РЫЖОВ С.

ОЧЕРКИ ЗАПАДНОГО ЗАКАВКАЗЬЯ

Статья третья и последняя.

Многое изменилось в Западном Закавказье, когда мне пришлось посетить его снова. В главном его городе, Кутаисе, были все новые лица, в Мингрелии – другое управление; Сванетия также играла некоторую роль в эту эпоху; на водах Риона, который во времена князя Воронцова, столь заботившегося об учреждении пароходного сообщения по главным рекам Закавказья – составленный для обсуждения этого дела комитет признал решительно не представляющим никаких данных для устройства на нём пароходства, главным образом по причине карчей – хвастливо, наконец, показался один из азовских пароходов, принадлежащих русскому обществу пароходства и торговли.

В местную газету прислано было описание первого рейса, сделанного им от Поти до Марани (или, как ее называют также, Усть-цхенис-цхале, по имени реки этого имени, впадающей здесь в Рион); в нём всё трудности этого дела представлены были окончательно побежденными, рейсы по этой реке совершенно правильными; определены были дни, часы и минуты, в которые “ Керчь” будет опускаться и подниматься по Риону.

Середа, в 6 1/2 часов утра, был день, назначенный для отплытия из Марани к Черному морю. Мне нужно было пуститься опять в этот путь, и я рассчитал самым строгим образом время поездки, чтоб не опоздать на рионский, а также и на морской пароход. Триста верст по дурной дороге были сделаны с небольшим в сутки. В Кутаис я попал ночью; с моря подул ветер и потому стал перепадать дождь, небольшой, но продолжительный; [2] темнота была такая, хоть выколи глаз. К довершению всего этого, мне объявлено было, что тарантас, которым меня ссудили, для доставления в Марань, в одном месте сломался; поправить его некому было, потому что уж было одиннадцать часов ночи и, вдобавок, на другой день был какой-то праздник, а имеретины, не любя трудиться и в будни, в праздник едва ли возьмут на себя и самую легкую работу. Нужно было выбирать между двумя неудобствами: или оставаться тут, отложив еще на две недели путешествие через море – потому, что с кавказского берега пароходы отходят только два раза в месяц – или же, не смотря на дождь, темноту, сырость, скверную дорогу, пересесть на крошечную перекладную имеретинскую арбу и пуститься вперед. Я выбрал последнее, не зная, что меня ожидало.

О, никогда я не проводил такой ужасной ночи! В этом удивительном имеретинском экипаже сидеть можно было только половиною корпуса; ноги нужно было свесить на воздух, иначе можно было изломать все кости от тесноты; между тем, позабывшись, в полусне, можно было легко и выпасть; нужно было обратиться к тем веревкам, которые служили имеретину-вознице вожжами, и крепко держаться за них; иногда сон одолевал, веревка выскакивала из рук, ваш покорнейший слуга близок уже был к падению, но вот опять каким-то образом веревка попадалась в руки, и он принимал прежнее положение... А вокруг что делалось! Вся Мингрелия показалась мне с первого раза огромным болотом. Иногда колеса совсем входили в воду; сверху также лились обильные ручьи воды, потому что дождь всё более и более усиливался. В темноте нельзя было ничего рассмотреть, кроме леса со всех сторон; дороги не было видно никакой: недостаток её давали чувствовать в особенности беспрестанные толчки, которые делали положение в этом удивительном экипаже еще ужаснее. Проводник также был в полудремоте, что показывало его частое покачивание в разные стороны; со сна, он даже не разобрал в одном месте дороги и пустился по глубокому болоту в чащу; так мы ехали с полчаса, пока не забрались туда, где уж ехать не было никакой возможности. Тогда имеретин проснулся и объявил, что он сбился с дороги. Кое-как, наконец, он выбрался опять на нее... После таких-то приключений, рано утром перед нами показалась Марань.

Ну, мы с вами заехали, читатель, совсем на край света, в тридевятое царство, в тридесятое государство, где люди совсем непохожи на всех нас, смертных, где женщин почти совсем нет [3] (найдется, может быть, три-четыре, но не принадлежащих к главному ядру населения), где мужчины недостойны этого названия: на щеках их нет ни малейшего румянца, лицо их совершенно будто восковое: в нём незаметно ни малейшей жизни; глаза – как оловянные, в них нет никакого выражения; что они принадлежат какому-то странному, живущему существу, чему-то в роде автомата – вы можете заключить только по какому-то механическому движению зрачков; усы и борода у них не растут, что, несмотря на военный костюм, совершенно не приставший к ним, скорее придает им женоподобный, чем мужской образ. Одним словом, мы, читатель, у евнухов, но не у тех, которые сторожат восточные гаремы и которые сделались такими совершенно против их воли – нет, мы попали к добровольным евнухам, сделавшимся такими из фанатизма, странной экзальтации и ложного направления, данного им их учителями. Они нередко цитируют такие места из священного писания, каких вы нигде в нём не найдете. Жалко видеть на этих людях плоды их фанатизма и извращенных понятий, тем более, что во всех отношениях нравственность их совершенно безукоризненна: честность необыкновенная, трезвость также; о всякого другого рода воздержании, конечно, после этого и говорить нечего; трудолюбия весьма много. Некоторые из них владеют довольно значительным для их быта состоянием (один из них имеет, говорят, до 40.000 руб. сер.); наклонности к торговле, к приобретению, к промышленности у них весьма много; и как жалко, что в том крае, который так нуждается в промышленности и торговле, народонаселение, которое бы в этом деле могло оказаться наиболее способным, должно променять это на ту бездеятельную жизнь, на которую оно обречено по своему положению!

Мы подъехали к самому берегу Риона, где мне пришлось остановиться. Река эта показалась мне тут с первого раза во всём своем величии, в каком мне после уж не приходилось ее видеть. В самом деле, трудно себе представить какую-нибудь другую реку более разнохарактерную и разнообразную. Дожди, продолжавшиеся несколько дней, вздули ее необыкновенно, так что она поднялась сажени на три выше обычного своего уровня; мутные волны её быстро катились к морю, унося с собою сорванные на пути деревья, дрова и всё, что попадалось у размытого ими берега. Вдруг, как будто раздался пушечный выстрел. Не пароход ли, так нетерпеливо ожидаемый, дает весть о своем приближении? Нет, [4] парохода не видно. Откуда же выстрел? Успокойтесь, его тут и не было совсем: это всё проказы Риона, который, как бы обрадовавшись своей силе и воле в эти немногие дни, старается разгуляться как можно пошире: он подмывает, всё с бомльшим и бомльшим напором, берега, покрытые лесом, и наконец последние, не выдержав, обрушиваются с грохотом в воду. Я случайно выбрал самое удобное время, чтоб, познакомиться со всеми капризами и причудами этой реки. При том количестве воды, какое в ней было в то время, пароходство (если устранить еще другое препятствие – карчи) не встретило бы тут никакого препятствия. Но в том-то и затруднение, что нельзя определить, когда она делается глубже и когда мельчает: в этой реке невозможно определить даже фарватера: несколько дней назад, он был, положим, по правой стороне берега: вы проехали тогда в этом месте без всякого затруднения; и вот пароход, по старой памяти, пускается, не задумываясь, опять по тому же направлению; вот уже сделана верста; но – увы! напрасный труд: вода всё становится мельче и мельче, скоро уж и курам будет по колено; нужно остановиться, поворотить назад и искать вновь фарватера. Это препятствие здесь для пароходства гораздо значительнее, чем то, которое обыкновенно полагают – карчи.

Но что такое карчи? В европейских реках нет ничего подобного; говорят, что их можно встретить в американских, в местностях, где много леса. Это деревья, которые глубоко пустили корни на дне реки; ветви некоторых из них находятся на самой поверхности воды, и тогда они неопасны, при мало-мальски осторожном плавании, только, конечно, не ночью, когда по этой реке решительно невозможно никакое плавание; но большая часть этих подводных деревьев вовсе неприметна; нужно иметь чрезвычайно зоркий и привыкший глаз, чтобы, по некоторому волнению воды там, где есть подобные карчи, отличать такие места. Самый искусный капитан не может пуститься в плавание по этой реке, если, не имея надлежащей опытности и не изучив, после долгих наблюдений, характера этой реки, понадеется только на собственное искусство. Малейшая неосторожность – и колесо парохода попадет между ветвями этих дерев и разобьется. Но опытный глаз мингрельца, или поселенных здесь скопцов, по не совсем обыкновенному волнению воды, видит, что здесь карча и что нужно взять направление в другую сторону. Таким образом, всё плавание по этой реке состоит из зигзагов. Всякий шкипер должен тут [5] призвать на помощь опытного туземца, который бы выбирал более безопасные места от этих в своем роде подводных камней.

Такие карчи могут существовать, конечно, только в таких лесистых местностях, как та, в которой мы теперь находимся. Вытащить их все из реки для того, чтоб сделать её, в этом отношении, совершенно удобною для судоходства, конечно, возможно при постоянных и настойчивых усилиях. И теперь один живущий здесь инженер, агент русского общества пароходства и торговли, деятельно расчищает их. Может быть, при его усилиях, это неудобство скоро совершенно устранится; останется другое: непостоянство глубины Риона и переменчивость русла.

Последнее гораздо важнее, чем первое, хотя в прежнее время главным препятствием пароходства по Риону считали карчи. По этой реке решительно нельзя плавать на пароходе без беспрестанного измерения глубины воды; более глубокие места нужно выбирать иногда по середине реки, иногда по правому берегу, а иногда по левому. По обеим сторонам парохода должны стоять люди, которые бы измеряли глубину, громко произнося при этом, сколько оказалось, так, чтобы слышал капитан: на чьей стороне глубина больше, туда и дает капитан направление рулю. В местах, где очень глубоко, он пускает пароход с большею быстротою вперед; там, где глубина не очень значительна, он дает ему средний ход, и там, наконец, где уже делается совершенно мелко, пароход едва движется вперед.

Только лишь успел я войти в дом, принадлежащий командиру здешней роты скопцов и гостеприимно предлагаемый им проезжающим (потому что тут ни станции, никакого другого помещения, ни частного, ни казенного для них нет), как ко мне явился красивый мингрельский парень, щегольски одетый в здешнее туземное платье, с папанахой на голове, и весь обвешанный оружием, с предложением за 13 руб. сер. перевезти в одни сутки на каике отсюда до Поти (около 90 верст), потому что вода была очень высока и быстра, и по течению можно было плыть довольно скоро. Каики – это чрезвычайно-длинные лодки, довольно широкие по середине. Ими управляют обыкновенно два человека, придерживаясь, если каик идет вверх, против течения реки, берега, снабженные шестами и веслами. Шесты служат для того, чтобы отталкивать каик от берега и таким образом двигаться по-черепашьему вверх; весла же для того, чтобы переплывать реку от одного берега на другой; иногда же один лодочник упирается шестом в [6] берег, или об дно, а другой гребет веслом. И здесь также есть своя иерархия и свое начальство: один из лодочников обыкновенно старик, и он хозяин, получающий с проезжающего плату за провоз; другой же – батрак, которого он кормит и одевает. Когда берег ровен и удобен для ходьбы, то батрак выскакивает из лодки, держа в руках один конец бичевы, другой конец которой остается в руках у его хозяина, и таким образом начинает тащить лодку вдоль берега. Непривыкший человек не выдержал бы и одного дня такой египетской работы. Но путешествие по течению вовсе не сопряжено с такими трудностями, потому что тут вода сама несет, при небольшом пособии весел.

Уверенный, что пароход непременно должен прийти в назначенный день, хотя и опоздает несколько времени, я отказался от предложения мингрельца сплавить меня на каике. Это обстоятельство было причиною того, что я должен был прожить две недели в Марани и Поти.

В ожидании прошел целый день, за ним другой, третий, четвертый... Нужно было покориться судьбе и, за неимением другого дела, предаться изучению быта раскольников и характера их колонии.

Марань, или, как ее называют, Усть-цхенис-цхале – потому, что она расположена как раз у впадения реки этого имени в Рион – получила первое свое название от селения Марани, сожженного во время восточной войны. Омер-паша находился с своими войсками верстах в тридцати отсюда; но если перед Наполеоном сожгли Москву, то Омер-паша, кажется, вовсе не был такого полета полководец, чтобы и перед ним сожигать свое имущество. Между тем, истребление это оказалось напрасным: Омер-паша дальше никуда не двигался, боясь, в свою очередь, что за Цхенис-цхале его встретит значительный отряд русских солдат. По окончании войны, на место старой Марани выстроена была новая. Главная часть её расположена по правую сторону Риона, где находятся так называемые духаны, а дальше тянется слободка скопцов. В духанах этих вы найдете самую разнообразную смесь товаров, разные неудавшиеся, или слишком долго залежавшиеся произведения европейской мануфактуры; но, впрочем, существенно необходимого тут нет ничего. В каждом почти, сверх других вещей, продается – как бы вы думали что? – портер английского изделия, в настоящее время около 50 коп. сер. за бутылку, в первое же время после войны и по 30 коп. сер. А между тем здесь, в одном из главных торговых пунктов [7] Мингрелии, нет порядочного мингрельского вина; о кахетинском нечего и помышлять. Торгаши в этих лавочках здешние туземцы – мингрельцы; но ни одно из грузинских племен решительно не способно к торговле, и потому, если оставить торговлю в этом месте в их руках, то ничего нельзя будет ожидать в будущем от Марани. А между тем, данные для развития тут торговли и промышлености весьма значительны. Место это находится на полпути между Черным морем и главным городом Кутаисского генерал-губернаторства, на судоходной реке; по пятницам здесь собирается большой базар из окрестных жителей, которые на Марань смотрят, как на главный пункт для сбыта и обмена своих товаров. Климат здесь довольно здоровый; притом, в Кутаисском генерал-губернаторстве, имеющем весьма значительное пространство, такой страшный недостаток в городах, этих центральных пунктах гражданственности и промышлености, в которые приходя, дикарь-туземец мог бы знакомиться с плодами общественности и мало-помалу усвоивать её себе. Недавно, для всего этого генерал-губарнаторства был только один город – Кутаис; теперь к нему прибавился другой, Поти, но не de facto, а de nomine. Мы увидим скоро, что это за город и может ли он обещать что-нибудь со временем. Редут и Сухум-Кале также не считаются городами. Теперь, для оживления сколько-нибудь всего этого богатого дарами природы края, необходимо воспользоваться хоть теми пунктами, какие существовали до сих пор, придать им значение, поощрить всеми мерами местную торговлю и промышленость, вызвать сюда жителей других мест, показывающих наиболее наклонности к этим последним занятиям; завести здесь школы, в которых бы бесплатно обучались дети бедных туземцев, приспособив их воспитание наиболее к потребностям этого края; устроить здесь благолепные храмы, достойные христианской религии, взамен тех хижин, которые находятся тут (и то не в значительном количестве), и которые не могут возбуждать в здешних жителях религиозной настроенности; завести здесь духовные семинарии, в которых бы приготовлялись миссионеры для распространения в крае истинной веры Христовой, взамен той жалкой смеси язычества, мусульманства и немного христианства, или даже чистого язычества, которую исповедуют жители Мингрелии, Сванетии, Абхазии, Гурии и других провинций. В Поти, вновь созидаемом городе, настроены до сих пор только какие-то странные ряды духанов; неужели же и другие улицы будут состоять [8] из таких же лачужек на курьих ножках? Что бы с самого начала заложить здесь храм? На доброе дело не было бы недостатка в добровольных пожертвованиях. А этот храм имел бы и другое значение: кроме того, что удовлетворял бы набожности немногих православных, к нему бы мало-помалу стали приучаться здешние полудикие туземцы...

Мысль о принятии мер для распространения христианства, преимущественно между теми племенами Кавказа, которые исповедывали его до тех пор, пока мусульманский фанатизм не заставил их отказаться от него, а также и между теми, которые, по недостатку умственного и нравственного развития, не сделали ни одного шага вперед из состояния язычества, и очищения его у тех, у которых оно приняло грубые формы от смешения с другими религиями – начала уже было получать осуществление. Но какого рода? Бюрократизм, к сожалению, примешивается у нас к самым добрым намерениям.

Ингелойцы были прежде христианами, до тех пор, пока мусульмане силою не навязали им своей религии. Понятно, что, при введении христианства, оно должно было быть одним из первых племен, на которое нужно было обратить внимание. Сообщено было об этом местным властям, и последние отвечали следующим образом: “Лучше всего дело это возложить на тамошнего участкового заседателя (то же, что в России становой), который находится в прямых и ближайших сношениях с народом. А так как поручение это будет сопряжено с новыми хлопотами, то – прибавить ему жалованья”.

Жаль, что подобные проекты клоняться как будто только к тому, чтоб создать новых чиновников, увеличить их жалованье; а самое дело, которое послужило поводом этому, остается как будто на заднем плане. Что делать с бюрократиею? Об неё разбилось немало добрых намерений.

Для приведения в исполнение этого последнего предприятия нужно было бы обратиться к более серьёзным мерам: к проповеди и миссионерству, устройству особенной школы для воспитания миссионеров, созданию благолепных храмов, потому что благолепие в особенности сильно действует на дикаря. Вспомните, почему русские депутаты предпочли греческую веру всем прочим?...

Удивительно: англиканская и католическая церкви так деятельно ведут свою пропаганду во всех частях света, а русская почти це принимается за это? Чему приписать это: нашей веротерпимости? [9]

Для промышлености Марань представляет много данных. Леса – сколько угодно, воды – также, плодородие необыкновенное. Недавно тут устроил шелковую фабрику некто г. Маркеполо; размоткою шелка занимаются на ней также мингрельские девушки, как и на заводе графа Розмордюка, самом старом, какой здесь был основан. Нужно жалеть, что этих заводов мало в Закавказском крае, шелки которого, при хорошей размотке, могли бы не уступить в достоинстве никаким другим на свете. Если б было обращено просвещенное и попечительное внимание на выделку здесь шелка, то он мог бы сделаться весьма выгодною статьею дохода для этого края. Во всём Закавказье шелководство могло бы быть поставлено на высокую степень совершенства, могло бы снабжать всю Россию шелковыми материями, нисколько не хуже итальянских и французских, и притом за значительно более дешевые цены; таким образом, наше отечество сэкономизировало бы не один миллион. Но нет: в том крае, где природа более всего щедра на свои дары, там-то более всего и лени, и рутинности, и любви к старому порядку вещей и отвращения от всяких реформ, улучшений и движения вперед. Во всём Закавказском крае, в восточном и даже западном, шелководство осталось в первобытном своем состоянии; в восточное даже и иностранцы не проникали с целью улучшения шелководства; в западном же они не отошли от самых ближайших пунктов к морю. В первой из этих частей Закавказского края хотел-было устроить шелкомотально-сучильную фабрику один русский купец; проект, представленный им по этому предмету, заключал в себе много данных весьма дельных, которые не могли не обещать чего-нибудь более утешительного в будущем в этом отношении; фабрику эту он намеревался учредить близ Баку. Таким образом, шелководство в Восточном Закавказье, где для улучшения его не было сделано ни одного шага вперед, ни одной попытки, могло бы оживиться. К сожалению, проект этот был передан на рассмотрение одного из представителей армянского купечества: тем, которые живали там, известно, какую ненависть питают эти последние к русским купцам, пытавшимся завести здесь свою торговлю.

Нигде стачка торгующего населения так не сильна, как здесь. Когда приказано старшинами этого купечества поднять цены на товары или понизить, то все прочие купцы должны беспрекословно исполнять их распоряжение. Тут повышение и понижение цен бывает без всяких физических, внешних экономических причин. [10] Кто из купцов не повинуется беспрекословно постановлениям представителей этой корпорации, тому люди его сословия будут постоянно вредить и наконец-таки доканают. Когда открылось – было в 40-х годах русское торговое депо, то эта стачка приняла необыкновенные размеры. Армянские купцы открыли неслыханно дешевые цены на все товары; русское торговое депо не могло в убыток себе, продавать по таким же ценам – и лопнуло. Этого только и нужно было армянскому купечеству: с прекращением существования русского торгового депо, оно опять набило такие же неимоверно высокие цены на всё, как и прежде. Из одного этого примера можно понять, как могущественна стачка этой корпорации, этих армянских купцов-монополистов, этого сословия, которого нельзя сравнить ни с цехом, ни с кастою, но которое составляет что-то среднее между тем и другим – словом, амкаров.

Да, мне кажется, что это – зло в Закавказском Крае, анахронизм, status in statu, которому бы следовало теперь положить конец. Амкары имеют в некоторых случаях свой суд и расправу, своих собственных властей, которым они должны слепо повиноваться, даже в делах не совсем-то законных: иначе, месть этого сословия падет всею своею тягостью на голову того, кто захочет выйти из-под власти этой тирании. Приведу пример того, как амкары действуют, к страшному злу всех прочих сословий главного города Какавказского края. Во время последней войны цены в Тифлисе на все жизненные припасы, в том числе и на хлеб, достигли размеров неимоверных, громадных. Не говорю уже о сахаре, который сделался совершенно недоступен даже для средних состояний: он продавался около 25 руб. сер. за пуд. Впоследствии оказалось, что запас хлеба у армянских купцов был весьма значительный, и что это была стачка для того чтоб обратить в свою пользу недостатки и горе ближнего. Вот что такое эта стачка!

И действительно, амкары составляют status in statu. Они имеют даже свои знамена, свою музыку, которая задает ужасную трескотню по всему городу при всяком торжественном случае – сословие, вредное для правильного развития закавказской торговли! Анахронизм, нелепый остаток старого времени, когда отдельные сословия старались соединиться покрепче, чтоб найти в самих себе защиту ве трудные времена угнетения и насилия! Амкарские стачки принимай иногда и трагические размеры: всего тут было. Если б в преданиях народных разрыть хорошенько все их деяния, то можно бы [11] было написать по этому поводу роман не хуже того, в котором Сю поднял на пику орден иезуитов.

Может быть, эти строки не понравятся многим из сословия амкаров. Как же, они иногда прибегают и к защите литературы! Не так давно один закавказский автор – вероятно, по просьбе их – написал брошюрку, в которой очень восхвалял эту касту – цех, и смотрел на нее с благотворительной точки зрения, а именно, что, в случае несчастья, болезни, бедствия с кем-нибудь из членов их сословия, они оказывают им призрение. И в благотворительности-то этой я позволю себе усомниться, потому что нередко члены этого амкарства обращаются за пособием в другое место... Но за свою, положим, какую-нибудь ничтожную благотворительность, милостыню, которую они подают, амкары делают страшный налог на другие сословия города. Как бы меня ни уверял закавказский автор, что это самое благотворительное и благодетельное сословие на свете, я все-таки – censeo, Carthaginem esse delendam.

Но мы отдалились от того предмета, о котором начали говорить, именно о шелке и улучшении его производства. Итак, один русский купец представил весьма дельный проект об устройстве шелкомотально-сучильной фабрики в восточной части Закавказского края, неподалеку от Каспийского моря; у него было весьма отчетливо рассчитано, во что обойдется устройство подобного заведения и какие произойдут от него выгоды. К сожалению, всё это было передано на рассмотрение одного из представителей армянского купечества в Тифлисе. Можно ожидать, какие произошли от этого результаты: проект этот – было дитя, умершее в зачатке. Я не могу здесь представить в подробности соображения, изложенные в этом проекте, потому что в то время, как я писал эти строки, у меня его не было под рукою; но в случае, если кто из наших соотечественников пожелает поближе познакомиться с этим делом, то я могу сообщить ему все основания, на которых задумано было устройство этого выгодного и полезного, во всех отношениях, завода, и имя того предприимчивого русского купца, который проектировал это, но, к сожалению, не встретил сочувствия со стороны чуждого ему, по целям и национальности, купечества.

Странно бездействие наших соотечественников в виду тех выгод, которые бы мог предоставить им Закавказский край! Капиталы у нашего купечества есть, предприимчивость – также, что доказывает затеянная недавно торговля с Персией. На нее тратятся [12] теперь бесплодно большие деньги. Что бы, вместо этого, употребить капитал на улучшение шелководства в Закавказском крае? Это дело, при умении повести его, могло бы дать и большие барыши, и принести значительные выгоды нашему отечеству, и составить славу такому предприимчивому человеку.

Между-тем, дни однообразно тянулись посреди странного, фантастического народонаселения Марани. Командир роты скопцов с его семейством были единственные люди, с которыми можно было беседовать в этой глуши. Но вскоре был истощен весь материал для рассказов; оставалось только для развлечения познакомиться поближе с бытом и понятиями приверженцев этой странной секты. Сколько тут было различных экземпляров! Один из них был в совершенном отчуждении и пренебрежении у прочих; евнухи не считали его даже членом своей секты. Это был какой-то унтер-офицер, который просил-было у своего ротного командира о позволеньи жениться на одной женщине, не отличавшейся строгою нравственностью. Начальник его отказал ему в этом, и вот несчастный, с отчаяния, принял тот жалкий образ, в котором мне пришлось его увидеть. Все же другие сделали это по своему убеждению, а не по слабости – как они говорили – и поэтому они считают себя неизмеримо выше его. Тут были люди с разных, концов России и разных званий: из крестьян, купцов, мещан и даже один бывший прапорщик, служивший в Черноморском флоте. Все они были в весьма неловко сидевших на них серых гарнизонных шинелях; один только одет был в длиннополый синий сюртук, в каком ходят у нас в уездных городах мещане, и в такого же сорта фуражке. Он пользовался особым уважением всех прочих членов секты; он также из них был самый богатый, и в его доме по субботам совершалось какое-то таинственное служение. Говорят, что никто из посторонних никаким образом не мог проникнуть к ним во время их мистерий, и что, в крайнем случае, они готовы скорее на злодеяние, чем допустить к этому лицо, не принадлежащее к их секте. Никто даже из местных чиновников никогда не мог видеть этих мистерий; а судя по содержанию учения этой нелепой секты, должны были быть весьма интересны и, вместе, смешны. Надеясь на поддержку командира этой роты евнухов и еще одного приехавшего чиновника, и уговорив этих двух господ, я отправился тайком вместе с ними, в субботу вечером, в дом главного жреца, с намерением подкараулить, что они в это [13] время делают,. Но для подобных случаев у них есть свои искусные лазутчики – сторожа при доме командира, и один из них, конечно, догадавшись о причине нашего ухода вместе в эту пору, в ту именно сторону, где находилась слобода скопцов, побежал скрытно разными извилинами, чтоб дать знать своим собратьям об угрожающей им опасности. В доме главного жреца мы застали некорых скопцов, лица которых выражали смущение. Мы вошли в дом, и нужно было удивляться чистоте, порядку в нём, даже некоторой комфортэбльности стоявшей там, мебели! На стене, вместо образа, висело изображение какой-то фигуры, но она была так дурно сделана, что решительно нельзя было различить, что она такое. Тем и кончился наш неудачный набег на мистерии евнухов. По воскресеньям главный жрец обыкновенно играет роль проповедника; около него охотнее, чем около других, группируются другие члены секты, как-будто для прогулки. В это время скопцы ходят обыкновенно втроем, и средний собеседник обращает назидательную, в своем роде, речь к двум остальным. В одну из прогулок по берегу Риона мне повстречался высокий, статный скопец, бледное, восковое лицо которого совершенно не гармонировало с остальною его наружностью. Усы у него сохранились потому, что он перед тем и после того, как сделался евнухом, не брился; но они уже не росли больше, как обыкновенно бывает у нормального человека, и скорее напоминали те волоса, какие нам случается видеть на давно умерших, но хорошо сохранившихся покойниках. Солдатская шинель гораздо более пристала к его прекрасному росту, чем к жалким фигурам остальных фанатиков-скопцов. Этим самым несходством своим с другими, человек этот возбуждал более любопытства и участия к себе. Я остановился около него; он выпрямился, точно на учении, снял шапку и произнес: “Здравия желаю”. Все эти приемы показывали, что он старый служака, и я начал его расспрашивать, откуда он родом, в каком полку служил и каким образом попал сюда. “Петербургский, в. б. служил в ..... полку”. – “Как же ты сюда попал?” спросил я. “Ах, в. б., в Петербурге было о нас большое дело, нельзя всего рассказать... ох, какое дело! Долго меня держали, всё допрашивали... Это такое дело, что в нём и поважней лиц несколько было замешано...” – Ну, кто ж такой, например?” спросил я с любопытством. “Нельзя сказать, в. б.”, отвечал опять солдат, “нельзя сказать: это наш секрет...” Я подумал, что старый гвардеец нарочно замешал сюда лиц, о которых он говорил, чтобы придать побольше значения [14] своей секте и обстоятельствам, за которые он попал сюда... Больше ничего нельзя было выведать от него. “Что ж, ты не жалеешь теперь, о своей участи?” – “Прошлого не воротишь, в. б.; видно, такая воля Божия”. – “Да как же, любезный, неужто воля Божия? неужели Бог хочет, чтоб на земле совершенно прекратился род человеческий и чтоб мир наш был обитаем одними животными и зверями? А если все люди последуют твоему примеру, так, конечно, скоро не останется ни одного человека и на земле не будет того, кого Бог поставил царем над всею тварью”. – “Нет, в. б. отвечал с увлечением солдат: род человеческий от того не прекратится. Не дай Бог”. – “Помилуй, да как же, брат? ведь это ж никак невозможно!” – “А разве вы не читали в священном писании, что Адам родился без зубов и без удов; а как только согрешил, так у него сейчас выросло то и другое; прежде греха Бог дал ему власть, по своему подобию, творить людей силою одного слова; после же первородного греха – человек потерял эту божественную силу и во грехе начал рождать свое потомство. Но неужели же Бог так немилосерд, чтоб не возвратить нам эту силу, творить себе подобных снова одним лишь словом? Н когда уразумеют истину эту все люди, то они опять возвратятся к тому счастливому и праведному состоянию, в котором находились Адам и Евва до первородного греха, и тогда, по одному слову нашему, будет, рождаться кому что угодно – сын или дочь”. – “Да где ж ты в святом писании вычитал это об Адаме?” спросил я. “Там так написано”. “Я, брат, священное писание также читал, но подобного ничего не находил там”. “Я, в. б., сам не читал, но так учители наши говорят, что там это написано”. – “Морочат же вас, брат, ваши учители; напрасно ты им веришь”, сказал я, уходя.

Вот что значит несколько учителей-фанатиков! Какое бы нелепое учение им ни пришло в голову, они всегда отыщут для него разные доказательства и доводы, а ученики их доверчиво примут всякое слово – и всё у них будет вертеться на том, что так учитель сказал!

Был тут еще и другой, довольно замечательный экземпляр из этой секты. Это – так называвшийся правитель канцелярии ротного командира. В самом деле, грамотей он был, хоть куда: сочинял бумаги сам очень складно, переписывав их также чисто и красиво; он умел и направление делу дать, и, бывало, в докладе спрашивает таким образом: “не поступить ли вот так, например?” [15] И мнение его всегда одобрялось его начальством. Это внушало ему некоторую самонадеянность и самодовольствие. При всём том, он обладал качеством, которого я не замечал в других скопцах: юмором и каким-то плутовским выражением лица. Настоящим своим положением он был совершенно доволен: страсти никакие его не волновали, вес и влияние между своими он имел, как правая рука начальства... Откуда же всё это? спросите вы. Неужели самородок-грамотей? Ничуть не бывало; он получил свое бюрократическое воспитание там же, где, может быть, и вы, почтеннейший читатель: на канцелярском стуле одного присутственного места; как писец, более способный, он сделан был помощником столоначальника ш....-го губернского правления. Тут-то ему пришла роковая мысль принять тот печальный образ, какой он осужден теперь носить до скончания дней своих. Из женщин, принадлежащих к этой секте, слышно было только одно имя “Скопчихи-Ковалихи”, всякий раз, как встречалась надобность в сливках, или в чем-нибудь молочном; ее же самое нельзя было нигде видеть, и потому я не мог судить по этому образцу, как евнушество действует на наружность женщины. На все мои расспросы, хорошо ли им тут жить, раскольники, к большому удивлению моему, вдруг начали бранить этот край. “Тут и народ-то живет такой дикий, неприветливый и нездоровое место такое; беспрестанно так лихорадка и мучит”. Странная вещь! нужно только удивляться снисходительности того правительства, которое послало их, в виде наказания, в такой рай земной, в какой бы, в награду, переселился с удовольствием и благодарностью всякий земледелец. Лихорадка тут не так свирепствует, как, например, в Поти; напротив, во всё время моего пребывания тут климат показался мне весьма благоприятным. Жары не столь нестерпимы, по причине большого количества влаги и обильной растительности; ночи теплы и прекрасны; дурно только дождливое время, когда всё окружающее покрыто глубокою и липкою грязью; но как только пригреет солнце – все высохло, в воздухе свежесть, небо голубое без облака, зелень еще ярче... Славное, словом, место, и зачем тут коптит небо это странное население, обреченное, по своему званию, на совершенно бесполезную для этого края жизнь, тогда как тут нужны колонисты деятельные, предприимчивые, промышленные и торговые, для благоденствия этого места, в котором еще, сказать по правде, почти ничего не сделано...

Туземное народонаселение Марани дает себя более всего знать по [16] пятницам, когда бывает тут базар: в это время вся площадь между духанами загромождена толпами, преимущественно мингрелок. По тем женским лицам, которые вы тут встретите, вы сейчас же поймете, что здесь не только базар торговый, но и базар кокетства – и вы нисколько не ошибетесь. Сюда хорошенькие мингрелки, с каким-нибудь пустячком, приходят показать себя... Если приглядеться к этому базару, то невольно припомнишь те восточные, на которых производилась торговля женщинами. В самом деле, Мингрелия, издавна славившаяся красотою своих женщин, в старые времена, когда турецкое влияние не встречало здесь никакого соперничества, была просто турецким гаремом. Отсюда по Риону и Черному морю все лучшие красавицы сплывались на рынки Трапизонда и Константинополя: это убило в стране всякую нравственность: отец не стыдился продавать свою дочь. Глубокие и, может быть, неизгладимые следы оставили эти бедственные времена в народной нравственности. И теперь еще в Мингрелии встретится не один отец, который решится торговать своею дочерью! Даже высшие сословия не могут представить в этом отношении утешительного исключения. В каких суровых чертах изображает нам это растление мингрельской нации Шарден, путешествовавший по Закавказскому краю и Персии в XVII столетии и оставивший нам сочинение об этих странах, до сих пор почитаемое классическим! Приведем некоторые места из его рассказов о Мингрелии. Дворяне тут (говорит он) имеют власть над жизнью и имуществом своих подвластных: они делают с ними что захотят; берут у них жен, детей и продают их. Каждый крестьянин обязан ежегодно снабжать своего господина кукурузою, гоми, вином, скотом и другими продуктами, какие у него есть. К обязанностям крестьянина относится также угостить несколько раз в год своего господина. Пользуясь этим, дворяне разъезжают себе круглый год по своим крестьянам и объедают их. Владетель ведет такой же образ жизни, так что очень трудно бывает узнать о месте его пребывания. С ним постоянно странствует всё его семейство, а также придворные гости, иностранцы, прислуга, следующая пешком за ними в огромном числе, с различного рода дорожными запасами. Объезжая свои земли, владетель собирает подати и судит спорные и тяжебные дела. Во время пути ему подаются местными жителями прошения и он разбирает дело или на месте поднесения просьбы, или по приезде на ночлег. При подаче просьб, соблюдаются обыкновенно следующие церемонии: [17] чтец, при представлении её, становится обыкновенно на колени перед владетелем, который принимает ее и отдает своему визирю, и тогда последний начинает читать вслух эту просьбу. При этом истец, с своими приближенными, подымает жалкие крики и вопли, чтоб разжалобить владетеля; ответчик делает то же. Наконец, представляются с той и другой стороны свидетели и, выслушав их, владетель произносит свою резолюцию. Споры между крестьянами, принадлежащими различным владельцам, разбираются последними. Когда же возникает какой-либо спор между дворянами, то решает сила. Обыкновенно в подобных случаях они нападают на имения, принадлежащие противникам, и вооруженною рукою отбивают скот, разоряют подвластные ему земли, и жгут и грабят всё, что попадается под руку. Слабый противник, не будучи в состоянии оградить себя от насилия, прибегает к защите владетельного князя, который призывает обвиняемого и старается уладить дело примирением; но такие примирения обыкновенно бывают весьма непрочны и продолжаются до первого удобного случая отмстить за обиду. И поэтому нет почти дворянина в Мингрелии, который не имел бы с кем-нибудь вражды, вследствие чего, все они постоянно носят при себе оружие и окружают себя такою многочисленною свитою, какую только позволяет содержать их состояние. На коне они всегда вооружены с ног до головы; даже ложатся спать с оружием. Употребительное в этой стране оружие есть следующее: копье, лук и стрелы, прямая сабля, булава и щит; немногие имеют огнестрельное оружие. Мингрельцы все хорошие воины и славно ездят верхом; копьем владеют также с большим искусством. Детей приучают к стрельбе из лука с четырехлетнего возраста. Простолюдины кланяются дворянам, становясь на одно колено; это делают не только мужчины, но и женщины. Порода людей в Мингрелии красива; мужчины весьма статны, женщины чрезвычайно хороши; те, которые постарше и не так красивы, белятся и румянятся, прочия же красят брови. Одежда их походит на персидскую; головной убор подобен европейскому, исключая прически. Мингрельцы не носят бороды, исключая духовных лиц; они бреют верхушку головы и стригут волосы в кружок; на голове они носят небольшую скуфью, зимою же меховую шапку. Они так бедны, что во время дождя, чтоб не испортить своей шапки, ходят с открытой головой. Крестьяне почти совершенно нагие, и нищета их доходит до самых последних пределов. Большею частью вся одежда их состоит из войлочного [18] плаща, которым они прикрываются с той стороны, с которой идет дождь или дует ветр; имеющий рубашку и какое-нибудь нижнее платье, считается весьма достаточным. Обувь у немногих, имеющих ее, состоит из грубой, невыделанной кожаной подошвы, привязываемой к ногам ремнем; нога в подобных сандальях нисколько не защищена от сырости, грязи и холода. Дворяне носят широкие, кожаные поясы, покрытые серебряными бляхами; на поясе обыкновенно висит кинжал и три кожаные мешочка: с солью, с перцом, шилом, нитками, кремнями и пр. Жилища в Мингрелии везде деревянные и разбросаны по лесам. Домы очень неудобны и грязны; в них нет ни окон, ни печей; свет входит через двери; огонь раскладывается по середине. Домы построены без фундамента, а потому воры нередко проникают в жилища из-под пола. В крестьянских домах вся семья живет в одной комнате. Перед домами владетелей и князей находятся большие дворы, где они обыкновенно выслушивают просителей, судят споры и произносят решения. Наиболее употребительное хлебное растение есть гоми (gom); кроме того, довольно проса и немного рису; пшеницы и ячменя весьма мало. Одни только люди высшего сословия едят пшеничный хлеб, да и то весьма редко. Из мясной пищи более употребительны говядина и свинина. Свиней здесь очень много, и они чрезвычайно хороши; таких свиней, как мингрельские, нет в целом свете. Дворяне обедают, по восточному обычаю, сидя на коврах. Простолюдины за обедом садятся на скамью; перед ними ставят другую скамью, такой же вышины, которая служит столом. Посуда вся из дерева, даже стаканы деревянные; у знатных людей есть много серебряной посуды. В этой стране существует обычай, что все, без различия званий, едят вместе; царь, его двор и все придворные служители, до последнего конюшего, обедают вместе; точно также и царица обедает с своими придворными женщинами, девушками и прислугою; если нет дождя, то обедают на дворе. В больших домах у знатных людей обед открывается тем, что когда все усядутся, то четыре человека приносят большой котел с гоми. Обыкновенно какой-нибудь оборванец вынимает гоми из котла деревянною ложкою и кладет каждому по куску, весом фунта в три ¹; два другие служителя приносят небольшой котел, где гоми лучше и более, [19] чем в большом котле; это гоми назначается для гостей и особенно уважаемых лиц. В обыкновенные дни обед прислуги ограничивается одним лишь гоми; а господа едят, кроме того, овощи или немного мяса и сушеную рыбу. В праздничные, для угощения, убивают свинью или быка и достают дичь. Зарезав какое-либо животное и сняв с него шкуру, мясо варят в большом котле, без соли и приправы; мясо обыкновенно не доваривают и подают отчасти сырое. Все мясо и овощи ставят перед хозяином, который посылает куски его своим гостям и подвластным. Едят пальцами и так грязно, что один только сильный голод может заставить есть вместе с этими варварами. Во время обеда, два служителя ходят кругом и наливают присутствующим вина; у простолюдинов же вино наливают женщины и девушки. Спросить самому вина, или отказаться от предлагаемого считается одинаково неприличным. Каждый раз, всякому из присутствующих наливают около полубутылки вина, и таким образом, обыкновенные дни обходят с вином по три раза; на праздниках же и на пирах гости пьют до совершенного опьянения. Вообще мингрельцы и соседи их большие пьяницы; в этом превосходят они немцев и всех северных жителей ². Они никогда не подбавляют воды в вино; мужчины и женщины пьют постоянно цельное вино. За обедом гостей принуждают всеми способами пить как можно более, причем происходят большие церемонии и говорятся друг другу разные любезности. Что касается содержания их разговоров, то между мужчинами – это рассказы о воровствах, убийствах, продаже невольников, военных подвигах; в разговорах с женщинами они позволяют себе большую вольность. При этих разговорах присутствуют дети и выслушивают самые безнравственные вещи: можно смело сказать, что нигде не дают такого дурного воспитания детям, как в Мингрелии; отец учит их воровству, а мать развращает их. Мингрельские женщины умны, хитры, приветливы и любезны; но при этом все они чрезвычайно злого нрава, горды, надменны, коварны, лживы, жестоки и бесстыдны. В мужчинах все эти дурные качества более еще развиты. Все они наклонны к грабежу, изучили его до тонкости и сделали из него ремесло, наслаждение и даже предмет хвастовства. Они рассказывают с величайшим удовольствием о сделанных ими воровствах; [20] убийство же, грабеж и обман называют добрыми делами. Распутство, гнев, доходящий до бешенства, кровосмешение и тому подобные пороки не считаются в Мингрелии предосудительными. Весьма часто мингрельцы отнимают друг у друга жен; иной женат на двух женах и даже на трех. Если муж застанет жену с любовником, то имеет право требовать с виновного свинью, и обыкновенно всё удовлетворение ограничивается только этим; свинью эту съедают вместе все трое: жена, любовник и муж. Этот развращенный и злой народ имеет самые странные понятия: он полагает, что иметь много жен и наложниц есть приятное и, вместе с тем, полезное дело, потому, что от этого рождается много детей, которых можно продать на чистые деньги, или променять на товары и необходимые припасы. Но это еще ничего, в сравнении с бесчеловечным обычаем убивать новорожденных, когда нечем кормить, и больных детей, если не на что лечить их. Они, в подобных случаях, оправдывают себя тем, что, поступая так, избавляют несчастные создания от нищеты и страданий!”

Вот мрачная картина быта жителей этой богато наделенной природою страны, написанная иностранным путешественником, умным и наблюдательным! Не угодно ли вам услышать еще рассказ русского чиновника, служившего на Кавказе при князе Цицианове, статского советника Литвинова, который был послан в Западное Закавказье с весьма важным поручением. У Литвинова также было немало наблюдательности, и жаль, что его донесение об этих странах хранится в рукописи, в архиве главного управления Кавказского края и нигде, сколько я знаю, не было напечатано целиком.

“Народы эти (говорит он) расположены веровать всему чрезвычайному и сверхъестественному; они хитры и мстительны до зверства; измены не стыдятся; всякий живет для себя; родства и дружбы не существует; по наружности набожны, но существу закона не следуют. Владетели этих земель – деспоты; они безгранично изливают месть над теми князьями, которые попадаются им в руки, но бессильны против тех, которые, запершись в своих замках, грозят сообщничеством других недовольных и соединением с соседним владетелем. Пленопродавство не только побуждает похищать людей в пограничных владениях, но брат у брата захватывает поселян; и кто более похищает пленных и продает их туркам, тот более может содержать вооруженных [21] людей и обогащаться этим промыслом. Доходы владетелей ничтожны; главнейший состоит в том, что владетели ведут кочующую жизнь, меняют свое местопребывание сообразно временам года: летом в горах, зимою в долине; живут на счет тех селений, которые посещают, до тех пор, пока находят там пищу; голод и жалобы поселян на грабежи и насильства понуждают владетелей и князей переходить в следующую деревню. Часто сень дерева, шалаш заменяют царские чертоги, и простота этой жизни соединяет самовластие с рабством. Царь, без суда лишающий жизни всякого из своих подданных, делит трапезу со всеми без разбора, и последний нищий имеет право делить с ним хлеб и соль, наравне с придворными; разница только в том, что простолюдин прислуживает дворянину, дворянин – князю, а князь – царю. Все, носящие оружие и следующие за князьями, кормятся на счет хлебопашца, а князья делятся с ними добычею, как с братьями, и потому, при первом объявлении войны, всякий спешит соединиться с своим владельцем, чтоб не упустить случая грабить неприятеля. Суд над виновным, каждый владетель производит словесно, при собрании народа и по своему благоусмотрению, руководствуясь одною волею. Если обвиненный имеет силу, то противится такому решению; в противном случае, он отдается под покровительство другого владетеля, или турок; иначе, он подвергается всем ужасам казни, изобретенной кровожадным Востоком: отсечению членов, выкалыванию глаз, выжиганию их раскаленным железом, также закапывают живых в землю или в известь, которую поливают водою, чтоб человек истлел понемногу, и сжигают на кострах”.

Многие показания того и другого, Шардена и Литвинова, до сих пор подтверждаются действительностью; до сих пор, туземцы живут тут повсюду в лесах, в хлевах, какие описал Шарден, из дерева, без окон и печей. Население здесь довольно большое, а между тем край кажется совершенно пустынным, именно от того, что вы не видите этого населения, спрятанного по лесам. Русское правительство недавно только взяло под свою опеку этот край; а что было до того времени – спросите у народа: он вам расскажет. Ничья собственность здесь не уважалась, кроме собственности того лица, которое управляло краем. Оно само расхаживало по избам своих несчастных подданных, собирая всё, что только могло найти – последний моток шелка, последнюю курицу, Такое удивительное собирание податей было совершенно [22] похоже на грабительство. Несчастный народ изнемогал в нищете и нуждах всякого рода…

В 1857 году, здесь было водворено временное русское управление.

Между тем, прошла целая неделя в ожидании. Рионский пароход оказался огромным пуфом. Вдруг, в один прекрасный вечер, толпа мингрельских ребятишек, сбежавшихся сюда из окрестностей, начала кричать на всю деревню “пароход”. Это было, может быть, единственное слово по-русски, которое они знали, и притом узнали его весьма недавно, потому что появление на этой реке корабля, двигавшегося паром, страшно поразило всех полудиких здешних жителей, которые никогда не видали этого; они приписывали даже всё это дело колдовству и чародейству. Кроме того, местные жители были недовольны этим нововведением, потому что оно отнимало у них хлеб. Весьма многие из них были лодочники, которым иногда, с своим жалким каиком, приходилось зарабатывать хорошие деньги. Они-то более всего запугивали, что река эта не годится для подобных выдумок, и от всей души желали, чтоб пароход разбился вдребезги об какую-нибудь карчу и чтоб капитан его и всё пассажиры провалились па дно речное. Во время весьма-непродолжительного еще плавания по Риону “Аккермана” (так звался этот пароход), ему случилось попасть на мель. Нужно было видеть удовольствие, с каким спешили сообщить эту новость мингрельцы! После того не однажды, желая привлечь на свои каюки неопытных приезжих, они рассказывали об “Аккермане”, что знают наверное, что он снова попал на мель. Но вот, однако “Аккерман” медленно подошел к своей наскоро устроенной, незадолго перед тем, пристани; пассажира было, кажется, три или четыре, в том числе в 1-м классе – один: английский консул, недавно-назначенный своим правительством на этот пост в Сухум-Кале.

В Сухум-кале, в военный лагерь – консул! Там, где никогда не было никакого консула! Это правда: Сухум даже не город; одна улица составляет всё его богатство. И до войны, Англия тут не держала консула. Представитель её, также как и Франция, для всего Кавказского края, был в Тифлисе. После войны, более доверчивая Франция послала опять своего консула туда же; но Англия переменилась в этом отношении. В Тифлисе ей не зачем было наблюдать; а консулов она не назначает туда, где ей нет надобности... Послала она его в то место, где нет ни общества, ни развлечений, где, взамен всего этого, делает визит беспрестанно [23] изнурительная лихорадка, где нельзя выйти из черты укрепления (не знаю, как назвать Сухум-кале точно также, как и Редут-кале; тот и другой – не город; укрепления тут также никакого нет), без опасения быть убитым.

Но, словом, Англия лучше всех на свете знает, где ей нужен консул. О! она прекрасно изучила всё Черное море и его прибрежье во время последней войны. Теперь у неё для этих мест есть такие карты, где всё Черное море и его берега, со всеми их подробностями, видны как на ладони.

Прибытие парохода дало мне возможность переселиться на новую квартиру, в каюту, где, после семидневного голода, можно было иметь всё, что угодно. Английский консул был приятный собеседник, но он уезжал в Тифлис на другой день чуть свет, и потому мы старались расспросить друг у друга всё, что нас интересовало. Ему хотелось узнать от меня поближе край, и потому в неумолкаемой беседе прошел у нас весь вечер, окончившийся ужином; желая испытать его ориентальные познания, я вступил с ним в разговор на турецком языке, и оказалось, что он очень силен в константинопольском наречии, но арабского и персидского языков совсем не знал; с капитаном парохода он завел речь по-итальянски, так что наша каюта представляла в это время вид маленького Вавилона. На утро нужно было похлопотать о его отправлении, так как он сам не знал совсем этого края и не говорил ни на одном из тех языков, которые были здесь в употреблении. На перекладной он ни за что не решался отправляться: уже в Англии он слышал об этом инструменте, выдуманном для пытки человеческой. Он предпочитал отправиться до самого Тифлиса верхом, для чего ему нужны были три лошади: одна под него самого, другая для его вещей, а третья для проводника. Не знаю, выдержал ли он подобное путешествие, в продолжение более чем 300 верст.

На другой день явились новые собеседники; один из них агент пароходного общества “Лойд”, рядом итальянец, живший постоянно в Трепизонте и ездивший на время в Закавказский край; теперь он возвращался назад; на голове его было нечто в роде белой чалмы, из тонкого голландского полотна; он носил это всегда летом, для предохранения головы от солнечного удара. Другой был Тифлисский купец, француз, ехавший теперь в свою любезную Францию, для закупок там en gros разных пустячков, за которые ему закавказские обитатели платят дорогую [24] дань. Теперь Марань сделалась веселее, и уж не нужно было изучать от скуки быт скопцов.

Но вот “Аккерман” развел пары; мы должны в этот день двинуться опять на несколько десятков верст вперед, и движение это должно быть очень интересно для того, кто еще ни разу не ездил по такой удивительной реке, как Рион. Верст десять мы прошли благополучно, потому что на этом пространстве были вытащены наиболее опасные карчи; но потом плавание начало сопровождаться разными приключениями: то заедем в рукав, по которому уже нельзя более продолжать плавания, и возвращаемся назад; то наедем на мель, но не глубоко, и потом задним ходом удираем от неё; то вдруг перед нами огромная карча, заметная по не совсем обыкновенному волнению воды, и мы берем в сторону и спасаемся от этого рионского крокодила... Это сравнение напоминает нам Нил: в самом деле, Рион имеет некоторое сходство с последним: он также наносит ил, также периодически поднимаются его воды. По окрестностям пароход производил такое действие, какое первый стимер на реке Миссиссипи произвел на соседних дикарей. Из деревень за нами гнались толпы мальчишек и больших, женщин и мужчин, которые бежали за “Аккерманом” до тех пор, пока он, по причине мелководья, должен был идти медленно; но когда пускался средним ходом (скорым здесь вовсе нельзя было идти), то вся эта толпа в изумлении останавливалась, делая над своими головами из рук род зонтика и следя за удивительным для них кораблем до тех пор, пока он совершенно не исчезал из их глаз.

Без кормчих-скопцов здесь бы и нельзя было плавать; они изучили прекрасно эту реку; сейчас замечают, где карча, делают, во время, плавания промеры с обеих сторон, громко прокрикивая, как велика глубина. Если б поручить это дело мингрельцам, то они, наверное, постарались бы так обделать этот бедный пароход, что ни он и никакой другой не решился бы более плавать по Риону, а этого бы им и нужно было: тогда они, по-прежнему, стали бы зашибать себе хорошую деньгу, за мучительный провоз путешественников вниз и вверх по этой реке.

На вопрос мой, почему пароход не пришел в объявленное время и отчего его рейсы не находятся в связи с рейсами морского парохода, мне отвечено было (к моему крайнему изумлению), что время отхода и прихода у них уже изменено, и что рионские пароходы нисколько не должны быть в связи с морскими; что это [25] совершенно отдельная линия, устроенная для того, чтоб оживить Мингрелию. Прекрасно: оживляйте Мингрелию, как хотите, но зачем же бедные пассажиры принуждены будут жить по неделям в Марани и Поти, особенно в последнем, где для них не существует никакого помещения, нет кровли, под которою бы они могли укрыться днем от солнца, ночью от сырости, в дурное время от дождя и грязи, которые в этих странах случаются весьма часто. Марань еще представляет, в этом отношении, хоть какие-нибудь данные; но Поти – о Боже, что это такое! Представьте себе, что здесь построены в болоте две самой удивительной наружности улицы, состоящие исключительно из духанов (род кабаков и мелочных лавок, вместе), что посреди спиртуозного запаха, в чулане, в буквальном смысле этого слова, где мыши ночью прыгают по всему вашему телу, без стула, без постели, без стола, без какого-нибудь сносного человеческого кушанья, которое бы могло подкрепить силы – должна проводить нередко проезжая дама по нескольку дней сряду. И это случалось на моих глазах. Но отчего же? оттого, что русское общество пароходства и торговли, учредившее рионскую линию, поставило ее в совершенный разлад с морскою, на том основании, что, по какой-то системе его, эта линия должна быть совершенно отдельною и независимою. А от этой системы, от этой странной теории на практике должны страдать несчастные пассажиры в негостеприимном крае, где всё дурно и дорого, где за небольшой полубелый хлеб нужно заплатить 20 к. с. На гостеприимство местного начальника тут никак нельзя рассчитывать; этот край, по дешевизне, не Малороссия, хотя, по дарам природы, не уступит никакой другой стране на свете, и потому тут решительно нет возможности быть гостеприимным. Таковы неприятные для публики последствия разъединении рионской линии от морской. Я, как испытавший это, должен всего более вопиять против подобного распоряжения.

Конечно, пароходство по Риону никогда не принесет значительных барышей; но все-таки, раз взявши его на себя, русское общество пароходства и торговли должно было бы заботиться о доставлении пассажирам больших удобств, тем более, что местное начальство уничтожило здесь теперь ради его и те едва сносные средства для сообщения, какие существовали прежде, до устройства пароходства: именно вьючный путь вдоль берега реки Риона, где были устроены и станции, состоявшие, впрочем, из одних конюшен, [26] в которых стояли казачьи лошади; общество это должно бы было распорядиться так, чтоб рионский пароход был всегда аккуратен, не только для сильных мира сего, как было в первый год его учреждения (теперь не знаю, может быть, новый пароход будет в большей системе совершать свои рейсы), но для публики.

Поводом его учреждения здесь было скорее честолюбие, стремление к чинам, чем надежда на выгоды. Вследствие этого, рионский пароход, и в отношении публики, наблюдал подразделение: для одних он не боялся даже плавать в сумерки, в мелководье, а для других он не хотел являться и днем, при большой воде...

Совершенным разъединением своих рейсов, от рейсов морских, рионский пароход имел в виду приучить к нему прибрежных жителей, оживить Мингрелию... Но посмотрим, как он оживлял её берега.

Туземные жители не изъявляли никакой охоты плавать на нём: у всякого почти семейства здесь есть своя лодка; всякий может даром доехать на ней, куда ему угодно; провизии ему немного нужно; одна гоми (род кашицы) удовлетворяет все его незатейливые потребности; он закусывает ее хлебом из кукурузы.. О, варварский хлеб! если б вы знали, так камнем и ложится на желудок. По недостатку другого хлеба, я как-то начал его есть; но, после двух кусков, я почувствовал не насыщение – о, нет, но страшное отяжеление желудка. В дорогу, кроме того, мингрелец берет с собою маленький котел. В дровах нет недостатка, потому что вся страна состоит из леса. Цена за провоз с низшего класса народа на рионском пароходе, конечно, весьма незначительна: всего один рубль серебром с человека; но для народонаселения, у которого нет денег и не откуда их достать, по несуществованию в крае почти никакой промышленности, и рубль серебром дорог; притом нужда в передвижении бывает только в том народе, в котором развиты промышленность и торговля. Здешний же житель часто не выходит целую жизнь из того хутора, в котором родился; он живет себе там, народит детей в своем хлеве, да и умрет; тем и ограничивается вся деятельность его жизни. Другой же поедет себе охотнее по берегу верхом... Как предки его путешествовали, так и он хочет непременно... И я здесь ничего не преувеличиваю. Вот примерь: рионский пароход плывет себе, оживляя берега Мингрелии... А вдоль берега едет мингрельский князь... “Стой, стой!” кричит он, махая рукою, кажется, больше для того, чтоб от скуки побеседовать. [27] Пароход, только что, воспользовавшись глубоким фарватером в этом месте, начал идти скорее обыкновенного, но, нечего делать, он, ведь, прислан сюда собственно для оживления берегов Мингрелии, так как же не остановиться для нового пассажира? Стоп машина! Устраивают кое-как пристань, перебрасывают на берег широкую доску: новый пассажир взъезжает по ней верхом... “Я здешний князь” говорит он, “хочу ехать в Поти...” – “Милости просим” отвечают ему, “вот мы для вас и билет сейчас отрежем”. Начинается операция отрезывания билета; наконец ему подают его и говорят, что он стоит 2 р. 50 к., кроме того, за обед 1 р. сер. “Да я уже обедал” отвечает мингрельский князь. “Все-равно, у нас всякий пассажир 1-го класса обязан платить за обед, будет ли он обедать, или нет”. – “А во втором классе у вас можно не обедать”. – “Второй класс только для простого народа, а вы князь”. – “Нет, два с полтиною дорого” сказал он решительно и удалился назад.

Этакими-то анекдотами действительно оживляет рионский пароход берега Мингрелии.

Наконец, к пяти часам вечера мы были в Поти. Все власти этого города вышли к нам навстречу: тут был начальник города, чины: медицинский, таможенный, карантинный, офицер корпуса сухопутных и морских инженеров, казак и еще одна дама, жена капитана, начальника города. Впрочем, в этом городе было более властей, чем, подчиненных. Единственные подчиненные были духанщики, или владетели мингрельских кабаков, а в Поти не было других построек, кроме квартир этих чиновников и духанов...

Но мы назвали Поти городом... Да, здесь даже предполагалось учредить градоначальство. Этот пункт на кавказском берегу Черного моря найден был самым удобным для развития торговли. Действительно, географическое положение Поти весьма хорошо; он находится как раз на Черном море (теперь в двух верстах; но когда будет обстроена, город, то, вероятно, дойдет до самого берега). У устья реки Риона, в стране, богатой лесом, плодородной до невероятия... всё это данные, весьма-много обещающие впереди. Редут, находящийся в пятнадцати верстах от Поти, не имеет их, а между тем до войны он был главным портом в этих местах. До сих пор не все купцы довозят свои товары до Поти; они разгружают их в Редут-кале и оттуда сухим путем отправляют до Кутаиса и Тифлиса. Какая причина [28] этому? Они объявили мне, что таким образом им обходится это несколько даже дешевле, а во-вторых, что на рионский пароход решительно не может рассчитывать торговля; что это только франтик, который любит пощеголять, время от времени, на водах Риона.

Мы излагаем здесь все эти обстоятельства с тою целью, чтоб неудобства эти были устранены, чтоб русское общество пароходства и торговли знало их. Я уверен, что никто из посетителей не решится обращаться к тем жалобным книгам, которыми оно снабжает свои пароходы: от этого удержит его весьма многое... Существовать пароходству по этой линии не так трудно: топливо ему ничего не стоит; лесу здесь так много, что правительство еще платит тем, которые его вырубают; для пристаней своих ему также не нужно покупать земли: земля эта велика и обильна, но... При таком избытке леса и места, что бы стоило здесь русскому обществу пароходства и торговли выстроить у обеих пристаней – в Марани и в Поти, в особенности в последнем – по одному какому-нибудь убежищу для проезжающих.

Я был довольно счастлив на этот раз: мне предложил гостеприимство начальник города. Его же дом был местом, куда сходились обедать и ужинать все власти города: медицина, таможня, карантин, строительная часть и т. д. Медицина в особенности оказалась прекраснейшим малым; о геологии этой страны Л* имеет совершенно самостоятельное мнение; он думает, что находящееся здесь неподалеку озеро Палеостом вовсе не есть остаток воды Черного моря, берега которого в течение времени осушились на значительное пространство, но что это есть древнее устье реки Риона, который в старые времена был вообще более глубокою и значительною рекою, чем теперь, так что по нём могли плавать большие суда; что Палеостом было прежде устье Риона, то доказывает и греческое название озера – ??????? ?????, то есть древнее устье. Действительно, этимология совершенно говорит в пользу мнения Л., потому что никак нельзя отрицать, что название озера есть греческое, не заимствованное из какого-либо другого языка, тем более, что в этой стране греческие названия остались до сих пор, как, например, Рион и весьма многие другие. Следовательно, уже во времена греческого влияния река эта изменила совершенно русло, так что греки стали называть образовавшееся от старого устья озеро – старым устьем. Но может ли филология здесь опереться на геологию? Странно было бы, если б между старым устьем [29] и новым руслом реки не осталось никаких следов сообщения; а их тут, действительно, кажется, нет. Может быть, и греки насчет этого озера думали то же самое, что и Л*. Если ж переворот этот с Рионом был, то когда он совершился? в доисторическую ли эпоху, наконец?

В короткое время мы подружились с Л*. Он крепко защищал Поти и уверял меня, что рассказы о дурном, лихорадочном климате его были совершенною выдумкою, не имевшею и тени правды, что дурная репутация приобретена была этим местом по следующему случаю. Во время путешествия по Закавказскому краю в Бозе почившего государя императора Николая Павловича, в городе Поти отправился на тот свет весь гарнизон. Причина этой смертности происходила вовсе не от климата, а просто от того, что гарнизон жил в весьма ветхой казарме, которая никогда не починялась. По законам физики случилось так, что казарма эта обрушилась, наконец, ночью в то время, когда там спал гарнизон. Что делать? Нельзя было представить это событие так, как оно в самом деле было – и свалили на дурной климат Поти, на здешние лихорадки горячки, болота и леса. Это было в то время, как Кавказским краем управлял барон Розен. Известно, что государь остался недоволен им, так как открыты были некоторые злоупотребления. Об этом путешествии сохранились до сих пор живые воспоминания в жителях Закавказского края, а также и о бывшем флигель-адъютанте его величества, сопровождавшем монарха, А. А. Катенине.

“С тех пор (продолжал тот же рассказчик) началась дурная репутация потийского климата. Город был упразднен; остался самый незначительный гарнизон, и сослать кого-нибудь в Поти – на жертву медленной смерти, считалось большим наказанием. Медик говорил мне, что он сперва считал несчастьем, что попал сюда; он был воспитанник военно-медицинской академии, человек совершенно без всякого состояния, без всякой протекции и потому не мог похлопотать, чтоб его послали в какое-нибудь место получше; но теперь, проживши в Поти несколько лет, он увидел, что это его счастье, что он попал сюда, что иначе он бы давно был в могиле, причем показал свою грудь. Действительно, это был человек, в высшей степени наклонный к чахотке, и только влажно-жаркий, южный климат спасал его от верной смерти.

О вы, жители и жительницы Петербурга, безнадежно-страдающие [30] чахоткою! спешите сюда, сделайтесь жителями Поти – и даю вам слово джентльмена, что вы будете жить; спешите сюда, если смерть для вас страшна, если жизнь для вас приятна, где бы вы ее ни проводили – на краю ли света, или в шумном городе, посреди неумолкаемой суеты. Для места, в которое вы приедете – это вопрос очень важный; вся слава Поти в будущем зависит от вас; не на кого более возлагать свои надежды. А вы, господа чахоточные, которые составите здесь цветущую колонию, в особенности, если с вами приедет побольше Травиат, которые в Петербурге, действительно, как героиня оперы Верди, чувствуют, как с каждым днем, с каждым часом, от дурного северного климата жизнь их всё более и более угасает, вы здесь растолстеете, поправитесь во всех отношениях, сделаете из Поти весьма веселый, хорошенький город, просветите окрестных мингрельцев – и вот, вместо того, чтоб умереть, вы будете играть такую блестящую роль в истории цивилизации человечества!

Жаль, право, что наши чахоточные богатые люди не знают, где им искать спасения: они теряют золотые горы на докторов, на бесполезные поездки за границу. Если жизнь, где бы то ни было, предпочитают они мрачному Аиду, то всего лучше переселиться сюда. Право, мысль прекрасная; но если она осуществится, то прошу вас, господа новые колонисты, не забыть и меня и воздвигнуть мне на берегу Риона маленький памятник, с надписью: “первому, подавшему мысль об устройстве здесь колонии чахоточных”. Exegi monumentum...

Шутки в сторону: если есть здесь колония людей с такими физическими недостатками, как скопцы, то отчего же и не быть колонии чахоточных: когда они совершенно переродятся, будут жить новою жизнью? С другой стороны, Поти разбогатеет, сделается красивым городом, действительно достойным того, чтоб в нём учредили градоначальство; лихорадки в нём уменьшатся и, может быть, совсем уничтожатся от вырубки повсюду в окрестностях леса, который мешает свободной циркуляции воздуха, и от осушения болот посредством дренажа.

Действительно, на эти два последние предмета обращено теперь особенное внимание. Знаете ли вы, что такое здешние леса? О! по европейским вы совсем о них не судите. Это лес, в котором нельзя ни одного шага сделать вперед; он, может быть, не вырубался в некоторых местах от сотворения мира; каждое почти [31] дерево в нём густо обвито разными вьющимися растениями – виноградом, плющом, кавказскою сарсапарилью, хмелем и другими. Деревья здесь стоят так густо, что составляют как бы сплошную стену, не только человеку здесь нет места двигаться, но даже воздуху. Итак, для очищения этого последнего, нужно было серьёзно подумать о вырубке лесов. Принялись за дело, но оно как-то медленно тянется, конечно, по недостатку рабочих рук. В то время, как я был в Поти, лес был вырублен небольшим полукругом, и между тем уже это стоило, кажется, около 13.000 руб. серебром – сумма, которая могла бы пригодиться на многое более полезное для этого крайне бедного города. Не лучше ли было бы просто выжигать этот лес, как это делается во многих местах, где он излишен? А то ужасно и представить себе, какие страшные суммы понадобятся на одно только, чтоб уничтожить с корнем в окрестностях лес. Второе обстоятельство, неблагоприятно действующее на здешний климат, это – болота, в некоторых местах совсем непроходимые. Их начали осушать посредством дренажа, или проведения труб к Риону, для стока туда влаги. Но сколько времени будет здесь таким образом осушаться почва? Я думаю, что и ста лет едва ли довольно для достижения подобной цели!

Вот уж смерклось; я был на квартире Л*.., Но, Боже! что это? Я точно в лавке часового мастера; как будто висят сотни заведенных часов: шум совершенно такой; но часов здесь – кроме двух карманных, которые вовсе не могли производить такого шума – не было. Представьте себе, что это были в стене какие-то червяки, которых вовсе нельзя было видеть и которые глодали дерево. При таких условиях, деревянный дом (камня тут совсем нет) не может долго служить, и беспрестанно нужно его перестраивать совершенно заново. Но этот концерт был ничто, в сравнении с тем, который поднялся вскоре за тем. О! зачем г. Лазарев ищет музыкального вдохновения в одних знойных степях Африки? Поти мог бы представить ему еще гораздо более материалов для этого. Представьте себе таинственную темноту, шум моря, которое начало к ночи сильнее волноваться, и ко всему этому пронзительный вой шакалов из окрестных лесов и кваканья целых мириад лягушек отовсюду, потому что здесь повсюду болота, даже там, где живут люди. Маэстро, что бы создали вы, вдохновенные таким музыкальным вечером? О, верно новые, дивные звуки породил ваш бы неистощимый гений, и мы [32] бы еще с большим любопытством ходили на ваши удивительные концерты...

Видали ли вы “Ночь в духане” графа Соллогуба? Кажется, эту пьесу не давали ни на одном из русских театров; да действительно, она только и может быть интересна для того, кто знаком с природою закавказского берега Черного моря. А эта природа в ней представлена довольно живо; на тифлисском театре пьеса эта шла лучше всех других русских пьес, потому что каждое из действующих лиц актеру можно было здесь весьма легко скопировать с кого-нибудь, особенно под руководством автора. Главный герой пьесы духанщик, и это, действительно, самая характеристическая личность во всём Закавказском крае: он и купец и фактор и всё, что угодно. Но еще более резкие черты принимает эта личность в местах, близких к Черному морю: о, тогда это отчаянная личность! Он и контрабандист и продавец невольниц, при случае. Последнее до сих пор еще не искоренилось на кавказских берегах Черного моря; припомните происшествия, случившиеся в прошлом и позапрошлом годах в Трапизонде, когда жизнь русского консула была в опасности от того, что он хотел воспрепятствовать на базаре этого города продаже кавказских женщин. Его духан служит местом всевозможных сделок; вместе с тем это и гостиница, и место для отдохновения всякого рода авантюристов. Вот перед вами два господина в этом роде: один из них, изучающий древности края, историю, естествоиспытатель также: в кармане его барометр, о сохранении в целости которого он гораздо более заботится, чем о сохранении в целости самого себя. Истомленный путешествием, измоченный дождем, он ищет приюта в этой оригинальной гостинице – духане. Тут перед ним является другая личность – живописец, ищущий вдохновения для новых произведений. Делается темно; из леса начинается завывание шакалов... о! тут этим двум мужам недостает еще третьего товарища – музыканта, ищущего также вдохновения для своих произведений. Целые армии комаров бросаются на наших авантюристов: это им не дает спать, и тут начинается целый ряд приключений, придуманных, впрочем, только для того, чтоб дать пьесе какой-нибудь сюжет. Ученый авантюрист слишком уж увлекается своими изысканиями: во всяком туземном князе он видит или багратида, или арзацида...

Перед сумерками отошел отсюда пароход в Трапизонд; на нём отправились агент Лойда и тифлисский купец, о которых [33] я говорил. В это же время случилось происшествие, которое довольно хорошо характеризует общественную жизнь в отдаленных уголках Закавказского края. На наше жилище сделан был набег одним батальонным командиром, Коршуном, приехавшим сюда верхом с двумя дочерьми, многочисленною свитою офицеров, юнкеров и горнистов. В тот же день задан был бал; я был утомлен, и потому зашел только на минуту посмотреть на закавказский бал, а потом удалился в свою комнату и хотел позвать к себе в гости Морфея. Но это оказалось решительно невозможным. Черное море в эту ночь начало всё более и более сердиться; поднялась страшная буря; мне иногда казалось, что волны вдруг хлынут и зальют потийские лачужки. Отправившийся отсюда пароход – как я узнал после – не мог более держаться в открытом море и должен был искать на всю ночь убежища в одной бухте. В то время, как таким образом ревело море, музыка горнистов, чрезвычайно жалкая и монотонная, делалась всё более и более яростною. Крик, хохот, шум веселившихся также усиливался; к утру он, наконец, заглушил и шум моря и звуки горнистов: он явно начинал принимать бранливый и скандалёзный характер... дошло, кажется, до драки. Главным зачинщиком скандала были иррегулярные войска: живший неподалеку отсюда казак. Происшествие это совершенно напоминало окончания маскерадов в шустер-клубе, mit grossem Skandal und Trompeten...

До такой степени мало развита в этих местах общественная жизнь. Маленькое общество не может сойтись и повеселиться без происшествий. Кавказцу так и нужно, кажется, выказать повсюду свою удаль и молодечество.

На другой день после бури было прекрасно; в воздухе сделалось свежее обыкновенного. Я отправился в потийский сад с некоторыми из здешних знакомых. Это – прекрасная лимонная и померанцовая роща. Жаль, что до сих пор эти растения не разводятся в других местах закавказского берега Черного моря.

До сих пор было уже несколько попыток разведения в Закавказском крае разных южных растений. Более всего удались плантации, марены в Восточном Закавказье: прежде тем, которые хотели там заняться разведением её, отводились от казны значительные участки земли; вследствие этого, разведение марены до такой степени усилилось, что правительство признало уже излишним отводить для этого даром землю и давать разные льготы. Разведение этого растения пустило в Закавказском крае такие глубокие корни, что [34] сделалось уже, так сказать, метрополией новой колонии. Оренбургский и самарский генерал-губернатор А. А. Катенин пожелал применить и к управляемому им краю разведение этого полезного красильного растения; с этою целью, он послал в Закавказский край сотника Карпова, для изучения способа разведения марены и привоза оттуда в Оренбургский край нескольких пудов семян её. Кавказское начальство оказало всякого рода содействие для того, чтоб г. Карпов исполнил со всевозможным успехом возложенное на него поручение; и теперь можно надеяться, что, кроме Закавказья, Оренбургский край будет также снабжать Россию значительным количеством марены. Таким образом, растение это, еще недавно разведенное в Южном Кавказе усилиями князя Воронцова, уже послало свои семена в другую провинцию России. Второе растение – по успеху своего разведения здесь – занимает сахарное сарго, в особенности в бывшей Шемахинской губернии (теперь Бакинская) и в окрестностях города Шемахи, где еще недавно было отведено одному лицу несколько десятин земли, для разведения сарго. К числу неудавшихся предприятий нужно отнести разведение индиго. Ни для какой другой плантации казна не была так щедра, как для этой: земля отдана была безвозмездно, даны были также заимообразно деньги. Впрочем, чтоб произнести решительное суждение о ней, нужно пообождать еще результатов её в далеком будущем...

До сих пор, для привлечения в Поти колонистов из внутренних губерний России, даны были только следующие привилегии: свобода от рекрутской и гильдейской повинностей на десять лет. От этих повинностей прочие места Закавказского края совершенно освобождены: какой же расчет переселяться русским, и особенно закавказским жителям, в Поти, город с таким нездоровым климатом (что ни говори его защитники), с такою дороговизною, когда в других местах Закавказского края привилегий гораздо больше? Кажется, для того, чтоб этот город действительно развился и процвел, необходимо права и привилегии его жителей как можно более расширить, чтоб приманка к переселению сюда была действительно заманчива. Справедливость этих замечаний доказывается крайне медленным до сих пор развитием этого города; и если это развитие будет продолжаться столь же медленно, то едва ли можно ожидать чего-нибудь хорошего от Поти.

Постройка этого города предполагается по следующему оригинальному плану: от потийской крепости, внутри которой находится сад, о котором мы упоминали, улицы будут идти радиусами [35] до самого моря. Но, кажется, центр выбран не совсем красивый: весьма невзрачная турецкая крепость.

Замечательны воины, оберегающие в настоящее время эту крепость: скорпионы, которым здесь нет числа и которых здешние солдаты ловят так искусно, что они их не кусают. Я попросил раз одного из здешних гарнизонных солдат поймать мне одного скорпиона и положить его между горящими углями. Это было исполнено в несколько минут; но скорпион, при этом, не заколол себя сам, как рассказывают, но старался всё выйти из огненного круга, и наконец сжегся. Вообще подлинность разсказов о самоубийствах скорпионов многие заподозревали; я хотел также испытать это на деле, но вышло иначе.

Что вам еще рассказать о Поти? я помню, один профессор славянских наречий, излагая перед своими слушателями историю различных славянских племен, уверял их, что славяне недаром коптили небо. Выражение “коптить небо” как нельзя более применяется к здешним жителям...

О, коптители неба! какой выдумать вам другой, более приличный титул? Какое самое заботливое правительство в состоянии вас вывести из того состояния невежества, глупости и лени, в котором вы коснеете? Представьте себе, что в той стране, где виноград родится без всякого ухода человека, растет в лесах – в духанах вы не найдете сколько-нибудь сносного местного вина, а взамен этого – что бы вы думали? мадеру и херес ярославского изделия, которые никогда не видели ни острова Мадеры, ни города Хереса! Впрочем, тут контрафакции никакой и нет: надписи на бутылках гласят прямо, что это “изделие братьев Соболевых, в Ярославле”. Видно, русский мужичок посмышленее мингрельского: первый и без винограда сумел сделать вино, а последний и с виноградом ничего не сделал!

Нет, решительно туземная национальность неспособна здесь ни к чему; без переселения сюда других, более обещающих наций от края этого решительно ничего нельзя ожидать, несмотря на все богатые дары его природы!

Климат Поти, наконец, начал действовать неблагоприятно и на меня. Впрочем, признаюсь, сюда примешалось и другое обстоятельство. В одно прекрасное утро показалась на Рионе двухпарусная турецкая кочерма. Она пришла из Батума, города, совершенно оставленного в то время его жителями, по причине свирепствовавших в то время в нём лихорадок, и была нагружена прекрасными, [36] сочными грушами. Я съел целую оку, отчего почувствовал, что у меня весь рот в огне. Обыкновенно, во всех желудочных болезнях я ограничиваюсь несколькими каплями tincturae nucis vomicae, или крошечным кусочком самого ореха, и рекомендую это могущественное средство: нередко я удивлялся его никогда неизменявшейся и непритуплявшейся от постоянного употребления силе.

Но едва я успел поправиться от начинавшейся-было развиваться во мне лихорадки, как на горизонте показался морской пароход, на котором я должен был отправиться отсюда. Впрочем, разглядеть издали черноморский пароход вовсе не так легко, как балтийский, или какой-либо другой; последние сейчас видны по длинному столбу черного дыма, оставляемого ими в том направлении, где они плывут; черноморский же пароход отопляется антрацитом, от которого почти совсем нет дыму; если же и покажется, то бледновато-белый, едва поднимающийся над трубою. Говорят, что во время войны антрацит очень помогал Черноморскому флоту, не открывая неприятелю места, где скрывались его пароходы, тогда как стимеры французский и английский видны были за несколько десятков верст по огромному столбу черного дыма, производимого каменным углем.

Первая моя встреча на морском пароходе была с хорошенькою дамою, у которой за поясом висел кинжал. Приятный сюрприз! Душою общества был моряк, начальник Редут-кале. Едва мы успели прибыть в подвластный ему порт, как он пригласил меня спуститься вместе с ним в лодку и поехать осмотреть его владения. Предложение было, конечно, сейчас же принято. Вот мы уже у устья реки Хопи; наш смелый капитан не боится её беспокойного устья, и мы входим в реку. – “Вот наша Венеция”, сказал он. Я осмотрелся и увидел опять перед собою ряд жалких духанов и лачужек. Оказалось, что капитан, из любви к своим пенатам, называл Редут-кале потому Венецией, что здесь недавно, во время половодий реки Хопи, было большое разлитие воды, и по этому случаю, по единственной его улице, начали разъезжать в лодках.

“Пойдемте познакомиться с моими греками”, сказал опять капитан, и вот мы очутились в духане с макаронами, рисом и тому подобными любимыми припасами южного жителя. “Калимера, сас; ти камнете, пос эхете? (добрый день, как здоровье?) – с такими приветствиями обращался наш капитан к своим подвластным [37] грекам, и в это время он был похож на греческого короля, окруженного своими подданными. Греки бросались к нему наперерыв, как будто бы боясь, чтобы он кого-нибудь другого не обласкал более их... Долговые дела у него решались следующим образом. Приходит какой-нибудь грек и жалуется на другого, что тот ему не отдает денег; росписок и векселей никаких не нужно для редут-кальского начальника; он призывает сейчас ответчика, начинает его стыдить, делает ему очную ставку с истцом и не отпускает до тех пор, пока должник при нём не заплатит денег, или не даст в его присутствии клятвы, что долг непременно будет уплачен. Посреди мелких греческих лавочников здесь есть и купец, который оборачивает значительные капиталы.

Вот единственное население, оставшееся теперь в Редут-кале. И его хотели переселить в Поти, но жалкие мольбы греков, оставить их на прежнем месте, побудили, наконец, согласиться на их просьбу. Лет пятьдесят слишком назад, здесь основана была греческая колония; во время войны, всё народонаселение выбежало из Редут-кале и кочевало в лесах Мингрелии. Это было тяжкое для них время. После войны они возвратились опять на прежние места и должны были снова строиться. Впрочем, постройка таких хлевов, в каких они живут, вовсе не могла им дорого стоить. Когда задумали упразднить Редут-кале и сделать большой город из Поти, им приказано было готовиться к переселению. Но Поти им не нравился по климату и потому, что им уж надоело всё строиться и обзаводиться. По их убедительной просьбе, им позволено было остаться на прежних местах.

Улица, по которой мы шли, состояла из хорошего шоссе: – это памятник пребывания тут Омера-паши; а вот и двухэтажный деревянный, полуразвалившийся дом, в котором он жил с своим штабом. Счастие ему не век улыбалось: с места багдадского генерал-губернатора он слетел во время последнего заговора в Константинополе; теперь он в немилости у турецкого правительства. Наконец мы вышли совсем в поле: не вдали стояла избушка на курьих ножках. “Пойдемте”, сказал капитан, “я вас познакомлю с здешним доктором – ученый-с человек”. Я посмотрел со вниманием на эту избушку на курьих ножках. Мы вошли; в избушке была одна маленькая комната; перед нами были молодой офицер и доктор. – “Рекомендую” сказал капитан [38] смотря на последнего и обращаясь ко мне: “здешний доктор... из московского университета...”

Признаюсь, участь земледельца в то время показалась мне гораздозавиднее судьбы бывшего воспитанника московского университета....

Но пора было возвращаться на пароход. Мы уселись опять с капитаном в шлюпку и поплыли. В одном месте лодку высоко подбросило волною вверх и мы чуть не перевернулись в море... Капитан просил не говорить об этом, потому что боялся потерять репутацию хорошего моряка, которою очень дорожил.

После двухчасовой стоянки в Редут-кале, мы двинулись вдоль кавказского берега к Черному морю. Боже, какая пустыня на расстоянии около 300 верст! Видны одни горы да леса, а присутствие человека нигде незаметно.

К вечеру поднялась страшная буря на нашем пароходе; но это не море волновалось, а тот, кто повелевал морями – начальник нашего судна. Ему показалось, что второй офицер не оказывал ему должного почтения – и началась перепалка ужасная; беспрестанно слышались слова: “беда быть капитаном па коммерческом судне!” Как видите, капитан наш был морской офицер, еще не позабывший своих старых военных привычек; поэтому и судно русского общества пароходства и торговли ему по временам казалось обломком Черноморского военного флота, а все пассажиры – экипажем, обязанным исполнять все его приказания, под опасением, быть выброшенным где-нибудь на пустынную скалу. Последнее, действительно, капитан этого парохода и сделал незадолго перед тем, с одним известным музыкантом Ш*, дававшим когда-то концерты в Петербурге, а потом в Крыму, во время Восточной войны... Один параграф утвержденных русским обществом пароходства и торговли правил для пассажиров, разрешает, в самом деле, между прочим, капитану, в случае неудовольствия на кого-либо из них, высадить его на берег – но только обитаемый.

Кому, впрочем, охота попасть, например, на берег, обитаемый черкесами? Во избежание участи Робинзона Крузо, нужно было стараться вести себя как можно получше, хотя дама с кинжалом служила большим искушением... После первого дня плавания, она даже прямо, откровенно высказалась, что настоящий рейс такой скучный, что некому даже поволочиться...

От этого искушения – все-таки боясь участи Робинзона – я поспешил поскорее убежать на чистый воздух, на верхнюю палубу, где около меня вдруг очутился один француз-шелковод, возвращавшийся [39] с Кавказа на родину, и начавший прекрасно распевать песни Беранже. К нему присоединились скоро некоторые другие пассажиры, и таким образом у нас образовался импровизированный хор, который казался весьма сносным в открытом море, при тихой, прекрасной вечерней погоде. Это вызвало скоро наверх и незначительное женское народонаселение каюты. Больше всего отличался в хоре советник одного закавказского губернского присутственного места, ехавший к подруге своей жизни в Николаев. Он был из малороссиян, рода сацердотального, и когда-то упражнялся в пении на клиросе. Его малоросский юмор сделался очень скоро предметом общей забавы. С женой он был не в ладах, и всё удивлялся, отчего ей больше нравится Николаев, чем К*. Мы хотели-было ему объяснить, но раздался звонок и нас позвали ужинать.

Рано поутру мы должны были быть в Сухум-Кале. В самом деле, часов в восемь перед нами был прекрасный сухумкалеский рейд, который, кажется, должен был бы предсказывать этому порту более утешительную будущность, чем то жалкое настоящее, в котором он находится теперь. Перед вами одна только улица, которая тянется на полверсты от берега к горам. Климат тут до сих пор почти такой же губительный, как и в Поти, и всё это происходит от болот, находящихся здесь повсеместно, по берегу моря. Против этого бедствия уже предпринято теперь то же самое лекарство, как и в Поти – осушение болот посредством дренажа. Но кажется, что дело это подвигается слишком медленно вперед; осенью, в конце сентября, когда мне случилось возвращаться назад опять через Сухум, весь этот порт представлял жалкий вид лазарета; в военном госпитале, битком набитом, я видел только одну надпись “febris intermittens”. Сам недавно назначенный сюда начальник Абхазии перенес свою квартиру с суши на море.

Прекрасный сухум-калеский рейд, подал-было повод к разным предположениям: хотели железную дорогу устроить прямо до него, а не до Поти; носились слухи даже, что это место должно сделаться chef-lieu Кутаисского генерал-губернаторства. Что касается до первого предположения, то, кажется, весьма довольно было бы и того, если б эта дорога была выстроена хоть до Марани, улучшено и сделано бы было регулярнее пароходство по Риону – и это было бы уже большим благом для Закавказского края; приведение в исполнение мысли о постройке этой дороги можно гораздо легче ожидать по [40] этому направлению, чем по направлению к Сухум-кале. На первом, мы как изъяснили уже прежде, не будет никаких препятствий, тогда как на втором ожидает борьба с местностью: горы, не совсем еще преданное и надежное народонаселение. Что касается до второго предположения, то, вследствие его, с осушением болот и улучшением здешнего климата, Сухум-кале должен был бы получить совсем иное значение, чем теперь; да и самое бы Кутаисское генерал-губернаторство выиграло в своем значении, управляя из Сухум-кале всеми разнохарактерными областями Западного Закавказья.

Но необходимое условие, кроме того, для возбуждения здесь деятельности, предприимчивости, обогащения этих мест – дарование свободной торговли, кажется мне, хоть лет на сорок, для всего Кутаисского генерал-губернаторства и кавказского берега Черного моря, от форта св. Николая до Азовского моря. Это условие sine qua non, для того, чтоб из этой дикой, пустынной страны сделать театр усиленной человеческой деятельности, населить ее колонистами, которые бы спешили сюда добровольно, в виду тех выгод, какие бы им предоставляло переселение. Временные потери, которые бы понесло от этого правительство, с лихвою бы вознаградились потом, вследствие развития этого края и увеличения от того разного рода доходов. О, если б это было не одним только pium desiderium!...

Так думал я, пока пароход приближался всё более к этому восточному лагерю (в настоящее время Сухум – мне кажется, всего приличнее назвать таким образом). Вот уже и стоп машина; мы не можем подойти к самому берегу, а мола здесь нет. Пароход наш в ту же минуту был окружен множеством лодок, наперерыв навязывавших нам свои услуги для сообщения с берегом; лодками большею частью правили турки из Трапизоида и других приморских мест Азиатской Турции и греки. В спутники себе я пригласил одного из пассажиров, который уже бывал здесь прежде. Мы уселись в лодке и – вообразите, как судьба нам улыбнулась! При самом приближении к берегу Сухум-кале, с нами поравнялась лодка, на которой сидела прехорошенькая абхазка, в красивом национальном костюме. Особенно мне нравится головной убор абхазок, гораздо более, чем грузинок: у последних вечно что-то в роде короны на голове, что придает им слишком торжественный, натянутый вид; у первых же на голове прекокетливая шапочка, обшитая золотом и придающая их физиономии нечто весьма интересное. Наши лодки как раз поравнялись, и мы вместе вышли на берег. С абхазской красавицею шла [41] вместе какая-то старуха. Мы узнали, что абхазка была родственница здешнего владетельного князя и пошли за нею, рассматривая с любопытством её костюм до тех пор, пока красавица не скрылась в одном из небольших деревянных домов, стоявших на единственной улице Сухум-кале. В азиятке незаметно было никакой робости, при виде преследования её двумя любопытными; это показывало, что она не всегда жила взаперти в своей дикой Абхазии, но видела свет, по крайней мере хоть в Кутаисе, где, как, мы узнали потом, она и получила образование.

Говоря о женском воспитании на Кавказе, об образовании в Закавказском крае туземок, на тех основаниях, какие более всего подходят к потребностям их быта, мы должны здесь с благоговением произнести имя главной и единственной почти виновницы этого, кн. Е. Кс. Воронцовой. Что супруг её совершил для гражданственности этого края и смягчения нравов его жителей, то сделано княгинею для образования здесь женщины, которая, получив воспитание в одном из основанных ею заведений, вносит, вместе с собою в семью закавказского туземца уже другие понятия. А как трудна здесь была задача перевоспитания женщины! Мусульманское иго, тяготевшее в прежнее время беспрестанно над этою прекрасною страною, всего разрушительнее подействовало на нравственность женщины-туземки. Почти каждый из губернских городов Кавказской области имеет теперь основанные княгинею заведения для воспитания девушек, во имя разных особенно-почитаемых здесь святых женщин: в Тифлисе, Шемахе и Кутаисе – во имя св. Нины, в Эривани – во имя св. Рипсимии, в Ставрополе – св. Александры. На все эти заведения потрачены суммы, которые могли бы составить весьма значительное состояние для частного лица. Однажды, единовременно, было пожертвовано на них 80.000 руб. сер. Признательность чистосердечная и воспоминание о той, кто одна всё это создала, глубоко запечатлены в сердцах воспитанниц этих заведений...

Но мой спутник предложил мне познакомить меня с некоторыми из жителей Сухум-кале. В первом доме (где, как он уверял, его знали), в который мы вошли, хозяина не было дома. К нам вышла на встречу его жена, которая и пригласила нас войти. Оказалось, что она моего спутника совершенно не знала, и под конец, только для приличия, показала, что припоминает его; я было убеждал его извиниться и уйти, но хозяйка была к нам в высшей [42] степени гостеприимна. Она попросила нас остаться позавтракать на что мы, конечно, с удовольствием согласились. Я осмотрелся: мы были в темной, довольно большой комнате, кажется, перегороженной на две части. Темнота происходила от того, что ставни были наглухо закрыты, и притом, окна были обвешены коврами, так что луч солнца совершенно не проникал сюда. Хозяйка была чрезвычайно гостеприимна с своими незнакомцами; вдруг послышался шум тяжелой походки и шпор: вошел её муж, с одним офицером. Не зная здешних нравов, я сперва боялся, как бы не вышла история, но муж, в отношении нас, оказался так же любезен, как и его жена. Нам оказывали гостеприимство, потому что хозяева, как видно, любили видеть новые, заезжие лица...

После многочисленных рукопожатий со стороны жены и мужа (в особенности первой), мы вышли искать новых знакомств в Сухуме. На этот раз мы имели дело с таможенным ведомством, двумя греками, из которых один носил рыжий парик, придававший ему даже несколько энглишменский вид. Наши два новые знакомые начали нас угощать опять портером... В самом деле, его столько навезли сюда англичане во время войны, что и до сих пор еще не выпили его. Вина тут и не спрашивайте: вы не найдете решительно никакого порядочного сорта, который бы можно было пить, но портеру – сколько угодно... Странный край!

В Сухум-кале есть порядочный сад, и в тот день, как мы там были, играла военная музыка, горнисты, весьма грустно и монотонно. Выкупавшись в море, я поспешил возвратиться на пароход, который должен был отправиться дальше в полночь. Таможенные чиновники рассказывали мне, что контрабанда здесь идет страшно; что находящееся тут неподалеку абхазское местечко (верстах в двух на юго-восток от Сухума, на берегу моря) есть главный склад контрабанды, на которую, по разным обстоятельствам, смотрят сквозь пальцы: – значит, так велика в этой стране потребность в свободной торговле, что принятые таможенные меры не достигают своей цели. Что бы, если б эта свободная торговля производилась здесь не тайком, а с разрешения правительства? Я уверен, что это было бы в тысячу раз полезнее, чем те стеснения, какие установлены здесь, как и во всяком другом пункте империи, без исключения. О, дай Бог, чтобы слова мои были услышаны! [43]

Вот уже я на пароходе и преспокойно улегся спать на своей пойке. Морское купание вызвало сильную испарину и расслабило меня. Но, Боже, что здесь за койки! ноги приходится поднимать на целую ночь вверх, потому что иначе нет возможности поместиться. Заснувши, наконец, я и не слышал, как мы отплыли. Только на другой день я начал рассматривать в телескоп окрестности. На несколько верст идет совершенная горная пустыня. Эти берега – родина черкесов, племени адиге, от которых нередко и весь Кавказ получал свое название. Так в “Univers Pittoresque”, в истории и описании России и подведомственных ей владений (издании вообще чрезвычайно добросовестном и роскошно изданном; сочинения по части Востока в нём незаменимы по полноте, дельности сведений и извлечению последних результатов из множества ученых монографий), Кавказ весь, за исключением Грузии и Армении, назван Circassie! Конечно, это показывает только невежество занимавшегося составлением этого отдела для “Univers Pittoresque”; но, в самом деле, и в России есть еще весьма многие, которые считают весь Кавказ страною черкесов! И в то время, когда левый Кавказ, с своими лезгинами, чеченцами, покоряется русскому владычеству, на правой стороне черкесы предпочитают скорее покинуть отечество, свои родные горы, всё свое хозяйство и отправляться тысячами на пароходах в Турцию, где оттоманское правительство начало их поселять в свободных местах около Мерсины, Трапизонда, а теперь и не знает куда с ними деваться. Переселение это делается по желанию черкесов, с ведома русского правительства и с согласия турецкого. Цифра переселившихся в последнее время уже весьма значительна (за 10.000 она давно, по моему счету, вышла); а число тех, которые пожелают эмигрировать вслед за своими соотечественниками, также, конечно, велико... Черкесов симпатии тянут к Турции, славянские же племена – к России; Турция не знает, где помещать своих единоверных эмигрантов... Ну, что бы сделать размен: на место черкесов на кавказском берегу Черного моря могли бы переселиться славянские племена (черногорцы желали этого; для поселения в этих местах именно и нужен народ храбрый, воинственный и привыкший к жизни и хозяйству в горах), а черкесы могли бы занимать участки, оставшиеся пустыми от переселения славян... Какой бы славный вид представил этот берег, населенный дружеским, преданным России, благодарным, и трудолюбивым народом, который тут бы вздохнул, наконец, свободнее после турецкого ига!... [44]

До войны этот длинный берег представлял хоть какие-нибудь следы русского владычества: кое-где содержался небольшой гарнизон. Но теперь всё пустынно, всё очищено, и по этому таинственному берегу, загроможденному исполинскими горами, принадлежащими к главной цепи Кавказских гор, вы не увидите на протяжении с лишком двухсот верст никаких следов человеческой жизни; направленный на эти места телескоп с каким-то особенным удовольствием, посреди дикости всего остального ландшафта, останавливается на развалинах пицундского храма... Но вот и он уже совершенно исчез из глаз, и, несмотря на близкий к нам постоянно берег, мы должны искать органическую жизнь не на суше, а на море. Посмотрите: перед нами целый эскадрон воинов морского царства: плывут рядами, в порядке, дельфины, а впереди – их предводитель. Это весьма забавная морская армия, и отряды дельфинов, высовываясь половиною своего туловища над водою, часто старались преследовать наш пароход, но весьма скоро силы их покидали.

Не уже ли, однако, этот берег, глядящий на вас так заманчиво, останется навсегда в том пустынном, диком положении, в каком мы его видим теперь? Такой вопрос я задавал себе, год тому назад, когда мне пришлось совершить то путешествие, которое в настоящее время послужило мне канвою для того, чтоб затронуть наиболее важные, современные вопросы, с разрешением которых так тесно связано развитие и благоденствие роскошного края, называемого нами общим именем “Кавказ”, вверенного Промыслом России затем, чтоб она вывела его жителей на тот путь вечного движения, perpetuum mobile вперед, на путь преуспеяния и усовершенствования, к которому предназначено всё передовое человечество: легенда о “вечном жиде” может быть в некотором роде символом этого неумолкаемого, ничем неуспокоиваемого, беспокойного движения вперед. В этот один год случилось событие, которое должно сделать кризис, общий перелом во всей истории Кавказа под русским владычеством (жаль, что этакой истории до сих пор действительно нет). Событие, это – покорение Чечни и Дагестана, уже наперед подготовленное в прежние годы взятием Салатавии и Дидойского общества, служившими житницею для чеченцев и дагестанцев. Длинная, кровавая история с Восточным Кавказом уже покончена – хотя, конечно, на постоянное миролюбие вновь присягнувших подданных нечего очень рассчитывать: они, кажется, будут принадлежать к разряду мирных – днем, и [45] немирных – ночью. Но все-таки, это будут уже разбойники, а не неприятель, а между тем и другим большая разница. Под покровительством оружия, сюда должна проникнуть наука, для исследования края, в котором нога исследователя не была еще от сотворения мира. От Восточного Кавказа общее внимание перенеслось на Западный. Предводитель многих тамошних племен, пользовавшийся в этой части края значительным влиянием, Магмед-Амин объявил свою покорность России, отправился в Тифлис, теперь находится тоже в Петербурге. Значение его в кавказской войне далеко не было таково, как Шамиля, и потому прибытие его в столицу, конечно, далеко не произвело такого впечатления, как приезд последнего. Как долго будет продолжаться война на Западном Кавказе, и как надежна будет покорность различных его племен – это такие вопросы, от которых вполне зависит благосостояние западной части Кавказского перешейка. Но после замирения, и эта часть должна была бы сделаться, прежде всего, предметом ученых исследований, которые бы объяснили её богатства и средства. Такие две ученые экспедиции, кроме высокого интереса для науки, могли бы быть весьма полезны плодами своих изысканий и для кавказского начальства.

Оканчиваю желаниями, в которых постараюсь резюмироваться, сделав тезисы из всего сказанного мною рапсодически прежде.

Первое мое желание, да не водворится и не пустит корней в этом крае бюрократия – это мертвящее начало, обращающее, посредством своего могущественнейшего оружия – проволочек и замедлений, самые благие намерения в ничто. В нынешнее благословенное царствование правительство великодушно дозволило литературе играть общественную роль, вступить на поприще публицизма, дотоле совсем не существовавшего у нас, обсуждать общественные вопросы. Мы решаемся теперь воспользоваться этим прекрасным, общеполезным правом, которое получила литература наша. Если в других провинциях России так трудно бороться с бюрократическими учреждениями, потому что они как бы освящены там временем, и лишь изредка приносится какое-нибудь из них в жертву новых потребностей, нового взгляда и понимания администрации, если борьба эта трудна там, то зачем добровольно создавать ее себе на будущее время в крае свежем, новом, от которого бы можно было многого ожидать России? Зачем устраивать там вновь эти бюрократические крепости, против которых со временем придется вести осаду? [46]

В промышлености, устройстве фабрик, а также и торговле, само правительство едва ли может с успехом принимать участие; везде, а тем более на Кавказе (припомните рассказ, во второй статье, о дрейской суконной фабрике, о Тифлисском чугунно-литейном заводе и обещанной, взамен последнего, необыкновенной мельнице) опыт доказал, что правительство – плохой промышленик и купец, и потому надо поощрить частную предприимчивость, в особенности в наших отечественных купцах, которые, к сожалению, не имеют почти никакого положительного понятия об этом крае, столь нуждающемся в людях торговых. Промышленость прежде всего должна была бы обратить внимание на улучшение шелководства в Закавказском крае, особенно в Восточном, где нет для этого никаких фабрик, хоть в роде тех, какие мы встретили в Западном; учреждение там шелкомотально-сучильной фабрики могло бы принести существенную пользу.

Уничтожение амкарства мы считаем также одним из немаловажных условий для преуспеяния кавказской торговли.

Теперь обратимся к средствам, служащим пособием и содействующим к развитию как торговых, так и всякого рода сношений: путям сообщения и телеграфам. Многие из читателей, вероятно, помнят брошюру капитана Любанского, предлагавшего перекрестить весь Северный Кавказ и Закавказский край линиями железных дорог. Этак можно, пожалуй, и весь Земной Шар испестрить проектированными линиями железных дорог, взять только в руки карту и чертить себе по ней. Да чего это будет стоить? может ли быть сообщение по ним постоянно-значительное? принесут ли они хоть какой-нибудь процент на затраченный капитал? Кто будут акционеры этого великого кавказского общества железных дорог, cette Gra de societe des chemins de fer au Caucase, наподобие того, какое существует в Петербурге: – племена ли бжедухские, или кемгуйские, или абадзехские и шапсугские, или гатюкайские, или карачайские, урустийские, кабардинские, натухайские и т. п.?... Лучше начать с немногого, да действительно полезного: и это действительно-полезное есть дорога через весь Кавказский перешеек, от моря до моря, в самом удобном для того месте, как потому, что здесь совсем почти нет гор, а также и оттого, что народонаселение тут совершенно мирное, наиболее уже приготовленное для того, чтоб воспользоваться плодами цивилизации. Выгоды, которые она может дать, и значение, которое [47] получит от неё русское владычество на Кавказе – мы уже исчислили выше. Были еще другие предположения: устроить такой же путь от Саратова до Ейска, самого северного пункта Западного Кавказа. Линия эта, действительно, могла бы быть полезна; но дайте сперва необходимое, то, что составляет насущную потребность: дайте сперва одну линию, а при виде выгод этой последней не замедлит, конечно, появиться соперничество – и выстроются, вследствие частной предприимчивости, новые линии. Под главною линиею мы разумеем, кроме бакинско-потийской (от которой до Крыма будет регулярное пароходство, я думаю, гораздо чаще, чем теперь, так как в настоящее время рейсы между кавказскими берегами и Крымским полуостровом бывают лишь два раза в месяц), феодосийско-московскую, если только последняя будет действительно выстроена...

Что касается до телеграфов, то, к сожалению, этот прекрасный, недорогой и весьма скоро приготовляемый способ сообщения между людьми в несколько часов или минут, на самых отдаленных расстояниях, совершенно неизвестен жителям Северного Кавказа и Закавказского края; устроенный до сих пор телеграф из Тифлиса в Коджоры (12 верст расстояния) не заслуживает, по незначительности своей, даже никакого упоминания. А между тем, быстрые сношения России с кавказскими провинциями необходимы в политическом, торговом и общественном отношениях. Торговые сношения между ними делаются теперь более деятельными; на Кавказе бездна русских, в особеиности военных, от самых высших до самых низших сословий; опасности, которым они подвергаются в этом крае или от экспедиций, или от климата (в некоторых местах), возбуждают часто самые тревожные беспокойства насчет их участи в сердце их близких. Телеграф помог бы этому горю многих тысяч людей. А в политическом отношении как он необходим! До сих пор, все сколько-нибудь важные известия посылались с Кавказа и на Кавказ посредством фельдъегерей. Не проходит иногда недели, чтоб их не отправляли.

И вдруг все эти мученики, крики которых, конечно, не доходят куда следует, успокоились бы; лошадки бы отдохнули и подольше послужили человечеству. Перекрестился бы мужичок-ямщик, что не видно уже грозы, которой он так трепетал прежде, что не скачет, взбивая пыль столбом, его ужасный каратель, [48] что зарос и след его травою. Вот на том самом месте, по которому он летел прежде, теперь стоят столбы с проволокою и новый фельдъегерь скачет в тысячи раз скорее прежнего и никому от этого не больно: лошадки все целы и ямщик не того...

Итак, от всех этих бедствии может спасти проведение телеграфа от Москвы до Тифлиса. Если б от Екатеринограда до Владикавказа нельзя было поручиться за безопасность его, то, в таком случае, кавказская телеграфическая линия могла бы служить продолжением одесской, по Черному морю, чрез Кутаис до Тифлиса, Сколько бы таким образом сбережено было сумм, употребляемых на отправки фельдъегерей! Но, во всяком случае, первый путь, через Москву и Ставрополь до Тифлиса, должен быть предпочтен, потому что он пройдет через центр Кавказской области и может быть продолжен до границ Персии, или, при содействии персидского правительства, до Тавриза. Нужно заметить, что и персидское правительство приступило, в последнее время, к устройству у себя телеграфов, и потому Кавказ не должен уступать своей соседке первенства в этом деле. В прошлое лето, при содействии и по совету Французской миссии, посланной Наполеоном III для обучения иранских войск военному делу (по примеру Наполеона I и, быть может, с тою же самою целью – кто знает будущее?) занялись там устройством телеграфа от Тегерана до Сультание, где тогда находился шахский лагерь (верст 300 на север от столицы Персии). Телеграфы так занимают его величество шаха персидского, что, говорят, телеграфический прибор устроен на его женской половине (персияне называют ее эндерун, то есть внутренними покоями, то же, что у турок и арабов гарем, то есть место, запрещенное, конечно, для посторонних, и не для хозяина и его ближайших родственников). С устройством, при иностранном содействии, телеграфов по главным линиям персидских дорог, прекратится египетская работа шатыров, скороходов, пробегающих там в сутки, при пособии одних своих ног, до 200 верст; а у нас желательно, чтоб телеграфическое сообщение заменило фельдъегерскую езду (300 и более верст в сутки) и чтобы телеграфы именно там устроивались, где более всего встречается надобность в подобной езде.

Как посмотришь, чего не делает Англия для облегчения и ускорения сообщений с своими самыми отдаленными провинциями! В минувшем марте окончена совершенно длинная телеграфическая [49] линия между Индией и Великобританией, и в настоящее время из главных портов Индии получаются телеграфические депеши в Англии впродолжение шести суток. Надеются, что это сообщение будет гораздо более ускорено, и что, современем, на получение телеграфической депеши по этой линии из конца в конец потребуется не более двух суток. О, гений английский!...

Возвращаемся к пароходным сообщениям. Возобновление пароходства по Куре было бы и уважением к памяти князя Воронцова, этого просвещенного администратора Кавказа, и делом действительно полезным – тем более, за неимением по этому направлению железной дороги. Выгоды, исчисленные нами выше от пароходства по Куре, хотя и не были осуществлены по разным причинам, упомянутым во второй статье, особенным для того комитетом, но ничто им не мешает теперь, посреди полного мира, получить, наконец, осуществление. Уничтожить же Куру, для орошения безводных степей Восточного Закавказья, было бы неблагодарностью к Промыслу, пославшему Закавказскому краю эту большую реку, и неуважением к реке, облегчавшей торговые сношения по Закавказскому краю с самых отдаленных времен; есть для этого другие бесполезные речки, воды которых могут быть обращены на каналы для орошения. – Пароходство по Риону до-тех пор будет почти бесполезным, пока пароход не будет там совершать свои рейсы регулярно, находясь постоянно в связи с морским. – На Кубани также было появился пароход, но потом слух о нём совершенно замолк...

Обстоятельство, которое наиболее должно благоприятно подействовать на торговлю этой страны – которое должно обогатить это пустынное, но, вместе с тем, прекрасное по своим дарам природы есть Кутаисское генерал-губернаторство – предоставление ему права свободной торговли, в виде опыта, по крайней мере, на десять лет, только в черте его. Другого средства невозможно приискать для оживления этого края, тогда-как порто-франко послужит огромною приманкою для купечества русского и других стран; успеха же в этом отношении едва ли можно ожидать от тех незначительных прав, каковы – и то лишь на десять лет – свобода от гильдейской, квартирной и рекрутской повинностей!...

Для распространения в крае истинного христианства в Тифлисе, кажется мне, следовало бы учредить духовную академию, в которой бы преимущественно воспитывались будущие миссионеры, взятые из [50] молодых людей всевозможных национальностей кавказских, получивших наперед элементарное образование. Язык страны, для которой они будут предназначаться, должен быть им совершенно родной или, по крайней мере, основательно известен. По мере успехов христианства в этом крае, должны бы были созидаться новые кафедры, и лучшие из них предоставляться тем миссионерам, которые показали более всего усердия, терпения, самоотвержения на пройденном ими поприще и которые могут счесть наиболее обращенных ими новых чад церкви.

Из мер, которые могли бы содействовать развитию образования и гражданственности (мы принимаем это слово, как перевод “цивилизации”), не упоминая уже об учреждении сельских школ, как о conditio sine qua non, обращаем внимание на действие главных национальностей Кавказа посредством печатных органов. В Индии это одно из могущественных средств, придуманных англичанами, для распространения просвещения. Газета “Кавказ”, единственная теперь для этого края, отклоняется от своего прямого назначения: она наполняет все свои столбцы, за исключением части официальной, напечатанными петитом иностранными известиями, а собственно о Кавказе вы, с некоторого времени (при последней редакции) ничего в ней не найдете (не говорю о реляциях). Пусть она возьмет себе в образец прекрасную индийскую газету “The Englischman”, такого богатого свода известий и исследований об этой стране. Пусть кавказская газета пороется в архивах, в которых, как на кладбищах, похоронено так много интересных данных; пусть не оставляет она без внимания официальных известий, получаемых в разных присутственных местах, извлекая из них наиболее интересное, наполняя столбцы своей газеты учеными, специальными исследованиями об этом крае. Из иностранных держав, она должна почти исключительно заняться лишь Персией и Азиатскою Турцией, как своими ближайшими соседями, имея в главных местах этих государств хороших корреспондентов, которые бы сведения свои почерпали не из знаменитого “Дневника случайных приключений”, как называлась в “Кавказе” персидская газета, в которой большею частью сообщаются только известия о пожаловании шахом разным лицам халатов и т. п., а из опыта, из подробного изучения этих стран.

Но “Кавказа” слишком мало для Кавказа ³. На одном, или на [51] двух восточных языках необходимы были бы популярные, по крайней мере, еженедельные газеты, на тех мусульманских языках, которые всего более распространены в Кавказском крае, турецком-азербайджанском и арабском (на последнем производится вся переписка в Чечне, Дагестане и у других горцев. Шамиль объяснялся в Петербурге с русскими ориенталистами (кроме одного, с которым он говорил, кажется, по-кумыкски) на чистейшем арабском языке, какого знаток, может быть, не услышит теперь и в самом Египте, где классический арабский язык переродился более, чем древнегреческий; между тем, азербайджанским, а также и персидским языком бывший имам совсем не владеет; с своими он говорит или на кумыкско-турецком наречии, или по-чеченски – языке, совершенно неизвестном в Европе). Эти газеты могли бы быть, по объему своему, не больше персидской и заключать статьи, которые преимущественно бы возбуждали в мусульманах любовь к образованию, распространяли необходимые сведения, а также имели бы и незначительный отдел для политических известий, из России преимущественно, потом Европы, Персии и Турции.

Из русских газет не мешало бы учредить новую – для Кутаисского генерал-губернаторства; она должна бы была заключать в себе подробные сведения об этом обширном крае, изъяснять его нужды и потребности и изыскивать меры к удовлетворению их.

Не мешало бы, может быть, также, в видах распространения общего образования, поощрение частных лиц к устройству национальных театральных представлений, в балаганах, на грузинском и азербайджанском языках, хоть в роде тех, какие писал почтенный друг наш, мирза Фетч-Али-Ахундов ⁴.

Настала уж и пора самосознания для Кавказа. А это самосознание выражается в истории. Для полного ознакомления во всех отношениях с Кавказом, необходимо, чтобы прежняя история разных кавказских племен, обзор действий русского правительства в крае, а также подробное, во всех отношениях, описание его, отличались ученостью, литературным изложением, художественным представлением событий, а также и вполне-изящным изданием, красотою рисунков и картин. Такой труд, мог бы быть исполнен, [52] только при совокупной деятельности многих образованных и трудолюбивых людей, которым бы местное правительство не только позволило исключительно заняться этим предметом, но открыло бы перед ними все архивы, сделало доступными для них разные дела присутственных мест, предписало бы всем местным властям сообщать с величайшею точностью и подробностью все известия, которые бы требовали редакторы этого труда.

Комментарии

1. Как видите, чисто гомерическое пиршество!

2. Но только не думаю, чтоб и русских. Южный человек пьет вино постоянно; он к нему привык и пьяного человека до такой степени, как у нас от сивухи, вы на юге никогда не увидите.

3. Существует также недавно основанная армянская газета.

4. Об этих комедиях, как явлении курьёзном, я собираюсь скоро поговорить в “Санкт-Петербургских ведомостях”.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Западного Зкавказья. Статья третья и последняя // Отечественные записки, № 5. 1860

© текст - Рыжов С. 1860
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Бабичев М. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1860

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info