СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ТРАКТАТ ХАЯСИ СИХЭЙ «КАЙКОКУ ХЭЙДАН» КАК ПАМЯТНИК ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ ЯПОНИИ ЭПОХИ ЭДО (1603-1867)

Глава 3. Идейное значение трактата «Кайкоку хэйдан»

Как мы смогли убедиться, трактат «Кайкоку хэйдан» в целом посвящён проблемам военного характера. Сам Хаяси Сихэй во вступлении к трактату называет его «программой по военной подготовке Японии» [9, с. 12]. Однако идеи по переустройству японской армии, предложенные Хаяси в трактате, не были поддержаны и приняты центральным правительством, а следовательно не были претворены в жизнь. Трактат, таким образом, носил программный характер. Это привело к тому, что ни при жизни Хаяси, ни когда-либо позднее трактат «Кайкоку хэйдан» не рассматривался властями, обществом или исследователями как сочинение по военному делу. Начиная с указа бакуфу о помещении Хаяси под домашний арест и запрете его сочинений, где в вину ему вменялось распространение «вздорных слухов и предположений, смешанных с чудовищной ересью о возможности нападения на Японию других государств» и «пренебрежение правительственными указами» [70, с. 248], к трактату относились прежде всего как к «антисёгунскому выпаду», посвящённому вопросам внешней политики и государственной обороны.

Ряд идей, не имеющих прямого отношения к военному делу, но затрагивающих более важные в историческом развитии японского государства материи, создали трактату «Кайкоку хэйдан» образ, [90] значительно расходящийся с реальным содержанием сочинения, равно как и сам автор приобрёл репутацию ярого сторонника власти императора, а также первого антироссийского мыслителя в Японии [18, с. 41]. Однако именно благодаря такому образу ссылки на трактат до сих пор часто встречаются в исследованиях, а имя его автора знакомо широкому кругу японоведов. Таким образом, в данной главе будет рассмотрено то, как сложилась судьба идейного наследия трактата «Кайкоку хэйдан», какую роль сыграло данное сочинение в истории общественной мысли эпохи Эдо и истории Японии в целом.

3.1. Осознание Японии как морского государства

В самых первых строках трактата Хаяси высказывает идею о необходимости осознания Японии как морского государства. «Что означает "морское государство"? Это государство, которое не граничит с другими на суше, а со всех сторон окружено морем. Существуют определённые средства обороны, необходимые морскому государству, по самой сути отличные от способов обороны, о которых говорится в китайских военных трактатах, так же как и от тех способов ведения войны, обучение которым по традиции ведётся в Японии в различных школах военного искусства... Ключ к такой обороне лежит в создании военно-морского флота, существенная роль в обеспечении боеспособности которого принадлежит артиллерии. Япония должна быть подготовлена в обоих этих вопросах, это её насущная потребность, в отличие от военных задач, стоящих перед такими континентальными странами, как Китай или Татария» [9, с. 7].

Действительно, несмотря на то, что морское побережье на протяжении всей истории фактически являло собой границу Японского государства, до конца XIX в. Японии так и не создала ни подобия военно-морского флота, ни даже хоть сколько-нибудь развитой системы морской торговли. Вот что пишет по этому поводу А. Н. Мещеряков: [91]

«Чем же было море для общеяпонской культуры и цивилизации? Море, в отличие от суши, в доиндустриальном обществе - это почти всегда «ничейная земля», оно не вызывает территориальных конфликтов в такой степени, в какой они случаются на суше. С одной стороны, оно отъединяет, а с другой - служит проводящей информационной средой... Тем не менее остаётся фактом неумение (а скорее, нежелание) японцев строить быстроходные и надёжные корабли, приспособленные для плавания в открытом море. Вплоть до начала массированных контактов с европейцами в XIX в. японцы не выучились серьёзному мореплаванию, а их суда были предназначены для плавания преимущественно в прибрежных водах. Встречающиеся в литературе сообщения о том, что в Японии отсутствует такое первоклассное кораблестроительное сырьё, как скандинавский дуб или же тик, видимо, лишены серьёзных оснований; дело, вероятно, в ином - в отсутствии культурно-исторически обусловленной мотивации к постройке океанских кораблей» [27, с. 41-42]. То есть путешествие по морю не имело технических препятствий, и до середины VII в. государство Ямато имело контакты со странами Корейского полуострова, однако в результате серии поражений японцы отказались от активной внешней политики. «От моря теперь ждут неприятностей, усиливается охрана южной границы, строятся крепости. Японское государство как бы впервые начинает отгораживаться от моря, определяя его как свою государственную границу. Пожалуй, именно в этот момент был сделан окончательный выбор в пользу интенсивного пути хозяйствования, который сопровождался постепенным нарастанием общей интровертности культуры» [27, с. 42].

Эта «интровертность культуры» становилась свойством культуры политической. Отныне и вплоть до середины XIX в. Япония фактически не поддерживала внешнеполитических отношений. В истории страны имели место лишь два инцидента, имеющие прямое отношение к морю - это нападение на Японию монгольского флота в 1273 и 1279 годах, а также [92] Имчжинская война, когда уже Япония во главе с Тоётоми Хидэёси дважды, в 1592 и 1598 годах, попытала свои силы в борьбе с Кореей и Китаем [79, с. 13-41]. Между двумя обозначенными событиями, с XIII по XVI век, на просторах Жёлтого и Японского морей хозяйничали японские пираты (яп. вако: 倭寇), наводившие ужас на берега Кореи, а затем и минского Китая. Именно обороне от японских пиратов посвящены немногочисленные китайские труды на военно-морскую тему. Однако активность пиратов пришлась на период междоусобных войн (яп. сэнгоку дзидай 戦国時代) в Японии (и отчасти была ими вызвана). Государство же не спешило следовать примеру пиратов и активизировать свою деятельность на море. После объединения государства в эпоху Эдо выработка «официального» отношения к морскому пространству закончилась запретом на строительство крупных судов и жёстким ограничением внешней торговли.

А Н. Ланьков, рассуждая о неразвитости морского флота в Корее в аналогичный период истории, объясняет её конфуцианской идеологией. В частности он пишет: «Почему океанская торговля так и не получила развития в регионе, география которого вполне благоприятствует дальним плаваниям? Возможно, главное препятствие заключалось в специфической позиции конфуцианских государств, которые относились к морю с большим подозрением... С точки зрения властей, международная торговля и дальние плавания были делом, неизбежно привлекавшим всяческие антисоциальные элементы - беглецов, бандитов, спекулянтов, шпионов и мятежников. Конфуцианские моралисты вообще не любили торговлю как таковую: по их мнению, она представляла собой непроизводительную деятельность, которая только портила нравы и провоцировала социальные потрясения. Идеальное конфуцианское государство должно было иметь лишь минимально необходимое количество торговцев. Особые подозрения у властей и стоявших за ними конфуцианских идеологов вызывала международная торговля, так как странствовавшие из одной страны в другую купцы находились вне сферы контроля любого отдельного [93] правительства» [24]. Данный вывод, безусловно, применим и к Японии, однако лишь с той оговоркой, что к моменту распространения конфуцианских идей в период Эдо подобное отношение к морю уже имело прочные корни в общественном сознании. И призыв Хаяси к переосмыслению соседства с морем был для того времени новаторским.

Осознание окружённости со всех сторон морем приводило и к другим результатам, не носящим на первый взгляд практический характер, но с точки зрения истории Японии обладающим огромной значимостью. Более ста лет междоусобных войн привели к тому, что население Японского архипелага не рассматривало себя как единый японский народ, ставя на первое место принадлежность к той или иной провинции или княжеству. После объединения страны под властью дома Токугава не произошло такого же объединения нации, напротив, лишь фактически было узаконено разделение на княжества. Хаяси Сихэй, указывая на единую для страны морскую границу, предлагал своего рода объединяющую идею. «Люди, обитавшие на архипелаге, до правления Мэйдзи не называли себя японцами», - пишет А Н. Мещеряков [26, с. 7]. Нисколько не оспаривая это мнение, считаем нужным лишь заметить, что идейные установки на такое объединение начали звучать уже в конце XVIII в. В одном только небольшом по объёму вступлении к трактату «Кайкоку хэйдан» Хаяси употребляет название страны «Нихон» 24 раза. Неоднократно в тексте трактата встречается и наименование «нихондзин» - «японцы», поскольку всё повествование построено на противопоставлении их китайцам и другим иностранцам.

Безусловно, сама по себе окружённость морем в вопросе единства страны не выглядела чем-то значимым. Однако то, что за этим стояло, - внешняя угроза - и могло стать той самой идеей. «То, что [наша] страна является морской, может сделать приход чужеземных разбойников в эту страну лёгким, но в то же время может послужить и препятствием к этому. Лёгкость заключается в том, что военные корабли в случае попутного ветра [94] могут преодолеть морской путь до Японии в 200-300 ри ⁷³ за один-два дня. Из-за подобной доступности, если не организовать надлежащие укрепления, не будет возможности отразить угрозу. Говоря же о трудностях, я имею в виду наши неприступные берега, со всех четырёх сторон окружённые бескрайним морем, и это исключает возможность попасть в нашу страну без разрешения. Однако не стоит пренебрегать и укреплениями на этих неприступных берегах. Если поразмыслить об этом, [приходишь к выводу, что] первоочередной задачей современной японской военной науки должно стать изучение методов обороны от внешней угрозы» [9, с. 7].

Осознание окружённости морем и наличия внешней угрозы, безусловно, являлись новаторскими идеями в Японии того времени. Однако новаторство не ограничивалось лишь этими вопросами. Внешняя угроза могла не просто объединить народ, но и изменить к лучшему его устройство. Наиболее дезорганизующим элементом в общественной системе Токугава являлись, как это ни странно, воины, стоявшие на верхней ступени сословной лестницы. Хаяси Сихэй восхищался фигурой Токугава Иэясу и, безусловно, признавал его заслуги в деле объединения страны и принесения мира на её землю. Однако длительный мир лишил военное сословие его основного рода деятельности - войны: перед мыслителями вставал вопрос о смысле существования класса самураев и об определении стоящих перед ним задач. Звучали самые разные идеи по этому поводу, вплоть до отмены сословного деления, предложенной Андо Сёэки ⁷⁴ [31, с. 258]. Позиция Хаяси по этому вопросу в целом унаследовала идеи Огю Сорай о возвращении самураев в деревню и сближении их с крестьянами. Однако в то же время самураи не должны были терять своей военной функции. Внешняя угроза же играла роль той задачи, вокруг [95] которой и должен сконцентрироваться боевой потенциал воинского сословия.

Ещё одной важной идеей, предложенной Хаяси в трактате «Кайкоку хэйдан», является введение системы всеобщей (однако из определённого числа людей) воинской повинности. В эпоху Эдо количественное соотношение профессиональных военных по сравнению с общим числом населения уходило корнями в период междоусобных войн: оно было обусловлено способностью противопоставления военной мощи одного княжества другому. Однако перед лицом внешней угрозы даже совокупное количество всех членов военного сословия становилось недостаточным. Возможность призыва новобранцев из числа крестьян и ремесленников выглядела в этом смысле выходом из положения.

Заслуги Хаяси в деле разработки объединяющих страну идеи и его прозорливость по отношению к потенциальным врагам государства были по-настоящему признаны лишь после реставрации Мэйдзи. Действительно, если мы сопоставим наиболее важные события японской истории периода правления императора Мэйдзи и многочисленные мысли Хаяси Сихэй по различным вопросам, то обнаружим удивительное сходство первых с последними. Активное освоение Хоккайдо, аннексия королевства Рюкю, строительство военно-морского флота, Японо-китайская война, Русско-японская война, аннексия Кореи - во всех этих событиях словно эхом слышны идеи Хаяси.

Итак, значение трактата «Кайкоку хэйдан» заключается, во-первых, в осознании островного положения Японии и объединённости японского народа внешней угрозой. Во-вторых, внешняя угроза предлагается в качестве новой отправной точки в вопросе построения военной системы государства. Таким образом, трактат «Кайкоку хэйдан» действительно стал значимым произведением общественной мысли Японии эпохи Эдо, предвосхитив появление целой плеяды схожих по позиции мыслителей в последующие годы, сыгравших не последнюю роль в построении [96] идеологической основы перехода власти от дома Токугава к императору Мэйдзи и смене государственных форм.

3.2. Хаяси Сихэй и дискуссия о морской обороне среди японских мыслителей XVIII-XIX вв.

Дебаты о возможной внешней угрозе и необходимости открытия торговли или, наоборот, усиления обороны, начавшиеся в связи со слухами об активности русских на севере, в японской историографии получили название дискуссии о морской обороне. Ещё в 1778 году Миура Байэн (1723-1789) писал в своих «Записках о возвращении на родину» (яп. Кисанроку 帰山録): «В глубине души беспокоюсь за северо-восток нашего государства. Людям с запада не нужно много оружия, чтобы захватить земли того края» [цит. по 45, с. 2]. Тем самым Миура поставил новую проблему: опасность для северных пределов Японии. Хаяси Сихэй со своими трактатами «Сангоку цуран» и «Кайкоку хэйдан» в данной дискуссии выступал родоначальником идеи о необходимости усиления береговой обороны. Основоположником другой точки зрения - необходимости открытия портов и начала торговых отношений - стал его друг Кудо Хэйсукэ, который в 1784 году написал эссе «Исследование слухов о красных эдзо» (яп. Акаэдзо фу:сэцуко: 赤蝦夷風説考) для представления его бакуфу. В дальнейшем учёными и мыслителями высказывались самые разные предложения по данному вопросу, но в целом они следовали одной из названных позиций.

Несмотря на то, что дискуссия ставила под сомнение рациональность изоляционистской политики страны, исходила она не только от мыслящих «низов», но и непосредственно от высокопоставленных чиновников бакуфу. Танума Окицугу ⁷⁵, обладавший реальной властью в стране, одним [97] из первых увидел в приближении русских основу для развития внешних торговых отношений, приносящих финансовые выгоды бакуфу. Если бы его планы были претворены в жизнь, то, говоря словами Джона Уитни Холла, «Япония отказалась бы от политики изоляции на полвека раньше, чем ей это пришлось сделать, причём это был бы добровольный шаг» [83, с. 102]. Именно по просьбе Танума Окицугу учёный Кудо Хэйсукэ написал упомянутое «Исследование слухов о красных эдзо», в котором обосновал необходимость открытия торговли с Россией, а точнее легализации уже имевшихся связей коренного населения земель Эдзо и княжества Мацумаэ с русскими купцами, а также за освоение Эдзо. Нужно отметить, что вопрос о морской обороне почти всеми мыслителями рассматривался неразрывно от проблемы освоения Эдзо, хотя причины такого рассмотрения были различны.

Для проверки истинности предложений Кудо Хэйсукэ в 1786 г. бакуфу направило на Эдзо экспедицию, в составе которой находился будущий исследователь территорий к северу от Японии Могами Токунаи (1754-1836). По результатам экспедиции мнения о необходимости освоения Эдзо разделились. Возможно, сторонники Кудо одержали верх, если бы не последовавшая вскоре отставка Танума Окицугу. Пришедший ему на смену главный советник (яп. ро:дзю: 老中) Мацудайра Саданобу, полностью отвергая политический курс Танума, первоначально отказался и от освоения Эдзо.

Советник Мацудайра, известный конфуцианский учёный Накаи Рикэн (1732-1817) предлагал сделать Эдзо, не освоенную и отсталую территорию, буферной зоной между Японией и Россией, чтобы не допустить непосредственного соседства двух государств [88, с. 228]. Хабуто Сэйё (1752-1814), занимавший впоследствии пост бугё Эдзо ⁷⁶, [98] предложил так называемую превентивную колонизацию ⁷⁷ Эдзо как один из способов обороны [16, с. 148; 88, с. 229]. Сторонниками превентивной колонизации были также специалист по китайским наукам Хирадзава Кёкудзан (1733-1791) и побывавшие с экспедициями на Эдзо и Курилах Могами Токунал и Кондо Морисигэ (1771-1829) [16, с. 45].

Хонда Тосиаки, известный специалист по европейским наукам, предлагал колонизировать не только Эдзо, но и Курильские острова, Сахалин, Камчатку и даже побережья Северной Америки. На торговлю с Россией он смотрел как на возможность лучше узнать эту страну и перенять её опыт в освоении земель. По его мнению, Япония благодаря своему выгодному географическому положению могла бы достичь в этом деле больших успехов [16, с. 134, 146-147; 88, с. 235-238]. Взгляды Хонда разнились от мнения ещё одного помощника главного советника Накаи Тикудзан (1730-1804), который считал, что Японии на Эдзо необходимо ограничиться лишь торговыми факториями, которые можно быстро убрать в случае продвижения России [16, с. 148].

Визит посольства Адама Лаксмана ⁷⁸ в Японию в 1792 г., с одной стороны, подтвердил опасения Хаяси Сихэй и его сторонников, с другой, дал возможность бакуфу переосмыслить свою политику и вернуться к курсу Танума в вопросе открытия торговли на севере. Однако Мацудайра Саданобу поступил осторожно: он лишь выдал разрешение на заход одного русского судна в порт Нагасаки. За это он подвергся жёсткой критике, в частности, со стороны художника и географа Сиба Кокан (1747-1818), который обвинил его в неправильной оценке положения Японии в мире. По его мнению, из-за близкого соседства торговля с Россией была лишь [99] вопросом времени, из интересах Японии было начать её как можно раньше. Ещё более резко Сиба высказался после того, как японские власти отказали в приеме Н. П. Резанову ⁷⁹, направленному с целью установления дипломатических отношений России с Японией: «Русские могут смело считать нас скотами», написал он [16, с. 57; 90, с. 187].

Между тем, некоторые предложения, высказанные участниками дискуссии, начали претворяться в жизнь. В 1799 г. после нескольких экспедиций, направленных правительством Японии, под непосредственный контроль бакуфу перешли восточные районы Эдзо, а спустя восемь лет и западные. В 1802 г. был учрежден пост бугё Мацумаэ. В 1808 г. была организована экспедиция на Сахалин. На Эдзо и в северные районы Хонсю направлены военные отряды. В годы правления Мацудайра Саданобу были созданы береговые укрепления в Эдо, и он лично совершил инспекционную поездку по ним. И хотя, с точки зрения Хаяси Сихэй, это были полумеры, их оказалось достаточно, чтобы споры о внешней политике бакуфу утихли на последующие тридцать лет. Последнюю вспышку негодования вызвали рейды Хвостова и Давыдова ⁸⁰: тогда прозвучали призывы к созданию оборонительных укреплений и даже к активным боевым действиям против России. Министр бакуфу и специалист по военному делу Хираяма Кодзо (1759-1829) предложил создать морские эскадры для охраны побережий и предотвращения подобных нападений впредь, и даже высказался за фактическое установление власти Японии над Эдзо [88, с. 233-234]. Сугита Гэмпаку (1733-1817), крупный знаток западных наук, расходился с ним в тактике: он предлагал начать торговые отношения с Россией, чтобы выиграть время [100] для необходимой военной подготовки [88, с. 232-233]. Второе дыхание дискуссия о морской обороне в Японии получила после начала Первой опиумной войны (1840-1842), развязанной Великобританией против Китая.

В период общего затишья дискуссии проявил себя, пожалуй, лишь Аидзава Сэйсисай, учёный так называемой школы Мито ⁸¹ и один из основоположников теории «почитания монарха и изгнания варваров». В своих трудах он показал большую осведомлённость о европейских странах и о России, в частности. С одной стороны он выказывал большое уважение к достижениям европейских держав, с другой, говорил о них настороженно в контексте развития их отношений с Японией, что роднило его взгляды с воззрениями Хаяси Сихэй. Но, в отличие от Хаяси, он не предлагал конкретных мер по укреплению безопасности, рассматривая проблему гораздо шире. Угрозу он видел не в европейском оружии, а в том, что стоит за ним: распространении христианства, культурной ассимиляции, за чем, по его мнению, непременно последует подрыв основ японского государства. Поэтому бороться с проблемой он предлагал кардинально, в свойственном школе Мито духе: путём религиозной и культурной трансформации, основанной на конфуцианстве и синтоизме, а также с помощью наращивания военной силы, то есть путём возрождения того, что изначально свойственно японскому народу и было названо Аидзава «сущность нации» (яп. кокутай 国体). Свои мысли он изложил в работе 1825 г. «Новые суждения» (яп. Синрон 新論), оказавшей большое влияние на следующее поколение мыслителей. Именно этот трактат обозначил новую тенденцию в рассмотрении вопроса обороны: теперь внешнеполитические проблемы всё чаще связывались с внутренними неурядицами страны. Это усугублялось ещё и тем, что после довольно [101] спокойных годов правления Бунка и Бунсэй ⁸² вновь назрела необходимость внутренних реформ. Обсуждение внешнеполитических проблем служило критикам подтверждением такой необходимости.

Одним из первых, кто стал связывать внутренние проблемы с внешними, был Токугава Нариаки, даймё княжества Мито, чьим советником был Аидзава Сэйсисай. В 1834 г. Нариаки представил бакуфу свои соображения, в которых отмечал важность развития Эдзо, называя эту землю «ключом к вратам на Север». Спустя пять лет он также преподнёс сёгуну свой трактат, названный позже «Секретным докладом года Бодзюцу ⁸³» (яп. Бодзюцу фу:дзи 戊戌封事), в котором писал, что Японии угрожает не только голод внутри страны, но и экспансия христианства извне, поэтому он выступал за запрет на «голландские науки» и буддизм как пришлую религию, а также за усиление безопасности Эдзо от русской агрессии. «Как вы знаете, - писал он, - история показывает нам, что внутренний беспорядок привлекает внешние осложнения, в то время как внешние проблемы провоцируют внутренние беспокойства» [82, с. 129]. Кроме того, он предлагал начать строительство крупных судов для усиления обороны [38, с. 128].

Аидзава Сэйсисай, Токугава Нариаки и Сакума Сёдзан, предлагали также дать княжествам большую свободу в вопросе укрепления собственной обороны, и даже позволить им приобретать огнестрельное оружие и строить крупные суда [82, с. 132]. Противоположным было мнение общественного деятеля Сато Нобухиро (1769-1850). В трактате «Секретные записки для потомков» (яп. Суйто: хироку 垂統秘録) и его дальнейших обработках и комментариях он выступал за создание государства, гораздо более централизованного, чем когда-либо была Япония в ее истории. По его мнению, каждая сторона жизни нации, [102] включая оборону, должна полностью подчиняться единой центральной власти. Изначально позиция Сато не находила поддержки; в 1832 году ему даже было приказано не приближаться к Эдо ближе, чем на десять ри ⁸⁴. Однако десятью годами позже, когда правительство начало усваивать уроки Опиумной войны, чиновники бакуфу, в том числе главный советник Мидзуно Тадакуни (1794-1851), инициатор реформ годов Тэмпо ⁸⁵, обратились к его работам. В начале 1843 г. Сато было позволено вернуться в столицу, где в 1845 г., по личной просьбе Мидзуно, он составил сокращённую версию «Секретных записок» [82, с. 158].

К 1830-ым г. японское общество стало активно осваивать европейские науки, последователи которых, т. н. голландоведы, начали открывать учебные заведения и активно обсуждать внешнеполитические проблемы. При этом обсуждение таких проблем в итоге привело к процессу над этими учёными, известным как банся-но гоку (яп. 蛮社の獄).

Подходы сторонников изучения европейских наук к внешней политике были наиболее полно освещены в работах мыслителя и художника Ватанабэ Кадзан (1793-1841). В своём труде «Об осторожности в [данный] момент» (яп. Синкирон 憤機論) он доказывал преимущества европейского мировоззрения как в наибольшей степени отвечающего требованиям современности. В силу своего географического положения Япония оставалась единственной страной, не вступившей в отношения с западным миром, и таким образом представляла собой, по выражению Ватанабэ, «кусок мяса, оставленный на обочине», к которому всё ближе подбираются западные хищники. Он предлагал воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы взять на вооружение достижения Запада и вступить в начинающуюся борьбу между странами мира на правах полноценного [103] участника. Эта позиция сближала его с Хонда Тосиаки.

Схожих взглядов придерживался Такано Тёэй (1804-1850), переводчик западных сочинений. В работе «Сказание о сне в год Бодзюцу» (яп. Бодзюцу юмэ моногатари 戊戌夢物語) он критиковал поведение властей во время инцидента с судном «Моррисон» ⁸⁶. Стоит отметить, что даже не слухи о начавшейся в Китае войне, а именно инцидент с обстрелом этого американского судна вызвал новый виток в развитии дискуссии о разумности внешней политики бакуфу.

И всё же неприятие европейских взглядов чиновниками бакуфу имело основания. Например, один из министров бакуфу Тории Ёдзо (1796-1873) полагал, что внедрение достижений западной науки и техники потребует приспособления к иноземной культуре в более широком плане, что в конечном итоге может привести к коренным изменениям в привычных нравах и обычаях. Поэтому, считая любое признание превосходства стран Запада вредительством, он инициировал расправу над сторонниками европейских наук в 1839 г.

Начало Опиумной войны в Китае вызвало бурную реакцию японских мыслителей. В числе первых прозвучал голос одного из создателей японской артиллерии Такасима Сюхан (1798-1866). Осенью 1842 г. он передал бугё Нагасаки доклад, в котором указал, что артиллерийское искусство является основой укрепления обороны страны. Он настаивал на том, что «овладение искусством варваров, проведение против них оборонительных мер является насущной задачей» [67, с. 165].

Специалист по европейским наукам Сакума Сёдзан в 1842 г. написал книгу «Восемь стратегических планов морской обороны» (яп. Кайбо: хассаку 海防八策), в которой высказал предположение, что англичане, [104] закончив боевые действия в Китае, могут напасть на Японию и заставить ее подписать унизительный договор, аналогичный Нанкинскому ⁸⁷. Чтобы противостоять врагу, по мнению Сакума, необходимо было отлить современные пушки, построить боевые корабли, укрепить военно-морской флот [8, с. 93, 98]. Подводя итог, он написал о необходимости перенять военную технику Запада и организовать обучение армии. Как видно, Такасима Сюхан и Сакума Сёдзан почти буквально повторяли то, о чем за полвека до них говорил Хаяси Сихэй. Возможно, такая преемственность была не случайна, и труды Хаяси получили в те годы вторую жизнь.

В 1843 г. в Японии уже была написана первая краткая история Опиумной войны (яп. Ахэн симацу 鴉片始末). Автором её был конфуцианский учёный Сайто Тикудо. Он был также автором одного из первых дошедших до нас жизнеописаний Хаяси Сихэй, в котором указывал, что бакуфу активно воспользовалось трудами Хаяси, когда обратилось к вопросу укрепления обороны.

В конечном счёте, бакуфу сделало для себя должные выводы из Опиумной войны, и проблема безопасности со стороны моря стала решаться на государственном уровне. Была начата реформа обороны страны. Уже в 1841 г. под руководством Такасима Сюхан прошли первые публичные манёвры, во время которых демонстрируются приёмы ведения войны по голландскому образцу с широким применением огнестрельного оружия, после чего бакуфу хоть и не приняло их полностью, но всё же сняло ограничения для даймё в изучении европейской военной науки. В июле 1841 г. чиновник бакуфу Эгава Хидэтацу (1801-1855) получил распоряжение начать отливку пушек по европейскому образцу, а через год такое разрешение получили все даймё. В 1842 г. бакуфу заказало в Голландии партию тяжелого и легкого артиллерийского оружия, а в 1843 г. [105] сделало запрос в голландскую миссию о возможности постройки парового корабля. В то же время в 1842 г. указ об обстреле иностранных судов у берегов Японии был заменён указом о снабжении их продовольствием и дровами. В 1845 г. был учреждён пост ответственного за морскую оборону (яп. кайбо: гакари 海防掛), призванного следить за выполнением этого указа в княжествах.

С приходом к берегам Японии кораблей американского флота во главе с коммодором Мэтью Пэрри в 1853 г. и подписанием первых торговых договоров дискуссия потеряла своё практическое значение. И хотя эти договоры имели неравноправный характер, развитие отношений Японии с западными державами пошло по иному пути, чем у других стран Восточной и Юго-Восточной Азии. За более чем полвека в ходе дискуссии о морской обороне были обсуждены самые разные варианты развития событий, что оказало влияние на принятие взвешенных политических решений. Это позволило в нужное время начать переустройство государства по образцу западных стран, превратив потенциальных врагов в наставников. Что же до взглядов Хаяси Сихэй, то мы смогли увидеть, что они действительно оказали влияние на целое поколение мыслителей и не потеряли своей актуальности и спустя полвека.

3.3. Трактат «Кайкоку хэйдан» в контексте истории российско-японских отношений.

Как уже отмечалось во введении, трактат «Кайкоку хэйдан», как и сам его автор, с завидной регулярностью упоминаются в исследованиях, посвящённых истории российско-японских отношений или так или иначе затрагивающих эту тему [см. например 29, с. 59-62; 28, с. 72-73; 22, с. 68-69]. В настоящем параграфе мы попытаемся выявить эту связь, выяснить причину частых ссылок на текст трактата. Чтобы понять, каким образом трактат попал в канву истории российско-японских отношений, [106] необходимо совершить краткий экскурс в эту историю, а именно в самый ранний её этап.

Вплоть до установления дипломатических отношений в 1855 году внешнюю политику России и Японии определяли две диаметрально противоположные концепции. В основе российского курса лежала длительная территориально-политическая экспансия: в результате одного только продвижения на восток с середины XVI по начало XVIII столетия в состав России вошли обширные земли от Поволжья на западе до тихоокеанского побережья на востоке и от Северного Ледовитого океана на севере до монгольских степей на юге. Япония же на протяжении аналогичного промежутка времени придерживалась политики изоляции. Несмотря на многочисленные попытки установления торговых отношении со стороны России, Великобритании, стран Юго-Восточной Азии, внешние сношения Японии ограничивались торговлей бакуфу с Голландией и Китаем и княжеств Сацума и Цусима с королевством Рюкю и Кореей соответственно. Отношения эти были сугубо коммерческими, экономическими, ни о каких договорах политического характера речи не шло. Таким образом, даже в случае с этими странами нельзя говорить о каких-либо внешнеполитических отношениях. Помимо упомянутых экономических отношений имели также место отношения культурного характера. Речь идёт о получении японцами знаний из китайских или переведённых на китайский язык европейских сочинений. В этом отношении политика бакуфу в некоторой степени изменялась с течением властвования династии Токугава.

Политика закрытия страны началась при сёгуне Хидэтада (годы правления 1605-1623) и окончательно сформировалась при сёгуне Иэмицу (годы правления 1623-1651). В 1616 году вышел указ, ограничивающий пребывание иностранных судов (за исключением судов из минского Китая) портами Нагасаки и Хирадо. В 1623 году была закрыта английская торговая фактория в Хирадо. В 1624 году разорваны отношения с [107] Испанией, запрещено прибытие испанских судов. В 1631 году была введена система «приказных кораблей» (яп. хо:сёсэн 奉書船), судам, имеющим лицензию на внешнюю торговлю, стало необходимо также наличие соответствующего приказа главного советника. В 1633 году вышел указ, запрещавший плавание всех судов, кроме имевших приказ главного советника. Кроме того, японцам, свыше пяти лет пребывавшим за границей, было запрещено возвращаться на родину. В 1635 году вышел указ, ограничивающий пребывание иностранных судов, включая корабли из Голландии и Китая, одним лишь портом Нагасаки. Японцам запрещалось покидать страну и возвращаться в неё. В 1636 году португальцы, не имеющие отношения к торговле, и их семьи, общей численностью 287 человек (включая рождённых от японцев), были высланы в Макао, оставшиеся португальцы были препровождены на специально сооруженный для этих целей искусственный остров Дэдзима в Нагасаки. В 1637-1638 годах разгорелось Симабарское восстание, имевшее отчасти экономические причины, однако в силу своих христианских лозунгов спровоцировавшее гонения на христиан всех сословий. По этой причине в 1639 году было запрещено прибытие португальских судов. В 1640 году из Макао вновь прибыло португальское судно с целью прошения о возобновлении торговых отношений, но бакуфу наложило наказание на 61 посланца. В 1641 году с переводом голландской торговой фактории на остров Дэдзима в Нагасаки окончательно формируется политика изоляции страны. В последний раз португальские корабли с просьбой о восстановлении торговли прибыли в 1647 году. Бакуфу снова отказало в их просьбе. На этом посещения Японии португальскими судами прекратились.

Частная торговля с этих пор была запрещена, но в четырёх местах осуществлялись торговые сделки под государственным контролем. В Нагасаки, находившемся в непосредственном ведении бакуфу, велись отношения с Голландией и цинским Китаем. Княжества Цусима и Сацума [108] поддерживали контакты с Кореей и Рюкю соответственно. И, наконец, на севере княжество Мацумаэ вело торговлю с айнами. Наибольший оборот приносила торговля с Китаем, с Голландией же торговля не отличалась большим объёмом, и даже при этом количество кораблей, заходивших в гавань Нагасаки, постоянно снижалось.

Поскольку с самого начала огромное превышение импорта в Японию в торговом балансе приводило к большому оттоку золота и серебра, а в дальнейшем и меди, за рубеж, в 1715 году путём принятия «Нового закона о торговле на морских суднах» (яп. кайхаку госи синрэй 海舶互市新例) было ограничено число как голландских, так и китайских судов, которым разрешалось посещать для торговли Нагасаки. Голландцы также выполняли роль осведомителей: до 1790 года ежегодно, а затем раз в четыре года они получали аудиенцию у сёгуна и подготавливали так называемые «записки об услышанном» (яп. фу:сэцугаки 風説書) - сведения о ситуации в европейских странах и мире в целом.

В то же время, почти одновременно с вышеуказанным законом, в 1720 году вышел закон, снимавший ограничения на ввоз переведённых на китайский язык европейских сочинений, не носивших религиозный характер. Это обстоятельство подстегнуло развитие в Японии так называемых «голландских наук», а также изучение в Японии общемировой ситуации. Наряду со смягчением запрета на ввоз иностранной литературы, некоторые люди, такие как Аоки Конъё и Норо Гэндзё ⁸⁸, осуществляют первые попытки по изучению голландского языка. Особенно активно изучение голландских наук и перевод голландских сочинений начинают развиваться со времени правления Танума Окицугу. В 1774 году Сугита Гэмпаку и Маэно Рётаку (1723-1803) переводят голландский труд по [109] анатомии и публикуют его под названием «Новая книга по анатомии» (яп. Кайтай синсё 解体新書). Позже начинают изучаться также западные достижения в физике и электрофизике. Одновременно выходит большое число карт, как отдельных регионов, так и всего мира, а также описания различных стран мира. Таким образом, интерес к событиям внешнего мира среди мыслителей того времени начинает расти огромными темпами.

Одновременно с этим российские первопроходцы продвигаются всё дальше и дальше на восток. В 1639 году отряд казака Ивана Москвитина (годы жизни неизвестны) достиг побережья Охотского моря. До 1647 года этим отрядом, а также ещё одним, под начальством Василия Пояркова (годы жизни неизвестны), было обследовано побережье Охотского моря вплоть до устья Амура. В 1697-1698 годах якутским казачьим атаманом Владимиром Атласовым (ок. 1661-1711) было осуществлено исследование полуострова Камчатка. Именно в ходе этой экспедиции произошла первая встреча русских первопроходцев с подданным Японии.

За два года до этого японский купец Дэмбэй отправился из Осака в Эдо, однако его судно потерпело кораблекрушение, в результате чего купца и его спутников прибило к южному побережью Камчатки. Дэмбэй стал первым из целой череды японских моряков, терпевших бедствия в водах Тихого океана и попадавших к российским берегам. Атласов перевез японца в Якутск, откуда он был переправлен в Москву, где в 1702 году был принят Петром I. Пётр, выслушав рассказы японца о своей стране, распорядился приписать его к артиллерийскому приказу. В 1705 году по указу Петра при Петербургской школе математических и навигационных наук была открыта первая в России (да и вообще, за пределами Японии) школа японского языка, первым преподавателем которой и стал Дэмбэй.

В 1711 году в помощь Дэмбэю с Камчатки был вызван ещё один потерпевший кораблекрушение японец по имени Санима. Преподавание японского языка продолжил затем Андрей Богданов, возможно, сын последнего, рождённый от русской девушки. В 1731 году в Петербург были [110] направлены ещё два японца, Содза и Гондза. Они были представлены императрице Анне Иоанновне, после чего также присоединились к преподавательской деятельности. Кроме того, вместе с Андреем Богдановым Гондза стал автором первого русско-японского словаря [10, с. 164-165].

Несмотря на скорую смерть преподавателей-японцев (Содза умер в 1736 году, Гондза - три года спустя), преподавание японского языка не прекратилось. В 1753 году школа была переведена в Иркутск, где просуществовала до 1816 года, когда в виду многократных жалоб иркутского губернатора на неоправданную трату средств была закрыта. Японские моряки регулярно терпели крушения у дальневосточных рубежей России, благодаря чему штат преподавателей-японцев постоянно пополнялся. Так, по свидетельству И. И. Георги, в 1772 году их было пятеро [43, с. 161].

Существование школы японского языка в Иркутске было нацелено на постоянное наличие образованных кадров для освоения Дальнего Востока и островов Тихого океана, а также для ведения нелегальной торговли с японцами. Действительно, после 1707 года, когда в состав России был включён полуостров Камчатка, началось и освоение близлежащих островов. Уже в 1711 году казачьим отрядом были обследованы северные острова Курильской гряды - Шумшу и Парамушир, а в 1713 - Онекотан. В 1719 году экспедиция под начальством Ивана Евреинова (1694-1724) и Фёдора Лужина (1695-1727) дошла на юге до острова Симушир.

В 1728-1729 гг., а затем в 1739-1742 гг. экспедиция под руководством Витуса Беринга (1681-1741) обследовала северо-восточные окраины Азии, открыла пролив, разделяющий Азию с Америкой, а также изучила северо-западное побережье Аляски. Во время второй экспедиции отдельный отряд под начальством М П. Шпанберга (7-1761) отправился на поиски морского пути в Японию. Отряд прошёл вдоль всей Курильской гряды, нанеся на карту 32 острова (из-за туманов их число оказалось неточным). В июне [111] 1739 года экспедиция М П. Шпанберга подошла вплотную к северо-восточному побережью острова Хонсю, корабли пришвартовались у берегов провинции Рикудзэн. Местные жители жестами предложили морякам сойти на берег, однако Шпанберг, опасаясь нападения, решил продвинуться дальше на юг. Через четыре дня корабли встали напротив деревни Исомура. Местные жители подплыли на лодках с товарами для торговли. Позже из Сэндай, куда было отправлено донесение, приехал местный чиновник. На борту российского судна произошла их встреча со Шпанбергом. Однако из-за отсутствия переводчика Шпанбергу не удалось донести цель своего прибытия.

Отряд под руководством Вильяма Вальтона, который за несколько дней до этого отстал от экспедиции Шпанберга, также обнаружил восточное побережье Японии, однако в более южной его точке, в провинции Ава. Некоторые из членов экипажа даже сошли на берег, где осуществили обмен товарами. В том числе японцы получили от русских моряков монеты. В каюте Вальтона также побывал японский чиновник. Как и Шпанберг, Вальтон не смог объясниться с представителем японских властей. И, как и Шпанберг, опасаясь нападения со стороны японцев, он решил ретироваться из японских прибрежных вод.

Монеты, полученные японцами от Шпанберга и Вальтона, были перенаправлены в бакуфу. С вопросом о принадлежности монет бакуфу обратилось в голландскую торговую факторию в Нагасаки, откуда пришёл ответ, что монеты отчеканены в стране под названием Россия. Таким образом, экспедиция Шпанберга и Вальтона обозначила важную веху в становлении российско-японских отношении: теперь страны знали о близком соседстве друг друга, а российская сторона ещё и была осведомлена о морском пути в Японию, не говоря уже о Курильских островах.

Русские купцы и казаки и дальше продолжали свою активность на Курилах: в течение 1770-1780-х гг. в княжестве Мацумаэ неоднократно [112] были слышны вести об их торговых контактах с коренным населением - айнами. Однако власти княжества, имея свою выгоду от такой торговли, не были заинтересованы в разглашении факта отношений. Сведения об активности русских ещё долго бы не вышли за пределы княжества, если бы не прибытие ещё одного судна из России непосредственно к японским берегам.

В 1771 году в бухте Ава появилось судно, на борту которого находилось около ста заключённых, бежавших из Большерецка на Камчатке под руководством Морица Бенёвского. История жизни этого человека уже давно вызывает большой интерес со стороны исследователей и даже легла в основу художественного сочинения [35]. Фигура Бенёвского противоречива, а сам он при жизни разыграл столько интриг и авантюр вокруг себя, написал настолько полные вымысла мемуары [92], что без специального научного исследования не выяснить, что в его жизни действительно происходило, а что является плодом фантазий этого незаурядного человека.

Мориц Август Аладар фон Бенёвский (именно так звучит его полное имя) родился в 1746 году в словацком городе Врбове, в то время на территории Австро-Венгрии. Национальная принадлежность Бенёвского вносит среди исследователей раздор: одни называют его венгром [28, с. 56; 18, с. 39; 91, с. 77], другие - поляком [28, с. 56, прим. ред.]. Вероятнее всего, Бенёвский всё же был словаком, однако венгерское подданство и титул польского графа дали повод для выдвижения ошибочных предположений о его происхождении. Титул польского графа он, вероятно, получил в результате участия с 1768 года в польском освободительном движении. После одного из восстаний он был схвачен российскими войсками и в результате оказался в Большерецком остроге на Камчатке. В мае 1771 года, захватив корвет, Бенёвский вместе с 96 другими заключенными бежал из острога. Пройдя вдоль Курильских островов, судно оказалось в японских водах, в районе провинции Ава. В своих [113] мемуарах Бенёвский пишет о том, что там он сходил на берег и через говорящего по-голландски переводчика общался с правителем той земли [92, с. 395-406]. Исследователи склонны не верить словам Бенёвского, ссылаясь на вымышленные имена и названия, которые он активно использует. На самом деле Бенёвский, видимо, часто путал имена собственные с нарицательными (так, правителя он называет «Уликами», что, возможно, является искажением японского слова оками, что значит «правитель, власти»; а один из портов он называет «Мисаки», что по-японски попросту означает «мыс»). Было это на японской земле или на борту корвета, нельзя отрицать факт непосредственного общения Бенёвского с японцами.

Однако наиболее интересным остаётся факт общения Бенёвского - пусть только с помощью писем - с представителями другого народа, находившегося тогда на территории Японии, голландцами. Бенёвский отправил в голландскую торговую факторию в Нагасаки несколько писем, одно из которых он цитирует в своих мемуарах [92, с. 410-411]. Письма эти были переведены на японский язык и переправлены в бакуфу, где наделали очень много шума. Дело в том, что в одном из писем Бенёвский говорит о строительстве русскими крепостей на Камчатке и Курильских островах и скоплении там вооружения, возможно, для нападения на Японию. Вот его примерный текст: «Государство Рюсу (Россия) на Камчатке и на Куруриису (Курилы) строит крепости, сосредотачивает вооружение. В следующем году они собираются дойти до ближайших к Мацумаэ островов и направить туда корабли. Поэтому Япония тоже должна послать туда корабли, чтобы не допустить их посягательства» [цит. по 28, с. 58]. Большинство исследователей сходятся на том, что содержание писем при переводе намеренно было подправлено голландцами, опасавшимся конкуренции со стороны русских. Такое предположение высказывал ещё Кудо Хэйсукэ в уже упоминавшемся эссе «Исследование слухов о красных эдзо» (напомним, что Кудо Хэйсукэ видел большие выгоды в начале [114] торговых отношений с русскими, а точнее в легализации уже имевшихся связей княжества Мацумаэ с айнами и русскими торговцами: бакуфу могло отобрать у северного княжества весомый источник пополнения казны). Бенёвский также ни слова не упоминает о подобных письмах в своих мемуарах, а цитирует лишь одно вполне невинное письмо с просьбой о содействии в поставках дров и пресной воды. Как разумно отмечает А. Е. Куланов, «мятежный польский граф яро ненавидел Россию, но, думается, в тот период у него были проблемы посерьёзней и понасущней, чем натравливание Японии, в которой ещё принимали в качестве оплаты стеклянные бусы, на Россию, только обраставшую деревянными крепостями на своём Дальнем Востоке» [18, с. 41]. Действительно, какими должны быть крепости и степень вооружения России на Камчатке и Курилах, если заключённые, в числе которых и автор письма, с лёгкостью сбегают из острога, прихватив при этом целый корабль?

О реакции бакуфу на содержание писем Бенёвского достоверно ничего не известно. В течение 1770-1780-х гг. контакты между русскими купцами, айнами и княжеством Мацумаэ продолжаются. Так, в 1778 году в Аккэси на Хоккайдо во главе небольшого отряда прибыл якутский купец Павел Лебедев-Ласточкин (годы жизни неговестны). Преподнеся подарки главе княжества Мацумаэ, он попросил о начале официальных торговых отношений, однако ему было отказано в этом. Только в 1785 году бакуфу демонстрирует первое явное движение в сторону северных пределов страны: вдохновлённый идеями Кудо Хэйсукэ, фактический глава правительства Танума Окицугу отправляет экспедицию для обследования острова Эдзо (старое название Хоккайдо). Две группы изучили западное и восточное побережья острова, а восточная группа побывала также на острове Кунашир. На следующий год были обследованы также острова Итуруп и Уруп. Однако отставка Танума в 1787 году приостановила процесс исследования северных районов: пришедший на смену Танума главный советник Мацудайра Саданобу поначалу отказался от освоения [115] Эдзо. Вновь вспомнить об этом вопросе его заставил ещё один визит представителей Российского государства.

В сентябре 1792 года в местечко Нэмуро на Хоккайдо прибыло первое официальное российское посольство во главе с поручиком Адамом Лаксманом. Хотя распоряжение об отправке посольства было сделано лично императрицей Екатериной II, формально миссия действовала от имени иркутского генерал-губернатора И. А. Пиля. По прибытию в Японию Лаксман направил письмо главе княжества Мацумаэ. Власти княжества перенаправили письмо центральному правительству и ждали указаний оттуда. Только спустя восемь месяцев в Нэмуро прибыли чиновники бакуфу, чтобы препроводить членов российской миссии в Хакодатэ. Во время переговоров с чиновниками бакуфу Лаксман заявил, что целью его прибытия является возврат японских моряков, потерпевших кораблекрушение у берегов России, а также передача официального послания от генерал-губернатора Пиля с предложением об установлении торговых отношений лично правителю в Эдо. В результате переговоров моряки были переданы японской стороне, в Эдо русское посольство не пустили, однако выдали разрешение на заход одного российского судна в порт Нагасаки.

В результате первого посольства России в Японию торговые отношения установлены не были, поэтому экспедиция Лаксмана стала знаковым событием в истории российско-японских отношений по другой причине. Дело в том, что японские моряки, возвращённые в рамках данного посольства, были первыми японцами, которым после многих лет пребывания в чужой стране удалось вернуться в Японию. Наиболее известным из этих моряков стал их капитан Дайкокуя Кодаю.

В 1782 году судно под командованием Дайкокуя Кодаю вышло из Осака в Эдо, однако, попав в шторм, провело в итоге восемь месяцев в открытом море, после чего, наконец, его прибило к одному из Алеутских островов, Амчитке. Там шестнадцать выживших моряков высадились на [116] берег, где встретили русского по фамилии Невидимов. Вместе с ним японцы прожили на острове четыре года. Половина из них погибли уже в течение первого года. Постепенно Кодаю выучил русский язык и смог общаться с Невидимовым. От него он узнал, что лишь раз в пять лет на этот остров заходят попутные суда из России. Такое судно не заставило себя ждать, однако, уже будучи на подходе к острову, оно попало в шторм и было разбито. Выжившие члены экипажа, объединив усилия с японцами, взялись за постройку нового судна. Наконец, летом 1787 года Кодаю и его товарищи смогли доплыть на построенном судне до Камчатки.

Однако на этом путешествие японцев не закончилось: их решили направить в Иркутск и сделать преподавателями школы японского языка, которая там находилась. В Иркутске двое матросов из экипажа Кодаю, Сёдзо и Синдзо, приняли христианство и решили навсегда остаться в России. Позже, в 1805 году, Синдзо даже встретился с Г. Ю. Клапротом и консультировал его по вопросам японского языка [88, с. i-ii]. Однако Кодаю во что бы то ни стало был намерен вернуться в Япогапо: он трижды подавал прошения иркутскому генерал-губернатору о соответствующем разрешении, однако они оставались без ответа.

В Иркутске Кодаю познакомился с учёным-натуралистом Кириллом Лаксманом (1737-1796). Лаксман был человеком широких научных интересов: он открывал новые месторождения полезных ископаемых, изучал флору и фауну Сибири [подробнее о нём см. 32]. Общаясь с Кодаю, он также живо заинтересовался Японией. Общение в итоге переросло в большую дружбу, и Лаксман стал оказывать содействие в возвращении выживших моряков на родину. Поскольку генерал-губернатор не просто не дал разрешения на возвращение, но и лишил Кодаю жалования, Лаксман видел выход лишь в личном обращении к императрице. Когда Лаксман отправился в Петербург по делам, он взял Кодаю с собой. В столицу Российской империи они прибыли в феврале 1791 года.

Из-за болезни Лаксмана визит к Екатерине II пришлось отложить, и в [117] Царском Селе Кодаю оказался только 28 июня. Во время аудиенции Кодаю подробно рассказал императрице о своих приключениях с момента кораблекрушения, после чего она явила милость и выдала разрешение на возвращение моряков в Японию. Кирилл Лаксман составил и передал правительству план экспедиции в Японию под предлогом возвращения японцев. В результате Екатерина приказала иркутскому генерал-губернатору Пилю провести необходимую подготовку для отправки миссии в Японию. Это и была та самая экспедиция под начальством Адама Лаксмана - 26-летнего сына Кирилла Лаксмана.

Когда в результате экспедиции Дайкокуя Кодаю был наконец возвращён на родину, он был подвергнут целой серии допросов со стороны чиновников бакуфу. Кодаю подробно рассказывал о своих приключениях после кораблекрушения, о каждом месте, в котором ему довелось побывать, о русском быте, нравах, одежде, пище и т. д. Один из чиновников, присутствовавших на допросах, известный учёный-рангакуся Кацурагава Хосю, составил на основе рассказов Кодаю первое в Японии подробное описание России [1]. Главной его особенностью по сравнению с предыдущими описаниями было то, что информация, положенная в основу, была добыта из первых рук. Таким образом, хотя экспедиция Адама Лаксмана практически ничего не принесла российской стороне, она оказала большую пользу стороне японской - теперь в Японии располагали достоверными сведениями о северном соседе.

На самом деле обрывочная информация о России начала проникать в Японию ещё с конца XVII в. Одно из первых описаний находилось в книге известного географа и астронома Нисикава Дзёкэн (1648-1724) «Замечания [по поводу] торговли с Китаем и варварами» (яп. Каицу:сё:ко: 華夷通商考). Там о России (под названием Мусукохэя) ошибочно говорилось как о стране с тёплым климатом, расположенной далеко в море. Позже эта ошибка была исправлена: в дополненном издании «Замечаний» Россия предстаёт «крупной державой к востоку от Голландии, страной с [118] суровым климатом». Информация о России появляется также в труде известного мыслителя и государственного деятеля Араи Хакусэки «Записки об услышанном о Западе» (яп. Сэйё:кибун 西洋紀聞). Там приводятся сведения о внешности русских, о Петре I и Северной войне.

Во всех вышеуказанных сочинениях о России говорилось лишь как об одной из многих стран мира. Настоящий интерес к России японские мыслители начинают проявлять лишь после распространения слухов о посещении Японии Бенёвским. После того как информация о строительстве Россией крепостей на островах к северу от Японии не возымела должного эффекта на бакуфу, голландцы в Нагасаки рассказали о ней жившим там переводчикам голландского языка и заезжим учёным.

После этого «российская тема» начинает регулярно подниматься в сочинениях японских мыслителей. Период между посещением Бенёвского и визитом посольства Адама Лаксмана интересен именно тем, что о России начинают писать без каких-либо достоверных сведений. Обеспокоенность ситуацией в северных пределах Японии высказывают Миура Байэн, Хирадзава Кёкудзан, Кудо Хэйсукэ. Однако именно Хаяси Сихэй первым упоминает факт прибытия Бенёвского в Японию, называя его свидетельством лёгкой доступности Японии с моря, а также косвенно отмечает наличие угрозы со стороны России. Вот что пишет Хаяси о России во вступлении к трактату «Кайкоку хэйдан»:

«В последнее время Московия стала самой могущественной страной в Европе. Она захватила отдалённые северные окраины Татарии, недавно завоевала земли шивэй, а на востоке дошла даже до Камчатки (находится к северо-востоку от Эдзо - прим. автора). Но к востоку от Камчатки больше нет земель, которые стоило бы завоёвывать, вот почему имеются сведения, что Московия снова обратила свои взоры на запад и намерена захватить Курильские острова, что к востоку от земли Эдзо» [9, с. 9]. Таким образом, вопреки сложившимся мнениям, о которых будет сказано ниже, в тексте трактата Хаяси не упоминает даже о возможном захвате [119] Россией земель Эдзо, не говоря уже Японии. В случае же с Китаем он несколько раз прямо отмечает угрозу нападения. Более поздние слова историков о большом наличии в трактате антироссийских настроений не имеют под собой основания. Далее в тексте трактата, например, Хаяси восхищается фигурой российской императрицы Екатерины II, отмечая, что она «изъявила намерение, достойное великого и храброго человека, объединить под властью одного императора все пять континентов» [9, с. 242].

Ссылки на Хаяси Сихэй и его труды зачастую носят довольно противоречивый характер, а иногда и вовсе содержат фактические ошибки. Так, например, С. И. Новаковский в своём труде «Япония и Россия» называет Хаяси «одним из дальнозорких и смелых выдающихся людей в Японии, которые, несмотря на строгий запрет, стали громко говорить о приближении хищных варваров с севера и необходимости усиления обороны» [28, с. 59]. Характеристика весьма патетичная, принимая во внимание, что российский исследователь пишет об отношении японского мыслителя к своей стране. Подобную оценку можно объяснить лишь тем, что С. И. Новаковский позаимствовал её в лишённых объективности японских трудах. Э. Я. Файнберг в своей работе «Русско-японские отношения в 1697-1875 гг.» относит Хаяси Сихэй к числу «агрессивных элементов самурайства, выступавших против изоляции Японии и критиковавших слабую оборону её морского побережья» [39]. В статье В. Самойлова «Из истории сношений России с Японией в XVII-XVIII веках» упоминается трактат «Сангоку цуран», название которого переведено как «Три страны», однако по какой-то причине здесь он приписывается фактическому главе правительства того времени Мацудайра Саданобу [34, с. 113]. В ещё одном исследовании российско-японских отношений, книге Л. Н. Кутакова «Россия и Япония» упоминается, что главным потенциальным врагом Японии Хаяси Сихэй считал Россию и выдвигал мнение о том, что визит авантюриста [120] Бенёвского являлся «рекогносцировкой действий со стороны России» [22, с. 68]. Однако при непосредственном обращении к тексту трактата выясняется, что о Бенёвском Хаяси говорил лишь следующее: «Уже в году Зайца восьмого циклического знака периода Мэйва ⁸⁹ отважный человек, отправленный Московией на Камчатку, барон Мориц Аладар фон Бэнгоро, отправился на корабле из Камчатки, доплыл до Японии и посетил несколько гаваней. Он проплыл большую часть Японии, измеряя глубину моря в разных портах. В особенности стоит отметить его пребывание в провинции Тоса, где он оставил письмо жившим в Японии голландцам. Причины, побудившие его прибыть сюда, могут вызвать отвращение и страх. Поскольку мы морское государство, благодаря находчивости людей, находившихся на судне, они легко смогли сюда приплыть. Нужно узреть скрытое в этом» [9, с. 9-10]. Безусловно, в этих строках можно разглядеть подозрительность автора по отношению к России, но каких-то явных слов, дающих возможность назвать Бенёвского шпионом, а его действия - рекогносцировкой действий, мы не находим. Таким образом, информация о России, приводимая Хаяси, ограничивается сведениями о продвижении России на юг и о визите Бенёвского. С текстом вступления в его целости можно ознакомиться в Приложении к данной работе.

Ещё больше негативных слов в адрес России Хаяси говорит в другом своём трактате, «Сангоку цуран». Начав со сведений о том, что русские уже «прибрали у рукам Уруп» и используют его в качестве «отправной точки для торговых походов на Итуруп», Хаяси говорит: «Раз они уже захватили остров Уруп, то могут скоро расположить к себе и Итуруп, а если продвинутся ещё дальше на запад, то придут уже на северо-восток Эдзо. Япония и Эдзо - это тесно прилегающие друг к другу страны, поэтому можно предположить и большее». Тем не менее, судя по дальнейшим заявлениям Хаяси, под «большим» он вряд ли имеет в виду захват Японии. В России он видит прежде всего конкурента в колонизации [121] и освоении острова Эдзо (Хоккайдо). В частности, он говорит об имеющихся там золотых рудниках, подчеркивая, что «если мы не возьмём его сейчас, то потом его непременно возьмёт Московия». Далее он также пишет: «Противно лишь то, что разбойники Московии могут достичь земель Эдзо раньше и воспрепятствовать приходу торговцев и моряков нашей страны. Если они попытаются воспрепятствовать, нам нужно будет быстро перебить всех красноволосых разбойников, устранив источник бедствий». Таким образом, позиция Хаяси по отношению к России явно не дружественна и его произведения действительно одни из первых, где отчетливо видны антироссийские настроения. Однако Хаяси с трудом можно назвать исключительно антироссийским мыслителем.

В трактате «Кайкоку хэйдан» гораздо больше и чаще Хаяси пишет об опасности со стороны Китая. В частности, анализируя изменения отношений между Японией и Китаем с течением времени с учётом смены династий в Китае, Хаяси проводит аналогию между современной ему маньчжурской династией Цин и монгольской династией Юань, в период правления которой произошла единственная в истории попытка нападения Китая на Японию. Он пишет о некоторых отрицательных качествах, свойственных монголам, маньчжурам и другим северным народам, которые впитали в себя и современные китайцы, отчего они теперь не могут вызывать доверия. Также Хаяси высказывает опасения, что Китай, прежде Японии войдя в отношения с западными странами и переняв их опыт в науках и технике, впоследствии может применить полученные знания против Японии. Если сравнивать позиции Хаяси по отношению к России и к Китаю, то его опасливость в адрес Китая звучит по крайней мере более взвешенной и аргументированной. Однако, судя по всему, сложившийся образ Китая, который, несмотря на смены династий, оставался в глазах японцев центром цивилизованного мира, выглядел более безопасным соседом, нежели ещё не наделённая стереотипами и совсем не известная японцам Россия. Именно поэтому Хаяси Сихэй зарекомендовал себя [122] прежде всего как основоположник негативного отношения к России.

А. Е. Куланов, осуществляя обзор истории формирования образа России в Японии, после описания самого раннего этапа российско-японских контактов переходит сразу к так называемой «миссии Ивакура» - японскому посольству, побывавшему в том числе и в России в 1873 году. Анализируя отношение японцев к нашей стране в этот период, он отмечает, что «образ России как "угрозы с севера" благополучно дожил до Мэйдзи исин» [18, с. 60]. Однако, принимая во внимание отсутствие каких бы то ни было контактов между двумя странами в период с 1811 по 1854 год, как такой образ мог «благополучно дожить», если не через посредство письменных текстов? Представляется вполне резонным предположить, что труды Хаяси сыграли в этом вопросе не последнюю роль. Как уже было отмечено, трактат «Кайкоку хэйдан» содержал хоть и не самые резкие, но всё же значительные опасения по отношению к России. После Первой Опиумной войны в Китае, когда Хаяси был амнистирован, как бакуфу, так и независимые мыслитетели начали активно обращаться к его трудам для выработки практических мер по обороне от иностранных государств [66, с. 8]. Логично предположить, что позаимствовали они не только практическую сторону сочинений Хаяси, но и испытали влияние его рассуждений об источниках угрозы для Японии. Поскольку основными потенциальными противниками Японии в трудах Хаяси выступали Китай и Россия, а Китай уже продемонстрировал свою слабость в войне с Великобританией, то можно предположить, что наиболее опасной теперь выглядела именно Россия.

С признанием заслуг Хаяси в деле постановки важных для страны проблем и предложений по их решению, особенно в период Мэйдзи, ещё больше продолжал укрепляться его образ как истинного патриота, узревшего опасность для северных пределов страны и островное положение Японии, но не понятого и пострадавшего за идею. В словарях по истории Японии имя Хаяси прочно связывается со словом «Россия», но [123] ни в одной статье - со словом «Китай». Кроме того, в сознании японцев создавалось представление, что Хаяси Сихэй был одним из первых сторонников реставрации власти императора. Отношение к числу сторонников проводилось, видимо, по принципу «если против бакуфу, значит, за императора». Судя по всему, к этому же периоду относится включение Хаяси наряду с монархистами Такаяма Хикокуро и Гамо Кумпэй в так называемую «тройку чудаков (или примечательных людей) годов Кансэй» (яп. кансэй санкидзин 寛政三奇人).

Принимая во внимание огромное количество трудов по истории периода Эдо, выпущенных в годы правления императоров Мэйдзи, Тайсё и Сёва и ставших основой для изучения этого периода и за пределами Японии, можно заключить, что образ Хаяси и его неразрывная связь с «российской темой» естественным образом перекочевали в труды отечественных и западных исследователей истории российско-японских отношений. [124]

Комментарии

73. Приблизительно 800-1200 км.

74. Андо Сёэки 安藤昌益 (1703-1762) - японский мыслитель эпохи Эдо, пропагандировавший отказ от конфуцианских, синтоистских и буддийских идей и всеобщее равенство в условиях обращения к крестьянскому труду.

75. Танума Окицугу 田沼意次 (1719-1788) - японский государственный деятель, при сёгуне Токугава Иэхару занимал пост главного советника - главы правительства бакуфу, в обязанности которого входили разработка политического курса и ответственность за его исполнение.

76. Пост бугё Эдзо (яп. 蝦夷奉行), позже переименованный в бугё Хакодатэ, а затем в бугё Мацумаэ, был учреждён в 1802 году, после того как в 1799 году восточные земли Эдзо перешли под непосредственное управление бакуфу.

77. Превентивной называется колонизация, основной целью которой является предотвращение колонизации спорной территории со стороны другого государства.

78. Адам Кириллович Лаксман (1766-1796) - капитан, первый посланник России в Японию, целью которого было установление торговых отношений. Доставив на своём борту обратно в Японию потерпевших кораблекрушение японских моряков, в т. ч. Дайкокуя Кодаю, он получил от бакуфу позволение на заход одного российского судна в порт Нагасаки.

79. Николай Петрович Резанов (1764-1807) - российский государственный деятель, камергер, один из основателей Русско-Американской торговой компании. В 1804 году прибыл в Японию в качестве главы посольства для установления дипломатических и торговых отношений, однако его миссия потерпела неудачу.

80. Хвостов Николай Александрович (1776-1809) и Давыдов Гавриил Иванович (1784-1809) - русские путешественники. В 1806-1807 гг., якобы выполняя приказ Резанова, совершили ряд налётов на японские постройки на острове Сахалин.

81. Школа Мито (яп. митогаку 水戶学) - конфуцианско-националистическое учение, возникшее в княжестве Мито. Его сторонники развивали идеи превосходства Японии над другими странами. Из недр этой школы позже возникла теория «почитания монарха и изгнания варваров» (яп. сонъо:дзё:ирон 尊王攘夷論).

82. Годы правления Бунка (яп. 文化) и Бунсэй (яп. 文政) соответствуют 1804-1818 и 1818-1830 гг. европейского летоисчисления соответственно.

83. Бодзюцу (кит. усюй 戊戌) - один из годов 60-летнего цикла. В данном случае соответствует 1838 году европейского летоисчисления.

84. Запрет на приближение к столице ближе определённого расстояния, в зависимости от тяжести преступления, являлся распространённой мерой наказания в эпоху Эдо. Расстояние измерялось в ри 里 (3927 м).

85. Годы правления Тэмпо (яп. 天保) соответствуют 1830-1844 гг. европейского летоисчисления. В этот период бакуфу во главе с Мидзуно Тадакуни предприняло ряд реформ, получивших впоследствии название годов правления.

86. В 1825 г. в ответ на непрекращающиеся попытки британских китобойных судов пристать к берегам Японии, был издан указ, известный как «Дважды не думать» (яп. мунинэн 無二念), согласно которому все иностранные суда, приближавшиеся к японским берегам, должны быть обстреляны. Наиболее показательным примером практического выполнения этого указа стал обстрел американского судна «Моррисон» в 1838 г.

87. Нанкинский мирный договор (1842) был заключен по результатам Первой опиумной войны между Великобританией и Китаем. По нему к Великобритании отошел Гонконг, часть китайских городов была открыта для торговли, и кроме того, Китай должен был выплатить огромную контрибуцию [95, с. 269].

88. Аоки Конъё 書木昆陽 (1698-1769) - специалист по конфуцианству и голландским наукам. Занимал в бакуфу пост библиотекаря (яп. сёмоцу бугё: 害物奉行). Начал изучение голландского языка по указу сёгуна Ёсимунэ. Норо Гэндзё 野呂元丈 (1693-1761) занимался медициной и ботаникой, с помощью проживавших в Японии голландцев выпустил книгу о европейских растениях.

89. Соответствует 1771 году европейского летоисчисления.