СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СУВОРОВ П. П.

ЗАПИСКИ О ПРОШЛОМ

XII.

По пути к Кавказу.

Последняя улыбка Петербурга. — Опять Волга. — Пароходное общество. — Мысли на просторе о силе жизни. — Жигули при лунном свете. — Г. Вольск и сад купца Сапожникова. — Беззаботное общество. — Саратов. — Царицын. — Волго-Донская железная дорога. — Пленные Турки. — Калач. — Общий характер Донского населения. — Плавание по Дону. — Станица Цимлянская. — Драма на реке. — Пристань и Ростове. — Городской сад. — Отъезд во Владикавказ. — Кубанская степь. — Приближение к горам Кавказа. — Первые впечатления. — Военно-Грузинская дорога. — Рождение моей поэмы “В Кавказских горах”. — Отрывок из нее. — Долина Арагвы. — Вид Тифлиса.

С кем я еду, читатель? Я и сам не верю... Петербургская природа, несмотря на половину мая, не хотела признавать торжества весны. Мелкий дождь пронизывал воздух, резкий ветер заставлял вас закутываться в теплое пальто. Прохожие мрачно поглядывали друг на друга.

В Николаевском вокзале собрались друзья проводить нас на благословенный юг. Мы уезжали на долго из неприветливой столицы севера. Явились и мои литературные приятели. Забывая хмурую погоду, все смеялось и острило кругом нас. На душе моей, измученной прошлым, возникали новые радости. Раздался первый звонок. Пассажиры начали суетиться. И мы встали с своих мест, но вдруг остановились. В конце зала показалась мощная фигура высокого генерала, и толпа почтительно расступилась перед ним. То был сенатор, Николай Петрович Синельников, глубокочтимый всей Россией. Он [562] приителен. Он обхватывает и оживляет вас. Восходящее солнце золотит паруса судов, точно чайки мелькающих по воде. Встречные острова, перерезывающие реку, сладострастно купаются в дремотных волнах.

Мы пили чай на палубе. Чем ниже спускаемся по Волге, тем она становится беднее видами и берегами. Я не был за Царицыным, но за ним красавица река неинтересна. Она растеряла на длинном пути свои чары, и стала похожа на молодящуюся старуху. Царицын скучен. Отсутствие красивой местности, грязные, незамощенные площади посреди города; многочисленные трактиры, большие склады нефти и каменного угля — все это говорит о торговле, о меркантильных людских интересах. С пристани переехали на вокзал Волго-Донской железной дороги, и были поражены его убожеством и буфетною пустотой. Над дверями вокзала, как будто, читалась надпись: “здесь окончились ваши невинные радости; здесь проза жизни входит в свои права”.

Перед вокзалом, по железному пути, тянется безбрежная степь. Небольшие вагоны, с разорванною обивкой, подвигались вяло, громыхая соединительными цепями. Мы вдавались в степь. Направо от нас, на высокой насыпи, показались красные верхушки неопределенных предметов. Мы удивились этому явлению, но вскоре оно разъяснилось. То были многочисленные турецкие фески, принадлежавшие пленным османам, с любопытством смотревшим на наш поезд. Рассказывали в вагоне, что некоторые из Турок, посмазливее наружностью, отлично устроились у царицынских барынь, любящих разнообразие в амурной области. Турки, вообще, у нас нашли не то, что ожидали. Вместо “секим башкам”, они встретили самое добродушное гостеприимство. Я слышал, как факт, что в одном городе местный голова произнес грубым азиатам красноречивое приветствие, на что старший из Турок отвечал вопросом: а секим башкам нам будет?

Зеленая степь кругом. Ровная и волнистая, точно океан, она и безгранична, как океан. Ни кустика, ни холмика в окрестности. Негде спрятаться от врага, и от палящих лучей южного солнца. Но что это забелело влево от нас? Белизна, то сдвигалась, то раздвигалась. Когда простым глазом сделалось возможным ее разглядеть, то она представилась бесчисленным, перекатывающимся жемчугом по шелковистому ложу. [563] Громадные стада мериносовых овец, — беззаботные обитатели царственного простора, гуляли везде, не зная препятствия своим овечьим желаниям. Их стада, да рабочие волы, встречавшиеся близ хуторов, нарушали безмолвие и однообразие степи. Станции на дороге жалки на вид. Едва добились на одной из них стакана порядочного чая. Словом, железный путь от Царицына до Калача нам остался памятен. Вагоны трясло. Семьдесят верст поезд тянулся пять часов, и лишь вечером очутился на берегах Дона, прозванного народом “тихим”. После Волги он нам показался ничтожною речонкой, с плоскими, как ладонь, берегами.

Калач — большая казацкая станица. Для меня казацкое житье не новость. Еще в 1870 году, мне привелось пробыть более месяца в Донских степях, на строющейся тогда Воронежско-Ростовской линии. Я жил на Каменской станице, которую и описал в Петербургском Листке под заглавием “Маленький Лондон”. Чтобы любить донских казаков, надобно родиться самому донцом. А жителю средней России они не могут быть особенно любы. Их нравы, привычки, обращение столь своеобразны, что надобно долго присматриваться, чтобы оценить их внутреннюю сторону. На половину Донцы староверы. Да это и понятно. Их предки бежали на роскошные приволья донских степей от московских преследований в эпоху раскольничьих движений, и послужили ядром к нынешнему населению Дона. Известно, как старообрядцы упорны в своих верованиях, и как они чуждаются людей, не принадлежащих к их среде. До сих пор мне памятна неприветная жизнь в станице Каменской.

Нам пришлось в Калаче сесть на пароход Эсаул, маленькое и закоптелое обиталище легкомысленных пассажиров, пожелавших испытать всевозможные невзгоды. Я спросил капитана:

— Когда мы придем в Ростов?

Он отвечал:

— Это уже один Бог знает. Иногда попадем на мель в пустынном месте, и сидим на ней полсуток, а то и целые. Нечего сказать, хорошее утешение. Отрадный путь предстоял впереди. Нужно заметить, что мы пустились по Дону тогда, когда только что миновало половодье.

Кое-как нас устроили в каюте, где на диванах едва [564] можно было протянуть ноги. Прислуга на пароходе заспанная и неприветливая. Очевидно, что за недостачей пассажиров, лакеи занимались спаньем и не были избалованы подачками. Белье на стол подали такое, что мы настойчиво потребовали его перемены. Кушанья готовились отвратительно. Пишу эти строки, как живые воспоминания о прошлом, и думаю, что ныне Дон углублен и расчищен для плавания; что его прибрежные жители вкусили плоды цивилизации, и любезно приветствуют путешественников; что донские пароходы похожи на комфортабельные жилища, и доставляют пассажиров аккуратно к назначенной цели. Как все это далеко от виденного и испытанного нами!

Мы поплыли по Дону на другой день, беспрестанно измеряя шестами глубину реки. То и дело раздавались на носу крики: Два! Четыре! Три! Два! Машина прекращала свое действие. Потом снова начиналась Сизифова работа. Спустя часа три по выходе из Калача, мы чувствовали, что что-то зашуршало под нами. Плоскодонный пароходишко ухитрился усесться плотно на мель. Матросы, привыкшие к описанному явлению, сплюнули, вынули из карманов табачок, бумажку, и закурили трубочки.

— Что же, долго стоять будем? — обратился я к одному молодцу.

— А, Бог весть! Как еще стащимся. Неровен час, и дно прошибем. Тогда и совсем сядем.

А солнце начинало припекать. Песчаные берега, а за ними степь надоедают глазу. На душе становится скучно. Так однообразно протянулось дня два, и, с горем пополам, мы добрались до Цимлянской станицы, прославленной своим вином. Станица стоит на правом, несколько гористом берегу Дона, и окружена садами. Казаки в форменных мундирах, или шинелях, с гордым видом поглядывали на нас, непрошенных пришельцев. Впрочем, свое кислое вино они продавали охотно нам, выхваливая его отменные качества.

Ниже Цимлянского, на одной из пристаней, простояли около часу, запасаясь топливом, и только что хотели двинуться в путь, как были поражены страшным криком с берега. По глубокому песку бежал казак пожилых лет в расстегнутом казакине, и зычно орал:

— Капитан! Остановите пароход! [565]

Мы задержали ход. Казак продолжал:

— Жена убежала! Она спрягалась у вас! Позвольте обыскать пароход!

Несчастный муж волновался, а в это время кто-то с кормы шлепнулся в воду, в ней мелькнула несколько раз черная масса, и скрылась навсегда в пучинах реки, никому не выдающей своих сокровенных тайн.

Сильный казак, бывший не раз на войне, смело смотревший в глаза неприятелю, как дитя, заплакал о погибшей своей жене. Говорят, она была красавица, и влюбилась в молодого офицера, только что вернувшегося на льготу из Царевой службы.

С парохода была спущена шлюпка для отыскания утонувшей; два казака кинулись в волны, но все было напрасно. Тихий Дон хотел доказать, что и он может топить людей, и не отдал своей добычи. Под грустным впечатлением мы прибыли к Ростову.

Большой город, не в далеке от устьев Дона, не имеет поэтических красот. У его пристани скопились в беспорядке десятки судов и пароходов. Отвратительный рыбный запах настолько прочно заразил окрестный воздух, что никакие ветры не в состоянии его очистить. Колоссальные склады угля выглядывают могильными холмами, а тысячи оборванцев, снующих около извощиков, заставляют вас крепче держаться за кошелек. Мы остановились в гостинице, против городского сада. Белые акации его аллей были в цвету. Я забыл всякую усталость, и побежал наслаждаться тем радостным дыханием весны, которое мы, жители Севера, так поздно, и так кратковременно испытываем. В саду устроена ротонда с несколькими прекрасно меблированными комнатами, и крытыми террасами, идущими кругом здания. Они были обвиты виноградными ветвями, плотно обнявшими вычурные колонки. Слышалось пение соловьев. Я прежде удивлялся тому, что чудные певуны в таком количестве наполняют сад, находящийся в средине города. Потом мне объяснили, что соловьи помещаются в клетках, искусно скрытых в виноградной чаще.

Ростов имеет торговый характер. Полукаменный, грязноватый, суетливый, с выбитыми мостовыми, он не может нравиться образованному путешественнику. Тяжело дышится в [566] центральных его частях. На улицах встречается люд, большей частью, принадлежащий к промышленной среде. Нет, подальше от таких городов, от того цивилизующего характера, который несет с собою последние моды Европы и удерживает аромат смазных сапогов.

Перед нами опять степь, та степь, которая тянется беспрерывно на несколько сот верст, и упирается в каменные преграды, приютившие у своих подошв маленький городок Владикавказ. Кто привык видеть одну равнину, сменяющуюся лесами; кто никогда не видал горной страны, тому трудно представить чувство, охватывающее человека при первом созерцании снежного хребта, уходящего в заоблачное пространство. Еще далеко до Владикавказа представляются Кавказские горы в форме грозных туч, сгустившихся на горизонте. Только за несколько десятков верст от них можно разобрать отделяющиеся от небосклона седые силуэты и составляющие нечто реальное, независимое от окружающих облаков. Когда Владикавказ становится близок, то самые горы точно идут к вам на встречу. Видя их белые шапки, то блистающие на солнце, то заволоченные в пелену, вы уже чувствуете и их холодное дыхание. Страшно. Воображение берет верх над разумным сознанием, и вы погружаетесь в сказочный мир, из которого трудно выбраться нервному человеку. Над самым Владикавказом горы висят. “Сторожевые великаны”, как их назвал поэтично Лермонтов, здесь собрались в бесконечные снежные цепи, чтобы показать слабому смертному, чрез видимое величие, всемогущество невидимого и сокровенного. Как ничтожны делаются домики Владикавказа перед подавляющими их каменными громадами, так точно умаляется самый могучий ум перед дивными созданиями природы.

Я не беру на себя смелости описывать красот Военно-Грузинской дороги, воспетых Пушкиным и Лермонтовым, но не могу умолчать о том впечатлении, которое испытывает простой путешественник, в роде меня, проезжая грандиозные станции Казбека, Коби, Гудаура и, попадая, почти внезапно, в благословенную долину Арагвы. Уже от Владикавказа горы не уходят от вас. По обе стороны, но на приличном расстоянии от проезжающего, стоят вечные гиганты с фантастическими рисунками на вершинах. Гиганты сдвинулись тесно [567] друг с другом у Дарьяльского ущелья. Какой мрак и шум кругом! Глаз не досягает вздымающихся вершин, нашедших себе приют у далеких небес. Отделившиеся от отвесных стен, гранитные глыбы нависли над дорогой, протянутою тонкою змейкой над сияющею пропастью, с клокочущим Тереком на дне ее. Без сожаления сжатый каменными великанами, он ревет от своего бессилия и бешено мчится к желанной свободе благоухающих равнин. Взор остановился на одной из гор, бока которой покрыты зеленеющим мохом. У горной расщелины вился величавый орел, держа в своих когтях трепетавшую горлицу. Какая немая, потрясающая драма Я вспомнил слова мадам Сталь: “на высях гор находят себе приют орлы и смелые гады”. Нет, если ты стремишься к небу; если на вершине озарит тебя солнце своими чистыми лучами, еще не достигшими грешной земли, то будь же достоин его божественного сияния. Не грязни замаранной стопою белоснежной пелены горной выси; вознесись мыслью к той сокрытой мировой тайне, которую ты не можешь постичь, окруженный земными условиями!.. Но, вот, мы перевалили Гудаур. Там внизу, где-то, очень далеко, мелькают беленькие точки, едва заметные для взора. Это домики станции Млеты. Экипаж спускается со страшной крутизны, с ужасающею быстротой, беспрестанно огибая повороты дороги. По бокам роскошные кусты кактусов. Хотелось бы остановиться, хотелось бы полюбоваться полугорным раем, но нет на то возможности. Мы мчимся, опустивши возжи, как тот очарованный человек, который очертя голову, без рассуждения, бросается в житейскую пропасть.

Наконец-то мы у подножья Кавказских гор. Но что пред нами? Моя голубка, во все время горного путешествия, с испуганным восторгом смотревшая кругом себя, вдруг вся засияла, точно увидела небесную картину. И, действительно, мы были поражены кроткою долиной Арагвы, плавно текущей между курчавых чинар и изумрудных холмов. Воображение мгновенно создало сказочную повесть. Мне представилось, что виденный Терек — это живое существо, думающее и страдающее; как человек. Терек, сын седовласого Казбека, гордый, страстный, могучий, но сумрачный, как скалы, его прижавшие. Арагва — это не река, а юная царица, блистающая [568] красотой и невинностью. Она дочь престарелого Гудаура. Терек, мучась своим безотрадным положением, однажды уснул, и

(Отрывок из моей поэмы “В Кавказских горах”, напечатанной в журнале Век, март, 1882 года.)

. . . . . . . . . . . . . . ему казалась
Страна иная, где нет скал
Где вся природа улыбалась,
И ветер злой не бушевал.
Он видел то, о чем доныне
Не ведал Терек. Он в долине,
Где все сияет красотой,
Где, окруженная весной,
Дарит Арагва. И долины
Покорны ей, а в далеке
Теснятся горы-исполины:
Как камни в дарственном венке,
Блестят их снежные вершины.
Пришелец, видя новый край,
Душою мрачной встрепенулся,
И он впервые понял рай,
И он впервые улыбнулся.
Он дальше шел, и перед ним,
Как светлокрылый херувим,
Царица Грузии явилась.
И путник стал, но весь душой
Летел вперед, и мысль мутилась;
Слеза восторга за слезой
С лица печального скатилась.
И пред царицею долин
Поник Дарьяла властелин.
Есть в жизни чудные мгновенья,
Когда под чарой впечатленья,
Под гнетом пламенных страстей,
Перед величием природы,
Пред блеском царственных очей,
Пред алтарем святой свободы,
Стихает ум, молчит язык,
И мрет в груди восторга крик... [569]

Арагва, смущенная незнакомцем, спрашивает: Кто он? Зачем пришел? Терек рассказывает ей грустную повесть о себе. Он житель мрачного ущелья, не видавший радостей с самого рожденья. Отец его, суровый Казбек, сжал сына теснинами скал, отнял у него свободу, оставивши одно ненасытное к ней стремление. Терек озлоблен. Он привык к вою ветра, к паденью с горных высот могучих камней, к грозным дождям, несущим в его ложе бесчисленные воды. Такая жизнь безотрадна. Арагва старается смирить бурную душу пришельца и говорит о том, какие чудеса совершает кротость и вера в высшие начала жизни. Она припоминает, что, много веков тому назад, в Грузии царствовал Мириан, жестокий правитель, поклонявшийся идолам. Случайно он ослеп, и слышал, что на земле был Пророк, любивший своих врагов, и впервые сказавший, что душа человека бессмертна. Строптивый владыка в слезах воззвал ко Христу:

Христос пришел, над ним нагнулся,
И грешный старец встрепенулся,
И, вдруг, он ясно видеть стал.

Озаренный Божественным светом истины, Мириан немедленно крестился, а за ним и весь Грузинский народ.

Молча слушал Терек прекрасную царицу, но не выдержал и воскликнул:

— “Увы, твоя живая вера
И благодатные мечты
Есть безутешная химера,
И, как поблекшие цветы,
Не наполняют пустоты
Моей души”

Сын Казбека старался вселить Арагве мысль, что на земле, кроме насилий и горя, ничего нет. А, между тем, пораженный ее красотою и смирением, он уже полюбил ее и, очарованный, пал к ее ногам. В то время, когда ему слышались, как сладкое журчание ручейка, слова царицы, что она боится его неукротимой натуры; что не в силах за ним идти, но что его любят и умоляет укротить свои бурные порывы, и благословить все живущее, — чудное виденье исчезает, а Терек просыпается. Он остановил взор над неприветными скалами, [570] и замер от ужаса. Он одинок в своей долине, и конца не будет его страданиям. А чистый образ Арагвы забыть не в силах. О чем он сожалеет? Что любит доброе, прекрасное, что никогда не может соединиться с положительным отрицанием. Слишком самоуверенно Гегель утверждал, что абсолютного зла в мире нет, что оно есть крайняя степень добра.

От Млет до Тифлиса мы уже ехали без тревоги по широкому берегу Арагвы. Многоводные ручьи и потоки, изредка пересекавшие дорогу, и стремительно летящие в долину с неизвестных высот, походили на богатырей в серебряной броне, спешивших на свидания к прекрасной царевне. И Арагва охотно принимает гостей, пока от их надоедливого ухаживания не прячется на груди своей старшей сестры — Куры, отличающейся бешеным характером.

Самый Тифлис, после испытанных впечатлений от Военно-Грузинской дороги, не поразил нас так, как ожидали. Желтоватого вида, точно из песчаника, он раскинулся амфитеатром по крутизнам Куры, и имеет издали вид бесчисленных птичьих гнезд, прилепленных к обнаженным скалам. Новый город расположен по долине. Чрез так называемое предместье Веры мы въехали в столицу Грузинского царства Жара стояла страшная. Казалось, камни растапливались. Это был поцелуй южного солнца, смертоносный для жителей севера, и привычный для местных обитателей.

П. Суворов.