-

ЗИССЕРМАН А. Л.

25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ

IX.

Первом делом по возвращении в Тионеты было составление подробной записки о разработке дороги к Тифлису. Предмет этот, минуя желание скорее исполнить личное приказание наместника, был большой важности не только для жителей Тионетской и соседней Эрцойской долин, населяющих очень богатую почву, но и для самого Тифлиса, потребляющего огромное количество дров, сена и других сельских произведений, доставляемых только ближайшими деревнями, по очень высоким ценам. Для жителей открывался путь выгодного сбыта, а для города — новая масса продуктов и неизбежное понижение цен.

Представляя эту записку, мы обещали к лету 1847 года окончить всю дорогу и заявили притом следующие требования: 1) Разрешить собирать рабочих из жителей, по мере надобности, не свыше впрочем 600 человек в один раз. 2) По достижении района Тифлисского уезда, требовать половину рабочих от тамошних жителей. 3) Отпустить нам 600 топоров и 600 р. денег, для угощения по праздничным дням рабочих вином. 4) Выслать небольшую команду [87] сапер с нужным инструментом и достаточным количеством пороха для взрыва скалистых мест, указания рабочим лучшей постройки мостиков, небольших плотин и тому подобных дорожных сооружений.

В Тифлисе, само собою, тотчас разрешили все и в самых благосклонных выражениях благодарили за скорое представление соображений и умеренность затребованных средств. В последствии, когда мне случилось познакомиться с системой смет на дорожные работы, составлявшихся чинами путей сообщения, по урочному положению, справочным ценам и прочим удоприменявшимся формальным атрибутам, я уразумел значение благодарности за умеренные средства и с улыбкой вспоминал о наших требованиях для новой дороги в 75 верст, из коих половина непроходимых лесов, болот и обрывов... Она обошлась казне в 600 р. деньгами, да 360 р. заплаченных за топоры, да кажется еще два-три пуда пороху. До каких размеров разрослась бы смета на такую работу, если б ее поручить офицерам путей сообщения и сколько времени потребовалось бы на нее! В Тифлисе, привыкнув к такого рода сметам, очевидно, должны были умилиться нашей скромности...

Начало работ мы однако отложили до осени, чтобы не отрывать жителей от полевых занятий; кроме того и рубка леса, составлявшая главнейший труд, гораздо легче в холодное время, когда спадет лист и деревья теряют сок.

Между тем в округ прибыли разом два офицера генерального штаба, подполковник Дмитрий Иванович Гродский и капитан Тит Петрович Колянковский, первый из Закаталы, от начальника Лезгинской линии, второй из Тифлиса, от главного штаба, для съемок и подробных описаний важнейших в военном отношении местностей в округе. Все почти лето провел я в разъездах с ними по горным местам округа.

Все протяжение главного хребта, у истоков Ассы, в верховьях Аргуна и Койсу, представляет один и тот же [88] вид грозных скал, диких ущелий, кой-где поросших мелкими соснами или тощими кустарниками; деревни всех племен, населяющих эти места, строены по одному образцу: на вышине обращенных в солнцу горных скатов, ярусами (амфитеатром), с весьма узенькими переулками; дома сложены очень искусно и прочно из камня, без всякого связывающего материала — глины, известки и т. п., при каждом почти высокая башня с бойницами, все с целью сделать свои жилья неприступными нападениям врагов, а таковыми спокон веку считались у горцев все другие племена, а не редко по делам кровомщения и свои ближайшие одноплеменники. Встречаются сплошь и рядом места, от которых просто в восторг приходишь. Что за величие, грозное, поражающее! Какою мелкотой кажешься сам себе против этого торжественно-молчаливого окружающего!

В Тушинском округе находится гора Борбало; дающая начало большинству значительных рек — Алазани, Иоре, Арагве (пшаво-хевсурской), Андийскому Койсу и Аргуну; все они радиусами расходятся от нее по разным направлениям северного и южного склонов главного хребта. Из Хевсурии в Тушетию дорога идет чрез Борбало, большею частью покрытую туманом и вообще известную негостеприимством. Мы проходили ее, кажется, около 10-го августа, во многих местах по снегу, окруженные непроницаемым туманом и осыпаемые чем-то вроде небольших градинок, больно бьющих в лицо. Очень величественно ущелье реки Аргуна, которая начинает свое течение маленьким, едва заметным водопадцем, а чрез несколько верст, приближаясь к хевсурскому аулу Шатиль, составлявшему крайний предел покорной нам страны, превращается в разъяренный поток, низвергающий по ступеням, расположенным почти на правильно прогрессивном расстоянии, целые массы белой пены. По обеим сторонам потока отвесные скалы, у уступов коих едва нашлась возможность проложить узенькую тропинку; река обдает вас водяною пылью и ревом [89] заглушает ваши слова. Из трещин в скалах сочится вода, и падая капля за каплей, отражается в солнечных лучах тысячью разноцветных камней. В некоторых местах уступы скал до того в упор примкнули к реке, что идти дальше нельзя и пришлось перебираться на левый берег, пока там встречалось то же препятствие и заставляло возвращаться опять на правый; переправы эти совершаются по мостикам, если не “чертовым", то чертовски опасным и далеко не для слабонервных путешественников устроенным. Горцы перебрасывают два не толстых сосновых бревна чрез реку, кладут на них без всякой связи и прикрепы ряд шиферных плит, и мост готов. “Дешево и сердито", как выражаются солдаты. Идешь по средине, лошадь сзади, мост гнется, качается; между плитняка виден кипящий омут, перил нет и достаточно неосторожно ступить чтоб очутиться в пучине... Дерзал я не раз, просто шалости ради, переезжать эти мостики верхом, правда на горских привычных лошадях, но все же это сумасбродство. Гродский и Колянковский, да и большинство не местных жителей пробирались осторожно, держась рукой за идущего впереди горца, лошадей переводили уж после них и т.

Из Шатиля, где был с нами и сам окружной начальник, мы проехали верст десять вперед по ущелью Аргуна, в сопровождении нескольких сот шатильцев и других окрестных хевсур, к ближайшему непокорному обществу Кистин-Митхо. С небольшой возвышенной плоскости нам открылась долина, окаймленная невысокими гребнями безлесных гор, и в ней несколько небольших аулов с башнями. Вид был очень красив; грозная природа Хевсурии заменилась более скромным, приветливым горным ландшафтом. Вдали, по направлению терявшегося в тумане ущелья Аргуна, виднелись перепутанные хребты лесистых гор, упирающихся в Чечню, этот кровавый тогда театр кавказской войны.

В первый раз, имея пред глазами и покорную, [90] неприятельскую часть страны, я испытывал какое-то особое, трудно объяснимое чувство. Так вот они, эти аулы, высылающие людей в шамилевы полчища, ведущие войну с русскими войсками; отсюда-то выходят те мелкие хищнические шайки, которые пробираются то в Кахетию, то в окрестности Владикавказа, на Военно-Грузинскую дорогу, нападая на проезжих, на отставших от своих команд солдат или работающих в полях казаков; они-то заставляют нас ездить с конвоями и то только днем, да принимать множество тягостных предосторожностей, а у себя живут эти люди совершенно беззаботно, не боясь никаких нападений и тревог.

Наши хевсуры, желая погарцевать и хоть подразнить своих соседей, называемых ими “урджули” (неверный), так как они считают себя христианами, спустились к крайнему аулу и затеяли пустую перестрелку. Офицеры генерального штаба в это время рисовали, записывали по рассказам бывалых хевсур разные сведения, а я сидел на площадке, весь погруженный в целый водоворот толпившихся в голове мыслей о возможности наступления с этой стороны наших войск, для постепенного занятия ближайших кистинских обществ, не вполне еще порабощенных Шамилем, и, по отдаленности от центра его деятельности, не могущих рассчитывать на серьезную с его стороны поддержку. Этим уменьшилось бы число ближайших наших врагов, приносящих столько вреда своими набегами. Отсюда мы постоянно угрожали бы следующим приаргунским обществам, удерживая их от свободного движения на плоскость Чечни против наших войск; далее мне казалось возможным войти отсюда в связь с Владикавказским округом и так сказать отрезать целый угол непокорной страны, особенно важный по соседству с главным путем сообщения России с Тифлисом; а подвигаясь постепенно вниз по Аргуну, на встречу войскам, наступавшим вверх по этой, реке из Чечни, мы могли бы постепенно укрепиться по течению [91] Аргуна и разрезать Чечню, эту главную опору Шамилевского владычества, на две, лишенных взаимной поддержки, части... Весьма мало знакомый тогда с местностью, даже по карте, еще менее с положением наших линий и ходом военных действий, я как-то смутно проникался убеждением, что мелькнувшая у меня идея должна иметь свои основания. С высоты человек вообще лучше видит, охватывает разом далекие пространства и мысли принимают невольно более свободный, широкий полет. Что это не фигурная фраза, я убедился после неоднократно. Бывало в Чечне, с плоскости, смотришь вперед, видишь пред собою поросшую непроходимым орешником равнину, далее — цепь лесистых хребтов, как бы барьером заграждающих взорам дальнейшее пространство, и не только нельзя представить себе, какой-нибудь общий абрис местности, но даже и подробные рассказы проводников оставляют только смутное впечатление. Какая разница, когда с высоты какого-нибудь водораздельного хребта, в ясную погоду, следишь бывало за указаниями старожилов и как бы видишь пред собою самые отдаленные части огромного пространства гор, рельефно обозначающихся по направлению главных рек и отрогов,— то снежно-скалистых, то выступающим темною массой дремучих, вековых лесов! Тут человек чувствует себя как-то сильнее, свободнее, “erhabener” как говорят немцы.

Хевсуры, выпустив напрасно несколько сот патронов, возвратились на гору и мы отправились назад в Шатиль ночевать, а на другой день дальше, по маршруту офицеров генерального штаба.

Я очень дружески сошелся с обоими этими офицерами, долго в последствии с ними переписывался, встречал их еще несколько раз, затем однако судьба разнесла нас так врозь, что я потерял их из виду, и живы ли они еще, отдыхают от службы, хозяйничают ли в каких-нибудь степных деревнях — не знаю. Проводив их из округа до Телава, я возвратился в Тионеты, где по поводу [92] полученного утверждения нашего представления о разработке дороги к Тифлису нужно было спешить всеми распоряжениями, чтобы в октябре приступить к делу.

Между тем один из помощников Челокаева, телавский князь Русиев, не захотел больше служить и на его место был представлен я; утверждение не замедлило, и таким образом я от чисто-канцелярской роли совсем избавился и стал принимать участие в административной деятельности уже по прямой своей обязанности.

Зима 1846—47 годов прошла главнейшим образом в вырубке широкой просеки. Князь Челокаев приезжал, оставался несколько дней в какой-нибудь соседней деревне, привозил несколько человек князей с собою; обеды и ужины происходили в обычной уже рассказанной мною форме, затем уезжал к себе в Матаны; я же большую часть зимы проводил в балаганах между рабочими, которых нужно было всеми возможными способами удерживать, а то не успеешь отвернуться, уже половина исчезла; и без того много времени терялось в разбирательстве жалоб: неправильно де его на работу выслали, следовало вот тому-то, то хлеб уже вышел, то руки у него болят и т. д. без конца; особенно пшавцы, по своей страсти сутяжничать, выводили меня из всякого терпения. Один за другим подходили они, прося выслушать, и начинались истории со времен грузинских царей об отнятом у него баране и требование справедливого вознаграждения...

Так или иначе, работа подвигалась: целые дни раздавался стук топоров и треск валившихся вековых чинаров и осин; заготовлялись материалы для мостов и гатей, можно было надеяться к сроку окончить дорогу. Весною деятельно взялись за работу, отводили канавами болота, рыли спуски, рвали камни; чем далее к Тифлису, по равнине, тем дело становилось легче, и к концу августа все 75 верст были отделаны на славу, о чем тотчас и донесли начальству. [93]

В последнее время Челокаев что-то все слегка похварывал, почти не выезжал из своего дома и не только дороги, но и вообще большая часть дел округа, разбирательство бесчисленного множества жалоб жителей, переписка и несколько следствий по более важным преступлениям, лежали на мне. Жара стояла ужасная, дождей не видали уже месяца два-три, в Грузии свирепствовала холера, саранча истребляла всю растительность, и без того спаленную зноем; картина в низменной долине Арагвы, где я тогда торопился оканчивать дорогу, была весьма печальная и я был очень рад, что отделался тогда лишь несколькими днями горячечного состояния, по случаю которого я однако должен был доехать на арбе до ближайшего городка Душета и пролежать там в военном госпитале; но как только я почувствовал себя в силах стать на ноги, я поспешил выехать в горы, где воздух в несколько дней восстановил меня.

В это время я первый раз присутствовал на нескольких, почти языческих празднествах в Пшавии, к которым стекается много народа из Грузии, не взирая на то что все эти люди считают себя христианами православного исповедания. Тут происходят и жертвоприношения, и предсказания кликуш, и разные странные церемонии, торжественно совершаемые “деканози", то есть их доморощенными священниками, и пр., что будет описано подробно ниже.

Получив известие, что князь Челокаев очень трудно болен, я поспешил в Матаны и застал его уже в беспамятстве; чрез сутки он умер, как объясняли бывшие тут два доктора, от воспаления в кишках, благодаря собственной неосторожности, ибо вместо того, чтобы соблюдать строгую [94] диету, как ему при первых днях нездоровья предписали доктора, он продолжал свой образ жизни и не задолго пред тем еще угостился не в меру свежею осетриной, что имело последствием воспаление.

Как помощник и старший по нем, я вступил в управление округом и донес о смерти Челокаева начальству. Что казенные денежные дела при покойнике были в совершенном беспорядке, я очень хорошо знал, но так как суммы поступавшие в округ были весьма незначительны, ограничиваясь почти исключительно деньгами, следуемыми по штату окружного управления на жалованье служащим, то я и не подумал доносить об этом, в полной уверенности, что вдова, поуспокоившись, вникнет в это и без сомнения удовлетворит кого будет следовать. Но я ошибся, и горько пришлось мне каяться в своей опрометчивости, в юношеской так сказать наивности, с которой я отнесся к делу связанному с казенными, хотя и небольшими (около 2,000 р.) деньгами. У нас ведь так было искони: дело не в том — украдены, размотаны ли казенные деньги, а чтобы все было сделано по форме, с запиской в шнуровые книги и пр. А не соблюдена форма, то хотя бы и денег никто не украл, все равно скверно, следствие нарядят и вообще выкажут чрезвычайный задор к законности...

По моему донесению об окончании дороги, из Тифлиса был командирован генерального, штаба капитан Дмитрий Иванович Свечин для ее осмотра и описания. Я выехал на встречу Свечину верст за 50 по новой дороге, чтоб иметь больше времени поговорить с ним о моих дальнейших предположениях на счет продолжения этой дороги из Тионет до Кахетии и разработке таким же способом еще пути от Тионет до Ананура, что имело бы, между прочим, полезные последствия для виноторговли, ибо теперь все вино, назначенное для северного Кавказа, вынуждены возить из Кахетии на вьюках, в бурдюках, до [95] Ананура и оттуда уже только некоторая часть идет дальше по Военно-Грузинской дороге на арбах до Владикавказа.

Свечин оказался, что называется, “славный малый", был в восторге и от дороги, и от живописных видов, и от свежей форели с хорошим вином, постоянно выражал удивление как это за 600 р. дорогу построили, по которой можно было свободно в карете проехать! Польза же этой дороги представлялась ему на каждом шагу воочию: население Эрцойской и Тионетской долин, особенно на первых порах, просто огулом ринулось в Тифлис с дровами, сеном и пр.

Пробыв в Тионетах сутки, Свечин возвратился в Тифлис, где и представил отчет о своей поездке, с изложением моих новых предположений, вполне им разделявшихся. Наместник был очень доволен, тотчас же приказал сделать все нужные распоряжения к немедленному продолжению работ до Кахетии и Ананура, а меня представить к награде. Обо всем этом Свечин известил меня, дней кажется чрез десять после своего возвращения в Тифлис, вперед поздравляя с Анной 3-й степени.

Вслед за тем я получил официальное приказание приступить к разработке дороги в Кахетию, на таких же основаниях, как производилась работа на Тифлисской дороге; о числе денег нужных по нашему соображению на это дело, требовали моего донесения.

Я не медлил, тотчас собрал рабочих и опять началась рубка леса. В этот раз предстояло меньше труда, во-первых, протяжение дороги всего 25 верст, во-вторых, не было ни скал, ни болот и вообще меньше всяких препятствий. Денег я попросил 300 р., которые мне, само собою, тотчас и выслали. К весне дорога эта была уже совершенно готова; осматривать ее приезжал офицер путей сообщения, отнесшийся к делу уже не совсем так, как Дмитрий Иванович Свечин: с его специальной точки зрения, конечно, все не так было сделано; он измерял [96] ширину дороги, рассчитывал градусы уклонов и прочее, все по карманным книжечкам; он забывал только при том, что дорога проведена не специалистом, а так сказать для домашнего обихода, с затратой всего 300 руб. казенных денег и тем не менее вполне удовлетворяла цели: по ней стали свободно ездить на арбах, можно было проехать и в любом экипаже, а до того сообщение было только возможно верхом. Какое донесение представил этот путейский капитан (кажется фамилия его была Шишко) я не узнал; однако получил благодарность наместника, выраженную в официальной бумаге.

Вскоре затем, вместо ожидавшейся Анны третьей степени, получилось уведомление о производстве меня “за особенно отлично-полезную службу" в следующий чин, то есть губернского секретаря. Это меня опять огорчило: юноше двадцати трех лет прицепить Анну третьей степени, это что-нибудь в те времена значило, этим можно было пошиковать, а чин губернского секретаря, что в нем? он как будто еще более удалял меня от малейшей надежды попасть когда-нибудь в военные офицеры...

XI.

Позднею осенью того же 1847 года я получил сведение, что Шамиль, или просто один из его наибов, управлявших соседними с округом Верхне-Аргунскими обществами, прислал к хевсурам трех аулов, Ардоты, Муцо и Хахабо, лежащих в небольшом, отделенном высокими горами от прочей Хевсурии ущелье, параллельно Аргуну, своих людей, требуя их покорности Шамилю и в знак ее уплаты дани, угрожая в противном случае разорением. Чтобы не допустить такого неблагоприятного для нас расширения неприятельского влияния, я отправил одного служившего при окружном управлении для посылок имеретина с двумя пшавцами в означенные хевсурские деревни [97] объявить жителям, чтобы не подчинялись требованиям Шамиля, что я вслед затем соберу милицию и явлюсь к ним для их защиты. Сделав все соответствующие распоряжения, я донес об этом военному начальству в Закаталы и тифлисскому губернатору, а чрез несколько дней с 300 человек пеших тионетских грузин и пшавцев отправился в поход.

Громадные снега покрывали горы; дороги по обледенелым тропинкам были едва проходимы, даже для привычных туземцев. Мы кое-как добрались до пшавского селения Матура, большею частью пешком, ведя лошадей в поводу, рискуя ежеминутно сломать себе шею. Отдохнув здесь сутки и дождавшись сбора всех людей, я, не взирая на убеждение местных старожилов, что переход чрез главный хребет в Ардотское ущелье в эту пору года почти невозможен и сопряжен с величайшими опасностями, решился двигаться далее. Напротив, вся картина представлявшихся трудов и опасностей только подстрекала меня, я становился лицом к лицу с сильными ощущениями, так увлекавшими меня в те годы...

Оставив в Матуре лошадей и несколько лишних вещей, мы выступили до рассвета, чтоб успеть совершить перевал чрез хребет и непременно к ночи добраться до аула Хахабо; ночевать же на дороге нечего было и думать, не рискуя быть занесенными снегом и замерзнуть. Вооружившись всеми принадлежностями такого похода: железными остроконечными подковами, привязываемыми ремнями к подошвам, окованными палками, лопатками и проч., мы тронулись. Всякая попытка описать наше движение была бы напрасна. Первые несколько верст по узенькой, обледенелой тропинке над отвесным обрывом в 200—300 сажен, мы проползли почти на четвереньках и то при помощи нескольких отличнейших ходоков пшавцев, которые шли впереди с железными лопатками и делали по тропинке насечки. Около полудня мы достигли наконец более [98] свободного пространства; начался перевал чрез хребет. Вся окрестность представляла безбрежную снежную пустыню, без малейшего признака жизни; ослепительная белизна невыносимо резала глаза; мы намазали себе все щеки растертым порохом, чтобы дать глазу возможность скользить по черному предмету (весьма действительное испытанное средство), отдохнули с час, позавтракали и тронулись дальше. Утопая в снегу, едва переводя дыхание, спираемое резким воздухом, мы каждые пять, шесть шагов вынуждены были останавливаться; сердцебиение сделалось невыносимым, глотки вина и снегу облегчали только на минуту; я чувствовал расслабление во всех дрожавших членах и какое-то, почти обморочное состояние. Уже несколько раз старшины пшавцы заговаривали, чтоб я отказался от дальнейшего движения, но я не хотел сознаться в своей слабости и с ребяческим упорством конвульсивно напрягал последние силы, подвигался по нескольку шагов вперед, все думая, что удастся добраться до более крутой части подъема, где снег твердый, и по нем уже гораздо легче будет достигнуть вершины... Наконец, около трех часов пополудни, я почувствовал, что силы мне окончательно изменяют, и опустился на снег... Многие из милиционеров, особенно тионетских, остались далеко назади. Меня опять стали уговаривать возвратиться, доказывая, что промедление грозит страшною опасностью, что нужно или идти скорее вперед и до ночи достигнуть Хахабо, или возвращаться и поспеть засветло хотя бы в глубь ущелья, где есть кустарник и можно кое-как укрыться от бури, которая ночью почти наверное начнет бушевать, и тогда в этой открытой пустыне гибель неминуема; некоторые, наконец, сделали еще такое замечание, особенно на меня подействовавшее, что если и удастся добраться на ту сторону, в Ардотское ущелье, то в течение суток могут начаться свирепствующие здесь почти всю зиму снежные ураганы и тогда на два, на три месяца всякое сообщение прекратится и мы вынуждены будем [99] оставаться у хевсур, едва ли имеющих такие запасы продовольствия, которых хватило бы на несколько сот лишних человек. Я согласился, наконец, идти назад... А чтоб ободрить и поддержать хевсур, я все-таки решился послать к ним хоть на короткое время несколько десятков человек, зная, что слухи везде, а между горцами в особенности, имеют свойство увеличиваться до небывалых размеров, и в неприятельских обществах уже будут говорить о подкреплении в несколько тысяч человек... Вызвали охотников, обещая им награды. Оказалось человек сорок; я поручил их в заведывание одного расторопного тионетского грузина, Ниния-Далаки-Швили, дав им нужные наставления; на случай явной опасности приказал дать знать в Матура, где я буду ждать от них известий в течение нескольких дней. Ободрив их разными комплиментами местного колорита и надеждой на награды от сардаря, приказал им с Богом трогаться вперед, а сам с прочими людьми пустился обратно.

Как мы ни торопились, но едва вытаскивая ноги из глубокого снега, в который мы зарывались буквально по пояс, подвигались мы даже и под гору очень медленно, так что ночь наступила, когда мы достигли самых опасных мест над обрывом, еще довольно далеко от местности поросшей кустарником, где можно было бы дождаться рассвета. Однако нечего было делать: оставаться всю ночь на месте, без возможности согреваться хотя бы движением, и думать нельзя было. Мы почти ползком все подвигались; передовые предваряли последующих постоянными замечаниями держаться правее, левее и т. п., так что часу в десятом только добрались мы до более отлогой местности, где из-под снегу торчали кое-где жалкие корявые кустарники, да чернелись на косогорах оставшиеся не свезенными копенки сена. Мы с трудом развели несколько огоньков, натаскали сена, и то сидя у огня, то прыгая, то угощаясь из бурдючков кахетинским вином и фруктовою водкой, дотянули до [100] рассвета, после чего благополучно добрались до Матура. Я был весь как избитый, руки и ноги дрожали как в сильнейшем пароксизме, а между тем холодная, дымная пшавская сакля не представляла возможности порядочно отдохнуть и обогреться; выпив несколько стаканов горячего чая с водкой, вытерев ею же ноги, я укрылся несколькими отвратительно-вонючими овчинными тулупами, проспал до вечера мертвым сном и — проснулся как ни в чем не бывало! Да, в двадцать три года все сходит с рук, особенно не совсем изнеженному и хоть немного привычному человеку.

Последовавшие затем первые два дня очень беспокоили меня о судьбе посланных мною людей, хота пшавцы успокаивали, что случись что-нибудь дурное, то не все же сорок два человека погибнут, и нашелся бы уж какой-нибудь молодец дать нам знать. Наконец, на третий день к вечеру прибыл один из пшавцев, в сопровождении двух хахабских хевсур с известием, что они, тогда как и мы, застигнутые ночью, провели ее в верховьях ущелья по ту сторону хребта и затем благополучно пришли в Хахабо; что около месяца тому назад действительно приходили в Муцо Кистины соседнего общества Майсти и объявили хевсурам, что их наиб, по приказанию Шамиля, требует покорности и по 1 р. с каждого двора дани деньгами или скотом, говоря, что если они этого не исполнят, то будет послано большое войско для их истребления, что на помощь русских им рассчитывать нечего, ибо они-де окончательно разбиты Шамилем под Гергебилем и Салты, не взирая на присутствие самого их сардара. (Действительно, в 1847 году наши войска, под личным начальством графа Воронцова, осаждали неприятельские укрепления Гергебиль и Салты. Первое, после отбитого кровавого штурма, стоившего нам многих жертв, не было взято и войска отступили; второе, осада коего длилась 52 дня, после неслыханно-геройской защиты, после двукратно отбитого штурма, после ожесточенной бойни за каждою саклей, пало [101] наконец от совершенного истощения сил гарнизона горцев, лишенного воды и возможности перевязать раненых... Тут горцы показали, с каким неприятелем имеем мы дело. Подробности этой осады были бы интересны и поучительны для всякого военного читателя, и едва ли даже знаменитая защита Сарагосы может выдержать сравнение с защитой горцами Салты). На это жители Муцо отвечали, что покоряться Шамилю и платить ему дань они не намерены, что русский падишах посильнее Шамиля, да и тот с них никакой дани не требует, а что если придет войско, то они будут защищаться до крайности и надеются на помощь всей Хевсурии и Пшавии; при этом напомнили посланному о неудачной попытке Шамиля в 1844 году покорить их соседей шатильцев (об этом расскажу в своем месте). Что же касается селений Ардоты и Хахабо, то они за других ничего отвечать не могут и потому не угодно ли послам самим туда отправиться. Однако кистины дальше не пошли и возвратились в Майсты, и затем никаких больше посланных или слухов о враждебных замыслах не было. При этом пришедшие хахабские хевсуры, от имени своего общества, благодарили меня за готовность их поддержать и уверили, что зимою за них опасаться нечего, ибо едва ли неприятель решился бы по трудно-проходным дорогам двинуться в эту пору к ним, летом же отовсюду может поспеть к ним помощь, да и сами они, за своими крепкими саклями, не так легко сдадутся хоть бы и самому Шамилю.

Угостив пришедших Хевсур и подарив им по рублю, я на другой день отправил их назад, с приказанием к Далаки-Швили возвратиться, раздав там жителям все свои патроны, которые бедными горцами всегда очень дорого ценятся; а сам уехал в Тионеты, не вполне спокойный за судьбу посланного мною гораздо ранее Имеретина, который однако в Хахабо не являлся. Я послал собирать об нем сведения и уже чрез несколько дней наконец узнал, что [102] он избрал другой путь, чрез Хахматы и Шатиль, куда и добрался, но оттуда в Ардотское ущелье проникнуть не мог, а перевалившись опять чрез хребет в Хахматы, услыхал о моем движении и пустился меня догонять, пока наконец в Матура узнал обо всем подробно и остался там в ожидании Далаки-Швили, с которым после и возвратился в Тионеты.

На мои донесения об угрожающей Ардотскому ущелью опасности получены были ответы. И военное, и гражданское начальство придавали делу чрезвычайное значение, одобряли мои распоряжения, предписывали величайшую осторожность в случае действительного столкновения с неприятелем и требовали немедленных, подробных донесений, с особыми нарочными. Я тотчас донес о своем движении, о дальнейших распоряжениях, об успокоительных уверениях Хевсур; при этом, само собою, немного украсил дело присовокуплением хороших результатов оказанной мною хоть и незначительной поддержки, ободрившей Хевсур и показавшей им нашу готовность, даже в самое неблагоприятное время, спешить к ним на помощь и т. п.

Между тем проходило уже месяца три или четыре со смерти Челокаева, я все еще управлял округом, как стали носиться слухи, что новым окружным начальником, назначается опять один из членов фамилии Челокаевых (впрочем не родственник умершему), бывший до того окружным же начальником в Осетии, очевидно стремившийся переехать ближе к своей родной Кахетии и к более насиженному Челокаевыми месту. Этого князя Челокаева, по имени Левана, я никогда прежде не встречал и вовсе не знал.

Некоторые из самых толковых жителей округа, узнав об этой новости, стали выражать мне свои недоумения — почему правительство считает нужным назначать к ним начальником непременно Челокаева; что этот, род, начиная с Грузинских царей до сих пор, все ими управляет, и что, пожалуй, кончится тем что закрепостит [103] их, свободных людей, за собой; что для управления ими нет надобности в какой-то специальной фамилии Челокаевых; что их начальником может быть и всякий Русский, как в Телаве, Сигнахе и других уездах Грузии; что, наконец, патриархально-помещичье управление Челокаевых им не всегда удобно, и что они весьма желали бы что-нибудь предпринять против этого. Они просили моего совета. (В течение последних тридцати лет само собою все там изменилось, и читатель не должен забывать что мною рассказывается о делах давно минувших дней. Теперь и князь Челокаев, и всякий другой уже вынужден руководствоваться законом общим, забывая о патриархальности, следовательно дело не в фамилии, а вообще в личных достоинствах назначаемого на должность лица).

Случись со мною такое обстоятельство не в 1847, а в 67 году, я, вероятно, отнесся бы к такому щекотливому вопросу более практически, внушил бы рекламаторам что долг всякого есть де повиноваться воле высшего начальства и поставленным от него лицам и т. д., да постарался бы прежде всего устранить себя, чтобы не сочли участником интриги и человеком “беспокойного характера". Но я поступил как школьник. Встретив в вышеприведенных рассуждениях жителей только полное подтверждение моих собственных, уже давно сложившихся мнений на счет абсолютного вреда от назначения вообще начальниками лиц в их родных округах, и вполне убежденный, что попадись в Тушинский округ образованный человек начальником, то можно бы много полезного сделать не только для ближайших интересов населения, к которому я, со свойственным молодости увлечением, успел искренно привязаться, но и в смысле осуществления моих идей насчет занятия Приаргунских обществ, движения в Чечне, одним словом, насчет совершения дел казавшихся мне несомненно полезными и могшими кроме того доставить нам, исполнителям, известность и удовлетворение честолюбивых [104] помыслов,— я так и высказал пред жителями, что вполне разделяю их взгляд, что действительно очень хорошо бы было получить им наконец постороннего начальника, что они могут выбрать несколько человек и послать их в Тифлис к наместнику, который так доступен, что, конечно, их выслушает, и что хорошо было бы им при этом указать на подполковника Гродского, как человека ознакомившегося с округом и приобретшего в короткое время пребывания в их местах уважение многих. Тут я сделал еще большую школьническую бестактность, — впутал имя человека без предварительного его согласия, рискуя навлечь на него подозрение в участии в интриге, между тем как тот, сидя в Закаталах, и во сне ничего подобного не видел... Все это теперь мне, сильно опаленному порохом житейских битв, ясно и кажется непростительною наивностью даже для двадцатитрехлетнего юноши; но тогда я, человек вообще весьма легко поддающийся первым впечатлениям и постоянно делавший промахи против житейской премудрости, поступил просто, без всякой задней мысли, не думая ни о каких интригах и возможных последствиях. Вышло не так. Когда выбранные из округа несколько человек прибыли в Тифлис с целью в ближайший приемный день обратиться в наместнику с своими заявлениями, то это сделалось тотчас же известным некоторым тамошним князьям, знакомым Левана Челокаева, и те решили не допустить приехавших к графу. Их пригласили к себе, обласкали, затем красноречиво напомнили о патриотизме, о вековой связи с Челокаевыми, удивлялись, что они, известные своим умом, и пр. и проч., достоинствами, дали себя одурачить такому неизвестному мальчишке, Симбирели, что они таким заявлением были бы пристыжены пред всею Грузией и т. д. в этом роде; при том угощение хорошим обедом с обилием вина, и милые “депутаты" сели на коней и воротились по домам...

Узнал я о происшедшем вскоре, по рассказу [105] других, много смеялся простоте “депутатов" и оставил все это дело без внимания…

Между тем тифлисские политики, выпроводив так удачно неприятную для них депутацию, решили ускорить назначением Левана Челокаева, поручив ему заняться выжитием из округа меня. Задача столь легкая, что не стоило и задумываться. И действительно, вскоре затем уже прибыл в Тионеты новый окружной начальник. С первого же дня ясно обнаружилась его предвзятая враждебность во мне. Для достижения цели он избрал казус о не оказывающихся после смерти его предшественника казенных деньгах, и повел дело чисто форменным порядком. Сам безграмотный, едва умевший даже по-грузински несколько строк написать, а по-русски только кое-как царапавший букву Ч и несколько палочек за нею, к тому же человек весьма ограниченный, этот князь Леван привез с собой в качестве частного секретаря какого-то выключенного по решению Сената за подлоги и подчистки документов чиновника, долженствовавшего пустить в ход все богатство своего крючкотворного арсенала на мою пагубу... Начались разные придирки, требования сдачи документов и денег на законных основаниях, все это в длиннейших, безграмотно составленных, но испещренных статьями Свода Законов, предписаниях.

Полнейшая уверенность в невозможности обвинить меня за недостаток денег, полученных и истраченных умершим Челокаевым, что было известно всем служившим в округе и даже вообще большинству соседей Челокаева, а еще более надежда на защиту, которую я мог найти у самого наместника, оказывавшего мне очевидно со времени своей поездки чрез Тионеты внимание, делали меня более или менее равнодушным ко всем этим канцелярским атакам и это еще более озлобляло моих гонителей. Я опять-таки, с непонятною даже в молодые годы наивностью, не сумел оценить силы оружия моих противников; я или [106] вовсе им не отвечал, или довольно лаконически и колко; а они радовались такому дорогому материалу для своего обвинительного акта...

Однако все эти задирания, сопровождаемые разными мелкими неприятностями, в виде отмены окружным начальником всякого моего распоряжения, или решения по чьей-нибудь жалобе и тому подобное, заставили меня решиться просить увольнения из округа и искать другой службы; я попросил для этого отпуск в Тифлис и в ожидании разрешения занялся составлением записки, в коей, после общего краткого очерка горных мест округа и прилегающих к нему непокорных племен, изложил свой взгляд на возможность занятия Приаргунских обществ, на пользу этого, в смысле обеспечения наших пределов от набегов, и облегчения наступательных действий со стороны Чечни. Первым приступом к выполнению таких предположений, я предлагал разработку дороги, на половину колесной, на половину вьючной, по Арагве, от села Жинвали чрез Хахматы, и перейдя здесь главный хребет по относительно весьма удобному перевалу Велькетили, по Аргуну, чрез Шатиль, до той удобной для расположения войск возвышенности над Кистинским обществом Митхо, на которой; во время поездки с Гродским и Колянковским, мне в первый раз и пришла эта идея.

Прибыв в Тифлис, я представлялся, как и все приезжавшие должностные, наместнику. Граф встретил меня так, что я просто голову потерял... В общей зале, пред всею толпой разных просителей, представляющихся и пресмыкающихся, граф Михаил Семенович, после особенно продолжительного рукопожатия, обратился ко мне с самыми лестными выражениями благодарности за разработанные дороги, за последнее движение в Хевсурию и вообще за мою службу, выразил удовольствие видеть меня и приказал дождаться конца приема, чтобы быть представленным графине.

Попав в первый раз в жизни в такой зал, с [107] такою обстановкой, блиставшей массами звезд, лент и всяких шитых мундиров, принятый так наместником, который минуя свое полудержавное положение на Кавказе и в Новороссийском крае, был и без того значительным историческим лицом в России и, конечно, делал исключительную, непритворную честь такому мелкому из тысячи своих подчиненных, я просто опьянел... А тут подходят генерал Вольф, и другие занимавшие важные посты лица, знавшие меня по поездке 1846 года чрез Тионеты, с весьма любезными приветствиями и еще более обращают на меня общее внимание...

Что за господин? кто это такой? что он сделал? раздается по зале, и множество взоров, обращенных в мою сторону, окончательно приводят меня в конфуз...

Наконец прием окончился, толпа начинает валить к выходу, граф проходит мимо меня и с своею увлекательнейшею улыбкой приказывает следовать за ним. Пройдя целую анфиладу комнат, поражавших меня, тионетского дикаря, своею роскошною обстановкой, картинами, лампами, ливрейными лакеями, попарно торчавшими у дверей, и пр., мы вступили в кабинет графа — огромную комнату, в которой и графиня имела свой особенный письменный стол; за ним-то мы и застали ее пишущую. “Chere Lise, обратился граф к жене, вот З—, тот самый молодой человек о котором я тебе уже рассказывал, преобразившийся из русского чиновника в такого лихого кавказского наездника". Графиня Елизавета Ксаверьевна, после нескольких вопросов и весьма любезных фраз, пригласила меня на другой день обедать, и, пока останусь в Тифлисе, по понедельникам на вечера, “поплясать", добавил граф. Я откланялся, и в каком-то тумане вышел из дворца, не чувствуя под собою ног.

Обеды у графа Воронцова начинались ровно в 6 часов, при свечах; приглашенных каждый день было не менее 25-30 человек; граф садился посредине стола на одной, графиня на другой стороне; ближе к ним садились кому [108] они сами укажут, прочие размещались, соблюдая между собою принятую последовательность по чинам; обед продолжался ровно час; разговоры велись, конечно, не громкие, но оживленные, и только когда граф Михаил Семенович что-нибудь начинал рассказывать, наступало общее молчание. После обеда, когда обносили кофе, которого граф никогда не пил, он обходил своих гостей, кому говорил какую-нибудь любезность, предлагал вопрос, или вспоминал что-нибудь деловое и велел являться на другой день; затем уходил в гостиную, садился за карты, большею частью с постоянными партнерами, играл в ломбер, шутил с садившимися около него дамами, обыкновенно проигрывал и расплачивался все гривенничками и пятачками; изредка закуривал пахитосу, иногда брал щепотку из лежавшей около него золотой табакерки, с портретом императора Александра I, и как будто нюхал. Все у него выходило просто, но вместе с тем как-то особенно величаво, если можно так выразиться, не так, как у обыкновенных, виденных мною до того людей. Чрезвычайно доволен бывал граф, если около него садились княгини — умнейшая из туземок Марья Ивановна Орбельян (в последствии теща фельдмаршала князя Барятинского), Манана Орбельян или Елена Эристова. Княгиня Манана, не взирая на свои тогда уже немолодые лета, не менее 45, была одна из красивейших женщин, так что остряки обвиняли ее за то, что ее дочь засиделась в девушках: она являлась везде вместе с дочерью; на эту никто и смотреть не хотел... Действительно, дочь Настасья (в последствии вышедшая за князя Алекс. Иван. Гагарина, о котором мне придется говорить подробно) была далеко не так красива, как ее мать. Все подобные мелочи покажутся, конечно, не интересными и лишними читателю, не кавказскому старожилу; но, возобновляя в моей памяти эти мелочи, переносящие в давно минувший, лучший период кавказской жизни, я убежден, что встречу у многих к ним интерес и сочувствие. [109]

Вечера по понедельникам были одними из тех приятных собраний, которые только и возможны у вельмож подобных графу Воронцову. Неизменная любезность и приветливость обоих супругов, становившихся у дверей гостиной для встречи всех подходивших гостей, полная непринужденность, оживленный говор, множество красивых женщин и блестящей молодежи, в чем разве столицы могли поспорить с Тифлисом, обширность помещения, великолепная обстановка, прекрасный оркестр, щедро уставленный буфет и в заключение отличный ужин на отдельных столиках, занимаемых своими кружками, превосходные вина — все это с заключительною мазуркой, особенно протежируемым графиней танцем (как полька, она, сама собою, отдавала ему преимущество), исполнявшейся так, как мне уж после никогда и не случалось видеть, производило неотразимо увлекающее, радостное впечатление, особенно на такого молодого, мало видевшего людей человека, каким я был в те поры. Граф садился за свою партию ломбера, когда все гости уже нашли свои занятия за танцами, игрой или в кружках группировавшихся около графини Елизаветы Ксаверьевны, или около жившей в их доме старой приятельницы графини Шуазёль де-Гуфье. В одиннадцать часов Михаил Семенович незаметно уходил и за ужином его очень редко можно было видеть. Он вел вообще жизнь педантически-регулярную, как истый английский лорд; вставал в семь, в восемь уже сидел в кабинете, выслушивая чтение иностранных газет, в девять тут же завтракал обильно по-английски, в двенадцать выпивал рюмочку с наперсток коньяку, закусывая крошками сухарика, в четыре отправлялся верхом или в экипаже, а в хорошую погоду пешком с графиней гулять, в шесть обедал, в одиннадцать удалялся на покой и выслушивал еще доклады своего метрдотеля, главного кухмистера, да болтовню своего ловкого, всему Кавказу хорошо известного камердинера “Джовани", то есть просто Ивана Мартыныча, из одесских, кажется, молдаван,— [110] лицо знаменитое в двух отношениях; во-первых, он был, без всякого преувеличения, русский Меццофанти и говорил одинаково бегло на двадцати, по крайней мере, европейских и восточных языках, в том числе по-гречески, черногорски, болгарски и пр.; во-вторых, он так играл на бильярде, что на его игру сходились смотреть как на представление фокусника; он делывал по нескольку сот очков на одном и том же красном шаре, какие-то заказные триплеты, означал мелом место, где его шар должен становиться и т. п. Вообще, этот “Джовани" был человек недюжинный, и про многих генералов говорили, что они при встрече весьма любезно жали ему руку, спрашивая о здоровье... Был тогда в Тифлисе полковник Д., командир гренадерского полка, так тот не стеснялся и делал это даже при других, да приглашал нередко Джовани к себе на завтраки. Он же Д. был постоянный партнер графа в ломбер и, чтобы не упустить только этот дорогой для него случай, стать так сказать домашним человеком графа, он ломберу выучился в одну ночь у того же Джовани...

Никак не могу вспомнить теперь, как и чрез кого довел я до сведения графа о моей записке и о просьбе перевести меня в другое место на службу. Чуть ли не чрез любимца графа, молодого князя Илью Орбельяни, знавшего меня с поездки чрез Тионеты и очень дружелюбно меня встречавшего всегда в Тифлисе; он, повидимому, не только не сочувствовал новому назначению Левана Челокаева, но в виде шутки, мне говорил: как вам нравится ваш новый начальник “камбечи” (буйвол)? Говорил он со мною всегда по-грузински и, должно быть, это его так и располагало ко мне. Человек он был хоть без образования, но умный, весьма симпатичный и во всех отношениях прекрасный; пользовался неограниченным расположением графа Воронцова, которым во зло не употреблял. Молодой, красивый, он женился на царевне грузинской Варваре Ильиничне, был после командиром Грузинского гренадерского [111] полка и в чине генерал-майора погиб в сражении с турками при Баш-Кадыкларе от смертельной раны (1853). (Он, будучи адъютантом генерала Фези, был в 1842 взят в плен Шамилем в Казикумухе и выкуплен или обменен чрез несколько месяцев. И какая страшная судьба! жене его тоже пришлось побывать у Шамиля в плену, в 1854 году, месяцев через восемь после смерти мужа; хорошо, что он не дожил до этого несчастия!...)

У меня совершенно ясна до сих пор пред глазами сцена, как я читал свою записку графу в его кабинете и в присутствии князя Василия Осиповича Бебутова, тогдашнего начальника гражданского управления за Кавказом. (Знаменитый в последствии победитель турок при Баш-Кадыкляре и Курюк-Дара). Граф с видимым удовольствием слушал мое громкое чтение и очевидно старался обратить на предмет внимание князя Бебутова. Помню еще при этом следующий случай: описывая перевал чрез главный хребет у села Хахматы, называемый Велькетили, я считал его весьма удобным для движения войска и тяжестей; тут я был прерван замечанием князя Бебутова что самое название перевала доказывает однако его не хорошие качества. Но как напротив Вели-кетили по-грузински значит благородная (благодатная) поляна, то я и возразил князю, пояснив это значение; на что Василий Осипович ответил, что я совершенно прав, а он не расслышал и думал, что я прочитал “Веркетили", т. е. не благородная; причем, обратясь к графу, весьма внимательно следившему за непонятным для него спором на грузинском языке, сказал: “Как он хорошо знает и выговаривает грузинские слова". Это вызвало улыбку удовольствия у графа и, когда я кончил чтение, он сказал мне: “спасибо тебе, любезный З—, за все эти сведения; оставь записку у меня, я еще ее просмотрю и дам тебе знать о последствиях; а завтра приходи обедать".

Я откланялся, а вслед за мною вышел из кабинета и [112] князь Бебутов, выразил удовольствие “познакомиться” (усыпанный звездами генерал, начальник всего закавказского гражданского мира, знакомится с малейшим из своих подчиненных, помощником окружного начальника, губернским секретарем! Очень мне это чудно показалось, я становился просто в тупик от всех этих обращений служебных Геркулесов, стоявших тогда в моих глазах на недосягаемой высоте). Сходя вместе с лестницы, князь расспрашивал меня о прежней службе и проч., а садясь в экипаж добавил: “надеюсь, мы с вами еще увидимся".

Понятно, что на другой день я поспешил ему представиться (представление таких мелких приезжих, как я, к начальнику гражданских управлений вовсе не было обязательным), был очень любезно принят, должен был выдержать нечто в роде экзамена на грузинском языке, поговорил немного и по-немецки, ответил на несколько вопросов о положении Тушинского округа и получил похвалу, особенно за грузинский выговор. А нужно знать, что князь Василий Осипович, вообще умный и образованный человек, был замечательный лингвист; он одинаково говорил по-русски, французски, немецки, армянски, персидски, татарски, грузински и не дурно по-польски; говорил отлично не только в смысле грамматическом, но и ораторском, — таков был общий отзыв всех близко его знавших. Вообще это был один из тех немногих генералов, которые десятки лет с пользою послужили государству и не даром осыпались наградами. Он, как редкое, да едва ли и бывалое исключение, в чине генерал-лейтенанта получил Андреевскую звезду за победу над турками при Курюк-Дара (умер в Тифлисе в 1857-58-м году). Говорили, что он имел много важных недостатков. Но это едва ли должно падать великим упреком на его память. Много ли в то время было на Кавказе, да и вообще в России безупречных генералов? В отряде князя Бебутова, на турецкой границе, ни люди, ни лошади не [113] гибли от недостатка продовольствия, а в то же время в Крыму что происходило? Он одержал две решительные победы над тройными силами лучших турецких войск, а в то же время на Дунае и в Крыму мы терпели только поражения, даже и от турок... Говорили, что будто в победах своих сам князь Бебутов вовсе не повинен, что у него никакого заранее определенного плана не было, что в решительные минуты он даже не знал что предпринять. Хотя человечеству вообще больше присуще злорадное чувство охуждения и, без сомнения, это чувство играло в таких отзывах свою роль, но допустим, что все это было и так. Что же следует? Кому же приписать славу победы и успеха (тем более важных тогда, как единственные ободряющие известия среди печальных событий)? Храбрости войск? Но разве те войска что, загнатые в болото под Ольтеницей, гибли от убийственного штуцерного огня и едва убрались, были менее храбры? Или те что лезли на Инкерманские высоты, или на Федюхины горы? Так или иначе, а среди уныния, обуявшего всю Россию — два раза раздаются победные звуки, везут на показ отнятые знамена и сотни пушек, это что-нибудь да значит! И все тот же князь Бебут, как солдаты острили, задал турку капут. Ни отнять, ни уменьшить даже поэтому заслуги его невозможно. Что же касается злоупотреблений по делам с подрядчиками, о которых рассказывалось, то, допуская даже их основательность, приходится только жалеть о слабостях человечества и не забывать смягчающих обстоятельств, не забывать заразительности примеров окружающих людей, не забывать взглядов почти традиционных в известных слоях общества и, еще более, плохой системы, при которой не только возможны всякие незаконные нажины, но как будто поощряющей их...

Возвращаюсь к прерванным моим похождениям. Когда я на другой день явился к обеду, граф Михаил Семенович лично подвел меня к полковнику Ефиму Ивановичу [114] Золотареву (тогда командир линейного батальона в Анануре и начальник всех военных постов по Военно-Грузинской дороге до Ларса включительно) и сказал: “Вот, полковник, тот молодой человек, о котором я вам говорил, познакомтесь с ним, поговорите и после вместе явитесь в начальнику главного штаба".

Я сначала был в недоумении в чему понадобилось мое знакомство с этим совершенно неизвестным мне господином полковником; однако мы сели за стол рядом и дело объяснилось. Граф требовал Золотарева к себе, давал ему читать мою записку и спрашивал его мнения, как старожила на Военно-Грузинской дороге и будто знающего хорошо положение прилегающих кистинских племен. Золотарев совершенно одобрил мое предположение. Тогда граф сказал ему что намерен на него возложить исполнение этого дела, что записку передаст начальнику главного штаба и мы должны с ним подробно объясниться. После обеда я отправился в г. Золотареву на квартиру, где мы довольно долго беседовали. Рассказал он мне, что, очень давно служа на Военно-Грузинской дороге, имел случай близко познакомиться с кистинами, которые в качестве каких-то полупокорных часто приходят на работы или для мелкой торговли в ближайшие осетинские ущелья, что они же главным образом виновники всех происшествий в этих местах, что он вполне разделяет мой взгляд на важность занятия этих обществ, что это совершенно обеспечило бы свободное сообщение по дороге к Владикавказу и что его родственник полковник князь Авалов, начальник туземных племен по Военно-Грузинской дороге (хорошо знакомый с положением Хевсурии и Кистетии), совершенно такого же мнения; но что не имели они об этом до сих пор случая заявить начальству. Полковник Золотарев выразил большое удовольствие, что моя записка, по-видимому, даст толчок этому полезному делу и думал, что начальник штаба будет, без сомнения, требовать [115] подробностей о средствах исполнения, о числе нужных войск, денег и пр.; что поэтому следует заранее приготовиться к ответу на все вопросы. Мы условились на другой день в десять часов утра вместе явиться к начальнику главного штаба.

Г. Золотарев показался мне человеком не весьма далеким, многоречивым, но как-то не совсем в ладу с логикой, вообще типом армейского штаб-офицера, между прочим очень занятого собою, не взирая на свои не молодые уже годы; носил он ордена какого-то особого громадного размера, красил усы и волосы, весьма изысканно их причесывая. Однако я очень рад был, что он, все же ведь полковник с Владимиром на шее, по-видимому отличаемый главнокомандующим, разделял мои предположения и всеми силами старался их поддерживать. Я был в полной уверенности, что затем к их осуществлению никаких препятствий быть уже не может, и что я таким образом могу отлично устроиться, с совершенным изъятием от невыносимой подчиненности князю Левану Челокаеву и от опасных возней его грозного кабинет-секретаря...

XII.

Прежде чем продолжать рассказ, я должен сделать отступление и возвратиться в характеристике управления князя Воронцова Кавказским краем.

Из сказанного уже мною по этому поводу прежде, читатель достаточно мог убедиться, что управление это принесло краю огромную пользу, как в гражданском так и в военном отношениях, хотя я и оговорился, что, как во всем на свете, так и в этом были свои тени. Не скрываю своей принадлежности к числу поклонников князя Михаила Семеновича Воронцова и доныне, хотя четверть столетия прошла с тех пор как я имел честь в последний раз его видеть, сохраняю об нем самое почтительнейшее воспоминание. Тем не менее истина не [116] должна склоняться ни пред чем и тени исторических, лиц, заслуги коих своей стране неопровержима, не могут оскорбляться обличениями какой-нибудь одной ошибочной стороны их деятельности. В настоящем случае это тем более так, что и самая ошибочность действий, о коих будет сказано ниже, может быть еще оспариваема или оправдываема соображениями, в то время не для всех ясными. Во всяком же случае, на непогрешимость никто из смертных претендовать не может.

С самого начала управления нового наместника (1845), яснее всего высказалось одно направление: возвышение всеми возможными способами туземной аристократии, даже мусульманской, хотя этой и не в такой степени как грузинской и армянской, и покровительство вообще в служебных сферах туземному элементу. Князь Воронцов окружил себя адъютантами, чиновниками особых поручений и разными состоявшими при нем из туземных князей, переводившимися по этому случаю в гвардию; несколько княжон были назначены фрейлинами; все генералы и штаб-офицеры из князей, состоявшие до того “при армии", то есть не у дел, получили весьма видные и значительные назначения; как в военном так и в гражданском ведомствах лучшие места стали заниматься туземцами.

Большинство князей были бедны, обременены долгами, имения их были заложены; связанные множеством процессов и всяких запутанных дел, они были в затруднительных обстоятельствах, а жившие в Тифлисе в особенности; этим последним нужны были большие средства для придворных посещений и удовлетворения прихотям сильно развившейся роскоши, особенно по части женских нарядов. Грузины вообще тороваты, у них тоже широкая натура: раз попались в руки деньги, все забыто, и нужда, и долги, и недавнее критическое положение; в этом они не отстали от русских замашек. Два-три заезжих француза отлично воспользовались установившимися тогда в Тифлисе [117] условиями общественной жизни и обирали княгинь, да и вообще дамскую публику, до непозволительных размеров, продавая на вес золота всякие тряпки и модные произведения своего Вавилона.

От внимания князя Воронцова не укрылась эта сторона быта грузинских князей, и, благодаря его сильному покровительству, ускорены были благоприятные решения тяжб, слагались со счетов казенные долги и взыскания, выдавались новые ссуды на условиях более чем льготных, отчуждались казенные и церковные имущества и т. п. Делалось это более или менее для всех вообще князей, но в частности особенно для двух, трех более приближенных семейств, что возбуждало зависть и досаду других.

Чтобы сблизить туземную аристократию с русскими, наместник покровительствовал и поощрял браки между княжнами и своими приближенными. По традиционным понятиям, княжны грузинские в то время вообще выходили только за своих князей; за русских же в виде редкого исключения, и то разве за аристократа, или очень важного по служебному положению, или протежируемого кем-нибудь из сильных мира сего. Хлопоты князя и княгини Воронцовых, конечно, увенчивались успехом, и союзов состоялось не мало. Начало было сделано доктором Андреевским, хотя и не аристократом по происхождению, но стоявшим высоко, вследствие положения, которое он занимал при князе.

Одним словом, и в официальной, и в частной своей деятельности наместник очевидно выказывал решительное предпочтение туземному высшему сословию. Нет ничего удивительного, что вследствие этого русская часть общества, особенно в Тифлисе и в высших служебных слоях, имевших возможность ближе и яснее видеть эту систему во всех ее проявлениях, была не совсем довольна, и в своих порицаниях и суждениях невольно приняла оппозиционный характер. Такое настроение еще более усиливалось тем, что многие из туземных князей [118] принимали посыпавшиеся на них милости как должную их званию и достоинствам дань и уже стали обращаться с русскими, даже с теми у которых еще весьма недавно заискивали, с некоторым презрительно-покровительственным видом. Большинство русских объясняло эту систему князя Воронцова простым желанием приобрести популярность у туземцев, создав себе при жизни памятник, и обвиняло его в стремлении к этой личной цели даже в ущерб государственным интересам. Но как под впечатлениями минуты ошибалась очевидно одна сторона, принимая все для нее делаемое за должное, так конечно ошибалась и другая, видя в действиях князя Михаила Семеновича исключительно эгоистическую цель искания популярности. Между этими двумя крайними мнениями истину приходится искать в середине.

Если допустить, что искание популярности или желание проводить принцип преобладания аристократизма на новой, весьма удобной в этом отношении почве и играло тут свою роль, то еще в большей степени могла руководить действиями князя идея привязать к России высшие сословия края, а чрез них скрепить с нею теснее и весь край. При значительности влияния тогдашней аристократии за Кавказом на туземное население, идея эта имела свои достаточные основания. Мусульманская аристократия, с усилением ее значения и влияния, могла бы даже оказать, особенно в пригорных областях, большую пользу, служа противовесом усилившемуся преобладанию фанатического духовенства, проповедовавшего чистый демократизм и священную войну против нас. К сожалению, большинство ханов и мусульманских аристократов не отличались искренностью, и даже наиболее взысканные милостями нашего правительства всегда играли двойную роль: пред русскими щеголяли большою любовью к эполетам, орденам, низкопоклонничая нередко до приторности, а пред своими горцами старались выказываться педантическим исполнением намазов и [119] презрительными речами о гяурах. Что касается туземной христианской аристократии, то желание привлечь ее на службу и заменить ею большинство приезжих чиновников, не связанных с интересами края, порицаемо быть не могло, если бы только соблюдалось более строгости в выборе.

Дело однако в том, что образ действий наместника в отношении всей этой системы покровительства туземным высшим сословиям страдал слишком очевидною исключительностью: для аристократии все, хотя бы и не вполне законное, справедливое, и в ущерб другим; для служащих князей полнейшее внимание, широкая благосклонность, а для русских чиновников и даже туземцев не князей, за весьма редкими исключениями, нечто в роде холодно-презрительного равнодушия.

Резче всего обнаруживалось подобное отношение наместника к туземцам и представителям русской администрации, во время его частых объездов края. Подъезжает, например, князь Михаил Семенович к границе какого-нибудь уезда. Тут уездный начальник, большею частию из военных штаб-офицеров или гражданских чинов VI—VII класса, его помощник, участковый заседатель (становой пристав) и толпа местных жителей-князей или беков, почетных старшин, мулл и много просто любопытных (мусульмане особенно падки на всякие встречи и проводы высших властей, чтоб услышать что-нибудь могущее возбудить глубокомысленные политические рассуждения и догадки). Князь, бывало, выйдет из экипажа, почти не заметит вытянувшихся в струнку местных администраторов, подойдет к толпе, с своею столь памятною всем его знавшим улыбкой начнет приветливо протягивать руку не только аристократам или почетнейшим лицам, а чуть не всем без разбора, нередко таким, которым свой же, действительно почетный человек никогда руки не подаст, мало того, которым тот же незаметный в ту минуту участковый заседатель быть может не раз, и пожалуй еще накануне, [120] отпускал по десятку нагаек и пощечин, с прибавлением энергических татарских ругательств, в роде анасыны, бабасыны...

Туземцы народ весьма сметливый и политичный; от них такое обращение с ближайшим начальством не могло ускользнуть и результатом неминуемо должно было быть неуважение в чиновному элементу, между тем, как на этой далекой окраине этот элемент был единственным представителем России, единственным пока орудием для введения в крае некоторого гражданского порядка и ассимилирующего начала. Князь Воронцов, по-видимому, более рассчитывал в этом отношении на местную аристократию, но осуществление такой надежды требовало не мало времени, а между тем ослабление влияния представителей русской администрации могло отодвинуть назад результаты многих лет, результаты если не блестящие, то однако и не ничтожные, обеспечившие во всяком случае и порядок, и поступление податей, и охрану прав семейных и имущественных. Да и самый расчет на мусульманскую аристократию, как на звено между их соплеменниками и Россией, нельзя было не считать весьма шатким; их действия всегда и во всем требовали строгого надзора, еще более — близкого присутствия внушительной силы; а приверженность их обходилась довольно дорого правительству в виде подарков, пенсий и т. п., народу же в виде разных поборов и соковыжимательств, на которое правительство вынуждено было смотреть сквозь пальцы и тем возбуждать справедливые упреки.

Нет сомнения, что коренившаяся между большинством уездных властей наклонность ко всякого рода злоупотреблениям, как в Новороссийском крае и среди крымских татар, долго управляемых князем Воронцовым, так и в Закавказском крае, внушили князю чувства крайнего нерасположения к этим господам чиновникам; но следовало ли наместнику подчинять свои действия этому чувству и высказывать его пред туземным населением, это другой вопрос. [121] Преследуйте, казните обвиненных в злоупотреблениях чиновников, не давая им, если угодно, никакого снисхождения; но пока человек занимает известное служебное положение, представляет в лице своем законную власть, считается, таким образом, заслуживающим доверия (иначе не следовало бы его назначать), не политично подрывать к нему уважение, без которого трудно ожидать выполнения лежащих на нем многосложных обязанностей, тем более важных, что они сталкиваются с жизнью, с живыми людьми, а не с бумагой и формами, как в высших административных учреждениях... Не редко даже сами туземцы высказывали по этому случаю свое недоумение, особенно когда протягивание руки наместника распространялось на таких субъектов, которые, как уже сказано выше, такой чести не удостаивались от своих старшин, а от местных администраторов испытывали нередко практиковавшиеся тогда телесные наказания.

Неравенство обращения еще резче бросалось в глаза, когда уездный начальник, или даже участковый заседатель, был из местных князей: такому оказывалось и другое внимание, и рукопожатия и пр. А простой народ за Кавказом, и мусульмане, и даже свои грузины, все-таки предпочитали в те времена начальников из русских, чем из туземцев, которые, уступая русским в знании дела и в усердии исполнения своих обязанностей, ни мало не уступали между тем им в желании нажиться, а по части произвола гораздо превосходили русских, ибо руководствовались традициями азиатских правителей старого закала и не так страшились последствий за свои незаконные действия.

С этими пашами и ханами из туземной аристократии населению было весьма трудно справиться, потому что вслед за наместником их протежировало и все высшее начальство, они были сильны своими связями в Тифлисе. В крайнем случае отрешался такой князь от должности; что же это для него значило? Он возвращался в свое кахетинское [122] или карталинское имение с запасцем, и в своем кругу не терял ни на иоту ни уважения, ни влияния. Между тем какой-нибудь титулярный советник Сидоров или губернский секретарь Иванов весьма легко летели со своих мест не только по жалобе общества, которому могли уже слишком солоно придтись их вымогательства (иногда же за слишком строгое преследование воровства и других преступлений), но нередко даже по одной бездоказательной жалобе какого-нибудь местного туза бека, известного не только в своем кругу, но часто и высшим губернских начальственным сферам за отъявленного покровителя воров, грабителей и контрабандистов, нередко личного их соучастника, что между мусульманскими аристократами вовсе не составляло особого исключения. А отрешение от должности Сидорова или Иванова, не говорю с преданием суду, но даже и без того, отзывалось на нем совсем иначе, чем на туземном отрешенном чиновнике: он становился каким-то парией, гонимым из служебной среды, презираемым, напрасно толкающимся по передним всякого начальства и большею частью нищим, лишенным всяких средств существования, ибо нахватанных им незаконно нескольких сот или даже тысяч рублей, в особенности если он был человек семейный, доставало лишь на короткое время, при относительной дороговизне жизни в Закавказском крае.

Желание князя Воронцова возвышать туземцев и давать им всеми возможными способами ход выражалось систематически на каждом шагу. В один из своих приездов в Шемаху, после представления ему всех губернских чиновников, наместник обратился к губернатору, барону А. Е. Врангелю, с вопросом, в котором звучала нота неудовольствия: отчего у вас так мало чиновников из туземцев? На ответ же барона, что желающих служить туземцев он прикомандировывает к губернскому правлению для испытания, но что большинство их оказываются малоспособными, князь ничего не возразил, но ему видимо это не понравилось. [123]

Большинство представлявшихся чиновников были русские, несколько поляков и на всю губернию два-три немца. Барон Врангель был уверен, что наместник заметит его беспристрастие в этом отношении, то есть что он не окружает себя исключительно баронами,— слабость многих высокопоставленных немцев, строго порицавшаяся князем Воронцовым. Порицание совершенно справедливое; только, к сожалению, князь не замечал, что сам впадал в этого рода пристрастие: как начальники из немцев хотели давать исключительно ход остзейским баронам, так он желал наполнить все ведомства исключительно туземцами-аристократами. Я уже упоминал выше, что в этом стремлении выдвигать туземные аристократические элементы князем Воронцовым, без сомнения, руководила не одна узкая эгоистическая мысль приобрести популярность, как думали многие, крайне недовольные его действиями в этом отношении старослуживые кавказцы, люди впрочем бесспорно умные, честные и занимавшие высшие посты. Он, конечно, имел в виду и другую, государственную цель; да и справедливость требует сказать, что если из туземной аристократии оказались некоторые не оправдавшие ни своими способностями, ни бескорыстием действий оказанного им внимания и доверия, за то многие из них все это вполне оправдали, принесли краю не мало пользы, служили честно и усердно, занимали долго с достоинством высшие военные и гражданские должности и внесли свои имена на страницы истории нашего владычества на Кавказе. Было бы нелепо предположить, что кто-нибудь претендовал на какое-то исключительное право одних русских служить и править за Кавказом, и что князь Воронцов, передавая многие должности в руки туземцев, причинял этим какой-нибудь ущерб государственным интересам. (Читателю не следует забывать, что все здесь говорится о временах давно минувших, более 30 лет назад; с тех пор все так изменилось, что, можно сказать, даже связи прошедшего с настоящим не оказывается). Дело [124] вовсе не в том. Упрек может заключаться единственно в исключительности, в пристрастном выполнении идеи, которая сама по себе могла иметь первостепенные достоинства. А что это пристрастие было, в этом нет никакого сомнения. Мало того, я вполне убежден, что лучшие из туземной аристократии, выдвинутые князем Воронцовым и могущие беспристрастно отнестись и к давно прошедшим фактам, и к их последующим результатам, сами не отвергнут того, что пристрастие было и легко могло быть устранено не только без всякого ущерба основной идее, но даже с пользой для нее.

По истечении стольких лет страсти улеглись; к тогдашним событиям можно отнестись с полнейшим хладнокровием, ничьи чувства, ни даже самых фанатических поклонников князя Воронцова, не могут оскорбиться указанием на эту сторону его деятельности, возбуждавшую в свое время неудовольствие некоторых и носившую, по беспристрастному анализу, характер предвзятой исключительности. Совершенства в делах человеческих нет и быть не может: было бы недостойно памяти великого человека желание выставлять все его деяния совершенством, непогрешимостью. Напротив, сопоставления некоторых теневых сторон только усиливают светлую сторону его великих заслуг, оказанных государству в течение более полувековой службы.

Было, впрочем, и еще одно обстоятельство, вызывавшее недовольные толки, опять же более всего в кругу высших сфер служебного мира: вмешательство в дела и очевидное влияние на их решения некоторых приближенных к князю лиц, особенно одного, не имевшего по званию своему никакого права на участие в каких бы то ни было делах, ни гражданских, ни военных. Неудовольствие усиливалось еще тем более, что влияние это носило очевидный характер эгоистических побуждений и избирало пути не всегда безупречные. При всеобщем твердом убеждении в высоком бескорыстии князя Воронцова и в его стремлении [125] способствовать единственно пользам состоявшего в его управлении края, искореняя на сколько возможно практиковавшиеся в нем (впрочем и во всей России) злоупотребления, общество, само собою, еще сильнее возмущалось, видя как некоторые личности, пользуясь широким доверием и расположением князя, вводили его в заблуждение и достигали совершения крупных дел, весьма сомнительного свойства... Как пример, можно привести дело о довольствии войск Кавказской армии спиртом. Из этого была устроена долголетняя монополия для одного тифлисского торгового человека, извлекшего миллионные барыши; между тем, как с допущением свободной конкуренции могли только выиграть и войска, и казна. Тут совершенно излишне разъяснять подробности; всякая монополия вредна и составляет источники злоупотреблений. Но князя так успели уверить в противном, что он и слушать не хотел никаких доводов и возражений, исходивших от лиц, до коих это дело прямо относилось по их служебному положению и которые по своей опытности и заслуженному всеобщему уважению имели право на полное доверие. Было и еще не мало таких крупных интересных дел, где чрез доктора достигали решения к явному ущербу казне и общественным интересам. Наконец, по случаю вмешательства всесильного эскулапа в дело о введении в Тифлисе монополии на продажу мяса, терпение публики лопнуло, толпа направилась в его дому, перебила ему стекла и проч. Скандал вышел порядочный; но, как говорили, А. этим не смутился и после короткой паузы действия его возобновились в прежнем направлении... Естественным последствием этого было неудовольствие, раздражение, не имевшие возможности заявляться открыто и вгонявшиеся поэтому внутрь; образовывалась незаметная оппозиция, умевшая, при всей наружной покорности, находить случаи оставлять некоторые желания наместника неисполненными отчасти, а некоторые и вовсе, хотя в этот разряд попадали иногда и полезные, совершенно основательные желания. Случалось [126] вследствие этого также и то, что отлично выражается малороссийскою пословицей: “паны дерутся, а у хлопцев чубы болят"... Не странно ли, что такой государственный человек, как М. С. Воронцов, не взирая на подобные достаточно явные доказательства, не лишал А. своего доверия. Многие старались объяснять это привычкой к человеку, в котором постоянно встречалась нужда. Может быть и так. Впрочем, известно, что граф вообще был убежден в невозможности существования вполне честного человека—не аристократа, и потому считал всякие злоупотребления неизбежным злом, которое следует по возможности удерживать лишь в известных пределах... Такой взгляд усвоили себе и иные из его приближенных, из аристократов, и достигнув впоследствии высших степеней и самостоятельных мест, руководствовались им, допускали назначение лиц сомнительных качеств на доходные места, не обращали никакого внимания на громкий голос возмущавшегося общества; мало того — как будто покровительствовали подобным лицам. Невольно приходится задуматься: какая же особая разница между теми высшими начальствовавшими лицами, которых обвиняли в наживании капиталов незаконными путями, или такими, которые только потворствовали другим в наживании, довольствуясь презрительным отношением к человечеству?.. И одно скверно, и другое не особенно похвально.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть первая (1842-1851). СПб. 1879

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info