Прежде чем оставить Корею, я должен посвятить мое последнее письмо рассуждению о предмете, по отношению в которому все остальные корейские вопросы являются как бы вспомогательными, предмет этот — политическое будущее этого, если можно так выразиться, волана между другими нациями. [135] Я употребляю именно это выражение, как наиболее характерное для определения отношений Кореи к различным державам, имеющим своих представителей в ее столице, которые смотрят на нее с самых различных и почти непримиримых точек зрения, согласно своим собственным интересам или предрассудкам, и в чьих руках она попеременно, — нет, скажу более, — одновременно, то находится под покровительством, обласкана, то ее стращают, третируют. Несомненно, что на свете не существует более аномальных политических условий как в той стране, которая одновременно имеет притязания на независимость и зависимость и может дать очевидные доказательства в защиту обоих предположений, и которой иностранные державы предлагают то сюзеренство, то контроль, то протекторат, то союз, и проч., причем при этих требованиях обыкновенно приводится множество оправданий. Это курьезное положение вещей явилось, во-первых, благодаря особенному географическому положению Кореи между Китаем, Россией и Японией; и, во-вторых, вследствие противоречивой политики, преследуемой первою из этих держав в моменты тревоги или при захватах других держав. Только серьезным рассмотрением взаимного положения, занимаемого или желаемого занять этим трио, которое является главными действующими лицами на корейской сцене в то время, когда остальные нации служат или второстепенными актерами или просто любопытными зрителями, быть может возможно распутать запутанный моток, свитый здесь умом и хитростью сильных на счет слабых.

Не смотря на то, что Корея веками управлялась последовательными династиями монархов, едва ли было время с начала христианской эры, в которое она не признавала бы большей или меньшей зависимости от Китая или Японии. Притязания последней державы, которые на закате дней хогуната (Ghogunate) к большому горю японских патриотов были отодвинуты на задний план — начались раньше и предъявлялись в течение большого времени, чем других. До 15-го столетия Япония смотрела на Корею также как и Англия на Францию в ту же эпоху. Послы с данью то и дело посылаются из Фусана ко двору микадо или [136] хогуна и знаменитое нашествие Хайдиоски (Hideyoski) имело целью как наказать строптивого вассала, так и преследовать более великую задачу завоеваний в Китае. Это нашествие, которым Корея была разорена совершенно в продолжении 6 лет (1592-8), постоянно имело влияние на отношения этих двух стран. Оно оставило в наследство оскорбленную гордость и национальную антипатию в сердцах корейцев, не изгладившиеся даже в 3 века; и в то же время усилило раздражение, ощущаемое Японией, при мысли что вассал, которого оно так сильно давила, может со временем избегнуть его когтей. Еще в течение долгого времени после того как Корея переменила верность Токио на покорность Пекину, шовинистская партия в Японии могла бы всегда разжечь национальный дух своих сограждан, подняв крик о наступательной политике в отношении Кореи. На этом-то пункте Сейго из Сацума (Saigo of Gatsama) безусловно разошелся с правительством Микадо и удалился в свою вотчину, чтобы подготовить заговор ужасной гражданской войны, разразившейся немного спустя. С тех пор при многих случаях раздавался в Японии подобный крик; но искусные государственные люди, управлявшие ее судьбою со времени революции, поняли, что прошло время агрессивной политики и что японское влияние в Корее могло бы быть восстановлено не завоеваниями, а тонкою дипломатиею и коммерческим контролем. Этой проницательной политике способствовали слабость и нерешительность Китая. Япония — первая из иностранных держав заключила в 1876 г. договор с Кореею, в котором § 1 начинался словами, что Чосен (Chosen), как независимое государство, пользуется теми же монархическими правами, как и «Япония», — на это вступление Китай безрассудно смотрел сквозь пальцы благодаря ошибочному пониманию, что, отрекаясь от своей ответственности за Корею, он избежит неприятности быть призванным давать отчет в преступлениях своего вассала. Упомянутое положение оказалось особенно выгодным Японии, после революции в Сеуле в 1884 г., во время которой ее дипломатические представители должны были вторично бежать из столицы, когда она послала войска для отмщения за [137] оскорбление и отказалась вывести их до тех пор, пока Китай не сделал то же по отношению к китайскому гарнизону, который оставался в том же городе со времени прежнего мятежа 1882 г. В 1885 г. граф Ито и вице-король Ли-Хун-джан (Li-Hung-Chang) заключили Тянь-цзинскую конвенцию, по которой обе стороны согласились вывести свои войска и не посылать их в Корею на будущее время для усмирения мятежа или смуты, предварительно не предупредив друг друга. Этот документ был вторым дипломатическим триумфом для Японии, потому что, с одной стороны, можно быть уверенным, что он не может серьезно воспрепятствовать неприязненным действиям той или другой державы, а с другой стороны дает Японии равенство прав в отношении Кореи, к восстановлению которых Япония давно уже прилагала все усилия, но чему Китай мешал почти постоянно. Япония, следовательно, если и не восстановила своего прежнего положения, то вернула в себе доверие. Уже имея представителя в Корее в виде министра-резидента, она готовится возвести его в посланники и таким образом получит старшинство в дипломатическом корпусе в Сеуле, что составляет многое для ее политического возраждения. Одновременно она преследовала с неослабевающей энергией политику коммерческого и фискального влияния в Корее. Деятельные и трудолюбивые сравнительно с ленивыми корейцами, имеющие капитал, и умеющие заставить других заплатить в тридорога за ссуды ее колонисты и купцы постепенно накладывали свои лапы на более слабую страну, и последней будет трудно стряхнуть их. Японцы уже основали заводы и банки; правительство в большом долгу у них. Они ежедневно предлагают разнообразные концессии. Их взоры устремлены на таможни, пока находящиеся в руках их соперников китайцев, и через немного лет они надеются приобрести такое господство над национальными средствами Кореи, что обратят ее политическую зависимость от Китая в конституционную фикцию, уничтожение которой, в свою очередь, не заставит себя долго ждать. Это — политика, конечно, чисто эгоистическая. Но ее успех вследствие этого не подвергнется такой опасности, как может [138] может случиться из за расовой ненависти корейцев и японцев, что составляет один из самых поразительных феноменов в современном Чо-Сен (Chosen). Вежливые и предупредительные у себя в стране, японцы выказывают в Корее наклонность в грубости и хвастовству, — продукт отчасти национальной гордости, отчасти в память прошлого. Нижние чины обращаются чрезвычайно дурно с корейцами и поэтому ненавидимы ими. Подобные отношения, являющиеся заметным контрастом с дружественными отношениями корейцев и китайцев, не облегчат достижения результатов, которых японская честолюбие имеет в виду.

Я возвращаюсь в положению Китая. Его влияние в Корее, имеющее более естественных оснований для своего развития, чем Японии, вследствие общего языка, обычаев, религии и философии, а также территориальной связи, начинается 500 лет тому назад, от основания ныне царствующей династия в Корее. Именно при содействии династии мингов, Ни Тейджо (Ni-Taijo), выслужившийся из солдат, вступил на корейский престол и основал в Сеуле двор и столицу, которая до сих пор верно воспроизводит китайские характерные черты той эпохи. Затем, по пути в Китай, манчжуры (Manchu) завоеватели разорили и добились еще более унизительной покорности от Кореи, и эта зависимость, хотя временами и ограничивалась только церемониями, но никогда не прекращалась и по настоящее время сюзеренство Китая признается. Ежегодные податные посольства, с небольшими перерывами, направляли свой путь из Сеула в Пекин. До сих пор еще соблюдается известная обрядность при доставлении в Китай всем известного там корня женшень (ginseng), служащего предметом отпускной торговли Кореи. При вступлении каждого корейского монарха соответствующее посольство отправляется из Китая для вручения грамоты на королевское достоинство, и около мили от западных ворот в Сеуле стоит арка с орнаментами, где вассальный король должен встретить посланных его сюзерена. Когда в 1890 г. умерла корейская вдовствующая королева, король отправил императору посольство с донесением о [139] случившемся, и, называя себя его слугою, умоляет оказать участие Кореи как «маленькому государству и вассальному Китаю, которому Император с незапамятных времен оказывал свою милость». Была назначена комиссия из Пекина для передачи сожалений Императора, которую король ожидал за западными воротами города. Отчет об этой церемонии был опубликован до мельчайших подробностей, Императорскими уполномоченными и он оканчивался следующим чудным параграфом: «Императорское внимание к своему вассальному государству, доказанное заботливостью в деле, касающемся миссии — неизмеримо: как чудесно, как превосходно и славно!» Таково техническое и официальное выражение сюзеренства Китая, замечаемого и поныне. Более важно указать насколько это сюзеренство сопровождается в сущности преобладанием корейской государственной хитрости, предмет которой нас быстро познакомит с дипломатическою бестолковостью Китая, так же как с его огромною скрытою силою.

До убийства французских миссионеров в Корее в 1866 г. никто не возбуждал серьезно вопроса о корейской независимости. Но после этого из всех народов в мире было сделано подобное предложение со стороны самих китайцев. Желая избегнуть ответственности за этот поступок, а также и неприятной обязанности заплатить вознаграждение или потребовать его от своего вассала, китайское правительство отказалось от Кореи и допустило французов, а затем американцев и японцев при подобных же обстоятельствах немного лет позднее, потребовать удовлетворения, какое пожелалось. Это отречение и было первою ошибкою Китая. Сознав свою ошибку и убедившись, что иностранцы, раз допущенные коснуться Кореи, proprio motu не могут быть впоследствии недопущены к более близким сношениям, Китай попробовал поправить свое заблуждение, поощряя различные державы вступить с Кореей в договоры как с независимым государством, надеясь, вероятно, что взаимная зависть их будет мешать влиянию каждой в отдельности. Япония первая заключила договор в 1875-6 г., Америка — вторая в 1882 г., Великобритания и Германия [140] последовали в 1883 г. Во всех этих договорах король Кореи признается независимым монархом; вместе с тем, озаботились о дипломатическом представительстве каждой подписавшейся державы на равных основаниях при корейском дворе. Подобная политика нейтрализации была второю ошибкою Китая. И хотя, вероятно, он долго раскаивался в этой ошибке и много бы дал исправить ее, тем не менее пришлось еще несколько раз выказать ту же слабость, и особенно при заключении конвенции (о которой уже говорилось), в 1885 г. в Тяньцзине между Китаем и Японией. Если Китай на дипломатическом поприще показал себя более робким и менее искусным, то он несколько загладил свою беспорядочную политику чувствительным натягиванием возжей в Корее. Когда в 1882 году вспыхнул в Сеуле мятеж и король попросил помощи у Китая, он ответил посылкою значительных вооруженных сил, которые оставались в столице гарнизоном более двух лет. В том же году вице-король Ли-Хун-Джан (Li-Hung-Chang), который скрытно руководит политикой Китая по отношению к Корее, велел схватить и перевезти прежнего регента и отца царствующего короля, которого и продержал в Китае до 1885 г. Вся таможенная служба в Корее находится в руках китайцев, и для лучшего ее отправления были отпущены несколько европейских офицеров с чудно организованной китайской службы под руководством сера Robert Hart. Жалованье им корейское правительство платит только частью, так как они продолжают числиться в китайских списках и получать содержание от Китая. Корейский сухопутный телеграф входит в связь, вне пределов государства, только с китайской телеграфной проволокой, проведенной в Пекин. Наконец, в самом Сеуле каждый из иностранных дипломатических корпусов, хотя и объявляет себя представителем своего монарха при союзном равном дворе, но на самом деле отлично знает кто настоящий господин. Китайский резидент, человек очень умный и энергичный, Юан-Ши-Кей (Yuan-Shih-Kai), служит мэром дворца и без его ведома и согласия ничего не делается. Ему только одному из иностранных представителей дано право [141] сидеть на аудиенции у короля. Его учреждения, гвардия и появление на улицах считаются в числе зрелищ Сеула. Разнообразные поборники академической теории корейской независимости понемногу исчезли со сцены, но китайский резидент остался. Щекотливость короля, который, в защиту собственной автономии, может указать на трактаты, заключенные им с разрешения сюзерена, совершенно естественна, и нет никакого основания иностранным державам не относиться к ним с величайшим уважением. Однако, они не скрывают истины положения, которая заключается в том, что в случае действительной опасности или затруднения, Корея сама обратится только к Китаю, что она всегда и делала, и что политика отречения и нейтрализации, хотя и запечатленная в договорах, на практике замещена крепким утверждением китайского контроля.

По соглашению с Китаем в 1860 году владения России распространились до р. Тюмень и таким образом, войдя в соприкосновение с корейскою территорией, она с той минуты выступает на сцену. Ее морская база и гавань — Владивосток расположен недалеко от корейской границы, за пределами которой, в широких размерах, были произведены исследования ее офицерами и агентами (единственная приличная карта Кореи исходит — из русских источников) и в то же время, русские приглашением корейцев поселиться в пограничных русских селениях установили с последними весьма прочные отношения. Наклонность России к земельным приобретениям насчет более слабых соседей ее, известное стремление иметь флот в Тихом океане и большие преимущества корейских гаваней сравнительно с более северным портом Владивостоком, который покрыт льдом 4 месяца в году, а также дипломатическая тактика, принятая ее представителями, укрепили общее мнение на востоке, что Россия смотрит на Корею более чем жадными глазами. Несколько лет тому назад слухи о русском протекторате были в большом ходу, и есть основание думать, что они были не безосновательны. Превосходные качества порта Лазарев обсуждались русскими, и как говорят были совсем приготовлены [142] планы для его захвата и укрепления. Однако, в 1886 году, Китай удачно воспользовался согласием Великобритании оставить порт Гамильтон при гарантии, что ни одна другая держава не займет его, и одержал свой первый дипломатический триумф в отношении Кореи, вынудив у русского правительства официальное ручательство, что ни при каких обстоятельствах Россия не займет корейской территории. Это ручательство не без гордости было упомянуто в разговоре, который я имел в Тянь-цзине с вице-королем (Li Hung Chang), но нужно простить англичанину, помнящему официальные ручательства касательно Самарканда, Хивы и Мерва, известную скептическую сдержанность. И действительно, недавно «Новое Время», служащее пробным шаром для планов русского генерального штаба, зашло так далеко, что приводит основания против присоединения Кореи к России, вследствие того, что эта страна слишком густо населена для возможности легкой победы, слишком различна от России для возможности ассимиляции и слишком бедна для того, чтобы вознаградить подобный опыт. Можно многое сказать за этот взгляд и без сомнения, что в течение некоторого времени не в интересах России предпринимать шаг, который поставит ее в прямую вражду с Китаем и, кроме того, в положение постоянного антагонизма с Японией, для которой очень неприятно было бы иметь великую морскую державу в виду своих берегов. Российский аппетит, будь он возбуждаем очаровательностью Кореи или ее слабостью, во всяком случае должен быть на несколько лет умерен, а в это время можно с успехом преследовать традиционные методы дружеского влияния. Русские военные инструктора уже были предложены корейской армии, что является шагом известным нам по истории Бухары, Хивы и Персии. Настаивают на проведении телеграфной линии между Кореей и Россией. Поддерживается пароходное сообщение между корейскими портами и Владивостоком при помощи большой субсидии со стороны русского правительства. В Фусане, где нет русских подданных и пока почти нет русской торговли, имеется русский консул. Вот признанные более или менее законные симптомы [143] московского вмешательства. В самой Корее преобладает мнение, что это только предвестники движения, которое не ослабеет пока русский флот не утвердится в порте Лазарев и русский флаг не будет развеваться под Фусаном, и нужно согласиться что исторические примеры говорят в пользу этой гипотезы.

Положение остальных держав можно коротко охарактеризовать. Великобритания главным образом интересуется Кореей как рынком уже обширной торговли. Но гораздо большую важность имеет случайный интерес, возникающий из политической будущности: страна со столькими хорошими гаванями, которые могут снабдить запасами и укрыть большие флотилии, и так богато наделенная нетронутыми источниками богатства, может явиться серьезною угрозою британской торговле и интересам в Китайском море и даже в Тихом океане, если ею будет владеть враждебное государство. Такое обстоятельство сериозно бы угрожало равновесию сил на дальнем востоке и даже могло бы совсем его нарушить, и Англия, по ее государственным задачам и коммерческим нуждам, никоим образом не может дать своей санкции на подобный исход. Временное занятие порта Гамильтона, почти необитаемой группы островков в 40 милях от южного берега Кореи, британским флотом в 1885 году — вызвано было политическою необходимостью в то время, но затем на этом не настаивали — и отступление, совершенное вследствие того, что продолжительное занятие порта могло бы послужить на пользу других как оправдательная отговорка, было радостно встречено Китаем и Кореей и укрепило дружеские отношения между Великобританией и этими правительствами. Остальные державы в Корее, согласно своим политическим возрениям и целям — согласны стать или на сторону защитников или на сторону отвергающих корейскую автономию. Франция стоит на стороне первых и содержит при дворе в Сеуле un Charge d’affaires и комиссара. Россия, ее союзник, имеет такое же представительство. Америка имеет посланника и сильно поддерживает увлечение независимостью Кореи, как наиболее удобную для деятельности американских долларов и предприимчивости. Германия содержит генерального [144] консула и уполномоченного. Великобритания должна представляться полномочным послом и в то же время посланник в Пекине по договору 1883 г. имеет полномочие в корейскому королю. Однако с этого времени в Корее не было британского посла и по этому представителем королевы в Сеуле был генеральный консул, которого относительно подчиненное положение является источником неудовольствия со стороны корейского правительства, также как и недоразумений с дипломатическим корпусом.

Таково положение, занимаемое Кореей по отношению к более могущественным нациям, с которыми ход событий заставил ее войти в прямое соприкосновение. Она стоит лицом к лицу с плохо скрываемым корыстолюбием России, с скрытой силою Китая, завистливым интересом Японии. Сама по себе Корея совершенно неспособна в успешному сопротивлению каждой из этих трех держав, хотя ее государственные люди не лишены хитрости натравливать их друг против друга. Ее внутренняя слабость на самом деле — ее единственная сила; будь она настолько могущественна, чтобы ее союз с тою или другою державою мог бы дать заслуживающий внимания перевес, то она наверное увлеклась бы таким ходом вещей, который несомненно привел бы ее к исчезновению. Пока ее три сильных соседа продолжают только наблюдать, Корея, расположенная между ними, избежит вооруженного вторжения каждой. Как скоро вспыхнет война между которыми-нибудь из этих трех соседей, неприкосновенность ее территории тотчас же нарушится и она почувствует иго сильнейшего. Мое убеждение — что ее единственная надежда на продолжительное самосуществование лежит в поддержании связи с Китаем, на которую сама история, политика и природа указывают и которая представляет в общем лучшую гарантию для сохранения ad. interim мира.

Трудно себе вообразить больший контраст, чем тот, который приходится видеть при переходе от Кореи к Китаю. После романтичных горных пейзажей, путник идет, по крайней [145] мере на пространстве до Пекина, по ровной с неопределенными очертаниями равнине. Он сменяет миниатюрных корейских лошадок, годных лишь для прогулок, на сильных китайских лошадей, которым ни по чем пройти 7 миль в час, или 40 миль в день. Вместо тесных и грязных постоялых дворов Кореи, в его услугам сравнительно комфортабельные китайские гостинницы. Он оставляет за собою ленивейший и неоживленнейший из народов дальнего востока и встречается с бережливой, крепко сложенной, неукротимой и неприветливой расой, которая противопоставляет всем предложениям извне упорное сопротивление как со стороны присущих ее характеру самонадеянности и тупоумия, так и со стороны невероятных и всепоглощающе строгих религиозных и нравственных законов и правительственной системы, неизменной в течение веков, и которая до сих пор еще облечена в мантию пышного и парализующего высокомерия. Большинству путешественников также неприятен переезд из Японии в Китай, как переход от благоухания к нечистоте, от красоты к безобразию, от цивилизации к варварству, от задушевного приема в мрачному негостеприимству. Однако я неуверен, чтобы не была сделана более правильная оценка огромной силы китайского национального характера и обычая проведением параллели с обворожительными внешними аттрибутами Японии; между тем является препятствие для неразборчивой похвалы недавних рекрут цивилизации при виде народа, который живет и был бы доволен продолжать жить, если бы мы ему позволили, без всякого соприкосновения с западом, и который считает заблуждением то, что мы называем правдой, наш прогрес — слабостью и наши любимейшие идеалы — мерзостью. Быть может, Корея составляет переходную ступень между двумя родственными, но совершенно несходными народами и служит звеном, сглаживающим резкость контрастов.

По изданиям путешественников, поездка от берега Печилийского залива к столице, по-видимому, совершенно незаслуженно прослыла за очень трудную. Правда, что путнику, быть может, придется два или три дня болтаться на волнах тинистого бара [146] перед фортом Да-гу у устья Бэй-хэ, — в каковом состоянии он легко может себе представить положение британских канонерских лодок, которые в роковой день в 1859 году подобным же беспомощным образом раскачивались под безжалостным огнем неприятельских орудий. Но по высадке на берег, он всегда может избежать замедлений, которые может представить речное путешествие до Тянь-Цзина, сев на поезд, отходящий в этот город трижды в день; между тем, быстро осмотрев Тянь-цзин — интересный только как место известной резни 1870 года (о чем свидетельствуют до сих пор еще разрушенные башни и фасад французского католического кафедрального собора) и как резиденция хорошо известного и самого передового и либерального из китайских государственных людей вице-короля Ли-Хун-Чжана — ему остаются на выбор два способа переезда в Пекин: или с приятностью проехать эти 80 миль верхом в два дня, или же палубный пассажбот, который плывет попеременно то на парусах, то на веслах, то отпихиваясь шестами, то на тяге, доставит его в месту назначения также в два-три дня. Окружающая местность, состоящая из обширного глинистого наноса, нередко находящаяся под водою и разнообразящаяся только глиняными поселками разнообразных размеров, может подействовать на вновь прибывшего отталкивающим образом. Но более глубокий взгляд откроет ему в этих самых деревнях и обширных вспаханных равнинах вокруг них, а таковых я видел бесчисленное множество во время этой и предыдущей поездки в Китай, доказательства земледельческого довольствия и процветания, составляющих их отличие от более живописных деревень окрестных местностей. Искуственные отхожие места, сделанные из тростника, часто устроены снаружи, с целью сбережения удобрения. Гумно, укатанное до плотности, находится подле. В лавках выставлено почти столько же товаров, как и в английских деревнях соответствующего размера. Женщины и дети изобилуют, первые опрятно одеты и причесаны, а вторые грязны, но веселы. На пять шиллингов можно просуществовать в достаточной мере целый месяц. Большое разнообразие животных [147] находится в хорошем состоянии, — мулы, ослы, лошади и быки заняты или пахатью или перевозкой грузов. Харчевни и чайные лавки наполнены шумливою толпою, гостинницы часты и удобны. Живущие в таких местностях подвергаются случайным и ужасающим наводнениям, эпидемиям и голоду. Но, за исключением этого, их жизнь, вероятно, также счастлива, условия также цветуще и довольство также обеспечено, как и сельского населения любой из стран Европы. Подати, наложенные на них, в сущности только номинальны. Здесь так мало боятся смут, что в распоряжении провинциальных властей находятся в большинстве случаев до смешного малые силы. Жизнь может протечь без приключений; но так и у крестьянина всякой страны. Он обыкновенно требует мало сверх средств к существованию, свободы от вымогательства и мирного наслаждения своим скромным заработком.

От такой обстановки, которая, как бы она ни была уважаема, слишком не приглядна, чтобы быть идиллической, путник вступает в царство шума, пыли, грязи и сора, — этих почтенных отличительных признаков Пекина. Впечатление, производимое этим огромным городом с более чем полумиллионным населением на даже аклиматизировавшегося путешественника, оригинально и в своем роде несравнимое. Он, быть может, видел нечистоту Бухары и Дамаска, испытал зловоние Кантона и Сеула и слышал шумную суматоху Багдада и Исфагани; но он нигде не видел кроме Пекина грязь, сложенную в кучи, которые летом образуют облака пыли, а после дождей топкие трясины; его ноздри никогда не ощущали такого количества и при том отборных миазм и его барабанная перепонка никогда еще так не страдала от таких немилосердных диссонансов. Вот первые впечатления чужеземца; они, по-видимому, в большинстве случаев, таковыми же и остаются у жительствующего там. Если кто-либо сумеет не замечать этой, постоянно дающей о себе знать, среде, тот найдет в Пекине многое, что возбудит в нем удивление и остановит его внимание. В могущественных стенах, местами 50-ти футовой вышины и почти такой же толстоты, обнимающих пространство, [148] ограниченное прямыми углами с периметром около 25 миль и возносящихся к небу в строгой симметрии, нарушаемой только выступающими бастионами и зубчатыми башнями, путешественник увидит то, чему нет подобного в современном свете и которое, более чем другие остатки древнего мира, напоминает Вавилон, с его стенными зубцами, служившими чудом старины, тайной нашего детства и темой наших школьных дней. Скрытый за этой монументальной оградой, — ворота которой до сих пор еще отворяются и затворяются вместе с солнцем, точь-в-точь как то было в Камбалу Марко Поло (in the Cambalu of Marco Polo) и которого прямолинейным наследником и верным воспроизведением служит современный Пекин, — четверной город, Китайский, Татарский, Императорский и Запрещенный город одновременно, представляет собою: исторический монумент, относящий нас к временам Кублей Хана (Kublai Khan); обширный стан кочевников, притекающих из монгольских пустынь и татарских степей; столицу империи, которая для восточной Азии то же самое, что был Вавилон для восточной Европы; святилище религии более разнообразной, чем религия Афин и более упорной чем римская; и резиденцию монарха, который до сих пор еще считается 350 миллионами жителей сыном неба, которого едва ли двенадцати человекам из иностранцев удалось лицезреть и который в конце XIX-го столетия продолжает вести образ жизни, гораздо более подходящий или таинственному пророку Хоросана или тибетскому Далай Ламе.

С другой точки зрения можно сказать, что существуют три Пекина: внешний Пекин, как он виден со стен, представляет собою восхитительное пространство, все в зелени деревьев, прикрывающих мерзость и нечистоты и из листвы которых возвышаются загнутые желтые крыши дворцов и храмов, случайной пагоды и отдаленной башни; внутренний Пекин, или Пекин улиц, — шумный, калейдоскопический, заразительный и беспорядочный, и самый внутренний Пекин, служащий предметом духовного и мирского поклонения, представляет тайну, герметически сокрытую розовыми и желтыми стенами от глаза чужеземца. Только первый из них представляет собою вид, [149] очаровательность которого не омрачается ссорящеюся толпою; что же касается второго, то о нем мало чего можно прибавить кроме уже сказанного, и он служит образчиком Пекина в его ежедневной жизни. Если мы отправляемся в последний, по обязанности или ради удовольствия, прежде всего надо решить относительно средств передвижения. Взять ли нам лошадей, подымающих при малейшем движении целые водовороты едкой пыли, или взять пекинский экипаж, представляющий собою странную и безрессорную деревянную повозку, относительно которой являются сомнения, она ли была придумана для сопротивления выбоинам и промоинам на пекинских улицах, или последние нарочно устроены для гармонии с ее примитивным и варварским устройством? Или же, отказываясь от двух и вместе с тем единственных вспомогательных средств передвижений, — потому что других животных и экипажей нет, а носилки употребляются только для высших китайских чиновников и европейцы, ради этикета, предпочитают не пользоваться ими, — отправиться пешком, прокладывая с осторожностью свою дорогу с горки на горку среди архипелага повсеместной нечистоты? В скором времени мы выходим на главную улицу. Ее значительная ширина скрадывается двумя рядами шалашей, выстроенных как бы во рвах, которые тянутся по обеим сторонам средней, возвышенной дороги, но сквозь пыль мы можем различить длинную аллею фантастических жердей, позолоченных вывесок, резных деревянных изделий, развивающихся флагов и фонарей, служащих указанием или рекламой лавок, открытых внизу. Вдоль этой аллеи движется постоянная толпа одетых в синее, с длинными косами, гладко выбритых и с медными легкими людей; китайские женщины ковыляют на своих искалеченных ногах; густо нарумяненные татарские жены искуственно краснеют, их мягкие черные волосы зачесаны на гребень, возвышающийся над головою на подобие ножа для разрезывания бумаги; виднеются редкобородые мандарины, дремлющие в паланкинах и в очках, на подобие чайных блюдечек; длинные вереницы роскошных двугорбых верблюдов, выставляющих на показ свою великолепную шерсть и мигающих [150] гордыми глазами, когда они идут в такт колокольчика их вожака нагруженные мешками с известью или каменным углем, добытыми в горах; монголы в косматых колпаках на еще более косматых лошадях; полуодетые кули, катящие бочки с маслом или везущие бадьи с удобрением на скрипящих ручных тележках; мальчики, сидящие почти на хвостах маленьких ослов; ветхие фуры, везомые смешанною запряжкою из мулов, ослов, лошадей и быков, соединенных вместе запутанной системой веревочных постромок, продетых через железное кольцо; отвратительные, косматые, черные свиньи, шныряющие под ногами животных; хорошо выглядящие, но трусливые собаки лают и ворчат, и сверх всего грохот и визг вездесущей китайской повозки, гремящей по каменным мостам и трещащей в глубоких выбоинах, запряженной самыми лучшими в Азии лошаками, которые зверски взнузданы помощью проволоки, продетой сквозь верхнюю десну.

Вот панорама средней аллеи. В боковых аллеях толпятся более неподвижные поставщики разных забав и жизненных необходимостей: цирюльники без мыла бреют лбы тупоумных посетителей, сидящих на табуретках; дантисты и хиромантики, возвещающие о своем необычайном искусстве; аукционные продавцы, выкрикивающие достоинства подержанных блуз и штанов; починщики обуви, нашивающие толстую подошву башмаков местной выделки; игроки, потрясающие костяшками, или играющие в домино, или держащие пари за хороших игроков в крикет; разнощики и торгаши с их товарами, разложенными на импровизированных ларях или просто на земле; продавцы резных табакерок и фарфоровых трубок; торговцы трубками для опия и вальянов; продавцы талисманов и шарлатаны с блюдами странных порошков и с возбуждающими тошноту москатильными товарами; акробаты, показывающие свою ловкость; комедианты, помахивающие в воздухе обнаженными клинками сабель; сказочники, услаждающие толпу своими рассказами; бродячие музыканты, бренчащие на однострунной гитаре; деревенский народ, продающий огромную белую капусту и красный persimmon; солдаты с луками и стрелами за спиной, идущие на практику; [151 кули, несущие воду из глубоких древних колодцев; взрослые и мальчики всевозможных возрастов, несущие птиц в клетках или поющих зябликов, привязанных шнурком к палочке. Более чем обыкновенный шум возвещает о приближении свадебной процессии, с трудом прочищающей себе путь, причем невеста, запертая в расшитом красном паланкине, следует за вереницей мальчиков с фонарями и мужчин, дующих в чудовищные трубы или бьющих в Гаргантуанские барабаны. Такой же шум предваряет и о похоронном кортеже; тело, предшествуемое зонтиками и дощечками, покоится на гигантском красном катафалке, с трудом несомом пятьюдесятью людьми. Как любопытный контраст немузыкальному шуму многоустой толпы могут послужить мелодичные звуки, производимые свистками, привязанными в хвостам домашних голубей.

Такова уличная жизнь Пекина, эта фантасмагория мучительных случайностей, — слишком сложная, чтобы ее охватить, слишком враждебная, чтобы ей уступить и слишком поглащающая, чтобы ее избежать. Если оттуда направиться в Пекин святилищ, дворцов и храмов, то сразу погружаешься в другую атмосферу. Ибо в то время, как в одном Пекине все общественно и неблагопристойно, в другом все тайно, закрыто покрывалом и держится в секрете. Доступ туда прегражден оградой в ограде, запрещенный город находится внутри императорского, и под защитой рва и бруствера бог этого великого государства живет своею узкою жизнею. В прежние годы, часть пространства, принадлежащего дворцу, озера, сады и мраморные мосты были доступны иностранцам. Теперь все это заперто и извне ничего не видно кроме желтых крыш замка и элегантных павильонов, воздвигнутых на более возвышенных местах. В самой внутренней ограде или к дворцу никто не допускается. Там императорская особа и гарем окружены большим числом евнухов, насчитываемых от 8-ми до 10-ти тысяч человек. Когда Император отправляется на поклонение в какой нибудь из храмов или желает посетить свои соседние дворцы, с улиц прогоняются все люди, лари и шалаши уносятся, мостовая чинится, а дома баррикадируются циновками. [152] Только в провинции, где подобные предосторожности немыслимы, можно и видеть Императора, сидящего в роскошных носилках, которые быстро несутся несколькими десятками слуг. О характере и вкусах монарха, так скрываемого, мало что известно. Его Императорскому Величеству, носящему титул Кван Су (Kwang Su), теперь минуло 21 год. Прошло уже 18 лет как он унаследовал престол после своего двоюродного брата и 4 года как он взял в свои руки бразды правления. В это же время он и женился, но Провидение не пожелало дать ему наследника. Одна из вдовствующих императриц, разделявшая власть во время его несовершеннолетия, до сих пор существует и хотя она номинально и удалилась от общественной жизни, однако продолжает оказывать большое влияние на управление государством. Странное совпадение, что, вопреки известного порабощения женщин на востоке, Корея и Китай на деле управляются ими.

Однако совсем не так розова жизнь китайского императора. Церемониальные функции его жизни, как верховного властителя или как первосвященника (Pontifex Maximus), многочисленны и трудны. Его образованием, основанным на изучении местных классиков и тех отраслей иностранных знаний, которые считаются желательными, не пренебрегают, и нынешний император, как говорят изучал, если и не усвоил, английский язык. Еще ночью, когда тишина прерывается только мерным стуком дозорных, можно видеть паланкины, направляющиеся к дворцовым воротам и в 2 или 3 часа ночи, далеко еще до восхода солнца, освящено обычаем, чтобы молодой правитель давал аудиенции имеющим доступ к его особе министрам и так или иначе разрешал бы их доклады, утверждая свою санкцию алою печатью. Только раз удалось иностранным представителям видеть Его Императорское Величество на аудиенции. После Макартнея, в конце прошлого столетия, никто из иностранцев не видал китайского императора до знаменитой аудиенции в июне 1873 г., данной предшественником нынешнего царствующего владыки. Дипломатические споры из-за места этих собраний затянулись на несколько лет; но случайно настолько утихли, что было [153] возможно повторить два года тому назад (март 1891 г.) то же самое. Снова, однако, самолюбие некоторых из иностранных дипломатов нашло поводы для обид из-за строения, выбранного для этой церемонии; и возражения Франции и России, кажущиеся многим нелепыми, помешали повторить аудиенцию, которая была бы дана в скором времени, так как императорским декретом 1890 г. представителям иностранных государств даровано право на ежегодное исполнение такового обряда.

Как ни мало известна нам жизнь дворца, однако за последние годы еще в большей степени сделались таинственны разные священные ограды внутри города, служащие конечною целью для любопытства путешественников. Двенадцать лет тому назад к большей части их доступ был свободен и старожилы рассказывают, как они играли в крокет в парке храма Неба, как осматривали храмы Земледелия, Солнца и Луны. По мере того как воспоминания о войне 1860 г. сглаживались и угрожающая сила европейца ослабевала, надменность китайцев возрастала, и нет для них высшего удовольствия как злобное и под час нахальное отвержение «иностранного дьявола» от двери, доступ в которой ему когда-то был свободен. Я не знаю ни одного иностранца, который был бы допущен за последние семь лет в храм Неба; однако вскарабкавшись, само собою разумеется не без надлежащего подкупа, на южную стену китайского города, с которой открывается вид на святилище, я с удобством мог видеть оттуда большой не крытый крышей жертвенник, на трех помостах, из блестящего белого мрамора, на котором, во время летнего и зимнего солнцестояний, за два часа до восхода солнца, император приносит жертву за благо народа высшему богу неба (Supreme Lord of Heaven); дом поста, где он остается в уединении в продолжение ночи; южный, круглый храм Дощечек (Temple of the Tablets); три большие красные столба с фонарями для освещения церемонии, и помосты, окружающие место знаменитого трехкрышного, с голубою черепицею храма над северным жертвенником, составляющего главную славу всего [154] святилища и который сгорел до тла несколько лет тому назад, и теперь возобновляется черепашьими шагами.

Среди строений, к которым до сих пор доступ не возбраняется, хотя во всяком случае не без долгих переговоров и не без приношения большой взятки, можно назвать: знаменитую обсерваторию на татарской стене, с инструментами из чеканеной бронзы; храм Конфуция, обширная и пыльная зала, заключающая в себе изречения этого философа и его учеников; палата классиков, где предполагают, что император с рельефного трона читает адрес литераторам и ученым, и где хранятся 200 дощечек с гравированными текстами конфуцианских классиков; Барабанная (Drum) и Колокольная (Bell) башни внутри города и Желтый или монастырь Лам и храм большого колокола за его стенами. Более нет доступа к двум смежным постройкам, находящимся почти в семи милях от городских ворот, Ван-шоу-шан (Wan-shou-shan) и Юань-мин-юань (Yuan-ming-yuan или Летний Дворец), которых роскошные павильоны, террасы и чертоги были так безжалостно разграблены союзною армиею в 1860 году. Обе они частью перестраиваются или уже перестроены и их тщательно скрывают. Считалось большим и редким счастьем, что мне удалось, при помощи опытного китайского ученого, проникнуть к большому храму Лам (Lama Temple) внутри Татарского города, обитатели которого, в числе около 1200 человек, прославились своими порочными привычками и неприятными манерами; из их когтей никто из посторонних не вырвется без того, чтобы он не был сильно оштрафован у ворот каждого двора и святилища и не подвергся бы в промежутки грубому обращению. Весьма приятно покинуть этот город, где все, что заслуживает внимания, трудно видеть и где так жестоко испытывают характер, терпение и все чувства человека, и направиться к великой китайской стене — этому монументу человеческого труда и, по моему мнению, практической мудрости, — которая до сих пор еще тянется через горы и лощины более чем на 1500 миль; к пространным, хотя и покинутым могилам императоров династии Мингов (Mings); в еще более производящим [155] впечатление гробницам ныне царствующей Маньчжурской династии или же к одному из восхитительных иноческих убежищ, гнездящихся в складках Западных холмов. Даже это развлечение надоедает постоянному жителю и он всегда готов избавиться от пресыщения неприятностями на улицах и отправиться на отдых в огражденное пространство, занятое разными иностранными посольствами, где жизнь хотя и замкнутая, но по крайней мере опрятная и свободная. Из них наиболее бросаются в глаза здания британского посольства, занимающие пространство в три акра внутри Татарского города и когда-то бывшие дворцом императорского принца, который потом искусно приспособили к требованиям европейской жизни. Каждый член посольства имеет отдельное помещение; имеются средства как для занятий науками, так и для развлечения; гостеприимство щедрое и однообразное.

Из посетителей Китая, без сомнения, наиболее непопулярны те, которые предполагают написать книгу. Такие вверительные грамоты ослабляют теплоту приема. Быть может, ближайшим основанием для подозрения служит предполагаемое авторство газетных статей. Старожилы Китая уверяют, что чем дольше они живут там, тем меньше знают, или более обнаруживают свое незнание; сомнение, которое вполне естественно насколько оно касается неспособности западного человека уследить за облическими движениями мысли китайца и выяснить секретные пружины особенного умственного механизма; но которое косвенно подбадривает тех из прибывающих позже, от которых можно ожидать замедления, указывая на возможность для него вследствие недавнего их соприкосновения с мыслями запада, создать обзор положения, вполне желательный для его соотечественников дома, знающих даже менее, чем они. В обратном случае, например, было бы поучительнее для китайца прочесть то, что написано об Англии его сведущим соотечественником, еще способным обрисовать существенные контрасты между обычаями востока и запада, чем [156] более философские размышления китайца, который от долгого пребывания вне родины, привык в течению мысли на западе и перестал находить его возбуждающим удивление. Я привожу это оправдание в ответ критике, нападению которой подвергаются писатели-путешественники в Китае более, чем таковые же в других странах востока. Я бы мог ее подкрепить встречной жалобой, что старожилы слишком скромны, чтобы быть уверенными в знании и слишком ленивы писать, и что их сочинения оказывались слишком скучными, чтобы обратить на себя заслуженное внимание.

Вновь прибывший первым делом осведомляется о размере и характере пролома, сделанного пятидесятилетним более или менее близким соприкосновением с западом в той огромной и прочной стене консервативного сопротивления, подобной стенам, окружающим их столицу, противопоставляемого всякому давлению извне. Местами брешь была сделана превосходною силою иностранца, поддержанною канонерками и пушками. Подобный характер имеют соглашения относительно торговли и миссионерств, скорее подходящие к рубрике внутренних, нежели внешних отношений Китая. В отношении чего же, однако, можно сказать, что Китай перестал или теперь перестает проявлять оппозицию и не в силу внешних побуждений, а по своей доброй воле? Обратив внимание на введение телеграфа и железных дорог, на принятие разных иностранных механических приспособлений в арсеналах, адмиралтействах и мастерских, на учреждение туземной прессы, на развитие внутренних средств или на поощрение отечественной предприимчивости (обыкновенный первый урок, даваемый западом востоку), легко увидеть, что Китай вовсе не с веселостью и недобровольно, а в силу только проницательного инстинкта самосохранения, спустился с вершины надменного самодовольства в ногам западных докторов. Кто либо мог бы подумать, что, созерцая великолепные пристани, улицы и строения Шанхая, который достоин назваться Калькуттой дальнего востока, просторные и правильные иностранные колонии в Тянь-цзине сравнительно с грязью соседних туземных городов, или полные народом [157] адмиралтейства и коммерческий флот Гон-конга, — китайцы обрели бы в этом упрек своей отсталости и стимул для соревнования. Сомнительно, чтобы когда-либо подобное впечатление было произведено на «небесный» ум. То, что по вкусу иностранцу — вовсе не необходимо ему. Если иностранец предпочитает комфорт, то он довольствуется жизнью в грязи. Если простор и благородство существенны для одних, то другие обходились без них целые века и потому им этого вовсе и не нужно. Если бы опыт достоверно не показал, что Китай в борьбе с иноземцем, к которой привел его ход событий, всегда проиграет вследствие отсутствия применений, сделавших его противника столь грозным, то он бы не сделал ни малейшей уступки ненавистным нововведениям, даже если бы и соглашался с ними. Одним словом, его уступка исходит не от восхищения, а от страха. Она основана на целесообразности, но не на убеждении.

Когда пять лет тому назад я был в Китае, там не было и мили железнодорожного пути. Небольшая преждевременная железная дорога от Вусуна (Woosung) до Шанхая, построенная в 1876 году английскими купцами и потом насильственно приобретенная и уничтоженная провинциальными властями, оставила по себе только воспоминания и предостережения. Теперь, однако, можно прокатиться в английском вагоне и по английским стальным рельсам от станции Тонгу (Tongku), близ форта Да-гу (Daku), на протяжении 27 миль, разделяющих ее от г. Тянь-цзина, между тем линия уже продолжается еще на 67 миль к Тун-шану (Tung-shan) и Кай-пинским каменноугольным копям, а оттуда на 40 миль по направлению в Шан-хэ-куану (Shan-hai-kuan), у приморского конца великой стены и в Маньчжурию. Причины постройки этих участков следующие: первый начат в 1887 году вследствие переполоха, произведенного французскою войною 1884 года; второй — вследствие спекулятивных интересов, в которых лично заинтересован вице-король; постройка третьего вызвана страхом русского посягательства на севере — следовательно в каждом случае мотивами послужили или личный интерес или опасение. Одно [158] время работы были приостановлены в силу пробуждения старинных и суеверных идей, а также вследствие дворцовых интриг. Но влияние Ли-Хун-Чжана (Li Hung-Chang) взяло верх, и линия, торговая по началу, сделалась на деле стратегическою железною дорогою, которая неизменно продолжается по направлению к Гирину. Это, в сущности, ответ Китая на проложение русской Сибирской железной дороги в Владивостоку и предостережение, что он не предполагает уступить так легко Маньчжурию, как провинции к югу от Амура. Первоначально имели в виду провести боковую линию от этой железной дороги в Тун-чжоу (Tungchow), речному порту, отстоящему на 13 миль от Пекина. Но китайский консерватизм не мог переварить такого оскорбления царского величия, а аргумент, что дорога может оказаться полезною для более скорых передвижений вторгающегося, особенно нравится двору. Согласно этому, по всему вероятию, разрешение вопроса о непосредственной связи Пекина с берегом отложится на некоторое время, но нет сомнений, что он в конце концов будет разрешен утвердительно. Обыденное возражение против железных дорог в Китае, что они оскорбят Фэн Шуи (Feng Shui) или богов духа (Spirit Powers) и нарушат покой мертвых, на деле оказывается менее серьезным, чем довод (в Китае нет школ политической экономии для обсуждения его), что новое распределение труда, вызываемое их проведением, оставит без занятий сотни или тысячи кули и владельцев джонок и повозок. Эти причины годами успешно приводились для противодействия открытию пароходства по верхнему Ян-цзы-цзяну и будут выставляться против каждого предложения постройки железных дорог в течение еще многих будущих лет. В настоящее время в Китае нет других железных дорог, за исключением участка в несколько миль на острове Формозе (результат деятельности одного предприимчивого губернатора) и короткой линии у железных рудников в Ханькоу. Надо не забывать, что не так давно ходили слухи о большой линии от Пекина в Ханькоу, которую одобряли даже китайские консерваторы как слишком отдаленную от берега, чтобы помочь [159] вторгающемуся и на которую действительно было дано разрешение императора. Последующие советы, как кажется, убедили китайцев, что дорога должна строиться только на китайские капиталы и что рельсы должны быть выделаны из стали, выплавленной в китайских печах и из китайского металла — решение очень походящее на откладывание to the greek Kalends. Пока китайцы не поймут, что они не в силах выстроить большую линию без помощи иностранцев и отчасти без их капитала (если только в этому предприятию не будет привлечено императорское казначейство), можно с успехом предсказать, что большое Ханькоу-Пекинское яйцо совсем не будет высижено. Тем временем Китай с выгодой мог бы обратить внимание на развитие дорожных и речных сообщений, отсутствие которых или пренебрежение ими позорно для государства и служит неисчислимым препятствием для торговли.

В отношении снабжения себя разными военными орудиями и запасами Китай идет вперед более скорым шагом, чем в отношении сооружения железных дорог. В Фу-чжоу (Foochow), Нанкине, Шанхае, порте Ли, Вей-Хэ-Вее (Wei-Hai-Wei), порте Артуре и Гирине устроены арсеналы и адмиралтейства, снабженные новейшими механическими приспособлениями. В Китае теперь могут изготовлять башенные суда, торпеды, огромные орудия и пушки Гатлингса, карабины и хлопчатобумажный порох, патроны и порох. При таком вооружении, китайская армия численно сильна и механически могущественна. На бумаге флот Китая представляет собою значительную боевую силу. Что же касается действительного достоинства сухопутных и морских его сил, то мнения сильно расходятся. Мне случалось встречать авторитетных людей, которые считают, что Китай способен наделать серьезных хлопот европейскому неприятелю. С другой стороны, большинство полагает, что туземная организация неискоренимо дурна, а комплектование туземными офицерами еще того хуже, и что каково бы ни было физическое состояние людей или действительное достоинство оружия, но на поле сражения и армия и флот оказались бы только фарсом. Это умозаключение не делается менее вероятным вследствие принятого [160] ныне Китаем способа обхождения с иностранными чиновниками, дарованиями которых он готов воспользоваться при начале переустройства системы государственного управления или военных и морских сил и за это вознаградить, может быть и очень хорошо, а затем, взявши от них все, что можно, выбросить подобно высосанному апельсину. Подобным образом было поступлено с английским офицером, адмиралом Лангом (Lang), который положил начало действительной реорганизации флота, и с германским офицером, генералом фон Ханекен (Hanneken), который в течение нескольких лет был занят укреплением китайских берегов и переобразованием арсеналов. Китай ухаживает за иностранцем до тех пор, пока рассчитывает извлечь из него для себя пользу; но его чрезмерное высокомерие не замедлит проявиться и будет назначен китаец для продолжения, или, вернее сказать, для уничтожения усердных трудов его предшественника. Не следует терять из виду потенциальные достоинства китайских войск и вооружения при нахождении их в руках другого государства. То, что китаец может сражаться при умелом руководстве, наглядно подтверждается Тайпинским восстанием и бессмертной кампанией Гордона. И понятно, что иностранное победоносное государство, имеющее возможность управлять и утилизировать этот ресурс, могло бы обресть в нем приращение далеко не малой силы.

Некоторые писатели указывали на опытное учреждение туземной прессы в Китае, как на доказательство внутреннего брожения, однозначущего с реформой. Но к такому заключению по справедливости нельзя придти. Кроме Пекина, где Официальная газета (Official Gazette) есть не что иное как только аккуратно издаваемый придворный журнал и правительственный орган, туземные журналы только или по большей части можно найти в портах (Treaty ports). Они совершенно не похожи на туземную прессу, быстро развивающуюся в Японии и уже развившуюся в Индии. Потому что было бы совершенно напрасным и смелым опытом пытаться найти в Китае свободную критику, выражения общественного мнения и независимое [161] положение. Издатели этих журналов достаточно политично мудры, чтобы вообще быть на стороне правительства, а провинциальные власти, сознавая пользу от публичных похвал, не прочь щедро заплатить за лестный отзыв. Помимо этих невинных развлечений, они сообщают телеграммы, распространяют общественные новости, привлекают внимание в разным бедствиям, в роде наводнения и других, в которым иначе оффициальные лица могли бы отнестись невнимательно. Совершенное отсутствие политических партий в Китае является неблагоприятным условием для существования организованной прессы. С другой стороны, отсутствие такой прессы не дает распространяться новым или революционным идеям и пропаганде, которая не в духе правительства.

Китай представляет собою страну, одаренную такими громадными я по всему вероятию и несравненными естественными богатствами. Полагают, что его минеральные запасы больше, чем в какой нибудь другой стране Азии. Торговля его портов дает дело тысячам разных судов и обогащает половину наций Европы. Китайский народ одарен настойчивостью, трудолюбием и трезвостью. При таких обстоятельствах, каждый мог бы ожидать, что там в высокой степени развита национальная предприимчивость и что туземные богатства успешно эксплуатируются туземными же жителями этой страны. Но на деле выходит совсем противное. Из многих богатых копей, только каменноугольные копи близ Тянь-Цзина с успехом разрабатываются туземною компаниею, но и то под иностранным руководством. Среди сотен торговых пароходов, перевозящих грузы от порта в порту, только 30 (и то управляемые иностранцами) ходят под флагом туземной компании, стоющей упоминания, именно компании «Китайских купцов» (China Merchants). И эти два исключения всецело обязаны оффициальному покровительству, заключающемуся в гарантии риска, и деньгам знаменитого мандарина. Говорят, что вице-король Ли-Хун-Чжан принимает участие в «Кай-пинской каменоугольно-копной компании» (Kaiping Coal Mining Company). Это он, который утвердил субсидию «Компании китайских купцов» и обеспечил ей надежный [162] доход от фрахта податного рису. Однако, а слышал, что в обоих случаях прибыли не таковы, как могли бы быть, и что акционеры сетуют на недостаточность отчета и на редкий и произвольный дивидент. В чем же тогда секрет этого ослабления, которое, по-видимому, овладело энергией Китая, как раз в ту самую минуту и в том самом направлении, в котором она могла бы проявиться с такою очевидною выгодою.

Ответ лежит в незапамятном проклятии восточных стран, — след змеи проглядывает повсюду от Стамбула до Пекина и выражается в развращенности, испорченности, эгоизме и надменности как высших, так и низших оффициальных лиц. Недоверие к частным предприятиям укоренилось в умах, воспитанных на мысли, что правительство есть все, а человек — ничто. Сук может гнить, но плод не будет собран раньше, чем эта добыча не попадет в руки оффициальных лиц. Так оно всегда было и так оно и должно продолжаться. Если бы все вице-короли были дальновидны и все мандарины свободомыслящи, то было бы менее предлогов для порицания. Но система, господствующая в течение 20 веков, не так легко ослабит свои оковы и допустит изменения; и те, которые выросли в сумерках, не найдут приятным сразу перейти в область полуденного света. Таким образом, понятно почему, после пятидесятилетних сношений с другими нациями и соприкосновений с послами, миссионерами и купцами, после того как в течение двадцати лет Япония подает пример, и при сокровищах известных никому лучше как самим китайцам, Китай решительно предпочитает жить по-своему и уступает давлению иностранного влияния или примера только по необходимости или из страха. Весь управляющий класс, сам вышедший из народа, заинтересован в сохранении statu quo. Из сил, обыкновенно стоящих на стороне перемен, более всего противодействует прогрессу литературный и научный класс, совершенно не похожий на таковой же в России, где он попирается и презирается, и в Индии, где он жалуется на недостаточность Поля для его честолюбия, и который, уже в силу своего положения, держит в своих руках ключи власти. [163] Нельзя также предположить, чтобы среди столь упрямого и тщеславного народа могло бы быть в нижних слоях какое либо желание двинуться туда, куда их предводители отказываются идти. Что иностранец обнаруживает только смутно и медленно, это то что китайцы не имеют ни малейшего желания, чтобы преобразования исходили от него, то что он вообще оспаривает реформу из-за реформы, и то что никакое доказательство в свете не убедит в ошибочности его теории национального совершенства. Китаец указывает на правительство несравненно более стойкое, чем какое либо в европейском государстве, на порядок достойный внимания и на правосудие действительно отправляемое, хотя бы даже и сурово (доказательством может послужить тот факт, что мятежные вспышки в некоторых провинциях, в которых хищения чиновников доводят почти до голодной смерти, не распространяются настолько, чтобы нарушить целое); он претендует на цивилизацию, которая уже находилась на высокой степени тогда, когда британцы (Britons) бродили раскрашенными в лесах; он хвастается законами этики, равными в мудрости и в полноте нашим; он исповедует религию, которая достигает крайней чистоты в догматах и испорченности на практике, но которая, однако, приспособлена к каждому положению в жизни и дает ему возможность, подвергнутому только искусу в покорности, с уверенностью перейти в будущую жизнь. И он обращается к нам и, с простительною самоуверенностью спрашивает, что мы ему можем дать по сравнению со сказанным. Китай силен национальным характером, своими миллионами и территориальным пространством; но его сила ничто в сравнении с тем, чем бы она могла быть при ином режиме. Он неподвижен и в этом по-видимому сосредоточивается его идеал гражданского и политического совершенства, — так как он не идет и не может идти вперед. Китай может послать своих отважных колонистов во все страны восточного полушария, но между тем как он обогащает эти страны, а сам не расширяется. При более счастливых обстоятельствах, народ, столь одаренный такими исключительными преимуществами характера, страны и климата, [164] мог бы еще раз рассчитывать победить мир и повторить историю веков. Но не такова будущность ожидает его. Азия обеспечена от второго Туранского (Turanian) нашествия. Sed et oeternumque sedebit есть предел китайских стремлений, но и это даже может оказаться выше пределов его сил.

IX. Китай в отношении других государств.

Ни в одной из столиц мира отношения между правительством страны и представителями иностранных держав не находятся в таком неудовлетворительном состоянии, как в Пекине. Здесь нет никакого сношения между местными чиновниками и иностранцами. Мало кому из последних пришлось побывать, если не считать установленного визита, в доме китайского министра. Ни один из чинов какого бы то ни было класса не заведет добровольно знакомства с европейцем. Даже китайские employes различных посольств почувствовали бы себя неловко, если бы они были замечены на улице разговаривающими со своими начальниками. Высшая сила водворила чужеземца в небесной столице; но его заставляют чувствовать очень ясно, что он чужд и только временный житель страны и что никакие дружественные подходы не будут вознаграждены искренней дружбой. Это положение отражается на отношениях, которые существуют между дипломатическим корпусом и министерством иностранных дел в Пекине. Это министерство, если только его можно так назвать, не имеет ни главы, ни прав, ни организации. Номинально для обсуждения, а более часто для промедления, придуман совет, известный под названием Цзун-ли-Ямен (Tsung-li-Yamen), число членов которого изменяется, может быть, от трех до двенадцати и который, заседая вокруг стола, принимает дипломатов и выслушивает их представления. Члены совета, будучи начальниками других департаментов, не имеют познаний, необходимых для этого назначения, да кроме того при выборе их не разбирают пригодно ли данное лицо для выполнения новых обязанностей или нет. Их неопытность служит причиной нерешительности; их неответственность, бессилие, чрезмерное число членов, [165] действуют парализующе. От кого зависит решение — по-видимому никто не знает. Для промедлений и покуда Китай не принужден действовать, за исключением случая, когда он сам пожелает, Цзун-ли-Ямен удовлетворяет своему назначению. Этому положению способствует открытие, сделанное уже давно китайцами, что иностранные государства, совместные действия которых были бы неотразимы, совершенно разъединены несогласиями и что их всегда можно натравить друг на друга. Они знают, что вполне невероятно, чтобы опять подступили к Пекину соединенные французские и английские войска и разграбили бы летний дворец (Summer Palace). Сверх того, сравнительный неуспех французов в войну 1884 г. и то, что китайцам удалось избавиться от платы вознаграждения, увеличило их надменность и напыщенность. Слишком мастера во всех тонкостях политики, они представляют ее как приходо-расходный лист, в который не должна быть внесена ни одна издержка, которая не могла бы быть покрыта более чем уравновешивающим доходом. Китай никогда добровольно не соглашается на концессию, не обеспечив себе существенное quid pro quo, и тактика, которую они употребили для возвращения себе Кульджи, могла бы сделать честь и Кавуру (Cavour). С равною ловкостью они предъявили британскому правительству свои несколько смутные требования относительно границ Кашмира, Бирмы и Сиама. При сношении с таким народом — единственно пригодная система — это действовать также, как и они, поступать без сострадания на принципе Do ut des, гнаться за дожидающеюся дичью и требовать концессию не только тогда, когда она нам нужна, а скорее тогда, когда им нужно что либо другое. Таким путем сделка будет иметь вид торга, который так мил восточным умам.

В иностранной политике Китая англичан наиболее всего интересует отношение его в Петербургу и в улице Доунинг (Downing street). Последовательные увеличения России в широких размерах на счет Китая научили его смотреть на это государство как на действительного врага, которого он однако более боится, чем имеет в нему отвращение. Россия угрожает [166] его границам в китайском Туркестане и на Памирах; она под личиной науки постоянно гложет Тибет и имеет виды на Манчьжурию; ее тень нависла над Кореей и она же строит великую сибирскую железную дорогу, которая даст ей возможность послать свои войска в Китай через какой угодно пункт на всей 3500 верстной пограничной линии. Все это Китаю известно и когда Цесаревич проезжал по Азии, то он не был приглашен, ни он сам не предполагал посетить Пекин; но эти сведения, далекие от того, чтобы побудить Китай принять определенную политику самозащиты, за исключением единичного случая — предположенной постройки Манчьжурской железной дороги, причиняют ему тревогу, которая только и уравнивается подозрением его в советам всякой другой державы. Китай претендует быть заинтересованным в Памирах, но нельзя полагаться, чтобы он двинул туда на защиту хотя бы один батальон, в особенности, если ему нашепчут, что этим он поможет кому нибудь другому вынуть каштан из огня. Предоставление дела самому себе и промедление нескончаемыми переговорами представляет его единственное понятие о самозащите. Таким образом благоприятное время для того, чтобы сделать себя сильным, упускается, и граница, которая могла бы быть сделана почти неуязвимой, по своей слабости, даже вызывает нападение.

Те самые обстоятельства, которые делают Россию естественным врагом Китая, казалось бы, что сделают Великобританию его естественным другом. Если бы не его нелепые подозрения в заинтересованных намерениях и если бы он не был так хорошо знаком со слабостью скреп нашей парламентской брони, то этот союз получил бы уже определенное существование. Несомненно, что государственные люди Китая более доверяют искренности Великобритании, чем его соперника, и это всецело обязано честности наших коммерческих сношений и вере в прямоту британского характера, и, между тем, недавнее британское правительство не щадило никаких усилий для примирения китайских сомнений, во всех тех случаях, когда могли быть сделаны уступки, не поступаясь принципами. Я [167] склонен верить, что время с его неизбежными denouements, много прибавит к крепости этого изустного конкордата, и когда подозрения Китая сделаются менее болезненно острыми, а между он будет поставлен в положение безотлагательной нужды, то и остальные препятствия к сердечному соглашению исчезнут.

В несчастию, отношения двух государств по временам подвержены опасностям под влиянием внешних обстоятельств, которые играют большую роль в определении характера их оффициальных сношений. Я здесь не намекаю на вопрос о торговле, на почве которой, главным образом, оба государства встречаются, — потому что вряд ли та или другая стороны стали бы серьезно рисковать коммерцией, обогащающей их обеих, и потому что, чем шире сфера торговых сношений (а они должны расширяться, вместо того, чтобы сокращаться), тем является скорее меньше, чем более, причин для трений. Точно также я не подразумеваю вопроса об опии, который, в угоду восторженного или предубежденного невежества в Лондоне, был представлен пред слушателями в виде, вызывающем смех в каком бы то ни было договорном (treaty) порту Китая. Там, по крайней мере, каждый знает, что Небесная империя вовсе не принуждается и не одурачивается коварным и безнравственным Калькутским правительством; между тем, — гораздо раньше, чем наши пуритане очистят национальную совесть от того, что они именуют великим грехом, вопрос об опии разрешится быстрым упадком индийского ввоза и тем, что Китай сам примет на себя неразделенную ответственность за свое нравственное благосостояние.

Теперь остается миссионерское движение в Китае, которое вслед за, а может быть и более чем купцы привлекают внимание британского министерства иностранных дел, и которое здесь будет рассмотрено только по стольку, по скольку оно оказывает влияние на международные отношения двух государств. Сам миссионер уклоняется смотреть на него с этой точки зрения. Он воображает, что он находится там вследствие повиновения божественному требованию и что преследует [168] благороднейшие человеческие призвания. Какие бы государственные перевороты, будь то война, или нарушение международных отношений, ни пронеслись над его головой, они ему покажутся ничем по сравнению с окончательною целью, а именно, духовное возрождение великой страны и могущественного народа, погруженного в язычество и грех. Однако, также как государственные люди часто бывают призываемы для исправлений общего плана кампании в смысле дипломатической возможности, точно также беспристрастный исполнитель должен подвергнуть холодному критическому разбору политического и практического анализа даже трогательные доводы (apologia) христианского проповедника евангелия.

Стараясь придти в какому нибудь мнению относительно этого вопроса, опасность от невольного неведения или бессознательности цели, даже при тщательном изучении двух отдельных случаев на месте, так велика, что, быть может, будет разумнее изложить случаи за и против, предоставляя читателю самому вывести заключения. Факты следующие. В то время как иезуитские миссионеры пребывали в Китае уже целые века и во многих случаях выполнили блестящие дела, протестантские миссии (о которых только я и хочу говорить) вообще ведут свое начало от трактатов, которыми заключилась первая китайская война 50 лет тому назад и вторая в 1858-60 г.г. В 1890 году их число достигало до 1300 человек и теперь значительно увеличилось. Ежегодно Америка, Канада, Австралия и едва ли в меньшей степени и Англия выставляют на поле деятельности свежих новобранцев и для их поддержки и пропаганды отпускают денег более, чем доходы небольшого государства. Вопрос теперь в том, как эти воины дорогостоящего крестового похода исполняют свои обязанности?

Пункты, которые повсеместно говорят в их пользу, — следующие: благочестие и самопожертвование многих из них (особенно из тех, которые в туземном одеянии посещают или пребывают далеко внутри страны) и примеры благочестивой твердости, подаваемые тем, среди которых они живут; образование, ими разносимое, делает людей более добродетельными и [169] улучшает условия жизни; медленное, но верное распространение западных сведений; видимые продукты организованной филантропии в образе госпиталей, даровых аптек, сиротских домов, оказываний помощи и школ; случайное склонение на свою сторону из неприятельских рядов искреннего новообращенного; возвышенный характер религиозного разрешения, считаемого правом миссионерства; общепонятная аналогия, извлекаемая ими из запоздалого начинания христианской работы в других странах и в более ранние века; отличные труды миссионеров в писании ученых, хотя часто и негодных для чтения, записок о стране и народе.

С другой стороны, доказанные невыгоды их работ, или, по крайней мере, их modus operandi, подразделяются на три отдела: 1) религиозные и догматические; 2) политические, и 3) практические, — которые могут быть приведены к следующему:

1) За редким исключением, миссионеры относятся крайне враждебно ко всем туземным религиям и этикам, не признавая нравственной стороны их учений и игнорируя вековые привычки народа. Особенно ясно это выражается в отношении культа поклонения предкам, о котором они даже не считают нужным упоминать; о существовании этого культа, китаец может только услышать в Вестминстерском аббатстве в Лондоне. Такое направление, как полагают многие критики, может повести, даже и при успехе, к двум одинаково плачевными результатам — к полному разрушению китайского общественного строя и в упадку китайской нравственности. Вступая в борьбу с самыми взлелеянными верованиями тех, которых они рассчитывают наставить на путь истины, миссионеры даже между собою не согласились относительно китайского слова для выражения проповедуемого ими единого Бога; иезуиты, американцы и англичане приписывают Ему различные свойства, чем приводят в полное недоумение туземцев, и без того мало способных понять богословские тонкости. Еще в меньшей мере миссионеры согласны насчет формы самой религии, проповедуемой служителями различных церквей, из коих каждая претендует на непогрешимость своего учения. Китаец не в состоянии [170] отличить секты от отдельного вероисповедания, и видя перед собою иезуитов, лазаристов, траппистов, православных, протестантов, последователей церквей англиканской, шотландской, и канадской и американской, баптистов, методистов и многих других, он находится в трудном положении решить вопрос о том — кто из них более прав. Плохо редактированный и дурно изданный перевод Библии и в особенности Ветхого Завета, распространенный в миллионах экземпляров, служит второй причиной для смущения и не только не помогает распространению учения Христа, но даже мешает ему, что достаточно ясно видно из опыта Юннаньских изданий. Точно также и внутренняя неясность христианской догмы не легко объяснима китайцу. Помимо всего этого очень часто на поприще миссионерской деятельности появляются люди, которые, не признавая никакой существующей церкви, проповедуют собственную религию и тем еще более помогают смешению догматов.

2) В политическом смысле неудача миссионерской деятельности зависит в некоторой степени и от самих миссионеров. Китайцы никогда не позабудут, что христиане, не так как это случилось в древнем Риме, Галлии и Британии, обязаны допуском в их страну не добровольному соглашению, а только силе оружия. Каждое христианское учреждение служит постоянным напоминанием, что им пришлось испытать положение находящегося между Сциллой и Харибдой. Сверх того это не только напоминает китайцу об унижении его национальности, но указывает также на усиление чужеземной власти, до сих пор поддерживаемой вооруженной силой. Это впечатление еще усиливается вследствие образа действий миссионеров, из коих многие, хотя и проповедники учения Христа, но в минуты опасности не забывают, что они граждане той или другой империи или республики и призывают канонерки для обеспечения уважения к Евангелию и на поддержку национального флага. Но надо сознаться, что кроме таких лиц, в числе миссионеров, бывают исключения в лице людей, живущих без посторонней помощи и безропотно покоряющихся оскорблениям и насилиям, к встрече которых они уже подготовились ради [171] более возвышенной задачи, чем охранение национальной гордости. Однако, в общем присутствие миссионеров в Китае причиняет постоянное беспокойство посольствам, которые, основываясь на договорах, при обращении к ним, должны защищать их интересы; в равной мере они неприятны и китайскому правительству, которое иногда против желания принуждено делать выговоры своим чиновникам или наказывать местные общины. В некоторых округах непопулярность миссионеров увеличилась вследствие предъявления требований особых привилегий для новообращенных туземцев при тяжбах и других спорах. Проницательный же китаец сознает, что политическая опасность кроется гораздо глубже, чем указывают подобные поверхностные симптомы. Он видит в миссионерстве предательскую imperium in imperio и тайное общество, враждебное, вредное и убыточное для государства. Он помнит, что страшнейшее испытание, которое пришлось перенести Китаю не так давно, именно Тайпинское восстание, во время которого погибло до 20.000.000 человек, имело началом христианское движение, веденное христианским новообращенным с целью обратить в христианство своих соотечественников. При таком опыте вполне понятно, что китайцу очень не по душе, когда он видит какой либо признак усиления миссионерского влияния. В отношении французских миссий, о которых я умалчивал как о римско-католических, существуют еще другие основания для недоверия, потому что китайцы видят в том, что французское правительство желает навязать им людей и религию, которых само старалось изгнать из отечества, акт двоедушия, который, по их мнению, только маскирует темные политические козни.

3) Наконец, существуют практические обвинения, взводимые на миссионеров, частью вследствие их собственного поведения, а частью вследствие сильного суеверия народа. К разряду первых относятся частые и не безосновательные указания на личный состав и деяния миссий, в особенности в портовых городах; на недостаточность личной способности к делу, на которое уже многие и особенно американцы начинают смотреть [172] как на профессию; на хорошие жилища миссионеров и их комфортабельное житье; на переезд на дачу в горы во время летней жары; на домашние дела и большие семьи (приезд из отечества поощряется значительными пособиями); на надменность и бестактность, иногда проявляемые при выборе мест для церквей и частных жилищ. В разряду вторых относятся гнусные и отвратительные обвинения, взводимые на них литераторами в похищении и уродовании детей и в околдовании лиц и поселений — обвинения, которые как ни чудовищны и невероятны, тем не менее очень опасны, вследствие того, что невежественный народ им верит.

Такова, вкратце, сущность обвинительного акта против протестантских миссионеров в Китае. Все ли это верно или нет, или же только отчасти справедливо, сказать нельзя, так как на этот счет мнения сильно расходятся; но, по крайней мере, на мой взгляд, трудно сомневаться в том, что христианское дело в Китае не подвигается вперед пропорционально огромным денежным расходам, самопожертвованию и трате сил. Многим же кажется, что оно идет назад. Конечно, совершенно не то впечатление получается из отчетов миссионеров. Но даже взяв их собственные цифры, которые в 1890 году показывали 1,800 протестантских миссионеров (в том числе и женщины) и только 37,300 новообращенных туземцев, т. е. менее чем 30 человек на каждого члена миссии и 1 человека на каждые 10,000 ч. китайского населения, надо сознаться что результат полувековой работы не велик. Вместе с тем, обращаясь к парламентской синей книге (Parliamentary Bluebook) прошлого года, трактующей о беспорядках 1891 года, легко придти к заключению относительно современного характера отношений туземцев к действиям миссий; кроме того, и я с своей стороны могу заявить, что во время короткого пребывания в китайских портах мне рассказывали о трех новых случаях нападений на миссионеров и их жен. Таким образом, из всего этого следует, что ничто не заставляет ожидать наступления мира и тишины.

Я боюсь, что миссионерское движение, подвергаясь справедливо [173] или несправедливо нападениям, должно затронуть общие интересы иностранных держав в Китае. А эти интересы касаются не только проповеди Евангелия, но и обнимают обширное поле международных сношений и потому дело дипломатии совершенно удалить, или по крайней мере ослабить возможные источники равных осложнений. Христианские миссии находятся в Китае, куда мы сами их направили и теперь поддерживаем; они, без сомнения, останутся там, так как изгнание их, не смотря на желание недружелюбной критики, является делом невыполнимым на практике. Обязанность политики скорее состоит в ограничения власти миссионеров, чтобы тем уменьшить число причин для обид, поудержать капризы энтузиазма и довести до минимума чисто политическую сторону. Некоторые советуют лишить миссионеров иностранного протектората, с тем чтобы они, приезжая в Китай без паспортов, жили бы там как китайские подданные, подчиняясь китайским законам. Это решение, скорее сумасбродное, чем сбыточное, и могло бы повести к худшим бедствиям. Однако, чрезвычайно желателен тщательный пересмотр условий путешествий и жизни внутри Китая. Выдачу паспортов и право отказа в них следовало бы возложить на посла, знакомого с просителем и с местными условиями. В случае же выдачи паспорта, следовало бы прописывать в нем название провинции, округа или города, куда предъявителю разрешено ехать. Вместе с тем можно бы вменить в обязанность обладателю паспорта выяснить местному начальству, цель прибытия и характер будущей его деятельности. Отношения между гражданскими властями и христианами в деле касающемся приобретения и владения землею, следовало бы привести в ясность и применить их насколько возможно к местным обычаям. Некоторые считают нужным допустить правительственный надзор за миссионерскими учреждениями, как противовес господствующему суеверию. Было бы более полезно сократить до возможного предела учреждения в роде сиротских домов и общин сестер, относительно которых более всего циркулируют нелепые толки. Обычай привлечения в разным отраслям миссионерского дела сотен иностранных [174] девиц (редко приходит из Англии или Соединенных Штатов судно без нового контингента) надлежит отменить как возбуждающий неблагоприятные толкования в устах китайцев. Разрешение этого вопроса зависит скорее от самих миссионеров, нежели от принудительных мер, исходящих от дипломатов. Общества, как в Великобритании, так из Америке должны, более тщательным выбором отправляемых лиц, а миссионеры хорошим поведением — предотвратить опасность, грозящую, при настоящих условиях, как им, так и задаче, которой они себя посвятили. [175]

Текст воспроизведен по изданию: Заметки с дальнего востока // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии, Выпуск LIII. СПб. 1893

© текст - ??. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© СМА. 1893

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info