Книга В. Д. Смирнова составляет только часть капитального труда, много уже лет обработываемого автором и задуманного, как видно по первому тому, весьма широко. Изданная “часть” занимает 47 печатных листов, кроме указателя. Факультет восточных языков вполне оценил этот труд, удостоив автора его степени доктора турецко-татарской словесности; приговор этот лучшая рекомендация названной книге. Поэтому мы, нисколько не желая умалять значение труда г. Смирнова, значение, без всякого сомнения, очень важное, сделаем несколько общих замечаний, рассчитывая, что они могут послужить в пользу при продолжении истории Крымского ханства или, быть может, помогут исправить некоторые недостатки книги. Приступая к такой задаче, считаем нужным оговориться, что мы не в состоянии достигнуть в этом случае желательной полноты: так обширен труд г. Смирнова, такие разнообразные вопросы затрогивает он, что полный критический разбор этого исследования не возможен одному специалисту без проделания той же работы, которую проделал сам автор “Крымского ханства под верховенством Отоманской порты”.

История Крымского ханства тесно связана с историей России. Неоцененные услуги оказало оно России в первые времена своего существования, помогая нам бороться с нашими врагами - Золотою Ордой и Польшей. Без содействия Крымских ханов нам не так бы скоро удалось сломить силу Золотой Орды, не так бы скоро [169] свергнуть татарское иго, и кто знает - какие бедствия пришлось бы, испытать нашим предкам без этих союзников, в нужный момент, и к каким последствиям приведи бы эти бедствия? Но с другой стороны, Крымское ханство, изменившее в скором времени свои отношения к России, обошлось нам не дешево, унеся у нас много человеческих жертв и поглотив много материальных средств. Россия унаследовала Крымское ханство, на ней и лежит обязанность представать полную и беспристрастную историю этого ханства; к тому же и средств у нас имеется для такой истории более, чем где-либо. Но не смотря на всю важность и заманчивость подобной темы, она до самого последнего времени не находила у нас исполнителя, так как трудности, которые предстояло преодолеть, не могли быть под силу всякому. И первые попытки представить историю Крымского ханства появились на западе. Главное место здесь принадлежит сколько плодовитому, столько же и бестолковому Гаммеру. Автор неудачной истории Золотой Орды и многотомной истории Отоманской империи, не мог, конечно, устоять от искушения подарить ученый мир работой и о Крымском ханстве: в 1856 году появилась в Вене его Geschichte der Chane der Krim unter Osmanischer Herrschaft, aus turkisehen Quellen zusammengetragen. Это на немецком языке. На французском имеются два сочинения: 1) Histoire de la Tauride, Сестренцевича-Богуша, переведенная и на русский язык в 1806 году, и 2) Notice chronologique des Khans de Crimee, Ланглеса (1802). На английском языке есть краткая история Крымского ханства в труде Говарса History of the Mongols (London. 1880). Перечисленные сочинения далеко нельзя признать удовлетворительными; но лучше иметь хоть что-нибудь, чем ничего. Наша же отечественная историческая литература по прежнему представляла досадный пробел в таком деле, которое нас-то ближе всего и касалось. Оттого тем более мы должны быть признательны г. Смирнову за его труд, которым восполняется этот пробел и вместе с тем поддерживается честь русского ориентализма.

Ориенталист, задумавший разработать историю Крымского ханства, должен, по нашему убеждению, извлечь все, решительно все что есть существенного по этому отделу в источниках восточных, то есть, источниках самых важных, а именно крымских, которых) немного и турецких, которых имеется достаточное количество. Увлекаться при этом другими источниками, например, летописями и [170] документами русскими, польскими, литовскими и всякими иными вовсе не следует: ведь их тоже надо изучать и изучать толком, а это непременно должно усложнить работу и отвлечь исследователя от главной задачи. Обращаться к ним надо только для установления хронологических данных, для разъяснения разноречий и сомнений, одним словом для опоры в выводах и положениях. Автор “Крымского ханства под верховенством Отоманской порты” смотрит на дело иначе; он готов наполнять свою книгу, часто без всякой надобности, длинными выписками из грамот Крымских ханов к Московским царям, грамот, изданных Русским Историческим Обществом. Это, по видимому, свидетельствует о намерении автора быть по возможности полным; но полнота эта только кажущаяся: рядом с нею идут пропуски очень крупных исторических известий.

Затем, требовалось не только извлечь из турецких и татарских источников все, что относится к истории Крымского ханства, но основательно изучить их, отнестись к ним критически, то есть, проследить кто у кого что заимствовал, какими источниками пользовался известный автор и в какой мере, так ли понял он своих предшественников и верно ли передавал их. Работа не легкая, но за то плодотворная, и труд вознаградился бы с избытком. К сожалению, автор “Крымского ханства” не в достаточной мере применил и этот прием к своим источникам, которые по своему характеру требовали самой строгой проверки и очистки от разных неточностей и неверностей. По видимому, он даже и не ставил себе подобной задачи. А без этого его предпочтение тому или другому источнику иногда кажется произвольным и мало убедительным.

Первым государственным историком турок был Саад-эд-Дин, писавший историю по повелению своего султана. От него идет ряд официальных турецких историографов, преемственно продолжавших дело, начатое Саад-эд-Дином. Таковы: Наима, Иззи, Субхи, Вассиф, и другие. Поэтому необходимо, в тех случаях, когда один из них заимствует рассказ у предшественников своих, обращаться к первоисточнику. Необходимо потому, во-первых, что позднейшие компиляторы не всегда верно передают свой источник; потому, во-вторых, что и события приобретают большую ясность и большое значение, когда знаем откуда сведения почерпнуты. Между тем автор книги далеко не всегда поступает таким образом. В одном месте (на стр. 448) он даже сам [171] выдает себя, передавая рассказ о свидании Хандан-аги с Гази-Гиреем не по Наиме, а по Сейид Мухаммед Ризе, который заимствовал этот рассказ у первого, заменив один город (Кафу) другим (Синопом).

Кроме разбора турецких и татарских летописей, было бы крайне полезно представить краткую характеристику и самих летописцев и биографические о них сведения. Тогда читатель мог бы видеть, в какое время жил известный автор, за какой период времени описал он события в Турции и в Крыму. Г. Смирнов или вовсе умалчивает о них, или упоминает как-то вскользь-мимоходом, исключение сделано только для Сейид Мухаммед Ризы и Фундуклулу, относительно же других интересующимся предоставлено делать самим изыскания. Но ведь изыскания не всем доступны. На наш взгляд такие упущения относятся к крупным недостаткам книги, тем более, что в ней помещено много совсем ненужного баласта.

Позволим себе сделать одно замечание относительно характера турецких историографов. Вследствие своей официальности они, в некоторых случаях, невольно проникаются тенденциозностью. Особенно заметно это в их отношениях к татарам. Турецкие историки, выставляя татар народом грубым, третируют их свысока; стремление унизить татар перед турками, показать, какое великое преимущество имеет султан перед Крымским ханом, проглядывает у этих историков постоянно. Оттого и события, описываемые турками, приобретают особенную окраску. Вот почему мы не можем разделять увлечения г. Смирнова турецкими летописями в такой степени, чтобы приносить им в жертву все другие, а в том числе и русские, как сделано это на 284-286 страницах книги. Трудно найдти из иностранных летописцев равных русским по беспристрастию. Светлые или печальные события описывают они одинаково спокойно, не кривя душою, изредка только позволяя себе утешение, как бы в назидание потомкам, что Бог посылает испытание за грехи людские. Обстоятельство, давшее г. Смирнову повод заподозрить ценность наших летописных сказаний - наказ послу Тимофею Скрябе, свидетельствует, напротив, о предусмотрительной осторожности наших князей. Надо перенестись в то время, чтобы понять положение наших послов в чужой земле. В случае какого-либо затруднительного вопроса не всегда могли они обращаться к своему правительству за [172] дополнительными инструкциями и за советом, да это было бы и долго. Понятно поэтому, что правительство озабочивалось гарантировать своих послов от неожиданностей всякого рода, особенно на тот случай, если б известие о смерти иностранного владетеля оказалось неверным. Такая осторожность, достойная полной [похвалы, встречается в делах часто, и мы далее приведем один факт подобной осторожности.

Турецких историков г. Смирнов ставит выше крымских даже в тех случаях, когда дело идет о событиях в Крыму. Например, на стр. 460-461, касательно времени построения Гази-Кермана. Кому же лучше знать это обстоятельство, как не самим крымцам, тем более, что и мотив построения крепости, ими приводимый, вполне вероятен, но в разбираемой книге постройка отнесена к 1596 году. Почему? Потому что Печевили, турецкий историк, умалчивает об этом обстоятельстве; потому что другой турецкий историк Хаджи-Кальфа сочинил мудреную хронограмму на случай окончания постройки Гази-Кермана. Но мудреные хронограммы тем опасны, что самое незначительное изменение допущенное переписчиком, изменяет все число.

В предисловии г. Смирнов перечисляет рукописи, которыми пользовался он для своего труда. Из печатных источников он останавливается только на “Материалах для истории Крымского ханства”, изданных В. В. Вельяминовым-Зерновым (1864), на “Памятниках дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией” (издание Имп. Русского Исторического Общества, т. 41-й), и на “Сборнике материалов, относящихся к истории Золотой орды”, В. Г. Тизенгаузена (1884). По поводу “Памятников” г. Смирнов замечает, что в переводных документах, изданных Историческим обществом, часто попадаются до того темные по смыслу места, что разъяснение их без сличения с подлинным турецким текстом представляется решительно невозможным. Эта темнота происходит оттого, что переводчики нередко придерживались буквального значения слов и выражений турецко-татарских (стр. XXVI), в погоне за точностью передачи текста переводчики часто доводили русскую речь до явной бессмыслицы (стр. XXVIII). Надо заметить, что наши переводчики XVI и XVII столетий переводили иностранные грамоты и документы не только “буквально” или подстрочно, а, так сказать, подсловно. Такой прием употреблялся ими не только по [173] отношению к языкам восточным, но и европейским. Оттого и синтаксис выходил не русский, и речь получалась не русская. Переводчик передавал турецкие слова в том порядке, как помещались они в фразе, не заботясь о смысле. Смысл угадывался уже из всей грамоты. Вот почему, где в турецком языке стоит деепричастие, так деепричастием и передавали, оттого и выходило: “молвя, послали”, и т. п. Иногда и падежи употреблялись такие, как в турецком, хотя по русски и получалась бессмыслица. Отчего это происходило - вопрос другой.

По плану г. Смирнова, как изложен он им самим, труд его должен состоять из двух частей: одна посвящается политической истории Крымского ханства под верховенством Отоманской порты, так как ханство никогда не жило самостоятельной жизнью; другая будет заключать обзор внутреннего быта и жизни народа, составлявшего господствующее население этого ханства. Мы имеем пока дело только с первою частью задачи, но и эта часть осуществлена лишь на половину, так как изложение политической истории оканчивается в начале XVIII столетия, на смерти Селим Гирей хана. Предварительно г. Смирнов в особом отделе (занимающем 208 страниц) излагает “политическое состояние Крымского полуострова со времени проникновения в него тюркской народности до образования особого татарского ханства”. Отдел этот, с одной стороны, показывает, какой широкий план составил г. Смирнов для своей работы, с другой - является самою слабою частью в книге. Строго говоря, можно было бы обойдтись и без этого отдела без всякого ущерба для дела, особенно в том виде, как он исполнен. Сюда г. Смирнов внес в кратком виде весь запас накопившихся у него сведений о Крыме до образования там особого ханства. Запас этот производит, надо прямо сказать, впечатление отрывочности и случайности. Так, разбирая вопрос о проникновении и приливе тюркского элемента в Крым вообще, г. Смирнов совершенно упустил из виду самый древний факт такого прилива в VI и VII столетиях, когда турки доходили до Босфора и Херсонеса, о чем имеются сведения у византийских писателей. Обстоятельство это весьма важное. Расследование его, быть может, многое объяснило бы нам из времен позднейших, например, о тюркском элементе у хазар, весьма прикосновенных к Крыму. Что же касается до переселения в Крым сельджуков из Малой Азии, то г. Смирнов разъясняет это [174] довольно подробно и мы должны быть весьма ему благодарны за такое разъяснение; но не можем не заметить, что этим переселениям придал он слишком уж большое значение сравнительно с другим наплывом тюркского элемента в Крым из степей южной России, еще до татар.

В этом же отделе трактуется о границах Крыма, о происхождении названия Крым, о чем писалось очень много, как видно и из книги г. Смирнова, но им самим ничего нового к разъяснению вопроса не прибавлено. Тут же дается новое толкование арабскому прилагательному эль-джедид: вместо “новый”, как принято нумизматами и историками, - “счастливый”, “благополучный” (стр. 81-85). С таким толкованием в присоединении этого слова к имени города никак нельзя согласиться, и затрудняться обилием городов с эпитетом “новый” нет никакого основания. У народов тюркского племени есть свое прилагательное для этой цели: янгы, яны, ени. И мы постоянно встречаем: Янгыкент, Янгышехр, Яныкурган, и т. д. Азиатец отстроившуюся после 1812 года Москву непременно назвал бы “новой”. Но желая во что бы то ни стало настоять на своем, г. Смирнов ставит ни во что прямые свидетельства арабских историков о смерти хана Узбека в “Новом” Сарае (стр. 85). Так как к сущности книги г. Смирнова это относится очень мало, то мы и не будем более останавливаться на приведенном толковании; заметим, что и сам автор книги ему не следует: на стр. 696 слово джедид переводится прилагательным “новый”.

Тут же найдем мы рассуждения о титулах в Золотой орде и Крыму ¹, о двуязычных монетах, о тамге Гиреев и о многом другом. Все это требовало не мало труда и усидчивых изысканий, и очень жаль, что такие изыскания отвлекли автора книги от главной задачи - изложения истории Крымского ханства, и послужили едва ли не в ущерб ей. Г. Смирнов собрал массу сведений, прямо к делу не относящихся, и не хотел поступиться ими. Это особенно заметно на его филологических объяснениях, когда он поражает читателя массою самых разнообразных фактов и примеров. [175]

Относительно тамги Гиреев мы не согласны с объяснением г. Смирнова о ее происхождении. При том значении, какое имеет тамга у восточных народов, в особенности у тюрков, трудно допустить, чтобы род Гиреев, до восшествия на крымский престол, не имел своего герба, когда его имеют роды менее важные. Чингизиды, по видимому, придавали тамге большое значение: она помещалась на монетах Джучидов и Джагатаидов.

О Кыркоре (Чуфут-кала), крепости близ Бахчэ-Сарая, не игравшей никакой выдающейся роли в Крымском ханстве, говорится на 14 страницах; а городам более важным отведено гораздо менее места; об иных же не упомянуто вовсе. Выходит не совсем правильная экономия в работе.

Во второй главе, приступая к изложению истории Крымского ханства, г. Смирнов говорит: “События крымско-татарской истории, достигнув наибольшего интереса в половине XV века, в эпоху образования самостоятельного татарского ханства, независимого от Золотой орды, не приобретают однако же соответственной этому интересу большей ясности, сравнительно с предыдущим периодом” (стр. 209). Собственно говоря, неясны-то не события, а происхождение Гиреев, воцарившихся в Крыму. Чтобы выяснить их происхождение, г. Смирнов привел в своей книге все прежние соображения на этот счет историков, упустил только из виду, что имя Гирей встречается и в Киргизских степях. Имя это носил хан и также в XV столетии. Известия о нем имеются, кроме Шейбани-намэ, еще у г. Вельяминова-Зернова в его исследовании о Касимовских царях и царевичах (во II томе). Есть ли какая связь между Гиреями крымскими и киргизскими, утверждать не можем: слишком уж запутанною представляется нам сумятица у татар за предыдущий период. Но во всяком случае указанный факт свидетельствует, что имя Гирей не есть исключительная принадлежность Крымских ханов. Заметим, что обычай прибавлять к именам фамилию встречается и в Средней Азии. Г. Смирнов должен был не мало потрудиться, чтобы выяснить время появления в Крыму первых Гиреев, и в этом отношении заслуживает особенного внимания отожествление им в одном лице двух имен, Даулет-бирды и Хаджи-Гирея, которые принимались за двух отдельных ханов. Доводы в пользу этого отожествления представляются нам весьма основательными.

Желательно было бы встретить в дальнейшем изложении [176] доводы и относительно изменения давно установившегося и всеми у нас принятого имени Гирей в Герай. По видимому, г. Смирнов считает свое чтение на столько правильным, что не нашел нужным об этом и распространяться. Мы думаем, однако, иначе. Правда, в том виде, как пишется это имя у турок и татар, его иначе и читать нельзя, как Герай; но произносилось ли так это имя и современниками Крымских ханов, это еще вопрос. Татарское правописание арабским алфавитом имени Гирей еще не доказательство: написать имя это иначе, как через алиф после ре, и нельзя. Стало быть, для изменения чтения нужна другая опора, а ее-то мы и не видим. В этом случае показания современников должны решить дело. Все наши посланцы к Крымским ханам пишут: Гирей, Герей, Кирей, Кгирей, и ни разу не встретилось мне Герай, или что-либо подобное. Трудно допустить, чтобы наши посланцы и переводчики систематически, один за другим повторяли одну и ту же ошибку: слово-то очень простое. Да и не одни русские произносили и писали так это имя; то же самое видим и в литовских, и в польских летописях. Михалон Литвин пишет: Menglikirei, Стрыйковский - Aczkiereja. Поэтому мы, пока, не видим надобности исправлять их ².

Основателем Крымского ханства, независимого, как надо думать, от Золотой орды, является Хаджи Гирей; но исторический горизонт этого ханства проясняется только со вступления на престол сына Хаджи Гиреева - Менгли Гирея. Большая ясность и связность событий в Крыму происходит, с одной стороны, от той роли, какую стало играть это ханство по отношению к своим соседям, с другой - от появления новых источников для истории ханства - турецких. Кроме того, и в наших документах находим массу важных известий о Крымском ханстве. Тем не менее и в ханствование Менгли Гирея встречаются факты, передаваемые разными источниками различно, и историку бывает иногда очень трудно разобраться в противоречиях. К таким фактам приходится отнести обстоятельства вступления на ханство Менгли Гирея и вступление его в вассальные отношения к Турецкому султану. В чем выражалось это вассальство, в книге г. Смирнова говорится [177] очень подробно, и картина выходит довольно яркою и определенною. Надо, однако, заметить, что отношения ханов к султанам не всегда были одинаковы, они видоизменялись, смотря по тому, какими качествами отличались вассал и сюзерен и каково было положение Порты в то или другое время.

Менгли Гирей, по свидетельству татарских историков, определил порядок престолонаследия, учредив звание калги, присвоиваемого наследнику престола. Оно довольно известно и встречается не в одном Крыму только, а и в Средней Азии, у Бухарских Шейбанидов, как видно это из Абдулла-намэ, и учреждено, надо думать, монголами, как ими же учреждено другое подобное звание инака, также существовавшее в Крыму. Но г. Смирнов доказывает, что калга есть изобретение Менгли Гирея, и даже придумал объяснение этому слову. Он предполагает, что оно есть не что иное, как искаженное калифэ (то есть, халиф), значущее “преемник”, “викарий” (стр. 361). С таким объяснением никак нельзя согласиться, во-первых, потому, что слово калифэ хорошо известно всем мусульманам, и трудно допустить, чтоб они могли его исковеркать; во-вторых, калга пишется и кагылга, и кагылгай, а в такой форме оно никак не может быть сопоставлено с калифэ. Мы думаем, что форма кагылгай, как более полная, древнее, потому что сокращения делаются уже впоследствии. Г. Смирнов допустил занесение титула “тутунь” с востока, “инак” идет оттуда же (о других мы уж и не говорим), отчего же не допустить того же и по отношению к “калге?” Поэтому Менгли Гирею не было надобности сочинять титул, который существовал уже раньше. Откуда он его заимствовал - вопрос другой. В Золотой орде, сколько знаем, его не существовало, по крайней мере в доступных нам источниках не встречаем его. Мы готовы стать на сторону предположения, что Менгли Гирей позаимствовал его у себя в Крыму - от ширинских и манкытских беков, у которых мы тоже видим калгу (стр. 354).

Автор разбираемой книги очень строг к другим исследователям по разным вопросам, касающимся Крыма, когда эти исследователи позволяют себе делать хотя несколько смелые предположения или выводы. Строгость эта тем сильнее бросается в глаза, что она не всегда основательна - это во-первых; а во-вторых, сам г. Смирнов в смелости заключений превзошел всех своих [178] предшественников. Думаем, что нельзя слишком строго упрекать других в том, в чем грешим сами. Как пример неосновательности упреков автора “Крымского ханства”, укажем следующий. На стр. 353 он пишет: “За разъяснение вопроса о калге принимался и почтенный автор исследования “О Касимовских царях и царевичах”. Он отрицает мнение других ученых, что это звание, равно как и другое, звание нур-эд-дина, есть выдумка Крымских ханов, потому что звание калги, говорит он, еще в 1512 году, то есть, в первые времена существования ханства Крымского, было известно у бухарских шейбанидов, и что тогда уже оно считалось у них учреждением старинным. Но приводимые им в пользу своего собственного воззрения доказательства не на столько вески, чтобы с ними можно было безусловно согласиться”. Далее, на стр. 355 в примечании прибавлено: “Г. Вельяминов-Зернов, говоря о калге в своем соч. “О Касимовских царях”, ссылается в подтверждение высказанного им мнения о древности этого сана на свою же статью в Трудах Вост. Отд. Импер. Археол. Общ. (т. IV, стр. 330), а там ничего нет, кроме его собственного о том же предмете заявления, не подкрепленного никакими фактическими, документальными доказательствами”. Упрек несправедлив. В начале статьи действительно о калге упоминается без доказательств; но через несколько страниц дальше (348 и 349) сообщается источник, откуда взят приведенный факт ³.

Вполне ли г. Смирнов воспользовался турецкими летописями, все ли извлек он из них, что нужно для полного представления о Крымском ханстве под властью Гиреев? Конечно, всегда можно упрекнуть в пропусках, недосмотрах, требовать расширения работы; но мы вовсе не имеем намерения высказывать упреки, ясно сознавая, какая трудная задача предстояла автору “Крымского ханства под верховенством Отоманской порты”, но не можем не [179] пожалеть, что он поскупился на извлечения из турецких летописей, никому у нас неизвестных, тогда как акты, напечатанные историческим обществом, приводятся в излишней полноте. Очевидно, он дорожил не тем, чем дорожим мы. Приведем некоторые примеры. Возьмем хотя бы летопись Печевели. В ней мы встречаем весьма любопытные известия о татарах, не вошедшие, однако, в книгу г. Смирнова.

На стр. 445 говорится о прибытии хана в султанскую армию и о том, как были недовольны татары приемом, оказанным их хану. Между тем о самом церемониале не говорится ни единого слова; а он очень характерен. 19-го числа месяца зиль-каадэ великий визирь и благородный сардар (хан) встретились в присутствии всех беглербеков и беков, сидя на лошади, пожали друг другу руку и взаимно осведомились о здоровье. Затем сардар был приглашен в золотой со сводом шатер, где они (визирь и хан) уселись на одном диване рядом (как равные) и, по принесении пищи, угощались... После обеда принесли украшенную каменьями золотую лахань и рукомойник, которые, по омовении рук из них, вручены ханскому салихдару, а меч, с украшенным каменьями эфесом, и золотая разукрашенная узда, золотая шашка и булава, великолепный конь в уборе переданы ханскому конюшему. 5,000 червонцев назначено в подарок хану за прибытие. Затем все беглербеки и войсковые начальники, офицеры и чауши проводили (хана) в его помещение”.

Такое обращение великого визиря с Крымским ханом может, как нам кажется, объяснить весьма многое. Не забудем, что это происходило во время войны, возгоревшейся в 1001 году (= 1593) между Портой и Австрией, войны неудачной для первой. Главнокомандующему и визирю Синан паше приходилось плохо (зимою 1593 г.), и он просил подкреплений у султана, который и велел Гази Гирею оказать помощь. Стало быть, Порта нуждалась в Крымском хане, а между тем его уравняли с визирем. Но Гази Гирей нисколько не шокируется этим, по очень понятной причине: он удовлетворен в другом отношении - в материальном. Богатые подарки и щедрая денежная субсидия, получившая у турок характерное название - “на сапоги” или “на дорогу”, заставляют ханов даже публично унижаться перед турками. Но войско и народ смотрели на такое унижение их хана с большим неудовольствием. Так были противоположны интересы ханов и народа в [180] Крыму, и противоположность Эта сказывалась весьма часто. Ханы охотно шли на помощь турецкому войску, так как всегда получали “на сапоги”; случалось, что и мирзы получали подарки; но татары зачастую отказывались от похода, потому что они могли рассчитывать, большею частью, только на добычу, что сопряжено с некоторым риском, а иногда приходилось терпеть в походе и холод, и голод.

Вообще нам кажется, что роль татар в войнах Турции с Австрией не выяснена в достаточной степени, хотя материала для этого имеется слишком много. Целый ряд столкновений турок с австрийцами в конце XVI и в начале XVII столетий описан турецкими историками, особенно Печевили и Наимой, весьма подробно. На стр. 453 книги говорится, что в конце 1005 - в половине 1597 года - было послано Гази Гирею письмо с приглашением в поход (не сказано: куда), а он медлил прибытием. Затем довольно глухо сообщается, что хан, после долгих его ожиданий, прибыл, наконец, в действующую армию. Но когда прибыл и принимал ли участие в военных действиях, из дальнейшего изложения ничего не выясняется. Между тем, мы видим, что Сатырджи оправдывался в неуспешности похода этого года тем, что из войск, которые должны были поступить под его распоряжение, находилось на лицо только небольшое количество, “кроме того, что и татарский хан не явился”. Очевидно, что сам Гази Гирей прибыл только на зимние квартиры. На следующий год (1598) “по обыкновению” (канун узрэ) послан был к Гази Гирею, с жалованьем и письмом, Капыджи-баши Али-ага: хану повелевалось присоединиться к визирю (Сатырджи паше) с сколь можно большим числом татар. В августе 1598 года Гази Гирей с 40,000 войском присоединился к турецкому войску. Наима посвящает прибытию и приему хана целую главу, между тем в книге г-на Смирнова об этом походе не говорится ни единого слова. А и в этом случае встречаются весьма характерные подробности. Так, когда читался хатти-шериф, то хан, сердар и все присутствовавшие при этом встали и стояли до самого окончания чтения. Конечно, можно сказать, что это мелочь, но ряд таких мелочей дает очень яркую картину отношений ханов к султанам и выяснит верховенство Порты над Крымом. Далее описывается военный совет, при участии хана, какою дорогою идти в Трансильванию. Тут, между прочим, выразились взгляды крымцев на войну и [181] нежелание их заниматься осадою крепостей. Во время же движения на крепость Варасдин татарский хан отделялся от армии в сторону, чтобы грабить земли неверных. По прибытии к городу Варасдину, татары напали на предместье. Жители его вышли против татар и бились с ними целые сутки; наконец, предместье было сожжено, а жители, вывезши свои семейства на телегах из другой стороны города, ударились в бегство; но татары настигли их, взрослых побили, малолетних попленили и захватили богатую добычу. Затем обсуждался на военном совете вопрос: следует ли приступить к осаде крепости или заняться разорением Трансильвании? Решено было взять крепость. Осада затянулась, так как у осаждающих не было необходимых снарядов в достаточном количестве. Татары, соскучившись от бездействия, стали проситься на грабеж; но сардар отвечал: “Если Богу будет угодно, по завоевании города пойдем вместе за этим”, не дал позволения ни татарам, ни другим легким войскам, и таким образом “безо всякой причины отказал в просьбе такого числа войска, жаждавшего поразгуляться в неверной земле”. Подробно описать для образца хотя бы один турецкий поход при участии крымских татар, было бы не бесполезно. Тогда мы увидали бы, в чем, главным образом, заключалась роль татар в этих походах. Но автор Крымского ханства под верховенством Отоманской Порты не считает это важным. Иначе не оставил бы он без внимания интересное письмо муфти ходжи Саад эд-Дина к Сатырджи паше, в котором первый упрекает последнего в дурных распоряжениях и между прочим говорит: “Татары не умеют брать крепостей, их дело производить набеги, разорять, грабить и опустошать неприятельскую землю, приводить пленных и добывать провиант” ⁴. Письмо это приведено у Наимы (стр. [182] 107-108). Любопытно, что Гази Гирей отправлялся в поход в сопровождении своего гарема; но о таком приятном комфорте в книге г. Смирнова также не упоминается.

Далее ничего не говорится, в каком году Гази Гирей зимовал в Замборе и когда начался новый после того поход, а он имел место в 1008 (1599) году. К этой зимовке относится одно обстоятельство, которое передано г. Смирновым не совсем верно. А именно: когда Гази Гирей узнал о казни приятеля своего Сатырджи паши, то опасаясь и за свою жизнь “тотчас же хотел удалиться в Крым, и только мурзы удержали его от этого решения” (стр. 454). В тексте же стоит не “удержали”, а нечто другое: мани олуп тахир итдердилер, то есть, “воспротивившись (этому), заставили остаться (собственно: умедлить)”. См. Тарихи Наима, I, стр. 114. Обстоятельство весьма важное, к которому мы еще вернемся. Неизвестно, затем, когда Гази Гирей вернулся из похода в Крым. Вообще все эти походы изложены не достаточно ясно. Не упомянуто, что Гази Гирей, отказавшись от похода, послал только отряд под начальством одного из султанов - в 1600 году. В 1601 году о татарах не упоминается. В 1602 году Гази Гирей, долго медливший выступлением в поход, пошел однако на помощь турецкому войску, опасаясь, как бы Порта не передала ханство одному из братьев его; но пришел поздно, когда турки возвращались на зимние квартиры. По плану изложения г. Смирнова можно подумать, что поход этот был не в 1602 году, а в 1603 (стр. 458); и только далее (стр. 461) он говорит, что самовольное возвращение хана из венгерского похода имело место в 1602 году. При отсутствии хронологии читателю очень трудно ориентироваться, когда приходится перескакивать с одного предмета на другой. Что же касается до набега совершенного Гази Гиреем после зимовки, то набег этот совершен не в 1602, а в 1603 году (стр. 461). Заметим еще, что стихотворение Фузули Багдадского, которому подражал Гази Гирей называется Ник-у-бед “добро и зло” (Наима, I, стр. 158).

Указать все упущения мы чувствуем себя не в состоянии, отчасти по громадности труда для этого потребного, отчасти по [183] невозможности пользоваться теми рукописями, которых в Петербурге не имеется. Но как образец недочетов подобного рода можно выставить недостаточность разработки вопроса о завоевании турками города Кафы. Обстоятельство это имело большое значение для турецкого влияния в Крыму.

Г. Смирнов подробно разбирает известия о времени смерти Менгли Гирея (стр. 385-388). И в этом случае русские источники дают нам верные указания и сообщают такие факты, которые не могут быть поколеблены никакими рассуждениями. В крымских делах, хранящихся в Московском главном архиве министерства иностранных дел (кн. № 4), находится следующее: “Отправление в Крым российского гонца Кожуха Карачеева для разведания о смерти Менгли Гирея царя и для поздравления Магмед Гирея со вступлением на крымский юрт”. Как это дело, так и следующие, заключающиеся в той же книге, представляют большой интерес: они рисуют политику Московских князей по отношению к татарам, в такое время, когда смерть Менгли Гирея могла разрушить тесную дружбу Москвы с Крымом. В то же время они показывают, как зорко следили у нас за событиями в Крыму. Дело это не издано, а потому считаем не лишним сделать из него некоторые извлечения.

Приехавшие из Крыма татары великого князя Камбар Кожухов с товарыщи сообщили, что “Менгли Гирея царя в животе не стало в великую суботу лета семь тысяч двадцать третьего. А на святой неделе в пятницу на царство посадили сына его Магмед Кирея царевича; а в калгах у него брат Ахмат хромой. И князь великий приговорил с бояры, что пригоже послать в Крым к Магмедкирею царю своих татар с грамотою, не дожидая от него вести, того деля только будет Менгли Гирея не стало, а на царстве будет Магмедь Кирей, и оной Магмедь Кирей от великого князя к литовскому не отстал. Да и приговорил князь великий послать в Крым татар своих Кожуха Карчеева с товарыщи с своими грамотами”. Но в каком положения очутился бы посланец, а затем и русское правительство, если бы слух о смерти Менгли Гирея оказался ложным? В предвидении такого случая посланцу дается, в запас, грамота и к покойному хану: “а к Менли Гирею князь великий с Кожухом свои грамоты послал же”. К Мухаммед Гирею грамоты написаны в двух редакциях: в одной великий князь обращается к [184] Мухаммед Гирею, как к царевичу, в другой - как к царю. Понятно, что посланец должен был употребить в дело только одну из них, смотря по обстоятельствам.

Грамот с послом в Крым отправлялось много: старшей ханьше, всем совершеннолетним сыновьям хана и его ближайшим родственникам, мурзам и влиятельным лицам в орде. Последовательность распределения грамот в делах показывает сравнительную важность и тех лиц, к которым они адресованы. В ряду князей татарских Ширинские занимают первое место.

Сношения с татарами при перемене правителя являлись делом довольно сложным. С обеих сторон разъезжали гонцы и посланцы с извещением о делаемых приготовлениях к отправке большого посла. “Лета 7023 (1515 г.) августа 15-го приехали к великому князю в Боровеск из Крыма пять татаров, Байкула Олферов с товарыщи, а привезли от Михаила от Тучкова (еще раньше отправленного к Менгли Гирею) к великому князю грамоту, а от Магмед Гирея царя приехал к великому князю человек его Девлет Килдей, Мерекин сын”. Гонец этот приехал с известием, что ханом отправляется большой посол Янчюр Дуван. Грамота, с ним посланная, подписана 921 года (то есть, 1515 г.) июля месяца в 14-й день, в четверг; писана на Когенли-арыше. Далее в деле значится:

“И августа 30-й день приехал к великому князю от Магмед-Кирея царя человек его Маирик Баубеков с товарищы, а подал от царя грамоту, а се грамота от Магмед-Кирея царя с Маириком к великому князю.

“Великие орды великого царя Магмед Кирея царя брату моему многие Руси государю, Василию князю Ивановичу поклон. После оклона в домо чиним, сего году на своего недруга на Асторохан были есмя пошли, а посол твой Михайло Тучкович, видев то, поехал, да сами есмя до Дону были дошли. И встретили нас люди кони гонят, и те нам сказали, что де прослышев про нас весть, астороканской царь Ишигим мурза на ту сторону Волги перелезли и мы с уланы, и со князьми подумали, и уланы, и князи нам говорили, ныне они хоти и полезли за Волгу, а на зиме на сей стороне будут, а у нас тогды кони тучные будут, а сами мы опочинем. А при отце де при твоем с Магмедшою о том приказ бывал к Москве, что хотел Асторокан воевати, и Василей князь [185] отцу твоему так приказывал, что другу твоему друг, а недругу недруг. И уланы и князи так нам здумали, чтобы мы те вести к тебе отписали, что царь от нас Ишыгим мурза за Волгу перелезли”. Далее просит изготовить к весне суда для переправы через реку. “Да ещо мое у тебя у брата моего прошение то, а наперед сего и отец наш посылал его к тебе просити Абдыл Летифа брата нашего, и ныне отец наш на Божью волю пошел. И мати наша нам говорила, что к Меке хочет итти, и ты бы де у брата своего у великого князя печаловался, да нас о том крепко кручинит. И ныне, чтобы еси его с тем послом, не оставливая, к нам прислал, и мы бы его к Меке отпустили, а он бы с матерью шел, да там им у Меки и жыти, так бы еси ведал, да тяжелой свой поклон, а легкий поминок с своим паропком с Маириком послали есми... “Лета девятьсот двадцать первого, августа месяца 3 день в понедельник, писан на реце на Молочной воде” (л. 18-19).

Вслед затем прибыл и большой посол от хана.

“И августа 31 день Магм?д Киреев царев посол Янчура Дуван и теть его Аззек Афыз на Москву пришли, и князь великий посылал встретить их на Поклонной горе ясельничево своего Ивана Сукова, а велел ему от себя поклонитися да о здоровье вспросити его: по здорову ли дорогою ехал, да и на подворье ему велели с ними ехати, а на подворье посылал к нему о цареве здоровье вспросити, да и с кормом, князя Ивана Овчину княж Федорова сына Телепнева.

“Лета 7000 дватцать четвертого, сентября в 1 день, велел князь великий Магмед Кирееву цареву послу Янчюре Дувану быти у себя. И Янчюра правил великому князю от Магмед Киреа царя поклон да подал грамоту, и князь великий Янчюру и Аззека звал к себе ести, и ели того дни у великого князя, а потчивати его посылал с медом князя Никиту княж Борисова сына Туренина”.

“А се грамоты от Магмед Киреа царя к великому князю с его послы с Янчюрою и с тетем с Аззеком. “Великого царя Махмед Киреево царево слово. Великому князю Василию Ивановичю брату моему слово наше то. Ныне Божья воля сталася над нашим отцем, над великим царем над Менли Гиреем, и на Божью волю пошел, и Божьею волею яз брат твой царь на отца своего месте царем ся учинил, и с теми нашими добрыми вестьми и свое здоровье сказати и твое брата моего здоровья отведати с тяжелым [186] поклоном с легким поминком Янчюру Дувана своего и с ним теть Аззека к тебе послали есмя. Да и твоего посла Михайла Тучковича в головах и всех твоих с ним гонцов. И Бог даст до тебя по здорову дойдут. И ты б брат наш только будешь со мною в братстве и на дружбе, чтобы еси к нашему к сему к большему послу к Янчюре и тетю его к Аззеку, которого еси своего большого посла хотел к нам послати, прикошевав да и которых к тебе отец наш великой царь прислал людей, Девлет Яра и моего слугу Кудояра, и всех наших людей наборзе к нам со всем своим наказом в сей зиме отпустил, однолично бы еси инаково не учинил, только с нами на братстве и на дружбе будешь. И ныне еси к нам с нашим человеком с Хозяшевым братом с меньшим с Ллобердеем своих казаков прикошевав, прислал Кожуха с товарищи с своею грамотою за печатью. И мы ту твою грамоту чли и речи в ней уразумели, коли отец наш великой царь был с тобою в дружбе и в братстве и толды отец наш с нами и со всеми уланы и со князми подумав роту и правду тебе учинил, и шертную грамоту тебе дал. И в той шертной грамоте писано и надети один одного другу другом быти, а недругу недругом, и мы, как учинилися с Жыгимонтом королем в дружбе и в братстве, да отец наш о том тебе ведомо учинил, что мы с ним в дружбе и в братстве, и ты брат наш, шед, без нашего ведома, Смоленск воевал и разрушыл, и взял, да взяв уже к нам еси приказал, а до взятья Смоленского к отцу еси к нашему грамоту прислал, да и к нам. А писал еси, что пошел еси стояти на свою украину, а к Смоленску своего похода к нам еси не писал, отца нашего да и нас оманув, да королю еси недружбу учинил без нашего ведома, да шед еси на литовской юрт великой царь отец наш которой город пожаловал им да Смоленск, и ты тот город взял. И с нами которая твоя рота и правда, и братство, и дружба была, и нам ся видит, как бы еси порушил ее, и с нами правда твоя и рота учинена на том была, что всякому нам другу своему другом быти, а недругу недругом; а коли было тебе королю недружба своя чинити, и тебе было пригоже о том нам ведомо чинити, и ты нашему другу недружбу учинил, которой город мы пожаловав дали им, и ты тот город опотаина взял. И наперед сего великой царь отец наш сам собою почен со всеми царевичи и с уланы и со князми крепко [187] здумав, всех нас думою к тебе з Довлет Кильдеем ярлык был написан, а к тебе послати хотел, и ныне есмя тот отца своего ярлык к тебе послали, и ты бы его гораздо велел вынести, и речи его уразумел, да и ответ бы еси тех речей к нам приказал с своим большим послом, которого прикошевав, учнешь к нам посылати. с нашим послом с Янчюрою Дуваном. И ныне речи наши то: город Смоленеск к Литовскому юрту отец наш пожаловав, дал, да ещо которые городы к нам тянут Брянеск, Стародуб, Почап, и Новый городок, и Рылеск, Путивль, Карачев, Радогощь, те которые писаны восмь городов отец наш великой царь, поимав, отцу твоему дал, и будешь с нами на дружбе и на братстве, ино те писанные городы, которые еси я писал наши городы, а королю их мы же давали, и ты б те наши городы ныне нам отдал, и мы б по тому твою дружбу и братство и что на правде и на роте своей стоишь, познали. Восе же не отдашь нам наших городов, и роту и правду свою сам порушыл будешь, а мы с тобою дружбы и братства своего не забываем, а ты роту и правду свою порушишь, и ты не от нас то ведай. Да будет ти послати своего большево посла с нашим послом со Янчюрою Дуваном, и ты б его наборзе послал. А яз тебе того деля послал свою опасную грамоту, так ведая послу нашему Янчюре Дувану и тетю его Аззеку своего большого посла наборзе прикошевав, со всеми с своими с наказными речми, отпустил бы еси, и он бы по здорову к нам пришел, и от нас по здорову отшел, а от нас ему и от нашей братьи и от наших детей, и от уланов, и от князей, и от наших слуг опричь добра лиха не будет, боле одново месяца не задержим, з добром его отпустим и в сех речех от нас неправды нет никоторые, верил бы еси. Молвя, жыковиною запечатав, с синим нишаном грамоту послал есми. Лета девятьсот дватцать первого, июль 12 день, в середу, писан на Коталышарыше” (лл. 20-28).

Ярлык Менгли Гирея, на который делается здесь ссылка, также был представлен великому князю. Писан этот ярлык, как значится в деле, в декабре 920 года гиджры, то есть, в декабре 1514 года. Он показывает, в связи с другими поступками Менгли Гирея, что под конец жизни этого хана расположение его к России несколько изменилось. Интересна в этом отношении грамота князя Агыша следующего содержания. [188]

“Государя моего брату великому князю Агыш князь челом бьет. Меня Бог князем учинил, да Менли Гирей царь князем учинил, и говорити было кому мне в докуку и во отпор, ино было говорити Менли Гирею царю, молвя, что яз тебе князем учинил, да яз в головах с карачи сам четверт царем его учинил. И слава Богу, что ни учнем царю говорити, и наши речи до него доходят, и он наши речи чтит. Да сего году, что Аидешке мурза твою украину воевал, и ты ся про то на меня розгневал, ино Аидешке мне не родной брат, ни родной сын, что из роду одны есмя Шырины, яз его ни походу не ведал, ни приходу не ведаю. Да и всяков же год еси на меня гневался, коли Магмед Гирей царь приходил на твою украину, а сын мой с ним был, и Магмед Гирей царь не по своей думе на твою украину ходил: Менгли Гирей царь понудил его на то, а молвил: поиди, а не пойдешь, и яз за море иду, и он с того ходил, и ты то клади на Менгли Гирея царя, а не на него. Голова моя доколе в черную землю пойдет, дотоле есми другу твоему друг, а недругу недруг; сколько силы моей, столько твоего добра хочу, а яз не при царе был, а слышел есми, что деи царь к тебе послал просити на Асторокан рати и тысяч тритцать или хоти дватцать рати, что великой убыток добром идут, а добром и придут; а после того ино еся дело не останет, сполна правда будет моя тебе, то правда, прямо правду есмя уведав, приказал к тебе с легким поминком, с тяжелым поклоном своего богомольца Милкоман Афыза послал есми. Как на него посмотришь гораздо, ты ведаешь. Бьючи челом, грамоту написал есми” (лл. 250-251б).

Конечно, ловкий татарин прикидывался другом Московского государя ради подарков, и кто даст ему дороже, тому он и будет служить.

В ответ на это посольство и был отправлен Иван Мамонов, которому поручалось получить от Мухаммед Гирея шертную грамоту. Послу в наказе предписывалось уклоняться, по возможности, от обсуждения вопроса о городах, а если хан будет настаивать, то говорить следующее: “И ты, царь, положи на своем разуме: которые городы наша отчина за нашим недругом, и Божиим милосердием, городы дал Бог отцу нашему, да и нам отца твоего и твоею к нам дружбою, и нам тех городов своему недругу литовскому чего деля поступити? Яз надежду имею на Бога: которые иные городы наша отчина и ныне еще за нашим недругом [189] и мы твоею дружбою и тех городов своей отчины хотим достовати, сколько нам Бог поможет. Князь великий велел тебе говорити: ино мы тех городов своей отчины своему недругу литовскому не поступити. А ты бы царь лихих людей речем не потакал, а от нашего ёси недруга от литовского пожаловал отстал, а на своей бы еси правде крепко стоял” (л. 85б-86).

Г. Смирнов излагает историю Крымского ханства в связи с историей Турции, оттого события в Крыму приобретают ясность, осмысленность и великий интерес; а значение книги увеличивается. Это понятно. Крымский хан служил на посылках у Порты и, находясь между двух огней - между своим народом и султаном, по неволе должен был принимать в расчет состояние Порты в данное время. Положение хана делалось затруднительным, потому что Отоманская Порта, ничего не дававшая крымским и ногайским татарам, постоянно требовала их участия в своих беспрерывных, можно сказать, походах. Когда являлась возможность, хан старался уклоняться от исполнения требований Порты, не прочь был действовать самостоятельно и независимо от нее; но когда с Портой шутить было опасно, смиренно отправлялся в ссылку, если не мог примирить интересы турок и татар. Относительно истории Турции г. Смирнов стоит на твердой почве. Нельзя того же сказать об изложении отношений Крыма к России. Наши крымские дела далеко не вполне изучены им. Поставить это в вину автору “Крымского ханства” нельзя никоим образом, нельзя отсутствие такого изучения отнести к недостаткам этой книги: тут, как мы высказали раньше, нужна работа отдельная и притом нелегкая. Но мы не думаем, что на основании некоторых опубликованных отрывков можно смело делать выводы и предлагать свои объяснения, не разобравши дела основательно.

Начнем с того, что придавать такое большое значение тону грамот Крымских ханов, как делает это автор “Крымского ханства”, едва ли следует. Канцелярские приемы не могут служить показателем силы или слабости хана. Между тем, относительно Мюрад Гирея прямо сказано, что “дух самостоятельности и независимости Мюрад Герая от Порты сказывается и в тоне ярлыков его к царю Московскому: в них он присвоивает своей особе те не переводимые на наш язык высокопарные титулы, которых дотоле не встречалось в ханских грамотах, а только в султанских ферманах” (стр. 596). А между тем дальше сказано, [190] что “он не проявлял энергии и предприимчивости, отличавших некоторых его предшественников”. А еще дальше (стр. 604) прибавлено, что “от простого выражения некоторых неудовольствий еще далеко до полного разрыва между двумя государствами. И во всех последующих ярлыках Мюрад Герая к Московскому царю... по-прежнему в самых благоприличных выражениях трактуется о взаимной дружбе и почтении и высказывается упование на продолжение этих чувств на будущее время”. Стало быть, высокий тон первых ярлыков ничего не значил: это прием ханов довольно обыкновенный, с которым мы часто встречаемся в “Крымских делах”. Далее, в ярлыке 1682 года тот же Мюрад Гирей “довольно прямо высказывает недовольство на отношения к нему московского правительства. Так, например, он жалуется, что присылаемые шубы плохи, коротки, ничего не стоят; что послы царские или вовсе не отдают, кому следует из крымского вельможества, подарков или же отдают несполна, утаивая половину присылаемых денег” (стр. 603). Разверните любое дело о сношениях с Крымом, вы найдете там то же самое, да еще в более сильных выражениях, и идет это со времен Менгли Гирея. Не только ханы высказывали неудовольствие на качество поминков и сами назначали, что им нужно, но за ними тянулись и мурзы. Последние были еще надоедливее. Ширинский мурза, например, прямо заявлял великому князю Московскому, что присланный им подарок пригоден для лица “ниже” его, а не для него, мурзы. Другой откровенно заявлял, что намеревается поднести подарок нужному человеку и просит великого князя прислать ему для этой цели шубу таких-то достоинств. А что приходилось терпеть в Крыму нашим послам - это и передать трудно. У г. Смирнова приводится из истории Соловьева донесение царского посланника Тараканова в 1682 г. из Крыма, что “Нур-эд-дин, для получения подарков, велел схватить его, привести на конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками” (стр. 599-600). Из разбора г. Смирновым этого донесения мы не могли уяснить себе: признает он тут действительный факт или нет; но видим, что он защищает крымцев. Труд напрасный. “Что он (нур-эд-дин) так грубо поступил с Таракановым, то это могло быть и намеренно сочинено Таракановым, или же сам Тараканов довел до этого, ибо на счет Тараканова мы находим в крымских документах жалобу, что он недобросовестно поступал в сношениях с [191] крымцами и самым наглым образом обманывал их: взявши, например, на выкуп пленных в долг, он обещал отдать выкупную сумму поочередно то в одном месте, то в другом, пока наконец не уехал, вовсе ничего не заплативши” (стр. 601). Это, конечно, вздор, не смотря на письмо Бегадыр-аги к князю В. В. Голицыну: нахальный, но в то же время обычный, прием татар во всем обвинять русских. И началось это чуть не с самого основания ханства. Приведем доказательства.

По смерти Менгли Гирея сын нового хана Мухаммеда Гирея Багатырь, сделал набег на русскую украину, в Рязань, пограбил, захватил полон, и ушел, как ни в чем не бывало. И это в то время, как со стороны Москвы велись переговоры с его отцом о дружбе. Хану сделан был запрос по поводу этого набега ⁵. Мухаммед Гирей говорил Мите Иванову: Да что сын мой Багатырь без моего ведома к Рязани ходил, и князь бы о том лихим людем не потакал, кто ему учнет говорити, чтоб великому князю за то со мною зоздружитися... и яз на него (Багатыря) бранил, и он мне добил челом, что ему вперед без моего ведома никуда не ходити” ⁶. Вот и все удовлетворение со стороны хана, нет даже обещания возвратить полон. Но затем приезжает в 1516 году специальный по этому делу посол Авелших-зоды (Абд-ул-вали Шейх задэ) ⁷, и что же оказывается? Багатырь оправдывался тем, что великий князь не прислал ему поминков, вот он и пограбил украину. Таким образом виноватым [192] оказался великий князь. Возвращаемся к делу Тараканова. Спрашивается, как бы мог он, находясь в руках у татар, не уплатить им обещанный за пленных выкуп, когда у наших послов, случалось, отбирали даже тех, за которых деньги были уже внесены? Сомневаться же в оскорблении татарами нашего посла нет никакого основания: во-первых, потому, что об этом говорят и крымские источники; во-вторых, потому, что русское правительство решило, с того времени, вести переговоры с татарами на границе; а в-третьих, потому, что оскорбление русских послов в Крыму было скорее правилом, чем исключением. Наши официальные представители, подвергаясь у татар оскорблениям всякого рода, могли даже скрывать о том: кому приятно разглашать о претерпенных обидах, когда добиться удовлетворения не было возможности. Московское правительство до поры до времени по неволе должно было смотреть на такие поступки крымцев сквозь пальцы. Наш посол Иван Мамонов подробно описал свои мытарства в Крыму. Делаем извлечение из его еще не опубликованного донесения великому князю ⁸.

У Ивана Мамонова хан потребовал подарков сыну своему Алпу, обвиняя посла в утайке подарков. Для переговоров явился к Мамонову князь Аппак и “поминков просил с грозами”. Посол отвечал: “Государь наш Алпу царевичу поминков не послал того деля, служил Алп недругу государя нашего, королю, стоял в Мстиславле, а на государя нашего украину на Смоленские места рать свою посылал. Ино за то ли было государю нашему Алпу царевичу поминки свои посылати? А от себя ми Алпу царевичу никако же не дати поминка, а ты Аппак князь на Алпа у меня от царя (то есть, хана) поминков просишь с грозами... а что меня царь ограбит, и того для ему не делывати дела государя нашего и своего”. Аппак говорил: “А хоти похочет царь с братом своим с великим князем свое дело делати, и он на тебе силою возьмет что хочет. И ты б царю не стоял ни за что, чего у тебя царь ни попросит добром, а сорома быти не дождатися”.

По обыкновению, во всем виноватым оказался русский посол. “Иван приехал, только царя ссорил с детьми да со князьми: [193] всем мало поминков привез”. Аппак относительно назначенных ему поминков “много гневных речей говорил”. Хан сперва просил на Алпа две девяти поминков, но потом “пожаловал царь Ивана, велел на нем Алпу царевичу взяти одну девять, а две девяти хочет ему царь из своей казны дати... Велел хан сказать Ивану: а у царя два сына, и одному сыну поминки есть, а другому поминков нету, а что Иван затаил”. Требовали, чтобы Мамонов дал правду (то есть, присягу) касательно поминков, но он отказался присягать, заявляя, что “великий князь не приказывал ни на чьих поминках правды давати”. Затем явился к Мамонову пристав при нем Бетюка и говорил: “Велел мне царь на тебе Алпу царевичу доправити поминков силою девять добрую, а в девяти бы было сорок соболей доброй, да шуба кунья с камкою с доброю, да шуба горностальна с бархатом с добрым или с камкою с доброю, а затем бы были шубы куньи и шубы белильны добры”. Мамонов ссылался на “опасную” грамоту, как гарантию со стороны хана в безопасности посла; но это не спасло его. “А после того, государь, на сборной неделе, доносит он, велел мне царь быти у себя явно, впервой перед князьми, с поминки на государстве себе здоровати и с поминки с девятными. Да тут мне, государь, посох положили. Да у посоха, государь, мне много истомы было не на мал час, чтобы яз их послушал о посошной пошлине, и яз, государь, их никако ж не слушал, а назад есми, государь, хотел итти, и они меня не пустили”. Отстояв на этот раз свои права, как посла, Мамонов имел аудиенцию у хана. “А как есми, государь, от царя вышел, и почали с Гаврика с подъячего шубу снимали, ино, государь, унял мой пристав Бетюка, а молвит: о чем соромотите - будет какое дело, ино и завтра не уйдет. А на завтрее, государь, пришел ко мне пристав мой Бетюка, да меня, государь, изсоромотил, взял на мне Алпу царевичу девять сильно: сорок соболей, шубу хребты бельи голу, шубу соболячну голу, две шубы черева бельи голы, четыре сукна лунских. Да того же дни, государь, отняли татарове царевы у людей моих мерин. И яз ко царю просился, и ко царю меня не пустили, а Аппак, государь, меня не слушает. И яз, государь, о той силе послал ко царю Янчюру Дувана. И Янчюра, государь, пришед от царя, мне говорил: Алпу царевичу девять велел на тебе царь [194] взяти; а мерин твой отняли были царевы есаулы за посошную пошлину. И царь мне приказал, велел твой мерин отдати, а есаулом своим царь дал за то из казны пятьдесят алтын денег”.

На этом дело, однако, не кончилось. У Мамонова потребовали еще 30 шуб и 30 однорядок для раздачи тем, кому подарков не прислано или прислано, по мнению их, мало. Мамонов отговаривался тем, что великий князь таких подарков с ним не прислал, а от себя поднести столько шуб не имеет возможности. Далее он доносит: “И того же дни, государь, прислал ко мне царь Алакозя татарина, велел к себе прислати Митю Иванова, да толмача, да Гаврика подъячего, да их, государь, взведчи на царев двор, поймали и в тюрьму их на Цареве дворе посадили, да одного толмача на поруку дали, да ко мне отпустили с тем, чтобы я дал царю тритцать шуб бельих, да тритцать однорядок. А в том царь велел поимати Митю Иванова да Гаврика подъячего, да того же дни, государь, Митю и Гаврика дали бекшлеем, и они их со царева двора к себе свели на подворье, да принесли им железа и чепи, а говорили де им бешлеи: те железа и чепи дал нам царь на вас из своей казны, а велел их на вас положити. Ино то в нашей воле: хотим их на вас кладем, хотим не кладем, то в нашей воле; а есть у нас кому вас беречи; а пошлину мы свою на вас однако возьмем... Да того же дни, государь, приехал ко мне со царева двора, Кесмяком зовут, татарин, да много мне передо всеми людьми соромоты учинил, просил у меня: дай мою пошлину, что мне князь великий прислал. И яз, государь, смотрил ему твоего государского поминка в списке, и ты ему, государь, со мною поминка не послал. И он, государь, за мною на лошади с плетью гоняти, и лошадью меня топтати. И яз, государь, от него в избу убежал. Он, сшед с лошади, да выняв нож, ко мне в избу ломился. А пристав мой Бетюка в ту пору ко мне нейдет, и яз по него посылал. И он ко мне отказал: то нынча страдник, приехав, так чинит, а которой веремянник приедет, и он не такову соромоту учинит, боле того; а яз и сего не смею итти. А на завтре, государь, пришел ко мне пристав мой Бетюка да у меня избы силою пограбил, тритцать шуб бельих да дватцать однорядок. А Митю, государь, да Гаврика бешлеи, и два дни да [195] ночь держав, ко мне отпустили. А на завтрее, государь, прислал по меня царь. И яз, государь, у царя был, и у царя, государь, привет мне был добр” ⁹.

Мамонову не пришлось вернуться на родину: он умер у татар в 1516 году. Митя Иванов доносил великому князю: “А за десять день до Петрова дни с середы против четверга ночи не стало Ивана Мамонова на поле, на Янгыз-агаче... Иванов живот весь запечатали, а царевич Ахмат взял с Иванова двора силою аргамак сер. А Иван тот аргамак купил на великого князя имя, дали на нем в Кафе сто и тритцать рублев. Да того же дни царевич Ахмат посылал в Иваново стадо коней смотрити, да взял из Иванова стада Ивановых коней конь да мерин” ¹⁰. Это уж не зауморщина: сами татары понимали, что произвели грабеж, но оправдывали свой поступок добрым намерением уберечь имущество, оставшееся после Мамонова, обещали взятое возвратить; но дело, конечно, обещанием только и ограничилось ¹¹.

В книге г. Смирнова находится много драгоценных сведений, характеризующих крымских татар; но освещение приведенных фактов сделано, по нашему мнению, не всегда верно. Так, при описании задунайской кампании 1691 года, когда татаре должны были остаться зимовать и вследствие бескормицы перерезали всех своих лошадей, ширинские и ногайские беки и прочие татарские вельможи собрались к калге, ибо хан в это время был в Стамбуле, да и наговорили ему ужасных речей. “Пошли, Господи, бедствие на тебя и на отца твоего!” кричали они, изрекая проклятия и ругательства. - “Вы нас подвергаете таким бедствиям; вы хотите извести нас; вы разорили очаги наши! Какое нам дело до этой кампании, чтобы заставлять нас таскаться здесь зимою и претерпевать всякие беды?! Османы, небось, забрав что им следовало, покончили свое [196] дело да и ушли по своим краям; а какая же надобность ради их интереса нас заставлять шляться по этим местам?! Твой отец опять уехал в Стамбул облизывать османские блюда. Мы не желаем, чтобы он дольше был ханом, а ты калгой. Какая ему была выгода, бросив Крым, зимовать в чужой стране?! Если ему надоело ханствовать, так разве не найдется что ли людей на его место?! Чтобы вас обоих Господь Бог лишил существования!” (стр. 410-411). Вслед за этим говорится: “Красноречивее этого трудно выразить те чувства, которые татаре питали в душе к туркам, но высказывали их лишь в моменты крайнего истощения своего терпения, когда уже не было им больше возможности покоряться воле рока”. Никаких чувств татар к туркам видеть здесь нет надобности; татаре всегда шли на помощь туркам неохотно, общих интересов и быть не могло, кроме военной добычи - только. Но положение хана в Крыму вырисовывается этой выпиской очень ярко. Значение ее увеличивается тем еще, что хан Девлет Гирей, узнав о таких речах, в Крым не поехал, и от ханства отказался. Далее в книге читаем: “Спустя несколько времени, новый хан опять получил из Порты приглашение выступить в поход за Дунай. Но в это время русские с успехом действовали под Азовом. Тогда собранные ханом по этому случаю на совет представители высших классов (каких?) наотрез отказались посылать своих людей помогать туркам в то время, когда их собственному юрту грозила опасность от русского вторжения. Хан говорил им: “Я никак не могу не идти помогать вере и державе. Божья воля: я должен повиноваться велению государя!” Тогда толпа с шумом и смятением закричала: “Если вы пойдете, так мы войска не даем. Разве вы сами один пойдете, а из нас ни одного не будет!” Хан вынужден был отказаться от похода и послал для приличия небольшой отряд под начальством одного из султанов” (стр. 411-412). В этом эпизоде г. Смирнов видит проявление антипатии между отоманскими турками и крымскими татарами, как будто татары должны были бросить свой юрт на произвол судьбы и принести себя в жертву туркам и обречь себя, неизвестно ради каких выгод, на службу им в бесконечных их походах. Нам кажется, что “верховенство” отоманской порты сбивает автора несколько в сторону от главного пути и мешает ему выяснить значение и положение татарского хана. А как это важно: хан просит войска у беков, и [197] ему отказывают. Образец подобной просьбы приведен раньше (стр. 318) и будет указан дальше. Неудивительно поэтому, что султаны могли распоряжаться ханами по своему произволу: смещать их, отправлять в ссылку, даже казнить их. как был казнен Инайет Гирей I по повелению султана Мюрада IV (стр. 301). Странно только, зачем султаны требовали еще при этом от ханов заложников. Впрочем, тут могли быть совсем иные цели, чем те, для каких обыкновенно берут заложников. Г. Смирнов полагает, что заложники являлись для Порты запасными ханами для смещения неугодных почему-либо султанам Крымских ханов.

Что же такое был Крымский хан? Какая была его власть и какие существовали у него отношения к местным элементам? Почему турецкие султаны так легко смещали ханов, и мало того, что смещали, а отправляли даже в ссылку, и в такое иногда время, когда самим туркам приходилось плохо? Книга г. Смирнова ничего этого не разъясняет. Читатель остается в потемках, и политическая история Крымского ханства непременно должна представляться ему какою-то бестолковщиной, разобраться в которой весьма трудно. Чувствовал, по-видимому, такое положение читателя и сам автор “Крымского ханства” и думал разъяснить дело; но и разъяснение его нас не удовлетворяет. “С последним царствованием Селим-Герай-хана” - читаем на стр. 711-712 - “можно считать окончившимся еще один период в истории Крымского ханства. Целых два столетия прошли в жизни этого татарского государства совершенно даром: служа интересам суверенной Порты без видимой выгоды для своей собственной страны, вассальные крымские ханы убивали все силы своего народа на беспрерывные войны в политических видах Турции, сами довольствуясь лишь грабежной поживой во время военных набегов. То порываясь к сепаратизму, то, напротив, уповая на твердость опоры в единении с Отоманской империей, крымские татары не выработали прочных устоев для самобытности своего. государства, ничего не сделав основательного ни во внутренней его организации, ни по части слияния разных составных его национальных элементов, ни в создании разумного и целесообразного modus vivendi с соседними государствами”. Далее, касаясь частой смены ханов турецкими султанами и удивляясь той легкости, с какою совершалась эта процедура, г. Смирнов пишет: “Постоянная и притом беспричинная смена ханов, из которых иные были люди энергичные и [198] популярные, отвадила татар от уважения к верховной власти и государственному порядку, а в самих представителях этой власти убила чувство личного достоинства и фамильной гордости... но татарский же историк из рода Гераев говорит относительно крымских ханов, что для них “отставка была горше смерти”, а “ссылка равнялась смертной казни”; но между тем лишь немногие из них отваживались отстаивать честь свою открытым сопротивлением произволу стамбульского деспотизма, большею же частью они смиренно подчинялись этому произволу, не взирая на крайнюю бесцеремонность формальностей, которыми сопровождалось свержение ханов и отправка их в ссылку. Обыкновенно являлся в Крым из Стамбула придворный чиновник средней руки, титулуемый капыджи-бащи = “старший вратарь”, с султанским ферманом об отставке, тотчас же брал разжалованного хана с собою, а тот беспрекословно отдавал себя в его распоряжение, садился на галеру и ехал туда, куда назначено было Портою” (стр. 713). Приводя изречение татарского историка, г. Смирнов далее и сам сомневается, что в подобных словах заключается какая-либо правда. Очевидно, тут что-то не то. Нам кажется, что автор “Крымского ханства” упустил из виду или недостаточно обрисовал роль татарских беков особенно Ширинских, в деле управления ханством. Он игнорирует их постоянно, а где и упоминает, то как-то мимоходом, когда обойдти их оказывается решительно невозможным. А между тем какие многознаменательные факты попадаются даже и в его книге. На стр. 326-327 приводится рассказ, как ширинские беки, недовольные решением хана Сеадет Герая, “собрались в месте, называемом "Под скалами", показывая вид враждебности. Хан послал к ним человека спросить о причине его собрания”. И что же хан смирил “бунтовщиков?” Нет, он исполнил их требование и просил их явиться к нему. Беки не пошли, даже при наступлении курбан-байрама не явились они поздравить хана с праздником. На запрос хана о причине такого “будирования” беки отвечали: “Так как его величество хан заставил вечную державу издать высочайшие повеления о казни некоторых из нас, то и для всех нас не стало безопасности; терпеть еще дольше его ханствование стало невозможною мыслью и нелепою мечтою”. И снова составили сходку. Случай этот приведен в книге не для выяснения влияния беков, а для других целей, между тем здесь мы можем видеть, какое значение имели беки. Сеадет Герай [199] заключает договор с верховником ширинских беев, Хаджи-Джан-Тимуром; беки сами отправляют посольство в Порту и получают полное удовлетворение: Сеадет Гирея убирают из Крыма. Г. Смирнов замечает при этом, что обычным местом мятежных сборищ крымских мурз и беев служила “Белая скала” неподалеку от г. Карасу-Базара. Итак, это сборища мятежные. Мы думаем иначе. Ведь были же нрава и у беков, права исконные, которыми они не хотели поступаться и с которыми ханам приходилось считаться. Почему не видеть в таких сходках беков их законного права? Разве иначе стал бы хан вести с ними переговоры, разве иначе Порта приняла бы их депутацию? Другой случай. Селим султан потребовал у хана Менглы Гирея в заложники сына его Сеадет Герая. Хан желал исполнить требование султана, но некоторые мурзы воспротивились: “Разве мы слуги османам, что ли?.. Ни царевич пусть не едет к нему (султану), ни из нас никто не считает этого приличным. Куда же девалась наша честь и достоинство, что падишах ведет подобные речи?” И начали было затевать “бунт”. Менглы Гирей должен был уговаривать мурз исполнить требование султана (стр. 383-384). Что же это значит, что хан не может без согласия беков отдать в заложники своего сына? О том, как мурзы не позволили Гази Гирею вернуться из Замбора в Крым, мы упомянули раньше.

Ханы назначались Портою, ею только и поддерживались. Беки находились большею частию в оппозиции к ханам, и оппозиция эта была тем чувствительнее, что беки опирались на народ, были вполне с ним солидарны. Вот почему ханы не могли смирить беков и должны были заискивать у них, как откровенно сознается в этом Мухаммед Гирей (стр. 318). Вот почему беки изгнали Хаджи Гирея II за его чрезмерную угодливость Порте (стр. 608-9). Наконец, лучше всего обрисовалось положение хана при Селим Гирее, хане не дюжинном, а пользовавшимся авторитетом и в Порте, и у татар. Когда он во что бы то ни стадо хотел пойти на помощь Порте против желания народа, то собрание подняло шум и закричало: “Коли вы пойдете, так мы войска не дадим. Если вы пойдете один, так мы найдем себе другого хана!” Хан должен был уступить (649). Не встречая, за редким исключением, никакой поддержки у себя дома, ханы не могли и думать о сопротивлении Порте, им и оставалось только покорно [200] следовать за капыджи башей, куда бы он ни повел их, хотя бы и в ссылку. Но если бы беки вздумали вступиться за того или другого хана, уж, конечно, султан ничего бы с ним не поделал. Ведь татаре, как справедливо утверждает г. Смирнов, всегда чувствовали неприязнь к туркам, которые взаимно платили им тем же.

С другой стороны ничего нет удивительного в том, что разжалованные ханы охотно соглашались снова водвориться в Крым. Как бы ни казалось положение их непрочным, все же было оно лучше, чем пребывать в ссылке, хотя бы и в Ямболи.

У ширинских беков также был калга и нур-эд-зин, как и у ханов. Ханы роднились только с беками ширинскими, арынскими, барынскими и манкытскими (стр. 323). Во время похода под Каменец (1672 г.) в палатке у визиря был накрыт для ширинских беков отдельный стол (стр. 407).

И мы думаем, что права беков исконные. Вспомним слова хана Узбека египетскому послу: “Если в твоем докладе заключается что-нибудь, кроме (обычного) привета, то переговори о том с эмирами”. И посол вел переговоры с ними (Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды, стр. 168). Вспомним, как эмиры переходили то к хану Тохте, то к темнику Ногаю. Беки участвовали на курултаях (сеймах).

Наши государи, как видно из документов, хорошо понимали значение беков, сносились с ними грамотами, заискивали их дружбы. Для образца приводим грамоту великого князя ширинскому беку: “Великого князя Василия Ивановича всея Русии слово Агышу князю Ширину. Слово наше то: сказывал нам наш боярин Михайло Васильевич Тучков и все наши люди нам сказывают, что наше жалованье к себе памятуешь, и на своей правде крепко стоишь и у брата нашего, у Магмет Кирея царя дела нашего бережешь, а нам служишь. Ино то делаешь гораздо, что жалованье к себе памятуешь и на своей правде крепко стоишь, а нам служишь. И ты бы и впредь на своей правде крепко стоял, а у брата нашего Магмет Кирея царя дела нашего берег, а нам служил.

А мы тебе за твою службу свое жалованье и свыше хотим держати. Да бил нам челом от тебя наш боярин Михайло Васильевич Тучков, да и в грамоте в своей писал еси к нам, бьючи челом, с своим человеком с Хозя Дербышем, чтобы нам тебя пожаловати: отпустити к тебе твоего человека Бебеша, что попал [201] нашим людем в руки на нашей украине. И нам было тех людей и непригоже отпустити, и мы ныне, жалуючи тебя, того есмя твоего человека Бебеша велели отдати твоему человеку Хозя Дербышу. Писан на Москве лета 7024, сентября 13 день”. (Год 7240 = 1516, но так как в то время год начинался с 1 сентября, то по нашему современному счету тогда продолжался еще 1515 год). См. Крымские дела № 4, л. 69.

Других отметок делать не будем, так как и приведенных достаточно, чтобы выяснить, права и обязанности беков. Если автор Крымского ханства согласится с нами в этом важном вопросе, он, в дальнейшем изложении истории ханства, может лучше нас выставить дело в настоящем виде, если же нет - докажет, что мы ошибаемся, и в этом уже будет польза. А вопрос действительно важный. Без разъяснения его встречается тьма непонятного, загадочного. Почему, например, Крымское ханство просуществовало так долго, гораздо дольше других отпрысков Золотой орды? Ведь не Порта же поддерживала его; напротив, она приносила ханству только вред. Благоприятное стратегическое положение? Может быть. Но всего этого не достаточно для такой живучести, какую проявило Крымское ханство.

Сделаем еще несколько мелких замечаний.

Хан Сахыб Гирей (год вступления его на ханство в книге не указан) является преобразователем в Крыму. Особенное внимание обратил он на Ногайцев, которых задумал сделать оседлыми, строил у них мечети, у кочевых вообще рубил телеги, чтобы тем лишить их главного средства к кочеванию (стр. 413). Не знаем, какой результат имели тогда эти меры, но любопытно, что впоследствии и барон Демезон прибег тоже к сожжению телег, чтобы заставить Ногайцев заняться земледелием.

Там же говорится, что Сахыб Гирею “приписывается прорытие рва чрез перешеек, соединяющий Крымский полуостров с материком, отчего татарская крепость, находящаяся в этом важном стратегическом пункте, стала называться у нас Перекопью или Перекопом”. Это не совсем так: еще Менгли Гирей называется в наших делах ханом Перекопским.

На 467 стр. описывается избрание на ханство самими татарами Токтамыш Гирея I (1608 г.) с соблюдением старинного тюркского обычая - вознесения хана на войлоке. Осталось невыясненным: соблюдался ли подобный обряд коронования и в том случае, когда [202] хан назначался султаном? Если представители народа могли сами провозглашать ханом то или другое лицо из ханской семьи, утверждение его в этом звании зависело от Порты. Это в порядке вещей, а потому совершенно естественно, что по избрании Тохтамыша татары отправили в Порту депутацию с просьбою утвердить их выбор. Между тем г. Смирнов видит во всех этих обстоятельствах со стороны татар какую-то смелость и решительность. Мы знаем, что подобные случаи бывали и раньше, и Порта утверждала избранных татарами ханов, а потому думаем, что и провозглашение ханом Тохтамыша было в порядке вещей.

Описывая вторичное ханствование Мухаммед Гирея, г. Смирнов замечает, что тон грамот его к царю московскому мизерный, скаредный, холопский. Хан, не краснея, сознавался, что он уже несколько раз писал в Москву бумаги с просьбою о высылке ему денег для расхода на священную Каабу, но что ему не было ответа, и теперь он опять бьет челом, прося прислать ему денег на вышеозначенный богоугодный расход, ибо, прибавляет он, “я раб ваш, стал стар, и мне надобно отблагодарить Господа Бога”, соображая, по-видимому, сделать благочестивое приношение мусульманскому святилищу, ради спасения души своей, и это на чужой счет-то!” (стр. 563). Между тем, удивительного в этом обращении ничего нет; оно прямо вытекает из того представления, какое имеется у мусульман относительно денег, как мне пришлось наблюдать это в Туркестанском крае. Деньги приобретаются путями честными и нечестными, что отзывается и на свойстве денег. Деньги, грехом добытые, неугодны Богу, но только от нажившего их. Если же они достаются по наследству, то наследник может пользоваться ими вполне спокойно: грех остается на том лице, которое скопило их. Сделать пожертвование из таких денег всегда спасительно, потому что по отношению к наследнику они являются уже чистыми. Так как народ платит деньги неохотно, могут найдтись люди, которые, отдавая сборщикам свою долю, могут пожелать что-нибудь нехорошее тому лицу, которому достанутся взятые с них деньги, то ради предосторожности, в средне-азиатских ханствах, на стол ханам определялись деньги не с мусульман, а с неверных, зложелания которых не действительны по отношению к правоверным. В силу такого взгляда на деньги, Туркестанцы, при отпевании покойника никогда не прибегают к казенным деньгам. При этом обряде собравшиеся муллы должны держать, по очереди, во время чтения молитв за упокой умершего [203] мешок с деньгами, обыкновенно до 1,000 серебряных монет, но чем больше, тем лучше. Если покойный не оставил такой суммы, то занимают у соседей, которые дают всегда охотно, так как деньги возвращаются в целости; но не позаимствуются от волостного из сбора податей: мало ли какие тут могут быть деньги! Нет денег - дадут мулле держать лошадь за повод, которую для этого специально оценивают. Так как чем дольше жил покойный, тем над большею суммою надо читать молитвы, и деньги или лошадь переходят по нескольку раз каждому мулле. Для ускорения дела в последнем случае берется несколько лошадей, при чем стремя от одной лошади привязывается к стремени, другой, а узда надевается только на одну: получается большая ценность одной лошади. К поводу привязывается тряпка или платок (изображающий денежный мешок), который мулла и держит в руке, а прочитав молитву, передает другому. Понятно, поэтому, что Мухаммед Гирей мог считать деньги от московского царя самыми чистыми; если и был на них какой грех, то он оставался на царе, а не на хане; жертву же приносил хан, и она, по его понятиям, должна быть угодной Богу. Мы привели это известие с целию показать, какие драгоценные данные для характеристики татар находятся в книге г. Смирнова.

Относительно слова дженаб, применяемого к крымскому хану, заметим, что его надо переводить не сторона (его сторона Крымский хан, стран. 308, 373, 551), а иначе. Это титул присвоиваемый на востоке вассальным владельцам и может соответствовать слову высочество. Бухарский эмир официально титулуется дженаби-али, а переводится этот титул - высокостепенство.

Заметим еще, что Реммал значит не астролог, а гадатель по кучкам песку.

Мы не будем вдаваться в дальнейший разбор труда г. Смирнова, труда чрезвычайно полезного и для наших историков необходимого. Понятно, что в таком обширном исследовании невозможно избежать промахов, ошибок, более или менее существенных; но в настоящем случае отрицательная сторона дела с избытком выкупается положительною. К тому же труд г. Смирнова не кончен, и то, что кажется нам не разработанным, не выясненным, под час голословным, быть может, не таким представится в дальнейшем изложении. От души желаем, чтобы продолжение явилось в скорейшем времени.

Н. Веселовский.

1. По поводу титулов заметим, что в слове Ihancasius первая половина, по нашему мнению, должна представлять известный титул инак (Inach). См. стр. 134.

2. Не имеет ли слово Гирей какого-либо отношения к имени народа кераитов? To есть, не происходят ли Гиреи из этого народа, ради чего и прибавляли к своему имени это Керай или Кирей?

3. Вообще считаем нужным оговориться, что толкования г. Смирнова не всегда для нас убедительны. Так, он говорит (стр. 363, примеч. 2), что филологи объясняют значение глагола карашеваться в смысле “приветствовать, целоваться”. Особенно восстает он против последнего толкования. Мы никогда не встречали в печати, что корешоваться значит целоваться, а потому не понимаем нападок на филологов. Заметим, что если уж надо искать происхождение этого глагола в тюркском языке, то, по нашему мнению, не в горюшмек (видеться), а скорее в карышмак (быть напротив), так как обряд состоит в пожатии руки.

4. Такое же значение татар в турецких походах оказывается и по другим источникам. Подканцлер коронный Ольшевский, епископ Хельминский, в тайном разговоре клялся русскому резиденту Тяпкину, что король Ян Собеский желает с царем истинной братской дружбы и соединения сил против туров и татар: “Если это соединение последует”, говорил епископ, - “то силами обоих народов наверное прогоним турка до Дуная, потому что мы уже знаем, как в битвах с турками промышлять, только бы при них не было татар, которые нашему народу всегда тяжки”. Это известие относится к 1674 году. См. Соловьева, История России, т. 12, изд. 3, стр. 209.

Вот почему мы не можем согласиться с предположением г. Смирнова, будто султан Сулейман (в 1532 году) вызвал крымцев в поход с единственною целью, чтобы дать им случай воочию убедиться в его величии и могуществе (стр. 405-406).

5. Самый запрос показывает осторожность и уступчивость наших князей: “А что приходил сын твой Багатырь царевич на наши украины, на рязанскую и на мещерскую, и людей наших пограбил, а иных головами с собою свел, и ты бы брат наш по своей правде и по своему крепкому слову сына своего Багатыря царевича в том понаказал, чтоб вперед своею молодостью меж нас лихих дел не чинил” - писал великий князь хану (4-го сент. 1516 г.). См. Крымские дела. Книга № 4, лл. 299-300.

6. Там же, лл. 347, 350б.

7. О приезде этого посланца записано: “А ноября же 12 д. был у великого князя Магмедкиреев царев посол Авелших и правил великому князю от царя поклон, и князь великий его к руце к себе не звал, и корошевати, того для, что в Кафе было поветрие, а они были в ту пору в Кафе, да и ести его к себе не звал, а ести и мед послати велел на подворье... Да подавати учал грамоты от царя, и князь великий велел у него грамоты взяти Федору Карпову, да диаку своему меншему Путятину, на дворе, на крыльце”. Лл. 358б-359.

8. Краткие сведения о посольстве Мамонова находятся у Соловьева в Истории России, т. V (изд. 4-е), стр. 315-316.

9. Крымские дела, кн. 4, лл. 188-201б.

10. Там же, лл. 336б-337.

11. Что наших послов в Крыму обижали и издевались над ними, всякий может найдти указания в Истории России Соловьева. При Менгли Гирее пострадали Заболоцкой, Василий Морозив (т. V, стр. 294-5). Челащев, отправленный Иоанном IV с извещением о вступлении его на царство, был ограблен (т. VI, изд. 4-е, стр. 22). Некоторые из бояр предпочитали царскую опалу чести быть послом, и, как Стригин-Оболенский, отказывались ехать в Крым (ibid.). Крымский царь посланного к нему подъячего Ляпуна опозорил: нос и уши ему зашивали, и обнажая по базару водили (ibid. 65).

Текст воспроизведен по изданию: В. Д. Смирнов. Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты до начала XVIII века // Журнал министерства народного просвещения, № 1. 1889

© текст - Веселовский Н. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Иванов А. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖМНП. 1889

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info