ИЕРОМОНАХ НИКОЛАЙ

СЁОГУНЫ И МИКАДО

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ПО ЯПОНСКИМ ИСТОЧНИКАМ.

(Окончание. См. Русский Вестник № 11.)

У одного князька в провинции Овари, Ода Нобухиде, в числе 16-ти сыновей, был один, по имени Нобунага. С самого детства он отличался от других, повидимому, далеко не в свою пользу: воспитатели никак не могли подвести его размашистую и своеобычную натуру под мерку общепринятых приличий; ему ничего не стоило, например, идя по улице, грызть конфеты, или что случится у него в кармане, или идти облокотясь на плечо кого-нибудь из приятелей; о платье он также мало заботился как и о других мелочах; словом, был то, что у нас называется "оригинал". Ну нас это название не составляет лестной рекомендации, тем более это в Японии, где мелочным условиям светскости придается особенная важность.

Поэтому неудивительно что на молодого Нобунага смотрели мало знавшие его просто как на человека обиженного природой. Но отец знал его лучше: сквозь небрежность внешних поступков он провидел в нем обширный ум, железную волю и пред смертию не усомнился сделать его своим наследником, несмотря на то что он был сын наложницы, и притом второй. И Нобунага не замедлил показать что отец не ошибся в выборе. [415] Пользуясь разными предлогами чтоб завести войну с соседями, он мало-по-малу овладел всем Овари. Оставался один округ; но этот округ принадлежал Имагава Иосимото, одному из сильнейших в то время князей, владетелю провинций Сурувга, Тоутоми и Микава. Для Нобунага, с его каким-нибудь трехтысячным войском, было, повидимому, неслыханною дерзостью затрогивать в двадцать раз сильнейшего соседа; но он не задумался, и стал забирать одну за другою крепости принадлежавшие Иосимото. Последний почти не обратил на это внимания, тем более что скоро Нобунага остановлен был пред одною крепостию и, после тщетных усилий взять ее, должен был снять осаду и вернуться домой. Комендант крепости, по имени Тобе, был тоже один из героев. Но кого нельзя было одолеть силою, против того у Нобунага был неистощимый запас хитрости. Нобунага велел одному из своих писарей выучиться подделываться под руку Тобе, писавшего замечательно хорошо. Целый год писарь учился, и наконец письмо было написано так как написал бы только сам Тобе; а содержанием письма, адресованного как будто к Нобунага, была измена Тобе своему владельцу и переход на сторону Ода. Один из офицеров Нобунага, переодевшись купцом, отнес это письмо к Иосимото, и невинный Тобе без всякого суда был казнен. Скоро Иосимото узнал что был обманут, удивился дерзости Нобунага и возненавидел его более прежнего; но он все еще до того презирал ничтожного, по его мнению, противника, что не думал иметь с ним сериозного дела; только когда задумал идти в Мияко, рассчитывая, как и многие тогда рассчитывали, на сёогунский престол, предположил мимоходом захватить Овари, чрез которое ему лежал путь.

И вот он, во главе 45-тысячной армии, ступил на земли Нобунага. Крепостцы воздвигнутые Нобунага падали одна за другой, несмотря на геройскую защиту: они были снабжены слишком малым количеством войск против полков Иосимото, привыкших к победам. Свободного войска у Нобунага было всего три тысячи. Его офицеры, уже прославившиеся отвагой и мужеством в боях, истощали красноречие чтоб убедить его покориться на этот раз сильному врагу; но Нобунага оставался непреклонным. В тот день, [416] когда он предположил вести свои три тысячи в битву, он задал своему штабу пир; когда чаша несколько раз обошла пировавших, воодушевленный Нобунага встал и протанцевал пред собранием, напевая древнюю песню о том что жизнь человеческая — сон, привидение, что она и смерть неразлучны, но герой — "должен ли сокрушаться из-за этого?" С этими словами он быстро оставил пиршественную залу, вскочил на лошадь и, не оглядываясь, помчался на врагов, сопровождаемый своими воинами. Когда приблизились к неприятелям и увидели в огне только что взятые две крепости, воины Нобунага опять оробели и стали умолять его вернуться. "Слушайтесь меня!" громко и грозно крикнул он; "разве я с ума сошедши веду вас? Неприятели целую ночь складывали подвезенный провиант, все устали и еще не успели придти в порядок; в настоящую минуту больше чем когда верен успех!" Был гром, дождь и сумрак. Незаметно для неприятелей, Нобунага спустился с горы и с внезапным криком и барабанным боем ударил на лагерь Иосимото. Пораженные неожиданностью, неприятели не успели опомниться, как отважнейшие из воинов Нобунага ворвались в палатку самого Иосимото, отрубили ему голову и, воткнув на меч, с победными кликами понесли ее по лагерю; тогда для войск Иосимото настала минута всеобщего смятения и бегства; отрубленных голов была бездна. С триумфом, с предносимою головой Иосимото, Нобунага вернулся домой, при огромном стечении народа, смотревшего на него уже как на героя.

Слава о нем понеслась по всей Японии. Разбитие Имагава еще не значило чтобы Нобунага достались обширные их владения; напротив, ему теперь еще более чем прежде следовало опасаться за свои собственные: вместо разбитой армии, против него могли выставить в скором времени вдвое сильнейшую; не было еще недостатка у неприятелей и в искусных вождях; что же касается до наследника Иосимото, то он должен был пылать мщением за смерть отца и посрамление своей фамилии, и идти против Нобунага уже не во имя расширения своих границ, но во имя священного долга, предписываемого, по понятию Японцев, всеми законами неба и земли: отмстить кровь отца и успокоить его дух, мятежно блуждающий и [417] стонущий в ожидании крови своего врага. Но молодому Имагава нравилась больше игра в волан, в которой он не имел себе достойных соперников, чем в человеческие головы; его изнеженный слух не любил грубых военных кликов, а еще более нежное сердце не могло променять полные красавиц дворцы на военный лагерь. Все это Нобунага принимал в расчет и, успокоив, на сколько возможно, оскорбленного князя отправлением к нему с честию головы его отца, на время перестал и думать об опасности с этой стороны. Гораздо больше беспокоил его союзник Имагава, молодой Токугава Иеясу: он, до сего времени все еще проживавший у Иосимото в качестве заложника, участвовал в войне против Нобунага, во главе собственного отряда, и тоже был разбит и прогнан; но он не замедлил оправиться. Развязанный смертию Иосимото от обязательств, он прибыл теперь в свое княжество, принял в свои руки правление, привел в порядок войска и стал тревожить Нобунага. Последний успел оценить отвагу и таланты своего молодого соперника и, пока вражда его не разрослась, поспешил помириться с ним и предложить тесный союз. Иеясу, начавший враждебные отношения к Нобунага из-за прежнего своего покровителя, а лично не имевший против него ничего, не уклонился от выгодного предложения. При нарочно устроенном личном свидании, два князя поклялись жить в дружбе и действовать с этого времени заодно, с тем условием, что если Нобунага овладеет Японией, то чтоб Иеясу подчинился ему; если же Иеясу более посчастливится, то чтобы Нобунага беспрекословно отдался под его власть.

Этим союзом Нобунага обеспечил себя со стороны востока, предоставив Иеясу расширять свои владения в этом направлении; сам же обратил внимание исключительно на запад. Не нужно забывать что будущий обладатель Японии, так самонадеянно разграничивавший ее на карте с своим другом, на самом деле владел в это время всего одною провинцией. Ему следовало теперь начать со своего тестя Сайтоу Хидетацу, владетеля пограничной большой области Мино. Значительное неравенство сил и здесь было не в пользу Нобунага, но он и здесь об этом мало думал; его больше всего беспокоили два генерала Сайтоу, известные своею храбростию, талантами и преданностию [418] дому князя, и он опять употребил хитрость для истребления их. Хитрость на этот раз состояла в следующем: по ночам он стал как можно чаще вставать и выходить на крыльцо; жена его, дочь Хидетацу, мучимая любопытством, пристала к нему с расспросами о значении этого: он долго отказывался поверить ей тайну, наконец, как будто не выдержав, рассказал под строгим секретом что такие-то генералы Сайтоу предприняли, по соглашению с ним, извести тестя и обещались, по окончании дела, дать ему знать зажжением костра. жена, как он и ожидал, тотчас же тайно известила об этом отца, и ни в чем неповинные генералы были казнены. Скоро после этого Хидетацу был убит своим сыном: это, сверх чаяния, дало Нобунага самый благовидный предлог начать войну, под видом мщения за тестя; дурное правление последних Сайтоу ускорило развязку, оттолкнув от них сердца их подданных, и Нобунага без особенного труда овладел всем Мино. В это время однажды принесли ему в подарок двух молодых соколов; он возвратил подарок, примолвив: "некогда мне теперь заниматься охотой; завоевав всю Японию, я приму их; это еще не будет поздно". Такова была вера его в свои таланты и в свое призвание, несмотря на то что его замыслы все еще могли казаться для всех не более как самохвальством и дерзостию, в виду множества других князей, вчетверо, впятеро сильнейших его по материальным средствам и столько же как он воинственных и властолюбивых.

Неожиданный случай как нельзя лучше помог быстрому развитию его планов. В это время сёогуны дошли до последней степени слабости и уничижения; при неоспоримости их титула, на который еще никто не посягал, да и не думал посягать, — до того опошлилось это звание, — у них не осталось и тени власти: ею безусловно завладела фамилия Миёси. Миёси только что убили не нравившегося им сёогуна Иоситеру, чтоб отдать сёогунское звание некоему Асикага Иосицуне. Два брата Иоситеру, имевшие ближайшее право на престол, тоже обречены были на смерть; но один из них, Иосиаки, успел бежать. Переходя от князя к князю, он искал себе защиты; но никто не хотел начинать ссору с сильными Миёси, озаботившимися расположить множество князей [419] в свою пользу. Иосиаки услышал наконец о Нобунага и погадал: хорошо ли вручить ему свое дело? Вышло: хорошо, и Иосиаки отправился к нему. Нобунага было это как нельзя более на руку. Сёогун все еще был, хотя номинальным, но неоспоримым владельцем всей Японии. С ним во главе, собственное дело Нобунага в первый раз становилось на твердую почву. Сливая свое дело с делом Иосиака, Нобунага мог, под предлогом возвращения утраченной власти, во имя самой законной причины, вступить в борьбу со всяким кто отказал бы Иосиаки и, следовательно, ему самому в повиновении. Понятно, что Нобунага принял Иосиаки со всевозможным почетом и взялся защищать его дело с непритворною радостию. На вопрос Иосиаки: "какой план действий он предпримет?" Нобунага почтительно отвечал: "это уж дело Нобунага; живите спокойно, а Нобунага не пройдет двух месяцев как завоюет для вас Мияко".

Собрав вождей, он велел им приготовить войска и ждать его приказаний, а сам с небольшим отрядом отправился на границу своих владений и Ооми, уговаривать Роккоку Иосиката, — владения которого в Ооми лежали на дороге в Мияко, — обратиться к своему долгу повиновения сёогуну и способствовать возвращению его в столицу. Но Иосиката уже был на стороне Миёси. Три раза Нобунага безуспешно отправлял к нему послов; затем вернулся домой, взял войско и в три дня забрал в Ооми 18 крепостей. Миёси бежали из столицы, и Нобунага беспрепятственно завял ее: все это сделалось в 12 дней с тех пор как он вышел с войском из Мино. жители Мияко, наслышавшись о крутости нрава Нобунага, разбежались; но страх был напрасный. Войскам был отдан строгий приказ не трогать ни волоска чужого; один из военачальников назначен был исключительно для обходов по городу и наблюдения чтоб солдаты никого не обижали; один солдат заспорил с купцом о цене какой-то мелочи, и этого уже довольно было чтоб его привязали на многолюдной улице к столбу, на позор всем. Жители, видя все это, вернулись по домам, и спокойствие и порядок, лучшие чем когда-либо, водворились в столице. Нобунага между тем пустился преследовать врагов сёогуна, [420] и разогнав их по отдаленным провинциям, вернулся в Мияко и отрапортовал Иосиаки, уже привезенному туда и водворенному в сёогунском дворце, о своих победах. Иосиаки не знал чем достойно возблагодарит своего великодушного защитника, предлагал ему на выбор лучшие вотчины из тех которыми теперь, по милости его, мог располагать, но Нобунага отказался, прося, вместо того, наградить отличившихся офицеров. Иосиаки наконец придумал написать ему письмо, в котором назвал его своим отцом.

Устроив положение сёогуна и взяв на себя и в будущем оберегать его и заведывать всею материальною обстановкой его, Нобунага взял и с него слово заниматься делами, оставил при нем несколько своих офицеров и, как будто исполнив лишь свой долг, вернулся в свою резиденцию (Гифу) в Мино, будучи уверен что теперь в центре Японии уже не обойдутся без него. Действительно, лишь только он вернулся домой, как Иосиаки снова был осажден своими притеснителями. Нобунага опять поспешил на выручку его и опять быстро рассеял врагов. На этот раз он не вернулся тотчас же домой, а занялся наказанием и приведением к покорности окрестных князей, не доставлявших предписанной дани сёогуну, или помогавших его врагам. Успех венчал его оружие куда бы он ни обращался; непокорные смирялись пред именем сёогуна, и последний, повидимому, должен был более и более проникаться благодарностию к своему защитнику. Но Иосиаки, как ни был недалек, успел, однако, разгадать смысл опеки под которую попал: она была еще стеснительнее той какую имели над сёогунами Миёси; последние, по крайней мере, не принуждали сёогунов ходить по струнке и заниматься скучными делами правления. А этот строгий и неумолимый Нобунага не позволяет ни полениться, ни побездельничать. Судите сами по следующему укоризненному письму его: "Сёогун обещался прилежно заниматься делами правления, когда шел в Мияко, а теперь изменяет своему обещанию; наказание неба не преминет постигнуть его, и Нобунага втайне опасается за него; он окружает себя льстецами, а честных слуг гонит; его любимцы теснят народ, за взятки несправедливо судят, под предлогом сборов на [421] эйзан и другое подобное грабят народ; торгуют милостями. Когда император хотел переменить название года, сёогун не позволил, пожалев расходов на праздник. Народ уже ненавидит его; Нобунага стыдится втайне за сёогуна. Военные, копируя сёогуна, жадничают в деньгах, не заботясь о военных припасах. Нобунага окружил его верными из своих слуг, а сёогун всех их ограбил, отняв вотчины без вины, так что они жалуются, и Нобунага не знает какими глазами смотреть на них. В настоящее время сёогун собирает деньги и лошадей, между тем как Нобунага взялся сам снабжать его всем что только потребуется, и желание Нобунага лишь одно, чтобы быть заодно с сёогуном и восстановить государственный порядок. Просит теперь Нобунага сёогуна не слушать клеветников, удалить льстецов, покровительствовать честным слугам, заниматься делами правления, не пренебрегать и учеными людьми". Очевидно что подобные послания, полные весьма справедливых укоров, могли не вразумить неисправимого Иосиаки, — понимавшего очень хорошо что хотя бы он и вел себя безукоризненно, то все равно плясал бы лишь под чужую дудку, — а скорее ожесточить и побудить к каким-либо еще большим безрассудствам. На последнее, быть может, и рассчитывал Нобунага, чтоб иметь основательный предлог выбросить за борт ненужный балласт: но для этого пока еще не пришло время, и Нобунага продолжал наружно оказывать сёогуну все знаки верноподданской преданности. Да и мог ли он поступить иначе? Посмотрите какая буря поднялась против него со всех сторон еще только по подозрению что он метит в сёогуны. Если Иосиаки понял намерения Нобунага и возненавидел его за них, то тем лучше могли понять их люди более умные чем он, и многие притом сами не чуждые тех же замыслов какие питал Нобунага. И вот поднялось страшное движение: многие князья забыли взаимную вражду и подали друг другу руку для совокупной брани против общего врага. Кенсин и Синген, Нагамаса и Иосиканге, сильные и воинственные, объявили себя врагами Нобунага на жизнь и смерть. Даже бонзы, которых он имел неосторожность раздражить отнятием у них одной горы под крепость, выставили против него огромные, неистощимые армии. Тут-то настала для [422] Нобунага пора полной деятельности и широкого размета сил. Туда он бросался как лев и опрокидывал противников, здесь заискивал дружбы и брачного союза чтобы хоть на несколько недель разрознить врагов. И нигде ни разу гений его не изменил ему. По мере своих успехов с князьями, он изменял и свои отношения к сёогуну. Иосиаки, наконец, открыто позвал трех самых сильных в Японии князей против Нобунага; последний и на этот раз не хотел изменить личины покорности и послал просить мира; но когда Иосиаки заносчиво отвергнул просьбу, Нобунага вымолвил: "мне, наконец, невозможно обойтись с ним без войска", и быстрым натиском отнял крепости у сёогуна, вошел в Мияко и обложил сёогунский дворец. Иосиаки ничего не оставалось сделать как выслать сказать ему что "с этих пор он во всем беспрекословно станет слушаться своего нареченного отца". Нобунага извинился пред сёогуном, снял осаду и удалился; но у него уже был рассчитан последний удар фамилии Асикага: он предвидел что Иосиаки опять вооружится, предугадывал даже план будущего восстания и, сообразуясь с ним, велел одному из своих генералов заготовить суда. Действительно, Иосиаки не замедлил восстать, и Нобунага опять с такою быстротой явился в Мияко, что народ в недоумении спрашивал. "Не на крыльях ли он летает?" На этот раз сёогуну уже не было пощады; он был заключен под стражу, и с тем вместе роль фамилии Асикага, как сёогунов, навсегда кончилась. Ее заменила фамилия Ода, хотя Нобунага никак не соглашался принять от микадо звание сёогуна, по виду, как будто из скромности, но в сущности, гнушаясь этим званием как до крайности униженным.

В следующий (1574) новый год с поздравлением к Нобунага, так к своему повелителю, собралось отовсюду множество владетельных князей. Когда выпито было по три чаши вина, Нобунага сказал: "У меня есть прекрасная закуска; я попрошу вас выпить с ней", и велел принести что-то. Все смотрели что будет. Принесен был ящик, и в нем оказались позолоченные головы Иосиканге и Нагамаса, сильнейших из врагов Нобунага, пред тем только что доведенных до самоубийства. Все засмеялись и промолвили: "Как не выпить с такою закуской!" [423] Одушевленною речью Нобунага благодарил гостей за труды для него, при помощи которых он надеется скоро справиться и с остальными своими врагами и объединить Японию. Действительно, теперь врагов у Нобунага стало немного; главные из них были: Такеда и Нагао; во первая фамилия уже была не страшна, так как Сингена не было в живых, а его сын далеко не имел полководческих качеств своего отца, хотя и был храбр и неугомонен; притом же между ним и Нобунага стояла крепкая стена — Иеясу, владения которого примыкали к провинции Каи, и Нобунага оставалось только от времени до времени помогать ему. К Нагао Кенсину Нобунага все еще относился с заискиванием и тем успевал хоть несколько развлекать и задерживать этого страшного врага. Между тем с юга неприязненно высматривал Мори Терумото, со страшною силой своих тринадцати провинций; но он пока еще не выступал открыто. Наконец, против Нобунага враждовали еще бонзы, самые беспокойные из всех врагов. Чтобы показать что эти враги были вовсе не шуточные, приведем несколько фактов. Еще прежде они страшными скопищами держались на горе Эйзан, недалеко от Мияко, и в других укрепленных местах, отвергали все мирные предложения Нобунага, смеялись над его угрозами и деятельно помогали его врагам. Нобунага, улучив время, захотел привести в исполнение свою угрозу — выжечь Эйзан и перебить там всех бонз, и отрядил для этого военачальников. Но последние побледнели при этом поручении. "Император Квамму построил храм на этой горе, и вот уж 1000 лет как он служит охраной столице, и никто никогда не оскорблял этого места; а теперь внести туда огонь и меч! Как же это?" возражали они. Но с Нобунага трудно было спорить; он разразился жалобами и гневом: "он не знает покоя ни днем, ни ночью; не щадит себя чтоб уничтожить врагов отечества; прежде он неоднократно просил помощи у бонз, но они всегда отвечали презрением на его просьбы, помогали, напротив того, его врагам, — не враги ли они отечества? И не бременят ли они отечество? Кроме того, они едят запрещенное, держат наложниц, забросили молитвенники, — какие же они хранители императорской резиденции?.. Окружите и жгите, чтоб и остатков их не было!" заключил он гневную [424] реплику. И вожди буквально исполнили его приказ: главный храм и 21 других кумирень были сожжены до тла; бонзы, женщины, не разбирая ни старых, ни малых, кто захвачен на горе, все перебиты. Но этот урок нисколько не вразумил строптивых поклонников будды; они заняли и укрепили множество других мест и продолжали наносить Нобунага всевозможный вред. Из своей крепкой позиции в Нагасима, они сносились с фамилией Такеда и деятельно помогали ей. Нобунага видел необходимость разорить, наконец, и это гнездо мятежников. "У же много моих лучших людей истребили разбойники из Нагасима; разорю же я это ненавистное гнездо", решил он, и двинулся сам с огромным войском против Нагасима. По взятии одной второстепенной крепости, было убито 2000 мущин и женщин, отрезаны у них уши и носы и на лодке препровождены в Нагасима. Вслед за тем подступил к Нагасима и Нобунага и, после страшного кровопролития, в котором потеряли жизнь даже несколько близких родных его, овладел городом, сжег заживо 20 тысяч мущин и женщин, так что запах гари заражал воздух на десятки миль. Но даже и это не образумило бонз. Успевшие бежать из Нагасима приняты были в Оосакской крепости, принадлежавшей также бонзам и сделавшейся с этого времени главным гнездом их; и долго они беспокоили Нобунага, поддерживаемые непокорными князьями и, в свою очередь, поддерживая их, много раз прося пощады и, при удобных случаях, снова поднимая знамя бунта, пока не были, наконец, частию перебиты, а частию утомлены до очевидной невозможности противиться.

Без устали действуя против врагов оружием и более и более истощая их, Нобунага в то же время заботился о восстановлении потрясенных до основания государственных порядков и о возвращении стране мира и благоденствия, которых она не видала уже сотни лет. Что касается до удельной системы, то она так глубоко укоренилась в японской почве, что Нобунага и в голову не приходило уничтожить ее; он только хотел изменить ее наружную оболочку. Он задался задачею: уничтожить всех старых удельных князей и, вместо их, создать княжеские роды из своих полководцев, друзей и помощников. Эта [425] задача естественно вытекала из его главной задачи: в то время как все дрались один с другим, он предпринял драться со всеми, и уже почти всех одолел. В течение этой борьбы, некоторые князья успели вовремя перейти на его сторону и тем обеспечили продолжение своих родов; все же прочие или истреблены в конец, или загнаны в толпу народа, лишенные титулов и владений. На место угасших таким образом родов, естественно, должны были возникнуть новые; и вот сподвижники Нобунага стали стеною вокруг него, возведенные им в достоинство удельных владельцев; он щедрою рукой раздавал им отвоеванные провинции, не справляясь с их родословною, а руководясь лишь справедливою оценкой их талантов и заслуг. Обязанности удельных князей в общих чертах остались те же какие были прежде; только теперь эти обязанности перешли из теории в самое строгое исполнение. Князья должны были содержать войска и иметь их всегда на готове чтобы действовать по указанию Нобунага; и мы видим, например, что Сакума, один из лучших и деятельнейших его сподвижников в первое время, за кратковременное небрежение в исполнении этой обязанности, получил от него такой строгий выговор что, в страхе, вместе с сыном, обрил голову и ушел в монастырь. В мирные дни князья должны были заниматься обучением войск и своим собственным образованием, а не тратить время на пустые забавы; должны были иметь обильные военные запасы, а не издерживаться на затеи роскоши; в отношении к народу — быть строго справедливыми и заботливыми о его спокойствии и благе, а не оставаться прежними деспотами, или беспечными правителями. И все это строго исполнялось. Зоркий глаз Нобунага проникал всюду, видел все злоупотребления и беспощадно карал их. Вздохнул свободно, наконец, и народ; настало для него время безмятежья и безопасности; путешественник мог спокойно заснуть под тенью первого попавшегося дерева, отбросив далеко от себя кошелек с деньгами; потерявший дорогую вещь мог вернуться и найти ее на том самом месте где она упала: всякий боялся коснуться чужой собственности, не только воспользоваться ею; все знали строгий уголовный кодекс Нобунага, определявший смертную казнь за копеечную покражу или утайку чужого. Мирные занятия народа [426] процветали; юг с севером, восток с западом стали взаимно меняться своими произведениями, чего давно уже не было...

Счастие видимо благоприятствовало Нобунага: самый страшный враг его, Кенсин, умер, лишь только поднявшись против него. Теперь у него остался один сильный противник, Мори, приютивший у себя ex-сёогуна Иосиаки и вооружившийся, наконец, на защиту его прав. Против него Нобунага отправил красу своих генералов, непобедимого Хидеёси. Последний стал быстро отбирать у неприятеля провинцию за провинцией и скоро стеснил его до такой степени что оставалось только нанести окончательный удар. Но этот удар он хотел предоставить самому Нобунага и просил его для этого прибыть в армию. Нобунага отрядил с собою несколько полков и уже готов был отправиться. Но вместо триумфа, нам предстоит описать печальную катастрофу, совершенно неожиданно положившую конец его деятельности. Вышедшему невредимым из неоглядного ряда врагов и уже безопасному от них, потому что их не стало, ему суждено было пасть от своих.

В числе приближенных генералов Нобунага, за способности и усердную службу возвышенных им из низкого звания до княжеского положения, был один по имени Акеци Мицухиде. При несомненных военных дарованиях, Мицухиде имел много качеств обличавших в нем мелкую натуру; по наружности элегантный, аристократически-вежливый, даже ученый, но невыносимо гордый, обидчивый, мнительный и злопамятный, он был не на месте в кругу безыскусственных, прямых и честных рубак школы Нобунага. Последний, среди трудов боевой жизни, любил иногда освежить силы веселою пирушкой, в кругу своих сподвижников; тогда все церемонии отбрасывались в сторону; герои бранного поля тягались друг с другом количеством выпитых чаш; Нобунага своим примером поощрял всех: он был весь нараспашку, неудержимо веселый и шумливый: Мицухиде, как один из военачальников, также обязан был присутствовать на этих пирушках; но плохо было ему здесь: Нобунага, вообще не терявший случая сострить насчет своего щекотливого генерала, на пирушках особенно зло подтрунивал над ним, не подозревая того что каждая шутка его принималась за смертельную обиду и никогда не забывалась. [427]

— Пей! кричал он ему однажды, подавая вино и зная очень хорошо что Мицухиде, к довершению всех качеств утонченного японского джентльмена, не может взять ни капли вина в рот.

— Не могу, отговаривался генерал с самыми вежливыми поклонами.

— Пей, тебе говорят! горячился Нобунага.

— Никак не могу, упорствовал Мицухиде.

— А не можешь, так выпей вот это! кричал Нобунага, уже сидя верхом на опрокинутом генерале и размахивая саблей, которую как будто готовился воткнуть ему в горло. Оробевший Мицухиде, сквозь гримасы, выпил вино, при хохоте всей компании, после чего удовлетворенный Нобунага схватил под мышку его голову и, похлопывая ладонью по безукоризненно выбритой лысине, промолвил одобрительно:

— Эх, лысина, что твой барабан!

Сцены, подобные этой, нередко повторялись и до крайности бесили Мицухиде. Он возненавидел Нобунага. Несколько сериозных выговоров за некоторые служебные ошибки укрепили эту ненависть; а ослепленный ею, Мицухиде нечувствительно пришел к убеждению что и Нобунага, с своей стороны, ненавидит его, хотя последний продолжал ценить в нем опытного и искусного военачальника. Наконец, один подслушанный у дверей и дурно понятый разговор Нобунага с кем-то окончательно убедил Мицухиде что Нобунага замышляет лишить его владений и жизни, хотя последнему, еслиб он хотел сделать это, не стоило составлять замыслов, так как ему не труднее было уничтожить Мицухиде чем прежде вызвать из ничтожества. Огорченный до глубины души, Мицухиде стал искать средств предупредить несчастие, готовое, по его мнению, обрушиться на его голову, и в уме его сам собою родился замысел на жизнь Нобунага. Пред отправлением в лагерь Хидеёси, Нобунага необдуманно нанес Мицухиде новое оскорбление, вызвавшее в нем окончательную решимость. В то время в Мияко прибыл, с визитом к Нобунага, высокочтимый им Иеясу; принять и угостить его назначено было Мицухиде; но лишь только последний приготовился к этому, как Нобунага переменил распоряжение, приказав ему с войском [428] немедленно отправиться против Мори. Взбешенный Мицухиде велел бросить в море все что было заготовлено для угощения и ускакал к своему войску уже с созревшим злым замыслом. Нобунага, готовясь назавтра отправиться в путь, ночевал с сотнею человек своей свиты и телохранителей в храме Хонноодзи, близь Мияко, в то самое время когда Мицухиде должен был провести свою свыше чем двадцатитысячную кавалерию на юг, дорогою лежавшею неподалеку от храма. Угрюмый и молчаливый, ехал он впереди своих полков, еще ничего не знавших о его замысле. Вдруг, при повороте к храму, он остановился и, указывая хлыстом по направлению к храму, громким голосом отдал приказ:

— Мой враг вот где. Кто верен мне, за мной! И не оглядываясь, поскакал к храму. Все знали что там Нобунага, и изумлению не было границ; но не время было колебаться; все ринулись вперед: никто не хотел быть предателем своего господина. Страшный шум и военные клики разбудили Нобунага.

— Кто изменник? крикнул он.

Его люди, успевшие в темноте различить знамена, донесли ему кто.

— Это ты-то, презренный раб! воскликнул он и, схватив лук, выбежал защищаться.

Туча стрел встретила его на крыльце: двор и крыши зданий уже усеяны были неприятелями; не оставалось никакой надежды на спасение. Нобунага и его люди дрались только для того чтобы как можно дороже продать жизнь. Порвав тетиву у лука, Нобунага схватил копье и еще убил несколько человек; но изнемогая и сам от ран, вернулся в комнаты, дал наставление жене как скрыться, а сам поджег дом и умертвил себя (будучи сорока девяти лет от роду, в 1582 году). Мицухиде долго искал в пепле пожарища голову своего страшного врага: ему не верилось чтобы Нобунага мог погибнуть, хотя ему представили найденные остатки обгорелого его платья. Первенец Нобунага, Нобутада, давно уже бывший правою рукой отца во всех трудных предприятиях и теперь готовившийся вместе с ним отправиться на юг, занимал в эту ночь со своею свитой другой храм, неподалеку от Хонноодзи. [429] Услышав о несчастной кончине отца, он мог бы спастись немедленным бегством, что и советовали ему приближенные; но опасаясь что все дороги уже заняты, он предпочел дождаться неприятелей на месте и умереть в честном бою. В полдень и его храм был окружен неприятельскими войсками, и он так же, как отец, устав в неровном бою, кончил жизнь самоубийством. Мицухиде занял Мияко и получил от микадо сёогунский диплом; но ему ли, запятнанному кровию своего господина, быть повелителем Японии? У Нобунага остался внук, сын Нобутада, прямой наследник верховной власти; осталось также несколько сыновей; но и не им суждено было владеть Японией. Для этого давно уже готовился избранник счастия, питомец военной школы Нобунага, славный Хидеёси.

Тоётоми Хидеёси был сын бедного крестьянина в провинции Овари. Еще младенцем он лишился отца, и мать его вышла замуж за увечного солдата, служившего в войске отца Нобунага. Маленький Тоокици, как тогда по-простонародному назывался Хидеёси, был в тягость вотчиму и матери, жившим в крайней бедности, и они отдали его в монастырь, думая сделать из него со временем бонзу. Но Тоокици был настолько умен что не понял бестолковых буддийских молитвенников и до того шаловлив что бонзы никак не могли сладить с ним и принуждены были отослать его домой. Тогда родители стали отдавать его в услужение; но неугомонный мальчик нигде не мог ужиться более двух месяцев; всегда бывало так, что в первые дни он усердно займется своими новыми обязанностями, особенно если определят его на какой-нибудь завод; в неделю-другую он успеет в точности узнать все что представляет ему нового его должность, и затем эта должность делается ему противною, и он ленится и бездельничает до тех пор пока его с бесчестьем выгонят. Мать была в отчаянии от беспутства сына и считала его совсем погибшим; родные и знакомые беспрестанно корили Тоокици и читали ему наставления: но ему все было как к стене горох. Много лет прошлялся он так из угла в угол; случалось засыпать ему и на грязном помосте между нищими; бывал он (по некоторым сказаниям) и в шайках разбойников. Будучи уже 22-х [430] лет, он зажился что-то не в пример долго у одного богатого крестьянина, которому очень понравился своею расторопностию. Крестьянин этот любил военную науку и имел хорошую коллекцию военного оружия; в то время Нобунага одел свои войска в какой-то новоизобретенный панцырь; крестьянину захотелось достать этот панцырь для своей коллекции, и он дал Тоокици 6 рёо (10 руб. 80 к.) денег и послал его в Овари купить панцырь. Но Тоокици рассчитал что ему гораздо лучше употребить эти деньги на собственную экипировку и поискать места получше. В этих видах он отправился домой, показал вотчиму 6 рёо, как будто заработанные им, подарил тут же одно рёо семейству, из остальных на четыре справил себе новое платье и купил саблю, а что осталось припрятал на черный день, и отправился к Нобунага проситься на службу вместо своего инвалида-вотчима. Чтобы лично изъяснить Нобунага свою просьбу, он подстерег его однажды на дороге и бросился ему в ноги, по всем правилам японского этикета. Расхохотался Нобунага при первом взгляде на него. Нужно заметить что Тоокици по виду был совершенный урод: маленького роста, с большою головой, с красным лицом, совершенно обезьяньим; сходство с обезьяной довершали необыкновенно живые его движения, так что с самого младенчества его никто иначе и не называл как обезьяной; это имя давалось ему каждым при первой встрече, чем Тоокици никогда не обижался. И теперь Нобунага не мог удержаться от смеха, смотря на вертлявого Тоокици. "Совершенная обезьяна! Умен, должно быть", промолвил он, и велел зачислить Тоокици на службу. Тоокици был вне себя от радости и принялся усердно служить; а служба состояла лишь в том чтобы при выходе барина подать ему соломенные сандалии, а при входе принять. Но здесь для Тоокици важна была уже не служба, а сам барин: нашел он, наконец, по себе господина и всею душой привязался к нему; трудно было ему показать свое усердие при своей несложной службе, но он умел; своеобычный Нобунага не жил как другие живут: вставал часто ни свет ни заря, выходил из дому совершенно неожиданно, но никогда он не мог явиться в передней и не застать там Тоокици, смиренно сидящего у порога, с готовыми сандалиями. Нобунага, впрочем, не [431] обращал на это усердие ни малейшего внимания. Уже другим, посторонним делом Тоокици вызвал к себе на первый раз его внимание. В крепостном валу резиденции Нобунага сделался обвал сажен на 100; Нобунага велел починить; но работа шла чрезвычайно медленно, по нерадению распорядителей. Нобунага часто проходил мимо этого места, но как будто не замечал. Однажды, проходя, он услышал за собою ропот Тоокици.

— Что ты ворчишь, обезьянья рожа? крикнул он с сердцем.

— Как же не ворчать? отвечал Тоокици, припав лицом к земле. — Вы теперь в войне, а крепость в таком состоянии. Что если неприятель вздумает сделать неожиданное нападение?

— А ты разве можешь скорей поправить?

— Да здесь на три дня работы!

— Поручить ему распорядиться! Но если ты не сделаешь в три дня, то ответишь, пригрозил он Тоокици.

Последний начал с того что в первый день всем рабочим задал праздник; но на третий день Нобунага, проходя мимо, увидел что обвала и следов нет. "Только обезьянья рожа может так сделать!" удивился он, и наградил Тоокици первым офицерским чином. Скоро после этого Нобунага, недовольный чрезмерными расходами на уголь и дрова в своем дворце, сделал Тоокици смотрителем дровяных и угольных сараев: расходы сократились на семь десятых. В это время на Тоокици взведено было обвинение, будто он украл у одного генерала золотую булавку; Тоокици со свойственным ему искусством отыскал покражу, уличил вора и с горькими слезами исстинно обиженного пожаловался Нобунага; последний почувствовал к нему сострадание, сделал строгий выговор генералу и, так как необыкновенная бедность Тоокици была единственною причиной павшего на него подозрения, то прибавил ему жалованья. Это дало возможность Тоокици, между прочим, завершить законным браком начатую им интимность с одною бедною девушкой, дочерью умершего офицера; но как бедна была свадьба! Сидя на соломе, пили молодые брачную чашу, и простой глиняный сосуд играл роль брачного кубка. Истинная привязанность к господину внушала Тоокици необыкновенную смелость: часто он [432] предлагал Нобунага разные советы, проекты, но увы! ответ ему был всегда в таком роде: "Что ты понимаешь, обезьянья рожа! Убирайся вон!" Или: "За твою дерзость следовало бы тебе голову долой; это и будет, если ты еще осмелишься сунуться с советом". Но Тоокици, как ни в чем не бывало, являлся с новым советом, так что при дворе прозвали его "медным лбом" и всячески издевались над ним. Посмеяться над бедным Тоокици не прочь был и сам Нобунага, и на маневрах иногда, для шутки, назначал его генералом и заставлял командовать войском, что Тоокици, к немалому удивлению толпы, исполнял так как бы и старому генералу. Подозревать же у Тоокици истинные военные таланты никому и в голову не приходило, и Нобунага однажды не на шутку рассердился, когда увидел его проделывающим военные артикулы с толпою набранных им для того подростков: Нобунага собственноручно изорвал флаг, сочиненный Тоокици для этих случаев, и строго запретил ему вперед заниматься подобными вещами. Но пришло, наконец, и для Тоокици время обнаружить себя. В воине с Сайтоу для Нобунага чрезвычайно важно было утвердиться на противоположном берегу реки, отделявшей его владения от неприятельских. Нобунага посылал одного за другим всех лучших генералов, с отборным войском и со сплавами лесу, чтобы построить на неприятельском берегу крепостцу и сделать ее точкой опоры для будущих военных операций. Но труд, повидимому, был выше сил: едва только переправятся и начнут строить крепость, как неприятель сильным натиском прогонит войско, разрушит работы, и вновь нужны строительные материалы и свежие войска. Нобунага сильно досадовал и не знал что делать. Конечно, в этих обстоятельствах он никак не ожидал помощи от Тоокици, но тем не менее однажды обратился к нему за советом, с тем видом с каким иногда добросердечный барин болтает и советуется со своим комердинером, вовсе не ожидая что камердинер скажет что-нибудь путное. Сверх чаяния, совет Тоокици оказался как нельзя более путным.

— Зачем издерживать свои войска? говорил он. — Тут нужно действовать против врагов врагами же.

— Как так? спросил озадаченный Нобунага. [433]

— Очень просто. В уделе Сайтоу множество недовольных теперешним правлением. Все эти недовольные разбегались по лесам, образовали шайки и разбойничают. Я долго жил в этой провинции и хорошо знаю ее; знаю и предводителей шаек (и он по пальцам насчитал до 160). Созвать их; они с радостию согласятся воевать против своего князя; на что лучше войска?

— Но кто возьмется за это дело?

— Поручите мне, робко вымолвил Тоокици.

Нобунага с охотою согласился. Да и отчего было не согласиться? В случае неудачи, он не рисковал ничем; в случае же удачи, приобретал весьма много. Он даже обещал Тоокици, в случае счастливого начала, 500 солдат на помощь. Само собою разумеется что прежнее обещание: отдать крепость и земли вокруг нее во владение тому кто построит эту крепость и отстоит ее, осталось неотмененным. Тоокици исчез на некоторое время из лагеря; но чрез несколько дней под носом у неприятелей как будто из земли выросла крепость; неприятели по-прежнему напали чтобы разрушить ее, но нападение не только было отбито с успехом, но в то же время забрана у самих неприятелей близь лежащая укрепленная местность. Нобунага, вне себя от радости, переправился в новые свои владения и осыпал Тоокици наградами: дал ему аристократически звучащее имя Хидеёси, подарил знамя и с тем вместе право на командование войском, и утвердил за ним отвоеванную местность в виде лена. С этих пор начинается славная жизнь Хидеёси. В сражениях он всегда был первый, в отступлениях прикрывал другие войска; где была неминуемая опасность, где поседелые в боях генералы теряли голову, туда посылался Хидеёси, и нигде ни разу он не потерялся и не проиграл. После каждой победы он нашивал новую золотую тыкву-горлянку на значки своей кавалерии, и хвалился что доведет число горлянок до тысячи; теперь уже не смеялись над его словами, а принимали их за оракул. "Тысяча горлянок" стало прозванием его и командуемого им войска, и где виднелись золотые горлянки, оттуда неприятель заранее бежал, зная что тщетно противиться непобедимому Хидеёси. Нобунага ценил своего дивного генерала, осыпал его ласками и вотчинами, и с гордостью указывал на него [434] другим вождям, если кого хотел укорить в недостатке энергии или уменья. "Что за большая печень у этого Тоокици!" говаривал он, осматривая дань которую слали ему непокорные прежде провинции, куда пред тем только что послан был Хидеёси со своею кавалерией. А Хидеёси, осматриваясь кругом, уже находил число врагов слишком бедным для себя.

— Когда я приведу в покорность вам юг, тогда позвольте мне переправиться в Корею; а когда покорю и ее, дайте помериться с Китаем, говорил он, прощаясь с Нобунага пред отправлением против Мори.

— Хидеёси, не много ли будет? возразил Нобунага. Ему казались странными эти легкие порывы его живого и пылкого Тоокици. Он сам уже значительно устал в этой беспрерывной борьбе с князьями, и венцом его трудов казалось ему объединение и умиротворение отечества. Эта была заветная мечта его с самой ранней юности; когда в первый раз у него, крошечного князька, родилась эта мечта, пред ним стеною возвышались тысячи преград: на них постоянно устремлен был взор его, выше их он не простирался и не мог простираться. Не то с Хидеёси: он не задавался задачей при вступлении в жизнь; у него не было личных великих забот; попав на свою дорогу, он шел туда или сюда по чужому указанию; путь его так легок; куда ни обращается он, все расступается пред ним и дает дорогу. Его гений так светел и легок что он как будто играя идет от победы к победе; и едва он почувствовал в себе присутствие этого гения, едва ощутил жажду широкой, многообъемлющей деятельности, как, озираясь кругом, он уже почти не видит врагов, — и его быстрый взор скользит вдаль по глади океана, и там ищет пищу для своего гения. Неизвестно что было бы еслибы Нобунага и Хидеёси, за недостатком общего дела, которое видимо клонилось к концу, стали друг против друга: вступили ли бы они в борьбу друг с другом, и еслибы вступили, кто одолел бы: поседелый в победах, опытный и твердый как сталь в своих предприятиях Нобунага, или гибкий, живой и до невероятности находчивый и изобретательный Хидеёси; можно сказать только то что Японии пришлось бы плохо от этой тяжбы. К счастию, судьба заранее очистила путь для Хидеёси. [435]

Положение Хидеёси было весьма затруднительно, когда он получил известие о смерти Нобунага: он был один среди неприятелей; в центре империи верховную власть захватил убийца Нобунага и личный враг его самого; от других полководцев Нобунага он также не мог ждать ничего хорошего для себя: они давно успели возненавидеть его за быстрое возвышение и необыкновенные успехи. Но Хидеёси не смутился; никто не прочел на его лице и тени тревоги, и его лагерь сохранил то же грозное спокойствие как накануне. В это время Мори уже просили пощады и мира: Хидеёси не кончал с ними только потому что ждал прибытия Нобунага; теперь ему приходилось действовать самому. В неприятельском лагере еще никто не знал важной новости, и послы с мирными предложениями по-прежнему явились в ставку Хидеёси. Чтобы на всякий случай показать неприятелям спокойную самоуверенность, он отослал их назад; когда же они снова явились, он прежде всего объявил им о смерти Нобунага, изложил затем свои условия мира и отпустил домой. Молодой князь Мори обрадовался неожиданному известию и хотел снова открыть военные действия; но опытные дяди остановили его. "Небо видимо предназначило этому человеку владеть Японией", говорили они. "Посмотри кругом: где властелин? Дети Нобунага поросята (sic); его генералы не на столько талантливы как Хидеёси. Если мы теперь заключим с ним мир, мы обеспечим себе его дружбу на будущее время". Условия Хидеёси были приняты; с ним заключен самый дружеский союз и даже предложена помощь против Мицухиде. Чтобы не отвергнуть любезного предложения, Хидеёси взял у Мори несколько ружей, снял лагерь и с быстротою, свойственною ему одному, явился в столице. Похититель власти всего тринадцать дней пользовался титулом сёогуна: на четырнадцатый он был разбит и убит, а Хидеёси, в качестве опекуна над внуком Нобунага, принял в свои руки правление. Сподвижники Нобунага, с его сыновьями во главе, восстали против этого, но Хидеёси без труда одолел их, после чего уже прямо объявил себя верховным повелителем (Мы решительно затрудняемся определить положение Хидеёси другим словом, да и невозможно. Сами Японцы, в продолжении семи веков существования сёогунов, не могли придумать приличного названия для этого странного положения людей власти без титулов. Слово сёогун обращалось в практике с самой глубокой древности, усвояемое, согласно его буквальному смыслу, начальникам войск, и Иоритомо справедливо назывался сёогуном, лишь только собрал армию для борьбы с Таира; но коль скоро он сделался повелителем Японии, в самом строгом смысле этого слова, названием сёогуна никак не могло выразиться его положение. А какое другое название усвоить? Императорские титулы должны были остаться неприкосновенными: посягнуть на них значило бы окончательно низвергнуть императорскую династию, на что Иоритомо не решился. Вводить какой-нибудь новый титул, например короля (воу), тоже довольно опасно: неизвестно как принял бы это народ, — народ восточный, у которого что освящено временем, то и свято. Не надежнее ли было остаться, по наружности, при всем старом? Император уже давно был без власти, это не тайна ни для кого — стало быть, забирая в свои руки Японию, Иоритомо не делал ничего нового; сёогун тоже слово известное всем и каждому... Так или иначе, только Иоритомо не счел нужным ломать голову над придумыванием титулов себе и остался с названием определявшим его отношение лишь к армии, но никак не к Японии вообще. Недостаток этого названия отчасти искупался тем что с того времени его уже не усвояли собственно начальникам войск: генерал стал единственным лицом в Японии. С течением времени титул сёогуна в глазах народа более и более освящался, и Такаудзи, основатель новой династии верховных повелителей, уже тем более не счел нужным придумывать какое-нибудь новое название для себя. Нобунага не хотел принять сёогунского титула, но и он не мог придумать ничего лучшего, и так и умер без титула. Хидеёси тоже не хотел назваться сёогуном (японские историки говорят, будто император не соглашался дать ему этот титул, на том основании что-де только потомки фамилии Минамото могут пользоваться им; но это, конечно, писано лишь в угоду последней сёогунской династии, Токугава; Нобунага происходил от Таира, а император предлагал же ему титул сёогуна; Мицухиде — самая темная личность, а микадо поспешил же о угодничеством выслать ему сёогунский диплом, лишь только он совершил свое преступление). Но нужно же было назваться как-нибудь. Ему кто-то посоветовал принять титул квамбаку.

— А что такое квамбаку? спросил он.

— Это первое по императоре лицо; высший сановник в государстве, объяснили ему.

— А! Идет! ответил он.

Должность квамбаку оказалась занятою каким то Фудзивара: разумеется, это лицо почтительно и торопливо подало в отставку, и Хидеёси принял титул квамбаку. Но, конечно, этот мирный гражданский титул еще менее мог выразить значение верховного повелителя Японии. И потому следующий за Хидеёси, такой же повелитель, Иеясу, не мудрствуя лукаво, опять вернулся к титулу сёогуна. Между тем сами Японцы постоянно сознавали недостаточность этого титула, и некоторые писатели, еще при первых династиях, покушались назвать сёогуна тайкуном; но другие решительно восставали против этого, на том основании что слово тайкун есть лишь китайский перевод слова оогими (великий господин), тоже одного из императорских титулов; и это название никогда не могло получить официального значения; его можно было встретить только в немногих, самых льстивых сёогунам сочинениях. Уже при заключении трактатов с иностранными державами, когда японским дипломатам нужно было уравнивать сёогуна в названиях с их величествами разных европейских держав, они поторопились усвоить сёогуну титул тайкуна. Но и это как бедно в сравнении с пышными европейскими титулами коронованных особ! Японские официалы много ломали голову чтобы придумать что-нибудь равнозначащее им, но так и не придумали, с тем сёогунство и покончило свое существование. Кстати заметим что усвоенные Европейцами наименования микадо — духовным императором, а сёогуна — светским, решительно неудачны. Уж лучше бы называть одного — поминальным императором, а другого действительным.), наделив лишь ленами детей [436] и внука Нобунага и поставив их в ряд простых удельных князей. Большая часть провинций бесспорно покорилась ему: князья спешили обеспечить за собою лены принесением присяги на верность новому повелителю. В правах Хидеёси на верховную власть, основанных на его талантах и особенно на его образцовых войсках, повидимому, никто не сомневался, и перемена правящей династии на этот раз далеко не стоила Японии такого потрясения как прежде. Но еще были у Хидеёси враги не склонявшиеся [437] пред ним, и между ними человек которого одного во всей Японии Хидеёси несколько боялся: это Токугава Иеясу. Отношения Хидеёси к нему заслуживают особенного внимания.

Иеясу верой и правдой служил Нобунага и всегда был отличаем последним пред другими князьями. Своими блестящими военными талантами и опытностию, так как почти постоянно вел войну, он был страшен врагам; верностию слова и честностию он заслужил всеобщее уважение; строгостию дисциплины и в то же время простотой в [438] в обращении и уменьем войти в положение каждого он возбуждал неподдельную любовь своих офицеров и солдат; а его справедливость, добросердечие и заботливость о благе народа, — качества очень редкие тогда между князьями, — делали его идолом его подданных. Все это, взятое вместе, давно уже поставило Иеясу в общественном мнении Японии выше всех князей, и в настоящее время, если кого-нибудь, то именно его считали способным помериться с необыкновенным баловнем счастия, Хидеёси. Он и сам не прочь был от этого. По смерти Нобунага, Иеясу, бывший на ту пору с небольшою свитой в Мияко, вдали от своих владений, подвергался опасности разделить участь Нобунага. В первые минуты он считал свою гибель до того неизбежною что хотел сам порешить с собой чтоб избегать позорной смерти от руки врагов; к счастию, его уговорили отложить операцию харакири (разрезывание живота), пока испытаны будут все средства к побегу. Своею добротой он приобрел себе много друзей в разных местах, кроме своих провинций, и теперь эти неведомые друзья помогли ему ускользнуть от опасности: он благополучно вернулся домой и тотчас же стал готовить войска для похода на Мицухиде. Но это было сделано уже прежде его быстро поспевающим Хидеёси. Вместе с тем повод к походу на столицу сам собой уничтожился; а так как там начались смуты по поводу притязаний Хидеёси, то Иеясу счел за лучшее, не пускаясь за журавлем в небе, приобрести синицу, и занялся округлением своих владений: в самое короткое время он приобрел три провинции, так что у него составился довольно почтенный лен в пять провинций. Народ других князей всегда был рад попасть под управление справедливого Иеясу; войска завоеванных провинций также с охотой поступали под его победоносные знамена; таким образом, пока Хидеёси определял свое положение в столице, и Иеясу стал на своей почве твердою ногой, готовый принять вызов на какую угодно борьбу. Долго Хидеёси ждал визита Иеясу в столицу, но последний не двигался; непокорные князья с Сикоку слали послов к Иеясу, прося его союза против Хидеёси, но он и от этого уклонялся: он не хотел связать свое дело с делом ненадежных союзников; он предпочитал стоять одиноко чтоб иметь во всякое время полную [439] свободу выбора. Наконец Нобувоу, старший из оставшихся сыновей Нобунага, желавший во что бы ни стало добиться своих прав на первенство в Японии, убежал к Иеясу, отдавая свое дело с Хидеёси в его руки. Иеясу принял его и обещался защищать, но все-таки не хотел выступить из своих владений, предпочитая вести борьбу на родной почве. Хидеёси волею-неволей должен был принять очевидный вызов. С сильным войском вступил он в неприятельские владения и тотчас же встретился лицом к лицу с Иеясу; противники смерили друг друга взорами и остановились; ни тот ни другой не хотел начинать первый; каждый из них знал что ставил здесь на карту весьма многое, если не все, и потому каждый, для большей верности, хотел по первым действиям угадать план противника и сообразоваться с ним. Нетерпеливому Хидеёси надоело, наконец, это критическое положение.

— Нужно послать к Иеясу письменный вызов, сказал он однажды в кругу своего штаба.

— Не следует, заметил на это один из его приближенных. Можно предвидеть чем кончится в таком случае. Иеясу ответит колкостию; вы выйдете из себя и второпях наделаете, пожалуй, непоправимых глупостей.

— Как можно чтоб я в таких случаях горячился! возразил Хидеёси, и велел изготовить письмо в самых вежливых выражениях. "Князь, начинайте", гласило оно; "нужно же нам кончить наше дело; вы видите, я огородился частоколом и не имею ни малейшего намерения двинуться отсюда, пока мы не сразимся". Письмо было отнесено на неприятельский вал и прибито к столбу. Ответ не замедлил, но он был не от Иеясу, а от начальника авангарда, и заключался в следующих выражениях: "Не угодно ли вам начинать, князь? Вы огородили свое войско частоколом чтоб оно не разбежалось, а у нас без всяких загородей войско стоит, готовое во всякую минуту отразить вас". Как порох вспылил Хидеёси, прочитав этот ответ.

— Ну, так и есть! Не говорил ли я что быть беде? поспешил заметить его друг. Но Хидеёси, не слушая ничего, выбежал в чем был из палатки и пустился к неприятельскому валу. Перепуганная свита бросилась за ним, не зная что будет; а он бегом взлетел на вал [440] и вслух обоих лагерей обругал Иеясу самыми резкими словами. Неприятельские аванпосты, узнав его, подняли пальбу, но пули летели мимо; "небом данного повелителя и пуля не берет!" прокричал он и, повернувшись, неторопливым шагом отправился в свою палатку. Облегчив таким образом душу, Хидеёси опять стал ждать, но наконец его терпение окончательно истощилось, и он решился последовать совету некоторых генералов: отделить часть войска и зайти неприятелю в тыл. Совершенно незаметно, повидимому, сделан был этот маневр, под начальством тех самых генералов которые подали совет; но лишь только они подошли к крепости, на которую предположено было напасть, как опять очутились лицом к лицу с самим Иеясу: произошло сражение, и войска Хидеёси не выдержали. Иеясу, отразив нападение, опять остановился, готовый, повидимому, встретить неприятеля в каждом пункте своей территории. Хидеёси не решился продолжать опасную борьбу, и чтобы дать благовидный предлог к отступлению, разрушил несколько незначащих крепостей и, как будто сделав все что хотелось, вернулся с войсками в Мияко. Тот же Нобувоу, который вызвал Иеясу на защиту своих прав, принял на себя, конечно, не без внушений со стороны Хидеёси, посредничество между враждующими партиями, и формальный мир был заключен. Но Иеясу все-таки не хотел явиться в столицу: он продолжал быть в тех же гордо-холодных и независимых отношениях к Хидеёси какие принял до начала войны. Хидеёси решил во что бы то ни стало сломить эту гордость. Не раз уже его послы возвращались от Иеясу ни с чем, наконец он отправил посольство с решительным приказанием не являться обратно, если Иеясу не будет уговорен прибыть в столицу. Послы долго убеждали Иеясу согласиться на желание их повелителя, представляя все выгоды союза с Ним и все невыгоды борьбы; Иеясу по-прежнему отвечал им или холодным молчанием, или вежливыми, но решительными противоречиями, и наконец, бросив их, уехал на соколиную охоту. Послы последовали за ним и туда, и опять пристали с уговорами.

— С Хидеёси уже вся Япония, а вы, князь, один: можете ли вы бороться с ним, когда у вас всего пять провинций? [441] Само небо видимо покровительствует ему, и вы, не покоряясь Хидеёси, возбудите против себя мщение неба. Не лучше ли посетить столицу? Дайте нам решительный ответ.

Держа сокола на локте и готовясь пустить его, Иеясу отвечал сухо и решительно:

— Сколько уж раз я говорил вам что мы не сходимся с князем. Я был в столице, когда мы оба с ним служили у общего нам повелителя; а теперь мне, больше чем столичные виды, нравятся вот эти дикие поля и эта охота. Что же касается до угроз, то я понимаю свое положение лучше чем кто-нибудь. С Хидеёси вся Япония, а со мной мои владения, но за то здесь каждый клок земли мне известен, а ему придется вести войну на незнакомой почве. Идите и передайте все это князю, и если опять явятся ко мне послы, то я уже не буду так снисходителен к ним как доселе. И он отвернулся от них и спустил сокола.

Со страхом и трепетом передавали послы этот ответ Хидеёси, ожидал вспышки необузданного гнева; но тихо выслушал он их, дал знак удалиться и глубоко задумался. Уже поздно вечером он очнулся от своей задумчивости и велел позвать послов. Встретил их веселый и радостный.

— Иеясу, наконец, явится ко мне, сказал он. — Слушайте: у него недавно умерла жена; я предложу ему жениться на моей сестре; в заложницы же, на то время пока он будет в Мияко, отправлю свою мать.

План был оригинален: никто еще в таких случаях не отдавал в залог родную мать; что же касается до сестры, то она давно уже была замужем за другим князем. Но это не смутило Хидеёси: он велел князю развестись с женой, после чего бедный князь должен был от печали и позора распороть себе брюхо, и отправил сватов к Иеясу.

Не выдержал на этот раз неуступчивый противник; отказать и теперь значило бы уже возбудить смертельную вражду Хидеёси; Иеясу предпочел почетный союз и родство и обещался прибыть в столицу лично благодарить нареченного шурина. Хидеёси не медля отправил к нему мать, а Иеясу не замедлил вместо ее явиться в Мияко. Хидеёси был в восхищении от успеха своего предприятия. Ему важна была покорность Иеясу, не только как опасного [442] соперника, но и по другой причине. Окружающие его князья, по невозможности бороться с ним, конечно, покорились ему. Но никто из них не забывал кто такой Хидеёси по своему происхождению; сын раба подчинил себе всех их, гордых и сановитых вассалов, — дело неслыханное и беспримерное в японской истории; но чем чувствительнее было ранено их самолюбие, тем грубее были проявления их неудовольствия: многие старались дать своим отношениям к Хидеёси вид фамильярности, иные позволяли себе колкие заметки насчет его; все это не могло нравиться Хидеёси, не потому чтоб он был щепетилен и безрассудно горд, но потому что это отзывалось неповиновением и могло во всякое время послужить зерном раздора и больших беспорядков. Хидеёси не без основания рассчитывал что покорность гордого Иеясу, первенца между князьями, по сознанию самих князей, поможет ему в этом щекотливом деле.

— Как быть? Князья фамильярничают со мной и держат себя слишком вольно, на том основании что я такого низкого происхождения. Чем помочь в этом? спросил Хидеёси на первом же частном визите, которым поспешил приветствовать давно жданного гостя, лишь только он прибыл в Мияко.

— Одно средство: учредить строгий этикет; я завтра же покажу им пример, отвечал Иеясу.

Назавтра назначен был официальный прием Иеясу; все наличные князья и вельможи должны были участвовать в церемонии. Иеясу с глубоко почтительным видом и со всеми признаками самого покорного вассала представился Хидеёси, который, согласно условию, держал себя на этот раз особенно гордо и церемонно. Смотря на эту сцену, все прикусили язык и почувствовали урок. Если непобедимый Иеясу так смиряется, то как же должны быть низки пред Хидеёси они сами, не смевшие и думать о сопротивлении ему в открытом поле! Чтоб еще более подействовать на князей, разыграна была, по предварительному условию, следующая сцена. Однажды Хидеёси, в сопровождении блистательной свиты вассалов, делал визит Иеясу. На нем был белый военный плащ. По окончании визита, когда Иеясу, с видом глубокой почтительности, проводил Хидеёси из внутренних покоев в приемную, где оба они очутились пред [443] огромною толпой князей и сановников, Иеясу вдруг, как бы по внезапному вдохновению, обратился к Хидеёси с почтительнейшею просьбой, и когда последний пожелал узнать в чем дело, попросил подарить ему одежду с плеча.

— Да ведь это военный плащ, возразил Хидеёси.

— Его-то я и прошу. Мой высокий шурин может теперь освободить себя от военных доспехов. Иеясу сумеет защитить его, если то потребуется.

— Какого славного зятя я приобрел себе, с веселым смехом заметил Хидеёси, обращаясь к свите и отдавая плащ Иеясу. Две-три сцены в том же роде, и самое строгое соблюдение этикета воцарилось при дворе Хидеёси.

Поладив с Иеясу, Хидеёси уже не боялся более никого в Японии. Из оставшихся непокорными князей, самыми главными теперь были два: Симацу Иосихиса, предок теперешнего Сацумского князя, и Хоодзёу Удзимаса, владетель восьми восточных провинций. Первый, владея леном на самом отдаленном от центральной власти конце Японии, на юге Киусиу, давно уже безнаказанно бил соседних князей и отнимал у них владения, на требования покорности отвечал Хидеёси самыми грубыми письмами, и не думал признавать над собою ни чьего контроля. Хидеёси, наконец, потерял терпение, и сам отправился усмирить бунтующего вассала. Иосихиса хотел противиться, но это оказалось безумием; скоро он кончил тем что обрил голову, надел монашескую рясу и, с заранее приготовленным для себя гробом, явился в лагерь Хидеёси. Последний смягчился таким необыкновенным видом покорности и оставил жизнь и владения роду Симацу, отобрав у него все то что было захвачено незаконно.

Хоодзёу Удзимаса тоже долго упорствовал в неповиновении Хидеёси. Много раз они обменялись взаимными посольствами, и Хоодзёу совсем не прочь был явиться с повинною в столицу; он только ждал чтоб ему предложена была такая же честь как Иеясу. Но он, хоть и владетель восьми провинций, по своим личным качествам далеко не был так опасен как Иеясу, и Хидеёси не намерен был кокетничать с ним. Видя безуспешность дружеских вызовов, он объявил что идет усмирить его силой. Между прочими князьями, он пригласил на этот [444] раз участвовать в походе и Иеясу. Последний, находясь по брачным связям в близком родстве с Хоодзёу, видел необходимость обеспечить доверие Хидеёси каким-нибудь важным залогом, и отослал к нему с этою целию своего старшего сына. Хидеёси принял мальчика совершенно по-родственному, повел его к своей жене, велел нарядить по-столичному, сам заткнул ему за пояс дорогую саблю и вновь вывел к послам: укорил Иеясу в излишней мнительности, рассыпался в уверениях что он без всяких залогов твердо надеется на Иеясу и, обняв мальчика, возвратил послам для доставления отцу. Но Иеясу не совсем по душе пришлась эта любезность милого шурина: он совершенно понял смысл ее.

— Это значит что он хочет занять мои крепости на время войны с Хоодзёу, пояснил он.

Действительно, таково было намерение Хидеёси. Многие генералы Иеясу подозрительно взглянули на эту политику: но он лучше их знал рыцарский дух Хидеёси и со всею готовностию обещался посланцам его очистить нужные крепости.

— Вы этак, пожалуй, и жену свою уступите другому, угрюмо и ворчливо заметил тут же один из старых советников.

— Вот, он всегда так грубит, этот несносный дядька мой, отшутился благодушный Иеясу, сильный, между прочим, тем, что никогда не стеснял своих советников в выражении их мнений.

В награду за помощь Иеясу в войне против Хоодзёу, Хидеёси еще наперед обещал отдать ему лен Хоодзёу. Но увы, и это было вовсе не к радости Иеясу. Хидеёси нужно было не наградить его, а разлучить с его народом, который обожал своего князя, что было вовсе невыгодно для всякого, кто захотел бы враждовать с ним. Те восемь, провинций расстроены дурным управлением и войной: когда еще Иеясу приведет их в порядок и приобретет любовь народа! А между тем восемь, вместо пяти которыми до сих пор владел Иеясу: как не считать этого наградой! Скрепя сердце, Иеясу благодарил своего щедрого шурина (как будто оба они не разумели своей взаимной комедии!) и усердно дрался с Хоодзёу.

— Где думаешь основать свою резиденцию? спросил [445] однажды Хидеёси у Иеясу, в лагере при Одавара, отлично укрепленной резиденции Хоодзёу.

— Да где же как не здесь?

— Нет, я советую тебе занять другое место. Миль 20 отсюда, по восточному берегу, есть прекрасный залив с небольшим городком Едо: вот где место для твоей резиденции.

Иеясу принял совет и, по получении лена, действительно основался в Едо, хотя, по низменности места, ему стоило необыкновенных трудов сделать его удобообитаемым и построить укрепления.

По уничтожении Хоодзёу, вся империя была у ног Хидеёси; воля одного повелителя беспрекословно исполнялась всеми: давно уже не было этого в Японии. Будучи гениальным полководцем, Хидеёси был не менее гениальным администратором: все части управления подверглись при нем преобразованию и улучшениям; особенно же великую услугу своему народу оказал он поверкой и перемежеванием земель, причем обращено было самое строгое внимание на распределение полей по классам, смотря по производительности почвы, и, сообразно с этим, с разных полей определены неодинаковые повинности.

Но ни внутренние войны, ни заботы по управлению не могли истощить богатых сил гениального Хидеёси. Куда деть избыток их? Не забыл он своего плана внешних завоеваний, заявленного им еще при Нобунага. Занятый объединением Японии, он, от времени до времени, давал знать окружавшим его что этот план носится в его душе. Так однажды, осматривая Камакура и зашедши в храм где стояла статуя Иоритомо, он, поглаживая по спине первого сёогуна, говорил вслух своей свите: "приятель, ты голою рукой взял империю; только ты да я способны на это. Впрочем, ты происходишь от знатного рода, а я сын раба; да притом, порешив с домашними делами, я доберусь и до Китая. Как ты думаешь об этом?" Теперь Хидеёси решился, наконец, осуществить свою долговременную мечту. Предлог к начатию войны был готов. При первых сёогунах династии Асикага, Япония была в самых дружеских отношениях с Китаем и Кореей; китайские императоры любезничали с Асикага, называя их королями; Корея служила посредницей этих любезностей. В [446] последнее время Асикага, когда в Японии настала страшная безурядица, японские пираты начали грабить берега Китая и Кореи, за что последние почувствовали самое неприязненное расположение к Японцам, хотя правильные торговые сношения между Кореей и Японией, чрез посредство японского острова Цусима, не прекращались. Хидеёси давно еще, чрез двойных данников Китая и Японии, Риукийцев (жителей Лючу), пытался возобновить сношения с китайским императором, но последний не счел нужным даже отвечать ему. Этого уже достаточно было для начатия войны. Так как в Китай ближайший путь был чрез Корею, данницу Китая, то Хидеёси хотел прежде всего склонить ее на свою сторону. В любезном письме, по этому поводу, к корейскому королю, Хидеёси, известив его о прекращении беспорядков в Японии и объединении ее, продолжал: "Хидеёси низкого происхождения; но его мать, забеременев им, видела во сне что будто солнце вошло в ее чрево. Гадатели объяснили что все страны, куда достигает солнечный свет, наполняется славою его оружия, и что с кем бы он ни воевал, непременно победит, что бы ни захотел взять, непременно возьмет". Он просил дальше короля открыть ему свободный путь в Китай и даже оказать ему деятельную помощь. Но король счел все это самохвальством и отвечал грубостию и прямым вызовом на войну. Тогда Хидеёси созвал князей, объяснил им свои сношения с Китаем и Кореей и свой план относительно завоевания их, и требовал их совета. Князья, зная что война заранее решена, единогласно одобрили его предприятие и обещались безусловно следовать его предписаниям. Тогда он назначил, кому с каким количеством войска и военных запасов явиться к походу, и распустил всех по домам для скорейшего приготовления. Сборным пунктом назначена была Нагоя, в области Хизен, на Киусиу. Когда войска собрались, Хидеёси, сообразно разделению Кореи на восемь дорог, разделил их на восемь дивизий, назначил начальников и составил превосходный план кампании, в котором, повидимому, все было предусмотрено и наперед устроено. В заключение, для лучшего исполнения этого плана, он предположил отправиться во главе войск сам. Но это встретило решительное противоречие со стороны как искренних приверженцев его, так и всех [447] желавших блага отечеству. На совете по этому поводу Хидеёси долго спорил с князьями, старавшимися деликатно уговорить его остаться дома.

— Да что попусту тратить слова? Когда человек спятит с ума, тогда его ничем не урезонишь, хватил с плеча, наконец, один старый князь, любивший говорить правду.

— Я спятил с ума? Доказательства! вспыхнул Хидеёси, выхватив саблю.

Князь, нисколько не смутившись, резко и смело представил ему эти доказательства. Он говорил что "для Японии, только что отделавшейся от внутренних мятежей, очень тяжела эта новая война, которая будет поглощать пот и кровь народа, что народ все-таки молчаливо перенесет ее, но не иначе как если сам Хидеёси останется с ним и своим присутствием будет обуздывать людей злонамеренных и наклонных к мятежам; в противном же случае, лишь только Хидеёси покинет берег, как в разных концах государства непременно вспыхнут бунты, и отечество снова подвергнется всем ужасам междуусобий; Хидеёси, не окончив дела, все-таки принужден будет вернуться домой, но еще неизвестно как его примет тогда отечество". Хидееси казалось все это недостаточным чтобы назвать его сумашедшим, и он порывался своеручно изрубить князя, безропотно подставлявшего голову под саблю; но, к счастию, между ними стали другие князья, кивнули виновному чтоб он ускользнул, а разгоряченному Хидеёси представили все недостоинство самоличного труда в этом случае и вызывались каждый заменить его саблю своею. Князь, затворившись дома, несколько дней ждал приказа совершить харакири, но этого не последовало; резоны же его, кстати подкрепленные письмом матери Хидеёси, извещавшей его о своей болезни и умолявшей не отлучаться из отечества, все-таки сделали свое дело: Хидеёси решился отпустить войско без себя. Князь был как нельзя более прав: когда он был еще в неизвестности касательно своей участи, здесь ее, на Киусиу, в одном месте вспыхнул бунт; Хидеёси позвал князя, извинился пред ним в запальчивости и поручил его сыну усмирение бунта, а сам еще более утвердился в решимости не оставлять отечества. Между тем легионы его благополучно высадились в Корее (в 1592 г.) и шли от победы к победе: корейские крепости [448] падали, города почти беспрекословно сдавались. Корее ли, веками приученной к подчинению и ослабленной от двойного гнета Китая и Японии, воевать с гордыми духом японскими войсками, особенно когда ими командовали такие птенцы гнезда Хидеёси как Катоу Киёмаса и Кониси Юкинага? Корейский король слал послов за послами в Китай, требуя помощи. Китайский император увидел что с Хидеёси в самом деле шутить не следует, и спешил выслать огромные армии в Корею: ему хотелось во что бы то ни стало вести эту войну на чужой почве, чтобы не подвергать своих земель всем ужасам неприятельского нашествия. Уже недалеко от своих пределов китайские войска встретились с японскими и тоже были разбиты на всех пунктах. Тогда Китайцы заговорили о мире, обещаясь согласиться на всевозможные уступки. Между японскими вождями также нашлись сторонники мира. Хидеёси, управляя издали экспедицией, не мог устранить соперничества между генералами. Они старались щеголять друг пред другом победами и не упускали случаев ставить друг друга в очень затруднительное положение, словом, мешали один другому. Это было причиной что война, хотя и победоносная для Японцев, все-таки не шла так как ожидал Хидеёси, а между тем для нее истощался весь японский народ, и потому сам Хидеёси не прочь был от мира, разумеется, выгодного для себя; именно, он хотел чтобы все то чтб забрано его войсками в Корее осталось за ним, Китай же должен был поднести ему титул своего короля. Китайский император с радостию согласился на эти условия, и потому военные действия были остановлены, и из Китая отправлено к Хидеёси блистательное посольство с королевским дипломом и платьем. Назначен был день для торжественной аудиенции послам; Хидеёси, в присланном королевском одеянии, сидел на троне во главе блистательнейшей свиты своих вассалов и вельмож двора; послы представились ему со всеми признаками подобострастия и поднесли дипломе который велено было тут же торжественно прочитать. "Итак за все это", заключал высокопарный диплом, перечислив высокие достоинства и заслуги Хидеёси, "мы жалуем ему титул японского короля".

— Японского короля! вскрикнул Хидеёси, вскинувшись с места. -Титул Японского короля, кипел он, швыряя с [449] себя королевскую шапку и мантию. — Я и без того в Японии все что хочу: император, так император, король, так король! Кто же смеет давать мне японские титулы?

Все в зале были ни живы ни мертвы; послы ждали что им сейчас головы с плеч; но Хидеёси велел просто прогнать их, и сейчас же закипели приготовления к новой войне. Опять японский народ понес трудовую лепту на военные расходы, опять несчастная Корея застонала под двойными ударами, а слабодушные Китайцы, неподражаемо способные лишь на обман, стали пятиться от храбрых врагов. Но, к счастию для всех, престарелый Хидеёси уже стоял на краю гроба: ему было 62 года, когда началась эта вторая корейская война (в 1597 г.). По смерти его, последовавшей в ближайшем году, войска из Кореи немедленно были отозваны, и его предприятие рухнуло, к общей радости всех трех держав. Единственным плодом этого предприятия для Японии осталось, и то на короткое время, восстановление древних даннических отношений корейского короля к Японии.

Хидеёси долгое время был бездетным; однажды порадовало его рождение сына от одной из наложниц, но и тот скоро помер; эго крайне печалило его, особенно под старость, когда нужно было подумать о преемнике себе. Отчаявшись иметь детей, он, еще пред первым походом в Корею, назначил своим преемником своего племянника Хидецунгу. Но после этого у него неожиданно родился сын, названный Хидеёри. Хидеёси был вне себя от радости. Для новорожденного, конечно, нужно было очистить место, отданное племяннику; кстати, этот племянник оказался совершенным негодяем, способным лишь на самый необузданный разврат и тиранство. Хидеёси долго терпел его и ждал исправления; наконец, когда Хидецунгу затеял было восстание против дяди, Хидеёси решился обуздать милого племянника. Последний, видя свой замысел открытым, пришел в такой страх что, не дожидаясь разделки, порешил сам с собою. Хидеёри предстояло наследовать титулы и власть отца. Но он был еще ребенком, когда Хидеёси почувствовал приближение смерти. Умирая, Хидеёси сделал все что мог дабы обеспечить власть за сыном. Самых сильных князей и самых преданных своему дому людей он сгруппировал вокруг Хидеёри, разделив между [450] ними дела правления и устроив так что, повидимому, никто не мог взят опасного преобладания. Пять главных князей (Токугава Иеясу, Маеда Тосиие, Мори Терумото, Укида Хидеие и Уесунги Кангекацу) составили верховный совет, имевший ведать самые важные государственные дела; пять важных сановников назначены для заведывания текущими делами; в случае недоразумений и несогласий между этими двумя инстанциями, должны были посредствовать между ними особо для того назначенные три советника (циуроу); войско расформировано на семь дивизий и получило начальников, на верность которых Хидёеси твердо надеялся; воспитателями и наставниками наследника назначены особенно преданные вельможи. Все обязаны были клятвою в неупустительном исполнении предначертаний Хидеёси, пока его сын не будет в состоянии взять в свои руки кормило правления. Но, увы, все это не спасло его династии, как он сам когда-то не спас династии Нобунага.

Однажды, еще при жизни Хидеёси, когда у него по какому-то случаю собрались все князья, он вышел к ним с маленьким Хидеёри на руках.

— Ну что? Кого боишься? Кто страшней всех? спросил он шутя у малютки, таращившего глазенки на незнакомые лица. Хидеёри указал на Мори Терумото, страшного видом.

— Нет! Этот-то что! Ты вон кого бойся, вот того черненького, с небольшою головой, сказал смеясь отец, указывая на Иеясу, сидевшего первым в ряду князей.

Шутка была пророчеством. Действительно, для Хидеёри всех опасней и страшней оказался Иеясу. Не успело остыть тело Хидеёси, как между правительственными лицами родились поводы ко взаимным неудовольствиям и завязались интриги: у всех всплыли на верх личные симпатии и антипатии и своекорыстные замыслы. Иеясу стоял высоко над всею этою толпой, и потому за ним следили с особенною ревностию, в намерении предупредить всякие попытки к самовластию с его стороны. Но он, как будто не замечая этого, и не думал стесняться, а делал то что хотел. Первая самовластные действия его касались вещей не особенно важных, в роде заключения брачных союзов, вызова или отсылки домой того или другого князя; но так как, по завещанию Хидеёси, и это не могло [451] производиться иначе как с общего совета, то уже всякий мог видеть что Иеясу ставит себя выше своих товарищей. Против него поднялся крик неудовольствия соправителей, а один из них, Уесунги, прямо укорил его по пунктам в десяти преступлениях против данной им клятвы на верность Хидеёри. Тогда Иеясу собрал войско и пошел наказать дерзкого князя, как своего оскорбителя. Но лишь только он оставил столицу, как здесь образовалась страшная коалиция против него, под предводительством неугомонного интригана и бездарного человека, Исида Мицунари. Положение Иеясу было очень затруднительно: он попал между двух огней. Но его спасало то что еще никто не мог укорить его открыто в прямых замыслах против верховной власти. Хидеёри стоял в стороне; тут было дело удельного князя Иеясу с его личными врагами, и потому многие князья охотно приняли его сторону. Он оставил против Уесунги своего сына, приобретя ему надежного союзника в предке теперешнего Сендайского князя, Даде Масамуне, с которым заключил секретный договор (За помощь против Уесунги, Иеясу обещал Масамуне лен в миллион коку (в коку больше семи пудов рису), когда сам овладеет Японией. Из этого видно что у Иеясу в то время уже было определенное намерение устранить Хидеёри и овладеть верховною властию. Но это намерение он мог открывать только таким людям как Масамуне. Последний был тоже одною из замечательнейших личностей этой эпохи. С юных лет он без устали воевал со своими соседями; его мечты далеко не заносились; он не заявлял претензий на сёогунский престол; он лишь хотел добыть себе такой огромный лен какой только можно, и отдаленность поприща его действий от центральной власти как нельзя более способствовала ему. Уже Хидеёси овладел почти всею Японией и требовал, между прочим, и Масамуне явиться с покорностию, но этот не обращал внимания на призыв до последней крайности: он не то чтобы хотел противиться, а ему некогда было, — у него были свои счеты с соседями, которых он немилосердно общипывал. Впрочем, он всегда умел вовремя явиться с повинной головой, причем, обыкновенно, давал обязательство не обижать соседей; но никогда не думал, без особенной крайности, исполнять это обязательство; в случае же обвинений, умел удивительно ловко вывернуться из беды. Так, однажды он был обвинен пред Хидеёси в нарушении спокойствия соседей; без явных улик обвинение, конечно, ничего не значило бы; к несчастию, Хидеёси вдруг неожиданно показывает запирающемуся Масамуне его собственное письмо, которым он подбивал другого князя соединиться с ним против одного из соседей; письмо было скреплено именною печатью виновного. Пристально рассматривает уличенный Масамуне письмо своим единственным глазом, видит, точно его печать.

— Удивительно ловко подделано, замечает он с неподражаемою невинностию.

— Как? Будто печать не подлинная?

— В этом-то не может быть сомнения; только изумительно как хорошо нынче подделывают печати; вот тут лишь одна черточка не так.

Потребовал Хидеёси для сличения его печать, и точно, черточка почему-то оказалась непохожею. В другой раз, когда не было уже никакой надежды на пощаду, Масамуне явился к Хидеёси с раззолоченным столбом, на котором распинают и умерщвляют самых важных преступников. Кто же станет казнить такого покорного? Из подобных фактов видно, между прочим, что Масамуне не мог иметь особенной симпатии к династии Хидеёси, постоянно стеснявшего его. Но в то же время он не имел и особенных причин ратовать за Иеясу и очень холодно принял его посланца, присланного с предложением союза. Уже когда посланец объявил что есть особое секретное условие, и когда оказалось что оно заключается именно в обещании миллиона коку, тогда Масамуне заинтересовался и выразил согласие помочь сыну Иеясу против Уесунги. Иеясу дал письменное обязательство выполнить это условие. Но увы! по мере успехов, память Иеясу насчет обязательства постепенно делалась слабее, а Масамуне почему-то не напоминал. Уже при внуке Иеясу, Иемицу, он решился напомнить. Поморщился Иемицу при этой неожиданности: отказать — скандал, а исполнить почти не было средств. Отправился один из сановников двора к Масамуне, попросил показать акт; но лишь только акт выпущен был из рук доверчивым Масамуне, как сановник, со словами: "этот-то? Да это не больше, как клок старой бумаги!" быстро разорвал его и бросил в жаровню. Горько засмеялся старый князь и тут же выбранил себя за опрометчивость. ), а [452] сам обратился против союзников. На пути к Оосака, местопребыванию Хидеёри и сборному пункту союзников, к нему один за другим присоединялись князья, или лично расположенные к нему, или находившие для себя более безопасным стоять заодно с ним. Союзники сочли для себя более удобным встретить Иеясу в открытом поле чем в стенах Оосакской крепости, и потому выступили к нему навстречу. При Секигахара обе армии сошлись. Союзники значительно превосходили Иеясу числом войск, в опытных и искусных генералах у них также не было недостатка. Но звезда Иеясу горела ярко: он одержал полную и решительную победу. Эта победа, уничтожившая личных врагов Иеясу, в то же время была и решительным ударом нанесенным династии Тоётоми. Некоторые даже из сторонников Иеясу и многие князья, не принявшие участия в борьбе, считавшие ее частною враждой между Иеясу и его личными врагами, и не имевшие намерения изменять Хидеёри, спохватились теперь, но поздно, и потому должны были, для личной безопасности, припрятать подальше свои [453] чувства. Иеясу, вслед за победой, сбросил с себя маску и стал перетасовывать князей по-своему. Все сторонники его, деятельно помогавшие ему, награждены иди прибавкой ленов, или чинами и почестями; все противники, кто не успел вымолить пощаду, лишены владений; даже те князья которые, имея на месте готовое войско, не присоединились к врагам его, но в то же время не помогли и ему, понесли тяжкое наказание; так у Мори Терумото, простоявшего все время сражения в нерешительности к какой стороне присоединиться, по окончании же сражения тотчас принесшего повинную Иеясу, за одну эту нерешительность отобрано шесть провинций.

Не встречая оппозиции от примолкнувших князей, Иеясу счел своевременным облечь себя и титулом, который бы узаконил его самовластие. Он не побрезговал титулом сёогуна, которым так пренебрегали Нобунага и Хидеёси. Таким образом династия Тоётоми и de facto, и de jure была устранена от верховной власти; Хидеёри обратился в простого удельного князя, с довольно значительным, но и не особенно богатым леном (в 600.000 коку). Впрочем и после этого Иеясу продолжал ласкать Хидеёри и оказывать ему знаки особенного внимания; так, в том же году в котором сам принял титул сёогуна, он выдал за Хидеёри свою внучку. Но увы! это похоже было на украшение жертвы обреченной на заклание. Сын Хидеёси, законный наследник верховной власти, не побежденный в войне, не лишенный своих прав за какую-нибудь вину [454] пред нацией, а обойденный единственно потому что по малолетству не в состоянии был защищать себя, мог быть, в последствии, весьма опасным для Иеясу и его династии. Что если, по возрасте, он или даже его дети вздумают заявить свои права? И что, если у них окажется хоть малая доля талантов их предка? Пока сам Иеясу жив, он, пожалуй, в состоянии будет защитить себя и свой род; но он сам уже на краю гроба; он добился верховной власти исключительно своими талантами, но кто поручится что первый же его преемник, его сын Хидетада, не проиграет всего добытого им? Как сам он, Иеясу, не может и думать о равенстве с Хидеёси, так и сын Иеясу станет во мнении всей Японии гораздо ниже своего соперника Хидеёри, лишь только последний вздумает заявить свои права и вступит с ним в борьбу. Его невинность и оскорбления причиненные ему отнятием у него законного наследства громко возопиют к совести всех и, вместе с памятью о достоинствах и заслугах его отца, которого вся Япония признала даром неба, возбудят к нему самые искренние симпатии, тогда как несправедливый захват и явное коварство Иеясу, и многие обиды нанесенные им князьям, отвратят симпатии Японии от его сына. Не гораздо ли лучше отделаться навсегда от опасного соперника?.. В Оосака, разумеется, знали все эти соображения и старались вести себя так чтобы не подать Иеясу ни малейшего повода придраться и начать войну; умный и верный воспитатель Хидеёри, Катагири Кацумото, был ангелом хранителем своего питомца. Но предлогами ли стесняться, когда дело идет о таком важном предмете как утверждение на престоле своей династии? Можно прицепиться к самому незначительному обстоятельству. В 1614 году Хидеёри окончил постройкой, по обету, один храм; на праздник освящения его предположено было просить дзенсёогуна (прежнего сёогуна, как в это время назывался Иеясу, так как передал уже свое звание сыну Хидетада) и сёогуна; приглашено было множество и других знатных гостей. Дзенсёогун, с первых же слов, охотно согласился почтить своим присутствием праздник и уже отпустил обратно Кацумото, присланного просить его. Но вдруг ему почему-то захотелось взглянуть на надпись которая была вылита на [455] замечательно большом колоколе нового храма. Прочитав надпись, Иеясу пришел в сильный гнев: там были употреблены два знака, которыми пишется имя Ие-ясу. "Что это, Хидеёри вздумал проклинать меня?" молвил он. Тщетно Кацумото, вернувшись с дороги, представлял ему что Хидеёри и понятия не имел об этой надписи, что она писана каким-то бонзой. Иеясу ничего знать не хотел и требовал чтобы колокол перелили; все приготовления к празднику обратились ни во что. Тут уж было не до праздника. Из Оосака отправлено новое посольство уверить Иеясу в невинности Хидеёри, но он и слушать не хотел. Между тем в то же время, искусною интригой, в Оосака возбуждено было подозрение в предательстве Кацумото. Иеясу знал что, с устранением его, дело успешнее пойдет к развязке. Действительно, мать Хидеёри, властолюбивая и своенравная Иодогими, уже не сдерживаемая мудрыми советами Кацумото, решилась лучше умереть чем долее выносить свое унизительное положение. Хидеёри, хотя ему в это время было уже 20 лет, во всем беспрекословно слушался матери; фавориты Иодогими, по неразумию и из угодливости ей, поддержали вспышку ее гордости, и приготовления к войне закипели. Многие князья сочли своим долгом вступиться за Хидеёри и привели свои войска на защиту Оосака. Но не замедлил явиться сюда и Иеясу, во главе еще большого числа князей и огромнейшей армии. Оосакская крепость, построенная Хидеёси, была в то время лучшею крепостию в империи. План осады ее, сохранившийся доселе, достаточен был бы, еслибы не существовало других доказательств, убедить всякого в необыкновенных полководческих талантах Иеясу; но и осажденные не имели недостатка ни в мужестве, ни в искусстве, и часто Иеясу, для воодушевления своего войска, готового упасть духом от бесплодных усилий, должен был сам являться среди свиста неприятельских пуль. Наконец, осажденные принуждены были сдаться; но они могли еще выговорить в условиях, кроме своей личной неприкосновенности, то, чтобы внутренняя крепость осталась нетронутою, тогда как наружные укрепления отдавались на разрушение. Иеясу, рассчитав уже последний удар Хидеёри, счел за лучшее, впрочем, не стесняться условиями, и отдал тайный приказ разрушить все. Когда его солдаты [456] принялись засыпать внутренние рвы, испуганные противники бросились искать суда на нарушение условия: но сёогун отсылал их к дзенсёогуну, этот к такому-то начальнику, под предлогом что это по его части, тот еще к другому, другой отзывался больным и посылал к пятому, а между тем усиленная работа шла, и прекраснейшая из крепостей была разрушена прежде чем успели найти кто отдал ошибочный приказ. Расчет Иеясу был верен. Едва он успел вернуться с войском домой, как в Оосака затеялось новое восстание. Ближайшая причина его, на этот раз, состояла в недостатке продовольствия для тех сбродных войск которые со всех сторон стеклись в Оосака для защиты Хидеёри, и которым Иеясу не мешал и по окончании войны остаться там. Когда почувствовался этот недостаток, из Оосака обратились к Иеясу за пособием, но он, естественно, имел полное право не обратить внимания на это требование. Тогда оосакский сброд вновь предпринял домогаться восстановления прав Хидеёри. Иодогими и сам он, как будто неизбежным роком влекомые на гибель, беспрекословно поддались недостойным советникам. И между князьями нашлись люди, решившиеся с видимою опасностию для себя, защищать сына своего прежнего повелителя. На скорую руку возобновлены были, по возможности, укрепления, и вновь Иеясу стоял пред ними, но уже грозный и неумолимый. Осажденные дрались на жизнь и смерть, зная что теперь не будет пощады; но уже не те были твердыни скрывавшие их. Хидеёри сам, наконец, вышел в битву с остатками своей дружины, но тотчас же должен был вернуться в крепость, преследуемый по пятам неприятелем; он затворился с матерью и приближенными в кладовой, отправив жену умолять Иеясу о мире и наперед соглашаясь на какие угодно условия. Иеясу с гневом принял свою внучку и не дал ей ответа; впрочем, велел военноначальникам пощадить жизнь Хидеёри, но они, как видно по недостатку дисциплины, оставшемуся, впрочем, почему-то без дурных для них последствий, выстрелами из ружей в дверь кладовой дали знать Хидеери что для него все кончено.

— Таково определение неба! решил он, и зарезался.

Иодогими, обхватив его голову, долго рыдала и, в заключение, попросила одного из присутствовавших убить ее. [457] Больше двадцати человек генералов и придворных Хидеёри последовали примеру своего господина, а десять фрейлин Иодогими сделали ту же честь своей госпоже. Князья, помогавшие Хидеёри, лишены владений; главные зачинщики восстания казнены; Оосакская крепость сделана личным владением сёогуна; лен Хидеёри роздан защитникам сёогуна. Таким образом династия Тоётоми, со всеми своими сторонниками, исчезла с лица Японии.

Теперь князья стояли пред Иеясу безгласные и покорные, без тени строптивых замыслов. Иеясу мог теперь предписать им какие угодно законы, и он не упустил случая сделать это. Вот знаменитые 13 правил, которыми в общих чертах определены обязанности князей. Князья должны:

1. Заботиться о процветании в их владениях наук и военного искусства;

2. Не дозволять распущенности нравов и кутежей;

3. Не оставлять без наказания нарушителей законов;

4. Доносить о зачинщиках мятежей и убийцах;

5. Не переселять своего народа с места на место;

6. Не строить крепостей, без разрешения сёогуна;

7. Доносить об измышляющих какое-нибудь новое учение и составляющих общества;

8. Не заключать самопроизвольно, без сёогунского разрешения, брачных союзов;

9. Соблюдать предписания этикета;

10. Не носить запрещенного платья;

11. Кому по чину не дозволено, не употреблять паланкинов;

12. Не быть расточительными;

13. На должности в своих владениях избирать людей достойных.

(Нихонгвайси, 22 кн. 31 л. Нам случалось встречать у новейших европейских писателей об Японии указание, будто Иеясу вошел лишь в союз с князьями, в котором он был почти совершенно равен им, так что Япония представляла в то время что-то в роде конфедерации почти независимых одно от другого княжеств; в доказательство этой конфедеративности, писатели указывают именно на приведенные 13 правил, называя их договором Иеясу с князьями, но не приводя самих правил, заключенных в недоступных японских книгах. Пусть судят читатели, похожи ли эти правила на договор между двумя свободными сторонами.) [458]

При этом определении обязанностей князей, разумеется, были приняты самые действительные меры к тому чтоб эти обязанности в точности исполнялись, и вообще чтобы князья соблюдали самую строгую подчиненность сёогуну. Меры эти состояли в следующем: 1) у князей, по возможности, обрезаны лены, так что особенно больших и сильных вассалов, всегда опасных для центральной власти, не стало; 2) лены всех прежних князей (названных тосама — внешний, то есть не принадлежащий к дому Токугава) окружены ленами новых (фудай — домашний), возведенных в княжеское достоинство из потомственных слуг Иеясу, ознаменовавших себя заслугами и преданностию его дому; 3) всем князьям вменено в непременный долг всегда содержать в сёогунской столице заложника, которым долженствовало быть лицо дорогое для князя, то есть сын его, или другой ближайший родственник. Впрочем, Иеясу продолжал еще оказывать князьям-тосама некоторые знаки особенного внимания; при приезде их в столицу, например, он выезжал за город на встречу им; при дворе всегда отличал их от фудаев: это была позолота пилюли, очень горькой.

Устанавливая свои отношения к князьям, Иеясу в то же время преобразовал государственное управление, стянув весьма искусно все нити административной сети в одни руки сёогуна. Он умер 75 лет (в 1616 г.), счастливый тем что успел сам окончить государственное устройство так как желал. Его сын, Хидетада, долгое время бывший деятельным участником во всех его военных и административных предприятиях и давно уже носивший титул сёогуна, как нельзя лучше понял планы отца и, по смерти его, ни в чем не отступал от них. Сын Хидетада, Иемицу, взрос также на глазах Иеясу и особенно радовал его богатыми умственными способностями и геройским духом. В осаду Оосака, еще ребенком, он уже рвался в сражение и плакал что дед не пускает его.

— Вам всего четырнадцать лет, еще будет время отличиться, заметил ему один из приближенных Иеясу. [459]

— Но четырнадцать лет разве мне будет опять? обидчиво возразил Иемицу, не переставая плакать.

— Это одно твое слово лучше всякого военного отличия, заметил ему с улыбкой дед, довольный как нельзя более и порывом храбрости, и находчивостию своего внука-ребенка.

Заступив место отца, Иемицу вполне выказал и свой геройский дух, и свой ум, и довершил подчинение тосама сёогуну, отняв у них и последние ничтожные привилегии и знаки превосходства пред фудаями. При самом вступлении на престол, он созвал всех тосама и произнес им следующую речь: "Мой дед был такой же князь как вы, но вашею помощию подчинил себе государство; поэтому он обращался с вами почтительно и отнюдь не смешивал вас с фудаями. Что же касается меня, то я с самых пеленок повелитель империи, и этим отличаюсь от моего деда. Теперь я вступил на престол, но права мои по отношению к разным лицам неодинаковы: это не хорошо. Отныне я уравниваю вас во всем с фудаями. Кому это не нравится, тот пусть отправится в свое княжество. Даю три года сроку: пусть каждый зрело обдумает и решит, подчиниться мне, или не подчиниться". Князья тут же единогласно отвечали уверением в самом безусловном подчинении, после чего Иемицу, чтоб еще более произвести на них впечатление, удалился из тронной залы в один из внутренних покоев, оделся по-домашнему, потребовал связку сабель, и вызывая князей одного за другим, подарил им из собственных рук по сабле, причем советовал каждому вынуть клинок из ножен и испытать его качество. Князья должны были оценить отвагу сёогуна, только что оскорбившего их и тут же остававшегося с глазу на глаз с каждым из них, давая обнаженную саблю в руки. При Иемицу же окончательно установился обычай, обратившийся скоро в обязательство для князей, постоянно пребывать в Едо. Началом этого обычая послужило указанное выше обязательство князей давать сёогуну заложника. Еще при жизни Иеясу один князь, в угоду ему, предложил представить в Едо, в залог своей верности, все свое семейство. Когда же Иеясу выразил ему за это свое величайшее удовольствие и одобрение, тогда за этим князем потянулись и другие, за [460] семействами стали и сами селиться в Едо. Кончилось тем что Иемицу велел всем князьям без исключения навсегда поселиться в Едо, и это было приведено в исполнение в таком буквальном смысле что даже в свой загородный дом, за чертою Едо, князь уже не смел выехать без разрешения сёогуна. Каждые два-три года князю позволялось на несколько месяцев отлучиться в свои владения, но без семейства, которое безвыездно жило в Едо; отпуски князей распределяемы были так что два соседние по своим владениям князя никогда не отправлялись домой разом.

После Иемицу только один сёогун, Иосимуне, царствовавший с 1716 по 1745 год, подражал доблестям своих славных родоначальников. Все прочие сёогуны династии Токугава были не лучше Асикага. Но удельные князья, скученные в Едо и опутанные многослойными обязательствами, никогда не выходили и не могли выйти из пределов самого строгого повиновения им. Распущение князей из Едо, случившееся семь лет тому назад, было началом революции, приведшей в прошлом году к падению династии Токугава и к ниспровержению сёогунского престола. Но ход этой революции должен быть предметом особой статьи.

Иеромонах НИКОЛАЙ.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info