди которых стоял аул, в юрте не дуло; несмотря на то, я долго не засыпал, потому что вписывал в журнал впечатления дня. Окончив эту работу, я решился записать тот знакомый мне эфект, который производит юрта осеннею ночью.

В юрте самой опрятной все необычайно грязно. Начиная со стен ее, покрытых копотью, до пыльных войлоков, на которых спят, до белья и одежды ее обитателей, все пропитано грязью и кишит необъятным количеством насекомых. Оттого все находящееся в юрте пропитано острым и кислым запахом неопрятности. Когда население юрты располагается спать, хозяйка начинает с того, что раздевает детей догола и ставит их у очага с тем, чтобы они согрелись раньше, чем полезут в постель. Говорят, что, снявши все платье, спать теплее. На детей наваливают войлоки, тулупы и все могущее их согревать. После разоблачается хозяин: снимает чамбары, халат, рубашку и остается в одних бумажных панталонах. Он ложится в постель. Войлоком, служащим одеялом, его подтыкает со всех сторон хозяйка. Засим последняя разворачивает джавлук, снимает все, исключая рубахи, и гасит огонь, [120] оставляя перегоревшие уголья, которые сгребает в кучу и засыпает пеплом. Потом закрывается тюндюк ²¹. В юрте распространяется запах дыма, едкий, несносный, который, перемешиваясь с испарениями крайне неопрятных людей, со скверным собственным запахом всей юрты, производит чрезвычайно удушливую атмосферу. Ночью слышится частый сиплый кашель детей, кашель взрослых, плач... Вздувается огонь; ребенок кормится грудью или кужею ²². Опять темнота. Тяжелый воздух давит вас; из-под юрты веет холодом; из дыр в стенах дует ветер. Воздух очищается, но за то наступает проницающий холод... Кто это бродит по вашим ногам? Это собака, которая вошла в юрту, открыв двери головою. Теперь она догрызает брошенные кости и все съедомое, что только можно отыскать. “Кеть! кеть! кеть!” пугает собаку хозяйка или хозяин тем шепотом, который слышнее крика, бросая при этом в нее чем ни попало. Опять тишина, прерываемая кашлем и тяжелым дыханием детей, плачем, униманием и проч. Вдруг чуть не на вашей голове начинается драка собак; только один войлок отделяет вас от свирепой стаи, которая задыхается от злобы, грызется и возится, покуда несколько жалобных стонов не покажут, что есть бойцы, уже выбывшие из строя, и что они теперь преследуются разгоряченными победителями. Или вдруг собачья стая завоет и залает на все голоса и бросится навстречу волку; или сквозь сон вам слышится, как табунщик, стерегущий скотину, затянет какие-то дикие ноты: не то поет, не то окликает, не то пугает кого-то... Светает. Вы это чувствуете по живому холоду, щиплющему ваши ноги; ваша голова зябнет, потому что свежий ветерок проникает в какую-нибудь дырочку, образовавшуюся в рухляди, которою вы покрыты. “От! от!” огонь! кричите вы отчаянно. Встает хозяин, одевается и открывает тюндюк. Юрта обливается бледным светом. Тщательно и долго раздувается огонь у очага; он вспыхивает. Слава Богу!

Выехав из ущелья, мы стали подниматься на горы. Лошади шли с большим усилием. После двухчасового пути по тяжелым подъемам, мы добрались до табуна, который следовал по крутому косогору, подгоняемый несколькими пастухами. Один из них держал в руках огромную пику, сажени в полторы длиною, с толстым пучком конских волос, развевавшимся под лезвеем. Султан остановился; мы слезли с лошадей, чтобы дать переседлать их, а я полез наверх, к каменной шишке, откуда, по моему расчету, должен был открываться далекий вид на степь. Переменив лошадей и оставив старых в султанском табуне до того времени, пока Сигиз-бай не поедет назад, мы продолжали подниматься в гору. Когда наконец мы добрались до верха увала, то были вознаграждены одною из тех величественных картин, которые никогда не забываются. Оттуда разом открылся главный хребет, закрывавший впереди нас весь горизонт. Теперь он не был более заслонен незначительными предгориями. Длинная цепь гор, нагроможденных одна на другую, была видна от самого основания, во всей своей величественной красоте. Южная покатость увала, с которого мы начали спускаться, была покрыта богатою растительностию, и, вероятно, много скота в состоянии прокормить эта высокая трава, доходившая до колен [122] лошадям и покрывавшая всю покатость. Внизу, близ подошвы увала, у ручья, раскинулся аул. Султан, все-таки провожавший нас, пояснил, что в этом ауле живет отличный серебряник, он же и оружейник, почему мы решились завернуть туда. Когда мы уселись в юрте серебряника и объявили, что заплатим, если он покажет нам свою работу, киргизы успокоились...

Далее следует описание инструментов, работы серебряника, предметов, им сделанных, и цены последним...

Из аула мы опять поднялись на большую высоту, с которой открылась долина реки Лепсы, остававшаяся у нас до сих пор в правой руке. В этом месте она. очень напоминает крымские реки. Берега реки обставлены высокими тополями, у которых были разбросаны юрты. Черный их цвет показывал, что владельцы юрт не весьма богаты. Около юрт, по широкой долине, бродили немногочисленные стада. Проводник сказал нам, что эти юрты принадлежат большею частию чала-казакам. Чала-казаками здесь называются метисы от средиеазиятцев и киргизов. Прежде чала-казаки не платили податей. Достаточно было назваться этим именем, и можно было жить целые годы не только совершенно спокойно, но и не нести никаких повинностей относительно страны, в которой живешь. Выгоды, сопряженные с положением чала-казаков, увеличивали каждогодно их число; наконец под этим именем стали скрываться много наших беглых татар и солдат. В 1851 году был возбужден вопрос об обложении чала-казаков податями и о приписке их к киргизским волостям. Вероятно, теперь число чала-казаков не будет увеличиваться. Понятно, следовательно, почему чала-казаки жили большею частию в горах, в ущельях, в трудно доступных речных долинах, одним словом там, где в соседстве были надежные убежища от беспокойных властей. Вероятно, таким образом нужно объяснить себе и значительное число чала-казаков, поселившихся в верхних частях лепсинской долины.

Обедать мы остановились на заимке ²³ казака Николаева. Старушка-хозяйка встретила нас с чисто-русским гостеприимством и угостила на славу отличным обедом. Мы совершенно объелись, как подобает окиргизившимся людям. [123] Хатка Николаевых выстроена у Лепсы, которая неумолчно шумит, пробегая по каменьям под самыми окнами. Широкая долина реки обставлена со всех сторон горами. Вдали, между гор, чернеет узкая темная щель, обросшая лесом, сквозь которую вырывается Лепса. Горный воздух здесь мягок и чист. “Хорошо у нас было бы”, рассказывала старуха Николаева. “Пашня есть: хлеба рожает много. Скота довольно, и пасека меду дает, и птицы всякой вдоволь; сенокос опять хороший. Жили мы прежде в Лепсинской станице, потом выстроили эту заимку. Там хорошо, а тут и того лучше; да как вспомнишь про наше горе, так и не смотрела бы на хозяйство”.

— А что у вас случилось, хозяюшка?

— Да сына убили, батюшка родный!

— Кто же? киргизы?

— Говорит судья, будто киргизы.

И старушка рассказала одно из тех темных дел, которые обыкновенны на окраинах цивилизации, где закон не может действовать с достаточною силою, где и самые цивилизаторы перенимают иногда дикие страсти от цивилизуемых.

Часа в четыре после обеда тронулись мы от Николаевых к Лепсинской станице. Почти от самой заимки мы стали подниматься на крутую гору. Далее, до Лепсинской станицы, нам пришлось ехать по горам и долинам предгорий, через которые мы теперь переваливали. Когда мы взъезжали на вершины увалов, впереди открывалась главная линия гор, опорошенная снегом. Спускаясь в долины, мы могли рассматривать обрывистые длинные ущелья самых разнообразных очертаний. По всем доступным покатостям виднелись казачьи пашни, разбросанные желтыми пятнами по темной нетронутой земле.

Солнце совершенно закатилось, а мы все еще то взбирались на горы, то спускались с них. Взошла луна и осветила все окрестные горы. Несколько точек главного хребта заблестели и заискрились серебром; ущелья потонули во мраке; несколько граней гор и несколько далеких покатостей, засыпанных снегом, заиграли свинцовым светом. Кругом тянулись прогалины и впадины, казавшиеся бездонными от непосредственного прикосновения синеватого света с черною тенью. [124]

С последней вершины предгорий можно было рассмотреть внизу, в долине Лепсы, несколько огоньков. Оттуда слышался лай: это станица. Съехав с крутого спуска, мы очутились на дне котловины, образованной Лепсою. Здесь было тепло и хорошо. Полное безветрие и тишина позволяли различать то привлекательное журчание, с которым пробегают по своему каменистому и быстро падающему дну горные реки. Несколько раз мы переезжали через рукава Лепсы и в брод, и по мостикам, перекинутым над более стремительными из них; потом наша кавалькада вступила в улицы Лепсинской станицы. Товарищи еще не приезжали.

* * *

Лепсинская станица или, как ее называют киргизы, Чубар-Агач ²⁴, едва ли не самое цветущее поселение в степях. Местность, в которой она лежит, чрезвычайно живописна. Плодоносная долина Лепсы шириною в несколько верст. Разбившись на несколько ручьев, река шумит, катя свою аквамариновую воду между высоких тополей. Кругом теснятся горы: на левом берегу долины поднимает высокие пики главный хребет; направо возвышаются темные предгория, которые мы переехали вчера. Станица весьма опрятна, велика и хорошо устроена. Богатство жителей находится в зависимости от очень многих причин. Черноземная почва на предгориях не требует иригаций, и без поливки, которая так затрудняет среднеазиятское земледелие, дает баснословные урожаи. Особенно хороши бывают урожаи проса, пшеницы и ярицы. Богатые сенокосы покрывают всю долину. Несмотря на безжалостное истребление лесов, которыми покрыты горы, дерева на постройки и топлива, вероятно, хватит еще на настоящее поколение. Окрестные горы обилуют всякого рода дичью. Но все эти богатства ничтожны по сравнению с выгодами, доставляемыми жителям пчеловодством. Лепсинский мед, благодаря обилию душистых трав и цветов в долинах, чрезвычайно ароматен.

Так как пчеловодству, по всем соображениям, вероятно, предстоит блестящая будущность в наших южных степных поселениях, то, может быть, не лишнее привести [125] краткую историю развития пчеловодства в Томской губернии, откуда оно и перешло в степи.

Между 1764 и 1770 годами, в окрестности Усть-Каменогорской крепости были присланы на поселение крестьяне, которые жили сначала в России, но потом бежали в Польшу, как придерживавшиеся старой веры. Во время войны против конфедератов, беглецы были открыты нашими войсками и отправлены, в числе нескольких тысяч семейств, на поселение в южную Сибирь, где их называли поляками. Близ Усть-Каменогорска два таких поселения: Бобровское и Секисовское. В 1776 году главный доктор пограничных войск, Беренс, осматривая военные госпитали, был в этих двух селениях, жители которых заявили ему о своем желании заниматься пчеловодством, как в прежнем месте жительства. Так как местность, где расположены селения, богата растительностию, то в 1777 году, по настоянию Беренса, привезены были из Башкирии 30 колод пчел, которые и розданы по рукам в Бобровском и Секисовском селениях. Впрочем, ульи считались казенными, вследствие чего, несмотря на то, что в первый же год каждая колода дала по три роя, пчелы погибли от излишнего и нерасчетливого вынимания меда.

В 1792 году командир драгунского полка, квартировавшего в Усть-Каменогорске, Аршеневский, выписал из Оренбурга 50 колод пчел и, при помощи знающего пчеловода, успел завести пасеку. Успех был полный. После того Аршеневский стал продавать пчел, а бедным из числа жителей Бобровского и Секисовского селений, знакомым уже с пчеловодством, раздавал их и даром. На этот раз пчеловодство здесь привилось. С течением времени оно распространилось из Усть-Каменогорска по южной части Томской губернии и в степях ²⁵.

В Лепсинскую станицу пчелы завезены с бийской линии казаками, пришедшими оттуда для ее заселения. О выгодах, доставляемых здесь пчеловодством, можно судить по следующему факту: казак, в доме которого стоял наш председатель, купил четыре года тому назад восемь колод пчел: [126] они роились так хорошо, что теперь у казака до 400 колод, дающих 150 пудов меда ежегодно.

В 1865 году пуд меда стоил в Лепсинской станице 5 руб. сер.; пуд воска — 14 руб. сер. Покупали оптом и в раздробь русские купцы, татары и киргизы. Так как мед составляет любимую приправу среднеазиятской кухни, то сбыт его в степях всегда обеспечен. Несмотря на то, что в станице 500 домов и почти каждый казак имеет пасеку, требование на мед превосходило предложение. Таким образом, при небольшом труде, благосостояние жителей Лепсинской станицы было бы совершенно обеспечено, если бы не наша всероссийская язва — пьянство. “Пьяное это место Лепса — говорил казак Дмитрий, когда мы въезжали в станицу — когда не приедешь, все песни да песни, и поют тут по кабакам целую ночь насквозь”.

Как ни удобна для пчеловодства Чубар-Агачская долина, однако пчелы водятся еще лучше в верховьях реки Тентека, лежащих немного восточнее Лепсинской станицы. Одна старуха говорила мне, будто на Тентене дикие пчелы водились до прибытия сюда русских; во всяком случае верно то, что теперь они держатся там в большом числе. Лепсинские казаки ездят туда брать рои и вырезывать мед. В последнее время, в ущельях, по долине Тентена, завелись и казачьи пасеки.

А. К. ГЕЙНС.

1. “Военный Сборник” 1866 г., №№ 1 и 6.

2. Станица Кокпектинская основана в 1836 году и назначена местопребыванием окружного приказа в 1844 году, а в 1854, при учреждении Семипалатинской области, переименована в город. В 1863 году в Кокпектах считалось 3,613 душ обоего пола, в том числе 994 магометан.

3. Можно предполагать, что в прошлом столетии Сасык-Куль и Ала-Куль составляли одно озеро. На китайских картах, составленных по приказанию Цянь-Луня, европейскими мисионерами, вместо ныне существующих двух озер показано одно. На карте артилерии капитана Уньковского, начерченной, но расспросным сведениям, собранным им у калмыков, в 1722 году, озеро, соединенное из Сасык и Ала-Кулей, названо Алак-тугул. Гумбольдт, разбирая старые китайские карты, принадлежавшие барону Шилингу-фон-Канстадту, нашел, что оба упомянутые озера на одной из них тоже показаны соединенными.

4. Гумбольдт, в своем сочинении о Средней Азии, собрал чрезвычайно много материалов, желая доказать, что сопка Арал-Тюбе, находящаяся на острове Ала-Куля, есть волкан. Впоследствии мнение знаменитого ученного было опровергнуто двукратным путешествием на Ала-Куль А. Шренка и привезенными им образцами пород с Арал-Тюбе.

Став на точку зрения своей гипотезы о действии здесь вулканических сил, Гумбольдт спрашивает: можно ли объяснить существование сильных бурь в окрестностях Ала-Куля простыми атмосферическими явлениями? Ссылаясь на авторитеты генерала Генса и других компетентных лиц, Гумбольдт говорит про существование пещеры Эбе, “вход в которую подобен каморке” и из которой дуют ураганы (выбрасываются пары?). При этом он определяет место пещеры вблизи реки и озера Баратала, около которых в XIII столетии (во времена походов Гулягу-хана) свирепствовали бури, загонявшие стада в ближайшее озеро, почему эти места объявлены опасными.

5. Ветер, подобный эбе, очень хорошо известен морякам бывшего черноморского флота. Вот что говорится о нем в “Лоции Черного моря”: “Несмотря однако ж на разводимую ими (т. е. ветрами) зыбь, место (Новороссийская бухта) было бы весьма безопасно, если бы здесь не существовало грозной “боры”. В летнее время в Новороссийске часто дуют свежие NO-вые ветры, нисколько нетревожащие стоящих на рейде; но осенью и зимою ветры эти часто превращаются в ураганы. Доказательством силы их служат голые вершины восточных гор бухты, с которых воздух стремится к морю страшными вихрями, уничтожая всякую растительность. Вихри рвут воду и гонят ее брызгами, так что все пространство рейда как бы покрыто паром. В городе невозможно в это время выходить на улицу: мелкие камни, поднимаемые ветром, бьют с силою в лицо и могут изувечить; довольно прочные каменные здания колеблются от напора страшного ветра, и сильные порывы его срывают кровли. Зимою бора особенно беспокойна: дуя с такою силою, что почти невозможно устоять на ногах, она сопровождается 7 или 8 градусами мороза, иногда и вдвое более. Поднимаемые брызги тотчас леденеют, и судно обмерзает очень скоро...” “К счастию, бора никогда не налетает внезапно: высказывая свое приближение неизменными приметами, она дает время приготовиться к ее принятию. Вершины восточных гор бухты перед борою бывают совершенно чисты...” и т. д.

Ветры, подобные эбе и боре, случаются у Триеста и Мыса Доброй Надежды. Такого же характера западные ветры на юге Патагонии. Замечательно, что все они дуют из горных ущелий к воде.

6. Лепса наибольшая река Семиречинского края; берет начало с вечных снегов джунгарского Алатау (с горы Кукэ-том), а впадает в озеро Балхаш. Самое широкое место Лепсы не более 50 сажен; глубина около 9 фут. “Географическо-статистический словарь Российской империи”, П. Семенова.

7. Летом киргизы не кочуют на берегах Лепсы, вследствие большого количества насекомых, беспокоящих скот.

8. Кошем называется небольшая юрта, приспособленная к удобной перевозке.

9. Арыками называются здесь иригационные канавки, проведенные из реки для орошения полей.

10. Джетаками называются киргизы, немогущие кочевать по бедности, почему они, большею частию, занимаются земледелием. Впрочем, под словом джетак разумеется всякий нищий.

11. Сабою называется кожаная прокопченная посуда для квашения и хранения кумыса.

12. Чегыном называется плата, взимаемая с каждого киргиза на пополнение разных внутренних и негласных расходов по волости.

13. Джавлуком называется головной убор киргизок.

14. Тамыр — друг, приятель; соответствует кавказскому кунаку.

15. Мерлушка или шкурка барана стоит от 10 до 25 к. сер., смотря по местности и времени года.

16. Чагарак — деревянный круг на верху юрты, для выхода дыма; служит и окном. Выражение “подать с чагарана” соответствует нашему — “подать с дыма”.

17. Известно, что у киргизов весь скот ходит круглый год на подножном корму. Джутом называют они падеж скота, происходящий от того, что скот не может добывать себе корму из-под снега либо за глубиною его, либо за гололедицею. Джут может быть и оттого, что за лето выгорит вся трава, так что зимою оказывается бескормица.

18. Кзеу называется место, на котором осенью останавливаются киргизы, чтобы стричь овец, и заготовляют копченое мясо на зиму.

19. Телленгутами называются киргизы, постоянно кочующие с султанскими родами. Они соответствуют бывшим нашим дворовым.

20. Кирэге — решетка, служащая деревянным корпусом юрты, на который навешиваются войлоки.

21. Тюндюк — четырехугольный кусок войлока, закрывающий отверстие чагарака.

22. Кужа — просяная каша.

23. Хутора в Сибири из степях называются заимками.

24. Чубар-Агач в переводе значит смешанный лес. Так называлось урочище, на котором построена Лепсинская станица.

25. Первоначально заведено было пчеловодство около Томска и Кузнецка. См. статью г. Абрамова: “Устькаменогорск в 1861 году”, в “Записках и. р. географического общества”.

Текст воспроизведен по изданию: Киргизские очерки // Военный сборник, № 7. 1866

© текст - Гейнс А. К. 1866
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Иванов А. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1866

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info