-

ВАЦЛАВ СЕРОШЕВСКИЙ

В СТРАНЕ УТРЕННЕГО СПОКОЙСТВИЯ

Путешествие по Корее в 1903 году.

VIII.

Чем занимаются и что производят корейцы.

Раньше в Корее были сословия, были дворяне и простолюдины, были рабы и люди вольные, были занятия почетные и презренные. С 1894 года, когда королевским указом уничтожены всякие привилегии, корейский народ распадается только на две неравные части: меньшую — чиновников и большую — плательщиков податей. Чиновники собирают налоги, пишут бумаги, издают законы, управляют страной по своему усмотрению и разумению: они не только не платят податей, но сами получают из казны содержание, пользуются многими льготами и в сущности всесильны в Корее и делают с народом, что хотят. Плательщики [74] работают и исполняют законы, они бедны, принижены и угнетены и никогда не уверены в своем праве и правосудии.

Крайне жалки в Корее простолюдины.

Между тем они симпатичны, скромны, [75] трудолюбивы, благодушны. Гостеприимство считается у них первой обязанностью; принимаясь за еду, кореец считает своим долгом предложить ее всем присутствующим и только после их отказа ест сам; если прохожий минует обедающих, они непременно спросят его: “кушали ли вы вашу кашу?” и в случае отрицательного ответа немедленно всякого приглашают к столу. Даже самые захудалые крестьяне в глухих деревушках отличаются замечательной учтивостью и обходительностью в обращении. Конечно, везде есть дурные люди, и в Корее есть воры, разбойники, насильники, но в общем корейский простой народ — много мягче и добрее крестьян культурных европейских народностей. Его обычаи и нравственный уровень ничуть не ниже высоких качеств китайских и японских крестьян; корейцы уступают им только в образованности и общественности, т. е. умении устраивать и отстаивать свои общественные дела. Кроме знания им не хватает для этого стойкости и смелости.

Громадное большинство корейцев занимается земледелием, которое искони в большом у них было почете. Даже дворяне (ян-бани), которым закон запрещал всякий труд кроме военной и чиновничей службы, могли заниматься по закону земледелием без утраты своего дворянского достоинства. Крупных землевладельцев нет в Корее, хозяйства в ней небольшие, и всякий крестьянин по большей части сам при помощи своего семейства возделывает свои нивы. Прилежание корейских крестьян поразительно. Они бедны, [76] земледельческих орудий у них мало, рабочего скота тоже немного, и землю они возделывают по большей части в ручную, заступом, большой китайской мотыгой или киркой. Более состоятельные пашут свои участки неуклюжей сохой, запряженной волами. Вол корейский, — крупный, крепкий, — является единственным помощником здешнего земледельца, так как лошадей употребляют корейцы исключительно для перевозки товаров, и то под вьюками, да для езды верхом.

Вся весна проходит у корейского крестьянина за вспашкой и разрыхлением полей и огородов, на посеве и посадке хлебов различных рассад. В половине июня производится одна из самых тяжелых работ — пересадка риса из рисовых питомников на наводненные пашни. С восходом солнца является в поле семья земледельца и весь день работает без отдыха под палящими лучами солнца или в жарком, влажном точно баня воздухе летнего ненастья.

Работают босые и нагие, стоя выше колен в грязи, обкладывая стебельки молодого риса земляной жижицей, смешанной с навозом. Посадкой занимаются взрослые, а дети и старики таскают рассаду из рассадника в корзинах. К тому времени другие хлеба: пшеница, ячмень, чумицза уже подрастают и необходимо их прополоть, т. е. удалить сорные травы, необходимо прополоть и окопать также огородные овощи.

А тут и хлеба поспевают, начинается жатва. Первый дозревает ячмень, затем пшеница, бобы, [77] чумицза, рис... Жнут корейцы маленькими серпами, а гаолян и более рослые сорта чумицзы косят крошечными косами. Хлеба вяжут в небольшие снопы и укладывают десятками, а затем сносят на спине домой, реже свозят вьюками на быках, еще реже на телегах. Телеги корейские тяжелы, неуклюжи и доступ им на покатые и возвышенные поля гористой Кореи затруднен. Бесчисленные оросительные каналы и вязкие рисовые поля уступами тем более затрудняют здешнему земледельцу употребление телег. Поэтому корейцы больше носят все на собственных спинах. Белые их фигуры то и дело мелькают то среди хлебов или зеленых огородных гряд, то движутся по тропинкам, согнувшись под тяжестью громадных нош пшеницы, бобов и проч. Осенью идет молотьба, производится очистка хлопка от зерен, начинается косьба тростника и собирание хвороста на зимнее топливо. Я вспоминаю осеннюю картину корейской деревни виденную мною в пути.

Дорога шла пустыми полями, хорошо возделанными, но испещренными большими грядами валунов да одиноких скал.

Мы с трудом пробирались через них или скучно двигались извилинами в обход. Широкая дорога опять превратилась в узкую тропу. Солнце быстро закатывалось; потемнели стерегущие долину вершины: волнистые поля внизу подернулись медно-красным отливом. Земля заметно остывала: ветер совсем затих. Замерли без движения в зареве заката белые кисти осок. Далеко на [78] бугре зачернел силуэт нашей вьючной лошади, которую ма-пху отпустил вперед; ближе к нам белели фигуры запоздалых как мы путешественников.

Солнце уже спряталось за утесами, когда мы достигли наконец широкой, полной шума и движения улицы богатого села Хуон, где мы решили заночевать Мужики возвращались с полей, таща в поводу рослых волов, навьюченных плугами и орудиями. У некоторых домов отвевали свежеобмолоченный хлеб, сбрасывая зерно с мякиной на остроумно устроенную грань двускатной площадки, по одну сторону которой скатывалось зерно, а по другую — шелуха и сор. Так как ветер затих, то молодежь поддувала на хлеб большими веерами из орлиных перьев и кож. В другом месте парни и девушки весело вращали мельничку-веялку, или кидали лопатами горох на косые сортировочные решета. Везде раздавались веселые восклицания, говор и смех. Низко из отверстий в каменных основаниях домов буйно струились облака седого дыма, мелькали в щелях огненные языки пламени и искры; в красном зареве широко раскрытых кухонь сновали белые полуодетые кореянки. Из конца в конец неслись по деревне резкие возгласы, торопливый зов детей, оповещающих товарищей о появлении “янг-ин” (европейца), которого потише называли также “янг-акнуй” — заморским дьяволом. Утки и гуси важно направлялись рядами к птичьим дворам на покой; куры уже спали на шестах; собаки, возбужденные общим движением, бегали суетливо по [79] улице. Великолепные корейские быки солидно шагали за своими вожаками или отдыхали у ворот домов в ожидании корма, между тем как их хозяева собирались кучками у ворот или под навесами домов с трубками в зубах и глядели с нескрываемым любопытством на наш караван.

Зимою корейские крестьяне занимаются ремеслами: они выделывают для себя и на продажу цыновки, [80] сандалии, деревянную посуду, телеги, сохи и т. п.; женщины прядут хлопок и крапиву, заменяющую здесь лен, ткут холст и ситец. Есть кроме того в корейских деревнях много кустарей, горшечников, кузнецов, столяров, тележников, сапожников и других, которые полностью удовлетворяют скромным потребностям поселян. Они разносят свой товар на спине по окрестным селам, останавливаются там, где получают большие заказы, и живут, пока не исполнят их. Горшечники везде, где заметят подходящую для себя глину, копают ямы, устанавливают свои вертящиеся станки и лепят посуду, в то время как другие тут же их обжигают в небольших самодельных печах. Фабрик и заводов в Корее до последнего времени не было: теперь только стали их основывать японцы, большие в этих делах мастера. Даже бумагу, фарфор и железо выделывают корейцы кустарным образом. Железо выплавливают они в невысоких печах с ручными поддувалами, в которые ссыпают руду, смешанную с древесным углем. Фарфор выделывают в селениях, лежащих поблизости залежей каолина (фарфоровой глины), а бумагу многие крестьяне делают у себя дома. Для этого они употребляют кору бумажного дерева, которую разваривают в кашицу, кашицу эту в горячем состоянии черпают и выливают на решетчатые формы, где она подсыхает, твердеет и превращается в лист. Листы выравнивают, поколачивая по ним гладкими камнями или деревянными валиками. Для картона листы бумаги склеиваются. Корейская [81] бумага очень хороша, крепка и прочна. Есть сорта до того крепкие, что на них точно на холсте можно переносить взрослого человека. На выделку бумаги, кроме лыка бумажного дерева и шелковицы, корейцы употребляют хлопчатобумажные и проливные тряпки, древесину и даже овсяную солому. Бумага в большом употреблении в Корее; из нее выделываются многие предметы: посуда, плащи, двери, окна; толстой бумагой выклеивают корейцы паркеты в зажиточных ломах, на ней они спят и нею укрываются; в большие листы ее, точно в мешки, завертывают они грузы риса, идущего в разнос на продажу, весом до 4-х пудов. Длинные полосы скрученной бумаги служат туземцам вместо бечевок и веревок. Некогда подати собирались рисом и бумагой; рисом да бумагой уплачивалось также в то время жалование корейским чиновникам.

Так как каждый в Корее старается по возможности производить все сам для себя и своих соседей, то торговля сосредоточивается главным образом на местных ярмарках, куда поселяне приносят свои произведения для обмена, куда к тому времени приходят и странствующие торговцы, коробейники. Такие ярмарки в более крупных деревнях происходят каждую неделю. В базарные дни корейская деревня полна красок, движения и шума. С раннего утра тропинки, ведущие к ней, покрываются крестьянами, несущими туда свои товары, главным образом кур в клетках, свиней, соломенные башмаки, шляпы, деревянные ложки; в то же время по большим дорогам [82] стекаются разнощики с тяжелыми вьюками на спинах. Только немногие из них устраивают навесы, да и то только те, которые торгуют бумагой, шелком в мотках, поясками, пуговицами, шелковыми тканями, зеркальцами, гребешками, расшитыми кисетами, разноцветными ящиками и прочей деревянной роскошью... Другие раскладывают свои товары на столах, а то просто на земле на циновках: там лежат толстые куски корейского леденца, сласти, ткани, краски местные и привозные, длинные маленькие трубочки, японские папиросы, японские спички, [83] табак в папушах, горшки, подковы, кольца, сбруя, гвозди, ножи, серпы и проч. На циновках рассыпаны кучи хлеба, рису, бобов; лежат груши, каштаны, земляные орехи; стоят кувшины с имбирным пивом и рисовой водкой “сули”. Деньги в Корее малоупотребительны и торг производится преимущественно меновой: собираются три-четыре торговца со своим товаром и обмениваются своими предметами, уравнивая стоимость небольшой приплатой деньгами, в виду чего денег надо очень немного. Крупных торговцев в Корее мало, и те живут главным образом в городах. Они занимаются преимущественно оптовой торговлей. Они образуют союзы, похожие на европейские гильдии; эти союзы взимают со своих членов определенные взносы, а зато выдают им свидетельства на право открывать торговлю где хотят; никто без такого свидетельства торговать известным товаром не может. Для каждого товара нужно приобретать особое свидетельство.

Каждая торговля принадлежит особому союзу, который один в праве разрешить торговлю вновь принятому члену. Только мелочные лавочки не оплачивают никакого свидетельства, но зато они не в праве держать помногу одного и того же товара. В таких лавочках есть всего понемножку, начиная от риса и кончая иголками и пуговицами. Это устройство очень похоже на устройство торговли в Европе в средние века, когда всеми отраслями ее заведывали цехи и гильдии. Огромное значение для корейской торговли имеет до сих пор обширный, великолепно устроенный и крепко сплоченный союз [84] коробейников (пу-саней). Они рассеяны по всей стране и всюду проникают со своими коробами, набитыми разнообразным товаром. Их часто можно встретить по дорогам, идущих небольшими партиями в 2-3 человека или бредущих в сопровождении своих жен и детей. Их легко узнать по шляпам хотя и обычной формы, но желтым, из неокрашенных бамбуковых лучинок. К тулье шляпы они иногда пришпиливают куски ваты, как особый знак принадлежности к союзу коробейников.

Союз пользуется большим влиянием, ретиво заступается за своих членов, и никто поэтому не смеет обижать пу-саней; это только позволяет им беспрепятственно ходить по дорогам, полным разбойников, и торговать с некоторой выгодой в городах, полных корыстолюбивых корейских чиновников. Если коробейники (пу-сани) недовольны властями данной местности, то они перестают посещать ее, и жители, лишенные необходимых предметов, начинают волноваться и заставляют властей уступить или исправиться. У пу-саней есть свои особые обычаи, свой особый язык, особые таинственные знаки, помощью которых они извещают своих товарищей о всем случившемся, требуют их помощи, или предостерегают от опасности. Они отличаются смелостью и честностью. Есть у них свои свободно избранные начальники, которым они беспрекословно повинуются и к которым они обращаются за советом, а также со всякими своими делами, тяжбами и несогласиями. Начальники эти часто приговаривают их к тяжелым [85] наказаниям и даже казнят смертью, особенно порочных. Коробейники прекрасно знают страну, все ее дороги, проходы и тропинки.

Когда правительство нуждается в хороших проводниках, в помощи для поимки разбойников или для усмирения мятежной, оно обращается нередко к могущественному союзу коробейников. Вот как описывает один американский путешественник свою встречу с корейскими коробейниками. [86]

“Уже темнело, когда мы двинулись в обратный путь. Чиновник туземец, пользуясь своей властью над пу санями (коробейниками), вызвал тридцать членов их союза, чтобы освещать нам путь при спуске с гор. Откуда появились эти люди и каким образом они были вызваны, я не мог понять, потому что мы, по-видимому, находились в ненаселенной, дикой горной местности. Явившиеся перед нами люди были высокие проворные горцы, и у всех на голове была надета их обычная шляпа. Мы спустились в глубокое ущелье длинным извивающимся шествием. Горы и дорога освещались еловыми факелами пу-саней, которые своими пронзительными криками указывали нам дорогу и ее повороты. Вдруг мы очутились в небольшой палатке, находившейся в самом темном углу ущелья.

“Здесь у горного потока, среди костров и факелов было собрано около двухсот пу саней. По знаку чиновника (корейского), они приготовили для нас в полночь ужин. Чиновник рассказал мне, что бывший корейский посланник в Соединенных Штатах, Минь-сонь-ик, просил его прибегнуть к услугам пу-саней округа Сон-до, для того чтобы показать мне пользу и честность этого общества, и что он нарочно выбрал для этой цели местом — дикое, горное ущелье и временем — полночь”.

Пу-сани (коробейники) слывут за приверженцев старых обычаев, за врагов всяких изменений. Это понятно: чем хуже в стране дороги, чем опаснее путешествие, тем труднее доступ к отдаленным долинам и деревням, тем [87] больше барыш, выручаемый разносчиками за доставляемый там товар. Так как пу-сани одни не боятся проникать туда, благодаря взаимной поддержке, обеспечивающей их от нападения разбойников и прижимок чиновников, то они могут продавать свои товары по какой угодно цене, и селяне покупают их, потому что из других рук получить в этих местностях нельзя. По этой же причине пу-сани ненавидят японцев, которые для своей же выгоды проводят в Корее железные дороги, устраивают почты и телеграфы, перевозочные конторы и вообще стараются помимо пу-саней распространять везде свои дешевые и хорошие товары. Это лишает пу-саней заработка, но выгодно в то же время покупателям, всем жителям полуострова.

Оптовая торговля в Корее сосредотачивается главным образом в больших губернских городах и в доступных для кораблей гаванях морского побережья. Обыкновенно в больших, нарочно построенных и запираемых крепкими воротами одноэтажных рядах помещаются однородные лавки того же товара: ситцу, зернового хлеба, цыновок, бумаги и т. п.

Ночью ряды запираются и сторожат их только ночные сторожа с деревянными колотушками, нанимаемые сообща купцами. Вообще корейские торговцы любят селится кварталами; также поступают и ремесленники, от чего образуются то тихие улицы сапожников, портных, резчиков, то полные гама и лязга, звона наковальней и визжания пил улицы кузнецов, медников, столяров. [88]

В Сеуле я часто посещал такие кварталы.

То я садился в “рикшу” (Это легонькая двуколесная повозочка, которую без труда тащит за оглобли один рабочий. Эти повозочки в большом ходу в Японии и вообще по всему Дальнему Востоку.), которых множество толпилось постоянно перед нашим отелем, то пользовался электрическим трамваем, бегущим от восточных ворот Сеула к западным. Но всем этим способам передвижения я предпочитал пешие, одинокие прогулки по городским улицам. Тогда я мог останавливаться перед интересными выставками лавок, заходить туда или [89] заглядывать в тесные, кривые закоулки старых сеульских кварталов. На улицах Сеула движение довольно оживленно, особенно по утрам. Проходят вереницы бело-одетых туземцев в черных шляпах-цилиндрах, прозрачных сплетенных из волос или тоненькой бамбучины. Проходят простолюдины в громадных шляпах-корзинах. Тихо двигаются тяжелые корейские арбы, запряженные волами, мерно шагают караваны навьюченных лошадей; крестьяне ближайших деревень ведут крупных корейских быков, почти исчезающих под громадными ношами хвороста, дров или сена. Движение большое, хотя оно меньше, чем в китайских городах; человеческий говор здесь робче, звон металла, удары молотов в открытых мастерских, трудовая суета — слабее, чем там, а внешний вид толпы много беднее, грубее и хуже, чем в Японии. Белый цвет платья, отсутствие богатых выставок с товарами лишают улицы корейских городов яркости. Грязные, закоптелые стены домов без окон на улицу, кучи сору и навоза, отсутствие тротуаров, лужи и ручьи помоев посередине улиц, резкий, отвратительный запах гниющих отбросов, овощей, нечистот, собачьей кошачьей и птичьей падали, выброшенной из жилищ тут же за порог, — делают прогулку по второстепенным кварталам Сеула крайне неприятной. Вдобавок надоедает несносная белая пыль, с раннего утра окутывающая город. О поливке улиц здесь не имеют понятия, а улицы немощены. Воды тоже нет достаточно. [90]

Ложбина речки, протекающей серединой города, наполняется водою только во время дождей; затем она пересыхает и остается от нее маловодный, грязный, вонючий ручей, лениво струящийся среди засоренных камней. В тени каменной набережной, довольно высокой и хорошо построенной, сидят у воды прачки и усердно бьют короткими валиками по мокрому белью. Для меня осталось тайной, каким образом эти особы, столь часто и прилежно стирающие свое и мужнино платье, ухитряются сохранять в неприкосновенности грязь своего тела.

Самая красивая и полная движения в Сеуле, это улица Цзон-но, по которой проходит электрический трамвай. Там находятся лучшие лавки, магазины и базары, подражающие не особенно удачно богатым китайским торговым рядам. Я с большим трудом отыскал там книжную лавку, так часто встречающуюся в Китае и Японии. Магазинов с предметами искусства я совсем не нашел. Правда, на базаре мне показывали лубочные картины, похожие на японские “какемоно” (Длинные свертывающиеся на деревянный валик рисунки, которые в Японии служат украшением комнат.), но я не решался признать их за произведения искусства. Огорченный моим покупательским равнодушием переводчик, который по восточному обычаю получал небольшую плату от купца за каждую мою покупку, повел меня дальше в столярные ряды, где помещались груды знаменитых корейских ящиков и шкафов, разнообразно раскрашенных [91] и окованных крупными наугольниками и бляхами из латунной, цинковой или просто луженой жести

Среди лавок единственно “траурные ряды” произвели на меня сильное впечатление. Длинные шеренги открытых лабазов, полные пеньковых веревок, грубых тканей, каких-то палочек и пучков соломы, белых сеток для траурных беседок и, конечно, неизбежных огромных зонтообразных шляп для сокрытия опечаленных лиц. О да, корейский народ очевидно много упражнялся в печали и успел полюбить траур!

Иностранная торговля возникла в Корее очень недавно; она раньше была ограничена такими формальностями и запрещениями, что почти отсутствовала. Первые японцы добились льгот для своей торговли, а за ними и другие иностранцы. Но и по сей день японцы сохранили преобладание во внешней корейской торговле; они устроили правильное походное сообщение между прибрежными городами Японии и важнейшими портами Кореи, как Фузан (юг), Гензан (восток), Чемульпо (запад): они везде устроили почтовые конторы, телеграфы, банки и перевозочные общества. Не удивительно: Корея, ближайшая их соседка, производит необходимый им рис, а нуждается в товарах, тканях, красках, железных орудиях, производством которых очень усердно и успешно занимаются японцы. [92]

IX.

Во что веруют корейцы, как молятся и как хоронят покойников.

Темный, слабый ум первобытного дикаря всякое движение и всякое действие, всякое проявление жизни в природе приравнивал к движениям и действиям человека или животных. Дерево, меняющее свой вид, покрывающееся листьями, цветами и плодами, а затем теряющее их, дерево растущее и усыхающее, представлялось ему телом особого существа, похожего на человека, но живущего под древесной корой. Утес на горе был тоже жилищем живого существа, так как от него временами откалывались и катились вниз самодвижущиеся камни. Колышущий лесами ветер, журчащий ручей, ревущий водопад, река, была тоже, по понятиям первобытных людей, существами живыми, так как они двигались и издавали звуки.

Наблюдение жизни и смерти, сна и бодрствования, болезни и здоровья приводили в свою очередь первобытных людей к заключению, что всякое живое существо состоит из неподвижного бессильного тела и самодвижущейся души, которая живет в присущем ему теле точно в домике, может входить и выходить из него произвольно, покидать временно или на долго, и что в одно тело могут вселяться даже две, три и больше душ; души, случалось, уживались мирно, но случалось, что они и ссорились, от чего происходили болезни, сумасшедствие и т. д. После смерти тела души людей и животных блуждали невидимкой по земле, [93] высматривая, где бы поселиться, пристроиться или поживиться. Так как они совершенно походят, по понятиям первобытных людей, на людей или живых зверей, то требуют для себя того же, что нужно последним. Такое понимание вселенной называется анимизмом, от латинского слова анима — душа. Выходило поэтому, что приключения, болезни, удачи и неудачи людей зависели от состояния и поведения населяющих их душ. Отсюда, чтобы отвратить стихийные бедствия, как разливы рек — нужно умилостивить речных духов; чтобы прекратить бурю — нужно умилостивить духов ветра; чтобы обеспечить себя от козней покойников — нужно принести жертвы их душам: чтобы устранить болезнь — нужно прогнать подкупить, вообще тем или другим способом заставить удалиться из больного тела поселившегося в нем злокозненного духа. Так как души совершенно похожи на людей, то они подобно человеческому обществу не только обладают всеми присущими людям страстями и потребностями, но и составляют целые общины; есть у них свои начальники и подчиненные, свои законы и обычаи. Чтобы побороть или отменить в хорошую сторону какую-нибудь невзгоду, нужно, во-первых, знать, кем она причинена, затем — за какую провинность, наконец — к кому, к какому мощному духу следует обратиться, с целью добиться исправления несчастия, излечения болезни или прекращения стихийного бедствия.

Взять жертвы и подарки всякий из духов не прочь, рассуждает первобытный человек, но не каждый из них может совершить [94] просимое. Знание всех этих духов и чудодейственных их свойств да умение поддерживать с ними сношения довольно трудно и не всякому знание это доступно; словом, для этого нужно быть “шаманом”, обладать вещим даром и знанием заклинаний. Таким образом шаманизм есть религия, признающая, что весь мир населен духами и что для сношения людей с этими духами и необходимы особые жрецы — шаманы. Обычные приемы шаманов в обращении к духам, это — пляска, пение заклинания и жертвоприношения животными, пищей и предметами. Судя по остаткам древней корейской религии, сохранившим и по сей день в обычаях корейцев, а также основываясь на указания китайских летописей, мы утверждаем, что народы, населяющие Корею, искони были шаманистами.

Они почитали, по свидетельству летописцев, духов неба и земли, полярную звезду, духов гор, леса, рек, души умерших... Они приносили им разнообразные жертвы и взывали к ним, приплясывая и напевая.

То же самое происходит и теперь. Но так как союзы древних полудиких народов Кореи превратились теперь в более или менее устроенное государство и так как корейцы до сих пор все земное целиком переносят на небо, то они полагают, что и мир духов управляется такими же начальниками, обладающими властью в разной степени, как это имеет место и в Корее. Итак, корейцы верят, что выше всех поставлены духи неба, затем идут духи земли, духи гор и возвышенностей, духи драконов, [95] духи-покровители провинций... Это главнейшие духи, в роде принцев, министров, губернаторов, а управляет ими на подобие короля “Сон-хо-ан-дан... (владыка небес). Важную роль играет, также “Ок-хан-сиянте” — верховный судья, к которому, по мнению корейцев, приводят слуги подземного царства “са-цза” души всех покойников для осуждения их по заслугам, сообразно их поведению на земле. Кроме того существует, по понятиям корейцев, множество духов второстепенных, заведующих, точно чиновники разных ведомств, различными сторонами жизни или менее важными явлениями природы. Есть духи домов, мебели, кухни, духи зверей диких и домашних, духи хлебов, духи вредных и полезных земледельцам птиц, насекомых и животных, наконец духи всевозможных болезней и смертей На корейских дорогах, особенно на перекрестках, у входа и выхода в селения, в небольших заповедных рощах, на перевалах гор, в опасных ущелиях — частенько встречаются алтари из камней и глины в честь больших и меньших божеств и духов Иногда на алтарях стоят изображения духов в виде по-корейски одетых людей, вырезанных из дерева или нарисованных на бумаге, дощечке, древесной коре. Алтари помещаются по большей части под открытым небом, но изредка встречаются и маленькие часовеньки или просто шалаши из хворосту или тростника с такими же глиняными алтарями и изображениями богов внутри. Тут же поблизости, на нарочно воткнутых в землю палочках или на ветвях соседних деревьев [96] развешены жертвы местных почитателей или набожных прохожих: лоскутки ситцу, пучки полос, нитки, веревочки, мешочки с рисом, маленькие лепешки, старые башмаки, шляпы, пуговицы, деньги и т. п. У многих алтарей ежегодно, у некоторых и чаще, собираются толпы окрестных жителей ради торжественных молений и принесения жертв. С этой целью они в складчину покупают свиней, домашнюю птицу, рогатый скот, который на алтаре закалывается мясниками с большими церемониями в присутствии шаманов и по их указаниям. Духам царствующей фамилии “И”, а также покровителям провинции в каждой провинции приносятся кровавые жертвы по крайней мере раз в год, другим духам — по мере надобности: в засуху — дракону дождей, в наводнение — духу данной реки, в эпидемию — духу данной болезни... В случае, если какое-либо лицо, постигнутое несчастием или болезнью, вознамерится принести самолично искупительные жертвы, оно может воздвигнуть себе особый алтарь или воспользоваться существующим, но жертвенные животные оно должно купить само и вознаградить приглашенного для этого мясника и шамана. Общественные жертвоприношения мясники исполняют даром, за что они освобождены от податей. Корейские шаманы образуют особые братства под начальством старшин, признанных и утвержденных правительством. Они делятся на шаманов первой степени “пань-су”, — слепых от рождения волхвов и предсказателей, шаманок “му-дан” и второстепенных шаманов “ся-дэн”. Пань-су [97] исполняют священные пляски, молитвы, приносят жертвы и определяют в частных случаях, какому из богов необходимо ее принести для получения просимого результата. Кроме того они торгуют всякими амулетами, защищающими, по поверью корейцев, от дурного глаза, неожиданной смерти, от воров, от пожаров и прочих несчастий; отыскивают счастливые места для погребения покойников и определяют счастливые дни для свадеб, похорон, путешествий... Вообще корейцы ничего не предпринимают без совета у предсказателей и других шаманов, что дает всем им большие доходы. Пань су живут хорошо, они получают некоторое образование в особых школах, читают старинные сочинения — будийские, китайские и японские. Они знают все семейные тайны данной местности, все городские и деревенские сплетни, все придворные дела и интриги. Они проникают в дома, дворцы и хижины, все узнают и затем сообщают друг другу, от чего им не раз удается ловко предсказывать события, узнавши об них заблаговременно.

Шаманки “му-дан” и второстепенные шаманы “ся-дан” пользуются меньшим почетом, беднее и невежественнее “пань-су”. Во многих городах, в том числе и в Сеуле, им запрещено жить и они ютятся в предместиях в убогих и грязных лачугах. Это по большей части несчастные полусумасшедшие люди, которые занимаются волшебством и заклинаниями, плясками, пением и игрой на волшебном бубне по внутреннему неодолимому влечению. Такое влечение к непонятному [98] кривлянию и диким крикам считается у корейцев несомненным признаком шаманского призвания. Случалось, что женщины из богатых и высших корейских кругов делались нищими шаманками, повинуясь внутреннему влечению. Второстепенные шаманы и шаманки занимаются главным образом излечением больных, отысканием украденных или потерянных предметов, умилостивлением второстепенных духов. Они не могут приносить лично больших кровавых жертв.

Позванный к больному шаман или шаманка стараются прежде всего узнать, при каких обстоятельствах произошло заболевание. Затем они надевают свое шаманское платье, обшитое побрякушками и лоскутьями, и принимаются плясать, наигрывая на бубне. Они поют, ревут, мечутся, стараясь таким образом обратить на себе внимание и привлечь на свою сторону своих духов-покровителей, которые есть, по повериям корейцев, у всякого шамана и при помощи которых они получают все нужные им указания и объяснения. Узнавши якобы от этих духов покровителей, кто из небожителей, больших или мелких духов, был обижен и остался недоволен заболевшим и за это причинил ему болезнь, шаман вступает в переговоры с разгневанным, предлагая ему вознаграждение за выздоровление больного или в случае, если дух, по его мнению, слаб и незначителен, просто прогоняет его заклинаниями, ужасной игрой на бубне и неистовой, пляской с пением и свирепыми завываниями. К концу обряда шаман заявляет предполагаемый срок [99] выздоровления и условия, постановленные духами. Конечно, условия эти свято исполняются больным и его ближними, но выздоровление происходит далеко не всегда, хотя шаманы кроме заклинания употребляют при лечении и лекарства. Вообще у них есть много общего с русскими деревенскими знахарями и колдунами.

Шаманы и шаманки принимают также деятельное участие в похоронах корейских покойников, обставленных очень торжественно, очень сложных и продолжительных.

По корейским понятиям, у человека есть не одна, а три души. По его смерти одна поселяется в остающуюся дома “поминальную табличку” покойного, другая проживает в могиле под защитой надгробного камня “ту-ди”, третья отправляется к “десяти судьям” в подземное царство; там ее судят и отправляют по заслугам на вечные мучения в ад или на вечное блаженство в рай. Так как, по мнению корейцев, душа совсем похожа на живого человека, то по этому они снабжают тело покойника всем необходимым для жизни и длинного путешествия, предстоящего душе в подземное царство. Затем корейцы постоянно в продолжение многих месяцев и лет выражают свое сыновнее или вообще родственное горе этой душе, витающей вблизи тела покойника или проживающей в его могиле. Они часто громко рыдают, постятся и причиняют себе другие неприятности, связанные с печалью и трауром.

Все время, пока покойник остается в доме, около него на маленьком столике стоит пища и [100] напитки, на стуле лежит платье и вблизи находятся умывальник с водой, с утиральниками, гребешками и щетками, нужными будто бы душе для ежедневного умывания и одевания. Иногда покойник, одетый в лучшие свои платья и положенный в крепкий деревянный гроб, держится туземцами дома три и четыре месяца; чем люди знатнее и чем больше они любили покойного, тем дольше полагается им держать в доме его тело. Ради этого они устраивают во дворе род беседки, где стоит гроб с покойником и лежат его вещи, где курят ему фимиам, сжигают бумажки и бумажные предметы, полагая, что душа этих предметов уходит вслед за покойником и служит ему в загробной жизни. После многих дней плача, молений, обрядов, жертвоприношений и сожжения множества бумажных изображений предметов, несут наконец покойника на кладбище. Впереди идут люди с ящиками, полными вещей покойника, с лопатами и значками, с сосновыми ветками. Позади движутся толпой ближайшие родственники, одетые в траурные платья из грубого небеленого холста и в надвинутых на лица громадных шляпах-корзинах. Гроб корейцы ставят в “счастливом” месте, заблаговременно определенном предсказателем; могильную яму роют они не глубокую, зато сверху насыпают круглый довольно большой холмик, который покрывают старательно дерном, а зажиточные сбоку садят сосны. Впереди могильного холмика ставят камень “ту-ди”. Затем родственники и семья покойника возвращается домой, унося обратно ящик с платьем покойника и его [101] “поминальные дощечки”. Перед этими дощечками два раза в месяц в продолжение 2-3 лет справляются ближайшими родственниками покойного, сыновьями или внуками, поминальные жертвоприношения и молитвы.

После возвращения домой с похорон все участники справляют скромную тризну, едят и пьют умеренно и много разговаривают о покойнике.

На ближайших родственников возложен обычаями и законом траур; он особенно тяжел для детей покойников и продолжается для них три года. Первые три года траура после смерти отца или матери дети не в праве заниматься каким-либо трудом, принимать вообще участие в мирских делах, ходить в гости и принимать гостей, не в праве стричь волос, причесываться, пере менять одежды, даже умываться, не в праве есть мяса, чесноку, рыбы, убивать даже вредных животных и насекомых. Все эти правила соблюдаются особенно строго в первом году после смерти родителей, который считается годом самого глубокого траура. Затем траур становится легче и в последний год считается полу-трауром. Вид туземца, справляющего первый глубокий траур после родителей, самый жалкий; он одет в рваное и грязное рубище, на голову и лицо его глубоко надвинута громадная шляпа, подпоясан он веревкой; он бос, грязен, закрывает лицо от прохожих маленьким веером и пробирается сторонкой с потупленным взором, точно совершил какое преступление.

Несоблюдение этих правил может вызвать, по [102] понятиям корейцев, гнев покойника и его мщение, выражающееся в неожиданных несчастиях и приключениях, постигающих ближайших его родственников. К таким же бедствиям ведет и всякое оскорбление могилы покойника или нарушение его покоя. Опять страдают от этого, по мнению корейцев, сыновья покойника, поэтому они прежде всего заботятся о выборе счастливого места для могилы родителей, которую строго оберегают. Нет у корейцев большого оскорбления, как нарушение покоя их мертвецов; это считается у них [103] самой ужасной местью, и большая часть судебных дел возникает в корейских деревнях по поводу нарушения кладбищенских правил. Правила эти запрещают хоронить вблизи лиц, принадлежащих к различным семействам. Пользуются этим обстоятельством недобросовестные “искатели счастливых могил”, указывающие сыновьям на место для схоронения их отца или матери именно там, где похоронены родственники лиц, с которыми они желают их поссорить. Так как, по мнению корейцев, удачно выбранное место могилы предка дает всякое благополучие его потомкам, приводит их к богатству и почестям, то многие пробуют насильно захватить указанные счастливые места, от чего возникают кровавые драки, даже убийства и раздоры, длящиеся иногда годы и охватывающие целые роды и деревни.

Торжественные похороны и глубокий траур корейцев позаимствован ими вместе с почитанием предков у китайцев.

Хотя большинство корейского народа в действительности шаманисты, но государственной религией считался у них в прошлом буддизм, а в настоящее время конфуционизм, сущность которого состоит в поклонении предкам,

Тысячу двести лет тому назад буддизм уже проник в Корею, после долгой и горячей проповеди буддийских монахов распространился по всему полуострову, уже тысячу лет тому назад был признан тогдашними правителями Ко-рио за государственную религию. Сущность буддизма сводится в стремлении постепенно превратить всех [104] людей в всесовершенных, вседобродетельных будд, что достигается путем личного самоусовершенствования и перевоплощения после смерти в лучшие и лучшие существа. Люди не хорошие, грешные перевоплощаются после смерти в худшие существа, в животных, даже в гадов. Самым удобным средством достичь совершенства считается по учению буддизма пострижение в монахи и уход от мирской жизни. Буддийские монахи дают обет бедности, послушания и незлобивости; они отказываются от семьи и от богатства, имуществом владеют сообща и живут милостыней. Они усердно занимаются изучением своих священных книг, вообще они любят знание и искусство. Они-то и распространили главным образом грамотность в Корее и научили корейцев многим ремеслам и художествам. Они понастроили множество монастырей по всей стране, выбирая для этого излюбленные ими горные вершины среди лесов и пустынных хребтов. Многие монастыри опустели впоследствии и разрушились, но во многих сохранились еще остатки прежнего великолепия, изящные здания в китайском вкусе, живописные картины на потолках и стенах, резные ворота и лепные кровли. Я посетил один такой монастырь и был принят очень любезно монахами; меня угостили прекрасным сбитнем из душистого меда и буддийским обедом, состоящим исключительно из риса, редьки и различных корешков, так как буддисты совершенно не употребляют мяса, а буддийские монахи не употребляют даже рыбы и яиц. [105]

Буддизм очень благотворно повлиял на дикие нравы первобытных обитателей корейского полу острова: умиротворил многие раздоры, сократил междоусобные войны. Из Кореи он перешел в Японию и долго служил связью между корейцами и японцами. Когда на полуострове усилилось впоследствии влияние китайцев, буддизм был признан опасной религией, подвергся преследованию, а его место в государстве занял конфуционизм. Многие буддийские монастыри были закрыты, монахам перестали выплачивать из казны жалование и из многих городов прогнали их, как советников японцев. Везде торжествовали в то время китайцы и их приверженцы, поклонники Конфуция. Учение Конфуция заключается в почитании властей, в послушании живых родителей и в поклонении умершим предкам. Совершенство достигается по учению Конфуция путем строгого исполнения своих обязанностей и принесения обильных жертв душам предков. Поминальные таблички предков, на которых написаны их имена, сохраняются почтительно каждой семьей до четвертого колена (т. е. правнуками) и помещаются в особом углу, где устроен алтарь предков — маленький столик, украшенный цветами, подсвечниками и безделушками. У богатых корейцев для этого отведена особая комната. Ежемесячно, а то два раза в месяц, перед этим алтарем глава семьи, отец или старший брат, курит фимиам, жжет свечи, бумажки и приносит другие жертвы, обыкновенно рис, плоды, рыбу. Читаются молитвы и справляются поминки. Более торжественные [106] государственные моления совершаются чиновниками, а самые торжественные — королем. Похоронные обряды всецело позаимствованы корейцами у китайцев и носят характерные черты поклонения предкам.

Вообще многое из буддизма и конфуционизма перемешалось с шаманскими воззрениями и обрядами первобытных корейцев и составило главную суть современных верований корейского простонародия. Оно верит в благодатных драконов, драконов воздушных, драконов, живущих в реках и озерах, и подземных; они верят в оборотней людей и животных, в людоедов, в вещие сны и всякие гадания. Без гадании кореец не предпринимает никакого дела.

В XVI столетии впервые явилось в Корею христианство. Занесли его сюда японцы, а укрепили и развили христиане-китайцы. Корея единственный уголок Востока, где христианство проповедывали не европейские миссионеры, а туземцы, поэтому здесь преследования христиан возникли позже и самое христианство привилось крепче, чем в Японии и Китае.

Преследования христиан возникли только в XIX столетии и стали особенно жестоки после появления в Корее французских миссионеров, которых корейские власти подозревали в шпионстве с целью разузнать все пути и силы страны и в намерении привести затем своих соотечественников для грабежей и завоеваний. Туземцы христиане считались их пособниками, врагами существующего строя и правящей династии. Их подвергали [107] жесточайшим пыткам и мучениям и казнили в огромном количестве, их уничтожали поголовно семьями и селениями, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков, как опасных врагов государства.

Тем не менее христианство хотя и медленно, все возрастало, и в настоящее время числится в Корее 29.000 христиан, в их числе 28.000 католиков, миссионеры которых первые проникли в страну и больше всех пострадали во время гонений.

В настоящее время в Корее полная веротерпимость; всякий может исповедывать религию какая ему понравится; гонения прекратились в 1875 году по настоянию японцев.

Семья. — Воспитание детей. — Брак.

Все лица, носящие одну и ту же фамилию, считаются у корейцев родственниками и образуют так называемый род — “ильцоги”. Члены его не могут жениться друг на друге, несут круговую ответственность за многие преступления сородичей, обязаны платить за них долги, помогать им советом и делом, защищать и заступаться за них. Часто эти обычаи ведут к большим злоупотреблениям; чиновники хватают по своему усмотрена лиц ни в чем неповинных, но им неприятных, под предлогом, что они принадлежат к преступному роду, или заставляют платить долги и подати людей состоятельных за лиц им [108] совершенно неизвестных, носящих только такою же как и они фамилию.

Роды когда-то пользовались большим значением; они защищали действительно своих членов от всевозможных опасностей и насилий, и родовая месть долго была единственным наказанием за человекоубийство.

По понятиям того времени, нельзя было убивать только членов своего рода; в случае убийства инородца сородичи защищали убийцу, а члены, принадлежащие к роду убитого, преследовали его.

Теперь нравы в Корее смягчились, сородичи не защищают убийцы даже своего родственника, преступления наказываются общими законами. До сих пор осталась только в корейских обычаях ответственность ближайших родственников за государственные преступления. Виновника обыкновенно казнят, а отца, мать, жену, детей, нередко братьев и сестер ссылают на остров Квельпарт, или продают в рабство.

Значение рода все более падает, и семья является главной и единственной основой общественного строя корейцев; выше нее стоит только государство, которое в целях управления и сбора податей соединяет живущие по соседству семьи в волости, а ближайшие волости в уезды. Волостями заведуют выборные старшины, утверждаемые правительством, а уездами — назначаемые правительством начальники.

В пределах семьи отец пользуется неограниченной властью; он в праве даже продать своих детей кому угодно, и такая продажа до сих [109] пор происходит в Корее под видом усыновления, хотя рабство людей несколько лет тому назад было отменено законом. Продают корейцы обыкновенно только девочек, так как мальчики ценятся ими как будущие работники в семье и будущие поминальщики родителей после их кончины. А это очень важно для туземцев, так как, по их понятием, душа покойника, лишенная поминок и молитв, мучится и блуждает беспокойно по земле, лишенная возможности успокоиться в “царстве теней”, где проживают счастливцы, имеющие поминателей, и где они кормятся [110] приносимыми им постоянно жертвами. Женщины с выходом замуж уходят из семьи и к тому же не имеют права совершать молений и жертвоприношений перед “табличками предков”. Поэтому они, по мнению корейцев, представляют менее ценный материал для семьи. В действительности же ими-то по преимуществу и держится семья. Корейки очень нежные матери, холят и нежат своих детей, отказывая себе во всем. Они очень заботливые хозяйки, вся домашняя работа: приготовление пищи, стирка и шитье платья, заготовка на зиму всяких запасов — все это лежит на попечении корейских женщин. Содержание в опрятности дома, уход за домашней птицей и скотом тоже возложено на нее, а к тому же в деревнях она обязательно должна помогать мужу в полевых работах.

Не перечислить всех трудов и забот корейской женщины, — у нее нет минуты отдыха, и, хотя кореец работает много, жена его работает еще больше. Между тем ей предоставлено много меньше всяких прав и удобств: у нее нет своей собственности, все у нее в праве отобрать муж, у нее даже нет имени: муж зовет ее “своей женщиной”, сын — “матерью”, посторонние — “женой” такого-то или “матерью” такого-то. Женщина корейская с выходом замуж теряет свое имя. Без спросу мужа она не смеет выходить из дому, точно маленький ребенок; идя по улице, она должна закрывать лицо особой накидкой “чанг-от”; без накидки ходят только старухи или настолько бедные женщины, что они не в состоянии [111] купить себе “чанг-от”. Молодые женщины и девушки живут замкнуто и обособленно; на женскую половину дома не смеет войти ни один мужчина, исключая мужа или отца. Даже братьям вход туда воспрещен. [112]

Дети воспитываются вместе только до 10 лет. До этого возраста они бродят вместе, играют в камешки, пуговицы, ищут птиц, насекомых, устраивают на них ловушки, клетки, ящички, играют во всевозможные игры, из которых многие похожи на наши. Корейские дети очень общительны, также как и взрослые корейцы, всегда держатся вместе, при чем старшие наблюдают за младшими. Иногда на спинах старших, 7-8 летних детишек матери привязывают маленьких годовалых их братьев и сестричек. Дети играют, бегают, резвятся со своей ношей, а бедный седок часто спит, откинувши назад или в сторону бритую головку. У маленьких детей корейцы головы бреют, а у старших (как мальчиков, так и девочек) заплетают в одну косу, которая болтается свободно на спине. Старшие дети, лет 7-8, исполняют легкие домашние работы: сгребают легкими бамбуковыми граблями сено и солому на дорогах и деревенских улицах, собирают в перелесках и рощицах хворост, присматривают за домашней птицей. Зимою дети ходят в школу, если таковая имеется в деревне. На десятом году мальчики отделяются от девочек; с этого момента мальчики спят, едят, работают вместе с мужчинами, девочки — вместе с женщинами.

Городские мальчики из бедного населения занимаются мелочной торговлей в разнос. На груди у них подвешен небольшой лоток, в котором в особых перегородочках помещены спички, леденцы, папиросы, конфеты и другие лакомства (см. стр. 85). Корейцы очень любят этих маленьких торговцев, [113] которые сметливы, остроумны, любезны, за словом в карман не лезут, но вместе с тем они не такие назойливые, как европейские их собратья. Хотя они всюду шныряют и их можно встретить в самых отдаленных, пользующихся дурной славой городских кварталах, я не слыхал о том, чтобы кто-либо обидел “иот”. Не менее часто чем “иот” можно видеть на городских улицах маленькую фигуру в широчайших шароварах, коротенькой курточке с небольшой косичкой на спине. За спиной у нее большая корзина или мешок, а в руках бамбуковые грабли. Этими граблями “нам-хао”, — так называется маленький промышленник, — сгребает на улицах и площадях сено, солому, растительные остатки, листья салата и проч., которые, мелко изрубленные и посыпанные бобовой мукой, идут затем в корм скоту.

Мне случалось часто наблюдать игры корейских ребят и отношение к детям взрослых корейцев, и я нахожу, что маленькие корейцы держат себя степенно, мало озорничают, редко дерутся, вообще ведут себя свободно и весело, но не буйно. Старшие, видимо, их любят и балуют.

Несмотря на большие права, которые предоставляют закон и обычаи корейским родителям по отношению к их детям, семейные отношения в Корее мягки и человечны. Хотя дети по закону обязаны становится на колени при встрече с родителями, хотя обычай не дозволяет детям сесть, говорить и есть в присутствии родителей, последние этого никогда почти не требуют от своих детей. Понятно: родителям важнее любовь [114] и привязанность детей, чем их внешнее почитание, и они твердо уверены в той истине, что могилы их лучше будут оберегаться любящими детьми, чем послушными.

Корейские юноши, которые поступили уже в высшие классы училища, носят обыкновенно на голове рогатые сетчатые шапки; маленькие же дети ходят с открытыми головами или повязывают их платком.

Выбор времени брака, поиски невесты или жениха всецело зависят от родителей. Обыкновенно родители, наметивши желательную им невесту, посылают к ее родителям любезное письмо на красной бумаге — знак радости — полное заботливых вопросов о здоровье, всяких пожеланий и похвал; в том же письме они обстоятельно уведомляют о своем имени, фамилии, принадлежности к известному роду, о месте жительства... В конце добавляют, что у них есть столько то сыновей, из которых один мог бы жениться; затем добавляется, что им известно, что в такой-то семье есть девушка-невеста. Ответ родителей девушки решает вопрос: если они ответят согласием, девушка считается невестой; все остальное только дополнение к главному, т. е. согласию родителей. Родители затем поручают гадальщику шаману определить счастливый для брака день; для этого годы жениха и невесты складываются вместе и отыскивается звезда, отвечающая сумме лет. День звезды и назначается днем свадьбы, а день каждой звезды определен и записан в книгах корейских ученых. Самый [115] обряд брака заключается в обмене подарков. Молодой посылает своей будущей жене сверток ткани, из которой она обязана ему сшить свадебное платье. Другие подарки, обозначенные в брачном условии, друзья молодого несут в дом невесты. По пути их нередко встречают родственники последней и возникает драка, так как, по корейскому поверию, тот, кто победит и отымет свадебные подарки, будет пользоваться всеми выгодами заключающегося брака. После отправления подарков молодой, который, несмотря на свой возраст, считался до сих пор несовершеннолетним, заплетает наконец свои волосы в шиньон и свертывает его на макушке головы. Только теперь он полноправный гражданин. Он по этому случаю устраивает пир для своих знакомых, при чем обязательно приглашает их лично.

В день свадьбы знакомые и родственники жениха, одевшись в лучшие свои платья, в час, заранее назначенный шаманом, отправляются в дом невесты. Молодой едет верхом или в крытой повозке. Впереди его двое людей несут белый зонт и живую дикую утку — символ (знак) супружества. Эту утку или, если ее раздобыть не удалось, то картонное ее изображение служителя помещают в доме невесты, на чашке полной риса.

У ворот дома отец невесты встречает жениха и его друзей. Все они слезают с лошадей, снимают верхние, роскошные платья и входят в дом в обыкновенных домашних костюмах. Жених входит первым и в главной комнате дома находит свою будущую жену, которую часто [116] видит впервые. Молодых сажают рядом на богато украшенном возвышении; там они приносят духам жертвы, состоящие из утки и ястреба, и кланяются в пояс два раза друг другу, затем четыре раза кланяются своим родителям. [117] Подружки, друзья и родственники молодых тоже делают взаимные поклоны. Затем подружки наполняют рисовой водкой (сули) маленькую, тыквенную чашечку, выкрашенную в красный цвет и искусно перевитую красными и голубыми нитками. Эта чаша зовется “чашей радости”; ее подносят невесте, которая, отпивши немного, подает ее в свою очередь жениху. Тот выпивает остаток, и брак считается заключенным. Тут же пишется об этом протокол, который новобрачные подписывают, а если этого сделать не могут, то прикладывают руку, обмокнутую в тушь. Документ разрывается пополам и половину забирает муж, а половину жена.

Молодая уходит к себе, на женскую половину дома, а молодой пирует дальше с друзьями. Жена, по корейским понятиям, не должна разговаривать много с мужем, а еще меньше должна разговаривать с его родителями. Все ее внимание должно быть направлено на угождение мужу и особенно матери мужа... Последние не всегда бывают достаточно обходительны и справедливы со своими молодыми невестками, и корейским женщинам тяжело иногда приходится в семье мужа. В знак своего замужества они со дня свадьбы заплетают свои волосы в две косы.

Корейские обряды брачные и похоронные заимствованы целиком у китайцев. [118]

XI.

Конец моего путешествия.

Поездка моя близилась к концу. До Сеула осталось всего три дневных переезда, и я думаю, что за лучшим окончанием моего рассказа о стране Утреннего Спокойствия будет соответственная выписка из моего дорожного дневника.

28-го октября.

...На том конце деревни Нянг-дам стоял великолепный дорожный столб (и 10 “и”) — фигура человека с оскаленными зубами, в дворянском колпаке (маньгон) на макушке. У столба лежала куча камней, накрытых цыновкой точно кровлей. Возможно, что это были развалины придорожной часовенки. На мои расспросы тон-са покачивает таинственно головой; он положительно отказывается рассказывать мне что-либо “о скверных предметах во избежание несчастия”. Далее по другую сторону дороги на косогоре стоит ряд плоских камней, какие в Японии ставят на могилах. Тон-са объясняет, что это — памятники “добродетельных волостных старшин”.

Впереди нас узенькая, прекрасно возделанная долина. орошает ее речка Цхоронг. На дороге много носильщиков и длинные караваны вьючных лошадей. Среди полей — рощицы деревьев. Не далее как в 6-ти “и” (3 версты) от Нянг-дам видна деревушка под утесом. У дороги два больших могильных кургана. Два “и” (1 верста) далее деревня, окруженная полями табаку и салата. От [119] табаку остались только обобранные оземки, но салат все еще держится, и утренники не особенно повредили ему. Глаза с удовольствием останавливаются на живой его зелени, затем переходят на рыжий осенний ландшафт и поднимаются вверх к сияющему золотом солнца небосклону. Мы опережаем тяжелую корейскую телегу, до верха нагруженную хворостом. Горы такого хвороста виднеются в деревне, куда мы выезжаем. Долина суживается до 200 сажен. Встречаем отряд бело-одетых корейцев и три паланкина. Один, пустой, стоит среди дороги; в нем лежат пуховая, изящно расшитая подушка и красное одеяло с [120] тигрообразными полосами; у другого мужчина в зеленом шелковом халате; третий паланкин быстро удаляется, уносимый четырьмя рослыми носильщиками. В нем сидит женщина которая внимательно разглядывает нас сквозь желтые занавески. На полях везде чернеют кучи подобранных камней. Дорога все улучшается и вдруг превращается в широкий, колесный, твердый пут. Много людей работает среди пашен, вдали дымятся селения. С запада прошла большая речка, которую ма-пху назвал По-мо-ги. В попутной деревеньке разгар молотьбы риса; молотильщики опять заняли всю улицу, негде проехать. Очевидно, в Корее это обычай. Отсюда мы вышли к какому-то тихому водоему, живописно обрамленному у берегов тростником да ивами. Я думал, что это широкая река, но оказалось, что это большая запруда ручья, оросительный бассейн. Вдали пахари поднимают пажить. Пашут все парными плугами, кладут полосы круто, высоко, борозды режут глубоко, по колено. За каждым пахарем идет мужик, разбивает затвердевшие глыбы и равняет пашню. Село. Много постоялых дворов. На отброшенных прилавках-ставнях кухонных окон белеет посуда, горят кучи золотистых “каки”, манят прохожего папуши бурого табаку. Поселяне столпились у домов и глядят на нас; два седобородые старика с длинными посохами в руках вышли на середину улицы, чтобы лучше разглядеть нас.

Перебираемся через низенький перевал и вступаем в небольшую котловину, окруженную кольцом нагих гор; косогоры некоторых возделаны [121] до самых верхушек, почва не особенная, супесчаная. Долина сузилась до 50-ти сажень, почти всю ее занимает русло быстрого потока. Проходим узенькую, горную перемычку и вступаем в обширную долину, где тут же у дороги расположились две деревни. Пробираясь по деревенской улице, мы натыкаемся на толстенького мальчугана с громадной редькой в руках. На нем только красная кофточка, едва покрывающая верхнюю часть тела; ребенок беззаботно смеется, уставившись выпуклыми глазами на нашего ма-пху, сгоняющего его с дороги. Вдруг он замечает меня, и лицо его удлиняется, улыбка мертвеет и превращается в плач, полный беспредельного отчаяния. Господин с громадными, точно совьи глаза, очками на носу глядит на нас неодобрительно. Солнце скрылось за край горы, длинные тени побежали по долине, но на небе все еще сияет день. В зарослях желтой чумицзы, выросшей выше человека, в чаще крепкого, рослого как кустарник гаоляна с темным зерном позвякивают косы да серпы и слышны голоса жнецов; но людей не видно, только хлеба колышутся, шумят и склоняются долу. По дороге плетется по направлению к дымящейся деревне ряд бело-одетых путников. Едет караван купцов, которых мы опередили поутру. Они настигли нас, так как мои непрерывные расспросы и уклонения в сторону задерживают сильно наше движение. Мы минуем двоих пахарей, возвращающихся домой; один гонит впереди себя пару крупных сивых волов с прямыми, короткими рогами, другой несет на спине собранный и [122] подвязанный плуг. Вечерние тени густеют, в воздухе повеяло прохладой, над рисовыми полями зареял легкий туман. Он перемешивается с дымом многочисленных сел и сизой дымкой заволакивает окрестности. Скоро солнце совсем потухнет. Но вот оно нашло где-то в горах щель и еще раз наводнило всю долину потоками алого света. Щелистые утесы напротив вдруг загорелись точно кучи пламенеющих углей; пониже колышутся розовые туманы; среди них неясно мелькают рощи несжатого гаоляна, серые, плоские деревеньки и белые фигуры путников. Крестьяне разом бросили работы и двинулись домой. Только один какой-то усердный чрезмерно сеятель все продолжает бросать в глубокие борозды проросшее зерно пшеницы, смешанное с землей и туком. За ним идет его помощник, загребает посев граблями и плотно утаптывать его босыми ступнями.

Я устал; мы сделали сегодня 95 “и” и я с удовольствием въезжаю в большое, задымленное село Среуль над речкой Таре, где мы решили ночевать.

29-го октября.

Я остановился на мгновение перед часовенкой, чтобы сделать ее набросок в моей записной книжке.

Утро прелестно. Липовые верхушки гор горят от розовых лучей зари; внизу висит мгла. Поля, деревни, деревья и воды чуть просвечивают из-за них. Тихо рокочет далекая речушка. Мостик на [123] ней еле обозначился темной, горбатой чертой. В молочно-светлом, туманном воздухе на бугре вдруг появился черный, гробообразный ящик паланкина, мелькнул и исчез. Белые носильщики быстро шагали, точно кто-то гнался за ними. Все тише позвякивали бубенчики моего удаляющегося каравана, все глуше постукивали копыта лошадей по замерзшей дороге. Бурые, заиндевелые от утренника пашни дремали покойно, дремала дорожная пыль на еще пустынных тропинках... За нами в пеленах деревенского дыма зазвучал окрик и умолк без отклика... Тихо, тише комариного жужжания, звякнуло в стороне железо... Спокойно, но не мертвенно... Ветерок веет, хотя он не в силах закачать былинку... Теперь я знаю, что такое страна Утреннего Спокойствия! Несчастная страна, вечно жаждущая умиротворения! Удивительная страна заботливо возделанных, глубоких и тихих долин среди высоких, бесплодных и ветреных скал.

Я взбираюсь на седло, но записной книжки и карандаша по обыкновению не выпускаю из рук.

Если я не успеваю чего либо записать, то я поспешно черчу предмет или ландшафт на той же странице записей. Моя книжка похожа на японское, народное издание, — вся испещрена разнообразными рисунками. Опять невысокий перевал; а за ним опять долина. На полях высокая, напоминающая “конский зуб”, чумицза, еще несжатая; кругом прыгают и летают пестрые сороки.

Окрестности слегка волнисты, исчерчены выемками рисовых полей, оцеплены грядами зубчатых [124] гор. Среди долины одинокие, старые деревья, кривые сосны, ветвистые дубы, еще одетые красным листом, черные ильмы с гонкими жилистыми побегами, великолепные сладкие каштаны... Местами [125] они собираются в купы, местами вытягиваются правильными рядами у дорог, точно шпалеры старых солдат. Там и сям виднеются круглые, могильные курганы. Села убежали из долины, где возделана каждая пядь земли, к подножьям скалистых гор. Оттуда, из-под утеса, вылетел сизый сокол и поплыл над землей. Рис еще местами не сжат. Людей не видно. Мы миновали кучку пахарей, греющихся у костра в ожидании, пока оттают замерзшие поля. Запряженные в ярма волы стояли поблизости, пережевывая утренний корм. Дым костра низко стлался по земле и смешивался с дымом далекой деревушки. Бледное солнце блеснуло из-за неровных утесов. Горы сомкнулись перед нами, оставляя для прохода узенькую щель. За ним к юго-западу открывается обширная долина. На дорогах вдруг появились многочисленные прохожие. Среди них много коробейников — странствующих торговцев (пу-саней) — в желтых, бамбуковых шляпах-цилиндрах. В отдалении замечаю странную гору, одинокую и остроконечную, точно сахарная голова, с букетом сосен на верхушке. По соседству — красивая ложбинка, окруженная хвойным лесочком, и опять длинная лента гнедых и сивых лошадей, отягченных вьюками. Из-под груза свешиваются и колышутся на ходу крепкие, твердые рисовые метелки, маленькие, похожие на украшения. Они служат для чистки лошадей. Низенький перевал, поросший ильмами. Сейчас за ним деревня, речка, деревня и еще деревня... Взбираемся на новый небольшой перевал, и неожиданно внизу под нами засверкало большое [126] озеро. Я не нашел этого озера ни на одной карте, и не упоминается о нем ни в одном пока путешествии.

— Хан-иоуль-кан! сказал тон-са. — Сто десять “и” от Сеула!..

На восточном краю озера прямо из воды поднимается отвесный утес; западный берег плоек, каменист и, очевидно, часто заливается поемной водой. Из озера вытекает неглубокая, но быстрая и довольно широкая река; она поворачивает на запад и исчезает среди высоких, крутых гор. С востока впадала в озеро почти под прямым углом другая речка, также быстрая, но менее широкая. Переплываем первую на большом пароме. За провоз трех людей и двух лошадей с нас взяли 50 пхун (10 коп.). Пересекаем каменистую отмель, проходим по воздушному мостику второй рукав реки, оставляем живописную котловину и взбираемся опять на невысокий перевал. Дно соседней долины полно дубовых рощ: сосняк покрывает склоны. Деревня. У въезда стоит каменный алтарь с крупной связкой жердей, палок, обвешанных соломенными веревками и тряпками. Дорога проходит по редкому подлеску. Выше кудрявится дубняк. Две старые сосны стерегут красивую могилу. Перевал; речка в яру под западной грядой гор. Маленькая котловина среди сопковидных вершин. Везде хорошо возделанные поля. Внизу, недалеко, у каменистого русла потока стоит несколько изб. Долина поворачивает к востоку, откуда течет ручей. Поворачиваем и мы туда и движемся вверх по течению. Ручей ма-пху [127] назвал Тонг-чак. Недалеко у дороги роща огромных, древовидных можжевельников. Окрестности густо населены, обработка полей отличная, отдельные домишки и небольшие деревушки прячутся среди деревьев и кустов. Очевидно, жители уже не опасаются тигров и разбойников и селятся порознь. Сеть дорог и тропинок расходится по всем направлениям...

В то время, когда я собирал насекомых, мои люди скрылись за холмом.

Я не нашел их ни на дороге, ни в деревне за четыре “и” дальше. Там мне сказали туземцы, что спутники мои остались назади. Возвращаюсь назад; встречает меня испуганный тон-са.

— Что случилось?

Не зная, что сэр желает остановиться в той деревне, мы приготовили все в другой “суль-мачи” (гостинице).

Он рассказал мне, что большая деревня, откуда я вернулся, зовется Пхут-кчанг и находится в 80-ти “и” от Сеула. До полудня мы, значит, сделали 50 “и”.

После обеда мы двинулись дальше. Впереди нас обширная долина, вся занятая рисовыми полями. Бесчисленные деревни ютятся у подножья гор по сторонам; есть, впрочем, усадьбы и среди полей. Везде на деревенских улицах сохнет на циновках свежеобмоченный рис и пшеница, в стороне лежат кучи мякины и избитой соломы. Пахнет зерном. Лица мужиков сияют, щеки детей округлены и румяны, — год выдался урожайный. Замечаю большую старательность в обработке пашен; [128] межи местами обсажены деревьями, в бороздах густо зеленеют всходы озимой пшеницы. Посевы чумицзы, гороха, ячменя высоко взбираются на покатости гор, внизу — все рис. Ландшафт сильно напоминает северный Китай. Под ветвистым дубом виднеются три большие могилы с каменными фигурами и надгробными камнями. Немного дальше в сосновом лесочке опять могилы. Дороги ровные, гладкие, довольно широкие и часто обсаженные деревьями. Сторонами все те же корявые, крутые корейские горы, покрытые редким сосняком. Благодаря обилию деревьев, окрестности кажутся все веселее и красивее и заставляют забыть об угрюмых, бесплодных утесах.

Впереди нас далеко поднимаются белые зазубренные и потрескавшиеся вершины, это — гранитные скалы Сам-кгык-саня, поднимающиеся на 800 слишком метров, уже над долиной Сеула. Попутные деревушки состоят почти исключительно из постоялых дворов. У всех домов кухонные ставни-прилавки откинуты, на них белеют ложки и плошки, в глубине покоятся съестные припасы. На улицах — движение; в сараях лошади прожорливо уплетают корм, визжат и дерутся. На дорогах много путников, а у дорог и в стороне — все больше и больше могил. Некоторые окружены серповидным земляным валом, украшены каменными фигурами и памятниками, осенены красивыми деревьями; другие заброшены, обнажены, стоят в солнечном зное, бесприютные, точно осыпи корейских гор.

Выезжаем на отличную, широкую, торную [129] дорогу — лучший путь, какой я видел в Корее. Во многих частях он обсажен по обоим сторонам великолепными шпалерами крупных деревьев — сладких каштанов, дубов, ильмов. Первые здесь еще зеленеют, в то время как дубы чуть обожжены осенью, а ильмы совсем уже лишились листвы. Большая часть рисовых полей затоплена, зато в речках почти нет воды. Ручьи чуть струятся, они не в силах вертеть даже рисодерок, и все чаще я вижу женщин, топчущих лопасти домашних мельниц.

Приближаемся к подножию Сам-кгык-саня; вершину его венчают три острые главы, от которых он получил свое прозвище (Сам три, кгык — высокий, сань — гора.). Солнце прячется как раз за него, и золотисто — розовая соседняя долина с малахитовыми пятнами рощ сразу меркнет и бледнеет. Дорога вьется у самой горы, огибает ее... По ту сторону долины видны также причудливо размытые и выветрившиеся утесы, золотые от заливающих их лучей заката. Мы обошли гору Сам-кгык-сань и вступили в тенистое ущелье, полное каменистых россыпей, крупнозернистого песка и горного мусора. Поистине думаю, что эта котловина доставляет всем окрестностям слой острой, белой пыли, которая толстым налетом покрывает землю и скалы, деревья и хлеба далеко кругом. Торная дорога местами совершенно исчезает под скалистыми обвалами. Минуем усталого носильщика, который прилег у дороги и тяжело выдыхает воздух из стесненной груди; рядом [130] стоят его высокие носилки с грузной ношей. В ущелье — прохладные, прозрачные сумерки. Там нет ничего кроме песку и камней: ни полей, ни изб, ни кустов, нет даже жалкой горной травы и сорных трав, — все потоплено движущимися потоками измельченного гранита. Скоро мы очутились у выхода, и опять перед нами развернулась просторная равнина, испещренная блестящими рисовыми полями и темными пашнями с зеленеющими полосами озимых всходов. Кругом нее поднимаются все те же зубчатые утесы гранита, золотисто-белые вблизи и золотисто-голубые вдали. Над ними повисли белые пушистые облака: хороводы бело-одетых путников идут к ним по белым дорогам... [131] Сказочная страна “Белого Сна”, залитая мягкими лучами беломолочного солнца!

Путешествие наше затянулось на ночь, и мы двигались некоторое время при свете молодого месяца. Дорога опустела, копыта наших лошадей одиноко постукивали по твердому полотну пути. Крупные, ломаные тени гор и утесов, мелкие кудрявые отражения рощ и деревьев, смешиваясь с неясными зигзагами рисовых плотин, с их черными отражениями в серебристых спокойных водах, образовали сказочной причудливости узоры на фоне белых гор и белых равнин. Везде, и ближе и дальше, из ночного мрака выступали молочные от лунного сияния, неясные в очертаниях, точно в воздухе повисшие отдельные скалы или сомкнутые их ряды...

Заночевали мы в деревне Писан-гори в 50 “и” от Сеула. Там будем завтра.

30-го октября.

В этой деревне, что ни дом, то постоял двор, и во всех полным-полно. Поутру возник шум; у постояльца напротив воры украли ночью целое состояние — 2,000 пхун (4 руб.). Напуганный тон-са то и дело осматривает наш багаж.

Прислуживающий нам мальчуган очень любезен: он постоянно осведомляется, не нужно ли нам чего-нибудь и по собственному почину вычистил мне платье и сапоги.

Первый раз во всю дорогу натыкаюсь на такую немного назойливую услужливость. Корейцы в общем вежливы и гостеприимны, но без [132] раболепия. В момент отъезда мальчик попросил на чай. Это был единственный “на чай”, который мне пришлось дать в Корее, так как там всякие надбавки не в обычае.

Днем следовало ожидать зноя; потоки солнечного света потопляли широкую, гладкую, белую как мел дорогу и бесчисленные плотины рисовых полей. Везде сверкала вода. Глаза болели от этой белизны и блеска. Вдобавок ветер поднимал облака пыли. Придорожные деревья и кусты побелели от него точно от инея. Через версту-две — деревни, тоже пыльные и серые. Толпы прохожих все ростут. Они едут и везут товары на лошадях, быках ослах, но преимущественно несут на собственных спинах. Идут женщины с громадными кувшинами на головах, полными зерна или жидкостей, а другие — с корзинами плодов, с узлами платья, конопли, ваты...

Мужчины несут на спинах связки хвороста, снопы солома и сена, разные предметы, утварь, наконец круглые мешки риса, весом до 2-х пудов, зашитые в цыновки. Записные носильщики движутся длинными рядами гуськом, жалобно охая и вскрикивая. Их ноги тонут глубоко в песке или бьют крепко по твердой земле тропинок. Я никогда не мог без волнения слушать их жалобные стоны. Помню, однажды вечером такой ряд носильщиков подходил к деревне, где, очевидно, предстояла им ночевка. Один парень, более слабый, отстал от товарищей; они ждали его, поставив свой груз на подпорках: некоторые даже вернулись и голосом да советами ободряли несчастного. [133] Лицо юноши представляло синюю безобразную маску, окаменевшую от страдания и напряжения; заплывшие кровью глаза с отчаянием глядели на все еще далекую деревню...

Много сел, много сосновых лесочков, много могил... Дорога тверда и гладка, точно шоссе. Она содержится заботливо, по бокам ее рвы. Понятно: сюда, случается, ездит и сам император. Минуем великолепный храм, окруженный белой стеной и большим количеством могильных курганов (ян-чжю). Множество лошадей налегке возвращается из Сеула. Среди прохожих часто попадаются солдаты; раз заметил я даже полицейского. Высокие водопроводы, местами земляные, местами деревянные, отводят воду на поля. Она везде струится и рокочет, тем не менее окрестности кажутся сухими, безводными. Чарующее прямо впечатление производят шпалеры старых деревьев вдоль дороги. Появляются все чаще особнячки-усадьбы, крытые черепицей, щеголеватые дачи, окруженные хорошенькими садами, обстроенные прочными хозяйственными постройками. Я раньше таких не видел. Ма-пху показывает вдали дым, поднимающийся широким столбом над горами, и уверяет, что это — Сеул. Толпы прохожих все густеют. Проехали мимо нас какие-то сановники в шелках. Впереди их бежали скороходы. Много паланкинов, и в них не одни только женщины. Частенько оттуда выглядывает одутловатое лицо чиновника или щеголь в очках. Некоторые едут на осликах... Говор, смех... Прохожие обмениваются шутками, расспрашивают о чем-то [134] моего тон-су, который сегодня одет старательнее и держится необыкновенно степенно. Он все отмалчивается. У него жестоко болит нога, он стер себе ее до крови, и между пальцами у него образовались нарывы. Тщетно он мочил ее в горячей воде на ночевках, тщетно мазал взятым у меня вазелином, — раны все увеличивались, боль возрастала, лицо тон-сы худело, чернело, и он с тоской, видимо, ожидал конца путешествия. Но он не жаловался и не забывал своих обязанностей.

Минуем прелестный канал быстро бегущей воды среди двух рядов могучих каштанов. В деревенских лавках и на улицах торгаши продают печеные плоды этих деревьев по сказочно низким ценам; не менее дешевы и превосходные корейские каки, которым нет равных на Востоке. Я купил несколько штук и поделился ими с ма-пху и тон-сой. Тон-са, согласно велениям корейских правил приличия, купил в следующей деревне сладких каштанов и угостил меня в свою очередь... Я замечаю в обращении его со мною некоторую нежность и большую заботливость... Хотя хромой, он старается не отставать от моей лошади и без всякой просьбы с моей стороны дает объяснения и указывает на интересные предметы. Надо думать, что он намеревается просить прибавки!

Белые горы, белая дорога, белые толпы прохожих, белые на небе тучи да белая в воздухе пыль... Громадные камни... Путь прегражден высоким горным перевалом. Мы взбираемся на него [135] по крутому подъему, высеченному в скалах. Живописная скалистая котловина, окруженная утесами... На самом перевале — узкий проход среди гранитных отвесов, на которых начертаны большие китайские иероглифы; дальше обыкновенный жертвенник из камней, кругом него висят жертвенные тряпочки и шнурочки... Внизу на уступах спуска ютятся жалкие хижины, убогие лавчонки, открытые лабазы со съестными припасами, с плодами и овощами. Это уже — пригород Сеула. Спускаемся вниз по крутой, по гладкой дороге, потом проезжаем среди возделанных полей и одиноких домиков и постепенно поднимаемся к следующему темному перевалу, где по гребню гор вьется зубчатая старинная стена и виднеется отверстие городских ворот. Над ними — тяжелая многокровельная китайская башня,

— Сеул! Хань-сион! (Хань-сион — точно: крепость на реке Хань.) радостно восклицает ма-пху. Толпа прохожих густеет невероятно. Со спины моей лошади я вижу непрерывный поток черных громадных зонтообразных траурных шляп (кат), женских цветных накидок, белых платков, спин, узлов или объемистых грузов, плавно, точно слоны, раскачивающихся среди сонмища людских голов. У дороги, вдоль домов, стоят лотки розничных продавцов, или на шестах у дверей колышутся торговые знаки. Чаще всего замечаю метелку или старую корзину, [136] воткнутые на высокую палку, — оповещающие, что здесь можно подкрепиться сули. [137]

Наконец-то мы на последнем перевале и вместе с толпой проникаем под мрачный свод громадных ворог. Мощная, порядочно уже изъеденная временем стена бежит в обе стороны по косогору и вершинам. И ворота и стена, обычной китайской архитектуры, построены из необожженного кирпича и облицованы гранитом. Покрасневший от осени плющ красиво свешивается над отверстием ворот. За стеною — серый, плоский пыльный город, окруженный зубчатыми черными вершинами.

Мы долго кружились по улицам, запруженным сборищем бело-одетых корейских мужиков, приехавших на базар с вязанками хвороста, с дровами, с огородными овощами, навьюченными на быков, ослов, лошадей. Носильщики, охая, густо снуют везде; проезжают всадники в шелках и более скромные в ситцах; проходят мерно солдаты; сторонкой мелькают женщины с покрытыми и непокрытыми лицами, по большей части старые и безобразные; шныряют полуодетые ребята. Наконец мы выбрались на главную улицу столицы. Вдали поднималась поверх строений какая-то красная башня, в другом направлении серая, остроконечная колокольня католического собора, внизу бежал электрический трамвай. Серый, грязный, некрасивый город стал здесь наряднее. Магазины и лавки показались мне чище и богаче, улицы многолюднее.

Чтобы попасть в указанную мне гостиницу “Империаль”, нам пришлось проехать почти весь город. В сопровождении множества любопытных [138] мы остановились наконец на маленькой площади перед воротами нового императорского дворца. По одну сторону этой площади помещались дворцовые казармы, по другую — две лучшие европейские гостиницы Сеула.

Монсье Мули, который долгое время был поваром во Владивостоке, приветствовал меня на сильно ломаном русском языке.

— Я дам вам такой комната, что всегда видно корейский император!..

— Прекрасно! Нельзя ли мне прежде всего выкупаться?

— Зачем нельзя!? Можно!.. Только мой ванна скоро будет, но еще нет... Вы должны пойти в баню в японский квартал.

Монсье Мули продолжал суетиться по комнате и говорил, говорил без конца.

— Вы сейчас будете ходить к министру... Это близко отсюда... Мадам только что ходил ко мне... Я всех их хорошо знай... Я им всегда что-нибудь делаю... Вчера я им сделал хороший майонез. Мадам говорит: “Монсье Мули, мон ами (мой друг). Министр тоже ходит и господин полковник ходит... Я что знаю, им всегда расказывай, что слышу на базар или мой заведения, сейчас говорю... Они ходят. О, монсье Мули много знай! Вы слышал: наша мотрос в Чемульпо крепко японцам голови разбивал... Хороша наши матрос, их двадцать, японца несколько сто.. Наш молодец хорошо бьет!.. Японец дрянь!.. Пхи!.. Будет война, — японец крепко колоти!.. Наша крепко колотит, наша... [139]

Он мне подмигивал значительно, прищелкивал пальцами и по случаю франко-русского союза присвоивал себе доблести и заслуги обеих народностей.

Усталый тон-са терпеливо ждал расчета, ма-пху выглядывал из коридора.

— Садитесь, товарищ! обратился я по-английски к тон-се.

Монсье Мули удивленно взглянул на меня.

— Это ваша переводчик? Он тоже может спать у меня, разрешил он великодушно. С трудом мне удалось выпроводить любезного отельщика и приняться за расчет с людьми.

С ма пху мы быстро покончили; но, когда я подал тон-се всю условленную сумму без вычета полученного им уже задатка, кореец, проверив деньги, вернул мне излишек.

— Вы ошиблись!

— Нет, товарищ! Вы захромали, ранили себе ногу из-за меня, по всей вероятности, вам придется остаться несколько дней в Сеуле, чтобы ее вылечить!

— О нет завтра же отправлюсь обратно. Меня ждут... Но раз вы находите, что я заслужил эти деньги, я их возьму... Благодарю вас! Вы, значит, довольны мною?

— Да, я доволен! Хорошо бы вам знать больше английских слов, но и так сойдет.

— Я бы очень желал выучиться хорошо по-английски, да не у кого.

Он и не думал уходить, уселся на полу и дружеским, верным взглядом следил за мной, но [140] Монсье Мули уже появился в дверях, и наш разговор прекратился.

— Вы хороший, сэр, сказал тихо кореец, когда мне опять удалось выпроводить француза. — Я уйду! Гуд бай! (Прощайте!).

— Гуд бай!

Мы пожали друг другу руки. Мгновение туземец стоял с поникшей головой и шевелил беззвучно губами. Возможно, что подыскивал соответственное английское слово. Но, очевидно, не нашел его и только раз еще молча, неловко пожал мне руку.

— Гуд бай! Гуд бай!

КОНЕЦ.

Текст воспроизведен по изданию: В стране утреннего спокойствия. Путешествие по Корее в 1903 году. СПб. 1903

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info