-

СНОШЕНИЯ РУССКИХ С ЯПОНИЕЮ.

(Заимствовано из следующих источников: Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие. Известие о первом российском посольстве в Японию. Путешествие кругом света на кораблях Надежде и Неве. Путешествие в Америку Хвостова и Давыдова. Записки капитана Головнина о приключениях в плену у Японцев. Записки капитана Рикорда. Журнал минист. внутр. дел 1843.)

В 1648 году казак Семен Дежнев и промышленный Федот Алексеев вышли из реки Колымы в Ледовитое море, обогнули Чукотский нос и нашли реку Анадыр, впадающую в Восточный океан. Дежнев поднялся вверх по Анадыру в положил основание Анадырскому Острогу, где потом укрепились Русские м простирали свои завоевания на все стороны. Полуостров Камчатка вскоре сделался известен нашим завоевателям, но до якутских воевод слух об этой земле дошел не прежде 1690 года. В 1696 году отправлен был из Анадырского Острога, для покорения Камчадалов, казак Маризко, но он не дошел до реки Камчатки и взял ясак только с одного камчадальского селения, в котором нашел бумагу, исписанную неизвестными буквами. На другой год отправился на реку Камчатку пятидесятник Атласов. На реке Камчатке он заезжал в острог и нашел одного иностранца, которого за два года пред, этим выбросило с судном, на берег Камчатки. Атласов не знал, что найденный им человек был Японец, и в донесении своем назвал, его [20] полоняником Узакинского государства. От Японца узнал Атласов, что государство Узакинское лежат на полдень не очень далеко от Камчатки; что между этим государством и Камчаткою на море множество островов больших и малых, которые Узакинцы называют Иессо, но Камчадалы зовут Курилами.

В 1706 году была занята Русскими вся Камчатка, и казаки, достигнув южного мыса полуострова, усмотрели первый Курильский остров.

В 1710 году, разбило опять у берегов камчатских японское судно; на нем было 10 Японцев, но Камчадалы напала на них: четверых убили, а шестерых взяли в плен. Казаки отправили одного из них в Петербург. От этих людей получено сведение более положительное о Курильских островах и о самой Японии. Русские в первый раз услышала о народе, у которого бой лучной и огненный; у которого есть города, окруженные каменными стенами, а на них пушки и другое оружие. Государство это называется Нифон и находится на острове того же имени. Оно многолюдно и богато; столичный город называется Иеддо. Ближайший к Нифону из Курильских островов называется Матсмай. На нем нифонский город, в котором гарнизон. Сверх того на западной и восточной стороне острова стоят крепкие караулы для наблюдения. Нифонцы ездят на судах для торговли к северу до острова Матсмая, а к югу до города Осаки.

В 1729 году прибыло к берегам Камчатки японское судно; на нем было 17 человек. Пятидесятник Истинников, желая иметь весь груз, приказал своим Камчадалам перестрелять Японцев; бесчеловечное приказание было исполнено, и в живых остались только двое: старик и мальчик. Они отправлены были в Петербург, где обучали японскому языку воспитанников академии наук и потом оба умерли. Истинников же за поступок свой был повешен.

В 1739 году посланы были для проведания Японии капитан Шпанберг и лейтенант Вальтон. Из Камчатки отправились они на трех судах; последним командовал мичман Шелтинг. Не достигнув берегов Японии, они разлучены были сильною бурею.

Капитан Шпанберг под 38'' 41' северной широты усмотрел берег, к которому и приблизился; на берегу приметили они [21] несколько селений, окруженных пашнями; подле берега много мелких судов, из которых два шло на гребле прямо к нашему судну, и, не доехав до него сажень за 40, остановились. Русские знаками просили их приблизиться, но Японцы отвечало им тем же. Капитан, не доверяя Японцам, не смел выйти на берег, но лавировал около него, то приближаясь, то удаляясь. Несколько дней спустя, он стал на якорь в другом месте, южнее первого. Тут подъехали к нему Японцы в двух лодках, и, войдя на судно, меняли на наши товары свежую рыбу, сарацинское пшено, табак, соленые огурцы и другие мелочи. Сукно и синий стекляный бисер они предпочитали всему. При этой мене получено от них несколько золотых денег четвероугольных и продолговатых, весом немного легче голландского червонца.

Спустя несколько дней, пристала к нашему судну большая лодка, в которой, кроме гребцов, сидели четыре человека: по одежде и обращению, Шпанберг почел их за людей чиновных. Капитан позвал их в каюту. При входе, они стали на колени, а руки, сложивши вместе, держали над головою. Капитан принудил их встать, поднимал водкою и кушаньем, что, казалось, им не было противно. После того, показал им карту и глобус, и они тотчас узнали свою землю, называя ее Нифон. Уходя, поклонились они до земли.

Шпанберг заметил, что все Японцы малорослы, лицом смуглы, глаза имеют черные, а носы плоские. Волосы бреют от лба до темени, на затылке же намазывают клеем, так что лоснятся, завязывают и обвертывают бумагою. Платье носят длинное и широкое, похожее на наши халаты.

Шпанберг, простояв несколько дней у берега, сделал заключение, что исполнил свое поручение, а потому направил путь к Камчатке. Под 43° 50', усмотрел он большой остров и стал подле него на якорь. Посланные на берег люди нашли там деревню и, взяв из нее восемь человек жителей, привезли их на судно. Оказалось, что это были Курильцы, но разнились от северных своих соплеменников большими бородами и телом, покрытым волосами, почему в последствие времени и названы Мохнатыми Курильцами. Продолжая путь на север мимо Курильских островов, Шпанберг пристал к Камчатке, а оттуда прибыл в Охотск.

Лейтенант Вальтон, разлучась с Шпанбергом, пошел к [22] Японии и под 38° 17' увидел берег; продолжая подле него путь к югу, увидел большое селение, близ которого стал на якорь. Вскоре подошло к нему судно с Японцами, которые знаками приглашали Русских на берег. Лейтенант отправил на землю 8 человек с ружьями и пустыми бочками, чтоб налиться водою. Как скоро посланные приблизились к берегу, то более сотни мелких японских судов окружили их и так стеснили, что наши едва могли действовать веслами. На берегу стояло множество народа, все они кланялись Русским. Японцы вынули из нашего ялбота две бочки и, налив их водою, принесла обратно. Город имел до 1500 домов и занимал вдоль по берегу пространство версты на три. Подштурман Казимиров, с четырьмя матросами, сошел на берега, и пошел в тот дом, куда унесли наши бочки. Хозяин встретил его у дверей ласково, привел в комнату, и подвивал его виноградом, яблоками, померанцами и редькою в сахаре. Из этого дома пошел он в другой, где приняли и угощали его ласково. Казимиров дарил Японцев бисером и другими мелочами. Потом ходил по городу, и везде приметил чистоту и порядок. В лавках продавались по большей части бумажные ткани. Лошадей, коров и кур было везде множество. Казимиров возвратился на судно; за ним следовали японские лодки, вероятно для того, чтобы посмотреть на новое для них судно. На одной лодке плыл человек, которого по одежде и поступкам приняли наши за чиновника. Приближась к судну, он знаками дал знать, чтоб бросили ему веревку. Поднявшись на судно, он подарил Вальтону кувшин с вином. Лейтенант подчивал гостя нашим вином и кушаньем; а матросы производили мену с прибывшими на судно Японцами, которые всякую дрянь, даже старые рубашки, покупали с удовольствием и платили за все медными деньгами. Вальтон, проводин гостя и видя, что мелкие суда более и более окружают его судно, усомнился в добром расположении Японцев, и, снявшись с якоря, удалился в море. Через два дня он приблизился к берегу, но уже в другом месте. Тут подошло к нему несколько японских судов; лейтенант дал им знать, что нуждается в пресной воде. Японцы приняли бочки на свои суда, отвезли на берег и, наполнив свежею водою, доставили обратно. При чем показали лист писанной бумаги. Что это значило, наши не поняли. После того пришел от берега вот; сидевший в нем человек, при шпаге и с пистолетом в [23] руках, запретил Японцам иметь с Русскими сношение. Лейтенант Вальтон, походив несколько времени около японского берега, взял путь к Камчатке и, не дождавшись капитана Шпанберга, отправился в Охотск.

Вот первое знакомство Русских с Японцами, во всех отношениях бесполезное. Мы, строгие судьи чужих дел, давно минувших, упрекаем иностранных начальников наших кораблей, в недеятельности и даже трусости. Но что могли они сделать, не зная японского языка. Они едва ли вразумили Японцев, что к ним приставали Русские. В столице известие этих моряков принято было холодно, а потому капитану Шпанбергу велено опять плыть в Японию, и чтоб завести с Японцами сношение, посланы были молодые люди, учившиеся у живших в Петербурге Японцев их языку. Но эта экспедиция не могла достигнуть Японии. На судне оказалась большая течь, и оно возвратилось в Камчатку.

После этой неудачи, мысль о наших политических связях с Япониею была, кажется, забыта, по крайней мере мы не находим в архивах никаких фактов, удостоверяющих о продолжении внимания нашего правительства на Японию. В конце царствования Екатерины Великой, неожиданный случай обратил взоры мудрой Монархини на Японию.

В 1790 году разбило японское купеческое судно у Алеутских островов. Пять человек Японцев спаслись и вышли на берег; здесь нашли они Русских, живших уже два года после претерпенного кораблекрушения. Из обломков японского судна построили они совокупными силами небольшое судно и, пользуясь попутным ветром, приплыли в Камчатку. Японцы отправлены были в Иркутск.

Этот случай подал мысль Государыне завести сношения с Япониею: Императрица повелела, двух Японцев оставить в Иркутске с тем, чтоб они обучили японскому языку пятерых семинаристов, а остальных отвезти в Японию (Между ними был и хозяин разбившегося судна Кодою, а Японцы, оставшиеся в Иркутске, крестились и обзавелись домами Из них Николай Петрович Колотыгин был учителем японского языка, сперва при народном училище, а потом при гимназии. Класс этот потом закрыт. Другой Японец, Петр Степанович Киселев торговал на базаре мелочами и счетоводство свое вел на японском языке; все стены его балагана были исписаны японскими литерами. Потомство Колотыгина по мужескому колену пресеклось, но дети Киселева живут и теперь в Иркутске.). В [24] Охотске построено было особое судно, командиром которого был штурман Ловцов, а начальство над экспедициею поручено поручику Лаксману, сыну известного академика, жившего в Иркутске для геогностических и физических исследований. Кроме доставления претерпевших при Алеутских островах Японцев в свое отечество, иркутский губернатор Пиль послал к матсмайскому губернатору письмо, в котором предлагал дружеское сношение и торговлю между обоими государствами. Лаксману поручено было доставить Японцев в столичный их город Иеддо. Поручик Лаксман вышел в море 13 сентября 1792 года, и держась Курильских островов, остановился у северной оконечности Матсмая, потому что здесь нашел он уже Японцев, приставленных от правительства, для сбора податей и пошлин с туземцев, названных нами Мохнатыми Курильцами. Тут решился Лаксман зимовать, потому что настала глубокая осень. Японцы указали ему удобную гавань Немуро, где Русские нашли Японцев, недавно прибывших, подружились с ними и провели зиму.

Отсюда послал Лаксман письмо к губернатору острова Иессо или Матсмая, в котором извещал о причинах своего прибытия и просил, чтобы в продолжении путешествия его до столицы Иеддо оказываемо было везде пособие. Письмо это переведено было на японский язык и послано чрез японское начальство.

Во время пребывания в гавани Немуро, Лаксман имел возможность заметить, что природные жители весьма недовольны японским управлением, и что японские законы весьма строги. Ему хотелось было купить для продовольствия команды сарацинского пшена. Начальник японской команды отвечал ему, что он не смеет ни продать, ни променять пшена, но готов подарить им требуемое количество.

В декабре месяце приехали от матсмайского губернатора чиновник и лекарь с ответом. Губернатор уведомлял, что письмо Лаксмана препроводил он подлинником в столицу государства, а теперь присылает к нему особого [25] чиновника для предохранения от обид и лекаря для подания помощи больным. Дней через десять приехал из Матсмая опять чиновник, а за ними еще два чиновника и лекарь уже из столицы. Хотя они и уверяли Лаксмана, что одно любопытство видеть русских заставило их предпринять путешествие, но очень видно было, что они приехали для надзора за Русскими. Чиновники эти беспрестанно посещали Лаксмана, расспрашивали о нашем государстве, с любопытством смотрели на вещи наши; побольше всего занимали их географические карты: они сняли с глобусов и ландкарт копии, сняли модель с нашего судна, с сектана и даже с токарного станка, а взамен подарили карту Матсмая и окружающих его островов. Между тонкими вопросами о разных разностях, допытывались преимущественно до того: от самой ли Императрицы прислан Лаксман, или только от ее вельмож.

Когда присланные чиновники убедились совершенно в мирном расположении к ним Русских, а привезенные Японцы уверили, что Русские вообще народ человеколюбивый, мирный и кроткий, то признались они Лаксману, что уже давно слыхали от торгующих с ними Голландцев худые отзывы о Русских. Теперь же убедись в противном, послали уведомление о том к высшему начальству и не сомневаются, что Русским дозволено будет ехать в Иеддо, хотя Голландцы без сомнения будут препятствовать тому.

В апреле месяце приехали из столицы два чиновника пятой степени; их сопровождали 150 человек вооруженных Курильцев; они посетили Русских и звали их к себе после обеда для переговоров. У ворот дома встретили Лаксмана два чиновника, при входе в комнаты опять приветствовали их другие два чиновника, посадили на стулья, порочно сделанные для Русских, подчиняли вином, чаем и конфектами. После этого прочитали Лаксману вслух указ японского государя, которым разрешалось отправиться ему в город Матсмай для переговоров, но ехать не иначе как сухим путем. Лаксман не согласился на последнее предложение, японские же чиновники не решались дозволить ему путь морем без разрешения высшего начальства. После многих споров Японцы согласились наконец на путешествие морем, но с тем чтоб русское судно провожали японские суда. [26]

После продолжительного плавания русское судно остановилось у города Хакодаде. Тридцать японских лодок ввели наше судно буксиром в гавань. Четыре человека караульных не позволяли наплывшему в лодках со всех сторон народу входить на судно. На другой день приехал на русское судно градоначальник с тремя чиновниками и одарили наших палтусиною, а чрез полчаса прибыл другой чиновник, назначенный для провожания Русских в город Матсмай.

На берегу для Русских отведена была особая квартира с надписью: Русский дом. После взаимных визитов и угощений решено было, что 12 человек Русских могут отправиться в город Матсмай к тамошнему начальству. Во все время пребывания в гавани позволяли Русским ходить по окрестностям, но в город не пускали, даже для мытья белья отведен был особый дом.

Наконец посольство отправилось в путь. Лаксмана и двух старших по нем несли в носилках четыре человека. Подле носилок шли запасных четыре носильщика; они переменялись через полчаса. Сзади вели оседланную лошадь, на случай если бы Лаксман захотел ехать верхом. Затем прочие Русские ехали верхом, лошадей вели Японцы за повода. Впереди всей свиты ехали матсмайские чиновники и за каждым из них несли почетные их копья. Свита заключалась конвоем пеших людей и вьючными лошадями. Так что всей японской команды было 450 человек. При въезде в какое-нибудь селение старшины встречали свиту по-своему. Они сидели по сторонам улицы в лучшем одеянии, поникнув головами. Тоже наблюдалось и по выезде из селении. Обедали, ужинали и ночевали в особых домах, на которых была надпись: Русский дом.

Через три дня, свита подъехала к городу Матсмаю. На последней станции встретили их новые чиновники и вся толпа увеличилась втрое, Лаксмана несли уже в губернаторских носилках восемь человек, одетых в парадное платье. Все домы наполнены были зрителями, но на улицах не было ни одного человека, кроме караульных; на каждом перекрестке стояли они в парадных одеждах, с копьями. Перед квартирою, назначенною для вашего посольства, встречены были Русские новою командою. Перед, домом поставлены были 60 человек с ружьями, которые держали они на правом [27] плече, в левой руке был зажженный фитиль, а на левом плече висел лук с колчаном. В воротах дома встречено было посольство чиновниками, и каждому Русскому отвели особую комнату.

Через час, градоначальник прислал двух чиновников, для поздравления посольства с прибытием; эти чиновники остались при свите. Дом меблирован был по-европейски, имел столы, стулья и кровати. Перед домом находился сад с решеткою, которую однако ж Японцы обтянули белою и синею дабою (бумажная материя), чтоб Русские не могли смотреть на город.

В тот же день явились к Лаксману чиновники с вопросом; как он намерен исполнять церемонию при свидании с градоначальником по-европейски или по-японски. Лаксман отвечал: — Пусть каждый народ исполняет по-своему, мы по-европейски, а вы по-японски. Через несколько дней объявлено, что церемония для принятия посольства готова; но спрашивали о том, как Русские желают отправиться; в носилках или пешком. Посольство, желая сколько-нибудь рассмотреть город, объявило, что желает отправиться пешком. Процессия была такая же, как и при въезде, но 14 человек Японцев в парадной одежде окружили наших. Саженях в двадцати от дома, назначенного для свидания, поставлено было до 30 лошадей на привязи, оседланных в великолепную сбрую. От лошадей до дому сидели японские солдаты по обе стороны улицы. Дом стоил на возвышении; перед крыльцом встречено было посольство чиновниками; наших провели в залу. Тут японские чиновники объявили, что присланное от Лаксмана письмо они не могли понять, а потому возвращают его назад, но что желание свое может изъявить г. Лаксман на словах при свидании с градоначальником. Затем ввели наших в другую залу, где сидел уже градоначальник с другими чиновниками. Посольство остановилось саженях в четырех от начальников японских и сделало поклон по-европейски; Японцы отвечали по-своему. Кроме главных начальников все прочие сидели в зале на коленах. Тогда приказано было раздвинуть стену комнаты, прилегавшей к саду, и Русским показали 100 мешков сарацинского пшена; чиновник объявил, что этим пшеном жалует японский государь Русских. После того вынесли [28] из ближней комнаты ящик, поставили его перед Лаксманом, а потом унесли в ту же комнату.

С разными церемониями вручили Лаксману указ японского императора, о возвращении письма, посланного Лаксманом с изъяснением, что по японским законам нельзя позволить иностранцам приехать от города Матсмая до столицы Иеддо, что для того определен один путь чрез Нангазаки, и что все иностранные державы не иначе могут сноситься с японским властителем как чрез Нангазаки. Этим кончилась первая аудиенция.

Вскоре за этим прислан был к Русским чиновник с объяснением, что японские чиновники желают опять видеться с посольством. В зале сидели чиновники в прежнем порядке. Лаксман чрез переводчика начал говорить, что он прислан от иркутского губернатора, в следствие повеления Императрицы с тем, чтоб доставить в отечество Японцев, претерпевших кораблекрушение у русских берегов, а к тем вместе установить между обоими государствами дружеское и торговое сношение, а в заключение сказал, что ему повелено передать спасенных Японцев главным правителям города Иеддо.

Японские чиновники отвечали, что император прислал их сюда с тем именно, чтоб они дело это рассмотрели, потом расспрашивали Лаксмана о путешествии и признавали его очень трудным, а в заключение объявили, что по законам японским нельзя позволить пристать иностранному судну к берегам Японии ни в каком месте, кроме Нангазаки. Тем кончилась вторая аудиенция.

Вечером принесли Лаксману тот ящик, который ставили пред ним в первую аудиенцию. Тут находились три японские сабли, присланные от императора в подарок. Такие сабли жалуются только высшим чиновникам, их не надевают не на себя, но с церемониями особые люди несут их перед чиновником на деревянном ратовище аршина в два длиною. Сто мешков сарацинского пшена отправлены были в гавань на судно.

Потом дарили Лаксмана чиновники матсмайские и приехавшие из Иеддо курительным табаком, лаковыми вещами, шкурами лисиц, писчею бумагою и фарфором.

Через два дня прислали к Лаксману чиновника для узнания: [29] во сколько времени посольство может достигнуть Охотска и не имеет ли в чем нужды, потому что император повелел снабдить их всем нужным для путешествия. В тот же день Лаксман вел переговоры о письме иркутского губернатора; японские начальники не решались принять его потому, что оно не адресовано ни на чье имя. Лаксман доказывал им, что иркутскому губернатору неизвестны ни чины, ни имена их, и если они не примут письма, то останутся неизвестны о намерениях посольства, и что оно принуждено будет возвратиться в Россию, не исполнив своего поручения. Главные начальники согласились, чтоб Лаксман распечатал письмо иркутского губернатора и прочитал им. Чтоб сколько-нибудь удовлетворить Японцев и выполнить возложенное поручение, он решился прочитать Японцам в переводе письмо губернатора, помещенное в данной ему инструкции.

Назавтра Лаксман введен был в аудиенц-залу только с одним переводчиком; тут он подал письмо иркутского генерал-губернатора, но оно было возвращено ему с прежним ответом, что кроме города Нангазаки нигде нельзя принять письма от иностранной державы. Лаксман должен был прочитать в переводе копию с этого письма.

На другой день отданы были привезенные из России Японцы, и в получении их дана росписка. Лаксман послал матсмайскому губернатору подарки, состоявшие из зеркал, хрустальной посуды, сукон, пары пистолетов и пр. Академик Лаксман поручил было сыну своему доставить японским ученым несколько писем и при них термометры, но как нельзя было войти в какое-либо сношение с народом, то письма и подарки отданы были чиновникам, приехавшим из Иеддо. За сим требовал Лаксман отпускной аудиенции.

На последнем свидании один из присланных из Иеддо чиновников сказал Лаксману, что они из письма иркутского губернатора, им прочитанного, из слов г. Лаксмана и объяснений привезенных Японцев из России, хорошо удостоверились, что Русская Императрица желает иметь с японским императором дружественный и торговый союз; но крайне сожалеют, что здесь не могут удовлетворить намерений посольства, потому что иностранцы могут приставать и посылать свои бумаги к императору чрез один только порт Нангазаки. [30]

Хотя по законам японским и надлежит всех иностранцев, пристающих к японским берегам, брать в плен и держать вечно в неволе; но как Русским закон этот неизвестен, а притом они привезли спасшихся от кораблекрушения Японцев, то закон над ними не исполняется, а если опять разобьет у русских берегов японское судно, то спасшихся людей не возвращать в отечество, в противном случае закон будет иметь свое действие.

Японское правительство благодарит за возвращение его подданных, но объявляет, что Русские могут их оставить или взять с собою, потому что люди эти принадлежат уже тому государству, куда завела их судьба.

В переговоры о торговле могут входить только чиновники города Нангазаки, для чего и вручают г. Лаксману лист со знаком императора, по которому может одно русское судно притти в город Нангазаки.

Лаксман принял означенный лист и благодарил японских чиновников за все оказанные пособия, а они его за подарка и привезенных в отечество Японцев; потом объявили, что по приказанию Тензин-Кубосского Величества, послано на русское судно 27 мешков сарацинской крупы, 61 мешок ржи, и три мешка гречихи, козьего соленого мяса шесть бочонков, ручной жернов и два сита.

Посольство церемониально возвратилось к своему судну в гавань города Хакодаде и остановилось в прежнем доме. Тут переводчик объявил Лаксману, что двое иеддоских чиновников просят его дать им тайно копию с письма иркутского генерал-губернатора. Лаксман согласился на эту измену в полной уверенности, что это было домогательство официальное.

Русские пустились в море; два японские судна провожали их издали пять дней, вероятно для удостоверения, куда пошли Русские, а вероятно и для узнания пути в Россию.

Посольство это, не имевшее по-видимому желанного успеха, было уже тем весьма важно, что Русским разрешено приставать к городу Нангазаки: этим правом пользуются только Голландцы и Китайцы. Императрица Екатерина поняла эту важность: Лаксман и все бывшие в экспедиции награждены щедро, но торговые сношения не были открыты.

Русский капитан Крузенштерн, служивший в английском флоте, будучи в Ост-Индии и Кантоне, заметил, что [31] жители Соединенных Штатов ведут выгодную торговлю с Китайцами пушными товарами. По возвращении в Россию он подал в 1802 году проэкт, чтоб из Кронштадта отправить в наши американские селения два корабля с тем, чтоб суда эти, нагрузившись пушными товарами, отвозили их в Кантон и, получив там нужные товары, возвращались бы в колонии. Между тем в Кантон должны приходить все корабли из европейской России; нагрузясь китайскими товарами, заходили бы на обратном пути в Маниллу, в Батавию или к берегам Ост-Индии и, купив там товары, привозили бы их в Россию.

Министр коммерции, граф Николай Петрович Румянцев, принял этот проект с восторгом, представил его на Высочайшее усмотрение, и на капитана Крузенштерна возложено было привести проект в исполнение; но чтобы усилить наши сношения с Азиею, Император Александр решился отправить посланника к японскому императору. Для этой экспедиции куплены были в Англии два корабля и переименованы Надеждою и Невою. На первом начальствовал капитан Крузенштерн, а на втором Лисянский. Посланником избран действительный статский советник, камергер Резанов, зять основателя российско-американской компании Шелихова; для объяснений с Японцами вызваны из Иркутска и взяты в экспедицию проживавшие там Японцы.

7-го августа 1803 года корабли оставили кронштадтский рейд, а 14 июня 1804 года пристали к берегам Камчатки. Здесь исправив все необходимые повреждения и запасшись съестными припасами, фрегат Надежда 6-го сентября вышел в море, направила. путь свой к Японии, а 8-го октября бросил якорь пред входом в гавань Нангазаки.

Японцы начали с нами дело тем, что отобрали с корабли порох и огнестрельное оружие. Только солдатам оставили ружья со штыками, офицерам же шпаги. Русским запрещено было не только съезжать на берег, но даже плавать в лодках в некотором расстоянии от корабля своего. Наконец после переговоров, продолжавшихся более месяца, назначили Японцы на берегу небольшое пространство для прогулки Русским, но место это, имеющее длины не более era шагов, огородили с береговой стороны высоким забором, чтоб Русские не могли смотреть на Японию; даже по окружающим горам [32] сделаны были подобные заборы. Стража наблюдала строго хранение пределов, а когда с нашего корабля отправлялась на берег лодка, то 15 или 20 японских судов окружали ее и провожали до берега.

Как скоро узнали Японцы, что Русские познакомились с начальниками голландских факторий, тотчас запретили всякое сношение между ними: они не позволили даже голландскому судну, отправлявшемуся в Батавию, взять от Русских письма в Европу. Только посланнику позволили отправить донесение к Государю Императору, но с таким условием, чтоб тут было помещено одно извещение о состоянии всех находившихся на корабле. Это донесение переведено было на голландский язык и с копиею с подлинника доставлено губернатору Нангазаки. Подлинное же донесение было запечатано в присутствии японских чиновников и отдано Голландцам. Когда же голландские корабли проходили мимо наших, и Русские желали им благополучного пути, то Голландцы отвечали нам только маханием рупора: им строго запрещено было отвечать. Вот как поступают Японцы с друзьями своими, Голландцами!

Наконец после неотступных просьб нашего посланника, что расстроенное здоровье его морским путешествием требует пребывания на земле, отвели ему дом на берегу столь близко от моря, что во время прилива вода подходила под самые окна, состоявшие из небольших отверстий с железною решеткою, сквозь которую проникал слабый свет. Высокий забор окружал строение, порота запирались двумя замками, одним изнутри, другим снаружи; многочисленный караул окружал строение. Приехавших с корабля людей пересчитывали каждый раз, и если нужно было кому остаться ночевать у посланника, то вместо его один должен был отправиться на корабль. Японцы вели только счет людям, а на лица не обращали внимания.

Потом уведомили Японцы, что из столицы получено разрешение ввести корабль наш во внутреннюю гавань для починки. При этом случае губернатор снабжал нас по востребованию всеми необходимыми материалами.

В конце февраля известили нашего посланника, что от японского императора едет для переговоров знаменитая особа с восьмью первокласными чиновниками; этот уполномоченный столь высокого достоинства, что предстоя монарху может [33] смотреть ему на ноги: все остальные в присутствия императора лежат на полу. Хотя по всему было приметно, что начальство наше не будет впущено в столицу Японии, однако ж Японцы не скоро объявили о том.

Наконец приехал в Нангазаки и ожидаемый уполномоченный, тогда начались переговоры о церемониях. Они кончились тем, что наш посланник мог приветствовать представлявшего лицо императора по-европейски, однако ж должен был согласиться сидеть на полу с протянутыми ногами без башмаков и без шпаг. Портшез позволен был только одному посланнику, сопровождавшие его чиновники должны были итти пешком.

В первую аудиенцию, кроме вопросов маловажных, происходили только взаимные приветствия. Во вторую окончены все переговоры, и посланнику вручены бумаги, содержащие в себе запрещения: чтобы никакой русский корабль не приходил в Японию. А если японское судно потерпит кораблекрушение у японских берегов, то спасшихся Японцев должно передавать Голландцам, для доставления в отечество. Ни подарков, ни послания нашего Государя не приняли, потому что японский император должен был бы сам послать к нашему подарки, а законы японские возбраняют отлучаться Японцу из своего отечества. При этом запретили покупать нашим что-либо, дарить кого бы то не было, иметь сообщение с голландскими факториями, но починку корабля, лодок и снабжение жизненными припасами принимает император на свой счет.

Вот чем кончилось это великолепное и трудное посольство; мы не только ничего не приобрели, но лишились даже позволения, данного прежде Лаксману, приставать с одним судном в Нангазаки. Сравнивая прием, сделанный нашему чрезвычайному послу, с теми вежливостями и свободою, какие оказаны были нашему поручику Лаксману в городе Матсмае, нельзя не удивляться необыкновенной перемене Японцев. В этом случае подозрение падает на Голландцев. Их корыстолюбие, скрытность и унижение перед Японцами, конечно не без важных причин. Почему они так тщательно скрывают перед Европою все относящееся до их сообщения с Япониею? Боятся, чтоб другие не отбили их торговли столь выгодной. Как же им не опасаться Русских, столь сильных и близких соседей [34] Японии (Последствия оправдали это подозрение. Англичане взяли в плен голландское судно и нашли письмо секретаря батовского совета к голландскому правительству: он пишет, что переводчикам голландским удалось поселить в Японцах такое невыгодное мнение о Русских, что они выслали без удовлетворения посланника Резанова.). Хотя Крузенштерн и говорит, что торговля с Япониею не принесет нам значительных выгод, но он совершенно не понял Японии, находясь шесть месяцев почти под арестом и имея дело с одними толмачами, тщательно скрывавшими все и удовлетворявшими его вопросы, вероятно, ложными ответами.

Столь невежливый поступок с посланником могущественного Императора, столь жестокий отказ, после которого наши корабли, плавающие ежегодно мимо Японии в американские поселения, не имеют права пристать к берегам Японии, чтоб налиться водою, запастись припасами, или исправить важнейшие повреждения, весьма худо рекомендует Японцев, и каждое государство потребовало бы удовлетворения за оскорбление флага своего. Не так думал кроткий и миролюбивый наш Император, и на невежливость Японцев не обратил внимания. Но посланник Резанов, обманутый в своих надеждах, не исполнивший возложенного на него поручения, искал средства, как бы поправить испорченное дело. Из Камчатки отправился он в наши американские колонии, осмотрел их и нашел, что торговля с Япониею выгодна будет для нас уже тем, что можем получать оттуда хлеб, столь необходимый для наших поселений, в которых сырость и туманы до сих пор вредны начаткам земледелия. Ему хотелось внушить Японцам, что от союза с нами она много выиграют, но война с таким могущественным государством, как Россия, будет для них гибельна. Во время пребывания в Японии, он узнал, что между властями светскою и духовною происходило несогласие. Гражданская власть и народ согласны были принять наше посольство и вступить с нами в торговлю, но духовная была противного мнения и одержала верх. Следовательно малейшее с нашей стороны подкрепление заставило бы духовную замолчать. Для приведения в исполнение своего намерении, г. Резанов составил следующий план. Близ Японии лежит большой остров Сахалин; жители его курильского [35] происхождения. На этом острове была заведена некогда наша колония, но до сих пор неизвестно, что случилось с завезенными туда людьми. Японцы овладели жителями южной части Сахалина, и содержат их в угнетении, Г. Резанов предположил изгнать Японцев с Сахалина, истребить их укрепления, а туземцев принять под покровительство России; про этом случае захватить несколько Японцев, особенно жреца с идолами, отвезти их в Охотск, содержать как можно лучше, дозволить совершать богослужение и когда они совершенно ознакомятся с Русскими, отвезти в Японию с тем, чтоб они распустили выгодные слухи о России.

Для исполнения этого намерения, об избрал двух флотских офицеров, находящихся в службе компании: лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. Построен был тендер Авось и куплено у Американцев судно Юнона. 25 июля 1806 года Резанов отправился в Японию, однако ж на пути переменил свое намерение и направил путь в Охотск, мичману же Давыдову поручил итти к острову Сахалину, и там в проливе Лаперузовом ожидать Юнону. Приплыв в Охотск, г. Резанов оставил свое намерение завоевать остров Сахалин, а приказал лейтенанту Хвостову плыть в наши американские селения, но, если время позволит, зайти к острову Сахалину, обласкать жителей подарками и медалями и узнать, в каком положении находятся там японские селения. Отослав к Хвостову на судно дополнение к прежней инструкции, Резанов отправился в Петербург, но в Красноярске скончался от жестокой чахотки.

Лейтенант Хвостов, соображая, что г. Резанов не уничтожил прежней инструкции о завоевании Сахалина и захвате Японцев, а в дополнение к инструкции разрешал ему пристать к Сахалину, где ожидает его тендер Авось, решился итти в Японию. Прибыв в залив Лаперузов, не нашел уже там нашего судна. Хвостов вышел на берег, разграбил японское селение и, нагрузись сарачинскою крупою, отправился в Камчатку. Здесь он нашел мичмана Давыдова, который должен был оставить пролив Лаперузов, потому что между экипажем распространилась болезнь, а судно получило много значительных повреждений.

На другой год (1807), не дождавшись очищения гавани от льда, они прорубаются сквозь него, выводят оба судна в море [36] и отправляются докончить начатое дело. В губе Аниве они разграбили японское селение, нагрузились сарачинскою крупою и отправились в Охотск, с намерением донести о своих действиях высшему начальству, а потом итти в наши американские селения. В Охотске начальствовал тогда капитан Бухарин. Он вообразил, что Хвостов и Давыдов привезли из Японии много золота, арестовал их судно, а начальников посадил в тюрьму, из которой они бежали и добрались до Иркутска.

Поступок этих офицеров не был одобрен нашим правительством, и вероятна кончился бы неприятностию, если бы нечаянная смерть в Неве, при переходе ночью через разведенный Исакиевский мост, не спасла их от заслуженного наказания.

До 1811 года, мы не имели никаких сношений с Япониею; в это время капитан Головнин, находившийся в Камчатке с военным шлюпом Дианою, получил Высочайшее повеление описать южные Курильские острова, берег Манжурии от 53° широты до Охотска и Шантарские острова.

Капитан Головнин направил свой путь вдоль Курильских островов к югу, описал из них тринадцатый Расшуа, четырнадцатый Ушисир, пятнадцатый Кетой, шестнадцатый Симусир, два Тчирпоя и Макантор, а потом западную сторону осмнадцатого Урупа.

Вскоре приблизились они к острову Итурупу и увидели на берегу несколько шалашей, две большие лодки и людей, бегавших взад и вперед. Здесь против ожидания нашли Японцев и несколько человек Курильцев, наших подданных с острова Расшуа. занесенных сюда в прошлом году бурею. Японцы, продержав их около года в заключения, решились наконец отпустить, некоторые из них умели говорить по-русски и чрез них Головнин объяснил Японцам, что нуждается в дровах и в свежей воде. Начальник Японцев отвечал, что имеет основание бояться Русских, потому что за несколько лет русские суда два раза нападали на японские селения, разграбили их и сожгли, не пощадили даже храмов, увезли все съестные припасы, от чего много жителей умерло с голода. Головнин, сколько мог, объяснил им, что эти суда были не императорские, но купеческие, и как скоро наш Император узнал о самовольном поступке командиров [37] означенных судов, то наказал их по закону. Японский начальник объявил, что у них нет ни дров, ни хорошей воды, но чтоб Русские шли далее по берегу за Сопку, там стоит главное селение острова Урбич, где можно будет получить дрова, воду и сарачинскую крупу, а чтоб наших приняли там хорошо, он даст им письмо к начальнику. Потом следовали взаимные подарки.

Из числа Курильцев взял с собою Головнин одного порядочно объяснявшегося по-русски и по-японски; этот Курилец назывался Алексеем. Он уверил Головнина, что на южной оконечности 20-го острова Кунашира, есть безопасная гавань и большое селение, где можно запастись водою, дровами и сарачинским пшеном. Кроме того капитану хотелось осмотреть и подробно описать гавань Кунашира и пролив, отделяющий его от острова Иессо, или Матсмая, неизвестный европейским мореплавателям.

Вечером приблизилось судно наше к гавани Кунашира и стало перед нею на якорь. На обеих косах гавани во всю ночь горели большие огни. Назавтра вошла Диана в гавань, ничего не опасаясь, но при входе сделали по ней из крепости два выстрела ядрами, которые однако ж упали в воду, не долетев далеко до судна. Крепость обвешена была полосатою материею, так что ни стены, ни палисаду нельзя было видеть, местами поставлены были щиты, с нарисованными на них круглыми амбразурами.

Диана бросила якорь верстах в двух от крепости, капитан поехал на берег. Японцы, подпустив их сажень на 50 к берегу, начали стрелять из крепости ядрами. Шлюпка поворотила назад, но Японцы продолжали стрельбу.

На другой день Русские поставили на воде перед городом кадку, разделенную внутри на две половины; в одну положили стакан с пресною водою, несколько полен дров и горсть сарачинской крупы, в знак, что имели в этих вещах нужду; а в другую половину кадки, положили несколько пиастров, кусок алого сукна, хрустальные вещи и бисер, в знак, что готовы платить за нужные вещи чем угодно. Сверху положили рисунок, на котором была изображена гавань с крепостью и нашим шлюпом, по которому стреляют из крепости. Лишь только матросы удалились от кадки, Японцы взяли ее и отвезли в крепость. На другой день шлюп подошел [38] ближе к крепости, но Японцы, казалось, не обращали на то внимания.

Назавтра поутру увидели со шлюпа, что Японцы поставили на воду кадку, в ней оказался завернутый в клеенку ящик, в котором было три бумаги; на одной японские письмена, на двух же рисунки. На обоих изображена была крепость, гавань, корабль, кадка, едущая к ней шлюпка и восходящее солнце, с тою разницею, что на первом рисунке изображены крепостные пушки стреляющими, а на второй обращены они дулами назад. Русские растолковали этот иероглиф, тем, что Японцы не хотят иметь с ними сношения, почему отошли от крепости на запад к устью реки, и стали наливаться водою. Японцы выслали из крепости несколько человек Курильцев, наблюдать за движениями Русских. На другой день опять продолжали наливаться, тогда подошел к ним с величайшею осторожностию Курилец. В одной руке держал он деревянный крест, а другою беспрестанно крестился; он знал несколько слов русских и успел передать Головнину, что начальник крепости желает переговорить с Русскими, однако ж не иначе, как на лодке, и чтоб у нас было столько же людей, сколько будет у него. Капитан изъявил на то согласие, сел в шлюпку и поехал к крепости. На встречу к нему никто не выезжал, а стоявшие на берегу Японцы махали только белыми веерами; но как скоро наша шлюпка поворотила назад, то от берега тотчас отвалила лодка, на которой был чиновник с переводчиком курильского языка. Они извинялись, что палили в наших с крепости, оправдываясь тем, что за несколько лет два русские судна разграбили их селения, но теперь удостоверясь, что поступки Русских миролюбивы, они готовы оказать нам всякое пособие. Головнин объяснил им, что суда те были купеческие, нападение на их селения сделали самовольно, и как скоро узнал о том наш Государь, то виновные были наказаны.

Назавтра капитан Головнин пристал к берегу с вооруженными матросами, которых оружии было однако ж спрятано под парусами в лодке. Здесь встретили его два офицера, отлично одетые; они просили Головнина подождать, пока начальник крепости выйдет к нему. Вскоре пришел и ожидаемый начальник. Сначала он извинялся, что стреляли в нас с крепости, а потом спросил: Головнин ли [39] начальник корабля, или есть там другой старше его. Потом спрашивал откуда наши идут, и зачем пристали к их острову. Угощали табаком, чаем и японским вином. В заключение Японец объявил, что он не главный начальник, и чтоб для переговоров пожаловал Головнин в крепость к главному начальнику. На это им сказано, что теперь поздно, но завтра Русские непременно побывают в крепости.

Капитан Головнин, желая доказать Японцам, что он пристал к берегам их с миролюбивые и намерениями, отправился на берег без всякого оружия; он взял с собою мичмана Мура и штурмана Хлебникова, четырех матросов и Курильца Алексея, разумевшего несколько по-русски и по-японски. Те же самые чиновники встретили Русских очень ласково и просили немного подождать, пока в крепости приготовятся для их принятия. Капитан Головнин столько был уверен в благорасположении Японцев, что приказал даже лодку свою до половины вытащить на берег.

Вскоре ввели наших в крепость; там увидели они до 400 вооруженных солдат и множество Курильцев, с луками и стрелами, сидящих на земле, но и при этом виде, никакое сомнение не родилось в наших. Шагах в 30 от ворот стояла палатка, в которую и ввели Русских. Начальник в богатом шелковом платье с двумя саблями за поясом сидел на стуле. За ним сидели на полу его оруженосцы. Оба начальника встали со стульев и просили наших сесть на приготовленные скамейки. Потом началось угощение чаем, трубками. Второй начальник вышел, но вскоре возвратился и что-то шепнул первому на ухо; тот встал и хотел вытти. В то же время встали наши и хотели прощаться, однако ж начальник удержал их и просил их отобедать. Теперь только начали сомневаться Русские в намерениях Японцев, но они решились терпеливо ожидать развязки. Сели за обед, говорили, пили вино. Главный начальник опять хотел вытти, но когда наши сказали, что им пора ехать, начальник сел на свое место и объявил, что без разрешения матсмайского губернатора ничем снабдить их не может, и пока придет это разрешение, один из них должен остаться в крепости аманатом. Головнин отвечал, что без совещания с оставшимися на шлюпе офицерами, он не может дать согласия. Сказав эти слова, он встал и хотел итти, тогда японский [40] начальник громогласно и с жаром произнес длинную речь, из которой Курилец Алексей перевел только следующее: Если начальник хоть одного из Русских выпустит из крепости, то ему самому распорют брюхо. Русские офицеры обнажила свои сабли и бросились из крепости, Японцы расступились и дали им свободный проход, но вдогонку выстрелили из нескольких ружей. Преследуя Русских, они бросали им под ноги поленья, весла, и этим способом удалось им схватить Мура, матроса Макарова и Курильца Алексея. Капитан Головнин с остальными благополучно добежал до шлюпки, но отлив оставил ее на суше саженях в пяти от воды. Японцы приметили, что в шлюпке не было оружия, а Русские стащить ее в воду не могут, окружили их с обнаженными саблями. Капитан Головнин, видя, что сопротивление бесполезно, бросил свою саблю и сдался Японцам. Они схватили наших под руки, отвели в крепость и связали крепко веревками, заломив руки назад. Через час вывели их из крепости в поле, а потом в лес, из коего вышли на берег пролива, отделяющего остров Матсмай от Кунашира. Ночью перевезли их в лодках на остров Матсмай; здесь, то водою, то сухим путем, все связанных, привели их сперва в город Аткис, а потом в Хакодаде. Тут развязали им руки, и поместили их в тюрьме.

Во время пребывания в городе Хакодаде, отобрали у них показание не только о причине посещения берегов Японии, но о всем касательно России до малейших подробностей. Допросы производимы были несколько раз.

Из Хакодаде перевели их в главный город острова Матсмая и поместили в тюрьме, нарочно для Русских построенной. Тюрьма эта не отличалась крепостию стена, и запоров; она освещалась слабым светом, в нее проникавшим сквозь деревянные решетки.

Вскоре пленных представили губернатору, который сделал им такие же допросы, как и в Хакодаде, и в заключение объявил, что как скоро дело Русских будет рассмотрено и обсужено, то их непременно отпустят в отечество. Разговор вели чрез Курильца Алексея, он передавал наши слона переводчику курильского языка, а тот переводил уже их по-японски. Главнейшее домогательство Японцев пир допросах состояло в том: по приказанию ли нашего [41] Государя разграбил их селения Хвостов, или самовольно, и не для грабежа ли пристал Головнин к острову Кунаширу.

Содержание пленных понемногу улучшалось, обхождение было самое ласковое, и тюрьма наконец превращена в общую залу. Губернатор поручил им обучать по-русски одного молодого человека по имени Теске, и ученик оказал удивительные успехи. После этого перевели Русских в особенный дом и даже позволили прогуливаться по городу за караулом. Губернатор не переставал их обнадеживать, что дело в столице получило благоприятное направление и по всему видно, что Русских скоро возвратят в отечество.

Потом заметили наши, что Японцы к ним охладели, губернатор перестал ими заниматься, а некоторые из чиновников за секрет объявили, что дело о Русских получило в столице худое направление (Вероятно, по проискам Голландцев.). Тогда-то пленные решились бежать. План их был такой: дождаться восточного ветра, завладеть каким-нибудь судном и пуститься к берегу Манжурии. Мичман Мур с двумя матросами отказался от участия, потом согласился, а чрез несколько времени решительно сказал, что бежать не намерен.

Русским удалось бежать; несколько дней бродили они по горам, терпели голод, холод и наконец были пойманы. Губернатор не сделал им упрека, но вместо прежнего жилища посадил их в тюрьму, офицеров в одну, а матросов в другую. Когда же приехал в Матсмай новый губернатор, то объявил, что японское высшее начальство, по здравом рассуждении о побеге Русских из плена, нашло поступок этот одним только желанием возвратиться в отечество, а потому переводит их из тюрьмы в особый дом, где они будут пользоваться улучшенным содержанием.

Теперь обратимся к нашему кораблю Диане, стоявшему в гавани острова Кунашира. Капитан-лейтенант Рикорд, старший по Головнине, услышав на берегу выстрелы и крик, выбежал на палубу и в зрительную трубу увидел, что Японцы схватили наших под руки и увели в крепость; он понял в чем дело. Все служившие на корабле единогласно объявили желание вытти на берег и вооруженною рукою отбить своего начальника; но что могли сделать каких-нибудь 30 [42] человек против тысячи? Однако ж капитан Рекорд подтянулся как можно ближе к крепости и открыл по ней канонаду. Видя, что небольшие ядра наши никакого вредя не сделали крепости, окруженной толстым земляным валом, велел прекратить пальбу. Оставалось одно средство: итти в Охотск и сообщить печальное происшествие России. Он написал к Головнину письмо, собрал сколько мог его платья, книг, уложил в ящик и все это оставил на берегу, зная наверное, что вещи эти в свое время дойдут по назначению. Кончив все, он отправился в Охотск. Отсюда посланы были донесения о случившемся к морскому министру и к иркутскому гражданскому губернатору. Тогда была уже зима. Рикорд, видя, что пребывание его в Охотске бесполезно, отправился для личных объяснений в Иркутск, взяв с собою привезенного Хвостовым Японца Хородзи, или Леонзайма.

Здесь он получил повеление итти к берегам Японии и выручать Головнина, а между тем сибирское начальство доставило ему лист к губернатору острова Матсмая о взаимных сношениях между обоими государствами, столь неизбежных по близости одного от другого и неопределенности границ.

По прибытии в Охотск, капитан Рикорд на двух судах отправился к острову Кунаширу, усилив их людьми и оружием. В то самое время, как Головнин взят был в плен, у камчатских берегов разбило японское судно. Семь человек спаслись и жили в Петропавловской гавани. Точно такое число Японцев послала нам судьба, сколько захватили они наших в плен. Рикорд взял их с собою.

Когда наши пришли к острову Кунаширу и остановились на якоре в заливе Измена, так назвали Русские кунаширскую гавань, то увидели, что Японцы привели себя в лучшее оборонительное состояние, нежели было прежде. Между тем с помощию одного Японца, говорившего кое-как по русски, написано было к японскому начальнику письмо, в котором изъяснено, что Русские пришли за капитаном Головниным, и если он по чему-либо не будет выдан, то наши корабли придут за ним на следующее лето. Письмо послано было с одним из наших Японцев; но лишь он приблизился к воротам крепости, как с батарей начали палить ядрами. [43] Японец Хородзи, говоривший по-русски, объяснил что: «в Японии такой закон, не убей человека, а палить надо».

Прошло три дня, но посланный Японец не возвращался. Рикорд, желая налиться водою, послал вооруженную шлюпку на берег, а с нею одного Японца, которому поручил донести начальнику, зачем они вышли наберет. Этот Японец возвратился на корабль, однако ж не принес никаких известии: с ним никто почти не хотел говорить. Спустя семь дней капитан послал в город другого Японца, но и тот возвратился без ответа. По всему приметно было, что Японцы не хотят иметь с Русскими никакого сношения. Тогда Рикорд решился послать уже единственного нашего Японца Хородзи, умевшего кое-как говорит по-русски. Этот Японец, зная основательно причины прихода Русских, мог объяснит о том их начальнику. Японец поклялся возвратиться непременно, если только начальник его не задержит.

На другой день посланный возвратился и принес ужасную весть, что капитан Головнин и все прочие убиты. Рикорд, желая имел о том более точное удостоверение, послал опять Японца на берег с тем, чтобы начальник дал письменное удостоверение о смерти Головнина, но посланный не возвратился. Тогда-то Рикорд решился действовать неприятельски против коварных Японцев; но Провидению угодно было уничтожить это намерение, столь отчаянное, что даже все матросы до единого поклялись умереть с оружием в руках, но отомстить за смерть своего любимого начальника. Когда уже все было готово к нападению, вдруг увидели японское судно, идущее с моря в гавань. Рикорд послал гребные суда завладеть этим судном, что исполнено без малейшего сопротивления со стороны Японцев. Вскоре привезен был на Диану начальник или хозяин японского судна. Он назывался Такатай-Кахи, имел 10 судов, торговавших в разных портах Японии; ехал с острова Утурупа в Матсмай с сушеною рыбою, но за противными ветрами должен был пристать к Кунаширу. Рикорд, знавший несколько по-японски, показал ему черновое письмо свое, посланное к начальнику, из которого поняв, в чем дело, Такатай-Кахи объявил, что капитан Мур и с ним 5 человек Русских живы и находятся в городе Матсмае, причем описал их рост, физиономию и одежду. Это известие дало всему делу другой [44] оборот, только Русские не понимали, почему этот Японец знает фамилию Мура, а не говорит ни слова о Головнине (Впоследствии объяснилось, что Японцы, по свойству своего языка, переделали из фамилии Головнин, Ховорин, а потому Такатай-Кахи не понимал, о ком его спрашивают.).

Рикорд тотчас приметил, что пленный Японец не принадлежит к числу обыкновенных людей, и следовательно может доставить удовлетворительные сведения обо всем касательно Японии, решился вести его с собою в Камчатку, обещаясь клятвенно возвратить его на другое лето. Решительность Японца изумила Русских. Спокойно перебрался он на русский корабль, но прощание его с подчиненными исторгло слезы у наших. Рикорд объявил ему, что четыре человека матросов должны с ним ехать в Россию, не в качестве пленных, но только для услуги своему хозяину. Когда Такатай-Кахи объявил о том своим подчиненным, все они изъявили желание сопутствовать ему и умереть с ним, однако ж он выбрал только четверых.

Рикорд убедил Такатая-Кахи напасать письмо к начальнику, где подробно были изложены причины, заставившие Русских придти в Японию, но вместо ответа Японцы начали стрелять в нашу шлюпку ядрами.

Видя, что все старания войти в сношение с Японцами бесполезны, Рикорд снялся с якоря и пришел в Камчатку.

На следующее лето капитан Рикорд отправился опять к берегам Японии и пристал в залив Измены. Селение прежним порядком было завешено полосатою материею, но с батареи не палили.

Здесь между Рикордом и пленным Японцем произошли неприятности, которых последствия были бы весьма плачевны. Такатай-Кахи советовал послать в крепость двух Японцев. Рикорд при этом случае сказал, ручается ли он за их возвращение. — Нет! отвечал он. — А когда так, то объявите кунаширскому начальнику, что если он не пришлет удовлетворительного сведения о наших пленных, то он должен будет увезти Такатая-Кахи в Охотск, откуда нынешнее же лето придет несколько судов требовать наших пленных вооруженною рукою. На эту угрозу Такатай-Кахи отвечал: — Ежели двух матросов задержали на берегу, то не два, а две [45] тысячи матросов не заменят меня, а увезти меня в Охотск никто не в состоянии. Но об этом объяснимся после, а теперь скажи, действительно ли ты решился на таких условиях отпустить моих матросов на берег? — Да! сказал Рекорд. — Хорошо, отвечал Японец: теперь позвольте мне сделать своим матросам весьма нужное наставление.

Матросы, сидевшие на коленях, приблизилось к нему с поникшими головами. Такатай-Кахи подробно исчислил им, как хорошо обходились с ними и содержали в Камчатке, и что шлюп оставил камчатские берега и так рано вышел в море, единственно для того, чтоб больного доставить поскорее в отечество. После того вынул японский образ, помолился ему и поручил одному матросу доставить этот образ жене, отдал ему большую саблю свою, называемую родительскою. Попросил водки, подчинял ею матросов, пил сам и ни малейшего не показал смущения.

Слова, произнесенные Японцем, и обряды, им совершенные, заставили Рикорда обратить на них внимание. Зная привязанность этого человека к Русским, он страшился потерять в нем благонамеренного посредника, а тем испортить все дело. Но если Такатай-Кахи будет задержан на берегу, то по крайней мере распустит выгодные о России слухи. Объясняться же с Японцами может и сам Рикорд, зная отчасти их язык, а потому и объявил Такатаю-Кахи, что он может ехать на берег, только невозвращение его будет стоить жизни самому Рикорду. — Понимаю, отвечал Японец: так вели же отвезти меня завтра на берег! — Приказывать не нужно, отвечал капитан: я сам отвезу тебя. — Итак, сказал Такатай-Кахи: мы опять друзья! Теперь я объясню тебе, что значило отправление образа и сабли к моей жене. Твоя решительность и запальчивость чуть не сделали меня убийцею. Честь наша не позволяет такому человеку, как я, быть в чужой земле пленником, и если я находился на твоем судне и на вашей земле, то по собственной моей поле; я находился в твоих руках, но жизнь моя была всегда в моей власти. Но как скоро ты объявил, что сам отвезешь меня в Охотск, тогда мне следовало лишить себя жизни. Я отрезала, у себя клок волос и положил его в ящик с образом. Над этими волосами совершается такой же обряд, как над покойником честно умершим. Я убил бы тебя и старшего по тебе офицера, [46] объявил бы о том всей твоей команде, и потом распорол бы себе брюхо.

На драгой день, Японец сошел на берег; он поклялся, что одна смерть может помешать ему видеться опять с Рикордом. Такатай-Кахи сдержал свое слово и принес Русским радостную весть, что наши пленные все живы и здоровы; что кунаширский начальник дал бы нам двух лоцманов для указания пути на остров Матсмай в гавань Хакодаде, но без разрешения матсмайского губернатора сделать этого не может. Во все пребывание наших в гавани кунаширской, Такатай-Кахи посещал их каждый день и привозил свежей рыбы, наконец он доставил им первое письмо от Головнина следующего содержания: «Мы все, как офицеры, так матросы и Курилец Алексей, живы и находимся в Матсмае. Мая 10 дня 1813 года». — Письмо это подписано было капитаном Головниным и мичманом Муром. При этом случае Такатай-Кахи сказал, что и он получил от сына своего письмо, в котором уведомляет его, что мать, узнавши о плене своего мужа, отправилась на поклонение по всей Японии к знаменитым угодникам, а один богатый человек, верный друг Такатая-Кахи, роздал свое имение бедным, а сам скрылся в отдаленные горы и сделался пустынником; прочие друзья совершили по кумирням молебствие о благополучном его возвращении. Люди с такими сильными чувствами неукротимы в добре и зле! Мудрено ли понять после этого решимость Такатая-Кахи убить Рикорда и старшего по нем офицера, а потом распороть себе брюхо. Приведем еще один пример решительности Японцев. Начальник крепости знал, что в случае нападения Русских они будут разбиты превосходною нашею артиллериею, а потому все решились умереть. Каждый солдат отрезал клок волос с головы, привязал к нему ярлык с своим именем, волосы положены были в ящик и отправлены в Матсмай, для раздачи родственникам убитых; но чтоб отмстить Русским за смерть свою, они хотели отравить все вино, какое найдется в крепости.

Чрез несколько дней объявили Рикорду, что из Матсмая прибыл на судне знатный чиновник, для объявления условий, а при нем русский матрос. Условия эти заключались в следующем: [47]

1. Г. Рикорд должен доставить японскому правительству свидетельство за подписанием двух начальников, с приложением печатей, точно ли Хвостов самовольничал на Курильских островах без воли русского правительства.

2. Хвостов захватил на островах имущество жителей и оружие; последние могли бы представлять трофеи, приобретенные по праву завоевания, а потому охотский начальник должен доставить свидетельство, что никаких вещей, привезенных Хвостовым, теперь нет в Охотске.

3. Поступок Рикорда, захватившего Такатая-Кахи и четырех Японцев, признается правильным, по движению тогдашних обстоятельств.

4. Японское правительство полагает, что г. Рикорд в нынешнее лето может съездить в Охотск за означенным свидетельством и возвратиться в гавань Хакодаде.

Русский матрос, бывший при этом посольстве, доставил Рикорду письмо от Головнина, зашитое в воротник куртки. Капитан Головнин, уведомляя о своем положении, предостерегает всех Русских быть в обращении с Японцами осторожными, терпеливыми, вежливыми и откровенными; без этих условий нельзя успеть ни в чем с Японцами. Матрос, доставивший письмо, возвратился в прежний плен, а Рикорд снялся с якоря и отправился в Охотск.

Плавание было благополучно. Охотский начальник выдал требуемое Японцами свидетельство, а при нем дружественное письмо иркутского губернатора к матсумайскому, с объяснением всего дела, а для переводов прислан из Иркутска издавна проживающий там природный Японец Иван Степанович Киселев, который однако ж не смел называться чистым Японцем, но родившимся в Иркутске от природного Японца.

После претерпенных бурь и затруднительного плавания, вошел капитан Рекорд в гавань города Хакодаде. Старый друг наш Такатай-Кахи явился первый на корабль и уведомил, что Головнин и прочие в Хакодаде, но для выдачи их приедет матсумайский губернатор.

Наше судно окружено было множеством лодок с любопытными. За 22 года назад было здесь русское судно под командою Лаксмана, а после него не останавливался здесь ни один европейский корабль. Японские солдаты, бывшие в карауле у [48] нашего судна, прогоняли любопытных палками, ни разбирая ни состояния, ни пола.

Такатай-Кахи приехал на судно с парадным платьем и объявил, что губернатор матсумайской избрал его переговорщиком между Русскими и Японцами, а потому он и должен одеться в церемониальное платье. Потом уже объявил Рикорду, что переговоры будет вести не от имени губернатора, но от двух начальников первых после него, а потому и просит вручить ему бумагу охотского начальника, для передачи означенным, чиновникам; он просил даже письмо иркутского губернатора, но Рикорду удалось убедить Японца, что от такого важного лица, каков иркутский губернатор, он не осмеливается передать письмо иначе как лично. При этом случае назначил Рикорд местом свидания дом на берегу. Долго происходили переговоры об исполнении церемониала: Японцы не соглашались, чтоб Рикорда сопровождали солдаты с ружьями, доказывая, что вооруженные люди иностранного государства не могут быть пущены на землю японскую, но Рикорд убедил их примером что японские солдаты носят, по две сабли, а наши одну, а вместо другой ружье. Когда все условия церемониала были кончены, одна безделица едва не испортила всего дела. Японцы сидят обыкновенно на полу, устланном чистыми и дорогими матами, а потому у дверей снимают свои сандалии, а входят в одних только чулках. Рикорд считал неприличным быть в мундире и босиком, Японцы же почитают величайшим невежеством войти в комнату в сапогах. Однако ж и тут удалось ему успокоить Японцев: он объявил им, что войдет в комнату в кожаных чулках, разумея под этим словом башмаки.

Назавтра, около 12 часов, приехал на Диану Такатай-Кахи в парадной губернаторской шлюпке; на ней было 16 гребцов, все переодетые японские купцы, которые для удовлетворения любопытства видеть русский корабль, решились на тягостный труд. Рикорд с двумя офицерами, переводчиком Киселевым и десятью вооруженными матросами вышел на берег. Команда построилась в два ряда, сделала на караул и капитана, прошел между нею. У дверей назначенного дома, он переменил сапоги на башмаки и вошел в комнату. Тут сидело много чиновников в глубоком молчании. [49] Рикорд, поклонившись сперва начальникам, а потом и прочим, на что они отвечали наклонением голов, сел на приготовленные для него кресла. Глубокое молчание продолжалось еще с минуту. Рикорд начал первый через переводчика Киселева. Один из японских чиновников обратился к Рикорду с речью на русском языке, — это был известный Теске, ученик Головнина; он сказал, что ответ охотского начальника найден удовлетворительным и капитан Головнин будет возвращен. После взаимных учтивостей передал Рикорд письмо иркутского губернатора и подарки. Потом угощали Русских чаем и конспектами. Свидание продолжалось два часа.

Чрез несколько дней вестник радости, Такатай-Кахи объявил, что Русским позволено видеться с капитаном Головниным в том же доме, где имели переговоры с японскими начальниками.

Рикорд с двумя офицерами и пятью матросами вышли на берег; тут они увидели и знаменитого пленника Головнина: он стоял подле дверей в богатом шелковом платье, сшитом на европейский манер. Японцы знали, что Головнин начальник судна, а Рикорд его подчиненный, а потому Головнин, скрепя сердце, должен был принять сослуживцев своих с приличною важностию, но когда они вошли в дом и Японцы из вежливости вышли, тогда предались Русские всем восторгам живейшей радости. Засыпали друг друга вопросами, объятиями и т. п. Потом Рикорд отправился на корабль, а капитан Головнин пошел в место своего заключения.

На другой день японский переводчик пришел на корабль с уведомлением, что Головнина, будет отпущен и чтоб Рикорд пожаловал к японским начальникам, для принятия пленного законным порядком и окончательных бумаг.

Назавтра Рикорд отправился на берег один с переводчиком Киселевым. Тогда Японцы торжественно сдали ему всех Русских и бумаги, для доставления в Россию.

Перед самым днем выдачи матсмайский губернатор призвал Русских к себе и после обыкновенных церемоний [50] прочитал им решение правительства, которое заключалось в том, что поступки Хвостова были причиною взятия в плен капитана Головина, теперь же удостоверившись, что Хвостов действовал самовольно, Русским дается свобода. Потом уже от своего лица прочитал им другую бумагу, которую переводчик Теске на словах перевел по-русски и отдал Головнину. Смысл ее был такой: законы земли нашей запрещают торговлю с иностранцами и повелевают чужие суда удалять пальбою, а потому объявите о том в вашей земле. Мы желали бы сделать всевозможные учтивости, но не зная обыкновений ваших, сделаем противное. В каждой земле есть свои обыкновения, но добрые дела везде уважаются одинаково.

Японцы непритворно радовались освобождению Русских, и старший жрец в Хакодае получил от губернатора позволение, совершать пять дней сряду молебствие о благополучном возвращении Русских в отечество.

Здесь приличным нахожу сказать, что во время пребывания наших пленных в Японии, что продолжалось два года и два месяца, выучились они, а особливо мичман Мур хорошо по-японски, а переводчик Теске так понимал русский язык, что свободно объяснялся на нем и читал книги. Общими силами перевели они на японский язык оду Державина «Бог» и она столько понравилась Японцам, что губернатор поручил Муру, имевшему отличный почерк, написать ее с переводом на белом атласе и отослал для поднесения императору. По прошествии некоторого времени узнали наши, что ода понравилась его величеству, и повешена во дворце на стену.

Когда Головнин возвратился на свой корабль, приехали с подарками чиновники 3 и 4 степени по губернаторе, академики и переводчик. Головнину и Рикорду поднесли по куску шелковой материи, лучшего чая и водки. Наши угощали их чаем, сладкою водкою, ликером; последние напитка были им чрезвычайно по вкусу. Рикорд вручил им благодарственное письмо от иркутского губернатора. Между тем Японцы изъявили желание видеть подпись руки нашего Императора. Между бумагами на шлюпе нашелся диплом на орден Владимира, подписанный собственною рукою Императора Александра. Головнин положил этот лист на стол и указал имя Его Величества. Японцы наклонили головы весьма низко и оставались в этом [51] положении с полминуты, потом уже стали рассматривать со знаками глубочайшего благоговения любопытную подпись.

Подарки брали они потихоньку друг от друга, кроме книг, картин и карт. Все, что было отобрано у пленных, возвратили они до малейшей безделицы при описи.

Чрез два дня корабль наш снялся с якоря. Берег усеян была, народом, а друзья наши, переводчик Теске, Кумаджере и Такатай-Кахи провожали их при отъезде, с корабля наши кричали им ура! Японцы отвечали тем же. Друг другу желали счастия и скорого заключения соседственной дружбы и связей между обоими государствами.

С отплытием Дианы, в 1813 году, от японских берегов, кончились наши сношения с Япониею. Что они писали иркутскому губернатору, неизвестно. По крайней мере знаем, что с тех пор мы перестали помышлять о торговле с Япониею. Тогда было грозное военное время. Нам было не до Японии. А между тема., кажется, и сама судьба противилась нашим намерениям: с 1811 до 1836 г. мы не имели никаких сношений с Японцами. Однако ж та же судьба ведет оба народа к одной цели. Япония, рано или поздно, должна войти в торговые сношения с Россиею. Политике не превозмочь того, что должно быть по естественному ходу дел. Тогда как мы забыли про Японию, вдруг выкинуло на русские берега японское судно. Шесть человек спаслись от кораблекрушения и были доставлены в Охотск. Они отправлены были в Японию, но Японцы не допустили наших до берега, открыли пальбу и Русские должны были возвратиться. В 1840 году опять японское судно разбило у берегов русских.

Государь Император Высочайше повелеть соизволил отправить Японцев в отечество на каком-нибудь судне американской компании. В 1842 году, эти Японцы отправлены были сперва из Охотска в Новоархангельск на остров Ситху, а оттуда в 1843 году доставлены на компанейском бриге Промысле на японский остров Итуруп.

Бриг «Промысел» хотел было пристать прямо в город Матсмай, но за противными ветрами не мог попасть в гавань этого города, ему удалось только приблизиться к острову. Итурупу, третьему Курильскому острову от Нипона.

На берегу увидели селение, из которого вышла курильская [52] байдара; стоявший на руле Курилец махал белою шкурою; на бриге подняли белый флаг и байдара без боязни пристала к нему. На ней был Японец; он обрадовался чрезвычайно, увидев на бриге соотечественников, чрез которых объяснил, что он второй человек по начальнике селения, и подав землякам свою саблю, взошел на бриг. Его пригласили в каюту, угощали, и Японец признался, что он, зная хорошо Русских, по слухам, решился добровольно ехать к ним на бриг, и столь был уверен в добрых намерениях Русских, что клялся в том своему начальнику жизнию. В противном же случае, ему следовало бы распороть себе брюхо. Если же Русские нуждаются в воде или дровах, то могут итти к селению, из которого все нужное будет доставлено. В доказательство же истины своих слов, решился остаться у нас заложником. Командующий бригом штурман Гаврилов объявил ему, что судно ни в чем не нуждается, и что они исполняют только повеление Императора, которому угодно, чтоб потерпевшие кораблекрушение Японцы были возвращены в отечество, и что так делается уже не в первый раз, и что теперь Японцы могут совершенно удостовериться в дружеском расположении к ним России; а если им случится когда-нибудь посетить русские селения, то везде будут приняты как друзья и добрые соседи. При этом случае, штурман благодарил Японца за хорошее мнение о Русских. Японцы наши говорили худо по-русски и большого труда стоило японскому чиновнику понять слова нашего штурмана. Наконец после длинных толкований, он понял все и отвечал: Если русские суда придут теперь в Нипон, Матсмай или Утуруп, то стрелять по них не будут, напротив охотно доставят им все нужное.

Потом он написал на бумаге благодарность за дружбу и возвращение соотечественников его на родину, отдал ее штурману, а взамен просил выдать ему бумагу на русском языке. Штурман написал следующее объявление: «В 1843 году июля 8-го потерпевшие кораблекрушение шесть Японцев возвращены на родину на бриге американской компании «Промысел», что сделано Русскими без всяких видов, но в доказательство дружбы».

После взаимных уверений в дружбе, чиновник простился, [53] сел в байдару и отправился в селение. Вслед за ним отправлены на ботах и Японцы. На прощанье они плакали.

В тот же день бриг поднял паруса и пошел в Охотск.

В этом сношении с Японцами, по-видимому ничего незначащем, заключается многое в пользу России. Мы хорошо помним, что начальники прибрежных поселений имеют приказание стрелять по русским судам, приближающимся к берегу, а если экипаж сойдет на землю, то стараться захватить его в плен, а судно сжечь. Ныне японский начальник объявил, что русские суда могут свободно приставать к берегам Японии за водою и дровами. Солгать он не мог и не смел. Значит, после ухода из Японии Головнина и Рикорда, Японцы, по ходатайству друга нашего Такатай-Кахи, столь много уважаемого в Японии, переменили свой закон и мнение на счет Русских. Жаль, что штурман Гаврилов не взял от японского начальника письменного в том свидетельства, но может быть оно и заключается в бумаге японского начальника, оставшейся, вероятно, до сих пор без перевода. Теперь в целой России никто не знает японского языка. Японцы, жившие в Иркутске перемерли, японский класс при гимназии уничтожен, а ученики уже не существуют.

Жаль, что штурман Гаврилов при столь благоприятных обстоятельствах не вошел в дальнейшие сношения с Японцами, но мы не знаем его инструкции, а следовательно не в праве обвинять его.

Вот историческое изложение наших сношений с Япониею: оно без взгляда и выводов, да и какой вывод можно сделать из сношений, не имевших никаких последствий. Можно только сказать, что правительство наше постоянно заботится расширить торговые действия своих подданных и не жалеет для того ни трудов, ни издержек. С Китаем мы давно в ладу, кяхтинская торговля оживляет русские мануфактуры, рассыпает миллионы на протяжении от Москвы до Кяхты, но Япония заперла свои порты не для одних нас, а можно сказать для всей Европы. Остается еще попробовать на пр. американской компании постучаться в двери неприступного нашего соседа, отклик будет, вероятно, ласковее прежнего. [54] Только нужно, чтоб исполнители хорошо поняли Японцев и не меряли их европейским аршином и не судили об них по нашему общему мнению.

Головнин говорит, что с Японцами надобно обращаться осторожно, терпеливо, вежливо и откровенно.

Н. ЩУКИН.

Текст воспроизведен по изданию: Сношения русских с Япониею // Сын отечества, № 5. 1848

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info