(The Times, от 22, 29 ноября, 20, 28, 30 и 31 дек. 1892 г. от 10 и 20 января и 10 февр. 1893 года.)

Переведено с английского о Японии и Кореи Генерального Штаба Подполк. Вороновом, а о Китае Генерального Штаба Подполк. Десино.

В пять лет, прошедших после того, как я был последний раз в Токио — многое сильно переменилось. Европеизация Японии идет скоро, хотя, кажется, не с такою безрассудною быстротою, как прежде. В то время, короткие железнодорожные линии были проложены в окрестностях двух столиц, Токио и Киото, и портов Кобе и Иокогама. Теперь же можно проехать по железной дороге в один день из Токио в Киото, и уже более 1,500 миль железной дороги внесено в статистический календарь. В столице проведены конки; газ освещает некоторые из главных улиц, а электричество обыкновенно употребляется в общественных зданиях, во многих домах министров и знати, в чайных, играющих в праздничный день такую важную роль у каждого японского джентльмена, — почти во всех магазинах и даже маленьких лавках. Телефон и телеграф раскинули повсюду свои проволочные сети. Длинные живописные линии yashikis или укрепленных городских резиденций феодальных лордов и их вооруженной свиты, занимавших большую площадь со рвами, — почти все исчезли и заменены общественными зданиями обширных размеров и европейской архитектуры. Большая масса лесов, окружающих пространство более, чем занимаемое судебною палатою на набережной (Law Courts on the Strand), скрывает пока то, что будет представлять новое министерство юстиции и суд, где будет совершаться судопроизводство, заимствованное, с чисто японским эклектизмом, из законодательств более [89] половины европейских наций. Постоянные bugle-note и вид опрятных фигурок в белых из хлопчатобумажной ткани мундирах и черных сапогах, указывает на существование национальной армии, числительность которой в мирное время достигает 50000 ч., а дисциплина, физическое состояние и вооружение являются предметом восхищения европейских критиков. В бухте Токио, нарядные белые корпуса канонерских лодок, стоящих на якоре, представляют флот, составляющий гордость нации, и которому в будущем предназначено быть не малым фактором в политике Тихого океана. Наконец, после 20-ти летнего труда, Япония создала парламентскую конституцию, и скромное, но вместительное временное здание, выстроенное подобно его предшественнику, сгоревшему до тла в прошлый год, из дерева, без всякого следа национальной архитектуры, приспособлено для кандидатов короны и представителей народа, которые заседая в двух Палатах (перов и депутатов), учрежденных конституцией 1889 г., составляют Императорский сейм и быстро знакомят народ с приятностями парламентского управления и с ним связанных — пререканий в палате и красноречия вне своего дома, с необъяснимым явлением радикальных и прогрессистских партий и с освященной временем борьбой требующих и отказывающих в ассигновании денег.

В настоящее время, заседания сейма закрыты и откроются, вновь в ноябре. В продолжение 2-х лет своего существования сейм имел три сессии и два общих избирательных собрания. Обе палаты, верхняя из 270 членов, нижняя из 300, тождественны по своим правам и положению — единственная разница между ними состоит в присутствии императорского трона позади президентской кафедры в палате перов. Размер и план здания заимствованы со зданий иностранных палат. Места членов расположены полукругом перед возвышением, на котором находится кресло председателя, трибуна спикера, пюпитры официальных репортеров и (особенность японского сейма) направо и налево от центра, места, занимаемые министрами или секретарями различных округов, имеющих представителей в [90] палате, и находящиеся там без права защиты интересов своих департаментов, говорить речи и отвечать на вопросы. Как кажется, Японцы изумительно легко освоились с внешним характером парламентского производства. Они говорит прекрасные речи, часто очень длинные, и отличающиеся красотою стиля и остротою и живостью своего содержания. В общем, не смотря на преждевременность нижней палаты и на неизбежность, как это будет показано ниже, ослабления ее значения, в виду неограниченной оппозиции, она ведет свои дела с должным сознанием собственного достоинства. Полные и точные сообщения о речах публикуются правительственными репортерами, дарования которых стоят на ряду с выдающимися специалистами Европы и Америки. Сокращенные дебаты появляются на английском языке на столбцах Japan Daily Mail благодаря талантливому перу его известного издателя капитана Бринклей. Новый парламентский режим обусловил замечательное увеличение национальных журналов, сильно распространенных и представляющих собою символ веры целой партии или секции, или же отдельного лица. Таким образом с невероятною быстротою создалось общественное мнение, направление которого невозможно предвидеть и бороться с которым японские государственные люди находят трудным. Мы читаем о политических клубах, о больших митингах, бывающих в театрах и общественных местах, о блестящих речах, шумных заседаниях, о достоинствах и недостатках государственных деятелей, и вследствие сего утверждаем, что в Японии, также как, и в других странах, народ обрел свое запоздавшее сознание и выражает его к удовольствию ученых историков в тех же знакомых и почтенных звуках.

Есть много других очевидностей, показывающих, что Япония не ушла от общего закона. Хотя уровень политического развития палат достаточно высок, но нельзя сказать, чтобы уровень лиц, их составляющих, был бы таков же. Одно жалованье (каждый член обеих палат получает ежегодно около 800 иен, соответствующих по настоящей разменной оценке около 115 ф. стерлингов — не незначительный доход в Японии), надо [91] полагать не может особенно привлекать к политической карьере, потому, член палаты, получая 800 иен, обыкновенно тратит по крайней мере 2000, и по тому то является подозрение в возможности подкупов. Но система образования, выработанная после падения феодализма и имеющая в основании побуждение возможно скорее перешагнуть рубеж, созданный в японских понятиях веками отчужденности — оказалась несоответствующею в отношении действительных потребностей нации и породила партию молодежи, которая смотрит на официальную и политическую жизнь, как на единственную возможную сферу их высших стремлений. Из этого класса постепенно образовалось много профессиональных политиков, которые находят в парламентской деятельности вознаграждение за замкнутость другого рода служб. Эти лица вполне свободны и неответственны; они могут забавлять себя время от времени нападками на всякое правительство, парализуя его деятельность; в то же время, не имея возможности своим вотированием образовать или упразднить министерство, их действия ограничиваются только некоторым стеснением его. Преобладание этого класса сначала удаляло более старших влиятельных людей от желания участвовать на выборах; но существуют признаки, что их нежелание есть только уступка необходимости положения. Нужно сказать, что за действиями парламента наблюдают все ближе и ближе более прочные элементы государства, и что сознание национального долга к высшим обязанностям гражданственности не пробудилось в той степени, как на это надеялись. В то же время, бремя правительственного непотизма избирательной тираннии открыто соперничают между собою. Утверждают, что императорские грамоты о возведении в перское достоинство, которые могут быть выдаваемы по конституции только в благодарность за выдающуюся государственную или научную деятельность, раздаются министерским приверженцам.

При общих выборах в этом году официальное вмешательство практиковалось открыто. По крайней мере, это мнение, выказанное обоими палатами сейма. Когда нижней палате только тремя голосами не удалось провести предложения в угоду [92] правительству, — предложения равносильного установлению цензуры, — и когда она заявила, стараясь свалить всю ответственность на правительство, что на выборах административные лица своевольно дискредитировали авторитет своих должностей, вербуя голоса подкупом или насильственными мерами, — обе палаты большинством голосов постановили сделать представление Правительству о наказании замешанных официальных лиц; а новый кабинет выполнил предписание о смещении пяти провинившихся с их должностей. Генеральные выборы отличились таким образом большими беспорядками и для такого мирного, спокойного народа достаточным процентом снятых голов. Мы можем также указать на то, что здесь, подобно тому как и на западе, хотя в миниатюре, были волнения из-за уменьшения привилегий и из-за высокого поземельного налога; независимо сего, минимальный возраст в 30 лет для члена парламента, подразумевает недоверие к скороспелым гениям, что тоже уязвляет самолюбие молодых японцев.

Но вышесказанное не может быть и сравниваемо по важности с серьезностью вопроса об отношениях палаты к правительству, выражающихся в несколько отличных, но не менее острых формах, как иногда устанавливаются в Англии, но не между палатою общин и министерством, а между большинством радикалов в палате общин и большинством консерваторов в палате лордов. В Японии управление основано на выборном начале только отчасти, так как высшие власти не избираются: министры Японии, подобно кабинету президента в Америке, назначаемы и подчинены императору. Они не ответственны перед парламентом и остаются на своих должностях до тех пор, пока монарх соблаговолит им доверять. Но, между тем, — как в Америке весьма редко случается чтобы большинство обеих палат относилось неприязненно к исполнительной власти, и надо думать, что вскоре этого совсем не будет — в Японии это явление постоянное и нет причины надеяться, чтобы подобное положение не продолжилось до бесконечности.

Вследствие того, что японское правительство, руководствуясь [93] конституцией, издает законы при посредстве двух палат, перед которыми оно не ответственно и относится к их представителям с некоторым равнодушием, легко понять, что народная палата, основанная исключительно на выборах хотя и при ограниченных привилегиях, становится почти автоматической машиной оппозиции. Существуют более или менее резкие подразделения на яко бы сторонников и противников правительства; но они ни в том, ни в другом случае не составляют партий, и потому на их голос нельзя положиться с уверенностью; — положение «below the gangway» в Токио также популярно, как и в Northampton’е. Японская палата представителей сделала себя, насколько могла, неприязненной по отношению к последовательному правительству, препятствуя его мерам, отменяя бюджеты и вообще, держась политики, достойной изучения в ирландских академиях. Далее они развили план ознакомления августейшей личности монарха, с их желаниями или просьбами, направляя в нему памятные заметки, что, кажется, прямо расходится с духом конституции и может дать повод к смутам в будущем. Итак, вопросом дня, по крайней мере в области парламентской тактики, является какое именно положение примет правительство по отношению к этому беспокойному младенцу. Каким образом его будут контролировать, держась ли палочной политики или с ним будут заигрывать? Будет ли министерство управлять независимо от палат, или будет уславливаться с нею, и относиться в ней с уважением, столь приятным уязвленной гордости? Преобладает впечатление, что новое правительство, о котором я буду говорить в моем будущем письме, постарается избегнуть бурного существования и преждевременной судьбы своего предшественника более примирительным отношением к палате. Многие думают, что требования о назначении высших властей на выборном начале, как это делается в Европе и об их парламентской ответственности, не затихнут в Япония пока не будут удовлетворены и не изменится конституция. С другой стороны, все государственные люди признают, что нет более рискованных дел, как затронуть конституцию; выдающиеся [94] люди Японии почти единодушно на стороне существующего закона; так называемая народная партия слишком незначительна по своему значению, чтобы поддержать требование уступить и которые могли бы превратить этих невоздержанных флибустьеров баллотировки в министров (port-folio politicians), и аналогия иностранных государств показывает, что modus vivendi будет постепенно установлен в самой палате, организованной правительственной партией менее зависимой, чем теперь от переменчивого течения народного каприза.

Любопытная черта нового японского образа правления — это то, что среди разгара реформ продолжает господствовать, точно также как и до революции, старая система кланов. Главные кланы Сатсума (Satsuma), Чошиу (Choshiu), Хайзен (Hizen) и Тоса (Tosa), до сих пор сохраняют почти неоспоримое первенство как в образовании кабинетов, так и в раздаче патронатств. В прежние времена это так было благодаря значению могущественных принцев или знати, поддерживаемой большим количеством вооруженных людей. Теперь же это триумф не поземельной власти, а только гражданской и военной иерархии, широко организованной, имея в основании привилегию происхождения. Армия и еще более флот, который играет важную роль, но несколько непонятную, в политике современной Японии, и которые представляют действительно сильную опору правительству против разрушительных стремлений парламентского большинства или народного радикализма, комплектуются людьми, принадлежащими к главным кланам; такая система будет еще долго существовать, так как ее многие поддерживают. Но в конце концов и она исчезнет, также как погибло влияние вигов в Англии.

Между многими вопросами, обсуждаемыми иностранцами и туземцами, и о которых высказываются самые разнообразные мнения, не только в разные времена, но и различными писателями в одно и тоже время, является вопрос общего положения японского народа, и в особенности подрастающего поколения по отношению к иностранцам. Не следует выводить заключение, чтобы Япония признавала, что Европа по [95] отношению к ней далеко ушла вперед во многих отраслях знаний и источниках цивилизации, и что она должна обращаться к Германии за ее пушками, к Франции за законами, к Англии за железными дорогами, т. е. следовательно, что она представляет собою неразборчивую поклонницу всего, чему подражает, и что западный человек — идол в ее социальном пантеоне. Напротив, чем более она усваивает европейских достоинств, тем более критикует таковые же недостатки; между тем, по временам стремительная быстрота ее собственного движения вперед произвела реакционную волну, которая иногда принимает сериозные размеры. Существование подобного чувства не удивительно, если мы вспомним силы, которыми оно поддерживается. Среди них можно считать скрытый консерватизм в их национальном характере, который, мало обнаруживаясь, тлеет внутренним огнем, и подобно тем внезапным сотрясениям почвы, разрушающим японские ландшафты, там и тут прорывается в страстном мщении, неистовстве или убийстве; чрезмерная гордость народа, явившаяся вследствие славного прошлого и легкости, с которою они поставили себя впереди других; безрассудная быстрота, с которою их заставили принять, почти одновременно, иностранную одежду, иностранный язык и иностранную религию, и сознание национальной силы, которая чувствует недоверие в замену своего старого, народного на иноземное; политические инциденты — предложение пересмотра договора (treaty revision) на условиях унизительных для национальной гордости; не слишком деликатная и даже иногда грубая откровенность европейской прессы; решения, к которому пришли на собрании иностранных купцов, — само собою разумеется могут возбудить это чувство до белого каления, дремлющее при обыкновенном течении событий. Год тому назад, оно, как кажется, некоторое время испытывало острое раздражение, но с тех пор тихо. Главными выразителями этого чувства является студенческий класс, могущий, при его поверхностных познаниях в общих науках, создать значительный элемент опасности. Его самое невинное проявление это — постоянное удаление иностранцев от общественной службы [96] или от занятий при торговых фирмах, и замещение их японцами, специально подготовленными, но мало приспособленными к делу. Лучшие авторитеты, кажется, не предчувствуют ничего гибельного в развитии этой фазы национального возрождения, и по-видимому, подобное проявление можно считать лучшим исходом для волнений, которые при иных условиях могли бы иметь более бурный характер.

Другой вопрос, более всего возбуждаемый иностранцами и особенно англичанами и американцами — это вероятность признания христианства как господствующей религии в Японии. Комбинация обстоятельств — падение буддизма в настоящее царствование, рассудительный характер и отсутствие суеверия у народа, равнодушие к старым верованиям в высших классах и невспаханное поле, открытое для деятельности иностранных миссионерских общин — дало мысль, что здесь, по крайней мере, Церковь Христа обеспечена громадным успехом и что Япония находится на краю сильного возрождения. Если я не разделяю этих предчувствий, то это отнюдь не из отрицания ревностного усилия жнеца, или внутреннего богатства жатвы, а просто в виду того, что, хотя Япония и отрешилась от буддизма, однако простой народ, кажется, не отклоняется от своих пошатнувшихся, но еще почитаемых, храмов: и в хлопании руками, короткой молитве пред золоченным алтарем, и в дельных проповедях бонз — низшие классы находят достаточно утешения. В старой столице Киото, несколько лет тому назад, построен, на частные пожертвования, храм, который, по окончании, будет самый большой буддийский храм во всей Японии. Также не может считаться не верующим народ, из среды которого ежегодно отправляется более 10 т. богомольцев на священные вершины Фуджи (Fuji), высотою в 12,300 фут, и на Нантесан (Nantaisan). С другой стороны, в высшем и ученом классах прогресс в познаниях привел к широко распространившемуся скептицизму и к нежеланию принять догму, устраняющую критериум материального анализа. Вместе с тем я не думаю, чтобы армия миссионеров, не взирая на то, что она имеет успех, употребляла бы свою силу с наибольшей [97] пользой, разделяясь на столь несогласные и часто враждебные отряды. Я нашел в указателе, что в одном Токио — 31 различных миссионерских церквей, обществ, сект, или отделений, при совокупности около 300 мужчин и женщин миссионеров. Если последователи церкви епископальной, и евангелической пресвитерианцы, баптисты, лютеране, англиканцы, методисты, реформаты, унитарианцы, православные, квакеры и универсалисты появятся одновременно на сцене, претендуя каждый на владение ключами к небу, то нечему удивляться, если японцы, едва ли нуждающиеся вообще в небе, будут поставлены в тупик такою многочисленностью волонтеров, охраняющих небесные врата. Если бы этическое учение библии преподавалось им в известной системе правил и молитв, то они еще могли бы слушать его. И я не сомневаюсь в том, что комитет японских сведущих людей вскоре примется за составление свода законов нравственности, точно также как они уже сделали по отношению к гражданским и уголовным законам; и что при этом создаст в назидание своих сограждан замечательный синтез этик всех времен. Кто скажет, что новая Япония не может предпринять этот важный труд? Тем более, что предзнаменования, кажется, против официального или народного избрания какого либо господствующего верования христианского исповедания.

В одном отношении, в настоящее время политическое состояние Японии походит на положение Англии. Новое министерство недавно приняло бразды правления; парламент и страна в ожидании увидеть его политику и программу действий. Но ни в том ни в другом случае нельзя определенно предсказать относительно будущего; ибо, хотя граф Ито и не обременен разрешением задачи в роде уничтожения старой конституции, однако ему будет стоить много труда удержать в неприкосновенности новую; между тем, предмет пересмотра договора (Treaty Revision) представляет в Японии такой же терний, как и гомруль (Home Rule) в британской политике. Историческую аналогию [98] можно провести еще дальше; потому что, как и в Ирландии, революционерная борьба не обошлась без убийства одного из английских министров, так и договорный (treaty) конфликт в Японии был ознаменован вначале подобным же смертоносным, хотя к счастию менее фатальным, покушением на графа Окума (Count Okuma), одного из главных японских государственных деятелей. Здесь, по крайней мере, народные недоумения будут скорее успокоены, ибо сейм (Diet) соберется опять в ноябре, и соображения, которыми туземная пресса наполнялась в праздничный сезон, относительно программы новой администрации, будут в периоде разрешения одновременно с печатанием этих строк.

В дальнейшей подробности, оба положения тоже сходны. Граф Ито (Count Ito), по всему вероятию, самый известный из японских государственных людей вне своей страны. Его опытность, такт, его личная ответственность за новую парламентскую конституцию — делают его одним из наиболее уважаемых и влиятельных японских общественных деятелей. Уже бывши однажды первым министром и президентом тайного совета (the Privy Council) и первым президентом палаты перов, теперь, после перерыва, в который он видел других министров, сменявшихся в этом первоначальном течении нового порядка вещей, он возвращается, имея целью придать более прочную форму детищу его личного политического творчества и некоторую устойчивость администрации страны. Его сотрудниками в кабинете являются: его давнишний коллега граф Инуэ (Count Inoue) — прежний министр иностранных дел и, может быть, наиболее смелый и оригинальный из японских государственных людей; граф Ямагата (Count Iamagata), сам прежний премьер, теперь имеющий портфель министра юстиции, и господин Муцу (Mr. Mutsu), много путешествовавший и образованный государственный деятель, до служения по министерству иностранных дел был представителем страны в Вашингтоне. Единственный первоклассный общественный деятель, находящийся вне состава нового министерства, это граф Окума, виновник известного посягательства на пересмотр договоров (treaty revision), [99] которое завершилось выше упомянутым покушением на его жизнь, и которого считают только потому, что он признан предводителем прогрессивной партии в палате представителей, — находящимся более или менее в оппозиции. Новое правительство имеет полное право считаться министерством всех талантов, и несомненно, что приглашение графа Ито Императором после падения кабинета Мацуката (Matsukato) прошлым летом, и состав его правительства, возбудило самое живое удовольствие в политических кружках Японии. Несколько колких порицаний на клановое управление едва ли повредило общему согласию (consensus), с одной стороны, в ликовании, что истинные предводители согласились, наконец, управлять, с другой стороны в нерешительности суждения о них, пока они не выказали себя настоящим образом. Я имел удовольствие встретиться и говорить о политическом положении с графами Ито и Инуэ, а также с г-м Муцу, и всякий иностранец вполне может присоединиться к хору приветствий, с которыми обращаются к ним их же сограждане.

Вопросом дня является — какое именно положение примет правительство в отношении парламента, когда он соберется в ноябре, и преобладает мнение, что произойдет modus vivendi, который по крайней мере обеспечит спокойствие министерству на первых же порах его существования. Последний год, до того систематично оспаривали бюджет, что он совсем не был утвержден, и пришлось воспользоваться оговоркою в конституции, допускающей в подобных случаях принятие смет предыдущего года. Без сомнения, новое министерство составит себе задачею избежать подобного оскорбительного отказа — экономичными требованиями, которые примирят финансовых пуритан народной партии. Точно также потребуется решение вопроса, отложить ли на дальнейшее время, или вскоре обнародовать гражданские и торговые законы, и так как этот вопрос вообще связан с обширным вопросом пересмотра договора (of treaty revision), то графу Ито придется на первых же порах встретиться лицом в лицу с задачею первостепенной важности. Кратким историческим обзором прошлого я постараюсь объяснить близкую связь этих двух задач. [100]

Договоры, урегулировывающие коммерческие отношения Японии с иностранными державами и которые обеспечивают в договорах (treaty ports) особую подсудность подданных 18 подписавшихся держав, заключались в различное время после того как первый американский договор был подписан командиром Перри в 1854 г. Оговорка в договоре лорда Эльджина (Elgin) 1858 г. предусмотрела будущий пересмотр, по требованию той или другой договорившихся высоких держав, в 1872 г. Но в то время ни одна из сторон не была в состоянии делать предложения, и с тех пор, в различных случаях, когда сериозно покушались на пересмотр, попытка неудавалась, благодаря трудности согласовать спорные притязания иностранных держав, которые не желали поступиться своими выгодами без какого либо определенного quid proquo, или по крайней мере без гарантии, что они не пострадают при уступке; а Япония, с естественным сознанием своего постоянно улучшающегося положения и обязанностей национального достоинства, мало помалу перестает давать привиллегии, которые она раньше намеревалась дать и даже начинает сама ставить условия. Я не разделяю чувств ни той, ни другой школы, между которыми, судя по книгам и журналам, по-видимому разделяется общественное мнение относительно Японии: сантиментальная сторона характера одних, возбужденная патриотизмом, если они японцы, и соприкосновением с таким милым народом и прекрасною страною, если они иноземцы, борятся против того, что они описывают как великое национальное зло, через которое Япония обманом лишилась своего первенства и находится в постоянном изгнании в палатках Едома (Edom); другие защищают точную букву трактатов ad aeternum, и отказываются сделать малейшую уступку обширной перемене, происшедшей за последние 30 лет в положении современной Японии. В первом положении, естественно, находятся японские писатели; и странно, что, как кажется мне, большинство английских и американских туристов в Японии, которые, не имея понятия о том, что происходит за сценою, или о том, что делают те люди, которых они осуждают, высказываются ex cathedra о положении, им в [101] действительности также мало знакомом. Второе или ультраконсервативное положение относительно договоров принято большинством торгового класса, в который, по вполне достойным, но себялюбивым причинам, желает насколько возможно дольше сохранить status quo. В действительности обе противные стороны достаточно правы, чтобы допустить хладнокровное обсуждение и полюбовное соглашение, и энергия истинных друзей Японии должна быть направлена к возможному уменьшению трений и к расширению базиса возможного соглашения, вместо того чтобы, подтачивать их оружие для дальнейших тщетных стычек.

С приблизительною точностью оба положения могут быть установлены так: Япония требует судебной и тарифной автономии, чего она лишена договорами. Она требует первого, потому что унизительно для достоинства цивилизованной державы иметь на своей территории иностранные судебные учреждения, и потому что она считает, что усвоила судопроизводство, имеющее в основании лучшие европейские образцы. Она требует второго, потому что в настоящее время лишена возможности надлежащим образом пользоваться своим ввозом и вывозом, составляющими источник увеличения императорского дохода за исключением в очень узко ограниченных пределах. Если бы она могла добиться этих двух главных уступов (она бы, конечно, была не прочь пожелать и еще получить), то она завтра бы была готова открыть всю свою страну для иностранцев. В виду сего Япония завоевывает свое место, пренебрегая существующими договорами, благодаря собственному престижу, и при помощи воззваний к просвещенным симпатиям иностранных наций. Купцы, с другой стороны, для которых послы держав служат официальными посредниками, не особенно склонны к открытию страны, так как не видят в этом больших торговых выгод для себя; пока они неподдельно огорчены предполагаемым упразднением консульского права отправления правосудия и перенесением всех дел, в которых они являются тяжущимися, в японские суды с японскими судьями. Они указывают как на достоверный факт, что реорганизованные суды, как установленные слишком недавно, имеют недостаток в традициях и [102] опытности европейской юстиции, даже не смотря на то, что присутствие состоит из японцев, получивших образование в западных университетах. Они уверяют, что результатом будут неудачные судопроизводства, по большей части от невежества, и иногда, может быть, от предрассудков туземных судей; вместе с тем боятся риска и сложности процессов в чуждом суде на чуждом языке, и чувствуют, что они сами и их домашний очаг будут подвержены домовым обыскам туземной полиции. Некоторые из их газет печатают дикие и глупые статьи о врожденной неспособности японцев к какой бы то ни было судейской деятельности; хотя я подозреваю, что многие английские купцы, которым пришлось иметь дело с судами мелких американских республик, не воспротивились бы перенесению их тяжб в суды современной Японии. Конечно, на эту колкую критику вполне можно и не обращать внимания, но несомненно, что имеется некоторая доля правды в опасениях иностранной торговой общины, и стремление ускорить слишком еще необдуманное решение может ввести японское правительство в непредвиденные затруднения.

В чем же собственно должно лежать разрешение этого вопроса?

Ответ можно найти в кратком рассмотрении различных предложений пересмотра договора (treaty revision), сделанных японскими государственными людьми иностранным представителям, или обратно. Их история была историей непрерывного разочарования и неудачи; но в то же время она была отмечена некоторыми знаками последовательного развития, что, конечно, может служить руководством государственным людям настоящего времени. Трижды за последние десять лет японские министры иностранных дел делали предложения договорным державам (treaty Powers). Первый из них был граф Инуэ (Inoue), настоящий министр внутренних дел, который в 1882 году первоначально склонял к окончательному уничтожению консульской юрисдикции и ad interim к обсуждению условий. В 1886 г. была созвана предварительная конференция, на которой были последовательно предложены записки, составленные [103] британским и японским правительствами. Переговоры продолжались до тех пор, пока в 1886 г. не была собрана в Токио конференция из всех договорных держав, на которой, по инициативе английского и германского правительств, был предложен и прошел через многие предварительные стадии рассмотрений и одобрений окончательный проект. По этому проекту в японском суде должно заседать большое число иностранных судей; условия назначения и удаления их от должности возбудили много неприязненной критики в туземной прессе. Согласно тому же проекту выработка свода законов и будущие в них изменения должны быть предоставлены иностранным державам, что тоже послужило источником народного раздражения. Ничего нет удивительного, что переговоры относительно этих пунктов в 1887 г. не привели ни в чему; при этом весьма жаль, что с этим был упущен случай придти в соглашению, хотя бы и при более скромных требованиях, что было бы много выгоднее для горсточки иностранцев, чем ожидание какого-либо будущего договора.

Не смутившийся неудачею своего предшественника, граф Окума возобновил переговоры в 1888 г., но, будучи научен опытом в ошибочности ведения дела с представителями 18-ти наций, при их противоположных интересах, он лично пошел к ним на встречу, предложив, вместо выработанного проекта судов с иностранными судьями, присутствовать большинству иностранных ассессоров в высшем суде при разборе дел, в которых замешаны иностранцы. При этом должно было пройти три года между обнародованием обещанных законов и окончательным уничтожением консульской юрисдикции. Соединенные Штаты, Германия и Россия уже подписали договоры, а Великобритания, которую обширное преобладание торговых интересов в Японии делает во всех случаях посредником, находилась по отношению такого окончания в положении умеренной сдержанности, так как некоторые вопросы относительно сущности и размера обеспечения, которое должно быть дано иностранцам за отправление правосудия, еще не были решены, как вдруг, вследствие уже ранее возбужденного общественного мнения [104] Японии предполагаемым назначением чужеземных судей и затем еще более воспламененного обнародованием новой парламентской конституции и предстоящими выборами для первого сейма, — последовало, в октябре 1889 года, покушение на жизнь графа Окума при помощи динамитной бомбы. Государственному мужу удалось спастись хотя и серьезно искалеченным, а убийца лишил себя жизни. Но его дело было выиграно, потому что еще раз пересмотр договора (treaty revision) выскочил, подобно горячему углю, из рук посланников в Токио.

Их отступление нельзя приписать прямо малодушию, если принять во внимание, что общественное мнение хотя и не за убийцу, но очевидно симпатизировало мотивам, вызвавшим поступок, который тем более важен, что не раз уже повторяется в летописи современной Японии. С того времени открытие японского сейма и быстрый рост им порожденных национального самоуважения и плохо направляемого могущественного общественного мнения не помогли соглашению, а только дали в руки японских государственных людей оборонительные средства, которыми совершенно не ответственное правительство не могло пользоваться раньше. Однако виконт Аоки (Aoki), министр иностранных дел в следующее управление, храбро вновь вступил в борьбу в 1890; и понятно, что его предложения, естественно направленные прежде всего к устранению следов британской оппозиции, были встречены благосклонно министерством лорда Салисбюри, и теперь только остается с самим японским правительством, посредством исполнения условий, не раз признанных им за разумные, вступить в долгую борьбу за полную национальную самостоятельность, которой последовательные фазы я описывал.

Каковы же должны быть характеристические черты подобного решения, можно вывести из того, что было сказано раньше. Прежде всего должен быть обнародован, переведен и надлежащим образом введен в действие точный текст всего гражданского и коммерческого кодекса (уголовный закон и правила уголовного и гражданского судопроизводства уже находятся в применении). Ни одна нация не может по справедливости требовать от иностранного подданного, даже на своей [105] собственной территории, изменить условия судебной защиты, установленной договором и долгим и успешным опытом, — ради сомнительной защиты только что введенного, несовершенного и плохо понимаемого закона; во-вторых, должно пройти известное время, в течение которого новые законы, таким образом обнародованные, будут испытаны на практике, — судьи приноровятся к толкованию законов, которые представляют собою во многих случаях полное изменение в японском обычном праве, и новый закон приобретет общественное уважение вследствие точного и сообразного толкования. И только после такого периода испытания можно по справедливости ожидать от иностранцев уступки требованиям японцев о полной судебной автономии; в третьих, по осуществлении этих условий окончательное оставление экстерриториального права отправления правосудия может удобно быть принаровлено во времени совершенного открытия страны. Другие пункты могли бы быть предметом дипломатических переговоров и посредствующего соглашения. Таковы, например, распространение паспортной системы в отплату за пересмотр тарифов, и новые, но понятные требования японцев, чтобы иностранцам не разрешалось владеть недвижимою собственностью и покупать акции японских банков или железнодорожных и пароходных обществ. Это последнее требование, которое есть новейшее проявление национальной восприимчивости, является результатом не безосновательной тревоги, что большее богатство иностранцев даст последним возможность, если только закон не придет на помощь приобрести преобладающую силу над национальными средствами, и Япония в один прекрасный день найдет себя в унизительном положении азиатского Перу. Средства должны быть найдены без больших препятствий для примирения этих опасений с умеренными притязаниями иностранцев, имеющих большое значение в участи страны.

Матерьял для успешного решения имеется готовым под руками и все будет зависеть от такта и умения японских государственных людей, обладающих инициативою для того, чтобы распорядиться с этим матерьялом дурно или хорошо. [106] Очевидно, что очень многое зависит от вопроса о новых законах и их обнародования и разрешение его в настоящее время составляет центр политического положения. Теперь дело стоит так, — торговый кодекс уже был обнародован, но не переведен и день его введения, первоначально назначенный на 1 января 1890 г., отложен до 1 января 1893 г. Те части неоконченного закона, которые вышли в свет, подобно же не находятся в действии. В последнюю сессию сейма направление общественного мнения ясно определилось восторженным принятием обеими палатами биля, внесенного одним из членов, о дальнейшей отсрочке введения в действие обоих кодексов до декабря 1896 г. с целью в японских интересах подвергнуть их новому рассмотрению. Слабое действие произвело то, что виконт Еномото (Enomoto), тогда министр иностранных дел, указывал на тесную связь между законами и сущностью пересмотра договоров (treaty revision) и побуждал палату (Chamber) более не захлопывать дверей перед лицом тех, которые, наконец, показали такую умеренную готовность их открыть. Консервативные тревоги из-за нововведений, внесенных новыми кодексами, преимущественно в законе наследия и других вопросах, касающихся семейной жизни, и из-за ниспровержения незапамятных религиозных традиций страны соединились с радикальными стремлениями молодой Японии чтобы разрешить вопрос о договорах не так, как того желают державы, а на собственных условиях и на основании абсолютного равенства, и биль прошел большинством более двух против одного в обеих палатах. Когда последовало отступление и новое министерство вышло в отставку, со стороны императора, не было дано ни согласия, ни veto, и поэтому одною из первых обязанностей графа Ито будет посоветовать, Его Императорскому Величеству относительно этого вопроса дня. До сих пор обыкновенно думали, что премьер благосклонно относится к дальнейшей отсрочке кодексов для более внимательного рассмотрения и возможных изменений. И эта постановка кроме того вполне совместна с тем вниманием к настроению сейма, о котором я писал в прошлом письме. [107] Но не следует препятствовать более обширному вопросу о договорах, пока отложены только те части законов, которые касаются туземных обычаев и религии, а относящиеся до иностранцев будут в действии. Если бы подобное разделение было осуществимо, то была бы достигнута форма соглашения разумного и справедливого. С другой стороны, если бы отсрочивающий биль был помещен нетронутым в книгу статутов (Statute book), то по крайней мере на 4 года были бы отложены пересмотр договора и случай окончательного разрешения вопроса, который сбил с толку передовые умы Японии более чем на десяток лет, раздражил восприимчивость и задержал прогресс страны, а дальнейшая отсрочка могла бы испортить ее приязненные отношения с иностранными державами. Стало быть, развитие страны в непосредственном будущем сильно зависит от решимости нового японского кабинета. Они не могут более отговариваться тем, что договорные державы служат им помехой на их пути. В их собственных руках лежит инициатива, а следовательно и ответственность. Мы можем надеяться, что высокая репутация, которою достойно пользуются граф Ито и его коллеги, как в мнении своих сограждан, так и иностранных государственных деятелей, послужит гарантией в заботливой предусмотрительности и осторожном решении. Ни одна держава, конечно не будет приветствовать Японию так дружелюбно при ее вступлении в комитет наций, как наша (Англия), с которою она имеет столько общих отношений и которая на западе играет ту же роль, которую хочет играть Япония на дальнем востоке, и торговля и энергия которой так способствовала ее собственному расширению.

Посетив три договорных порта Кореи, Фу-сан (Fusan) на южном, Вен-сан (Gensan) на восточном и Че-муль-пхо (Chemulpo) на западном берегу, сделавши около 300 миль, частию пешком, частию верхом по полуострову и пробывши несколько дней в столице Сеуле, я постараюсь резюмировать произведенные на меня впечатления, добавленные сведениями, [108] предупредительно сообщенными мне старожилами страны. Имя Кореи одно из тех, которые до сих пор еще облечены мраком таинственности для большинства англичан и явление, которое она представляет собою, так интересно, и для такой слабой и плохо развитой страны относительно так важно, что я могу представит себе мало стран, вызывающих более сильную жажду новизны у путешественника. Эта страна имеет историческую древность, современную, как утверждают, Фивам и Вавилону, но памятников (в виде руин) этого отдаленного прошлого совсем нет; она может похвастаться отдельным, если не независимым национальным существованием в течение веков, не смотря на то, что она лишена всех внешних симптомов силы; она самая последняя из всех восточных государств успешно удерживает право недопущения иностранцев, хотя и не чувствует к ним действительной неприязни; обладает прекрасной природой, до сих пор девственной по отношению к путешественникам; Корея оспаривает, что она дала Японии свои письмена, науку и искусство, хотя сама лишена даже и всех их признаков; населенна народом, обладающим физическою энергией и нравственною инертностью; хорошо одаренная разными средствами, но без денежного фонда, — вот картина, которой соответственной я не знаю даже в Азии — представляющей собою континент контрастов, и которая давно и могущественно привлекало мое воображение. Служа мостом между Японией и Китаем — Корея однако ни в чем не подобна ни одной из этих стран. В ней не достает мужественного воспитания феодальной системы, как в Японии, и нет стремления к трудолюбию, развившемуся в Китае вследствие чрезвычайной густоты населения. Ее индиферентность к религии оставила ее без великолепных храмов, украшающих первую страну и без упрямого самодовольства характера, развившегося благодаря учению Конфуция в последней. Япония захватила от нее все, что было великолепного или древнего во время знаменитого нашествия Хайиоши (Hideyoshi) 300 лет тому назад, — несчастие, от которого она никогда не могла оправиться. С тех пор политика Китая была направлена на то, чтобы [109] держать Корею в состоянии опеки. Благодаря своему несчастному географическому положению на полдороги между двумя нациями, Корея была, подобно Иссахару, в положении осла, лежащего между двумя вьюками. Вдруг, в конце 19-го столетия, она проснулась от долгого сна по звуку колокольчика у ее дверей, в который зазвонили разные народности; посланники великих держав появляются в ее портах, прося и требуя взаимных договоров; она входит в число цивилизованных народов, и пока полу-удивленная своим долгим сном, медленно смягчается под сомнительными лучами западной цивилизации.

После описанного мною путешествия я нашел три особенности Кореи, именно — хорошие порты, чудные пейзажи и достопримечательная столица. Гавани Фусан (Fusan) и Венсан (Gensan) расположены в глубоких и хорошо защищенных бухтах; они представляют собою хорошие якорные стоянки для обширных флотов; они посещаются ежегодно увеличивающимся флотом под японскими, русскими и китайскими флагами. Фусан (Fusan), как наиболее близкий порт к Японии, подерживал в течение веков более чем номинально связь с соседнею державою, будучи с незапамятных времен ленным владением «Daimio» или властелина соседнего Японского острова «Чушима» (Tsushima), пока в 1876 г., по договору между двумя державами, он не сделался торговым портом. Цветущая японская община, имеющая более 5000 японских подданных — есть современный наследник прежней военной и торговой колонии и представляет приятный контраст с шумом и грязью соседнего корейского города. Китайцы, которых коммерческое соперничество с Японией составляет один из интересных феноменов современной Кореи, недавно начали появляться в Фусане (Fusan), но пока они еще подавлены числом и превосходством своих соперников. В Венсане находятся меньшие общины обоих народов, при этом японцы и здесь берут верх над китайцами — ведут более ограниченную торговлю с северными провинциями, населенные города которых более доступны с западного берега; Венсан [110] расположен у небольшого заливчика великолепной бухты, а порт Лазарев — на другом и еще лучшем заливчике той же бухты, и Россия, из Владивостока, окованного зимою льдом, как говорят, давно смотрит на эту гавань завистливыми глазами. Кроме того и другие, не менее удобные, гавани встречаются на скалистом восточном берегу полуострова. Западный берег усыпан островами, низменен, тенист и поэтому менее удобен; Че-муль-пхо (Chemulpo) имеет мало естественных выгод, исключая своего положения при лимане у устья р. Хан (Han) и близости к столице, расположенной на той же реке. Здесь, то, что в 1883 г. было рыбачей деревушкой в несколько душ, быстро развилось в процветающий город с обширным туземным населением и японским в 2800 ч., китайским в 1000 ч. и иностранной общиной около 20 человек. Это является указанием быстро развивающейся торговли, обещающей в близком будущем дальнейшее распространение.

Первый взгляд, брошенный на корейский берег, гористый но мало лесистый и даже скорее обнаженный, не дает представления о покрытых строевым лесом высотах и живописных равнинах, встречающихся внутри страны; но первый взгляд на одетый в белое народ, фигуры которого, если они неподвижны, можно издали ошибочно принять за верстовые столбы или могильные камни, а если движутся, — то за стаю лебедей, знакомят нас вполне с национальным типом и одеждою, которые всюду совершенно одинаковы. Грязный народ, одевающийся в белую одежду, это — первая особенность; народ, живущий в северной широте с довольно суровым климатом и носящий одежду из хлопчатобумажных тканей, хотя бы и подбитой ватой зимою, круглый год — это вторая особенность; народ, носящий постоянно шапки, представляющие собою головной убор, приспособленный к каждому положению и почти к каждому случаю в жизни — это третья особенность. Но все это вместе придает этому народу живописный вид; что же касается корейского комфорта, то нам остается только удивляться. По физическому их строению, они крепкие и хорошо сложенные и держат себя мужественно, хотя и имеют [111] послушное и даже застенчивое выражение. Волосы носят длинные, но скрученные на голове и защищенные вышеупомянутой шапкою. Женщины высшего класса не видны, а женщины бедного класса, занятые ручной работою в домах, на улицах и полях, не могут быть названы красивыми. Они имеют особенную одежду — короткая белая накидка, покрывающая плечи, широкая белая юбка и панталоны — грудь остается открытою. Их волосы черны и свернуты в большое кольцо около висков, представляя приятный контраст с промасленной, хотя и ослепительной прической японских женщин. В самом деле, если мужчины обеих наций, непохожи — высокие, крепкие добродушно выглядящие ленивые корейцы и маленькие, некрасивые, проворные, неукротимые японцы, — то еще более непохожи женщины, — некрасивые, сильные, замечательные хозяйки-корейки и хитрые, с вогнутыми коленями, веселые, очаровательные японские женщины. Этот народ, с преобладающим мужским населением, насчитывает около 12,000.000 ч. в стране по пространству равной Великобритании. Я даю этот итог, как среднюю величину приблизительной верности, из двух крайностей — 7 мил. и 28 мил., фигурировавших в новейших изданиях, что характеризует полное незнание страны и народа, который еще не поддался статистике. Заключая браки в ранних годах, многосемейное и не уменьшаемое в течение нескольких лет войною, эпидемией или голодом, корейское население бессомненно увеличивается; не смотря на это, в Корее остается еще много обширных пространств необработанной и почти ненаселенной земли, ожидающих плуга и крестьянина.

Как кажется, о подобном народе, его национальном характере и физическом строении, существует одно мнение. Как суровый, закаляющий климат сделал корейцев долголетними и крепкими, так их жизненные привычки и нравственность сделали их расположенными ко всевозможным видам болезней, между тем, недостаток соприкосновения со светом и их подданство правительству, которое никогда не только не поощряло, но даже не допускало личной предприимчивости и которое низвело всех, исключая привилегированного класса, до уровня [112] безответственной бедности; сделало их инертными, нерадивыми, апатичными. Как отдельные личности, — они обладают многими привлекательными характерными чертами: высший класс — вежлив, воспитан, дружески относится к иностранцам и гордится своим пристойным поведением; между тем как низший класс — добронравен, хотя быстро возбуждаемый, веселый и болтливый. Исключая некоторых пунктов, оба класса пребывают в одинаковой индиферентности, принимающей вид ленивого протеста против какого либо проявления действия. Политик в Сеуле образован, но совершенно глух к убеждениям. Рабочий (coolie) работает один день, а следующие два дня живет на заработок, ничего не делая. Ма ри или конюхи на постоялом дворе все время убивают на еду и кормление своей вьючной лошади, и никакое убеждение или принуждение в свете не выведет их из этого отрадного бездействия. Эти индивидуальные качества могут быть не только интересны безучастному исследователю национального характера, но они также чрезвычайно важны в своем влиянии на народную жизнь. Закоренелость этих свойств и то, что высший и оффициальный классы существуют лихоимством и препятствуют всякому проявлению деятельности или скопления богатства вне своего общества, — объясняют, почему корейский народ остается бедным посреди изобилия богатств, апатичным там, где есть сотни побуждений к деятельности, бессильным перед соперничеством или опасностью. Я видел корейского рабочего (coolie) несущим тяжесть, которая пошатнула бы самого сильного быка, а также видел трех корейцев, лениво переворачивающих навоз одною лопатою при помощи веревочного приспособления, отнимающего деятельность трех мужчин без всякого увеличения силы хотя бы одного. Так и в других отделах народной жизни. Обширный запас мужской рабочей силы отвлекается от полевых работ и таким образом теряется для народа, вследствие привлечения его в службе в «yamens», или канцеляриях местных судей и префектов, где их деятельность, вместо работы на пользу страны, состоит в высасывании крови из своих же деревенских товарищей. Население Кореи [113] можно резко разделить на два класса — высший или чиновный называемый «yangbans», которых положение или благородное происхождение составляет препятствие в работе и который, следовательно, должен существовать насчет других; и другой, составляющий большую часть населения, насчет которого содержится первый и которому приходится выкраивать из собственного же заработка скудные средства для существования. Бедности в смысле лишения — нет; но бедность в смысле неимения излишка сверх средств потребных только для пропитания, и полной парализации предприимчивости — поголовна. От каждого менее бесстрастного народа можно бы было ожидать возмущения; при чрезвычайных же злоупотреблениях власти, так сказать, сверх тех, к которым уже все привыкли, бывают короткие вспышки, в роде схватывания нарушителя и сожжения его живым, как это и случилось в прошлом году. Но такие проявления неудовольствия редки, — народ безоружен и беспомощен и обыкновенно переносит все насилия молча.

Путешествие внутри страны дает возможность видеть более первобытный, а следовательно и более характерный тип народа, чем встречаемый в столице и больших городах; точно также внутри страны открывается природа, о которой жители городов или путешественники по главным дорогам не имеют понятия. И то и другое мне удалось видеть во время путешествия из Вен-сана (Gengsan или Yuensan), расположенного на восточном берегу, к столице. Обычная дорога между этими двумя городами, при длине к 550 ли или 180 миль, пересекает один только кряж, а на остальном протяжении пролегает по местности, хотя и более или менее ровной, но тем не менее не лишенной интереса. Отклонение, на несколько дней, от пути привело меня в местность, едва ли посещенную несколькими европейцами и славящуюся живописнейшими в Корее видами и разными остатками свергнутой буддийской религии, которая в продолжение 1000 лет до основания настоящей династии (около 1400 года от Р. Х.) была официальным и народным культом страны. Эта местность известна под [114] названием Кеум-кан-сан (Keum-Kang-San) или в переводе Алмазные горы. И там, среди горных долин и ущелий, великолепные леса, которые по богатству соперничают, а по чудной осенней окраске кленов и каштанов превосходят калифорнские, — там где быстрые потоки с кристальною водою струятся по долинам и где далеко к небу, из-за листвы, возвышаются обнаженные отдельные утесы, там разбросано много уединенных монастырей, построенных много веков тому назад и в которых постоянно уменьшающаяся община монахов еще преклоняется перед золоченными изображениями Будды и его учеников, в которого они сами, с массою своих соотечественников, давно перестали верить. Для любителей живописного ничего не может быть увлекательнее этих монастырских убежищ; природа здесь настолько хороша, что даже встреча с такими нравственно испорченными людьми, как описывают корейских бонз, которые впрочем лично на меня произвели впечатление просто воров, — не может умалить оценки ее путешественником. Корейская форма буддизма близко подходит к китайской и сильно отличается от формы, излюбленной в более искусственной атмосфере Японии. Буддийские храмы корейцев безобразно измалеваны живописью, делающейся сносной только с годами; их изображения многообразны, смешны и варварские: первобытная вера затмилась бесконечными суевериями, и обогатилась целым пантеоном полубожественных героев. Тем не менее, желанным облегчением считается опуститься на раку (алтарь) даже обесчещенной и находящейся при смерти веры в стране, где, как кажется, нет никакого культа, кроме веры в духов, являющейся в большей части случаев вследствие нервной боязни сил природы. К подобным суевериям особенно склонен корейский крестьянин. На выходе из его деревень видны деревянные столбы с вырезанной на подобие человечьей, страшной и скалящей зубы, головой. Это для заговора от злых духов. Для подобной же цели существуют бронзовые фигуры чудовищ, помещенные на крышах дворцов и на городских воротах, — тряпки и веревки, привязанные на ветках деревьев, — камни, собранные в кучи на вершинах [115] придорожных холмов, проходя мимо которых наши туземные проводники неизменно преклонялись и плевали. Женщины колдуньи и гадалки также в большом уважении. Среди высшего класса единственное проявление религии заключается только в поклонении праотцам, развитое благодаря знакомству с учением Конфуция и долгой связи с Китаем. Ни один буддийский монах не допускается внутрь города, хотя король, в соседстве со столицею, имеет в своем распоряжении одно или более обеспеченных горных убежищ, куда, в опасное время, он скрывается под защиту монашеского гарнизона.

Путешествие по Корее лучше всего предпринимать осенью. Тогда климат безукоризнен, — днем — тепло, а ночью — освежающая прохлада. Зимы — снежны и очень холодны. Летние жары также неприятны. В стране нет искусственных дорог, а лишь пути для верховых большей или меньшей ширины, смотря по цели, для которой они протоптаны. Горы, которыми Корея испещрена, как пахатное поле бороздами, очень круты и каменисты, и там, где я отклонился от главного пути, пришлось следовать по тропе, пролегающей часто по крутым и усыпанным камнями руслам горных потоков, доступных только корейским лошадям. За исключением быка, для тяжелых вьюков, — нет другого животного вьючного или для верховой езды кроме лошади. Редко выше 11 ладоней, с норовом и капризное животное, всегда лягающееся и бьющее при первой возможности, оно может с вьюком в 150 или 200 фунтов сделать около 30 миль в день, и если получит свою порцию бобов и рубленной соломы, сваренной в воде, трижды в день, — перед выступлением в полдень и вечером, она очень мало худеет к концу длинного пути. Каждая лошадь имеет своего тари или погонщика, и веселость этих людей, поющих, курящих, отпускающих остроты и ссорящихся целый день, является одним из путевых облегчений. Если не удается достигнуть места назначения до наступления ночи, то каждый предъявитель служебного паспорта имеет право требовать от каждой деревни факельщика. Их будят с ужасными проклятиями; в одну минуту они выходят, зажигают сосновые жерди или связки соломы, и кавалькада [116] исчезает в мраке ночи с развевающимися огненными знаменами. Еще приятным развлечением в путешествии является охота, хотя, как в каждой стране, дичь можно встретить только в стороне от дороги. Фазаны изобилуют в кустарнике на горах; дикие гуси, лебеди и утки кишат в холодную погоду на бесчисленных реках и на мокрых просовых полях; постоянно слышны тигры в более северных частях, но их редко убивают, (исключая как организованными обществами охотников, или западнями), благодаря робкости туземцев.

Путешествие через страну знакомит с крестьянскою жизнью и земледелием. Деревни состоят из собрания глиняных хижин, (с соломенными крышами, на которых, обыкновенно растет ползучая тыква), отопляемых дымовой трубой, идущей под полом, и окруженных плетнем из камыша. На глиняном полу снаружи обыкновенно сушится на циновках красный стручковый перец, или пшено, или рис, только что отмолоченные цепом; а кругом развешаны табачные листья, собранные у себя же в саду, которого непременною принадлежностью является клещевина. Небольшой хлев с черными, отвратительными, маленькими свиньями, обыкновенно стоит около дороги, на которой дети, почти голые, играют друг с другом. Внутри, женщины исполняют домашние работы, или толкут, молотят и веят зерно на пороге. Мужчины обыкновенно находятся на работе на рисовых полях или на сборе урожая проса, бобов или гречи, составляющие основные зерновые произведения страны. Обработка усердная, но не надлежащая. Сотни акров годной к обработке, но не расчищенной почвы перемежаются с обработанными местами, и простая трава растет там, где могло бы быть собрано золотистое зерно.

Это приятные стороны и виды путешествия по Корее. Для многих остановка в корейских гостинницах, которых не миновать при ночлегах, показалась бы более чем не заслуженною карою. Окружая маленький, грязный двор, в который вход через калитку с улицы; — с одной стороны находится длинный навес с деревянным корытом, из которого лошади [117] достают свой сваренный корм; с другой стороны — глиняный чан и печь, где он варится; отворив дверь, вы входите в единственную, маленькую, с низким потолком, комнату, обыкновенно в 8 квадратных фут, без всякой мебели, исключая одной или двух разорванных соломенных циновок и несколько деревянных поленьев вместо подушки. Здесь путешественник должен есть, раздеваться, одеваться, мыться и спать, как он может. Он еще счастлив, если продуктом окружающей нечистоты не являются беспокойные враги сна. Что бы ни было, а я по царски спал в корейской гостиннице. Поэтому зачем несправедливо бранить их.

Совершенною неожиданностью в Корее является существование столицы, которая, по своему размеру и населению, может быть причислена к числу больших городов Востока. Я пишу название столицы Кореи «Soul»; но должен сказать, что никогда не встречал двух людей, даже ученых, которые одинаково произнесли бы это название. «Seoul, Syool, Sawull, Sowul» — вот более популярные фонетические подражания. Несомненно, что это двухсложное слово; но даже в произношении корейцев не слышатся ясно составляющие слоги гласные звуки. Город, на подобие многих китайских, окружен зубчатою каменною стеною от 25 до 40 фут вышины и 6 миль в окружности, с 8 воротами, состоящими из тунелеобразной арки в стене с простой или двухэтажной черепичной крышею. Пространство, обнесенное стеною, не все застроено, так как стена подымается по крутизнам утесистых гор и холмов, которыми собственно и окружен город, и обнимает собою много таких мест, на которых невозможно воздвигнуть человеческое жилище. В действительности, можно сказать, что стена только окружает пространство и без того защищенное и в средних и более низких частях которого поместился большой человеческий улей. Расположение города, таким образом приютившегося между высокими горами, в высшей степени живописно, но стесненная атмосфера летом среди густой массы жилищ, при небрежном [118] отношении к санитарным правилам, — обращает столицу, в это время, в колыбель заразы и болезней. В противоположность пейзажам, описанным мною в предыдущем письме и преобладающим в северной и восточной частях Кореи, горы, окружающие Сеуль — голы, бесплодны и неприветливы. Раздробленный гранит, из которого они состоят, не допускает много растительности, а зелень, украшавшая когда-то их откосы, по большей части снесена. Скудный лес покрывает северные горы, которые, подобно Ликабеттус (Lycabettus) в Афинах, круто возвышаются сзади королевского дворца. Остальные горы большею частию лишены леса, за исключением Нам-Сан (Nam-San), богато покрытого им до самой вершины, по которой выстроены 4 каменные башни, с сигнальными огнями Сеуля, горящими по ночам и извещающими из южных провинций о мире и безопасности в государстве. На северо-западе, на другом холме, находятся сигнальные огни бедствий, которые принимают известия, передаваемые с вершины на вершину в сказанном направлении; в настоящее время эти огни не поддерживаются с тою аккуратностью, с какою делали это в те дни, когда нечаянное нападение было не только возможно, но и постоянно повторялось, — а там, где проведен телеграф, этот примитивный способ сигнализации совершенно вытеснен электричеством. На северной стороне окрестные горы командуются находящимися вблизи величественными горами Паук-хан (Pouk-Han), с блестящими серыми вершинами, возвышающимися над бесплодными скатами, и по которым очень трудно составить себе представление о лесистом и изобилующем водою упомянутом выше королевском убежище в одной из внутренних долин Городские ворота открываются с восходом солнца и закрываются час спустя после его захода; а в промежуток доступ во внутрь возможен только через разрушившуюся часть стены.

Внутри обнесенного оградой и застроенного пространства насчитывают, по различным счислениям, в общей сложности от 150.000 до 300.000 человек. По официальной переписи домов числится 30.000, и мы можем принять за вероятный [119] итог обитателей число 200.000. Большая часть их населяет покрытые соломою лачуги, расположенные по зловонным и узким переулкам; но странным и истинно восточным контрастом являются главные улицы, три по числу, и из коих одна идет от дворца, встречает вторую, пересекающую город от востока к западу, в то время как третья отделяется от последней к южным воротам. Каждая из них по ширине (150 фут), длине, а также и потому, что гладко вымощены — достойны европейской столицы. Но врожденная любовь к тесноте и грязи проявляется и здесь: дорога загромождена с каждой стороны рядами крытых соломою лачуг, которые таким образом обращают пространство, удобное для проезда в узкую ленту по середине. С обеих сторон каждой улицы или аллеи тянутся отвратительные, загноившиеся канавы, содержащие все отбросы человеческой и животной жизни. Не делается ни малейших попыток освежить эти стоячие канавы; и единственное подобие канала или протока, пересекающее город (река Хан протекает в 3-х милях от города), за исключением времени летних дождей или таяния снегов, не лучше чем гигантская водосточная труба. Поэтому-то в Сеуле постоянное зловоние и он вреден для здоровья, и прогулка по этому лабиринту аллей очень неприятна для обоняния, при всем том легко заблудиться. Более возвышенные места в городе по большей части заняты иностранцами: британское, русское и японское посольства и французские католические учреждения являются самыми видными зданиями в городе. Колония из 1.000 японцев соперничает с большею и увеличивающейся колонией китайцев. Около 100 европейцев и американцев представляют остаток иностранного общества: но эта примесь очень мало заметна среди массы народа, одетого во все белое и кишащего на тесных улицах города.

Общественные здания в Сеуле замечательны своею малочисленностью и незначительностью. Немного древних городов подобного размера содержат так мало интересного для археолога или ученого. На перекрестке двух главных улиц, в крытом павильоне и за деревянными перилами, висит большой [120] колокол, как говорят третий по величине в мире, по набатному звону которого, как гласит надпись, в течение четырех столетий со времени его отливки (1468 г.) открывались и закрывались городские ворота. На дворе одной из обыкновенных лачуг построена небольшая, изящная, хотя и сильно обезображенная, пагода из белого мрамора, верхние ярусы которой богато украшены резными сценами из буддийских писаний. Этот памятник, как говорят, привезенный из Китая, указывает вместе с соседней, исписанной дощечкой, находящейся на большой гранитной черепахе, — местоположение некогда находившегося в центре города важного буддийского монастыря. Теперь в Сеуле нет других храмов, кроме храма Конфуция, алтарь которого посвящен этому философу и поклонению предкам; храм Неба — открытая платформа, на которой приносят ежегодные жертвы, как в Китае, и один или несколько храмов богу войны, одному из тех полугероических прибавлений к китайскому пантеону, хорошо известному путешественнику по Небесной империи. Самые бросающиеся в глаза сооружения в городской панораме, это крытые черепицей крыши палат для аудиенций (audience halls) и главных зданий в двух обширных, обнесенных стеною пространствах, известных под именем Нового и Старого дворца. Я не могу удостоверить, чтобы эти названия указывали на какую либо разницу во времени, так как дворец, какой бы он ни был, занимаемый в известное время королем, называется обыкновенно новым, а тот, который пустует, — старым. Из них первый, где живет теперь король и который в действительности старше временем, — меньше по величине, но его ограда окружает большую часть горы, круто возвышающейся сзади. Вход в него расположен на широкой улице, известной под именем Дворцовой, и состоит из ворот, с тремя арками, перед которыми находятся два грубо исполненных каменных льва на пьедесталах. Внутренность состоит из разнообразных дворов и зданий, кишащих солдатами, чиновниками, министрами, секретарями, лакеями, скороходами и всевозможными нахлебниками. 500 человек гвардии охраняют королевскую особу, [121] остальные из 4.000 гарнизона, составляющего вместе с тем и всю постоянную армию в Корее, расположены в бараках снаружи. Сверх того, как говорят, внутри за дворцовой оградою находится около 2.000 свиты. Два главные двора или четыреугольника за дворцовыми воротами предшествуют третьему, в котором находится большая палата аудиенций (Hall of Audience), где бывают торжественные выходы монарха. Это огромное здание воздвигнуто на двойной террасе, окруженной белой гранитной балюстрадой и с подъемом в три ряда лестниц, из коих средняя предназначается для паланкина королевской особы. Здание состоит из большой залы с двойной крышей, целиком сделанной из дерева; потолок ее, богато украшенный резьбою, раскрашенный красною, голубою и зеленою краскою, поддерживается громадными круглыми колоннами, наверху выкрашенными красною, а в основании белою краскою. Вся зала — пустая, за исключением высокого помоста с балдахином против входа, с 6 ступенями, на котором, перед великолепными резными ширмами, находится трон короля. С этого места ему открывается вид вниз на покрытый циновками пол залы, а через открытые двери на двойную террасу и далее на мощенный четыреугольник, где 12 росписанных колонн с каждой стороны указывают, сообразные с положением, места знати и чиновников во время королевских приемов. Нижайшие по своему положению находятся так далеко, что едва в состоянии видеть августейшую особу монарха. Идея этой великолепной палаты аудиенции (Audience Hall), грандиозной в своей массивной простоте — замечательно аналогична талару (talar), или тронной зале персидских царей от времен Дария и до времен Наср-эдина. В соседнем дворе выстроено другое красивое здание, — летний дворец, поддерживаемый 48 каменными колоннами и построенный на острове в центре пруда лотусов. Здания, занимаемые королем, королевою и наследным принцем, находятся в последней или северной части королевской ограды и состоят из целой серии маленьких павильонов, дворов и киосков. Этот дворец недавно соединялся огороженным проходом с много большим центральным помещением, находящимся в [122] расстоянии около мили и в котором король жил перед революцией 1884 г.; это здание хотя ранее и называлось новым дворцом, но теперь, будучи пустым, называется старым дворцом. Окружающая его стена обнимает пространство в несколько сот акров, занятое зданиями, дворами, садами, прудами, мостами и летними домиками самого разнообразного вида. Все эти постройки чрезвычайно удобны и приятны, последние — особенно занимательны, но некоторое время их нельзя было видеть, так как король, испуганный падением змеи с крыши в настоящем дворце, решил вернуться в свое прежнее помещение и поэтому начал его ремонтировать. Недостаток фондов остановил на время это предприятие, и я имел аудиенцию во дворце, занимаемом королем с 1884 г. и который был жилищем его отца, регента или Тей Вен Кун (Tai Wen Kun).

Его Величество Ли-Хси (Li Hsi), король Кореи, — 28-й монарх царствующей династии, был усыновлен последнею вдовствующею королевою, будучи избран наследником своего дяди, умершего бездетным в 1864 году. Тогда ему было 12 лет, и в течение 9 лет королевством сурово управлял его отец Тей-Вен-Кун (Tai-Wen-Kun), незаконно захвативший регентскую власть. Это именно на него падает ответственность за страшные гонения на христианских миссионеров, которые привели к безуспешной экспедиции французов в 1866 г. в Корею, и за жестокий крестовый поход против иностранцев, который окончательно прекратился вследствие соединенного давления иностранных держав. С того времени, старый регент, теперь 70 лет, хотя и живущий в сравнительном отдалении, всегда был грозною силою в государстве, в котором он состоит главою могущественной партии, которой энергия, как говорят, направлена в подрыву могущественного авторитета королевы. После революции 1882 г., он был сослан из Кореи знаменитым китайским вице-королем, Ли-Хун-Джаном (Li-Hung-Chang) и содержался в Китае пленником в течение трех лет, пока наконец, когда его служба опять понадобилась родной стране, ему не позволили возвратиться. Летом настоящего года на него было сделано решительное [123] покушение его политическими противниками посредством порохового взрыва; но вследствие какой-то неправильности взрыв уничтожил стену занимаемой им комнаты вместо пола, что и спасло ему жизнь. По достижении в 1873 г. совершеннолетния, ныне царствующий король вступил на трон и спокойно управлял государством, за исключением 1882 года и 1884 г.г., когда вследствие политических и придворных интриг в городе вспыхнуло сильное возмущение. В обоих этих случаях заговорщиками была сделана попытка захватить короля и заставить его подписать желаемую санкцию. Внешним симптомом этих двух волнений было нападение на японское посольство, представляющее самый непопулярный общественный элемент в Сеуле и членам которого в обоих случаях пришлось покинуть свои места и спасаться ночью в Че-муль-пхо (Chemulpo). За этими исключениями, король наслаждался спокойным, хотя и полным происшествий царствованием. Впрочем, кажется, что и в упомянутых случаях возмущения, объектом действий мятежников не были личность или жизнь монарха, а лишь лица, под влиянием которых предполагали, что король находится. Наибольшим влиянием во дворце пользуется королева, члены семьи которой, почти все занимающие самые важные и доходные места при дворе и в управлении, приобрели сильную власть, что является предметом большой политической зависти и интриг. Подобные чувства могут во всякое время разрешиться возмущением с пролитием крови. Но нужно прибавить, что это постоянные спутники всякого восточного двора и гарема, и замена одной партии другою хотя и сопровождается убийствами, но не всегда угрожает опасностью династии. Старшему сыну короля от королевы — наследному принцу только что исполнилось 19 лет. Обстоятельства делают его положение в государстве менее важным, чем бы следовало, и в последнее время привлекли внимание к другому старшему сыну короля от наложницы, о котором, быть может, больше придется услышать в будущем.

Я дважды видел короля: во время королевской процессии через город и во время частной аудиенции. Подобная процессия, [124] я думаю, представляет собою единственное зрелище в мире. Прежде всего улицы были очищены от всех шалашей и препятствий и усыпаны песком. Весь народ собрался смотреть зрелище, по аналогии вероятно подходящее к процессии лорда мэра (Lord Mayor) Лондона или рождественской пантомине в Drury Lane. Множество военных выстроились по краям дороги и удерживали собою население, за слишком большое любопытство и смелое приближение которого в личности короля недавно было объявлено в официальной газете распоряжение о лишении военного министра трехмесячного жалованья за нераспорядительность. Наконец, после часа ожидания, ворота дворца широко открылись, и оттуда вышла самая оригинальная и пестрая процессия: — пешие солдаты, тащущие старые ржавые кремневые ружья; прапорщики, несущие шелковые знамена желтого, красного, голубого и зеленого цвета; кавалерийские солдаты, верхом на маленьких и жалких лошадях и имеющие на себе старинные, 400 летние шлемы и съеденные молью куртки из украшенной шишками парчи; офицеры в радужных цветах, с трудом удерживающиеся на седлах, которые почти столь же возвышаются над спиною лошади, сколько эта последняя — от земли; скороходы с деревянными веслами для битья толпы; барабанщики, бьющие неистово в королевские барабаны; знаменщики, высоко несущие королевский штандарт — крылатый тигр на желтом шелковом фоне; королевские слуги в желтом, в соломенных шляпах и розетках (rosettes) из цветной шерсти, одетых на бекрень; артиллеристы, везущие две или одну маленькую пушку Гатлинга (Gatling), купленные в Европе; ряды скороходов, попеременно в голубом или зеленом газе, вытягиваются по дороге; затем громкие возгласы очищают дорогу, и появляется фаланга здоровых носильщиков, в красном с двойными митрами на головах, идущих скоро и несущих в великолепном, покрытом балдахином с красными шелковыми сторами и кистями, кресле самого короля; на небольшом расстоянии за ним в подобном же алом паланкине — наследный принц; а затем один за другим чины двора, министры и знать в разнообразных одеждах и головных [125] уборах, некоторые — в черных шапках, подобных головным уборам дожей с выдающимися крыльями, другие — в высоких митрах из золоченной папки, в большинстве сопровождаемых своею свитою на миниатюрных конях; некоторых несут с криками в закрытых носилках, других в покрытых леопардовыми шкурами стульях, частью поддерживаемых шестами, частью одним колесом, которое катится по дороге. Эта удивительно странная процессия тянулась по улицам в течение целых часов, и когда она возвращалась после сумерок, она была освещена фонарями из голубого и малинового шелка, покачивающимися на копьях пехотинцев.

Во время этой процессии Его Величество был одет в то же одеяние, как и во время аудиенции, данной мне. На голове у него был двухъярусный лиловый шлем, сделанный из расщепленного и перевитого бамбука, на что корейцы известные мастера. На нем было платье из ярко-красного узорчатого шелка с накладками из шитого золота на плечах и груди и золотой украшенный пояс, выдающийся на несколько дюймов сзади и спереди. Он небольшого роста и слабой комплекции, с тонкими черными усами и бородкой под подбородком. Его физиономия имеет очень кроткое и приятное выражение, указывающее на приветливость его характера, и действительно много рассказывали о его чарующем характере и поступках. Я был принят в небольшом ярко раскрашенном павильоне дворца, где король стоял за столом, на котором отвратительная брюссельская скатерть на половину закрывала великолепную китайскую вышивку. За ним и вокруг него стояли дворцовые евнухи в придворных одеждах. Сбоку стоял переводчик, в позе самого глубокого почтения, повторяя слова, которые король шептал ему в ухо. С каждой из сторон находились по одному государственному меченосцу, а в некотором расстоянии министры иностранных и внутренних дел, которые, войдя в павильон, пали ниц и дотронулись лбом до земли. Такова была обстановка аудиенции, длившейся около 20 минут и которая все время велась лично Его Величеством, при этом он выказал самый живейший интерес к дружбе и значению [126] Великобритании, а также высказал личный взгляд на службу г-на Хильера (W. C. Hillier), даровитого представителя Англия в Сеуле.

Если народ, виды, столица и двор Кореи носят каждый особый индивидуальный отпечаток, отличающий их от таковых же в других странах, то однако в корейском образе правления, в смысле формы самой власти, замечаются черты, свойственные азиятской системе и встречающиеся в каждом непреобразованном восточном государстве от Тегерана до Сеула. Королевская персона, окруженная таинственною обстановкою дворца и гарема и целым кругом евнухов, министров, чиновников и свитою, сделана почти неосязаемой вследствие преобладающей атмосферы интриг: иерархия чиновников и искатели мест — чистые пиявки — под хитрою личиною; слабое и незначущее войско, безденежное казначейство, пониженная ходячая монета и обедневшее население — вот неизменные симптомы скоро исчезающего режима более старого и не освобожденного восточного типа. Прибавьте к этому первый наплыв толпы иностранных практиков, которые чуют издали, что государственное устройство приходит в упадок и с четырех стран света прибывают, предлагая свои фармакопеи в виде ссуд, концессий, банков, монетных дворов, факторий и прочих известных махинаций для наполнения западных кошельков насчет восточных карманов, и вот вы будете иметь хорошую картину Кореи, как она есть после 10 летнего перехода от долгого уединения к прелести общения с другими нациями. Таким образом, она доходит собственным опытом и поучается, что хотя цивилизация и имеет редкие и непреоборимые прелести, но что оплачивается дорого.

Номинально, каждый правительственный пост в Корее дается после конкурентного испытания. На деле же экзамены, происходящие на открытом воздухе в пределах дворца, в присутствии императора, и состоящие немного более чем в сочинении (вероятно заранее приготовленном) на хорошо известные [127] изречения из китайских классиков, — являются просто фарсом, и места даются тем, кто за них платит; успешный кандидат и цена, заплаченная им, обыкновенно известны наперед. При таких условиях, могло бы быть удивительным, что записывается так много кандидатов; но, экзамен является почти всегда поводом к посещению столицы и веселым праздником, и немного назначений, действительно сделанных, ради формы, по заслугам, достаточны, чтобы каждый соискатель был твердо убежден, что он и есть счастливец. Успешный кандидат одевается и претерпевает что-то в роде школьнического застращивания своими товарищами, напоминающее одну из тех особенных церемоний, которые прежде совершались на британских судах при переходе экватора. Все более высокие места заполнены ян-банами (Yang ban), или знатью, и самые высшие — родственниками занимающих важные положения при дворе. В 8 провинциях и 332 префектурах государства содержится огромная армия чиновников, из коих только высшие чины получают жалованье, и то обыкновенно не в срок, между тем как остальные должны добывать свой хлеб как им угодно. При такой организации правления довольно легко понять, почему страна изнемогает и повсюду царствует застой.

Внезапное раздражение этих обветшалых глыб усердным влиянием цивилизации произвело обыкновенные симптомы. Американцы озабочены переформированием армии, и два американских офицера были призваны для обучения, но не для командования войском. Наружный вид солдат приятно поражает наблюдателя, и говорят, что они отличные ученики. Но вид их туземных офицеров вызывает презрительную насмешку. В предыдущем письме я описал кавалерию. Едва ли их взяли бы статистами даже в пантомиму второстепенного провинциального театра. Несколько лет тому назад один немец предложил ввести в стране шелковое производство; это было принято и для разведения тутовых деревьев была отведена земля вокруг покинутого дворца. Там и теперь остались еще деревья; но немец и шелковичные черви исчезли. Некоторые желали делать спички и стекло; другие были несвоекорыстно [128] заинтересованы в основании арсенала и порохового завода. Был заведен почтамт и печатались марки; но главный почтмейстер (Postmaster-General) лишился жизни во время политической революции, и марки остались только развлечением для philatelist’а. Японцы обратили свое внимание на ходячую монету, которую и теперь, уже довольно скверную, они, вероятно, хотят довести еще до большого упадка. Между средствами для пополнения казначейства, несколько лет тому назад было предложено правительству сделать выпуск новой монеты (проколотая монета из дурной меди и свинца, служит средством для размена здесь и в Китае), и объявить стоимость ее равною пяти монетам старой чеканки, бывшей тогда в обращении. Так как новая чеканка была гораздо худшего качества, то Правительство надеялось выиграть круглую сумму при этой сделке; полученный барыш потом старались увеличить отдачею на откуп право чеканки, или, вернее, отливки (здесь монета отливается, а не выбивается) этой пониженной амальгамы туземным спекуляторам. Результаты оказались тройные. Качество монеты стало решительно хуже; вне столицы и окрестностей, где она была навязана населению, торговцы абсолютно отказались принимать эту монету, и падение ее стоимости шло так быстро, что цены возрасли, вредно отразившись на торговле, и денежный рынок был парализован. В настоящий момент японский зен (zen) или серебряный доллар (теперь равный около 2 шил.,10 пен.), который, при первом учреждении танго (tangos) или монеты пятерной стоимости, равнялся 70 последней монеты, или 350 старой чаканки, соответствует более чем 650 монетам новой чеканки или 3250 старой чеканки, находящейся в обращении. Упадок, также как и обременительность денежного знака столь пониженного, легко можно постичь.

В этом происшествии японцы увидели для себя удобный случай. Несколько лет тому назад в Сеуле был воздвигнут правительственный монетный двор для выпуска новой серебряной монеты на европейский лад. Ничего тогда из этого не вышло и лишь только прибавились большие издержки: японским синдикатом были привезены тяжелые машины, и взамен ссуды [129] королю он получил концессию на фабрикацию и выпуск новой серебряной и никкелевой монеты одинаковой стоимости с японской. Но ранее чем прибыли машины, было найдено, что расходы по установке их в Сеуле и по доставке металла сделают спекуляцию крайне невыгодною. Согласно с этим они были привезены назад в Че-муль-пхо на берег, где теперь должен быть построен для них другой монетный двор. Считается высшей степени невероятным ожидать при таких обстоятельствах какой либо удачи: при этом делается непонятным почему корейское правительство, вместо того, чтобы отдаваться в руки целой толпы спекуляторов, не заплатит японскому правительству, за то, чтобы оно взяло на себя всю чеканку монеты в их отличных заводах в Осаке.

Между другими коммерческими рискованными предприятиями в Корее, японцы учредили также отделения своих банков, в одно из которых, inter alia, платятся доходы от таможенных пошлин, и правительственный отчет об этом постоянно превышает действительность; вместе с тем имеют в виду в связи с новою ходячею монетою учредить разменные конторы, или собственно банки под видом их, где новая монета будет размениваться на старую медную, которая, как этого сильно, но безумно желают, совершенно исчезнет из общего употребления. Последний пример иностранной помощи в корейских затруднениях, на который я хочу указать, — это содержание одного или нескольких, так называемых, иностранных помощников при короле. Таковых последовательно было четыре. Первый был немец, перешедший к корейскому правительству с таможенной службы в Китае. Второй — американец, который поднял волнение, выпустив памфлет в защиту корейской независимости и в отвержение китайских притязаний на сюзеренство. Теперь это место занимают двое американцев. Их обязанности заключаются в советовании корейскому правительству в каких либо переговорах или затруднениях, возникающих с иностранными державами, а также в помощи ему относительно или закупок от иноземных обществ или сдачи концессий тем же обществам. В управление правительства — они не должны [130] вмешиваться и потому большая часть административных и исполнительных мер проводятся за их спиною и без их ведения. Не удивительно, что такое двусмысленное положение не должно способствовать долгому заниманию упомянутой должности. И действительно, обыкновенно бывает так: сначала большое честолюбие со стороны нового назначенного чиновника; затем постепенное разочарование; затем неполучка жалованья; окончательная неурядица и отъезд, оставляя за собою бесполезные угрозы законного преследования.

При подобном затруднительном положении правительства и при таких обычных финансовых затруднениях, как в Корее, можно бы было ожидать, что, вместо того, чтобы ввязываться в рискованные или даже неосновательные коммерческие сделки с искателями приключений — иностранцами, будет сделана решительная попытка к развитию внутренних средств страны, относительно которых мнения сходятся, что они должны быть значительными. Мои путешествия во внутрь страны, как они ни были ограничены, убедили меня в великом будущем корейского земледелия, и этот взгляд поддерживается и теми, кто пропутешествовал там значительно большее время. В самом деле, имея отличный климат, почву более чем обыкновенного плодородия, широкие пространства совершенно еще нетронутой земли и сильное деревенское население, Корея имеет и обладает, таким образом, четырьмя условиями для земледельческого благосостояния. Уже как производящая рис и бобы, Корея возвышается в коммерческом значении, считаясь ценным источником пропитания для соседних островов Японии. Но и этими преимуществами нет возможности вполне воспользоваться вследствие совершенной бедности в средствах сообщений между производящими и потребляющими центрами и между внутреннею страною и берегом. В том смысле, в котором понимаются в Европе дороги, их совсем здесь не существует. Транспортные дороги представляют собою только вьючные тропы, которые часто обращаются в каменистые русла ручьев или ненадежные пешеходные тропинки через затопленные болота. Никто за ними не наблюдает и никогда их не чинят. [131] Транспорт по ним очень дорог, и в некоторых случаях абсолютно запрещен. Нет, таким образом, никаких средств для перевозки излишка продуктов какой либо местности на неурожайные участки, вследствие чего сплошь да рядом бывает, что в одних местах Кореи сильный голод, а по соседству, на небольшом расстоянии, не могут избавиться от обилия зерна. За улучшением дорог несомненно последовало бы улучшение в организованы перевозочных средств, а затем и быстрое увеличение вывоза. То же можно сказать и по поводу речных и прибрежных способов сообщения. Только на одной из четырех больших судоходных рек Кореи пытается ходить небольшой колесный, в 22 тонны, пароход, который год тому назад начал ходить по реке (Хау) Hau (Вероятно, р. Хан.) на протяжении 70 миль, между Че-муль-пхо (Chemulpo) и Ма-пу (Mapu) — речным портом Сеуля. Это судно совершенно не подходит в фарватеру реки, который требует мелкосидящего парохода с кормовым колесом. Он часто садится на мель, и часы отхода, а в особенности прихода, так ненадежны, что пассажиры мало соблазняются удобствами такого сообщения. Хорошо организованное пароходство между портом и столицею скоро заместило бы грунтовый путь, ничего за собою не имеющий и который наверно через несколько времени заменится железною дорогою; — о таком предположении уже ходят смутные слухи. Точно также замещение корейских джонок, мало пригодных для морской службы, малыми шкунами, имеющими назначение ходить от порта к порту, развило бы береговую торговлю до громадных размеров и удешевило бы цену предметов первой необходимости.

Вопреки этим неудобствам, торговля постоянно растет. В 1890 году она удвоилась по величине оборота сравнительно с предыдущим годом. В 1891 году был сделан меньший, но также значительный прогресс, и взятые вместе цифры вывоза и ввоза, которые в 1885 году были 2,060,000 ф. стерл., а в 1888 г. — 4,000,000 ф. стерл., повысились до 8,600,000 ф. стерл., что дало корейской казне более 90,000 ф. стерл. таможенного дохода. [132] Из предметов вывоза более 80 процентов приходилось на долю риса, или другого зерна, и бобов, и эта торговля находится почти всецело в руках японцев. Хотя в стране нет английских купцов, тем не менее система китайских или японских маклеров действует довольно успешно — более 60% всего ввоза и вся торговля штучным товаром идет из Великобритании, которая, таким образом, может сказать, что она и в отдаленной Корее открыла рынок для Манчестера. Китайцы сами сильно заинтересованы в ввозной торговле, и будучи никогда не прочь где возможно добыть деньгу, широко участвуют в мелочной торговле столицы и Че-муль-пхо. Доказательством расширения торговли служит увеличивающееся число пароходов, которые находят выгодным внести корейские порты в свои печатающиеся судоходные объявления. Хорошо известная японская пароходная компания Нипон-Юсен-Кэша (Nippon Yusen Kaisha) содержит три почтовых парохода, отходящие через две недели, между Кобе и корейскими портами, сверх посылаемых грузовых пароходов для фрахтового торга прямо из Осаки. Другая японская компания, Осака-Шосн-Кэша (Osaka-Shosen-Kaisha) недавно появилась на сцене и отправляет суда в неопределенные промежутки времени из Осаки. 1891 г. был свидетелем появления щедро субсидированного русского почтового пароходства между Шангаем и Владивостоком, суда которого заходят также по пути в гавани Фу-сан и Вен-сан. Хотя эта попытка и не может быть выгодною, но она характеризует энергию русских, с которою они прокладывают путь своему флагу в восточных морях и завязывают пробную и даже убыточную торговлю, чтобы содействовать более широким политическим целям.

Хотя симптомы коммерческого развития Кореи довольно утешительны, трудно верить, чтобы торговля пока была бы очень выгодна для тех, кто ее ведет, главным образом вследствие затруднений, возникающих по причине низкого и колеблющегося денежного курса; между тем как природная апатия корейцев, делающая их неотзывчивыми на призыв в деятельности непривычной для их энергии или несогласующейся с их [133] предубеждениями, нашла неоспоримое поощрение в том, что до сих пор, нельзя сказать, чтобы пришествие иностранцев принесло бы им много выгоды. Цены на каждую вещь в Корее, со времени открытия страны для иностранцев, показывали тенденцию сделаться одинаковыми с ценами окружающих рынков и в результате предметы необходимости вздорожали, а в частности сильно увеличилась стоимость продовольствия. Увеличение таможенных доходов, происходящее от возрастания, нисколько не отражается на благосостоянии корейского крестьянина, и вероятно на него находят моменты сильного, хотя и глупого отвращения в хваленому возрождению своей страны.

Издавна внимание иностранцев особенно было обращено на минералы Кореи, как на источник возможного обогащения. Известно, что золото, свинец, серебро, медная и железная руды находятся в изобилии, но пока еще обработка их носит крайне спазмодический и примитивный характер. Несколько лет тому назад возлагались самые розовые надежды на предстоящую разработку минеральных руд; был даже найден некий авторитетный финансист, который утверждал, что мировая задача о денежных знаках будет разрешена феноменальным вывозом драгоценных металлов из Кореи. Позднее мнение соответственно изменилось и стали уверять, что корейские руды — только обман и производительность полуострова в этом направлении никогда не разовьется. Те же, которые хорошо знакомы с внутреннею частью страны, сходятся в мнении, что там есть минералы и что европейцы могли бы их обработывать с обеспеченною прибылью. Если бы правительство согласилось на концессию в широких размерах и само бы помогло ей, вместо того, чтобы быть помехой, то деньги явились бы завтра чуть не со всех сторон; но не смотря на то, что корейцы считают богатства своей страны исключительными в мире только вследствие того, что несколько иностранцев интересуются ими, может пройти еще много времени прежде чем будут сделаны серьезные попытки в обнаружению его. Отличный уголь уже добывается самым примитивным способом из копей около Пин-яна (Ping-Yang), про которые говорят, что [134] они неистощимы. Но больший интерес вне Кореи возбуждает золото, добываемое в виде пыли промывкою речного песку и которое составляет уже в течение многих лет заметную статью вывоза Кореи. За последнее время цифры вывоза его упали, — так в 1886 г. было вывезено на 1.130.000, а в 1891 г. — 690.000 ф. ст. Но очевидно, что эти цифры представляют не более как 20% действительного вывоза, так как не многие из японцев или китайцев, покидая страну, не вывезут контрабандою хоть сколько нибудь этого драгоценного песку; уменьшение цифр вывоза золота можно объяснить также тем, что за последнее время, вследствие хороших урожаев, более выгодным делом являлось хлебопашество, которое и привлекло рабочие руки от ненадежных работ на золотых приисках. Разработка золотоносных приисков, по-видимому, более подходит к характеру корейцев; но если бы там занялись обработкою кварцевых золотых жил и применили бы необходимые научные данные, то несомненно, что годовое производство сильно увеличилось бы. Во всяком случае, Корея, обладая ценными минералами, хотя бы и неизвестно в каком количестве, при способности производить огромное количество разновидного зерна, и имея готовые рынки и покупщиков под рукою, — должна будет винить только себя, если предпочтет оставаться в бедности и нищете. В настоящее время в Корее, к несчастию, также как и в Персии, quicquid delirant reges, plectuntur Achivi. Но не поздно еще надеяться на перемену. Во всяком случае, Корея должна смотреть осторожно на не совсем бескорыстные предложения финансовой помощи, которыми ее осаждают с подозрительною ревностью ее хитрые соседи.

Текст воспроизведен по изданию: Заметки с дальнего востока // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии, Выпуск LIII. СПб. 1893

© текст - ??. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© СМА. 1893

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info