-

ШАХОВСКЙ И.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАВКАЗЕ

В 1832 году, к главноуправляющему Кавказским краем, барону Григорию Владимировичу Розену, прибыл сванетский князь, Циохо Дадешкильянов, с изъявлением покорности и с наговором на соседнего владетеля, князя Татархана Дадешкильянова. Мне, как офицеру генерального штаба, который работал уже над составлением первой общей карты всего Закавказья, поручено было приобрести от Циохо местные сведения о крае. Такие сведения были тем более необходимы, что материалы для карты почерпались из самых разнообразных источников: частью из маршрутных выписок времени Цицианова, где какой-нибудь ротный командир, проходя с своею ротою гористые ущелья неведомых лезгинских племен, отзывался о дорогах, что они никуда негодны, а о народе, что он вор и что его нужно проучить, или же из сведений, приобретенных во времена походов Ермолова и позднейших наших экспедиций. Необходимость приобретения более точных сведений решила мое путешествие в Сванетию.

Но прежде всего несколько слов о поездке моей в Тифлис.

Из города Чугуева Слободскоукраинской (ныне Харьковской) губернии я отправился в Тифлис на своих лошадях, в экипаже, называвшемся bon-voyage ¹; при мне, кроме кучера, были два человека. Не взирая на предстоявший тысячеверстный путь, я, имея в бумажнике двести пятьдесят рублей ассигнациями, был совершенно спокоен относительно своих финансовых средств, что доказывает, как в те времена все было дешево.

В Новочеркасске я заболел; однако, перемогаясь, продолжал путь и добрался до Пятигорска, целительные воды которого значительно меня укрепили. От Пятигорска я поехал вместе с генералом Верзилиным, атаманом линейных казаков, на Екатеринодар, а оттуда по Кабарде ², под прикрытием казаков, расположенных на сторожевых постах почтового тракта; иногда к нашему конвою присоединялись мирные черкесы, как бы для изъявления своей преданности генералу; [222] но тот объяснил мне, что все эти горцы только тогда выдают себя за мирных ³, когда видят, что им дадут отпор.

В тот же день мы доехали до Владикавказа; здесь узнали, что хотя и произошел завал, но пешее сообщение с Тифлисом восстановляется. На другой день, рано утром, мы отправились далее верхом; генерал спешил в Тифлис и не мог дожидаться совершенной расчистки дороги, так как на это требуется немало времени и рук. Периодические завалы почтового тракта, проложенного по ущелью Терека, бывают таких ужасающих размеров, что никакое воображение не в силах нарисовать той величественной картины, которая представляется глазам путника. На вершине горы Казбека, отстоящей от ущелья Терека верст на 17 и отрезанной от него глубочайшими скалистыми ущельями, накопляется масса снега, которая, в течение многих лет, мало-помалу спускается и, наконец, вдруг обрушивается с такою быстротой и силой, что всё попадающееся на пути этой снежной лавины сокрушается или уносится. Настоящий завал случился за два дня до нашего приезда. Снег, перемешанный с оторванными глыбами камня, уже слегся и представлял громадную плотину, перекинутую чрез всё ущелье.

Свалившиеся в Терек снег и камни запрудили его, но не надолго: он прорвал себе проход, образовав под ними огромную арку, и с усиленною быстротой покатил свои кипучие волны. Человек также вступил в борьбу с знакомым ему явлением: множество окрестных жителей из осетин было собрано для прорытия дороги, так что мы нашли уже возможность перебраться по вырубленным в снегу ступеням, которые, впрочем, в иных местах совсем исчезли от осевших камней, образовавших глубокие провалы. Я отказался от помощи осетина и бодро стал шагать по этой высоко воздвигнутой лестнице; но, по мере подъема, опасность поскользнуться и оборваться в один из провалов увеличивалась, а видневшиеся внизу острые камни, сброшенные туда стремительным падением лавы, заставляли соразмерять каждый шаг. Чувство самосохранения пересилило во мне бодрость духа; я смирился и пополз вверх на четвереньках, встав на ноги не прежде, как по миновании опасных мест.

Остальной путь до Тифлиса мы сделали на перекладных и прибыли туда на другой день, когда уже совсем стемнело. Это был [223] торжественный день — 6-е декабря — и город был иллюминован. Мой спутник, одевшись в свою красивую атаманскую форму, отправился на бал к главноуправляющему, а я на досуге начал обдумывать свой будущий образ действия в новой для меня обстановке, и решил, что прежде всего мне нужна подготовка. Необходимо было изучить нравы и обычаи горцев, свыкнуться с их одеждой, и принять тот особый склад, по которому резко отличается горец. В числе многих туземцев, состоявших при главноуправляющем, я сблизился с закубанским горцем, Касполетом Немиловым, из шапсугов ⁴. Его колоссальная фигура, строгая, подавленная какою-то тяжелою думою физиономия, пришлась мне по душе; у него я перенял и походку горца, и посадку на коне, и обхождение с оружием; он рассказал мне про быт и обычаи разных горских племен, про ненависть их к нам, гяурам ⁵, и про ту опасность, которой подвергался здесь каждый русский.

Поглощенный своими планами, я мало обращал внимания на то, что делалось в Тифлисе, однако не пропускал случая знакомиться с заезжими личностями, стекавшимися сюда не только из нашей нагорной местности, но иногда и из за-Каспия. Кстати, припомню здесь один случай, характеризующий горцев. Во времена Паскевича был послан майор К. с поручением к Аслан-хану казыкумыкскому; тот его принял, по обычаю, сидя, окруженный несколькими приближенными; К., как человек бойкий, владевший свободно многими восточными наречиями, повел речь такого рода, что главнокомандующему даровано царем право живота и смерти, что он, К., по званию посла главнокомандующего, есть представитель этого права, и что, вследствие того, его слово имеет столь же великое значение, как если бы оно исходило от высшей власти. Долго и много говорил К. на эту тему, а хан все сидел и молчал; наконец, встав, он попросил позволения удалиться на минуту. Вскоре он явился пред изумленным К. в генеральской чухе ⁶, с лентой через плечо и, обратясь к своему гостю, сказал: «Господин майор, повторите русскому генералу то, что вы говорили хану». Как ни был находчив К., но на этот раз опешил. Хан продолжал: «Вы говорили, между прочим, о преданности и покорности Императору; чтобы доказать, что я питаю такие чувства к его особе и к графу Паскевичу, я, вместо того, [224] чтобы приказать вас сейчас же повесить, отправлю под конвоем в Тифлис».

После Кази-муллы в горах появился Гамзат-бек, который очень озабочивал кавказское начальство. Главнокомандующим тогда был барон Розен; он умел снискать к себе доверие и любовь между горцами, что подтверждает следующее обстоятельство. Аварская ханша Паху-беки отправила в Тифлис трех сыновей; барон принял их очень радушно, обласкал, наделил на прощанье подарками. Тронутые таким вниманием, они сказали ему с свойственною горцам прямотою: «Требуй от нас чего хочешь». — «Вы знаете, отвечал барон, как волнует умы Гамзат-бек; уничтожьте этого бунтовщика». — «Вот тебе наша рука: или нас не будет, или Гамзата». И они сдержали свое слово: из трех братьев через год не осталось в живых ни одного.

В горце встретишь и стойкость в характере, и осторожность, и недоверие, подчас и обман, которым он даже гордится; зато отвага не покидает его никогда и нигде.

Приезд Циохо в Тифлис подавал мне некоторую надежду на выполнение моих предположений. Мои переговоры с ним были довольно затруднительны тем, что велись через двух переводчиков: я передавал мой вопрос грузину, грузин одному из прислуги князя, а тот уже переводил по-сванетски. Кроме того, необходимо было воздерживаться от всякого прямого вопроса, а обращаться с такою речью, которая бы не возбудила врожденной горцам подозрительности. Затруднительность моего положения увеличивалась еще вследствие того, что с Циохо приехала в Тифлис его мать, княгиня Диго-хан, имевшая, как можно было полагать, сильное влияние на сына и на дела Сванетии. По этой причине я повел потом переговоры прямо с княгинею, мотивируя мой первый визит к ней полученным будто бы от главноуправляющего приказанием взглянуть, хорошо ли они поместились и не терпят ли в чем недостатка.

В несколько посещений я узнал, что самый безопасный путь в Сванетию лежит чрез мингрельские владения князя Дадьяна; что в Сванетии, кроме Циохо, есть другой владетельный князь, Татархан, его сосед и непримиримый враг; что за этим владением, к стороне Осетии, в верховьях реки Ингура, живут вольные сванеты, у которых есть церкви, так как они считают себя христианами. Между прочим я убедился также, что сванеты имеют сношения с Кабардою, и что поэтому путь им до самого Пятигорска открыт.

Не помню, много ли времени прошло с отъезда Циохо из Тифлиса, [225] когда обер-квартирмейстер, барон Ховен, объявил мне, что командирует меня в Сванетию, присовокупив, что барон Розен, считая это поручение сопряженным с большими затруднениями, желает предварительно знать мое мнение.

Состоя при военных поселениях со времен Аракчеева и выбравшись оттуда с целью попытать счастье на Кавказе, я, конечно, не подумал отговариваться от такого лестного поручения, тем более, что оно, независимо от моих служебных отношений, давало мне возможность удовлетворить моей задушевной потребности изучить Кавказ. Я просил только позволения попробовать, кроме того, перейти чрез снеговой хребет, на что и последовало немедленное разрешение барона Розена, особенно потому, что для моего предприятия я считал достаточным одного сообщения живущему на реке Чегеме кабардинскому князю Мисосту Атажукину о возможности моего прибытия к нему из Сванетии.

Цель моей командировки заключалась в том, чтобы примирить владетельных князей Сванетии, изъявивших готовность покориться нашему правительству, объявить, что Государь жалует им чины, передать подарки, привести их к присяге на верность и взять в заложники их детей.

Со мною вызвался идти один линейный казак, говоривший по-татарски; сверх того, я нанял видного армянина, также говорившего на одном из татарских наречий, и грузина, долженствовавшего служить переводчиком во время следования по Карталинии, Имеретии и Мингрелии.

По дороге от Тифлиса чрез Карталинию и Имеретию до Кутаиса, на расстоянии около 250 верст, я мало с кем встречался.

В Кутаисе, главном городе Имеретии, я остановился у товарища моей молодости Е. И. И—на ⁷. Это быль последний русский человек, которому я пожал руку; как его сочувственные проводы, так и радушный прием семейства полковника Б—ва в Гори (Карталиния) навсегда остались приятными для меня воспоминаниями.

Я был новичок в закавказской жизни и не мог себе истолковать того трогательного участия немногих русских, с которыми меня столкнула перед отправлением в горы судьба; потом уже они объяснили, что смотрели на меня как на человека, дни которого сочтены.

Оставив Кутаис и своротив с большой дороги, ведущей к Черному морю, мы стали медленно пробираться по узкой тропинке, которая, наконец, [226] привела нас к дому, где жил мурав ⁸. Не смотря на мою одежду простого горца, он принял меня очень радушно, а когда узнал, что я из Тифлиса и еду к владетелю Мингрелии — его властелину, то все мои требования исполнял с готовностью, даже угостил обедом, на котором хлеб заменяла горячая гумми из кукурузы; сверх того, подан был овечий сыр, такой соленый, что поневоле пришлось пить вино туземного приготовления; впрочем, оно оказалось довольно вкусным; подносилось же в куле — род деревянного ковша с крышкой, в котором ручка служит горлышком. После обеда я повел разговор о необходимости добыть переводчика для моих прямых сношений с владетелями Сванетии, и спросил хозяина, не знает ли он человека, который бы говорил по-русски и по-сванетски? Горец отвечал, что такой человек есть у владетеля, но его не отпустят, так как он сидит в духане (род нашего кабака). При прощанье хозяин потребовал, чтобы я поцеловался с невестой его сына, восьмилетнего мальчика; но, помня наставления Касполета, как скромно должен себя держать гость, особенно в отношении женщин, я долго не решался, хотя привлекательная наружность и стройный стан вполне сформированной тринадцатилетней невесты очень искушали меня. Когда же она сама первая выказала желание исполнить волю хозяина, то я уже не колебался более, чем, кажется, все семейство осталось довольно, а жених вызвался даже проводить нас до переправы.

Круглая с бойницами башня при переправе свидетельствовала, что тут некогда была или граница владения, или сторожевой пост. Проехав верст двадцать по сплошной лесистой местности, мы, вследствие наступившей темноты, хотели было остановиться; но проводник объявил, что неподалеку поселился недавно какой-то русский офицер, который может быть и пустит нас переночевать. Действительно, вскоре мы увидели русскую избу, выстроенную на широкой поляне, тщательно обработанной. На стук в окно, к нам вышел мужчина невысокого роста, в сильно изношенном военном сюртуке; узнав от меня, что я русский офицер, он радушно пригласил в дом, где и познакомил со мной свою жену, очень молодую приятной наружности женщину. Вся мебель жилища состояла из двух, домашней работы, стульев и одного стола; бедность выказывалась во всей обстановке; заметив самовар, но не видя приготовлений к чаю, я решился обратиться к хозяевам с просьбой о дозволении угостить их хорошим чаем. Долго мы беседовали за самоваром, как старые знакомые. Офицер рассказал мне, что он состоит еще на службе и [227] находится в четырехмесячном отпуску; что, задумав выйти в отставку, он женился и, при пособии своего денщика, устроил свое настоящее помещение. На следующий день, утром, он показал мне свои засеянные поля и всё хозяйство, причем объяснил, что месяц тому назад, на этом месте был такой же лес, каким мы проезжали. Это такая сельскохозяйственная победа, которую трудно было бы выполнить и в пять раз большей силе. От души пожелав ему успеха, мы отправились далее и к вечеру того же дня доехали до резиденции владетеля Мингрелии. Принявший меня человек объявил, что его светлость нездоров, но надеется завтра принять меня, приглашая расположиться как у себя дома. Прежде всего я занялся розысканием торгующего в духане сванета; через несколько времени ко мне ввели человека среднего роста, с умным лицом, выразительными глазами, чуждого той угловатости, которая замечается во всех горных жителях. На вопрос мой, где он выучился по-русски, он ответил на чистом русском языке, что прожил восемь лет в России при своей княгине, а на предложение проводить меня в Сванетию, дал понять, что очень бы охотно пошел со мной, но боится, что его не отпустят. На другой день, утром, я отправился к владетелю и вручил ему письмо главноуправляющего, в котором говорилось об оказании мне содействия. С восточным красноречием я объяснил, что взял на себя такое трудное поручение единственно в надежде, что его светлость снабдит меня нужными наставлениями и не откажет в помощи. После взаимных комплиментов, он предложил мне в проводники двух князей: Вамек Дадьяна, знакомого князю Циохо, и Георгия Абакиндзе, знакомого другому владетелю, князю Татархану. Так как по собранным мною сведениям оказалось, что Сванетия была некогда страной православной, и что там теперь еще существуют церкви, то я выпросил себе в спутники одного священника, причем объявил владетелю Мингрелии, что без Егора Скардова (сидельца в духане), не решусь идти. Он с заметным неудовольствием спросил: «Как вы узнали о нем? Егор мне самому очень нужен». Я молчал, предоставляя владетелю разъяснить себе мое молчание, и тактика моя удалась. Подумав немного, он протянул мне руку и сказал, что если я также удачно и впредь буду отыскивать нужных мне людей, то он почти уверен, что я достигну цели возложенного на меня поручения.

За обедом я познакомился с дочерьми владетеля, весьма красивыми молодыми девицами; а на другой день пришли назначенные мне в спутники князья Дадьян и Абакиндзе. Рассуждая с ними о выборе пути, я настаивал на том, который они называли дурным. Они посмотрели [228] мне на ноги и согласились, что я могу его выдержать. К вечеру того же дня мы оставили дом владетеля и ночевали в селении Джавари, — последней обитаемой местности, где к нам присоединился и священник Давыд Хобулов.

Приготовления к предстоящему путешествию состояли в следующем: мы запаслись продовольствием на 14 человек, так как при мне находились, кроме четырех спутников, добытых в Мингрелии, три переводчика, да шестеро крестьян, нанятых для переноски багажа. Путь же лежал по необитаемой местности и мог продлиться дней пять, поэтому было взято несколько мешочков муки, которую впоследствии мы разводили в воде и пекли блины на каменных плитках, во множестве находимых близ реки Ингура, по отвесным скалам которой нам приходилось идти; блины эти заменяли хлеб, а для мясной провизии мы взяли, вместо баранов, пять коз, так как они способнее карабкаться по горам. Для меня и для трех человек, со мною прибывших, приобрели необходимые для путешествия по горам джохи, т. е. палки, длиною аршина в 2 1/2, с прочными железными наконечниками и искусно сделанными на верхнем конце упорами для пальцев, именно в тех видах, чтобы во время дождя рука не могла соскользнуть; потребовалась также особого рода обувь из сырой кожи, переплетенная вдоль ступни козьими ремнями. По узкости тропы мы шли гуськом; в первый день я шел вторым, пустив во главе нашего лучшего ходока, несшего на спине длинный ящик с подарками; на следующий день вздумал попробовать идти впереди, но прыткость мою остановила пересекшая нам путь пропасть в виде расселины; следовавший за мною сванет с ящиком взял влево и преспокойно перешел по круглому бревну, перекинутому через трещину, которая в этом месте имела в ширину около четырех сажень. Можно вобразить себе что я испытывал, вися над этой бездной и не имея никакой опоры для рук! Даже теперь, слишком сорок лет спустя, я не в состоянии равнодушно вспомнить об этих минутах моего головоломного путешествия.

Четыре дня самой утомительной и на каждом шагу опасной ходьбы подвинули нас гораздо менее, чем предполагалось. Мы прошли с небольшим половину пути, а уж ощутился недостаток в провизии; принуждены были сократить мясную дачу, равно как и порции блинов, и, наконец, порешили отправить двух человек вперед, чтобы добыть для нас съестных припасов, а вместе с тем, старались ускорить ход, хотя и без того были на ногах не менее 15 часов в сутки. Случалось, что путь лежал вдоль выступа отвесной гранитной скалы, по которой приходилось или подыматься к облакам, или спускаться до уровня [229] воды. Если я уцелел, то единственно благодаря бдительности неотлучно состоявшего при мне сванета, который то и дело дергал меня за архалук, указывая, на какой камень, повыше или пониже, поставить ногу. Раз он порывисто остановил меня перед местностью, которая, на мой взгляд, ничего особенно опасного не представляла: это было пространство, покрытое мелким гравием, сажен в двадцать ширины, с несколько большей отлогостью против отвесной скалы. Тут сванет передал мне через переводчика, что в прошлом году здесь свалился в самый Ингур один сванет, и остался жив только потому, что не оробел, а лег на спину, вследствие чего скатился вместе с гравием, и что на таком месте нужно как можно легче ступать ногою; затем, опередив меня, он показал способ переправы через этот сухой водопад. В тот же день мы лепились, как по карнизу, к перпендикулярно подымавшейся скале, и достигли такого узкого выступа, на котором едва можно было поместить рядом обе ступни. Остановленный опять за архалук, я увидел, что ящик мой ползет вниз по сучьям дерева, верхушка которого касалась того места, где мы стояли, а корень, вершка в три толщины, выходил из такого же узкого выступа. За ящиком спустили на веревке священника, а за ним, привязав за рога, спустили и оставшуюся у нас козу. В это время проводники обратили мое внимание еще на две подобные лестницы, которые висели над нашими головами, на довольно значительном расстоянии одна от другой.

Можно смело сказать, что эти дни мы трудились в поте лица; при остановке на ночлегах и разведя огонь, мы снимали свои архалуки и выжимали их, как прачки выжимают белье. Жаль мне было нашу последнюю козочку, которая очень свыклась с нами; я хотел было ее сберечь, но меня никто не поддержал, и она пала жертвой нашей алчности. Прошел еще день; на ночлеге каждый доедал то, что успел сберечь. Мы проснулись ранее обычного часа; утро было сырое и туманное; все прозябли и были пасмурны; разводить огонь и не думали, зная, что нечем наполнить нашего котла. Тщательно осмотрев, по обыкновению, нашу обувь, мы молча потянулись в том же направлении и порядке, поднимаясь все выше и выше. Тщетно мои проводники всматривались в даль, в ожидании возврата посланных. Целые сутки прошло с тех пор, как мы доели свой последний кусок; силы наши слабели, и мы подвигались вперед лишь медленно, тем более, что должны были лепиться вдоль отвесной скалы, придерживаясь за попадавшиеся кое-где поросли в трещинах и соображаясь на каждом шагу, какой ногой удобнее ступить, так как малейшая [230] оплошность угрожала неминуемою гибелью. Мы так уже высоко поднялись от Ингура, что самый гул волн, плескавшихся о скалы, едва долетал до нашего слуха; нас окружало глубокое безмолвие, и только изредка оторвавшийся из-под ноги камень, ударяясь о скалы и падая в воду, производил какое-то сжимающее сердце ощущение. Идя впереди, я, наконец, дошел до такого места, с которого не было возможности двинуться далее. Выступ кончился, а на аршин от меня стояла на перерез другая, совершенно гладкая стена, не представлявшая ни одной выпуклости, куда бы можно было поставить ногу или отыскать какую либо опору. Почти висеть над бездною, сажен в двести глубины, имея под ногами площадь, не шире шести вершков, и не смея повернуться назад, так как весь корпус удерживался в равновесии только плотно прижатым к скале плечом — положение незавидное. От внезапно охватившего меня ужаса я не только физически оцепенел, но даже мысль замерла во мне, и я походил на тот бездушный камень, к которому как бы прирос. Я смотрел, и ничего не мог сообразить, видел сперва, как могучая рука моего спутника схватилась за корень, высунувшийся из трещины скалы, преградившей нам путь; как он весь вытянулся, переполз мимо меня, коснулся ногой небольшого камня, а с него мгновенно шагнул на вполне безопасное место. Я машинально ухватился за тот же корень; ступил на камень и затем стал твердо на ногах, не постигая, как все это могло совершиться. Знай я заранее, что мне предстоит такое полувоздушное путешествие над пропастью, я бы ни за что не решился на подобный риск, а потому очень естественно, что пока переправлялись прочие, я не имел духу обернуться назад, чтобы не быть свидетелем гибели которого либо из моих спутников. Но, к счастью, всё обошлось благополучно; мы поднялись еще на несколько шагов вверх и очутились на небольшой зеленеющей треугольной площадке, выходившей довольно острым углом к стороне Ингура. Здесь мы расположились на отдых; под нами лежали темные, безграничные леса Абхазии, перерезанные кой-где голыми вершинами скал.

Расспросив проводников о предстоящей дороге, я узнал, что она вполне безопасна, и что теперь не очень далеко и до горы Баг, откуда видна вся Сванетия. При этом известии мы, не смотря на мучивший нас голод, вдруг повеселели, чему способствовала и самая местность, оживленная растительностью. Но как бы то ни было, а каждый из нас думал постоянно о наших посланцах и усиленно глядел в даль. Наконец, мы встретили их уже вечером, в сопровождении людей, высланных князем со всевозможными съедобными [231] вещами. Настойчивость моя при избрании настоящей дороги основывалась на том, что горцы вообще стараются скрывать свои пути сообщения, а пройденный мною путь, кроме поверки сведений о состоянии его, представлял еще ту выгоду, что давал возможность осмотреть границы Цебельды ⁹, страны, нам совершенно неподвластной.

Снабженные всем в изобилии, мы развели огромный костер, высушили над ним нашу одежду и белье и подкрепили свои силы. Утром пустились далее; дорога шла все выше и выше, по местности, поросшей мелким кустарником. Наконец, мы достигли горы Баг, с вершины которой, как с птичьего полета, открылась великолепная, совершенно ровная, изумрудного цвета долина, с разбросанными направо и налево белеющимися площадками разных размеров. При ярком солнечном свете можно было видеть их невооруженным глазом на расстоянии до тридцати верст.

Здесь уместно будет дать некоторое понятие об этой местности кавказского хребта, простирающего свои отроги на юг, к Черному морю, и на север, к закубанским равнинам.

Ингурская долина лежит под самым снеговым хребтом кавказских гор и населена народом, называющим себя саване, из которого одна половина — верхние (лежаркеви) составляют свободные общества с народным судом, а нижние (чубехеви) — подразделяются на два владения, князя Татархана и Циохо Дадешкильяновых. Сванеты относят свое происхождение к весьма отдаленным временам, упоминая о походе аргонавтов в Колхиду. Они считают первым царем Грузии Парнаваса, по смерти которого, сын его, Сурмах, не удержался на престоле и укрылся в горах, сопровождаемый своими приверженцами. Самое слово саване на грузинском языке означает покров, укрывательство, вот почему эти вышедшие из Грузии и поселившиеся в верховьях Ингура люди и получили название саванет или сванет.

Около половины XIII века, народы Кавказа подпали под владычество Тамары, прозванной за свои подвиги царем; памятники её бытности в Сванетии сохраняются и поныне. Я видел на входных дверях некоторых церквей лошадиные подковы, почитаемые за святыню, тогда как истины христианского учения совершенно утрачены; в церквах уцелели многие образа, из которых каждому приписывают особый род покровительства; так, например, Георгий победоносец — поборник брани, другой — дает дождь, третий — защищает от грома.

Сванеты, по своему суеверию, походят более на идолопоклонников; [232] они носят нехристианские имена, а заимствованные от магометан или придуманные ими самими. Грамотность в духовенстве потеряна; изустно передаваемые молитвы на грузинском языке, которого народ не понимает, составляют всю премудрость и родовое право на священство.

Опустясь с горы Баг, покрытой тучною растительностью, выходишь на поля, тщательно обработанные и перегороженные, на подобие наших русских изгородей, в четыре и пять жердей. Облик сванета близко подходит к русскому типу: остриженные в скобку, большею частью, русые волосы, с выстриженною маковкою, представляют совершенное сходство с тою русскою стрижкою наших крестьян, которая еще повсеместно встречалась в начале нынешнего столетия. Одежда отличается от русского полукафтанья только нашитыми на грудь патронами.

В виденной мною с горы долины я нашел крутые ущелья с водными потоками. Белевшиеся издали площадки обозначали деревни с каменными высокими домами с бойницами. Каждый отдельный двор вмещает от 10—30 человек, на первый взгляд мирных и трудолюбивых, а судя по прочности и размерам построек, даже и зажиточных. Но на самом деле, от недостатка удобной для обработки земли, жители нуждаются во всем. Главное внимание сванета обращено на его ружье, с которым он ни на минуту не расстается; выходя из дверей своего дома во всеоружии, он заявляет тем свою постоянную готовность к защите, причем, однако, вовсе не имеет в виду опасности от набега какого либо чуждого племени. Сванет уверен, что на это никто не дерзнет, зная, что встретит сильный и единодушный отпор; к тому же, в горах известно, что Сванетия, по бедности жителей, не представляет такой поживы, для которой бы стоило рисковать; тем не менее, сванет поставлен в необходимость вечно быть наготове; вследствие нескончаемых распрей с своими односельцами, месть до того присуща сванету, что за какой-нибудь брошенный камень на его полосу он считает долгом отплатить ружейным выстрелом. Вообще в характере этого народа проявляется бессознательная, постоянная тревога, а взаимная вражда составляет отличительную его черту.

О себе они повествуют так: около двух столетий назад, три брата Дадишкельяны, из кумыков, отличавшиеся храбростью и страшные в набегах, перешли снеговой хребет, поселились между живущими внизу сванетами, предводительствовали ими и подчинили всю нижнюю Сванетию своей власти. Теперь мне предстояло примирить наследников этих воителей; но уже в минуту появления моего в первую [233] лежавшую на пути деревню, я застал её жителей в страшно возбужденном состоянии: кто-то из подвластных одного владетеля убил в этот самый день подвластного другого владетеля. Одной этой причины, помимо накопившихся разных предлогов к расчету за прежние обиды, было достаточно для вражды и мести. Это неожиданное обстоятельство сильно меня сконфузило; оно могло усложнить дело и повредить ходу предполагаемого примирения.

Жители означенной деревни хотя и знали заранее о моем прибытии, однако не обратили на нас большого внимания, так как наш наружный вид почти не отличался от их обыденного. Не останавливаясь, мы пошли далее, к деревне, где жил князь Циохо, мой тифлисский знакомый, матери которого, княгине Диго-хан, в бытность её в Тифлисе, я поднес подарок, состоявший из довольно ценного фермуара, чем и расположил ее к себе.

Жизнь и вся обстановка владетельного сванетского князя могут быть сравнены с таковыми же старосты богатого помещика былых времен, самовольно управлявшего крепостными крестьянами и набивавшего себе карман; только я полагаю, что наш староста во всех отношениях должен быть поставлен выше такого, например, владетеля, как Циохо.

На другой день, оставя сопровождавшего меня князя Дадьяна у Циохо, я отправился с другим спутником, князем Абакиндзе, переводчиком Скардовым и казаком Иваном во владения князя Татархана. На крыльце нас встретил молодой человек, старший сын князя, и повел в комнату. Татархан принял меня как нельзя радушнее и извинялся, что не может доставить мне всех удобств, необходимых для полного спокойствия.

В нем я нашел человека умного и благородного, понимающего свое ничтожество пред могущественным Белым Царем. Раз решившись покориться, он с доверием отнесся к моему прибытию, да, кажется, и лично я пришелся ему по мыслям. Вечером того же дня, он вошел ко мне и сказал: «Не знаю, как вы будете нас мирить с Циохо?» Затем, протянув мне руку и крепко сжав мою, прибавил: «Впрочем, все, что вы ему за меня обещаете, я исполню так же честно, как бы сам ему предложил». Поблагодарив за доверенность, я отвечал, что с этой минуты мы друзья, и что это высокое чувство налагает на меня обязанность беспристрастно разобрать взаимные притязания его и Циохо. При нашем разговоре присутствовал его двадцатилетний сын Мисост, т. е. та именно личность, которая одна из всей семьи могла быть взята в заложники. Но как [234] обратиться с подобным, в некотором роде, оскорбительным предложением к человеку, выразившему безусловную покорность? Трудность моей задачи увеличивалась еще от того, что этот львенок уже лизнул крови, участвуя не раз в набегах, и свыкся с своеволием.

Нужно было заставить высказаться самого Мисоста в пользу намерения ехать со мною. Признаюсь, я крепко покривил душою; начав ему льстить, выхвалять его ловкость и, вместе с тем, сожалеть, что такого молодца никто не видит и не знает, я так удачно попал в цель, что на другой день не только отец, но даже мать передали мне желание их сына и людей посмотреть и себя показать. Я отвечал, что не могу в этом случае помочь ему и очень о том сожалею. Мой отказ еще более подстрекнул юношу, и он сам уже стал меня умолять; но я оставался непреклонен. Между тем, это обстоятельство дошло до слуха Циоха и имело свои последствия.

Дня через три я вернулся к Циохо. Зная, что он находится под влиянием матери, я принял с ним другую методу. При всех наших переговорах я советовал ему просить её одобрения, давая тем понять, что хотя он и считает себя владетелем, но я его таким не признаю. Я даже прямо говорил, что не могу вполне верить его искреннему желанию сблизиться с русским правительством, о силе которого он может судить по виденному им в Грузии, — этом маленьком клочке тех обширных владений русского царя, воля которого так непреклонна, что если бы ему вздумалось прорыть в Кабарду прямую дорогу, то и гранит не устоял бы. Затем, повторив ему приказание главнокомандующего о примирении с Татарханом, я присовокупил, чтобы он обдумал хорошенько, как это лучше устроить, и завтра бы мне сказал.

Каждодневно я ездил от одного владельца к другому, и чтобы показать мое доверие к ним, делал эти переезды один, имея на себе только кинжал. Такая отвага возбудила опасение за мою жизнь в князьях-спутниках; на основании подслушанных слов туземцев они убеждали меня не ездить без полного вооружения и брать всегда с собой хотя одного из своих людей. В ответ на эти предостережения я предложил пари, в духе их суеверных понятий. Я сказал, что стану на место цели, в полной уверенности, что лучший сванетский стрелок не попадет в меня, добавив, что и кинжал надеваю на себя только для защиты от хищного зверя, который может забраться в перелесье, лежащее на дороге от Циохо к Татархану. Конечно, пари не состоялось, но все-таки огласилось и привело к тому заключению, что, может быть, я и в самом деле защищен [235] от выстрела каким-нибудь заговором, так как иначе я бы не решился пускаться один за восемь верст при существующей между владениями вражде, когда и заяц безнаказанно не перебегал границу.

Наконец, я пришел с владетелями Сванетии к следующему заключению: съехаться на границе; во время переговоров, при каждом владельце должен находиться только один из приехавших со мною князей и один из подданных, при мне же только мой переводчик. Я был уверен, что Татархан явится, и потому ночевал у Циохо.

Рано утром я отправился в путь, и когда начал спускаться в ущелье, по которому протекает пограничный ручей, заметил, что в лесу, со стороны владения Татархана, движется в рассыпную масса вооруженного народа; обернувшись назад, я увидал то же самое и с нашей стороны.

Татархан приехал прежде и стоял саженях в десяти от границы, потому что луговина, прилегавшая к ручью, была несколько топка, тогда как мы могли подъехать по каменистому грунту к самому ручью. Здесь Циохо остановился и далее ехать не хотел. Я переехал один и услышал от Татархана, что на ту сторону он не поедет. Такое начало не предвещало успеха; сколько я и мои мингрельские князья ни старались урезонить обоих владетелей, — всё было тщетно: ни тот, ни другой не трогался с места. Раздумывать было не время; сотни глаз с обеих сторон враждебно следили за всяким нашим движением; при такой обстановке дальнейшее промедление могло быть опасно.

Я выехал на луговину, остановился на средине её, в равном от обоих князей расстоянии, слез с лошади, снял бурку и, приказав разослать ее на траве, сказал переводчику: «Объяви погромче этим упрямым быкам, что посланный от его высокопревосходительства г. главноуправляющего всем закавказским краем просит князей Сванетии на совещание». Тогда они разом тронули своих лошадей и сошли с них на мою бурку. Тут между ними начались счеты еще дедовских обид: там-то убили такого-то; тогда-то захватили разные родовые предметы, как-то: ружья, шашки, кинжалы и проч., и проч. Особенно они спорили из-за котлов на пять и на десять человек. Наконец, мало-помалу всё уладилось, и они уже были близки к примирению, когда какой-то вопрос вызвал общую вспышку; они отскочили друг от друга, и в то же мгновение их люди, стоявшие между деревьями, высыпали на чистое место и готовы были схватиться в рукопашную. Я принял угрожающий вид и громким голосом крикнул на них по-русски, не скупясь на выражения. [236]

Эта выходка произвела надлежащее впечатление не только на людей, но и на самих владельцев. Циохо и Татархан тотчас понизили тон, а вскоре покончили и свои расчеты, условились относительно взаимного удовлетворения и дружелюбно обнялись. Увидя это, их люди, за минуту перед тем готовые пустить друг в друга пули, сошлись и стали обниматься, причем и на мою долю досталось столько объятий, что сказать трудно.

Я объявил Циохо, что завтра я с Татарханом приедем к нему обедать. Князья никак не ожидали такого крупного поворота дела и сильно смутились; однако, настолько сохранили самообладание, что подали друг другу руки и перекинулись какими-то любезностями. Расставшись с Циохо, который поехал домой, окруженный своею пехотною дружиною, я отправился вместе с Татарханом. Я извинился перед ним, что без предварительного его согласия назвался в гости к Циохо и объяснил это желанием уравновесить их взаимные отношения, так как Циохо пришел на землю своего противника искать с ним примирения. «На послезавтра же», продолжал я, «вы позовете его к себе и при этом принесете присягу на пожалованные вам штаб-офицерские чины, для этой цели я привел с собой священника из Мингрелии; евангелие или крест мы возьмем из какой-нибудь вашей церкви».

Сванетские церкви были заранее мною осмотрены вместе с прибывшим со мною священником; в одной из них, именно в церкви святого Георгия, я нашел, что по углам алтаря стояло множество больших деревянных кольев с железными наконечниками, на подобие копий, и что каменные стены алтаря носили на себе следы ударов этих копий. Местный блюститель храма объяснил мне, что это стрелы, которые угодник, в день своего праздника, бросает на погибель той или другой страны, или того или другого вождя; когда же он увидал, что я дотронулся до веревок, на которых образ Георгия Победоносца висел в весьма наклонном положении к правому клиросу, то ужасно встревожился и крикнул: «Не трогайте! если его отвязать он перебьет все образа»! — Я оправдывался тем, что хотел только поставить образ прямо. В это время, отец Давыд, выйдя из средних дверей алтаря, где иконостас заменяла каменная стена, с евангелием, начал читать его во всеуслышание на грузинском языке, чем и прекратил наши объяснения.

На другое утро после примирения, мы с Татарханом отправились к Циохо, пообедали у него и просидели несколько часов спокойно. При прощанье Татархан позвал к себе Циохо на завтра. Я остался [237] ночевать у Циохо и прикрепил к его парадной чухе золотые майорские эполеты, попросив предварительно и Татархана встретить нас в той же форме.

В назначенный час, мы с Циохо поехали к Татархану, который действительно принял нас в парадной чухе и в эполетах; его окружали многие старшины, явившиеся от разных обществ вольной Сванетии. Один из них подошел ко мне и сказал без церемонии, что они собрались посмотреть на того человека, который помирил Татархана с Циохо, чему они никак не поверили бы, если бы не увидали собственными глазами. На это я ответил, что князья сами пожелали примириться, а что я случайно сделался их посредником, и очень рад этому событию, так как закон, существующий в нижней Сванетии — христианский закон, а он велит прощать обиды и любить своего врага. Применившись уже несколько к формам сванетского языка, я заметил, что мой Егор Скардово верно передал мои слова, вызвавшие одобрительное покачивание головами со стороны слушателей.

Отец Давыд прочел присягу, князья повторили ее, держа руки вверх со сложенными тремя перстами; затем, поцеловали евангелие и крест и обнялись дружелюбно, как я их просил о том заранее. После того я обратился к ним, как посланный от главноуправляющего, поздравил с приобретением высокого покровительства и сильной защиты от нашего, теперь общего, царя, и поднес каждому по кинжалу и сабле, осыпанных очень крупными бриллиантами. Но для горца в оружии не столько важна отделка, сколько достоинство железа, а потому, как владетели, так и старшины обратили прежде всего внимание на клинки. Заметив их недоверие, я поспешил объяснить, что за каждый подобный камешек можно добыть самый лучший клинок.

Наконец, всё приняло мирный вид, и я ждал только ответа от кабардинского князя Мисоста, когда и где он может меня встретить, согласно извещения барона Розена.

Князь И. Шаховской.

(Окончание будет).

Комментарии

1. В роде пролетки с дверцами, на дрожине, со стоячими рессорами.

2. Местность, населенная черкесами и частью осетинами.

3. Горцы, по их отношениям к нам, делились на мирных и немирных; последние не признавали над собою власти и разбойничали, что давало возможность и мирным не упускать случая пограбить, так как наружным видом одни от других не отличались.

4. Шапсуги и натохаджи, два племени, живущие между Кубанью и Черным морем, к стороне, где находится Анапа, в то время вполне враждебные нам.

5. Гяур — неверный, собака, по закону Магомета должен быть убиваем.

6. Чуха и черкеска составляют верхнюю одежду горцев.

7. Возвратясь в Россию, я узнал, что И-н писал к своему брату, соседу моего отца: «Я проводил Ш. и простился с ним, как прощаются с покойниками. Куда он пошел, оттуда ему не вернуться...».

8. Соответствует нашему становому приставу.

9. Цебельда лежит в верховьях Абхазии и граничит с Сванетиею.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Кавказе // Военный сборник, № 9. 1876

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info