СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАРКОВ Е.

ДОМОЙ ПО ВОЛГЕ

(Путевые очерки).

Дербент, — “город железных ворот”.

I.

Пароход наш смело и прямо, будто по твердо пробитой дороге, несется из Баку навстречу волнам моря, которые разгулявшийся северяк довольно резво гонит на юг от бесчисленных рукавов и островков Волжского устья. Белые барашки, которыми вспенивается неохватная ширь Каспия везде, куда хватает мой глаз, — очень оживляют без того оживленный пэйзаж. Словно все море населено невидимыми веселыми зверями, которые с дикою удалью скачут, опережая друг друга, ныряют со всего разбега в синей пучине и опять выныривают оттуда с плеском и хохотом, потрясая курчавыми гривами...

Весело встречать и бегущие навстречу пароходы и парусники, нагонять и обгонять вяло перепалзывающие груженные баржи, глубоко ушедшие в воду своими тяжеловесными корпусами, словно старинный грузный экипаж в осеннюю грязь.

Удивительно, как все эти дымящие и недымящие суда могут верно направлять свой путь по одной и той же общей линии, ничем не отмеченной на влажной пучине, где они встречаются и расходятся друг с другом, как почтовые тройки на большой дороге.

— Кто? какой? чей? только и слышится на палубе. [173]

Читаешь на носу имя “Хамид” или “Будда”.

— А, это Нобелевский! говорят в толпе.

И оттуда с тем же любопытством устремлены на ваш пароход многочисленные взгляды.

Промелькнули, — и нет никого; бегут безостановочно и ваш, и их пароход, — и от этого двойного бега вам кажется, что они не проходят, а стрелою проносятся мимо друг друга.

Наш быстроход обгоняет всех легко, чуть не шутя. То и дело, показываются дымки вдали, то и дело капитан и штурман заботливо вглядываются в трубу и торопливо вертят колесо руля то вправо, то влево.

Раньше всех показывается слева на гористом мысе Апшеронский маяк, пароход забирает ближе к нему.

Низкий и длинный остров с двумя маяками (“Исакова коса”) вырезается на синем фоне моря, будто линия, проведенная карандашом. Телеграфные столбы берега тоже заворачивают к маяку, и тут начинается электрический подводный кабель, поперек всего Каспийского моря на Туркменский берег в Красноводск. Это самое короткое расстоянье между западным и восточным побережьями Каспия. Вокруг высокой башни маяка несколько построек в роде тюрьмы или крепостного каземата, мрачных и безотрадных. Не завидую обитателям этого пустынного замка, оберегающего пустыни моря. Берег здесь вообще унылый, — низкий, песковатый, без всякой зелени, и без радующих далей. Редко бросится в глаза какой-нибудь поселочек в курчавых деревьях. А по мысам опять маяки!... Хотя ветер довольно свежий, а не качает нисколько. Острая грудь могучего парохода взрезает волны как раз навстречу им и плавно, не колыхнувшись ни вправо, ни влево, несется вперед. К вечеру исчез и берег, все слилось в один туманный движущийся и плещущий хаос, среди которого с детски доверчивым чувством отдаешься нежущему комфорту и цивилизованной обстановке пароходной жизни, мирно присаживаясь к яркому свету ламп, за столы, сверкающие стеклом и фарфором, за тарелку горячего супа и стакан искристого вина...

* * *

Утром стало легонько покачивать.

— Должно быть, к Дербенту подходим, там всегда качает, потому что приходится повертывать поперек волны... заметил за чаем опытный пассажир. [174]

После чаю мы с женою вышли на палубу. Было только 8-мь часов, и Дербент уже стоял над нами. Дербент по картинам представлялся мне совсем другим. Я воображал себе скалу, омываемую морем и осыпанную восточными домиками. А тут зеленый склон могучего гористого хребта, который в этом месте значительно положе и ровнее, чем в других, более обрывистых скатах своих. Пята этого хребта довольно широкая, низина в уровень с морем, покрытая садами; к югу их особенно много. На этой низине русские казармы, палатки лагеря армянского и русского. Город поднимается от моря к горам легким изволоком; выше его на круче, под стенами старой крепости, персидский город.

Русский белый собор с зеленою луковицею купола и характерная восьмиугольная башня с островерхим шатром армянской церкви поднимаются в близком соседстве друг от друга из сбитых в кучу домиков, а их обеих венчает сверху персидская мечеть с раздутым дынею куполом, как высоко воздвигнутый стяг недавно еще господствовавшего здесь магометанства.

Белая старинная башня маяка стоит ближе всех к морю. Очевидно, это одна из уцелевших башень старой крепости. Их, впрочем, тут видны еще десятки.

Мы дали схлынуть первой любопытной толпе, навалившейся в огромную лодку, и отправились в город почти в пустой лодке, на которой приехали к пароходу телеграфисты. Переезд на парусе от парохода до пристани всего четверть часа. Впрочем, пристани, собственно говоря, тут нет никакой. Огромные тесанные камни правильной кладки торчат из моря в нескольких саженях от берега, по сторонам этой так называемой пристани. Это основанья башень, когда-то стоявших здесь и защищавших подступы с моря к Дербенту. Нужно думать, что и Дербентский берег, как берег Баку, постепенно понижается в течение веков, и что укрепленья, бывшие когда-то на берегу, очутились уже под волнами моря, подобно подводной башне и стенам Бакинской бухты, которые я только что осматривал.

В Дербенте с глубочайшей древности был узкий проход по берегу моря из Азии в Европу; проход этот защищался сильными укреплениями и запирался железными воротами. Самое ими Дербент — значит “железные ворота”. Я видел одно [175] полотнище их, кованное истинно-циклопическим образом и совсем почти изъеденное ржавчиной, в знаменитом Имеретинском монастыре Гелати, близ Кутаиса; там оно стоит около гробницы Димитрия, отца великого грузинского царя Давида Возобновителя, как трофей его победы над мусульманами. Ворота эти были построены в 1063 году ханом Шавиром, и Димитрий отнял их, взяв приступом Ганджу, теперешний Елизаветполь, столицу ганджинских ханов.

Местность Дербента действительно напрашивается на то, чтобы запирать здесь на ключ кавказские пороходы. Цепь гор начинается только от Дербента, а в северу от него — уже равнина.

Немудрено поэтому, что владетели Кавказа, так часто чередовавшиеся здесь во времена оны, все с жадностью бросались на Дербент и, во что бы ни стало, стремились владеть им. Двойной ряд зубчатых стен и башен, до сих пор отлично уцелевших, давно уже перепоясывал этот горный склон спускаясь от верхней, неприступной цитадели, поднятой на самую вручу гор, к низине всем доступного морского берега. Купцы и промышленники также давно засели между этих крепких стен, под защитой скалистой цитадели и завели безопасную торговлю в этом удобном уголке на рубеже Европы и Азии, земли и моря, кавказских гор и русских степей, в ближайшем соседстве с устьем великой торговой реки русской. Поэтому, Дербент издревле стал известным не только, как важнейшая пограничная крепость, неприступная по своему положению, но еще как торговый и промышленный город, как один из ближайших к России приморских рынков для восточных товаров. Он сделался через это своего рода владыкой Каспийского моря, и проницательный взгляд Петра Великого постиг сразу, что кто хочет овладеть Каспием, прежде всего должен овладеть Дербентом, ключом его. Петр и поступил так. Когда он задумал утвердиться прочною ногой на Каспийском море, то лично взял Дербент во главе своей маленькой армии, а вслед за Дербентом отворили ему свои ворота почти все прибрежные города Каспия. По договору 12 сентября 1723 года Дербент со всем Каспийским побережьем был уступлен Персией России на вечные времена, и только совершенное непонимание последующими правителями наших жизненных задач на Востоке могло отдать эту важную местность без всякой войны обратно в руки наших врагов. [176]

Стена начинает охватывать вас с обеих сторон с первых же шагов. Она какой-то циклопической кладки из огромных, но плотно притесанных камней, сложенных насухо; то и дело встречаются всходы и парапеты; когда глядишь издали, как она лепится наверх своею желтовато-белою зубчатою лентой, поднимаясь будто ступеньками с уступа на уступ, при всяком повороте, при всяком подъеме своем, опираясь на массивные башни, — то невольно переносишься мыслью, в далекие средние века, когда без этих зубцов, стен и башен была немыслима жизнь человека и когда самый маленький город имел ту же живописную и романтическую физиономию, какою мы теперь любуемся в своеобразном древнем городе Кавказа.

Особенно характерны многочисленные ворота персидского стиля с изящными арками и колонками.

В иных местах стена уже совсем разрушена, в других она еще очень высока и не тронута временем. Должно быть, она не раз была надстраиваема в верхних своих поясах, более всего поврежденных; нижняя же основа ее носит на себе все признаки очень древней кладки, которую, наверное, не приходилось возобновлять многие века.

Мы наняли извозчика, которых, к удивлению моему, здесь оказалось очень много. За час они берут 60 коп., а за подъем до крепости 1 рубль. Это большое удобство, потому что тащиться пешком по жаре на такую длинную и крутую гору, да еще по каменной мостовой среди горячих каменных улиц, — удовольствие небольшое, а для непривычного человека, пожалуй, даже и неисполнимое. Русских построек тут уже довольно много, и, глядя на некоторые из них, я сильно подозревал, что они значительною долей выстроены из дарового материала, находящегося в такой соблазнительной близости, — именно, из той самой исторической стены, на которую мы теперь засматриваемся и которая, должно быть, оттого-то и пришла местами в такой разрушенный вид. Кажется, и самый православный храм сложен из этих древних камней. Есть несколько сносных и приличных построек русского образца, но громадное большинство домов — скорее низкие, грязные сакли, чем дома. Нечистоплотность везде — воистину восточная. Нигде никакого следа благоустройства. Улицы словно сто лет не метены, не чищены, не политы. Везде пыль и навоз. Нигде на улице ни одного [177] деревца. Ближе к морю, правда, разбит довольно тенистый городовой сад и устроены беседки для музыки, но самый город не защищен ничем от убийственного припёка солнца. Каменные домишки насыпаны по голому склону горы, как куски колотого сахара. Есть, впрочем, как подобает уездному городу Российской Империи, — здание “присутственных мест”, увенчанное вывеской.

Лавчонок здесь — видимо-невидимо; но все это по восточному: товар каждой лавки уместится. в одном порядочном сундуке. Больше всего бросаются в глаза медные лавки и мастерские медников. Кажется, это специальность Дербента.

Однако, в самый лабиринт верхних персидских кварталов извощик нас не повез; по их вьющимся неровным переулочкам можно проехать только верхом и ходить пешему. Мы выехали за городскую стену, на южную сторону, и стали карабкаться вдоль нее к скале, на которой стоит цитадель, оставляя вправе персидскую часть города. На половине дороги мы остановились осмотреть очень интересные древние ворота, поразившие меня своим изящным архитектурным стилем. Старик мусульманин, сидевший в этих воротах, уверял нас, что они выстроены 4.000 лет тому назад; сам он, очевидно, верил с полною искренностью в эту почтенную цифру. Ворота — в обычном персидском вкусе, с двойною аркою. Наружная арка тщательно отделана характерною каменною резьбой, а внутри стоит над воротами наивно грубая, детски изваянная статуэтка льва, герба Персии. Тут же врезано несколько плит с старинными надписями.

— Никто не может прочесть, что здесь написано! таинственно сообщил нам старик Дербентец. Это не по-персидски и не по-арабски, это “куфии” а “куфи” никто понять не может!.

Из этих древних ворот открывается преживописная перспектива узенькой улочки персидского города, тесно обставленной кубиками слепых плоскокрыших домов... А за стеною, в поле, против тех же исторических ворот, под густою тенью старого ореха, — поэтический фонтан, с каменною террасой для отдыха, окруженный оградою и всегда осаждаемый толпами водоносиц с кружками и громадными кувшинами на плечах.

Мы все время делаем зигзаги, чтобы подняться на кручу каменной горы, накрытой, впрочем, в это время года довольно [178] высокою травою. Круча эта шало по шалу обращается в громадное кладбище. Везде видишь словно гигантские расшатанные зубы-узкие и высокие могильные камни, торчащие во все стороны из земли.

Среди зеленой травы они производят впечатление белых костяков, которыми ощетинилось это поле смерти. Хорошенькие, изрядно-таки крупные змейки то и дело перепалзывают через дорогу, ныряя под камни и прячась в высокой траве. Чем ближе к крепости, тем могильные камни делаются чаще и красивее. Многие из них расписаны затейливыми узорами ярких красок, на подобие разноцветной эмали персидских серег и запястий, или раскрашенных потолков мечети. Восточный узор этого рода неподражаемо хорош везде, где бы ни встретил его.

* * *

Крепость забралась совсем на отдельную скалу, в уединенье от остального города, хотя тяжко вспалзывающие снизу зубчатые стены, охраняющие город с обеих сторон, ухватываются за нее своими каменными лапами.

Крепость занимает покатое темя скалы, сходящее книзу тремя уступами. Яруги охватывают эту скалу с востока и севера, а с запада она висит над глубоким обрывом, который совсем нешуточно хмурится сквозь растрескавшиеся крепостные зубцы. Только с южной стороны к ней свободно подходят горные дороги, направляющиеся в морю и в северные равнины Кавказа. Неприступная Дербентская крепость пересекла их в этом месте своими высокими стенами и башнями, мимо которых проезд был невозможен. Крепко окованные железом массивные древние ворота, запирающие вход в крепость, уцелели до сих пор.

Прежде в крепости, вероятно, жило много народа и начальствующих людей. В юго-западном углу ее сохранилось какое-то большое запустевшее здание из белых камней, в разных местах стоят солдатские казармы, раскинуты фонтаны и глубокие цистерны для воды, искусно обделанные белым тесанным камнем, хотя, к сожалению, уже запущенные и высохшие; близ южной стены даже что-то в роде сада из большим белых акаций и разных других тенистых деревьев.

С уступа на уступ крепостной скалы приходится [179] подниматься по ступеням: в иных местах зубцы стены приходятся в уровень с теменем скалы, в других — стена поднимается над нею на несколько сажень, так что нужно взбираться на нее, как на колокольню.

Я взобрался на самый верх самой верхней башни, чтобы полюбоваться широкою панорамой моря и берега, которая открывается с нее. Ярко красные цветы мака и зеленые метелки всяких полевых трав убирают теперь своим мирным убором когда-то грозную твердыню. Дербент виден отсюда a vol d’oiseau и уже кажется расположенным не по склону крутой горы, а на совершенно гладкой равнине; даже персидский город, ближе всех придвинувшись к крепости, и тот виден отсюда в той же странной иллюзии зрения. Только теперь вполне ясно, что Дербент гораздо обширнее, чем он казался нам снизу, в своем неизбежном раккурсе. Море чудной синевы стелется впереди и поднимается к горизонту своим неохватным простором. Наш статный пароход, будто живое энергическое существо, — дышит и пышет клубами горячего пара, еще неподвижный на своих якорях. Делая флотилия парусных лодочек реет белыми чайками между ним и городского пристанью, а там в туманных горизонтах дали темнеют силуэты пароходов и кораблей, что бегут друг за другом, и одни навстречу другим по никем не проведенному водному пути из Баку в Астрахань, из Астрахани в Баку, точно обозы извощиков на больших дорогах нашей черноземной России...

* * *

Спустившись опять вниз, мы с удовольствием побродили несколько минут после долгого солнечного пекла в освежающей тени городского сада и посетили кстати историческую землянку около крепостной стены, в которой, по преданию, жил Великий Петр во время взятия Дербента.

Рынок дербентский богат всякими овощами: капуста, картофель, виноград ростут здесь роскошно по низинам, окаймляющим, море. Дербентское вино вкусно и недорого. В поощрение местного производства мы купили несколько кусков страшно пестрой и страшно яркой персидской набойки для покрывал, столько же грубой и кволой, сколько дешевой, которая приготовляется тут же на ваших глазах туземными мастерами, и стоит всего 50-60 коп. за кусок. [180]

Любители могут также приобрести себе здесь коллекцию очень красивых морских раковин, которыми запаслись все наши пассажиры. На пароход мы вернулись уже на четырех веслах, ибо погода стихла и парус окончательно отказался действовать. Это взяло, конечно, гораздо более времени, так что мы едва не запоздали к отходу парохода. Завтрак уже стоял на столе, что было очень кстати после наших утомительных странствований по горам; к дессерту еще более кстати появилась душистая клубника, привезенная из города персидскими торговцами вместе с букетами роскошных майских цветов...

Хотя мы еще у берегов Кавказа, но кавказских гор уже больше не видно. За Дербентом тянется, и то очень далеко, только низенькая и ничем не интересная горная цепь. Петровск гнездится на зеленом и невысоком береговом кряжике. Кругом него такие же зеленые и невысокие горы с осыпями камней внизу. Соседние деревеньки разбросаны довольно близко, а к берегу притулились рыбачьи хуторки. Городок довольно красив издали. Порта в сущности нет, но он сделан искусственно: мол из белых тесаных камней, заваленный внутри обломками простого дикого камня, направляется длинною прямою стрелою в северу, отгораживая собою от моря залив своего рода, в котором могут покойно стоять на якорях приходящие суда. Мол этот — любимая и всегда сухая прогулка для немногочисленной здешней публики, которая спешит сюда к приходу каждого срочного парохода, чтобы развлечься, за неимением более приятных развлечений, хотя приездом и отъездом своих знакомых.

Другой брекватер, много короче, тянется поперечно к первому. Это наваленные неправильными грудами тяжелые массивы, сделанные из связанных гидравлическим цементом тесаных камней. Все вместе и образует нехитрую Петровскую гавань, в которой кроме нашего парохода уже уставилось на якорях несколько судов. От города до порта уложены рельсы, чтобы облегчить нагрузку и выгрузку товаров. На холме, как раз над гаванью, большие здания казенного вида, кажется, бывшие военные склады, и около них что-то в роде форта с низенькими круглыми башнями. А еще выше форта белая башня [181] маяка. На берегу — большой белый дом в два этажа с мезонином.

— Что это за дом? спрашиваю я у извощика, на котором мы решились съездить посмотреть город.

— Инженер живет, что бухтою заведывает. Тут много теперь пустых больших домов; склады сукна, и всякие строения казенные пустуют теперь. Господ начальственных тут теперь нет, ну и не нужно никому! А прежде тут округ был, начальники большие жили... Деньжищ сколько увалили на постройки эти, а теперь прахом все пошло...

Город расположен к югу от бухты. Мы проехали по всем его главным улицам. Он порядочно велик, на всяком шагу магазины, конторы, торговля; но особенно тут много ренсковых погребов. Они сверкают сквозь свои широкие окна живописными рядами разукрашенных бутылок и штофиков, соблазняя на всяком шагу прохожих и проезжих. Ясно, что Петровск — торговый центр очень большой округи, которая все это выпивает и раскупает. С открытием железной дороги он несомненно сделается очень серьезным коммерческим портом и немало подорвет, пожалуй, и Баку, и Астрахань, так как множество русских и европейских товаров двинутся через него, как по ближайшему пути в Закаспийский край, Туркестан и Персию, а азиатские товары из этих стран по той же причине потянутся к нему. Гениальный глаз Петра Великого угадал таким образом отдаленную торговую будущность даже и этого глухого уголка.

Мы провели вечер в тенистом и хорошо устроенном городском саду, с удовольствием слушая в тихой темной аллее родные звуки малороссийских и русских песней, исполняемых военным оркестром, и возвратились на свой пароход уже в совершенную темноту. Солдат-перевозчик усадил нас в огромную лодку, битком набитую Татарами и Персиянами, и мы медленно поплыли по черной бездне вод к чудовищному черному силуэту нашего парохода, смутно вырезавшемуся своими снастями на безлунном небе... Он уже весь обвесился фонарями — красными, белыми и зелеными, и сверкал ими поочередно на нас, уступая капризам волны, словно циклоп своим страшным одиноким глазом, отыскивающий убежавшую от него жертву... [182]

II. Устье Волги.

С раннего утра мы в открытом море. Никого не видно ни впереди, ни назади, ни направо, ни налево. Не качнет ни разу, хотя свежая волна бежит на встречу, и ветер дует в лицо.

Я все время с большим интересом беседую с человеком, с которым случайно познакомился на пароходе, и который представляет из себя характерный тип волжского торговца; по виду он не то купец, не то мужичек, волоса в скобку, говорит простонародною речью, с сильным нажимом на о, с чисто русскими бесцеремонными словечками, особенно по адресу жидов, но отлично понимает вместе с тем самые сложные финансовые и экономические вопросы, ворочает огромными делами, имеет несколько пароходов и наливных барж, и держит у себя в Царицыне управляющим бывшего контр-адмирала. Это известный по всему Каспию один из братьев А...

Мне сказали, будто он даже совсем неграмотен и едва выучился царапать свою фамилию, но с тем вместе он настолько выдающийся промышленный и торговый местный деятель, что его вызывали не раз как эксперта в разные петербургские коммиссии, и он сам лично ездил в Англию заказывать себе шкуну.

Мне уже отчасти знаком этот тип русского практического здравомысла-самоучки, который чаще всего встречаешь именно на Волге, в том смелом и способном мужичестве, что прокладывает себе дорогу от лаптей прямо к миллионам, своими своеобразными расчетами и приемами соперничает с многознающим иностранцем и составляет, строго говоря, основную силу всей нашей промышленной и торговой жизни. С другой стороны, это тип — глубоко исторический, тип того сметливого и предприимчивого Великорусса, который, при самых неблагоприятных внешних условиях, утверждал потихоньку свое владычество над целою частью света и своими не показными, но неутомимыми трудами умел создать мало-помалу могучее русское царство. Это тип хотя и мужицкий по речи, [183] по внешности, далеко однако не темный. Напротив того, люди этого типа всегда радуют и удивляют меня широтой и беспристрастием своих суждений и светлым взглядом на наше будущее, чего меньше всего ожидаешь от них. Эти малограмотные люди искреннее, чем кто-нибудь, верят в необоримую силу просвещенья, в очевидную пользу науки, в необходимость школы для последнего пахаря. Они гораздо либеральнее и в мнениях своих, и, особенно, в действиях многих профессиональных либералов, и хотя ничего не знают об Америке и никогда не были в ней, но в сущности, гораздо похожее на Американцев по своему характеру и всем делам, чем многие из наших красноречивых проповедников американизма. Эти крепкие русские головы и крепкие русские характеры в несокрушимо крепком простонародном теле на все смотрят прямо и везде действуют с спокойною решительностью, без нервности, без иллюзий, но и без малодушных разочарований. Знания их, конечно, ограничены, но зато удивительно тверды и определенны, память девственная, настоящая мужицкая, всегда владеющая необходимым запасом цыфр, и такая же меткая мужицкая наблюдательность, от которой ничто не укроется... Они везде остаются сами собою: в дамской гостиной, в приемной сановника, на бирже и в толпе рабочих. Ведут твердо свою линию, держат зорко и под час жестко свой расчет, и не стараются разыгрывать из себя никакой роли.

Как вы смотрите на них, нравятся ли вам их манеры и речи — это их нисколько не тревожит, и они над этим нисколько не задумываются. Они не хотят казаться ничем, кроме того, что они есть, ни Немцами, ни Американцами, ни учеными экономистами, ни миллионерами, сыпящими золото. Но они зато и не стыдятся того, что в них есть, и каковы они; они не конфузясь крестятся при вас на святые иконы и Божьи храмы, не конфузясь едят постное в посты, не конфузясь среди расфранченной публики ходят штаны в сапоги и длиннополый кафтан на плечах... В этой простоте и цельности — их великая сила. Цивилизацию, научные изобретенья они уважают не потому, чтобы считали их за какой-нибудь суеверный фетиш, которому почему-то обязательно для всех покланяться, а потому, что на каждом шагу своей практической жизни, своих собственных промышленных и торговых предприятий, [184] убеждаются в несравнимом превосходстве просвещенья и благоустройства над невежеством и беспорядком, честных и знающих специалистов над темными и плутоватыми людишками, учившимися на медный грош.

* * *

По словам моего бывшего собеседника рыболовное дело Астрахани и ее прибрежий — в руках нескольких крупных фирм. Базилевские, известные петербургские золотопромышленники, Сапожников, Хлебников и некоторые другие — главные хозяева здешнего рыбного дела!

Хлебников, который из купцов сделался предводителем дворянства, считается особенно дельным и умным промышленником.

Самая доходная статья здешнего рыболовства, так называемая “мужицкая рыба” — вобла и сельдь. Воблы ловится в год до 500 миллионов штук и более. Сельди стали сильно уменьшаться в числе. У Сапожникова обыкновенно ловилось до 50 миллионов сельдей, а в нынешнем году не более 4, 5 миллионов. На осетрине не разбогатеешь, потому что она требуемся одним богатым, все равно как железная дорога извлекает свои доходы с пассажиров не 1-го класса, а 3-го, где ездит рабочий люд. В торговле выгодно только то, что нужно всему народу. Лов воблы и сельди — в апреле, вообще же временем рыболовства считается весна, от 1-го марта до 9-го мая, и осень, с 7-го сентября до 14-го ноября. Рабочему платят за 2 месяца от 10-25 рублей на хозяйских харчах. Нанимают только на эти сроки, потом промыслы пустеют; продолжается только укладка рыбы в бочки. Зимой хотя ловят, но мало, и сейчас же пускают в продажу, не заготовляя в прок. Главные рыбные заводы не в самой Волге, а в ее рукавах, которых тут насчитывают до 360, начиная от самого восточного, так называемого Бузана... Впрочем, заводы тянутся и по Волге, вплоть до Царицына. Цены на рыбу в Астрахани часто выше московских, но в обыкновенное время здесь можно иметь свежую икру не дороже 60 коп. за фунт. Самая ценная и вместе необходимая вещь на рыбном заводе — это их громадные ледники. В лед врубаются громадные деревянные вместилища, залитые смолой, для рассола [185] рыбы; В такое помещенье входит до 300.000 голов сельди, а подобных помещений в хорошем леднике бывает до 200. Воблу не солят, а сушат, нанизывая на веревки. Ее обыкновенно такое множество, что точный счет очень затруднителен. Из сетей ее сыплют в особые лодки, так называемые “прорезы”; носят носилками и считают только каждые десятые носилки. Счет же точный делается уже при самой продаже. С 9-го мая до 1-го июля рыбная ловля запрещается. Санитарная коммиссия зорко смотрит, чтобы на ловлях соблюдалась строгая чистота, и заводчики часто обижаются на ее излишнюю требовательность. По рассказам моего спутника, бывший астраханский губернатор, князь В., много облегчил положенье заводчиков, лично входя в их дела и не допуская неосновательных придирок. Раз на одного заводчика сосед его подал донос, что у него вся мука для рабочих полна червей. Вследствие этого доноса коммиссия запечатала склад муки, и 500 рабочих остались без куска хлеба. Заводчик бросился по обыкновению к князю. Тот немедленно сам отправился с ним на завод, но по дороге неожиданно заехал на завод доносчика и осмотрел его собственную муку. Захватив два куля ее, он приказал просеять их через сито, и в 7-ми пудах муки нашел 1 1/2 фунта червей, между тем как в муке обвиненного их оказалось всего 1/4 фунта.

У другого заводчика коммиссия арестовала мильон голов воблы, будто бы вонючей. Заводчик кинулся сейчас к князю, который точно также лично расследовал дело. Оказалось, что коммиссия арестовала совсем сырую рыбу, которая через это стала сейчас же портиться в мешках; на веревках же она в 3 дня отлично высохла и стала очень вкусною. Приглашенные члены коммиссии, попробовав этой рыбы, должны были признать, что она действительно была вполне годною в продажу.

Вообще я слышал горячие похвалы князю В.

“Такие только люди царю и нужны: деятельные, умные и честные!” характеризовал его мой энергический собеседник.

Странно, что до сих пор не могут проложить телеграфного кабеля из Астрахани к так называемым “9 футам”, то есть станции, где останавливаются морские пароходы, и откуда пассажиры пересаживаются на волжские пароходы. Уверяют, будто это было бы непосильно дорого, и оттого до сих пор [186] телеграф проведен только на “Бирючью Косу”, за 30 верст от “9 футов”.

На “9 футах” перегружаются и все нефтяные наливные суда, что особенно убыточно и неудобно. Хотя дело поставлено по возможности практично, так что в один час успевают перелить до 10.000 пудов нефти, но, тем не менее, в этом перегруживанье товара среди открытого моря огромная помеха торговле. Часто случается, что сильный ветер с моря дует несколько дней и все время не дает судам перегружаться; а нередко буря и топит злосчастные суда, вынужденные проводить в ожидании перегрузки дни и даже недели среди бушующих волн, ничем не защищенные от шторма. С другой стороны, нет никакой возможности устроить пристань среди открытого моря. Морской ледоход, могучий как нигде на бурном старом Каспии, сокрушил бы в одно мгновенье самые крепкие сооружения человека.

Углубить фарватер морского залива и устье Волги — стоило бы колоссальных миллионов и не повело бы в сущности ни к чему, потому что песок безостановочно плывет по Волге и безостановочно засаривает все рукава и фарватеры ее.

А. сообщил нам, что Астрахань не ведет торговли нефтью, покупая ее только для себя; вся же здешняя торговля Каспийскою нефтью сосредоточивается в Царицыне, этой громадной всероссийской цистерне для керосина, откуда он развозится в вагонах по лицу всей России.

Без Ротшильда и Нобеля, по мнению А., у нас бы стало все нефтяное дело. Московские купцы, по его словам, могли бы двинуть на него сотни миллионов рублей, да предпочитают резать купоны, а когда Нобель завел нефтепроводы и разные заводские усовершенствования, все бросились с него списывать, и дело сразу ожило. Американская компания привезла с собою 14 миллионов долларов, чтобы устроить нефтепровод из Баку в Батум; им отказали, а теперь сами не знают, куда девать нефть. Продают ее на месте по 1 коп. за пуд, керосин по 7 коп.; а тут еще правительство пошлину наложило невозможную: 40 коп. с пуда! Ежемесячно из Баку перевозят через Каспийское море в Волгу 35-40 миллионов пудов керосина. За один раз все каспийские суда могут перевезти 18 миллионов пудов: 9 миллионов парусные суда и 9 миллионов [187] паровые. Паровое судно может обернуться раза 3-4 в месяц, а парусное только один раз.

По словам А., лучшие наши волжские пароходы строятся в Нижнем и окрестностях его. Курбатовский завод в Нижнем производит сам решительно все составные части пароходов, ничего не выписывая из заграницы. Особенно славится на Волге своим мастерством строитель пароходов Калашников. Он — совершенный самоучка, как это так часто бывает у нас на Руси, но за свое необыкновенное искусство будто бы получил звание инженер-технолога и право читать лекции о постройке пароходов, как уверял меня А. Его пароходы отличаются удивительною способностью сидеть очень мелко и ходить быстро, а в то же время замечательно красивы. В настоящее время он, кажется, разошелся с хозяевами и бросил завод, нажив, впрочем, себе хорошее состоянье. Много пароходов строит и Сормовский завод, в 12-ти верстах выше Нижнего.

В Рыбинске тоже есть три пароходных завода Журавлева. Вообще теперь все пошли пароходы собственного изделья.

Зевеке, хозяин известной пароходной фирмы, удачно соперничающей с “Кавказом и Меркурием”, был прежде приказчиком Журавлева и убедил его построить еще неведомые тогда на Руси шесть американских двухэтажных пароходов, которыми теперь кишит Волга, и которые составляют одно из великих удовольствий волжских прогулок. Образовалась Волжско-Камская компания, но она скоро разорилась от неумелого веденья дел, и Зевеке купил тогда за собственный счет все его пароходы, построил к ним еще девять новых и стал получать большие барыши, потому что вся публика бросилась на эти, в высшей степени, удобные, роскошные и поместительные пароходы. Но все-таки из числа пароходных волжских тузов наиболее крупными считаются до сих пор Журавлев, Любимов и братья Каменские, гоняющие свои пароходы, кроме Волги, еще по Каме и сибирским рекам.

Нынешний год вода в Волге поднималась очень невысоко, в Нижнем на 4 аршина, в Царицыне на 3, а в Астрахани всего только на 2 аршина, чего уже давно не бывало, и что вредно отозвалось на укосах трав по дальним заливным лугам. По причине этой же мелководности с некоторых рек, впадающих в Волгу, не могло прийти до сих пор много лесных караванов, вследствие чего цена на лес сильно [188] поднялась. Впрочем, эта дороговизна не продержится долго, так как она же и вызовет самый усиленный подвоз леса на всем, на чем только можно.

Меня особенно утешала в А. его спокойная и незыблемая, истинно крестьянская вера в то, что земля и вода неистощимы, что они будут вечно кормить человека, если только к ним приложить настойчивый и разумный труд. Это отрадная противуположность обычным малодушным взглядам нашего помещичества, будто ничто не дает дохода, все в убыток и будто у нас на Руси ничем заняться нельзя. В этом сказывается глубокая разница между человеком-работником и человеком-белоручкой, питомцем гувернанток и классических школ, который не приучен ни в какому настоящему делу. Богатство России было и будет создано, конечно, не этими белоручками, а подлинными русскими характерами, с их смелою предприимчивостью и быстрою практическою сметкой.

* * *

Целый день мы идем, как в океане, не видя нигде ни островка, ни куска берега. Пароходы и те встречаются теперь редко; они идут другим, не нашим курсом, прямо на Астрахань, не заходя в Петровск. Следить за ними — теперь единственное наше развлеченье. Зато в волнах моря то и дело качаются тюлени. Сначала они напугали меня. Стою, задумавшись у борта, пристыв глазами к морю, и вдруг вижу в волнах его какое-то круглое, словно человеческое лицо... Лицо это смотрит прямо мне в глаза своими черными, умными глазами и, кажется, употребляет все усилия, чтобы не отстать от парохода... У меня вдавилось сердце. Что это? утопающий? Откуда он может быть?., Повел глазами немного дальше, там опять такой же утопающий, с таким же заливаемым волнами круглым лицом, обращенным к пароходу, словно в безмолвной мольбе... Глянул в сторону — там ещё и еще те же головы, те же умоляющие взгляды... У меня сразу прояснилось в мозгу:

— Господи! да это тюлени... Как не узнал я их с первого взгляда!..

Тюленям, должно быть, тоже скучно, как и нам среди вечного однообразия моря: они обрадовались случаю, что увидели наше красивый, пышущий дымом, пароход, и бросились на перегонки с ним, как дельфины в Черном море... Только [189] тюлени гораздо спокойнее дельфинов, как и подобает неповоротливому жителю севера. Они не кувыркаются черными колесами, словно подводные мельницы, как это любят выделывать шаловливые любимцы древнего Эллина, а просто по целым часам плывут за пароходом, высовывая из воды только свои темные, гладкие, как соболь, мордочки, да белые меховые манишки своих душек.

К вечеру, однако, виднелась около парохода всего только одна глазастая, круглая мордочка. Она настолько напоминала человеческую, что, по инстинктивной привычке судить по себе, мне становилось как-то жутко за нее... Такое крошечное, одинокое тельце копошится вдруг своими бессильными лапками над этою бездонною взволнованною пучиной, среди этого безбрежного простора; пароход бежит вперед своими уверенными, могучими толчками, а это отчаянно борющееся тельце тонет за ним во мраке надвигающейся ночи, точно гибнущий без помощи человек...

А вот и еще зоология! какая-то крошечная, желтенькая птичка, вероятно, неосторожно залетевшая на пароход с берега Петровска, охваченная ужасом незнакомого ей безбрежного моря, судорожно бьется по палубе, между веревочных лестниц, и канатов, тщетно бросаясь во все стороны, пытаясь найти где нибудь привычную зеленую лужайку или спасительный куст... Она прячется от преследующих ее со всех сторон страхов в темных углублениях кожуха и дрожит там лихорадочною дрожью, может быть, горько вспоминая о своем неблагоразумно покинутом родном гнезде.

* * *

Несмотря на сильный ветер и волны, пароход наш идет так спокойно, что кажется мы не двигаемся с места. Колесные пароходы в этом отношении несравненно приятнее винтовых, особенно, если они устроены так хорошо, как наш. Ветер сделался совсем свежим, когда мы в глубокой темноте стали входить в какой-то пловучий городок огней. Это так называемые “12 футов”, первый аванпост берега, где вынуждены останавливаться самые крупные пароходы. Тут и пловучий маяк, без устали мигающий своим глазом циклона. Как раз в полночь черная непроглядная тьма ночи еще раз вдруг заискрилась роями огней, трепетавших, казалось, у [190] самого уровня моря. Весь горизонт, насколько он нам виден, охвачен этими огнями. Это и есть пресловутые “9 футов”, где приходится перегружаться и нам на речной пароход. Не видно решительно ничего. Ночь слила в один черный сплошной хаос небо и море, но эти везде мигающие и трепещущие огоньки-эти висящие в неопределенном пространстве белые, зеленые и красные фонари, — убедительно говорят вам о том, что тут везде кругом вас многолюдная человеческая жизнь...

Тут тоже пловучий маяк с ослепительно яркими переменяющимися огнями, своего рода неусыпный часовой этой черной пучины моря и ночи...

Пароход наш прорезает насквозь эту невидимую бездну рассыпанных огней, но мы уже не слышим, как и где останавливается он. Мы заснули глубоким сном. Спать, однако, пришлось недолго. С 4 часов утра уже начался шум и говор собиравшейся на палубе публики, грохот цепей, вытягивавших товары из трюма, крики лодочников, осадивших пароход. В 5 часов и мы с женой вышли на палубу полюбоваться оригинальным пловучим городком. Нигде на целую версту ничего кроме пароходов, кораблей, барж. Все качается и суетливо двигается. Пароходы медленно тащут на буксире целую вереницу барж, налитых нефтью, лодки снуют везде, как извозчики на многолюдных улицах столицы, пловучие пристани, пловучие конторы на якорях, пловучие бассейны для слива нефти.

Разноцветные флаги пароходных компаний и торговых фирм весело веют на своих высоких шестах, зазывая к себе пловучих посетителей, как вывески городских гостинниц зазывают к себе проезжего.

Пароходов тут целое полчище. Они уже все развели свои пары и — украшенные кудрявыми султанами дыма — маневрируют в ожидании отплытия. Всевозможные имена географии, литературы, календаря — прочтете вы на их щеголеватых кормах. К нам тоже подходит пароход с золотою надписью: “Константин Кавос”. Публика, давя друг друга, шумно валится на него, стараясь захватить местечко поудобнее. Вот все мы, однако, разместились кое-как; но отплывать еще нельзя. К нам подъезжает другой пароходик с таможенными чинами. Они чего-то ищут, осматривают что-то, но почти [191] исключительно среди Армян и Персиян, не беспокоя “порядочную” публику. У них особенное чутье на тот люд, у которого можно откопать контрабанду.

Наконец, и мы тронулись вперед. Яркое радостное утро очень кстати засияло над веселым и оригинальным пейзажем, который расстилался теперь кругом нас.

С биноклями в руках, мы с женой не слезали с палубы. Налево вдали виднелся живописный “маяк четырех бугров”. Буграми здесь называются острова. Это имя лучше всего показывает, что здешние острова — простые наносы песку. Жителю гладкой равнины моря всякое выростающее на ней возвышение естественно кажется бугром. На буграх этих все богатые рыболовные селенья с белыми соборами, тесом, крытыми домами. На мысах и отмелях их торчат тростниковые шалаши на высоких столбах, так называемые здесь, балышни, где сушат балык и всякую вяленую рыбу.

Одни за другими чередуются вдали эти острова, селенья, хуторки. Давно я не любовался такою веселою и оживленною картиной. Везде парусные суда и лодки; они оценили горизонт мора, словно бабы — птицы, загоняющие рыбу; они реют вдали и вблизи, впереди и сзади нас, вырезаясь на синеве моря живописными косыми парусами, будто белые чайки своими крыльями. А пароходы и пароходики в свою очередь безостановочно бегут и с моря в Волгу, и сверху, из устья великой реки, пыхтя своими трубами, и обмениваясь оглушительными свистками, от которых, кажется иногда, лопнет барабанная перепонка. На борте каждого кто-нибудь махает белым флагом, чтобы условиться без разговоров с встречным пароходом, какой стороны кому держаться...

Пароходы эти редко бегут в одиночку: почти всякий тащит за собою целый хвост барж, смотря по своим силам. В иной барже сто, в иной полтораста тысяч пудов нефти, и таких махин ползет несколько на буксире одного парохода. После долгих впечатлений Среднеазиатских пустынь, они мне напоминают вереницы тяжко нагруженных верблюдов, которых ведет впереди на ушатом маленьком ослик или сухощавом коньке, навязав их все как баранки на одну мочалку, какой-нибудь одинокий старик-лауч или мальчишка киргизенок.

— Это Нина Сапожникова, это Алексей Сапожников, а это [192] Туркмен, это Михаил Иванов! поминутно слышится на вашей палубе, словно в приветствие пробегающим мимо знакомым пароходам. Один хвалит одного, другой другого, рассуждая какой из них быстрее, какой поворотливее, какой сильнее, какой изящнее, любуются, хвастают, укоряют, спорят и горячатся совсем так, как любители бегов толкуют о бегущих на приз рысаках; простой народ, пожалуй, еще горячее и искреннее, чем даже “порядочная” публика. И пароходы, должно быть, чувствуют и знают это, по крайней мере, капитаны их; потому что и они, завидя впереди внимательных зрителей, охорашиваются по своему и стараются пронестись по возможности лихо. Их тут в самом деле такая же пропасть, как рысаков на любом городском гулянье. Кажется, только проезжая Волгу, можно оценить сколько-нибудь верно торговую предприимчивость и промышленную силу России.

С “9-ти футов” вода уже делается грязно-бурою и пресною на поверхности, хотя в глубине она еще совсем соленая. Могучий поток Волги не скоро теряется даже в громадной чаше моря, а прорезает ее на много верст, почти видимый глазом, не смешиваясь с морского водой...

Местами, впрочем, вода здесь не только бурая, но и совсем черная или подернутая каким-то металлически-мраморным налетом от утекающей из барж нефти; такие лужи пахнут обыкновенно прескверно и, вероятно, отравляют рыбу, хотя новейшие исследования и опыты опровергают это повсюду распространенное убеждение, а приписывают постоянно возрастающее уменьшение рыбы в Волге исключительно невежеству самих рыболовов, которые заграждают своими сетями вход рыбе из моря в реку для метанья икры и оставляют бесполезно гибнуть на земле массы мелкой рыбешки, попадающейся в сети и остающейся на берегах реки после весеннего разлива.

Правая сторона взморья верст на 60, до села Хорбая с давних пор, еще со времен Петра I, принадлежит Сапожниковым. У них тут выстроен на острове Житном великолепный дачный дом и усадьба, разведен прекрасный сад. Богачи-хозяева угощали на этой даче покойного Императора Александра Николаевича, во время его путешествия по Волге, Государь посетил тогда и несколько рыбацких селений и заходил совершенно невзначай во многие крестьянские дома. Его [193] очень приятно поражала необыкновенная чистота и приличие домашней жизни каждого здешнего бедняка.

Левая половина взморья — казенная. Поселившиеся на островах рыбацкие села платят казне за право рыбной ловли за каждую так называемую “путину” по 50 рублей от большой барки и по 25 рублей от будары.

Путин две в году, одна от 1-го марта до 15-го мая, другая от 1-го сентября до 14-го ноября; следовательно, крупная посудина платит 100 руб. в год, а мелкая — 50 руб. в год. В остальное время года рыбу ловить запрещается.

Часть залива, что начинается прямо от “девяти футов”, называется “Сайгачий ильмень”; дальше идет еще вторая половина залива, Варашкинский ильмень, за с. Хорбаем, где находятся известные рыбные заводы Хлебниковых. За заливами пойдут рукава Волги. Всех их очень много, не перечтешь; но главных считается четыре: настоящая Волга, Шаврова, Болда и Бузан. Сапожниковым принадлежит главная Волга и небольшой рукав Травин, Базилевскому — часть Бузана, остальные рукава во владении казны. “Бирючья коса” нам видна слева. До нее от “9 футов” верст 25, если не 30. Там старый большой храм, какой-то большой дом, телеграф. Ждут не дождутся, чтобы телеграфный кабель был проложен оттуда до самых “9 футов”, что крайне необходимо.

Некоторые острова приходится прорезать довольно близко, и нам тогда отлично видны богатые рыбацкие села, расположенные на их берегах. Тут есть, между прочим, обширные владения княгини Долгорукой, большею частью купленные теперь Хлебниковыми. “Рыбная ватага” Хлебниковых, на правой стороне, очень благоустроена. Множество красивых кирпичных казарм для рабочих, огромные “лари” в ледниках для солки рыбы. Ледники эти выступают из земли только своими длинными, круглыми крышами с отдушинами вместо труб. Тут же и дом с саком, и церковь. Несколько дальше мы проехали другое имение тех же владельцев, с кирпичным заводом, с целою флотилией заготовленных на берегу и только что оконопаченных “неводных” лодок и “прорезей” для рыбы. Для приема и разборки рыбы тянутся по берегу просторные галлереи, открытые сараи для вяленья рыбы, а за ними другие глухие сараи с чанами, в которых происходит засол рыбы. [194]

Острова все похожи друг на друга, как пальцы руки. Зеленая береговая опушка кругом и песчаные бугры в середине. На зеленых луговинах бродит прекрасный сытый скот, коровы и лошади; по песочкам видны арбузные бахчи, посевы картофеля.

При хуторах, при рыбных заводах — все чаще начинают попадаться калмыцкие палатки, очень похожие на киргизские.

С дебаркадера Бирючьей Косы седа к нам на пароход целая толпа калмыков, калмычек и калмыцких “гюлянов”, то есть, попов. Простые калмыки обстрижены по-русски, в скобку, и носят на голове меховые шапки, расширенные кверху, с красными пуговицами на донышке. Калмычки в таких же халатах и шапках, как и их супруги, с такими же, как у них скуластыми бронзовыми лицами и еле прорезанными косыми глазами, Только и можно отличить их от мущин по косам, что висят на плечах. Но “Гюляны” — те совсем особенный народ! Головы у них выбриты как ладыжки, а на их идиотских, словно чем-то обиженных и горько плачущих рожах, выделяются двумя черными пиявками коротенькие усы. Одеты они в красное с головы до ног: красные шапки с малиновою опушкою, красный, широкий халат сверх другого, малинового, красные сафьянные сапоги, и вместо пояса ярко-пестрая красная шаль с длинными концами. Они важно покуривают трубки и держатся, гордые своим жреческим пурпуром, в отдаленье от низкой черни.

* * *

Вот мы въезжаем в довольно узкий рукав — “Мочильный”, чем дальше от входа, тем он делается все шире и начинает извиваться змеею вправо, влево, чуть не назад; местами он резко переламывается под прямым углом, я лоцману парохода нужно хорошо знать свой фарватер, чтобы не потеряться среди бесчисленных проливов, каналов, заводей, которые на каждом шагу Открывают свои устья и кажутся незнакомому глазу самым естественным продолженьем Волжского русла.

Кругом целый лабиринт острогав и отмелей, докрытых сочною травой, заросших тальником, камышами, а то и желтеющих своими песочными горбами; это истинное рыбное [195] царство тянется на многие десятки верст в длину и ширину, образуя собою дельту великой русской реки. От “9 футов” до Астрахани с юга на север — целых 144 версты, а с запада на восток будет верст под двести.

Картина изумительного простора, удобства и обилия, хотя и давно початого, но до сих пор еще неистощимого. Тут есть где разгуляться и рыбе, и рыболову, и дикой птице, и скотине, и кораблю... Оттого в этой стране островов и проливов цепко угнездилось многочисленное и предприимчивое население, как на больших торговых дорогах возникали, бывало, сплошные селенья постоялых дворов. По этой водной “большой дороге” не обминешь плову чих обозов на парах и на парусах. Везут хлопок из Туркестана, керосин из Баку, фрукты из Персии, рыбу из Каспия, — и конца нет этим сменяющим друг друга пароходам и баржам.

(Продолжение следует.)

Евгений Марков.

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2025)