В сильно сжатом виде мы воспроизводим своеобразную статью подпоручика запаса Коике под заглавием: «Обратная сторона казармы — жизнь молодого солдата», считая для нас интересным ознакомиться с атмосферой и темном жизни японской казармы.

Оригинал помещен в газете «Нироку», одной из тех, редакции коих 10-го февраля с. г. пострадали за подозреваемую приверженность к партии генерала князя Кацура.

«Да здравствует одногодичный вольноопределяющийся Сейици Коике!» красовалось яркими, крупными иероглифами на проводных флажках впереди процессии моих родных, друзей, знакомых и соседей, смешанною толпою степенно подвигавшейся по городским улицам. Восстановилось и мое душевное равновесие, [108] но, когда после многократных прощальных ура! наш поезд тронулся со станции Риогоку, сердце опять как-то замерло...

В вагоне новобранцев и сопровождающих — порядком, но лица все незнакомые. Из своих лишь достойные сожаления мои родители, не пожелавшие отпустить своего единственного сына в неизвестный мир одного и поместившиеся в одном со мною купе.

Начинаю присматриваться к спутникам: одежда разнообразная, но по виду, преимущественно, мастеровые и рабочие; должно быть, артилеристы и кавалеристы Конодай, Нарасимо и Симосидзу. Вероятно, и мои будущие товарищи по Сакураскому полку такие же коренастые молодцы, как эти; и с такими грубоватыми детинами, при ружье и штыке, имея порою 1 1/2 пуда за плечами, мне, значит, придется проделывать дневные переходы в 35-50 верст! Как-то завидно становится при мысли о своей физической щуплости. Вот мой сосед справа, мужчина лет 28-29, по виду мастеровой, с болтающейся на шее звериною шкурою, заводит разговор.

— Ну и времена были, когда я поступал в полк! Солдаты третьего года службы только что вернулись с китайской кампании и, побывав под свинцовым дождем, сделались невыносимо заносчивыми, третируя молодых товарищей на подобие своих смертельных врагов. А на самом-то деле, что такое была эта война в сравнении с русской? Травля зайцев, не более! Теперешняя служба — одно удовольствие: поумнели люди, и уже не быть прежним варварским издевательствам...

Сидевшие впереди оратора трое юношей жадно прислушивались к потоку его важных речей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Незаметно прибыли в г. Сакура.

2. Тревожная ночь.

Настали сумерки, и пришлось позаботиться о ночлеге, но, куда ни заглянешь, все гостиницы битком набиты, а у входа надпись: «занято новобранцами NN уезда». Самому бы ничего, но жалко до нестерпимости стариков.

Посоветовавшись с отцом и узнав в ближайшем магазине иностранных. вещей (где, между прочим, в виду [109] переполненности гостиниц, мне на крайний случай был любезно предложен уголок) адрес самой большой гостиницы Ионекин, отправляюсь туда.

— Не примете ли на одну эту ночь?

— Очень жаль, но, как видите...

— Это ничего, понимаю: я сам завтра поступаю в полк и до сих пор все искал, не найдется ли особой гостиницы для вольноопределяющихся, но повсюду вижу лишь ярлычки таких-то и таких уездов. Право, я теперь очень стеснен. Может быть, как-нибудь пристроите нас: на углу вот еще ждут и родители мои.

Хозяйка сразу переменилась.

— Ого, тогда вам действительно плохо... Сюда пустить нельзя, обойдите с переулка.

«Подействовало, должно быть, слово вольноопределяющийся», подумал я.

Выбежавшая навстречу горничная провела нас в исключительно прекрасный номер.

Обрадовались мы все, пошутили и принялись за поданную еду, но тут же вспомнилось, что уже не скоро опять сидеть нам втроем за столом, и снова нахлынули грустные мысли.

— Береги здоровье, сыночек; будь счастлив на службе!

Не раз уже приходилось слышать подобные слова, но в эту ночь они как-то особенно глубоко запечатлелись в сердце.

Не спалось. Во втором этаже новобранцы какого-то уезда проводили шумно ночь: гремели народные песни, слышались любовные мотивы.

Дурацкое веселье последней ночи!

3. Первый день в казарме.

Сбор назначен к 9 часам следующего утра.

Выйдя на улицу, видим объявления: «Новобранцам направиться на учебный плац». Уже шествуют туда группами, под предводительством писарей волостных правлений. Я присоединяюсь к хвосту одной из колонн.

Местность около Сакура волнистая, лесистая и, вообще, богата переменными ландшафтами. Меня это значительно ободрило: все же учение интереснее будет здесь, нежели на монотонном [110] Аоямаском военном поле в Токио. Учебный плац дощечками разбит по уездам; не нахожу только опять приюта для одногодних вольноопределяющихся. Горькая обида заговорила во мне, и я отошел на восточную окраину поля, где опустился на корни могучей сосны. Там же присели и мои родители. Вслед за мною постепенно здесь собралось еще 5-6 человек: все — вольноопределяющиеся.

Через несколько времени показались трое фельдфебелей.

— Господа вольноопределяющиеся! Переходите, пожалуйста, к вызывающему ваши фамилии.

При перекличке оказалось трое неявившихся.

Когда наши партии были построены (я оказался в головной), те же фельдфебеля повели нас в казармы, расположенные на западной границе поля среди деревьев, так что издали виднелись одни крыши. Прибыв на середину поля, я заметил множество четыреугольных зданий, вылитых как бы из бобового желе нлюс окна и крыши. Хотя все в чистоте, но какая-то безвкусица кругом. Наша партия остановилась у одной постройки, перед которой на циновках была выложена целая груда старой военной одежды и фуражек.

— Попрошу одеть подходящую по фигуре форму!

Пожелав, с присущим всякому стремлением, одеться поприличнее, я стал пересматривать комплекты, но был глубоко разочарован, ибо и мерка не по мне, да и заплат масса, притом нередко из сукна совсем другого века и оттенка. Пришлось остановиться на чем-то, более или менее подходящем. Теперь я только постиг, что иногда необходимо подгонять фигуру под костюм, а не наоборот; такое открытие для нас, маменькиных сынков, весьма полезно.

Как только мы оделись, приставленный к нам отныне ефрейтор произнес:

— Следовать за мною!

Слова эти, по сравнению с предыдущими вежливыми обращениями фельдфебеля, меня как-то покоробили. Нас повели в барак, над которым я прочел надпись «Третья рота». Приказали снять сапоги, хотя, по-моему, ради такой грязноватой дощатки собственно и не зачем было это проделывать, и повели далее по лестнице к камере, над которой опять висела дощечка с иероглифами: «Отдел вольноопределяющихся». [111]

Внутри камеры, вдоль дощатой перегородки, ряд деревянных кроватей с красными одеялами и белоснежными простынями. Ефрейтор опять:

— Перед кроватями имеются таблички с вашими именами: потрудитесь занять свои места!

Моя кровать оказалась второю слева. Помещение было 2х6 саженей, отгороженное тонкою стенкою от следующей камеры, в которую вел широкий прорез (футов до 9); дверей не имелось. К стенке прибита полка, на которой 2-3 комплекта сложенной аккуратными четыреугольниками старой одежды, а рядом чашка для чаю и палочки для еды; под полкою повешены 2 пары старых сапог, холщевый мешок и 2 пары гетр. Пока я оглядывал камеру, ефрейтор откуда-то приволок целую груду старых сапог и, с громом бросив их на пол, приказал нам выбрать по паре подходящих к ноге. Сколько я ни старался, для меня все они оказались большими. В недоумении обращаюсь к ефрейтору и получаю следующий ответ:

— Не так то уж и легко в полку! Потерпите немного, скоро всем выдадут новые сапоги. Есть ведь и такие, кто жалуется на то, что малы сапоги, так что ваше дело, выходит, еще и не так то плохо.

Взяв потом висевший под полкою мешок и вывалив содержимое его на кровать, ефрейтор начал:

— Смотреть всем сюда! Итак, вот этот висящий под вашею полкою холщевый мешок называется «вещевым мешком». В нем вы увидите всевозможные предметы. Примерно, сие есть сапожная щетка, а вот это — суконная: та вся из черного волоса, а эта с белыми полосами. Понять это легко. Далее, вот вам треугольная щетка: ею накладывается мазь на сапогу которую потом нужно растирать сапожною щеткою.

Последнее пояснение было любезно дополнено демонстрированием на практике функции обеих щеток. Засим, ефрейтор взял с кровати нечто подобное книжной закладке и продолжал:

— Дощечка для чистки по утрам пуговиц (опять опыт).

Дошел до маленького мешочка, похожего на иностранный конверт.

— Это называется «ласточкиным ртом» и содержит прибор для шитья: во-первых, вот шило-мотовило с нитками пяти цветов; если на него надавить так — получим шило, а этак — [112] выйдут иголки (восторженные опыты). Есть здесь еще ножницы и гребешок от перхоти.

После этого следовали пояснения, что находящиеся под полкою сапоги называются «сменными сапогами» и одеваются они в случаях порчи обыкновенно носимых, что гетры обязательно называются холщевыми обмотками, рубашки — нательниками, кальсоны — подштанниками, и тому подобные изощрения на каком-то странном жаргоне.

В заключение всего мы были научены, что ближайший по кровати сосед каждого называется боевым товарищем. На войне в случае смерти одного боевого товарища, другой должен подобрать его кости, а в мирное время они взаимно выручают друг друга. Моим компанионом оказался иокогамаец Като, по-видимому, парень развитой, но меня сразу как-то оттолкнуло его происхождение из портового города.

Тем временем пришли мои родители и сопровождавшие Като, и мой отец передал содержание речи офицера, обращенной к родным новобранцев. Выходило, что полк — какой-то блаженный уголок мира сего!

Настала обеденная пора. Откуда-то доставили запыленный, бескрышечный поднос с 11 грязненькими облезлыми рисовыми коробочками и 11 тарелками приправ. Рис с значительною примесью ячменя, может быть, в отношении 2/3, а то и 5/6; приправы с виду прекрасные и в изобилии: котлеты, бобы в сахаре, вареный лотосовый корень, вареная репа, но котлеты жестки, как щепки, и челюсти болят при разжевывании.

После обеда как мои родители, так и сопровождавшие Като распростились и ушли домой.

В первом часу дня получилось приказание собраться во дворе казарм на присягу, и новобранцев построили около накрытого красною скатертью столика. Через некоторое время вышел бравый усач-капитан, за ним один поручик, три подпоручика, один фельдфебель-прапорщик и один фельдфебель. Капитан направился к столику, орлиным взглядом окинул нас и торжественным голосом начал:

— Совершаю обряд присяги.

Достал засим какой-то писанный лист и продолжал:

— Войска назначены для проявления могущества его величества и охраны отечества, а посему... [113]

Дальнейшего текста я тогда не понял и только впоследствии из словесного курса узнал, что говорилось там о вернопреданности, повиновении начальникам, храбрости и тому подобных 6 статьях воинской доблести.

Когда капитан окончил, был вызван вперед один из вольноопределяющихся в качестве представителя всех присягающих. Капитан передал ему лист, указал пальцем на известное место и приказал читать вслух.

— Клятвенно обязуемся не нарушать вышеизложенных статей...

Потом, выходя по очереди вперед, мы прикладывали на обороте присяжного листа под своими фамилиями оттиски больших пальцев.

Опять торжественно раздался голос капитана:

— Сейчас вы все сделались членами императорской армии. Сегодня, 1-го декабря, ваш военный день рождения. Отныне, следуя указаниям начальников и строго исполняя их приказания, вы должны стать прекрасными воинами. Жившим до сих пор своевольно в деревне, вам строго регулированный режим полка, быть может, сначала покажется несколько трудным, но, освоившись, вы сами будете ему рады. Следите во всем указаниям ефрейторов-начальников своих отделов и старательно исполняйте долг солдата, на славу государя императора и безопасности отечества, ни в чем не роняя чести воина его величества!

После присяги нам были показаны разные службы части, штабы полка, баталиона, солдатская лавочка, баня. Вернулись в барак около 3 1/2 ч. Здесь ефрейтор обратился к вольноопределяющимся со своею «речью».

— Так как я, значит, теперь ваш учитель, то хорошенько запомните себе это. Как говорил господин капитан, вы — новорожденные солдаты и, как бы умны вы ни были у себя, в полку вы настоящие младенцы. Я же, каким бы ни был неучем, здесь — ваш начальник. Если до присяги это и ничего не значит, так теперь, каков бы дурак ни был, я — ваш начальник, да и только. Так и знайте, что вы мои подчиненные!

Вспомнилось, что в гимназии и высшей подготовительной школе я уже обучался военному строю и был даже взводным командиром, а теперь такой ефрейтор будет моим учителем!... [114]

Немного спустя, скребя пол соломенными сандалиями, появилась с заложенными в карманы руками фигура младшего унтер-офицера. При виде ее ефрейтор заорал неистовым голосом «смирнааа!» — Не беспокойтесь, не беспокойтесь! чрезвычайно важно ответила фигура, и снова раздалась громовая ефрейторская команда «вольнааа!»

— Ну что! Каково в полку? Вот со временем узнаете разные вещи, интересно будет на полевых занятиях, а когда при походах будем ночевать где-нибудь, так со всех сторон «душка-военный, господин солдат!»... Адски лестно? А!

Стал опрашивать по одному о социальном положении и прежних занятиях. Были по большей части лишь окончившие гимназию, но трое нашлись с законченным образованием: юрист Купли из университета Васеда, коммерсант Абе из высшего коммерческого училища и техник Ямамото.

Подошел ко мне.

— Ты из какого училища будешь?

— Филолог университета.

— Что? Филолог? Разве есть такой университет?

— Есть в Хонго-Токио: императорский университет; кончил я курс факультета английской словесности.

— Ум... С «Красных ворот», значит. Так сразу и надо было сказать. В полку все равно, какое образование: тяни свой год лямку — вот и все.

По уходе унтер-офицера, ефрейтор представил нам его, как господина начальника всего отдела, господина младшего унтер-офицера Васинума.

Засим, в виду отсутствия особых занятий, мы все принялись за письма к родным и друзьям.

В 5 ч. раздалась труба и одновременно команда ефрейтора:

— 3 человека с правого фланга со мною за ужином!

Еда теперь оказалась еще на одну степень ниже обеденной. По окончании ее, ранее назначенные 3 очередных собрали посуду и отнесли, а остальным было приказано тем временем произвести основательную уборку. За водою были наряжены 2 человека, так называемые, внутренние дневальные.

Когда стемнело, внутреннему дневальному было приказано зажечь фонарь; при этом случае мы услышали, что по-военному стол называется не тебуру (англ. table), а тафуру (нем. Tafel). [115]

Было порядочно холодно, когда мы съежились около «тафуру» на словесные занятия. Вынесли из них мы, что все чины от ефрейтора до полковника рядовыми титулуются господином (благородием), генеральские чины — превосходительствами, а члены императорской фамилии — высочествами, и что нельзя говорить я, да, а непременно сам, так точно. В заключение всего ефрейтор с улыбкою прибавил:

— Итак, отныне при обращении ко мне называть меня «господин ефрейтор»!

Спустя некоторое время на лестнице послышался стук сапог и лязг сабли. Насторожился даже ефрейтор и, когда какой-то силуэт показался в комнате, гаркнул изо всей мочи:

— ...таать!

Видя вытянувшуюся, как бы проглотив аршин, замершую фигуру ефрейтора, мы инстинктивно привстали.

— Вольно! произнес силуэт, прошел к столу и сел напротив ефрейторского места. По звездочке на правой петлице, фельдфебельскому погону и офицерскому эфесу сабли я узнал теперь в пришедшем подпрапорщика (окончившего военное училище).

— Ефрейтор! внушительным голосом начал силуэт.

— Ха.

— Объяснил ли уже ефрейтор вольноопределяющимся способы отдания чести?

— Никак нет еще.

— Как же можно до объяснения отдавать команды таким голосом? Не надо балдеть. Хорошо, вольно!

Ефрейтор занял свое место.

— Вольноопределяющиеся! Приказом я назначен вашим обучающим. Я — подпрапорщик Кендзиро Окадзаки. Как уже было сказано господином командиром роты, вы в военных делах неопытны и поэтому во всех случаях должны следовать указаниям своих начальников. В отличие от гражданской жизни, в полку все ведется по строго определенному законом порядку, и, каково бы ни было ваше положение до сих пор, пока вы здесь будете иметь только одну звездочку на погоне, все — ваши начальники. Вам ни в коем случае не следует давать волю прежним привычкам. Более того, вы все — будущие офицеры и должны быть вдвойне осмотрительными, служа хорошим примером для остальных солдат. [116]

«С этим парнем можно поговорить», подумалось мне.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перед вечернею перекличкою еще раз произвели уборку в внутренние дневальные отнесли сор. Засим, по сигналу рожка, ефрейтор приказал нам построиться, рассчитаться по номерам и стоять вольно, пока опять не появилась фигура в соломенных сандалиях, с заложенными в карманы руками.

— Смирно! В камере вольноопределяющихся по списку — 11, налицо — 11. По порядку номеров — рассчитайсь!

Когда левофланговый назвал десятый номер, ефрейтор:

— Плюс сам: все налицо.

Господин Васинума буркнул только свое ум...

Следующим явился еще с фонарем в руке какой-то офицер в сопровождении одного унтер-офицера. Его встретил унтер-офицер Васинума, и опять была проделана предыдущая, процедура.

Вскоре прозвучал сигнал тушить огни, и обитатели казармы, кто с какими мыслями, постепенно погрузились в сон.

4. Начинаются занятия.

На другое утро подъем по рожку, плюс ефрейторский голос из кровати. Наскоро одевшись, построились впереди кроватей на утреннюю поверку, на которую прибыл сопровождавший вчера офицера унтер-офицер. Ефрейтор отрапортовал ему, что перемен не случилось, и на этом поверка закончилась.

Вычистив пуговицы мундира, пошел к колодцу мыться, на тут настоящий ад и бесправие! Доходили до того некоторые старослужащие, что просто перехватывали начерпанную молодым солдатом воду... Я кое-как помылся в одной воде с вольноопределяющимся Кунии, которому с трудом удалось отстоять свою очередь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Построились на занятия. Начались они со «стойки смирно». Отделенный начальник смотрит с правого фланга, ефрейтор — с левого. Подходит ко мне.

— № 9!

Я принимаю положение, какому нас учили в гимназии, но не угодил г. ефрейтору. [117]

— Правую ногу вперед, а — много; правый носок внутрь, левый наружу; подтянуть бедра, икры вместе: опустить свободно обе руки; левое плечо вниз; подобрать подбородок; шею вправо! — Так... Вольно!

Немного спустя, предстал и отделенный со своими поправками, противоположными ефрейторским, а в конце концов нас экзаменовал подпрапорщик, предъявляя, конечно, опять свои особые требования.

Раздался свисток и голос офицера:

— Начальники вперед!

Подпрапорщик, отделенный и ефрейтор немедленно подлетают к офицеру, одновременно приставляют ногу и берут под козырек; засим, получив, должно быть, команду «вольно», в один такт отставляют левую ногу, действуя как бы с электрическими проводами. Мы все увлеклись зрелищем и совершенно позабыли предыдущее приказание подпрапорщика.

Возвратившись, он говорит нам:

— Вольноопределяющиеся хитрят. Уходя я приказал заниматься самостоятельно, но этого никто не делал. Что за колоссальная леность! Смотрите мне, если вы так, то и нам придется принять меры...

Далее отделенный начальник приказал стоять всем вольно и показал нам приемы поворотов, после чего опять началась одиночная поверка с обоих флангов. Я никак не мог постичь секрета поворачиваться и, мучимый отделенным, наконец, не вытерпел.

— Скажите же, в чем здесь сноровка?

Искра упала в порох.

— Что такое? Сноровка? Какая там сноровка? Дух в тебе скверный, распущенный ты у меня!

И со словом «писарь!» он ударил меня по щеке. Все испугались, а у меня от обиды и боли застыла кровь и потекли с ресниц слезы.

Через несколько времени опять свисток. Теперь на очереди объяснения о шеренге и колонне, интервале и дистанции, а после этого принялись за смыкание и размыкание. В заключение всего был дан «естественный» шаг в ногу. Исполнение его было объяснено отделенным следующим образом: движение начинается с левой ноги, которую нужно приподнять бедром [118] параллельно земле и вертикально от колена вниз: затем, выпрямив в колене, ставить на землю всею ступнею; потом таким же путем поднимается правая нога и т. д. поочередно. Вместе с передвиганием ноги нужно попеременно махать руками до высоты плеч, но сначала по возможности выше. Вот этак: ать-два, ать-два!

Когда мы зашагали, отделенный и ефрейтор, с видом курицы, высидевшей утенка, шныряли около нас, колотя по невытянутым коленям и ругая тех, кто ступал каблуком. Получился какой-то танец папуасов, и на улице городовой наверно арестовал бы шагавшего «естественным» шагом и отвел бы его в желтый дом. Мучительна была для непривычных ног эта маршировка; и пот градом катился со всех.

Минут через 30, по свистку, офицер прекратил шагание и дал 15 минут отдыха. В этот момент отделенный скомандовал:

— Поднять руки тем, кто сразу после команды «стой» стали озираться по сторонам и вниз!

Оказалось двое таких.

— Кто? Назвать себя официальным именем! Остальные вольно!

После повторенного грозного вопроса один ответил:

— Аояги Наотаро.

— Дурак! Это — твоя обыкновенная фамилия и имя, а приказано было назвать себя по официальному.

Так как оба все еще молчали, то и ефрейтор вставил от себя:

— Ну и дураки вы, что не знаете даже своего официального» имени.

Наконец, отделенный разрешил задачу, и сразу послышались два ответа:

— 2-го разряда рядовой армейской пехоты Аояги Наотаро.

— 2-го разряда рядовой армейской пехоты Ямамото Мицу.

Для Аояги и Ямамото занятия пошли дальше.

Свисток.

— Ко мне! скомандовал с лестницы офицер, и в одно мгновение команда вольноопределяющихся и 3 ротных группы выстроились полукругом около него. После команды «вольно!» не получилось одной ноги и последовало «отставить». Упражнялись несколько раз, пока услышали: [119]

— Хорошо! Теперь приступаю к словесным занятиям.

Офицер окинул молодых солдат взглядом и начал:

— Если вы будете писать домой, то как вы назовете свое теперешнее место пребывания? Кимата, ты как думаешь?

Молчание.

— Кимата! Тебя спрашиваю...

— Ха-й.

— Разве так отвечают по-военному? Нужно говорить громко, коротко и внятно, Кимата!

— Ха!

— Ну, как будешь писать?

— Хай.

— Да отвечай же!

— Не знаю.

— Не знаешь! Вот так раз: человек не знает сам, где он... Ну а ты, Киуци, как?...

Кое-как выяснив адрес, офицер сказал простую речь о вернопреданности и патриотизме, на чем словесность кончилась. Прорепетировали стойку, повороты и марширование, и в 11 ч. утра прекратили дообеденные занятия.

Тут опять на меня набросился ефрейтор с выговором, потому что я не доложил ему о полученном на занятиях взыскании, и при этом случае наговорил мне массу тяжелых вещей для будущего.

Не успел я отойти, как ефрейтор опять:

— Почему вольноопределяющийся Коике не помогает своему боевому товарищу? (Оказалось, что, пока ефрейтор «цукал» меня, Като один, подводя меня, пошел за водою, но на лестницу сам взобраться не мог).

После обеда мы построились во дворе и отправились «естественным» шагом на военное поле, находящееся в 500 шагах от казарм. Идти по размякшей дороге было очень трудно, притом еще все время преследовали возгласы: «не смотреть вниз! глаза прямо! не слышно счета! ноги выше!» и, что обиднее всего, «не хитрить! нарочно не стараются...»

На учебном плацу людьми кишмя кишит. Сначала приемы вольной гимнастики были легки и приятны, но, усложняясь постепенно, дошли до крайне тяжелых. После свистка перешли к маршировке, потом повторили стойку и повороты; засим, дали [120] 15 минут отдыха. При возобновлении занятий взялись за правила для начала движения и остановки. Я здесь только понял, как полезно было бы, если бы мы уже в гимназии и высшей подготовительной школе обращали больше внимания на занятия военным строем.

Вечерние занятия закончили в 4 часа, и опять «естественным» шагом пошли домой. Липкая, красная грязь так пристала к сапогам, что было труднее вычистить их, нежели оторвать друг от друга пару влюбленных.

5. В полковой чайной.

В бараке кто-то предложил пойти посмотреть на полковую чайную; сговорились и пошли. Встретил нас удручающий вид: в угрюмом углу какой-то сарай без потолка, на подобие пассажирских зал 3-го класса на железных дорогах; в нем штук десять столов, а за ними какие-то мрачные субъекты, жадно и шумно обжирающиеся вермишелью, сладкими лепешками, сухарями. Воздух пресыщен каким-то тяжелым гулом от возгласов, на подобие следующих.

— Эй, мне 2 блюдца сладкого бобового печения!

— Вермишели 3 чашки. Я раньше!

— Не толкать!

— Эта скотина позже пришла! Ишь, грубиян!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Видя все это, я долго стеснялся подходить к лавочке: «обругают ведь опять ни с того, ни с сего», думалось мне. Но, приобрев деревянный чек, делать нечего, подошел, так как, по правилам чайной, никакие предметы из нее выноситься не могут. Чтобы не показаться смешным, я прибег к помощи неполного предложения.

— Семь сен сладкого хлеба...

Какой-то важный старослужащий достал целую гору товара (оказалось, вне ожидания, что на 1 сен идут 3 хлебца).

— Дай, куда вложить!

Я подал карманный платок. Буфетчик посмотрел на него свернул и бросил мне обратно.

— Мал, не годится. Фуражку давай, фуражку!

Взял я покупку и присел к Кунии, который, выстроив в [121] ряд 4 блюдца вермишели, по опереди уплетал их содержимое. Но и этот здоровый парень, увидя мой груз, испугался.

— Неужели один вы хотите все уплести?

Я пояснил в чем дело, но беспокоиться долго не приходилось. Откуда-то выросла перед нами гордая фигура г. ефрейтора.

— Я тоже пришел пожрать чего-нибудь, но у билетчика слишком густо. Уу, у вольноопределяющегося Коике какая уйма! Не взять ли и мне одну штучку?

Мы оба оторопели от неожиданности, но ефрейтор, нисколько не стесняясь, уже протянул свою медвежью лапу.

— Вкусен, однако, в полковой чайной хлеб, сказал он и проглотил еще несколько штук.

Сбор на ужин.

— Г. ефрейтор! «Самому» пора идти.

— Так-с, а с хлебами как? (Осталось около десяти штук).

— Не нужно, оставлю здесь.

— Разврат! Так уж лучше я заберу.

Мы только переглянулись с Кунии, а г. ефрейтор тем временем набивал себе карманы брюк и мундира.

После ужина опять уборка. Принесли нам 2 метлы, 10 пар дешевых сандалий и 3 жестяных ведра для воды. Потом мы узнали, что отныне в это время каждый вечер г. подпрапорщик будет заниматься с нами по словесным предметам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

До поверки осталось около 30 минут. Вольноопределяющиеся собрались около холодного угольника и стали перебирать сегодняшние впечатления. Кто-то из них заметил, что г. ефрейтору, мол, недурно живется, а упомянутый вдруг тут как тут.

— Это обыкновенное дело, но имейте в виду, что я съел на 1.095 порций больше риса здесь, чем вы, сказал он переменившимся товарищеским тоном.

— Ваши, вот, знания куплены за деньги, ибо если имеешь средства, то можно сделаться каким угодно ученым, а здесь не то! В полку такой звездочки не купишь ни за какие деньги. Нелегко заслужить такие три звездочки.

Кунии воспользовался случаем. [122]

— Но, г. ефрейтор, как же так, когда я сам за 105 иен купил свою звездочку?

Ефрейтор обиженно и не особенно удачно ответил:

— Это так, но дальше уже за деньги не купить! — и возненавидел Кунии.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Японская казарма // Военный сборник, № 5. 1913

© текст - Рушэн П. 1913
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info