ЗЕЛЕНОЙ К.

ИЗ ЗАПИСОК О КРУГОСВЕТНОМ ПЛАВАНИИ

(1861-1864 годы).

(См. №№ 5, 7 и 8 М. Сб. 1865 г.)

ОТ ШАНХАЯ ДО САН-ФРАНЦИСКО.

Мы вышли из Шанхая 31-го июля 1863 года, чтобы идти в залив Ольгу. Несколько дней, за тихим противным ветром, мы шли под парами, а потом задул довольно свежий бейдевинд, и мы вступили под паруса. Ветер постепенно свежел, и 4 августа, в 3 часа после полудня, мы уже взяли последний риф у марселей. В седьмом часу дул уже шторм; марсели совсем закрепили и остались под штормовыми триселями и фока-стакселем. Громадное волнение бросало клипер, как щепку, качка была страшная; ветер дул сильными порывами, смолкая как бы для того, чтоб дух перевести. Барометр стоял на 28,77.

В 9 часов вырвало закрепленный грот-марсель, а потом и наветренные талрепа у грот-вант начали лопаться; их заменяли новыми, а между тем убрали грот-трисель и заложили в помощь вантам трое сей-талей. Мачта, однако, продолжала сильно ходить и подветренные ванты висели бухтами.

Волны, вкатываясь с бака, со шкафута и с юта в клипер, заставили заколотить люки. Нельзя было стоять на палубе, не держась за что нибудь. Ветер менялся каждые 10 минут, усиливаясь более и более, а промежутки между порывами делались все меньше и меньше. По ужасной силе и по правильности изменения [52] направления ветра, мы решили, что попали в ураган. Мы тогда находились в широте N 37° 50' и долготе O 131° 30', в 80 милях от Motu-Sima и лежали правым галсом. Ветер менялся от SO через S к W. Следуя теории ураганов, мы определили себя в правом полукруге. Ураган, судя по наблюдениям Пиддингтона, в Японском море должен был идти на NW (Впоследствии, однако, оказалось, что ураган отклонялся более к N, так что направление его было почти на NNW. В то время, как мы боролись с ним, американское судно в Вандименовом проливе, будучи в правом полукруге урагана и имея те же перемены ветра, что и мы, потеряло все мачты; корвет “Новик”, находясь от этого судна в 250 милях, был в левом полукруге. Мнение, что ураган отклонялся к N, подтверждает еще и сильный ветер, сорвавший в то же время крыши с домов и снесший пристань во Владивостоке. Манзы говорили, что они давно уже не запомнят такого сильного ветра. В заливе Ольги в то же время дуло страшно. В Кастри транспорт “Манчжур”, стоя на якоре, черпал обоими бортами.), и потому нам оставалось только лежать правым галсом, чтобы дать время урагану пройдти мимо; при каждой перемене ветра мы приводили. В конце десятого часа слетели все брам-стеньги.

В 10 часов барометр показывал 28,65; это была его самая нижняя точка. Центр урагана тогда находился от нас на W. В это время уже не ветер, а несмолкаемый гул раздавался: в двух шагах ничего не было слышно; железные шлюпбалки гнуло во внутрь; верхушки волн срывало и брызги несло в лицо; самые же волны продолжали вкатываться на палубу, где снасти плавали в беспорядке. Воздух был тяжел, а темнота такая, что с юта не было видно одиноко стоявшего фор-триселя. Офицеры и команда были все наверху.

Внизу за барометром деятельно наблюдали: в половине 11-го часа он остановился, а потом вскоре анероид тронулся кверху; но ветер, однако, не стихал. Грот-мачта начала уже так сильно ходить, что и новые талрепа стали лопаться. Наконец мачта с грота- и марса-реями полетела с сильным треском за борт. Грота-реем, при падении, смяло заднюю дымовую трубу, проткнуло переднюю и снесло катер с боканцев. Тотчас же явились топоры, обрубать снасти, но мачта как бы не хотела отделиться от клипера и продолжала, при каждом розмахе на левую сторону, высовываться из за борта, колотясь об него довольно сильно. После 10 минут работ, нам удалось от нее по видимому отделаться; но руль начал ходить под ветром, - должно быть мачта волочилась еще за нами, в темноте рассмотреть было трудно. Отдано было приказание поставить штормовую бизань, но ветер был так силен, что руль, ходивший полшага под [53] ветром, начал ходить полшага на ветре, едва гафель с штормовою бизанью показался фута на два из за борта.

В 11 часов барометр показывал уже 28,77, а в конце 12-го часа начало понемногу стихать; ураган уже удалялся. Воды в клипере, несмотря на постоянное выкачивание с 5 часов вечера, было 19 дюймов; но ветер уже позволил поставить фока-стаксель, а вскоре и штормовую бизань. Можно было сойдти вниз.

На другой день, в 5 часов утра, значительно стихло; барометр стоял на 29,30, продолжая все понемногу повышаться. Поставили фок и фор-марсель и взяли курс на NNO; ветер дул в корму и понес нас под этими парусами по 10 узлов. Клипер представлял собою картину разрушения: смятые трубы, расколотый остаток грот-мачты, треснувшая фок-мачта и бизань-мачта без брам-стенег; сетки, сломанные в том месте, где упала грот-мачта; с левой стороны надломанные руслени, голые кнехты, планки я несколько концов снастей у грот-мачты. Вскоре, однако, привелись в порядок, основали новые фоковые брасы (до тех пор служили брасами марса- и унтер-лисель-фалы); переменили разорванный фок и продолжали идти по 8 узлов. Погода была чудесная, по горизонту краснело, словно облака пыли стояли. 6-го августа совсем стихло. В заливе Ольги мы простояли двое суток и потом пошли в Императорскую гавань, чтобы вырубить там себе новую грот-мачту. В Императорской гавани соснового леса нет, а только лиственница и ель, а лиственница слишком тяжела, поэтому нам пришлось удовлетвориться на время еловою мачтою и притом довольно сучковатою; ее предполагали сделать фальшивою, т. е. носить только трисель и топсель. Пока обделывали мачту, клипер успел сходить в Кастри, чтобы отвезти курьера, посланного адмиралом с бумагами на “Гайдамак”. Вернувшись в Императорскую гавань, мы застали “Гайдамак” здесь.

Работы по клиперу быстро подвигались вперед; скоро стрелы были поставлены, обломок мачты вынут, вытянули фок-ванты и штаги; трубу одну починили, а другую свезли на берег. Погода стояла довольно теплая и хорошая. 19-го августа мачта уже была на месте, а через два дня, поправившись по возможности, мы вышли из Императорской гавани; заходили за углем в залив Ольгу и, выходя оттуда 26-го числа, встретили “Богатырь”, который шел туда за углем. От адмирала получили приказание идти Северным Тихим океаном, в С.-Франциско, где предполагалось поставить две новые мачты. [54]

Переход наш был далеко не из удачных: пришлось остановиться на якоре, за противным NO, в Лаперузовом проливе в бухте Румянцева, и только 1-го сентября нам удалось выбраться в Тихий океан. Здесь мы постоянно имели туман и противный ветер из NO-й четверти, так что приходилось лавировать, делая галсы посуточно, то приближаясь, то удаляясь от Курильских островов. Грот-мачту вооружили марса- и брам-реею, вследствие чего в бейдевинд ход иногда доходил до 6 узлов. Наконец, 8-го числа, пользуясь прояснившейся погодой, прошли шестым проходом между Курильскими островами. За кормой шло много китов, выскакивавших иногда саженях в двух от клипера. Потом появились штормовки, и надо было ждать шторма: было равноденствие, да и погоды до сих пор стояли тихие. Действительно, начало свежеть, барометр стал падать; мы взяли два рифа у марселей и, с задувшим штормом от N, потеряли всякую надежду попасть в Петропавловск и решились зайдти на остров' Уналашку. Через несколько дней опять задул шторм, но уже от SO, вогнавший нас в штормовую бизань и фор-трисель. Не успел совсем стихнуть SO, как опять засвежело; неудачи преследовали нас: сломалась фор-марса-рея, и нам пришлось заменить ее запасной; фока-рея также треснула против бейфута, и на нее положили шкалы и найтовы.

Уналашку прошли, однако, мимо, потому что не хотели тратить дневной запас угля на заход, а с попутным ветром пошли на Кадьяк. Погоды стояли довольно холодные, по большей части пасмурные: то шел дождь, то град. 28-го сентября вечером мы подходили уже к Кадьяку. Было ясно, но холодно; снег лежал уже на вершинах гор. Подняв лоцманский флаг и сделав три выстрела, мы приближались к Чинятской бухте.

Остров Кадьяк - гористый, из аспида и простого песчанника; растительность на нем небогата: ольха, береза, низенькие елочки, да кое-где тополь, притаившийся между гор. При входе в губу, нас встретил на трехлючной байдарке лоцман и повел к городу Св. Павла, старейшему селению Российско-американской компании. Вход на рейд лежит между островами, и поворот перед самым городом очень крут. Пройдя Лесной остров, мы увидели на первом плане пакгауз, с правой стороны деревянную церковь, слева дом правителя, а за ним несколько домиков. Почти все жители высыпали на берег посмотреть, как военное судно становится на якорь; да и не удивительно: последнее военное судно было тут в 1809 году. Правитель выехал, к [55] нам на встречу. Рейд здесь не очень широк, но иногда бывает очень свежо, а потому мы, ставши на якорь, завезли швартовы на берег.

Город не имеет улиц, а просто несколько домиков, разбросанных на болотистой почве. Мостки встречаются иногда, - так например, от дома правителя в канцелярию и перед пакгаузом, а в остальных местах приходится ходить чуть ли не по колено в грязи. Смотря на эти бедные избушки, на эту незавидную жизнь, невольно задаешь себе вопрос - неужто американская компания до сих пор не могла улучшить ее?... Жителей в городе до 200 человек, алеутов и креолов. До весны их было больше, а весной многие сделались жертвами оспы. Креолы (родившиеся от русского и алеутки) - народ довольно красивый, но не долго живущий: редкий из них достигает 35 лет. Алеуты тоже не размножаются, а напротив, теперь на Кадьякском архипелаге их считается только до 2000, тогда как года четыре тому назад было 5000, а Шелихов говорит, что он в 1679 году привел в подданство России 50 000 алеутов. Нынешний год на Кадьяке было 8 судов: 3 компанейских и 5 американских.

Компания, как известно, занимается ловлей бобров, горностаев и других зверей, да продажей льда. Ловля бобров бывает два раза в год: летом морских бобров, а зимой речных. Для ловли морских бобров из каждого селения отправляется положенное число байдарок под начальством старшины. Байдарки - местные шлюпки; у них шпангоуты сделаны из дерева и обтянуты нерпичьей шкурой, которая служит им бортами. Вверху вместо палубы шлюпка также затягивается нерпичьей шкурой, которая таким образом делает ее закрытой; в шкуре оставляется круглое отверстия или люки, по числу которых байдарки и называются однолючными, двулючными и трехлючными. Человек садится в люк и гребет особыми гребками; если погода свежеет, то он надевает на себя камлейку, сделанную из медвежьих кишок, и обтягивает ее на-крепко вокруг люка. Камлейки так крепки, что воды не пропускают, и человек, сидящий в байдарке, может быть спокоен, что в нее воды не попадет. Вблизи берега представляется опасность разорвать байдарку об острые камни, а в открытом море перевернуться. Тогда погибель почти неизбежна; но иногда находятся такие молодцы, что, перевернувшись, умеют, не теряя присутствия духа, поставить байдарку прямо. Все байдарки, которых бывает иногда более 100, разделяются на партии и разъезжаются для промысла, при чем [56] назначается сборное место. Бобер не может быть долго под водою и выходит на поверхность, чтоб подышать воздухом; тогда-то и бьют его из луков особыми стрелами, от наконечника которых, вокруг всей стрелы, идет веревочка из струн. Это сделано для того, что когда бобер ныряет, то стрела остается на поверхности и показывает его место. Еще бобров бьют копьями с привязанными пузырями. Когда бобер вынырнет из воды, все байдарщики пускают в него стрелы, и чья стрела попадет ближе к голове, тому и принадлежит бобер. Компания за всякого бобра платит алеуту 50 рублей ассигнациями. Кстати, в американской компании все считается на ассигнации: посмотришь на оклады жалованья, - цифра громадная, а как переведешь на серебро, так оказывается так мало, что и смотреть не на что.

Бобров не бьют огнестрельным оружием, чтоб не пугать их: если убить бобра, вылезшего на берег, то на том камне, где упадет хоть одна капля его крови, никогда больше бобров не будет, а потому огнестрельное оружие запрещено. Для того, чтобы не истребить вдруг бобров в каком либо месте, вся местность, где они водятся, разделена на три отдела: к северу от Кадьякского архипелага, в Кинайском заливе и к югу от Кадьякского архипелага; таким образом, бобров каждый год бьют в одном из этих мест по очереди, а другие два отдыхают. Бобров в год добывается средним числом до 300.

Речные бобры устраивают себе жилище в реке; для этого они у берега находят дерево и подгрызают его корень; дерево валится в реку и служит основанием их жилища. Вокруг него бобры строют навес из прутьев и глины, а в середине нечто в роде постели, на которой спит постоянно бобер, держа хвост в воде. Хвост покрыт у него чешуей и служит лопатой для утрамбовывания шалаша. Горностаев ловят дети; шкурка на месте стоит 25 к. ассиг.

Не задолго до нашего прихода ушло судно со всеми мехами нынешнего лова. Мехи покупать можно только в Ситхе, и продавать их здесь местные жители не имеют права. Американская компания распоряжается алеутами не лучше прежнего лютого помещика. Алеута посылают на ловлю бобров, при которой жизнь его беспрестанно Подвергается опасности; во время лова рыбы, т. е. когда рыба идет вверх по рекам, алеут находится в отсутствии и не может сделать себе годового запаса на зиму, вследствие чего бывает по большей части - голод; наконец, труды и лишения его не окупаются вознаграждением: он получает [57] 50 р. ас. (14 р. 28 3/4 к. сер.) за бобра, который в Петербурге наверное стоит рублей 500 сер. Продать шкуру он не имеет права никому кроме компании, а компания за это дает ему марки, на которые он может купить что ему нужно опять таки только у одной компании. Служащие в компании находятся у нее в постоянном долгу... На Кадьяке есть училище, в котором учитель сам недокончил курса в ситхинском училище. Компания, в продолжение пяти лет его пребывания в училище, делала ему вспомоществования по 190 р. ас. в год, и за это он должен служить ей 15 лет. Он предлагал внести деньги, выданные ему компанией, но ему отказали... У креола, например, есть корова, но нет корма для нее; он хочет зарезать ее, но не имеет на это права без разрешения правителя колонии. Со всех сторон здесь, с кем ни заговори, слышишь одни жалобы на компанию; но впрочем и на этом не всегда отводят душу здешние обитатели: все здесь так забито, так сдавлено, что и рассказчики сообщают вам о своем житье бытье, оглядываясь, чтоб кто не подслушал и не донес. Шпионная система тут в большом ходу.

Спрашивается: что же тут сделано с 1768 года?... Алеуты остались такими же дикарями, как были; колония не развилась; число туземцев уменьшилось; а между тем Российско-Американская компания более 60 лет пользуется привилегиями

Торговля льдом, который добывается на Лесном острове, лежащем недалеко от Кадьяка в Чинятской губе, не уступает прибыльностью торговле пушными товарами. Лед добывается из озер, и тонн (62 пуда) обходится компании 7 долларов (9 руб. 31 к.), а с доставкой в С.-Франциско 15 дол. (около 20 р.); продают же его там за 45 дол. (около 60 р.). Неправда ли - проценты хорошие?.. Мне говорили, будто все оклады жалованья служащих в компании окупаются одним льдом.

2-го октября клипер наш ушел из Кадьяка в Ситху. На переходе мы имели свежие ветры и было холодно, так что и в Ситху, 6 числа, мы вошли с мятелью и градом. Вход не легкий, потому что надо идти между островами, а различить - который из них Куличек, который Мохнатый - очень трудно; но вскоре приехал лоцман, а недалеко от города встретила нас шлюпка с мичманом Т., приехавшим поздравить нас с приходом. Только что мы начали заворачиваться, чтобы встать против города, как деревянная крепость начала нам салютовать. Проходя мимо пристани, мы видели на ней все начальство американской [58] компании в эполетах: все думали, что на “Абреке” пришел наш адмирал.

Город состоит из двух частей: русской или собственно Ново-Архангельска, и селения колош. В русской части лучшее здание собор; потом несколько деревянных домов служащих в компании, дом архиерея, госпиталь, Ситхинское училище для мальчиков и для девочек, и школа кантонистов. Я был во всех этих учебных заведениях: везде наружная обстановка хороша, а о преподавании судить довольно трудно с одного раза. В училище для мальчиков наибольшее внимание обращено на навигацию и астрономию, потому что оттуда выпускают в штурмана на колониальный флот. Был тоже в клубе; он состоит из двух комнат: в одной - бильярд, в другой - столы для карт; библиотеки нет. Всякий служащий в компании имеет в клубе стол, но за то вин, кроме рома, никаких достать нельзя: компания запрещает служащим выписывать себе вино.

Колошинское селение отделяется от города деревянною стеною с такою же батареею и рынком. Вход в селение через рынок, который есть ни что иное как изба без крыши. Сюда колошенки приносят для обмена свои произведения, как то: рыбу, яманов (род диких коз), диких уток, бруснику, чернику, ежевику и проч. За все это они получают от прикащика компании лофтаки, т. е. бумажные деньги, за которые компания дает им одеяла, муку, сахар и др. припасы. Войдя на рынок, вы подумаете, что попали в маскерад: все лица выкрашены, - у кого совсем черное, у кого одна щека красная, а другая черная, одним словом безобразие страшное. Если б не эта краска, то колошенки вообще недурны: маленькие руки и ноги, большие черные глава, но, увы, громадный рот, обезображенный деревянною вставкою в нижней губе, называемою калга: в детстве женщинам разрезают губу и в отверстие вставляют деревянный кружок; время от времени кружок переменяют, вставляя новый, больше прежнего; у старух от этого нижняя губа делается отвислою и горизонтальною, как приполок. Одежда как женщин, так и мужчин, состоит по большей части из одного одеяла, в которое они кутаются и зимой и летом; ноги всегда голые и голова не покрыта.

Мужчины довольно стройны и красивы; это не то, что алеуты, - совсем другой тип: алеуты - азиятцы; у них есть что-то общее с гиляком, с манзой; а колоши - это тип американских индейцев; его так скоро не обидишь, как алеута, - он сам ощетинится. В 1854 году колоши бунтовались; крепостям [59] пришлось действовать; но с тех пор все тихо. Впрочем, сколько я мог заметить, компания обращается с колошами не так деспотично, как с алеутами.

Я был в нескольких калошских домах. Снаружи они имеют вид большой собачьей кануры с овальным отверстием для входа; внутри же довольно большая горница, посреди которой разложен огонь, а сверху отверстие для выхода дыма. К бокам горницы примыкают маленькие закрытые комнатки, для главных членов семейства. Вся домашняя утварь состоит из нескольких шкур и сундуков, вымененных за шкуры у американцев. Колоши имеют своих старшин или тоэнов. У дома такого старшины всегда на флагштоке развевается флаг американской компании. В середине бараборы (горницы) иногда видишь раскрашенные доски с изображением разных животных - это герб хозяина, или того рода, от которого он происходит; напр. лягушечий, рыбий, волчий, медвежий и пр.

Мертвых колоши жгут и над прахом ставят род деревянной палатки. Утром зимой, чтобы согреться, колоши купаются в море; при этом старший в семействе ждет купающуюся семью с пучком розог на берегу: выкупавшийся и оледеневший колош выскакивает на берег, подбегает к старшему и подставляет грудь, руки и спину, а тот изо всех сил сечет его. Не соблюсти этого обыкновения значило бы всенародно объявить себя трусом. Впрочем, их еще младенцами, говорят, закаляют, потому что кладут в снег; но женщины не подвергаются этой участи.

В Ситхе ловлей бобров не занимаются, а тут только резиденция правителя со всеми канцеляриями. К нам на клипер приезжали здешний архиерей и правитель колонии. Правитель пригласил нас к себе вечером - поиграть в карты. В Ситхе это единственное развлечение, а то помирай с тоски; новых газет нет, последние новости из Европы были от мая месяца. Приезжали также и служащие в компании; после завтрака они все рассказывали, как курьезно попали на службу в компанию. Офицер, оставленный нами на Кадьяке, очень интересовал их; они осведомлялись даже не литератор ли он. На судах колониального флота, который во время нашего пребывания состоял из двух барков, морского парохода, ходящего в С. Франциско, и маленького пароходика для плавания по шхерам около Ситхи, большая часть служащих - морские офицеры. Как видно, им недостает жалованья, и они входят в долги. [60]

8-го октября в полдень мы снялись с якоря, чтобы идти в Сан-Франциско. И в этот переход нам не везло: на следующий день к вечеру мы опять получили свежий ветер и ночью уже лежали под зарифленными штормовыми триселями; скоро вырвало фок-стаксель, смыло вельбот, и еще раскачало наш и без того слабый рангоут. У фок-мачты топ был свернут, а потому кроме двух сей-талей мы принуждены были завести кабельтов контра-штагом. Можно, пожалуй, было зайдти на Ванкувер за углем, но, не зная политических отношений нашего правительства к Англии, мы прошли мимо. Погоды вообще стояли осенние, шел мелкий дождь и туман. Дня через три мы было попробовали поставить лисели, но фок-мачта так сильно гнулась, что лисели тотчас же убрали; в помощь к бывшим шкалам, завели на мачту два выстрела сзади, а между тем до С.-Франциско оставалось еще 1065 миль. При стихнувшем ветре и сильной качке мы еще более боялись за свой рангоут: пришлось спустить Фока-рею на палубу, вместо ее поднять марса-рею, а вместо последней-брам-рею; мы надеялись, что при таком вооружении мачта выстоит.

17-го числа утром до Сан-Франциско оставалось каких нибудь часов пять ходу; но берег за пасмурностию едва виднелся. Наконец показалось судно на горизонте; расстояние между ним и клипером быстро уменьшалось. Мы подняли флаг, и в ответ на это американский флаг взвился на гафеле судна. Не смотря на свою громадную парусность, судно еле двигалось; мы спустили катер и послали его на судно узнать новости из Европы. Оказалось, что русская эскадра, в числе 8 судов, находится в Нью-Йорке, и что недалеко от С.-Франциско в туман выскочил на берет русский gun boat. Мы пошли дальше. Вскоре открылись камни Фараона, и вообще у берега пасмурность исчезла; но берег не веселил глаза: нигде не видно зелени, все одни горы да горы песку. Два или три ботика пролавировали мимо нас: “Want you a pilot?” кричали с них. “No” - был ответ.

Форт, мимо которого мы проходили, три раза приспустил нам флаг; мы отвечали тем же. Вот и рейд виден. Какой то пароход впереди носа сделал холостой выстрел. Мы было не обратили на это внимания, но ядро, сделавшее рикошет под бом-утлегарем, заставило нас немного призадуматься, тем более, что флаг парохода трудно было рассмотреть. “Полная тревога и полный ход!” раздалась команда с мостика. Между тем [61] от парохода отвалила шлюпка и шла к нам; очевидно, что это был не неприятель; мы остановили машину.

- Как имя вашего судна? спросил, вылезая на палубу, господин в синем сюртуке.

- “Абрек!” Вы стреляли ядром?

- Да.

- По какой причине?

- Нам надо было знать имя судна; это правило брантвахты... проговорил господин в синем сюртуке и отвалил от борта. На пароходе был поднят не общий американский, а брантвахтенный флаг с вертикальными полосами, вместо горизонтальных. Мы пошли дальше. На рейде стоял американский фрегат под контр-адмиральским флагом, два корвета и испанский фрегат; но эскадры нашей не было видно. Город трудно было рассмотреть: дым от заводов как бы занавесью задернул его. В 4 часа приехал консул и от него мы узнали, что корвет “Новик” разбился и что эскадра стоит у Mare Island’а.

Вечером я поехал на берег. С пристани поднялись в гору и попали на Mongomery, лучшую улицу в городе. Везде газ; магазины роскошны; улицы не широки, но тротуары гораздо шире наших. По улицам положены рельсы, и по ним постоянно двигаются карсы (cars - карета). Мы зашли в кафе Martin, пообедать и поесть фруктов, которыми в это время года изобилует Сан-Франциско. Обед был очень хорош, блюд много, и все это стоило только по доллару с персоны.

Когда мы вышли из ресторана, музыка уже гремела на Mongomery; публики по широким тротуарам сновало много: янки, окончив свои дневные хлопоты, спешили развлечься театром. Мы также пошли туда. Театр устроен совсем не так как у нас: внизу или в партере стоят просто скамейки, и места эти считаются самыми худшими. Сверху партера бель-этаж с отдельными, но не нумерованными местами в несколько рядов; это называется dress circle, где мужчинам полагается быть во фраках. Это самые лучшие и дорогие места. Выше еще один ярус, опять с отдельными местами; лож же совсем нет. На театре дают по большой части комические пьесы, какой нибудь веселый танец, американскую джигу. Если представление выполнено удачно, начинается хлопанье и свист (всякий шум, даже и свист служит одобрением); букеты ценою в пол-доллара и полудолларные монеты летят на сцену. В антрактах отовсюду слышатся [62] разговоры о долларах и о различных speculations, - у янки постоянно в голове speculation. Глядя на женскую половину американского общества, невольно поражается вообще свободой, которою пользуются молодые девушки, их незастенчивостью и свободой обращения с мужчинами; но тем не менее дамы едва ли где либо пользуются таким уважением как здесь: если дама, напр., вошла в театр, в места не нумерованные, первый кавалер, против которого она остановилась, встает и уступает ей свое место... и это не только в театре, но даже и в карсе, - словом везде.

На другой день рано утром можно было рассмотреть город: он расположен по горам и на воде, у их подножия; у берега затоплены суда и на них то, а частию и на сваях, сделаны деревянные помосты, или пристани, на которых построены складочные магазины, лавки; так что целая часть города на воде. За то зелени нигде невидно. У пристани разгружались суда: паровые лебедки то и дело с необыкновенной быстротой и легкостью поднимали и опускали тюки; у конца пристани паровая машина вбивала сваи, чтоб продолжить ее. Везде действовал пар, - и не мудрено: рабочие руки в С.-Франциско очень дороги; самая меньшая поденная плата 4 дол.; слуга в гостинице получает 6 дол. в день; дворник, подметающий улицу перед домом - тоже; на рудниках дневная плата 10 дол. Как же американцам не заменить людей паром? он все тут делает: моет белье, шьет сапоги, грузы вынимает, сваи вбивает, - словом, все, где только есть возможность заменить им рабочие руки.

Пароходы шныряли по разным направлениям залива. Повсюду движение, жизнь, и как посмотришь на эту деятельность, становится понятным, отчего американцы так скоро богатеют, отчего умеют to make money.

На что ни оглянется, во всем видишь практический смысл этого в высшей степени практического народа. Одно только мне не нравится, - практичность перешла от мужчин не только к дамам, но даже и к девицам: как-то я разговорился с дочкой хозяина отеля, очень хорошенькой девочкой лет шестнадцати.

- Что, как вы проводите время в С.-Франциско, весело ли? спросил я.

- St. Francisco is а very good place for making money. (C.-Франциско славное место наживать деньги) отвечала она мне...

Улицы в городе, как я уже сказал, нешироки. Частные экипажи встречаются очень редко, за то карсы проходят почти [63] каждую минуту. Цена в них за места очень недорога, - за 5 сентов (в долларе 100 сентов, 1 р. 33 к.) вы можете прокатиться из одного конца города в другой; за то к наемным каретам нет почти приступа, самый малый конец два или три доллара. По улицам не встречаешь худо одетых, - джентельмен и на козлах и с возом капусты, джентельмен в мастерской, и воду возит, молоко продает; он утром торговал, а вечером сидит с вами рядом в театре; да еще и полдоллара бросит на сцену, если песня пришлась ему по вкусу. О белье и говорить нечего; оно безукоризненно чисто, как у последнего дворника, так у первого лица, если такое есть, в городе.

23 октября мы перешли к Mare Island’у, острову, лежащему в реке Сакраменто, недалеко от ее устья. Это военное адмиралтейство Калифорнии; от С.-Франциско до Mare Island’s, два часа ходу на пароходе. Плавучий док, мастерские и магазины делают это место удобным для починок судов. Пролив между берегом и островом не широк; тут по большей части всегда тихо. Против адмиралтейства построен город Валехо, обитатели которого, по большей части или даже все - мастеровые. В 7 часов утра в адмиралтействе звонили на работы, и целые эскадры шлюпок из города, под веслами или под парусами, спешили туда; в полдень по звонку работы кончались; отдых продолжался до часа; а потом снова работы до пяти часов. Весь порт почти был занят работами на нашу эскадру, которая здесь стояла: надо было шить паруса на “Гайдамак”, сделать грот и фок мачту “Богатырю”, муфту на вал и фок-мачту “Калевале”, нижние реи, стеньги грот и фок мачты “Абреку”, - словом, чуть ли не вооружить его сначала... 30 октября пришел к Mare Island’у из Шанхая корвет “Рында”. Его приход, конечно, не разрешил вопроса, нас сильно занимавшего, будет ли война или нет; судя по газетам, которые мы получали, нельзя было ждать войны; а получали мы Alta California, Echo du Pacifique, и Courier des Etats Unis; в первой все хвалили русских, в двух других бранили.

Пользуясь прекрасной погодой, я съездил в Бенешию, городок, лежащий в 5 милях от Валехо. Дорога туда вовсе неинтересна: травы совсем не видать, да и неудивительно, - более шести месяцев не было дождя; земля местами растрескалась, но грунт великолепный - чернозем. Город Бенишия обязан своим существованием золотым приискам; когда на прииски бежали толпы народа, он служил станциею для пароходов и из простой деревушки быстро разросся в городок. [64]

5 ноября город Сан-Франциско давал бал в честь нашего адмирала и русских офицеров эскадры Тихого океана. Все это было прописано на пригласительных билетах. Пароход, на котором я ехал в С.-Франциско, показался мне целым домом или плавучей отелью с нумерами. Он состоит из трех этажей. В верхнем этаже зал с небольшими галереями в носу и в корме; по обе стороны зала, каюты; по средине диваны и стулья. Во втором этаже parlour, т. е. гостинная; каюты по сторонам ее отделаны красным деревом, а необыкновенно удобная мебель, висячие лампы, ковры, бархат, зеркала, картины - все это заставляет забывать, что сидишь на пароходе, а не вошел в огромную гостиную. Внизу обеденная зала и буфет. В С.-Франциско, в день бала, в 9 1/2 часов вечера, в гостинницу, где мы собрались, явились депутаты с каретами и повезли нас на бал в Union Hall. Эта великолепно освещенная зала была украшена русскими и американскими флагами; на стенах в лавровых венках виднелась надпись имен судов русской эскадры. До ста канареек, развешенных по зале, заливались на все лады; говорят, что их перед балом держали 24 часа в темноте для того, чтобы при свете они сильнее пели.

Губернатор, два адмирала и офицеры национальной гвардии и флота встретили нас. Музыка заиграла “Боже Царя храни”, и открылся бал. Хорошеньких было много, нарядов изящных бездна, но всего более обратило наше внимание платье одной 15 летней девушки: она была одета в русский сарафан с бретелями; талия и бретели, из голубого атласа, были усыпаны звездами: юпка белая с поперечными красными полосами, - словом, из американского флага был сшит русский сарафан. Ужин был приготовлен для желающих от 10 ч. вечера до 5 часов утра. Говорят, что платили по 100 долларов, чтобы получить только билет на бал.

Недели через три мы получили приглашение на годовой бал в Сакраменто, данный по случаю выбора нового губернатора штата Калифорнии. Сакраменто, столица штата Калифорнии; до нее от Mare Island’а, около 80 миль рекою. Мы взяли коляски в Валехо и поехали в Бенишию, а там сели на пароход, который отходил в Сакраменто. Плавание рекою, да притом еще на американском пароходе, очень интересно и приятно. Река Сакраменто хотя не очень глубока и не широка, но течет на большом протяжении; берега ее низменны и покрыты растительностью. Пароход идет иногда так близко к берегу, что так и кажется, [65] что усядется на мель; а идет он полным ходом, т. е. по 14 узлов. Наконец, река до того делается узкою, что пароход останавливается и ожидает прохода встречного парохода, идущего из Сакраменто; река суживается на протяжении 7 миль, но ждать надо, потому что нет никакой возможности разойдтись двум пароходам. Мы ждали около получаса; наконец над зеленью вдали показалось облако дыма, и минут через десять пароход прошел у нас по борту. Дали ход; погода, до сих пор довольно сносная, совершенно испортилась: туман закрыл все, и я уже думал, что надо проститься с мыслью быть на бале; но к удивлению, мы не уменьшили хода, а продолжали идти полным ходом, как и прежде. Часу в восьмом пароход остановился; мы были в Сакраменто, но за туманом ничего не видали. Все каюты на пароходе были уже заняты пассажирами, едущими на бал из С.-Франциско, а потому надо было искать себе помещения в отеле. Нам рекомендовали Orleans hotel; до него оказалось лишь несколько десятков сажень; а за коляску с нас взяли 6 долларов! Но делать было нечего, - мы уже начинали привыкать к тому, что в Калифорнии жизнь вообще очень дорога и не жалуясь платили 2 долл. за мытье дюжины рубашек, утешая себя тем, что еда не дорога: фунт говядины стоил 2 1/2 сента, а потом, впрочем, дошел до 4; фрукты тоже дешевы.

Вечером в 11 часов я отправился на бал. Зала была убрана иностранными флагами, а у главного входа вместо драпри служил русский военный флаг вместе с американским; посреди их сверху спускался наш штандарт. Против входа, окруженные цветами, стояли музыканты. Офицеров с нашей эскадры было человек 15, но публики было много; бал был очень удовлетворителен и продолжался часов до 6 утра, при чем танцы и ужин не прерывались.

На другой день отправился гулять по городу. Он гораздо меньше С.-Франциско и служил некогда станцией для пароходов, возивших толпы авантюристов на золотые прииски. Теперь город поддерживает свое существование тем только, что в нем находится сенат штата.

Развлечением на Mare Island’е служила нам охота на косе за утками и куликами: против завода тянется длинная коса с озерками, болотами и трясиной, иловом, со всеми атрибутами дичи, которой здесь довольно много. За адмиралтейскими зданиями построены домики для служащих в нем; перед домиками разведены садики, и вот тут то мне показали колибри. Заметить их [66] между зеленью очень трудно, но когда они сидят на солнце, то перушки их так блестят, что невольно заглядишься. Они питаются соком цветов: всунув длинный носик в цветок, колибри поддерживают себя на воздухе беспрестанным маханьем крыльев, так что их трудно различить. Колибри не поют, а скорее трещат как кузнечик или жук.

В новый 1864 год нам объявили о производстве нашем в мичмана. На эскадре на праздниках устраивались театры, играли Женитьбу Гоголя и разные водевили. На “Калевале” после театра была живая картина: Россия в виде женщины указывала мужику на славу русского матроса, - и все это отражалось на американском флаге. Присутствующие дамы, американки, нашли, что Россия была очень хороша. После театра устроились танцы, потом дамы, по большей части здешние, т. е. с Mare Island’а, пили чай в капитанской каюте, а после вместе с адмиралом на катере поехали на берег. По бортам и на реях зажглись фалшфеера. Музыка заиграла “John Browns body”, и мы закричали ура. Так как это было неожиданно, то эффект был полный: дамы махали платками.

У Mare Island’а, дольше всех оставались корвет “Богатырь” и клипер “Абрек”; остальные же суда перешли в бухту Соусолито, в 4-х милях от С.-Франциско. Перед самым нашим уходом был обед у адмирала для портовых властей; на другой день вечером бал на “Богатыре”. Для этого орудия все были перевезены на нос; правая сторона шханец, до грот-мачты, была обращена в танцовальную залу и убрана флагами, левая - в залу для ужина, а каюта адмирала служила гостиной. Приглашенными были все наши знакомые Mare Island’ские дамы. Вечер совершенно удался, и многие из нас решили, что всего лучше не стоять в портах долго; тогда по крайней мере никого не знаешь, а потому и не жалеешь, что уходишь из порта. Где же простоишь два или три месяца, так свыкнешься, что прощаешься как с чем нибудь родным. Так было и с нами, когда мы уходили из Mare Island’s.

В С.-Франциско мы заходили за провизией и углем дня на четыре и потом перешли в бухту Соусолито, для учений и для того, чтоб спускать команду на берег. Шлюпки по очереди с разных судов ходили в С.-Франциско за провизией. Средний ход шлюпки под веслами до города был час десять минут, а под парусами 40 минут.

Февраля 19-го, в день восшествия на престол Государя [67] Императора, мы раздвечались флагами и салютовали. Крепость Алькатрас и американский пароход Шубрик, бывший тогда единственным военным судном на рейде, также салютовали, а последний и расцвечался флагами.

7 марта меня перевели на корвет “Рында*, который я оставил 11 марта 1863 г., а 9-го в полдень все суда эскадры развели пары и вышли в море, для эволюций. “Рында* и “Гайдамак* должны были составлять один отряд, а “Калевала” с “Абреком” другой; “Богатырь” должен был быть посредником. Но едва мы вышли в море, как засвежело, до такой степени, что пришлось прекратить пары и вступить под паруса. Три дня мы не выходили из рифов, так что об эволюциях не было и помина; днем только поднимались сигналы “держаться соединенно”, да ночью жгли Фалшфееры. На четвертый день достаточно стихло; по сигналу развели пары и начали эволюции с пальбой, продолжавшиеся два часа. После этого был поднят на адмиральском корвете сигнал “идти по назначению”. “Рында”, “Абрек” и “Гайдамак” пошли в С.-Франциско, а “Богатырь” с “Калевалой” остались в море. От порта мы тогда находились милях в 80.

12-го числа в 8 часов вечера мы стали на якорь после пятидневного практического плавания.

ОТ САН-ФРАНЦИСКО ДО РЕВЕЛЯ.

Марта 15-го 1864 года, в 7 часов утра, корвет “Рында” снялся под парами из Сан-Франциско, имея назначение зайдти на Маркизские о-ва и в порта южной Америки. Погода была пасмурная, моросило, но не смотря на это, вахта отстаивалась с удовольствием, в надежде, что все это сторицей вознаградится в будущем. Скоро погода поправилась, - мы быстро шли к тропику и невольно наслаждались сравнением этого плаванья с плаванием в Сан-Франциско. 19-го, к вечеру, задул пассат, но все еще не было так тепло, как ожидали, судя по плаванию в тропиках Атлантического океана.

Через несколько дней мы увидели судно, шедшее напересечку нам курса. Мы легли в дрейф, и с судна пристала к нам шлюпка, на которой приехал каптен, объявивший, что он страшно испугался, когда рассмотрел, что наше судно паровое, да еще и с орудиями... он принял нас за приватира [68] Южных штатов. Судно его было американское китобойное, имевшее груз 200 барилей китового жира; оно шло на Сандвичевы о-ва и уже два месяца как вышло из Перу. Месяцев 17 тому назад оно бежало от Алабамы.

В широте 2° 48' N, мы развели пары. По временам находили шквалы с дождем. Было жарко, матросы ходили босиком. У самого экватора получили легкий SO и прекратили пары, но подвигались гораздо медленнее, чем с NO пассатом. Только 1-го апреля установился настоящий пассат, выведший нас из неподвижного почти положения, - мы побежали по 8 узлов. На другой день мы увидели Нукагиву и легли в дрейф, не решаясь идти ночью. Утром развели пары и пошли ко входу.

Остров Нукагива вулканического образования; он перерезан весь горами, которые далеко выдаются в море, расходясь как бы радиусами от общего центра, средины острова. Между горами образовались долины, более или менее плодородные, населенные разными племенами. Такую то долину представляет собою бухта Тайо-хай, где горы так столпились, что оставляют немного места для растительности, которая красиво раскинулась по берегам бухты. Лес, из кокосовых пальм, хлебных деревьев и разных тропических растений, покрывал их; несколько европейских домиков выглядывали из-за зелени; по правой стороне бухты на горке у казармы развевался французский флаг. Мы подошли довольно близко к берегу и бросили якорь. Скоро на шлюпке пристали к корвету два француза и объявили, что на острове оспа и что нельзя съезжать на берег. “Уж не хитрость ли это, думали мы, не боятся ли они, что у нас разрыв с Франциею; ведь сюда вести не скоро доходят”. Досадно было, пробыв в море столько дней и видя берег, любоваться им только издали. Чтобы убедиться самим в истине неприятного для нас известия, мы хотели отправить свой катер на берег, но он не успел еще отвалить, как с берега подошла шлюпка под французским флагом. На ней приехал резидент M-r Rousseau с жандармом. Резидент - толстенький старичок, уже двадцать лет живущий на острове. От него мы узнали, что в прошлом году перуанские суда, хитростью заманив к себе дикарей с разных островов, увезли их в Перу и продали в неволю. Французское правительство преследовало эту продажу, заставив перуанцев перевести сюда нескольких нукагивян, так как всех собрать не удалось, потому что многие были проданы на далекие плантации. Вместо пользы, мера эта принесла еще больший вред: по дороге [69] канаки захворали оспою, 7 человек умерло, а остальные заразились. Когда свезли их на берег, то поместили в госпиталь; но по вечерам они убегали из него и прятались по казам (домам). Когда кто либо из них умирал, над покойником плакали, целовали его, и таким образом вся родня его быстро заражалась. Оспа, никогда прежде не бывавшая на острове, теперь как пожар охватила все народонаселение: целые семьи вымирали до последнего человека, и народонаселение, которое считалось до 2000 слишком, дошло до 1300 человек.

В самой бухте жителей до 100 человек. Здесь-то Французы хотели образовать свою колонию, и, как всегда у Французов, колония началась с солдат: их поместили здесь до 2000; но колонизация не удалась потому, что сюда ничто не привлекало судов, - заходили разве запастись свежей провизией. Предметом торговли прежде было сандальное дерево; но оно вывозилось без всякого расчета на будущее, так что его теперь очень мало. Французы, наконец, переехали в Таити, оставив в Нукагиве резидента, да при нем трех жандармов. Оспа свирепствовала шесть месяцев тому назад, и 20 дней прошло с тех пор как был последний больной; а потому на корвете решили команду не спускать на берег, дозволив съехать только офицерам.

На берегу, как водится, нам сначала показали казарму и пустой дом, прежде бывший квартирой офицеров. Европейцев, живущих в Нукагиве, человек 15: епископ, три монаха, четыре сестры милосердия, резидент, три жандарма, да три человека матросов с судов. Епископ живет в довольно хорошеньком доме, совсем окруженном пальмами и тропическими деревьями; но по всему видно, что все приходит в разрушение: забор у сада во многих местах обрушился, аллеи заросли гуявами и колючей травой. Казармы также полуразрушены. Об остальных домах европейцев хорошего сказать тоже ничего нельзя. Есть здесь, впрочем, школа, в которой сестры милосердия учат девочек, а монахи - мальчиков; есть и лавочка, которую содержит отставной французский матрос, у него покупают дикари коленкор, бусы, стеклянные пряжки; но все это ужасно дорого, чуть ли не на вес золота.

От казармы мы пошли по берегу. Аллея из тропических деревьев, очень похожих листьями на нашу липу, только с громадными желтыми цветами, тянулась вдоль него. Мне досадно было смотреть на эту длинную и тщательно выложенную каменьями аллею. Эта искусственная обстановка не нравилась мне, - я просто [70] хотел походить по месту нетронутому, где бы тропическая природа сама высказалась во всей своей силе и красоте. Мы проходили мимо нескольких каз: дикари весьма любезно махали руками и криком приглашали нас зайдти. Казы построены из бамбука на каменном фундаменте; одна сторона дома идет отвесно и не имеет никаких отверстий; противуположная вся открыта, и крыша с этой стороны поддерживается несколькими бамбуковыми шестами. Фундамент выдается перед домом, на нем на корточках сидели несколько дикарей; все они были татуированы, а одежда их состояла из одной только перевязи. Женщина месила тесто из хлебного плода; ребятишки смотрели на нас, прячась за старших; несколько собак да свиней разгуливало около казы. Мы вошли в нее. Пол в самой казе весь выложен камнем; вдоль всей казы в половину ее ширины положена циновка; на нее-то ложатся дикие, так чтобы иметь ноги постоянно на каменьях; вдоль стены стояла пика из железного дерева, да висело 6 или 7 кремневых ружей. Хотя огнестрельное оружие завезено сюда давно, дикари все еще боятся его: когда ведут войну, то садятся в кусты и не открывают огня, пока кто нибудь не выстрелит; если прибавить к этому, что они стреляют на большом расстоянии, то можно судить, как действительна такая стрельба.

Посмотрев казу, мы пошли далее по аллее. Наконец она свернула в сторону в глубину острова, к селению нукагивян, в этот лес кокосовых пальм, которые виднелись еще с корвета. По дороге мы встретили двух или трех канаков; оспа почти на всех оставила свои следы; а то право, многие из них были бы очень красивы. В селении казы такие же, как и та, которую мы осмотрели. Некоторые из женщин одеты в блузы, другие просто завернуты в белые простыни; но вся одежда смотрит ужасно потертою, потому что все это носится, никогда не снимаясь, - только отправляясь купаться, женщины моют ее. Я видел двух женщин весьма хорошеньких; в движениях их проглядывала какая то грация, какая то змеиная вертлявость; темный цвет тела вовсе не дизгармонирует с черными как смоль волосами и глазами как горящие угольки. Сложены каначки очень хорошо; они татуируют только ноги, и руки, на губах делают поперечные полоски. Татуируются особенного рода травой: прежде накалывают тело ракушкой или чем нибудь острым, а потом втирают траву, смятую как шпинат, под кожу. Накалывание около губ и ногтей, как они говорили, очень больно. [71]

Около дороги росли апельсины, кокосы и разные другие плоды; первых мы сами достали, но чтоб добыть вторых, надо было прибегнуть к помощи канака. Он очень скоро взлез на дерево и сбросил вниз штук шесть кокосов. Чтоб открыть кокос, канак воткнул в землю палку, другой конец которой был заострен; канак начал бить кокосом об острый конец палки, при чем снимались волоса с кокоса; когда он остался в одной скорлупе, канак взял камушек, околотил кокос кругом у вершины, скорлупа треснула, канак снял ее как крышку чашки и подал нам. Мы с удовольствием выпили приятного и сладкого кокосового молока; в орехе его до двух стаканов.

Целые дни проводил я на берегу, купаясь и гуляя, гуляя и купаясь, и только к вахте являлся на корвет. От кого то из наших я узнал, что недалеко есть железный ключ, который бьет из земли. На другой день я отправился туда. Тропинка, сначала очень заметная, начала разветвляться, и я совсем бы заблудился, если б не встретил канака, которому дал немного табаку и просил провести на ключ. Канак оказался хорошо говорящим по английски и объяснил, что четыре года служил на китобое. Тропинке все суживалась; но заметно было, что прежде здесь была широкая дорога; теперь гуявы и колючая трава поросли везде. Гуявы - это яд для растений в тропиках: это небольшое дерево, покрытое довольно вкусными плодами, так быстро размножается, что заглушает всю остальную растительность, и никакими средствами его нельзя истребить. Колючая трава была привезена на остров каким то капитаном для изгороди; но она быстро разрослась по всему острову. Местами виднелись довольно часто разрушенные фундаменты, каменные заборы и даже пустые казы. Все эти остатки как бы сами говорили, что некогда тут было густое и богатое народонаселение, но оно все вымерло. При Крузенштерне (в 1804 году) жителей здесь было до 18 000, а теперь только 1300 человек. Эта не та уж Нукагива, которую видел Крузенштерн и другие путешественники; жизни почти не видать. А между тем тут для поддержания ее и работать не надо, - природа в изобилии кормит человека: апельсины, кокосы, плод хлебного дерева, - который, будучи сжарен, совершенно имеет вкус хлеба, - и другие тропические плоды. Голода быть не может: хлебное дерево дает три раза в году плоды, а излишек от употребления складывается в кучи и покрывается листьями; плоды, собранные четыре года тому назад, также вкусны, как только что сорванные с дерева. Из животных свиньи и куры в изобилии, [72] первые в особенности. Диких свиней, диких кур и голубей очень много; охота за ними, как говорили французы, очень хороша... Ключ, к которому мы наконец пришли, оказался на топком грунте; в одном месте, обложенном каменьями, булькала вода; я попробовал ее, - на вкус она похожа как бы на соду.

Возвращаясь от ключа, мы встретили короля Нукагивы; его зовут Муона - т. е. океан; он - молодой человек, лет 23-х, и был бы недурен, если б не оспа; король говорит кое-как по французски и хорошо по испански, - четыре года провел он в училище в Вальпарайзо. Французы называют его le grand chef de l’ile; он получает от французского правительства 3000 франков жалованья в год. Король пригласил нас зайдти к нему; дом его снаружи похож на европейский. Он видимо обрадовался нам и на ломанном французском языке просил быть у него, как на судне. Комната, в которой мы сидели, была оштукатурена; посреди стоял стол, около него несколько стульев; на стене портрет короля в юности, писанный масляными красками, а против портрета картина, представляющая волков, нападающих зимой на сани, - эту картину какой то русский подарил королю в Вальпарайзо. В комнате сидел еще метис нукагивец, от испанца и нукагивянки. Король угостил нас сначала джином, а потом кокосовым молоком, приговаривая чуть ли не постоянно; “faites comme vous etes a bord, comme vous ites a bord”.

- Знаете, я вам скажу правду, - сказал он, обращаясь к нам; прежде канаки смотрели на европейцев как на богов, но с тех пор как с ними начали поступать так, как прошлого года перуанцы, - они не любят европейцев и в особенности испанцев. Канаки кроткий народ; они вас не тронут днем, но ночью я не ручаюсь, канак из за куста нападет и убьет вас. Впрочем, тут в бухте безопасно; это там, внутри острова и в других бухтах.

- Какое безопасно, вмешался метис; в прошлом же году убили и съели трех французов в этой же бухте.

- Это неправда, возразил король; когда ведут войну, то едят пленных, а белых давно уже не ели.

- Но я очень хорошо помню, что в прошлом году съели трех французов, опять повторил метис, - и еще даже несжаривши их.

- Нет, нет, это неправда, с досадою говорил король. Метис видимо не хотел более спорить, раскланялся и ушел. [73]

- Чтоб вести войну между собою, продолжал король, начальники племен приезжают спрашивать у меня позволения; но с тех пор как они сами выделывают из кокоса водку, уважение заметно уменьшилось. И хотя делать водку табу (т. е. запрещено), но все таки делают; перепившись, начинают драться, а там приходят просить позволения вести войну.

Посидев немного, мы простились с королем и отправились на корвет. Смотрим, идет тот же метис; оказалось, что за ним послал король. “Он сегодня пьян”, сказал метис с добродушным смехом; слова эти видимо относились к королю. Наша шлюпка стояла у пристани и ревизор брал последние мешки с сеном для коров и баранов. Французы привезли нам апельсинов да двух уток... Мы снялись с якоря. Серые обрывистые горы Нукагивы начали оставаться по очереди за кормою. Океанская зыбь встретила корвет; в 8 часов остановили машину и, распустив паруса, полетели с пасатом на Таити. Ночью, однако, легли в дрейф, чтобы к о-ам Помоту подойдти с рассветом, так как они коралловые и открываются только в очень недальнем расстоянии.

Утром мы увидели острова. Корвет лег в дрейф против острова Аура и послал катер на берег. Я также поехал. Пристать к берегу было довольно трудно: перед островом идут коралловые рифы, о которые разбивается бурун. Надо ловить момент, чтоб выскочить на риф, покрытый на полфута водою, а то один или два удара катера о риф, и от шлюпки останутся лишь одни доски. Когда мы выскочили из катера, бурун ходил почти по пояс, но вода была теплая. От рифа к берегу тянулась отмель, покрытая несколькими дюймами воды. Берег был весь намыт кораллами. Мы хотели пройдти в лагуну; но как пройдти? гуща деревьев такая, что не приведи Бог; мы, однако, не испугались и начали прокладывать себе дорогу по кустам. Двигались шаг за шагом, идя на расстоянии полутора или двух фут от земли, по сучьям; исцарапали себе лица, руки и ноги; взлезали на деревья, чтоб определить направление, по которому следовало идти к лагуне; наконец таки вышли.

В лагуне также ходили буруны и разбивались о рифы. В воде лежали раковины, как казалось, всех цветов, но только что вынимали мы их из воды, как они теряли цвет. Это были молюски разных цветов в белых раковинах. Я бродил в воде; кто забрался на кокосовое дерево и бросал вниз кокосы; кто внизу освежался молоком. Растительность вокруг лагуны [74] необыкновенно густая; но деревья какие то все хрупкие: по виду и здоровое дерево, покрыто листьями, а взлезешь на толстый сук и с суком валишься. Мы не видели никаких следов жителей. Кажется, лес этот находится в первобытном состоянии. Пока мы сидели и ели кокосы, смотрим - со всех сторон атакуют нас земляные раки, сидящие в раковине и тащущие за собою свой дом: они подползли к кокосам, из которых молоко уже было выпито, и ели орех. Потом нашли мы у берега необыкновенно странную рыбу: точно лицо человека, нос, глаза, рот, уши; но возьмешь ее в фуражку с водою, она вдруг выпустит воздух и сделается небольшой обыкновенной рыбкой. Посидев у лагуна, мы пошли обратно к берегу: ни корвета, ни катера не было видно; через полчаса, однако, первый показался, он лавировал вдоль острова; а потом отыскали и катер, нашедший более удобное место у рифа. Наконец с корвета выпалила пушка, требовавшая нас к борту. В 7 часов мы возвратились на корвет, усталые, мокрые, исцарапанные, но чрезвычайно довольные всем виденным. Корвет снялся с дрейфа и пошел прямо на Таити.

10 апреля, в 7 часов вечера, мы входили на рейд Папьете. Луна освещала вход, который довольно труден, потому что лежит между коралловыми рифами. Так как мы пришли из Нукагивы, то нам запретили иметь сообщение с берегом и обещали, что завтра приедет коммисия de sante, чтобы решить как долго нам следует держать карантин. Действительно, на другой день нам разрешили съехать на берег. На рейде стояло два французских транспорта, фрегат Isis, корвет Adorante, авизо Latouche-Treville да несколько американских китобоев.

Я еще не видел ни одного острова в тропиках так густо покрытого растительностию, как Таити; все прибрежье, которое верст на пять отстоит от гор, и самые горы покрыты сплошь зеленью. Остров вместе со всем архипелагом Общества находится под протекторатом французов или, вернее, составляет французскую колонию. Жандармы в аксельбантах, солдаты и матросы встречаются на каждом шагу. Мы познакомились с американским консулом M-r Vandor’ом; он венгерец и был взят в плен русскими в венгерскую кампанию; он повел нас показывать город (Папьете), который, раскинувшись по берегу всей бухты, кажется довольно большим. Мы начали с дворца королевы Помаре; ей строится теперь новый дом с колоннами; старый же дворец очень похож на дом Петра Великого в [75] Петергофе. Говорят, что в этом дворце французский адмирал заставил королеву подписать просьбу о протекторате, и когда она отказывалась, то для примера приказал пустить с фрегата ядро, пролетевшее у самого дворца. Далее нам показали дом губернатора и парламент, где собираются вожди канаков, - это довольно красивое здание, построенное из кораллов. Остальные дома, - казармы, магазины, кофейни и т. п. Казы таитян расположены довольно далеко от берега. Они построены на каменном фундаменте, имеющем вид элипса; от фундамента идут вертикальные жерди из тростника, но не всплошную, а в некотором расстоянии друг от друга, для вентиляции. Крышу составляет переплет из листьев, хорошо защищающих дома от жара и дождя.

Наружность таитян более привлекательна, чем нукагивян: здесь не встретишь таких расплывшихся носов, как там; к тому же я не видел здесь ни одного канака с татуированным лицом, хотя ноги у иных татуированы. Все они почти одеты; женщины совсем не татуируются и, переняв от французов страсть к щегольству одеждой, одеваются хорошо. Свобода нравов служит им средством к этому. Французов, однако, таитянки не любят и предпочитают им англичан, американцев, да русских. Пребывание тут “Рынды” в первое кругосветное плавание, в, 1860 г., оставило по себе добрые воспоминания, и служащие тут рассказывали нам, как весело проводили они время, когда стоял здесь русский отряд.

Я вспомнил, что Гумбольт в Космосе говорит о потухшем кратере Таити, который образовал озеро, в 33 милях от Попьете. Поездка туда, кроме удовольствия посмотреть озеро, представляла и случай видеть и страну, и жителей. Я и доктор С. наняли себе лошадей и отправились в 6 часов утра. Солнце только что всходило, роса густо покрывала землю; понятно, почему тут и без дождя растительность так хороша и зелена. Виды менялись, поражая по очереди своею красотою. Дорога то входила в кокосовую рощу, то подымалась в гору, обрывисто спускаясь ко взморью; то проходила у самого берега. Разные деревья, их яркая зелень, красиво видневшийся остров Эймео и утренняя прохлада, - все это составляло обстановку, которою нельзя было не увлечься.

Мы проехали деревню Фааа. Казы таитян расположены по обеим сторонам дороги и отстоят недалеко друг от друга. Было довольно жарко; все жители были внутри каз, двери которых были завешены какой нибудь тряпкой; однако топот лошадей заставлял иногда высунуться любопытную голову. Иногда [76] встречались и дома европейцев, поселившихся тут плантаторами. Они разводят кофе, сахарный тростник и недавно напали сажать хлопок. Земля необыкновенно плодородна и вполне вознаграждает труд. Проезжая мимо католической церкви, мы заехали к монаху; он очень нам обрадовался, показывал свой дом, угостил папаем (плодом, похожим на дыню), бананами и кокосами. Далее дорогу довольно часто пересекают реки, а местами деревья сходились так близко, что образовывали что-то в роде аллеи; апельсинные деревья встречались очень часто, а гуявы росли почти везде. Иногда из кустов выскакивала дикая курица, иногда свинья, испуганная топотом лошади и быстро исчезавшая в кустах. Деревни встречались нередко. Проезжая грот Еина файро, мы сошли с лошадей; отвесная скала вдруг делала углубление и образовывала грот, который с виду казался небольшим, но брошенный камень разуверял в этом: никто не мог добросить камня до конца грота; бока его покрыты паразитами и вьющимися растениями; с горы каплет так сильно, что в гроте можно взять отличнейший душ.

Наконец мы добрались до дистрикта (на которые разделено все прибрежье) Паперари и явились к M-r Buchin’у, к которому имели рекомендательное письмо из Папьете; он нас принял необыкновенно радушно. Жена его креолка, довольно хорошенькая, говорит хорошо по Французски. Нам сейчас же сварили кофе и отвели отдельные комнаты, а в 6 часов накормили обедом. Мы объявили хозяину, что хотим завтра отправиться на озеро, но он уверял нас, что мы так утомлены, что завтра не будем в состоянии подниматься на озеро; взамен этого он предлагал на шлюпке съездить в пост Торовао, который лежит на перешейке, соединяющем два полуострова, из которых состоит Таити. На утро мы вполне согласились с нашим хозяином, потому что ребра напоминали нам, что мы проехали 33 мили.

M-r Buchin - плантатор, т. е. разводит кофе, и недавно занялся разводкой хлопка; обращики его были посланы на рынки и везде получили одобрение. Кустики, посаженные 4 месяца, уже приносили плоды. Дом его стоял недалеко от взморья; с веранды виднелись кокосы у берега и постоянно раздавался шум прибоя о коралловые рифы, окружающие остров; небо было необыкновенно ясно. Мы с удовольствием посидели на веранде.

В Торовао мы ехали на шлюпке вдоль берега; наконец, обмелело так, что гребцы (таитяне) выскочили из шлюпки и потащили нас. Острые гребни гор были покрыты кудрявою [77] растительностию; железное дерево, в роде плакучей ивы, красиво спускало свои ветви к воде. Долбянки канаков очень узки и вертлявы; чтобы они не перевертывались, то к ним, как противовес, приделывают длинное бревно, укрепленное параллельно самой лодке, в расстоянии около сажени от ее борта; бревно это лежит на поверхности воды. Долбянки так узки, что рядом нельзя сидеть в них двоим. После трехчасового плавания мы вошли в бухту фаэтон. Много бухточек окаймляло берег; направо виднелся лес панданусов, листьями которых кроют тут дома. Пост Таровао был построен во время занятия острова французами; начальник поста очень любезно принял нас и показал нам форт, где были посажены на десятилетнее заключение два капитана перуанских судов, за увоз дикарей с островов. Вечером мы вернулись к Buchin’у и на другой день, в седьмом часу утра, поехали на озеро. Дорога сворачивала в ущелье, ведущее во внутрь острова, и уже из этого ущелья надо было подниматься на озеро. Мы ехали со всеми удобствами, целым кортежем: кроме двух проводников, канак нес за нами, на бамбуковой палке, поросенка, предназначенного быть изжаренным на озере; потом шла женщина, для ловли шримсов (маленьких раков), и два мальчика бежали за нашими лошадьми, припрыгивая и напевая: “John Brown’s body”. Наконец, лес гуявов начал редеть; появились громадных размеров деревья, корни которых поросли паразитами. Тропинка извивалась, корни дерев переползали через нее; местами она выходила на площадку, где росли апельсины и гуявы. По склонам горы встречались дикие бананы; их нельзя есть сырыми, но жареные они имеют вкус сладкого картофеля. Лучи солнца еще не проникли в ущелье, но освещали вершину горы, у подошвы которой мы ехали. Речка, которую мы несколько раз пересекали, то была гладка как зеркало, то журча, струилась между каменьями, образуя каскадики. Всякий раз, что мы переезжали речку, старуха ловила нам шримсов. Кусты травы “обуя”, в которой мы часто ехали, до того высоки, что покрывали меня с лошадью, и чрез их гущу ничего не было видно. Мы остановились, чтоб бросить взгляд на ущелье: правый утес гребня, - слегка загнувшись, подходил к левому; местами сквозь гущу зелени пробивался жаркий луч солнца. Наконец, проводники объявили, что далее нельзя ехать верхом, а нужно подниматься пешком в гору. Подъем этот местами был уже чересчур крут. В банановом лесу канаки показали нам трещину, куда бросали мертвых, да еще [78] два склада каменьев по дороге, за которыми защищались канаки, когда французы занимали остров.

После часовой ходьбы, наконец, мы поднялись на гору. “Папе, папе”, кричал проводник, т. е. вода, вода. Через зелень увидели озеро, вода в котором, по отражению, тоже казалась зеленого цвета. Горы, густо покрытые зеленью, обступали озеро. На вершине одного из пиков легло облако. Канаки, между тем, начали готовить нам завтрак: бедного поросенка закололи какой-то колючей травой, развели огонь на камне и на нем положили поросенка, закрыв его банановыми листьями и зеленью. Шримсов живыми положили в бамбуковый шест, заткнули листиками и положили в огонь, так что они должны были изжариться в собственном соке. Как поросенок, так и шримсы оказались очень вкусными. Во втором часу мы начали спускаться с озера, и к вечеру были у Buchin’а; он нас ждал и просил ехать с ним к Стюарту, плантатору, хотевшему познакомиться с нами. Стюарт англичанин и приехал для разводки хлопка, агентом от компании, основной капитал которой - 100 т. ф. ст. Он оказался весьма милым и любезным человеком, и мы не скучая провели у него время. На другой день хотели уехать, но он решительно не пускал нас; любезностям не было конца, и нам пришлось остаться еще на один день. День этот провели, гуляя, купаясь и наслаждаясь природою, и только на завтра добрались до Папьете.

Что сказать о торговле Таити? разве только то, что с острова хорошо сбываются в Калифорнию апельсины, сотня которых с упаковкою стоит 4 доллара.

21-го апреля корвет наш пошел в Вальпарайзо; выйдя из Таити, мы скоро потеряли пассат и вообще шли очень плохо: ветер то задувал, то снова стихал, но мы утешали себя тем, что, увеличивая широту, получим свежие W-ы, с которыми и полетим. Но вышло иначе; ветер задул от O и вскоре так засвежел, что вогнал нас во все рифы, а наконец пришлось закрепить и фор-марсель; поддавало беспрестанно и палуба пропускала воду так, что все это время койки почти у всех были мокры. В 20 дней мы прошли всего тысячу миль с небольшим; наконец задул ветер, сначала от N, а потом и от W. Много птиц летело за корветом - альбатросы, морские голуби и чайки. Мы ловили их на удочку.

2-го июня бросили якорь в бухте Консепшен. Хотя бухта и носит название Консепшен, но город этого имени стоит в [79] 10 милях внутри страны. При бухте же только маленький порт Талькохуано, более всего посещаемый китобоями. В Талькохуано дома все одноэтажные, потому что здесь бывают землетрясения. Из внутренности страны везут сюда шерсть и хлеб, отправляемые на судах в Англию или в Соединенные штаты. Народ, по большей части, очень ленив и беден. Климат превосходный, земля чудесная. Мы были в самое дурное время года, и то выдавались прекрасные погоды.

Я поехал в Консепшен, куда из Талькохуано ходит дилижанс. Дорога идет, по большей части, по низменности; но внутренность страны возвышена. В дилижансе я хорошо познакомился с одним чилийцем, говорящим хорошо по английски. Он говорил, что республика Чили образовалась на началах древней испанской конституции, и потому нуждается во многих переменах. Духовенство сильно действует на простой народ, возбуждая фанатизм в громадных размерах; всякий гражданин республики должен непременно исповедывать католическую веру. Прежнего президента, Мента, очень хвалят: он улучшил сообщения, провел железные дороги и в особенности обратил внимание на образование народа; нет ни одного чилийца, который бы не умел читать и писать.

Наконец, показалась Био-био, река, при которой стоит Консепшен. Город невелик, но все-таки вдвое больше Талькохуано; первое, что бросается в нем в глаза, - необыкновенно правильные улицы, бульвар с тополями или alameda, plaza с красивым сквером. Женщины очень похожи на испанок, - те же большие, черные, блестящие глаза, тот же страстный взгляд, та же мантилья и вуаль вместо шляпы, та же воздушная, колеблющаяся походка, - словом, мне все напоминало Кадикс, с тою только разницею, что в Кадиксе дома красивее и богаче, а здесь здания одноэтажные, из страха землетрясения. Страна очень мало населена. Из минералов есть золото, серебро и медь. Золото находится в 20 милях от Консепшена, но прииски небогаты, так что едва вознаграждают труд; зато серебряные руды богаты. В Сант-Яго, говорят, есть владелец приисков, получающий ежемесячно 50 000 долларов.

Через неделю корвет наш перешел в Коронель за углем, потому что в Талькохуано его нет, а тут угольные копи самые богатые в Южной Америке; отсюда уголь идет на почтовые суда; качеством он не уступает австралийскому и стоит очень дешево - 5 дол. за тонн. Я спускался в каменноугольную шахту. [80] Она идет на 444 фута в глубину. Паровая машина поднимает ящики с углем и опускает пустые. Инженер повел нас по галереям, которые тянутся на 2700 футов в длину. Главная галерея довольно - просторна; в ней положены рельсы, по которым, на тачках, катятся ящики с углем, толкаемые рабочими. Из главной галереи мы повернули в боковые, которые гораздо ниже. Приходилось нагибаться и во многих местах ползти чуть не на четвереньках, а в некоторых местах идти по колено в воде; наконец, дошли до места работ. В каждой галерее работают не больше двух человек, а чаще один, с особенными лампами для предохранения от взрыва.

12-го июня мы вышли из Коронеля, чтобы идти в Вальпарайзо; но ветер, при довольно большой зыби, дул от N, так что предстоявшие нам 280 миль мы могли одолеть только в четыре дня. Машина не выгребала, и пришлось лавировать под парусами. Говорили, что простоим в порте дня три, чтобы только взять провизию и уголь, потому что рейд худо закрыт, и суда на нем почти всегда стоят на трех якорях. Вечером, однако, пришел почтовый пароход и привез следующее предписание: зайдти в Нью-Йорк к находящейся там эскадре и, если не будет особенных поручений - следовать в Россию. Клипер “Гайдамак” шел также в Россию; он был в Калао, и чрез три дня должен был придти сюда.

Я поехал в Сант-Яго по железной дороге. Сант-Яго называют Парижем Южной Америки, - это самый фешенебельный город, куда приезжают здешние богачи проживать свои деньги. Железная дорога, длиною в 114 миль, проложена через горы; местами встречаются тонели, из которых самый длинный 55 секунд; до половины пути, т. е. до станции Яй-Яй, дорога не живописна, но за этою станциею она поднимается на гору Monte-Negro, потом спускается в лощину и лепится около самого ската горы, так что с одной стороны гора, а с другой, футах в двух, крутейший обрыв в долину. В одном месте видны Кордильеры; они все были покрыты снегом; правда, тогда было самое холодное время, но и летом снег на них не стаивает. Вся железная дорога стоит 12 мил. долл. Цены на ней не слишком дороги: в первом классе 5 дол., во втором - 4 и в третьем - 2% дол. (дол. чилийский 1 р. 28 к.). Вечером были в итальянской опере. Театр маленький; давали оперу Верди: Bal de masceras, прошедшую довольно хорошо. Туалеты дам необыкновенно роскошны; мундиров же совсем не видать. На другой день мы встали [81] в 7 часов утра, для того, чтобы до поезда, т. е. до 10 час., осмотреть город. Улицы в С. Яго довольно чисты, но не очень широки; есть много красивых зданий и хорош бульвар Alamedda. Видели собор, где недавно сгорело 2300 женщин. Это случилось в праздник Богородицы, когда чилийки, страшные фанатички, все идут в церковь. Пожар начался сверху: когда начали гореть алтарь и верх храма, народ бросился в двери; при этом одна женщина упала, а толпа, напирая, свалила и других, так что в дверях образовалась целая живая баррикада, не дозволявшая отворить дверей. Трубы, проводящие парафин, начали лопаться, и огненный дождь шел парафиновыми каплями на столпившихся женщин. Что всего ужаснее, - все это было видно снаружи, а помочь не было никакой возможности. Если кто нибудь вне церкви протягивал руки, чтобы вытащить кого нибудь, то десятки рук хватались за него, и он также погибал. Чтобы отпереть двери и расчистить этот узел, у живой женщины (как рассказывали чилийцы) вырывали руки и ноги. Скоро обрушился потолок и покрыл собою тех, которые не успели еще сгореть, но которых было, конечно, немного. Спаслось однако до 500 женщин, успевших выбежать в двери до этого несчастного случая, да еще священники, вышедшие чрез дверь из алтаря. Народ негодовал на священников, которые, не заботясь о жизни своих ближних, даже не указали двери, ведущей из алтаря, через которую могли бы спастись хоть несколько человек. Были семейства, члены которых все без исключения сгорели в церкви. Архиепископ хотел возобновить собор, но народ требовал, чтобы его сломали до основания и развели тут сад. При мне доламывали соборные стены. Нечего и говорить о громадном числе костей и человеческих черепов, найденных под развалинами.

3-го июля мы снялись из Вальпарайзо. Клипер “Гайдамак” ушел в тот же день. 19-го июля вечером вошли в Магеланов пролив и хотели стать на якорь в Mercy-bay, но темнота помешала увидеть острова у входа, а потому всю ночь шли самым малым ходом по проливу. Виды грандиозны, но мрачны: по обе стороны высокие, обрывистые горы, покрытые снегом; местами между гор глетчеры; но все страшно голо, не видать деревца, точно идешь по аллее из снеговых гор. 21-го июля утром бросили якорь в Sandy-point, чтоб нарубить дров для машины. Sandy-point - маленькое чилийское селение, существующее собственно только для того, чтобы занимать территорию. Мы были [82] очень любезно приняты начальником поста, предложившим нам готовые дрова, так что пришлось только перевозить их на корвет. Эта часть пролива совсем противуположна первой: местность, кое-где лесистая, по большей части низменна, и в ней то прилегают эти громадные степи, пампосы южной Америки. Здесь мы видели живых гуанаков (породы ламы), очень красивых и кротких животных с необыкновенно мягкою шерстью. Из Sandy-point мы зашли в Grigory-bay, чтобы с попутным течением пройдти так называемую первую узкость, в которой бывает противное течение до 7 узлов. На карте милях в 3-х от берега бухты назначено было селение патагонцев. Мы хотели его отыскать и отправились на берег. Мы бродили по кочковатому пампасу, поросшему сухой травой, и так как стемнело, то нам пришла мысль позабавиться - зажечь траву; ветер раздувал огонь, и через полчаса пожарище занимало около полумили. Освещенные этим заревом, мы шли дальше; некоторые из нас говорили, что слышали собачий лай, но сколько ни шли мы, ничего не открывалось: перевалишь через один гребень горы, а там снова тянется однообразная, бесконечная пампа. Сделалось наконец так темно, что “хоть глаз выколи”; мы решили вернуться и, поблуждав порядком, усталые до смерти, наконец приплелись к катеру. В ту же ночь (с 25 на 26 июля) мы вышли из Магеланова пролива и поставили паруса. Корвет “Рында” точно обрадовался старому знакомому, Атлантическому океану, и в крутой бейдевинд с заполаскивающим гротом шел по 10 1/2 узлов: в неделю мы сделали более 1 1/2 т. миль; но 3 августа вдруг засвежело так, что пришлось остаться под одною штормовою бизанью и закрепить руль. Мы были тогда на параллели Монтевидео.

На другой день стихло; мы снова пошли хорошо, и дня через четыре вошли уже в тропики; небо было необыкновенно хорошо, воздух легок и приятен. Встретив купца англичанина, мы легли в дрейф и послали к нему шлюпку, узнать новости из Европы. Газеты привезли от июня.

15-го августа в полдень бросили якорь перед Перпамбуко, после 43 дневного перехода из Вальпарайзо; мы стояли в открытом океане милях в 4-х от берега. “Гайдамак” еще не приходил, но в газетах здешних мы прочли, что он, после 40 дневного перехода, бросил якорь в Бахии. На другой день мы пошли, под проводкой начальника лоцманов, к городу, [83] чтобы встать на внутренний рейд за скалу и отшвартовиться там. На баре в полную воду было 15 1/2 фут.

Здесь жара страшная, так что от 8 ч. утра до 4-х приходилось сидеть на корвете. Город довольно большой, имеет 80 тысяч жителей, но движения мало видно. Дома построены совсем не по климату, 4-х и 3-х этажные; улицы узки и грязны; помои выливают из окон, так что легко прохожему попасться под ушат - и после всего этого еще удивляются, что здесь господствует желтая лихорадка. Вообще стиль города очень похож на Кадикс и узкие переулки Севильи. Походив по городу, мы отправились обедать в отель и заплатили за обед 2000 рейсов! Не правда ли, странная монетная единица... на нее ничего нельзя купить, да и монеты такой не существует, - самая малая есть в 40, 80 рейсов. Мексиканский доллар в 1 р. 33 к. имеет 2000 рейсов.

Дня через три мы были приглашены к нашему консулу, г. Баросу. Коляски ждали нас на пристани и мы поехали прокатиться сначала за город. Места чудесные, довольно много каналов, загородные дома очень богато и со вкусом построены. Г. Барос бразилец и живет на даче, потому что доктор предписал его жене лечиться морским воздухом. Нас ждал стол, уставленный всякими тропическими плодами, сладостями и винами. Все почти говорили по французски, но часто в языке слышались и португализмы. Португальцев здесь терпеть не могут, но вообще любят иностранцев. Бразильянки очень худощавы, цвет лица необыкновенно темный, и хорошеньких я не видал. Вообще жители, как бразильцы, так и негры, очень худощавы; должно быть, тропики действуют изнурительно. Мне объяснили, почему город так пуст: теперь все землевладельцы живут в своих поместьях и наблюдают за плантациями, а когда сбор сахарного тростника окончится, Пернамбуко оживет и сделается настоящим торговым городом. Главный вывоз отсюда составляет сахар и кофе, а в последнее время, по случаю войны в Соединенных штатах, вывозился и хлопок. Здесь существует невольничество, и нет ни одного белого, у которого бы не было невольника негра. Негр стоит 4000 фран. Чем он белее, тем дешевле, чем чернее, тем дороже. Это объясняется тем, что полубелые сбегают с плантаций и поступают волонтерами в армию; после 2-х летнего пребывания в полку их совсем узнать нельзя, между тем как черных в солдаты не принимают, подозревая в них беглых невольников. [84]

Чтоб осмотреть плантации, я отправился 21-го утром, по железной дороге, до станции Тимбо-асу, имея рекомендательное письмо от нашего консула к г. Пингрино, плантатору, живущему в 3-х милях от упомянутой станции. Дорога необыкновенно хороша, зелень яркая, целые деревья в цвету, множество птиц. Это совсем не та природа, которую удавалось мне видеть в тропиках на островах Тихого океана. Здесь все дышит жизнью: не найдешь такой травы и поляны на Таити или на Нука-гаве; там солнце все выжгло; здесь, напротив, зелень до того ярка и свежа, что как будто дождь сейчас освежил ее. Вот толстое дерево, около него обвилось другое, небольшое и как бы обнимает его, - это паразит большого размера. На сучьях деревьев укрепились различные лианы, под вершиной виден пучок, из середины которого торчат большие желтые колокольчико-образные цветы. Словом, смотришь и не налюбуешься. Местами лес выжжен и земля занята по большей части сахарным тростником, разве изредка маньяком, из корня которого делают муку, выжимая прежде сок, который ядовит, - помощию преса; говорят, что мука эта прежде была в большом употреблении.

Через два часа езды поезд остановился в Тимбо-асу, а мы пошли на плантацию; к нашему несчастию, владетеля не было дома и нас принял старший сын его, мальчик лет 15, но не говорящий ни на каком языке, кроме бразильского, который - тот же португальский, но гораздо мягче его. Оказалось, что на заводе был какой то шотландец, с помощию которого мы могли себя отрекомендовать. Нам предложили чаю, и хозяйка вышла, чтоб нас угощать, но так как она говорила только по бразильски, то скоро удалилась. Положение наше было не совсем приятно; но надо было ждать до 4-х часов, когда поезд обратно проходил в Пернамбуко. С шотландцем пошли осматривать завод. Это ни что иное, как сарай с паровой машиной, служащий для пресования сахарного тростника. Тростник считается спелым и собирается после 9 месяцев от посадки; теперь не было время сбора, а потому завод не был в движении. Сахар здесь добывается в виде песка и очищается только от патоки, из которой делают довольно сносный ром. Вся работа на заводе производится в следующем порядке. Тростник мелется машиной, сок течет в большой чан, из 1-го чана во 2-й, из 2-го в 3-й и здесь охлаждается. Пол сделан деревянный, весь в дырках; в эти то дырки вставляются, вершиной вниз, глиняные формы в виде сахарной головы, имеющие дыру на дне. В формы вливают [85] охладившийся сахар, а патока тенет в дыру по дну формы и стекает в резервуар по особым трубам, проведенным под полом.

Осмотрев завод, мы вернулись в дом и сели на веранду, потому что при страшной жаре решительно никуда нельзя было выйдти. Из комнат раздавались звуки фортепиано, отрывки из каких то очень старых опер; это играла старшая дочь хозяина, девочка лет 13, довольно миленькая. В два часа нас пригласили к обеду. Длинный стол был накрыт, обедало все семейство, но яствы были чересчур не изящны: соленая рыба, какое то отвратительное тесто в таком же масле, рис, крутые яйца и в заключение патока с тестом. Встали из за стола такими же голодными, как и сели. И эти плантаторы получают ежегодно до 20 000 р. с.!

В вагоне я встретил двух наших офицеров, ехавших ночевать на станцию в Кабо, куда они имели рекомендательное письмо к начальнику железной дороги, M. Duprat; я присоединился к ним. Кабо - маленький город, в нем главная контора железной дороги; но г. Duprat был в Пернамбуко, - опять неудача, вследствие которой мы должны были остановиться в отеле. На другой день на утреннем поезде приехал г. Duprat; он молодой человек, лет 24-х; отец его француз, но он родился в Бразилии и считает себя бразильцем. Он очень сожалел, что был невольной причиною ночлега нашего в таком дурном отеле. Отель эта - единственная в городке; мускиты действительно не давали спать всю ночь, да притом в отеле множество крыс. Мы отказались от приглашения г. Duprat, сказав, что уезжаем в 4 часа, а просили только дать нам проводника, чтобы съездить на плантацию г. Балитро, довольно богатого француза; лошади у нас уже были наняты, и вся остановка была за проводником; г. Duprat был так любезен, что тбтчас же прислал его. Прогулка верхом была не менее приятна, чем по железной дороге; около полудня мы слезли с коней, против подъезда, послав провожатого сказать, что русские офицеры желают осмотреть плантацию. Хозяин тотчас же явился на крыльцо и пригласил нас войдти. Попали прямо к завтраку. Какая разница между этим французом и Антонио Pingrino, у которого я вчера обедал. После хорошего завтрака хозяин повел нас сам показывать свой завод. Жернова приводятся в движение колесом, которое вращается водою, проведенною за 3/4 [86] версты, из водопада на ближайшей реке, так что двигатель даровой, хотя работы при проводке канала было довольно. “У меня 90 голов...” говорил г. Болитро, разумея негров; “прежде было больше, да в желтой горячке много перемерло”. Он страшно стоит за южные штаты. “Помилуйте, дайте свободу неграм; ведь они ничего и делать не будут”, говорил он. Да и к чему работать, когда природа так хорошо окружила человека: климат теплый, одежды много не надо, разные плоды круглый год, дичи и рыбы пропасть; к чему же человеку трудиться и заботиться о завтрашнем дне, когда здесь все так хорошо и все так тянет к far-niente?.. Плантацию эту он купил за 400 000 франков; средний годовой доход 150 000, так что в 3 года она совсем окупится. Все имения здесь очень хорошо окупаются, но надо уметь надзирать за неграми. Г. Болитро уже 25 лет живет в Бразилии и приехал, как он говорил, с капиталом в 40 000 ф.

29-го августа, с полной водой, мы снялись с якоря, чтобы идти в Нью-Йорк; но едва начали проходить маяк, как увидели судно, идущее с юга под парами. Рассмотреть его сначала было довольно трудно, но, войдя на внешний рейд и спустив лоцмана, мы узнали, что это был “Гайдамак”. Оказалось, что он пришел ожидать почты из Рио, а потому и мы прекратили пары и стали на якорь недалеко от него. 1-го сентября утром получили с почтой депешу, заключавшую в себе радостное приказание идти в Россию, а в 5 ч. вечера снялись с якоря вместе с “Гайдамаком”, рассчитывая, что в штилевых полосах он нас будет буксировать. Между тем, в пассате, который мы тотчас же получили, нам приходилось беспрестанно убавлять парусов, так что иногда бывали моменты, когда грот, фок и бизань были убраны, а у “Гайдамака” стояли все паруса. Он нас задерживал, и потому мы разошлись с ним 4-го числа.

5-го сентября, ровно в полдень, пересекли экватор при SO ветре. Подойдя к штилевой полосе, развели пары, а через сутки прекратили их. “Гайдамак” ночью с 10 на 11 нагнал нас; он шел под парами, а мы еле двигались с слабым ветром от NO; так как нельзя было положительно сказать задувал ли это пассат или набежала полоска ветра, то “Гайдамак” подал нам буксир и потащил, от 6 до 7 узлов в час, на Зеленые острова, чтобы нополнить запасы угля. Было так жарко, что без тентов нельзя было обойдтись. 12-го утром, в виду О-ва [87] Sant Antonio, “Гайдамак” отдал буксиры, и мы отдельно под парами пошли в Порто-Гранде, где должны были взять 55 тонн угля. Город значительно увеличился с тех пор, как я его видел, три года тому назад.

На другой день мы отправились прямо в Англию, а “Гайдамак” остался еще на сутки, потому что было воскресенье, и негры угля не грузили. В море, потеряв пассат, мы было развели пары, но прошли под ними только одну ночь, потому что надо было беречь уголь. Увидав 18 числа на траверзе судно, идущее под парами, и предполагая, что это был “Гайдамак”, мы сделали два выстрела с ядром из 60 фунт. орудия. Мы не ошиблись, судно поворотило к нам: это был “Гайдамак”, снова случайно отыскавший нас в море и подавший нам буксиры.

7-го октября мы отдали якорь против острова Вайта; “Гайдамак” же пришел раньше и стал против Портсмута. Мы не теряли надежды добраться в этом году до Кронштадта, и потому 12-го снялись из Портсмута. В Немецком море, однако, NO держал нас три дня на месте; дуло очень свежо и мы лежали под зарифленными марселями; погода стояла дурная и дождливая. 19-го октября вошли в Каттегат, а на другой день стали на якорь в Копенгагене, имея нужду запастись здесь углем. Гайдамак ушел отсюда за шесть часов до нашего прихода.

21-го октября мы вышли из Копенгагена. Плавание до Ревеля было очень удачно; когда мы проходили его, у нас оставалось угля на сутки; было пасмурно, шел снег и задувал довольно свеженький SW. Ревеля мы не видали и решились идти прямо в Кронштадт, держана Ревельстейн, который открылся очень близко. Так как ветер был попутный, то подняли винт и, вступив под паруса, имели ходу до 10 узлов. Но скоро ветер стих и мы припущены были идти под парами. В 11 часов вечера вдруг подул свежий NO; мы держали на северную часть Гогланда и были от него в 40 милях. Холод был страшный: все, что попадалось на корвете под верхушки волн, покрывалось тотчас же льдом; везде висели ледяные сосульки. Машина не выгребала против ветра, и утром 25-го мы решились спустится в Ревель, потому что угля было мало, - едва хватило бы дойдти до Ревеля обратно. В 11 часов утра мы бросили якорь и узнали, что накануне стала р. Нева, а перед нами пришел сюда прусский купеческий пароход, встретивший у Кронштадта лед, который заставил его сюда вернуться. [88]

26-го октября на корвете была получена депеша, с приказанием зимовать в Ревеле; мы подняли якоря, втянулись в гавань и начали разружаться. 1-го ноября “Рында” была разружена, и команда поместилась на берегу в казармах.

Ноября 6-го я приехал в Петербург, который оставил в октябре 1861 года.

К. Зеленой.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок о кругосветном плавании (1861-1864 гг.) // Морской сборник, № 9. 1865

© текст - Зеленой К. 1865
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Иванов А. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1865

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info