КОРШ Е. Ф.

ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Обыкновенная одежда как женщин, так и мужчин, и притом какого бы то ни было сословия, почти одинакового покроя у всех японцев; главное различие в цветах, нарядности и цене тканей. Она состоит на нескольких широких халатов, надеваемых один на другой и придерживаемых поясом такой длины, что он дважды охватывает стан и завязывается бантом с висячими концами. У женщин пояс шире, чем у мужчин, и концы висят гораздо длиннее; притом замужние носят бант напереди, а девушка — сзади, как и мужчины. Халаты, по японски хирамоно; отличающиеся от наших необыкновенною шириною рукавов, делаются у простого народа из толстого холста или простой бумажной ткани, а у высших классов — из шелковой материи, которой добротность и красота зависит от богатства или знатности носящего. Женский наряд разнится от мужского только более яркими цветами тканей с отделкой из золотых позументов или красивых вышивок. Отвислый край широких рукавов зашивается в виде кошеля в служит дополнением к пазухе и поясу, за которыми обыкновенно хранится все что получше. Так, например, листки тонкой белой бумаги, употребляемые здесь вместо носовых платков, кладут сначала за пазуху или за пояс, а замаравши опускают в рукав и оставляют там до первого удобного случаи освободиться от этой ноши. За пояс кладут и деньги, и опахало, [34] и чернилицу с кистями для письма, и, наконец, разные лекарственные снадобья, с которыми японцы неохотно расстаются. За поясом же, на левой стороне, носят все порядочные люди кинжал, а высшие чиновники — кинжал и саблю. У знатных висит через плечо род шарфа, которого длина соразмеряется с их достоинством и в свою очередь служит мерою отдаваемых ими поклонов: они наклоняются перед высшими на столько, чтобы шарф коснулся до полу, отнюдь не меньше и не больше; поэтому, чем длиннее шарф, тем легче поклон, и наоборот. «Рубашки — говорит Головнин — у японцев не употребляются, а вместо их люди хорошего состояния носят обыкновенного их покроя, белые халаты из самой тонкой бумажной материи, на которые надевают уже прочие свои хирамоно, и все вместе опоясывают. Если японцу в комнате покажется тепло, то, не распоясываясь, он снимает верхний халат и оставляет его сзади на кушаке; если этого не довольно, то и другой также снимает, наконец и еще один, и буде нужно, то останется и в одном, а когда почувствует холод, то прибавляет таким же образом одежду постепенно. Женщины для щегольства надевают еще более халатов один на другой. Японцы сказывали нам, что щеголихи иногда носят их по двадцати; надо, заметить, однакож, что они делаются из весьма тонких материй».

Таков будничный наряд японцев; но в торжественных случаях, где соблюдается более строгий этикет, они надевают сверх обыкновенного платья парадную распашную мантию, хаури, с широкими отворотами на плечах и груди. Эта мантия короче хирамоно и не стягивается поясом; на отворотах, на рукавах и на спине между плеч нашивается фамильный герб. При ней лица высшим классов носят особого рода шаравары, хаккама. По словам Головнина, «это — настоящая юпка, и японцы надевают ее также вверху своих длинных халатов, с тою только отменою, что юпка внизу поуже наших женских, а по средине, начиная от подола, до колен или несколько выше, сшита так, что шов разделяет обе ноги. Этим платьем — продолжает он — японцы очень щеголяют: когда нас водили к губернаторам, то как они сами, так и знатнейшие чиновники, почти всякий день имели переменное исподнее платье — зеленое, голубое, лиловое или какого побудь другого цвета — сделанное из толстой, подобной гродетуру, шелковой материи; верхнее же платье всегда было черное». Вообще, шаравары играют важную роль в Японии, потому что присвоены только военным вообще, да сверх того князьям, дворянству и духовенству. Три последние класса носят их, как сказано, в торжественных, [35] оффицияльных случаях и сверх того пользуются своим преимуществом в дороге, надевая штаны особенного покроя, завязываемые тесемками. Остальные японцы ни в каком случае не употребляют шаровар, а беднейшие из них ходят летом почти нагие, только набросив какой нибудь лоскут на плечи. Люди, которым дозволяет это их состояние, выходя в холодную погоду, надевают поверх платья капу, такого же покроя, как и хаурм, только подлиннее. Ее делают обыкновенно из какой нибудь толстой ткани и носят только на улице.

Единственная домашняя обувь японца состоит из носков, которые бывают тканые или сшитые из бумажной материи — у достаточных белого, а у небогатых синего цвета. Впрочем, и эти носки преимущественно употребляются только женщинами. Выходя на дому, японцы обыкновенно надевают особого рода сандалии, по японски зори. Это — подошвы, сплетенные из соломы сарацынского пшена или расщепленного тростника и придерживаемые двумя такими же веревочками: одна из веревочек перекинута поперек через подъем, а другая идет от нее вдоль ноги к переднему концу подошвы и продевается между большим и вторым пальцами,: чтоб не скользила но сторонам. Для этого в носки ткутся или шьются здесь таким образом, что большой палец всегда отделен от прочих. В грязную погоду носат высокие деревянные подошвы с выдолбом по середине, прикрепляемые или такими же веревочками, как зори, или просто снабженные напереди деревянным костыльком, который сжимается между большим и вторым пальцами. Такие калоши употребительны не только в Япония, по и во многих других странах Востока. Нечего и говорить, что при входе в дом обувь оставляется в сенях у порога или отдается на руки слуге: в комнатах всегда ходят босиком, чтоб не замарать чистых, красивых матов.

Наряд обоих полов особенно разнятся прическою. Мужчины бреют всю верхнюю часть головы по виски, а остальные волосы стягивают к маковке и, загнув шиньоном или пучком, укрепляют тесемкой. Этот тщательно напомаженный и приглаженный пучок имеет, по словам Головнина, вид четырехгранного лакированного брусочка и стоит немалого труда японским куафёрам. В торжественных случаях, при парадном платье, надевают сверх того разного рода тапки, смотря по достоинству каждого лица. Буддистские священники и лекаря бреют себе всю голову дочиста; напротив того, хирурги отращивают все волосы и только связывают их на маковке узлом. Женщины носят обыкновенно высокую чалмовидную прическу; иные, как, например, девушки, [36] располагают волосы в виде крыльев по обеим сторонам головы или переплетают их с особенным тщанием и вкусом. Ленты и цветы составляют необходимую принадлежность всякой женской прочески; щеголиха часто присоединяют к этому красивый гребень или черепаховую диадему, поддерживающую волосы напереди, или, наконец, несколько черепаховых, золотых или серебряных шпилек самой тонной работы и притом такой величины, что концы их торчат с обеих сторон головы вершка на полтора или на два. Ношение серег и иных драгоценностей, по видимому, не в обычае у японок; зато белила и румяна в большом ходу, нередко к явному ущербу природной нежности кожи. Сверх того женщины красят себе губы в малиновый цвет, который часто переходить к темно-фиолетовый в предает им неприятное выражение лица, по крайней мере в глазах европейца. Вспомните при этом обычай замужних женщин чернить зубы и выщипывать брови, и вы будете иметь довольно полное, хотя и не совсем выгодное, понятие о туалете японок вообще.

И мужчины, и женщины обыкновенно ходят с открытой головою; только в дороге, и то больше в дождливое время, надевают шляпы с очень маленькой тульей и широкими полями, подвязывая их под бородой. Шляпы эти бывают или просто соломенные, или кожаные, деревянные, картонные под лаком и с позолотою; или, как сказано, укрываются от дождя, хотя зонтики для этой цели также употребительны в Японии. Главною защитою от солнечных лучей служит опахало, или веер — этот неразлучный спутник каждого японца, к какому бы сословию он ни принадлежал. И в городе, и в дороге, у богатого и у нищего, у вельможи и у земледельца, у старого и у малого, — у всех увидите вы веер или в руке, или за поясом. На нем подносят маленькие подарки, делаемые обыкновенно при входе в чужой дом; на него кладут милостыню для подачи бедному человеку; им, как и у нас в Европе, кокетничает красавица; им ловко помахивает записной франт, или же школьный учитель наказывает своего питомцев за лень или шалость; наконец, этот самый веер, поднесенный на особого рода лотке знатному преступнику, возвещает ему смертный приговор, исполняемый, говорят, в ту самую минуту, как виновный наклоняет голову к роковому вестнику.

Заключим картину японского туалета беглым взглядов на дорожный наряд, нофук. Он обыкновенно состоит из штанов — момофики, некоторого рода полукофтанья — фанден, плаща, обтянутого на спине, — бузуки, чулков или штиблет — кяфань, шляпы, по большей части соломенной, а иногда лакированной, как [37] уже замечено прежде, и, наконец, соломенных или тростниковых сандалий — зори, также хорошо известных читателю. При этом путешественник среднего сословия имеет при себе одну короткую саблю или один кинжал, а дворянство и военные — по две сабли различной длины или по сабле и кинжалу вместе. Само собою разумеется, что в дорожном наряде можно заметить разные отмены, смотря по назначению едущего и по образу жизни его во время пути. Замечательно, что веер и в этом случае играет важную роль, в сущности ему непринадлежащую: на дорожном веере изображены путевые тракты, с означением расстояний, гостинниц, где останавливаться, и даже цен разным припасам, так что путешественник имеет в нем перед собой род почтовой карты или дорожника. Голландцам, торгующим в Японии, запрещено покупать вееры такого рода: предполагается, что они не знают и не должны знать края, где живут.

Чем знатнее японец, тем более он связан этикетом в своих оффициальных выездах и путешествиях, которые приходится ему совершать довольно часто. Есть тысячи мелочных правил для его собственной одежды, для распределения и наряда свиты, его сопровождающей, для клади, какую он с собой везет, для малейших подробностей его маршрута, его дорожного стола, ночлегов, роздыхов и так далее.

Японцы ездят в дорогу верхом на лошадях, но весьма часто употребляют род портшезов, которые зовут норимоно или каго, смотря по их удобству и величине. И те и другие похожи на каретные кузова, сделанные, для легкости, из самых тонких дощечек, но каго так мал, что в нем можно сидеть только по японски, на пятках, а норимон гораздо просторнее и удобен чрезвычайно. «Внутренность — говорит Тунберг — обита прекрасной шелковой тканью, иногда бархатом. На дне лежит бархатный тюфяк с таким же одеялом. Спина и локти покоятся на продолговатых подушках, а для сиденья назначена круглая, с отверстием посереди. На переднем конце устроена полка или две для помещении чернилицы, книг и других предметов. Окна, снабженные занавесками или сторами, опускаются и подымаются смотря по надобности. Не знаю экипажа удобнее этого — настоящая подвижная комната! и надобно очень долго в ней оставаться, чтоб почувствовать усталость. Кузов снаружи под лаком и расписан. Его несут на шесте, проходящем поперек над крышкою. Число носильщиков соразмеряется с достоинством путешественника; их бывает не менее шести, а иногда и более двенадцати; одна половина сменяет другую; по временам они затягивают песню, [38] сколько для развлечения, столько и для того у чтоб итти в такт».

Кемфер, посещавший Японию в конце XVII века, был крайне изумлен огромным количествам проезжих и прохожих по тамошним дорогам; такого многолюдства не видывал он в Европе и на улицах самых больших городов того времени! «Причиною тому — говорят он — с одной стороны чрезвычайная населенность края, с другой — частые путешествия, предпринимаемые туземцами, и добровольно и по необходимости. Прежде всего следует упомянуть о князьях и вельможах с их многочисленными сватами у также о губернаторах императорских городов и управляющих казенными; землями. Все они обязаны побывать раз в год при дворе, чтоб представиться светскому государю в известные назначенные сроки. Таким образом их непременно повстречаешь на больших дорогах дважды в год, — на пути в Едо в обратно. В этом путешествии сопровождаются они всем своим штатом, обыкновенно выставляя напоказ всю пышность и все великолепие, какие, по их понятиям, соответствуют как их собственной знатности и богатству, так и достоинству могущественного монарха, которому они представляются. Свита некоторых из первых князей Империи так многочисленна, что тянется на несколько дней пути. Часто случалось, что хотя мы сами путешествовали довольно скоро, однакожь, по два дня сряду видали перед собой попавшийся нам навстречу передовой княжеский обоз, состоявшие из разного рода прислуги в отдельных партиях; сам князь появлялся только на третий день в за ним уже многочисленный двор в удивительном порядке». Смотря по знатности и богатству путешественника, в поезде его бывает от несколька сот до несколька тысяча человек. В предупреждение неудобств, какие могли бы произойти от столкновения двух или более поездов такого размера, все селения и гостинницы по дороге извещаются за ранее, когда проедет такой-то важный господин и с какою именно свитою. Чтоб дать ближайшее понятие о порядке подобных путешествий, мы позаимствует описание одного из них у Кемфера, с некоторыми только сокращениями в подробностях.

Многочисленные толпы передовых, фурьеров, писарей, поваров и другой прислуги открывают шествие; они должны заготовлять помещения, съестные припасы и все нужное для приема путешествующего князя и его поезда. Затем идет тяжелая кладь, или в особого рода сундуках, везомых лошадьми и осененных каждый штандартом с гербом и именем владетеля, или в больших [39] ящиках, обтянутых лакированной красной кожей также с гербом владельца и несомых на плечах людьми, в сопровождении множества смотрителей. Далее тянется бесконечный ряд экипажей принадлежащих главным чиновникам и значительным лицам, сопровождающим князя; все они окружены пиками, мечами, луками и стрелами, зонтиками, парадными верховыми конями и другими знаками их сана или занимаемых ими должностей. За ними — собственный поезд самого князя в нескольких отделениях, предводимых каждое особым начальником. Исчислим эти отделения, по порядку нумеров: 1. Пять прекрасных верховых лошадей, — иногда больше, иногда меньше; каждую из них ведут два конюха и за каждой идут по два прислужника пешком. 2. Пять или шесть дрягилей, а иногда и более, в богатой ливрее, гусем, несут на плечах фосамбаки, или лакированные ящики, и такие же баулы и корзины с платьем и другими принадлежностями княжеского наряда; при каждом дрягиле есть на смену двое слуг. 3. Человек десять или более, также гусем, несут богатые сабли, копья, огнестрельные и другие оружия в деревянных лакированных футлярах; за ними, для большей пышности; следует иногда еще целая толпа дрягилей с фасамбаками и несколько верховых лошадей. 4. Два или три человека с почетными — у Кемфера государственными — пиками, означающими власть и силу князя; по украшениям на верху этих пик, опытный глаз легко распознает особу их владельца; за каждым пиконосцем идет по двое слуг. 5. Чиновник со шляпою князя, покрытою бархатом; за ним двое слуг. 6. Чиновник с княжеским зонтиком, вод бархатною же покрышкой; за ним, как и за верным, двое слуг. 7. Опять множество фасамбаков и баулов в цветной коже с княжескими гербами; при каждом из них по два человека. 8. Шестнадцать или более пажей и камер-юнкеров князя, в богатой одежде, идут перед его норимоном по два в ряд: это обыкновенно дета знатнейших его придворных. 9. Сам князь в великолепном норимоне, несомом пышно одетыми дрягилями, и с ними толпа товарищей на смену усталым; два или три камер-юнкера постоянно идут у дверцы княжеского норимона; чтоб прислуживать ему по первому мановению, высаживать его, когда он вздумает выйти, и поддерживать при возвращении в норимон. 10. Два или три нарядные коня, которых седла завешены черным бархатом; один из них несет во вьюке большое кресло; за каждым идет по нескольку конюхов и ливрейных слуг; иногда лошадей ведут пажи князя. 11. Два пиконосца, и 12. Человек десять или более с огромными корзинами, которые несут по две на палках, [40] как ведра на коромысле, что, по наивному замечанию Кемфера, делается больше для парада, чем для какой нибудь существенной пользы. За собственным поездом высокого путешественника следует опять несколько верховых лошадей, ведомых разодетыми конюхами и прислужниками, и, в заключение, великое множество княжеской челяди и придворных с бесконечной вереницей их собственных экипажей и новыми толпами дрягилей, пиконосцев и всякого рода слуг. Всем этим управляет начальник княжеского придворного штата, которого тут же несут в норимоне. Если кто либо из сыновей князя сопровождает его ко двору, он следует непосредственно за отцом, но с своим особенным поездом. По словам Кемфера, «чрезвычайно любопытно и вместе удивительно видеть, как все эти люди, одетые, за исключением только пиконосцев, дрягилей и ливрейной прислуги, с ног да головы в черный шелк, идут в изумительном порядке с подобающей важностью и в такой глубокой тишине, что не слыхать ни малейшего звука, кроме неизбежного шелеста платьев и шума от людских и конских шагов. Но, с другой стороны — продолжает он — европейцу не может не показаться странным, что все пиконосцы и слуги при норимонах подымают платье по пояс, так что нагота их чуть прикрыта узким полотнищем сукна. Еще страннее и забавнее род шутовской пляски, исполняемой пажами, людьми, несущими пики, зонтики, шляпы, фасамбаки, баулы, и наконец всей ливрейной прислугой при проходе через какой нибудь город или значительное местечко или при встрече с другим поездом, княжеским или барским. На каждом шагу откидывают они одну ногу назад и подымают ее до спины, вытягивая в то же время руки как можно дальше вперед и принимая вообще такое положение, как будто бы они хотели плыть по воздуху. При этом, соответственно своим телодвижениям, они как-то чудно сотрясают и колышат пики, шляпы, зонтики, фосамбаки, ящики, корзины, — словом, все, что они несут. Норимонщики засучивают рукава до верху и вдут с голыми руками, неся шест норимона то на плечах, то на ладони, при чем подымают руку выше головы, а другую, которая свободна, вытягивают горизонтально, обнаруживая как этим, так и мелкостью своих мерных шагов и негибкостью ног в коленах, смешную боязнь и осторожность. (Но это естественная походка всякого, кто возьмется нести значительную тяжесть, не нагибаясь вперед. Каждый разнощик с очень тяжелым лотков на голове идет таким же или почти таким же образом.) Каждый раз, когда путешествующий князь выходит из своего норимона в один из шалашей, построенных нарочно [41] для него на известных расстояниях по всей дороге, или остановится в каком нибудь частном доме напиться чаю или позавтракать, он всегда оставляет хозяину кобан (японский золотой, равняющиеся 6 1/2 рублям сер.) за его хлопоты, а где обедает или ужинает, дает гораздо больше».

Что касается устройства дорог и дорожной полиции, то на всем Востоке, не исключая и Китая, решительно нет страны, которая могла бы сравниться в этом с Японией. Большие дорога здесь гораздо шире китайских, везде обсажены деревьями и снабжены верстовыми камнями, на которых показано расстояние от всех ближайших мест, больших загородных домов и т. д., и означены имена округа и околотка. За исходную точку всех дорог принимается большой мост в Едо, называемый по преимуществу «Японским Мостом» — Ниппон-бас. Почтовая часть устроена превосходно: на каждых пяти или шести верстах, а где нужно и чаще, находите вы станции, где за определенную плату можно во всякое время достать лошадей, носильщиков и другую прислугу. По всем дорогам есть множество гостинниц с прекрасными садами, ваннами и даже паровыми банями; к этому присоединяйся, как небольшим трактам, так и в городах, несметное множество харчевень и особенно чайных домов. Число последних далеко превосходит все наши европейские соображения. Голландские путешественники единогласно утверждают, что в одном Нагазаки, где, не более семидесяти тысяч жителей, есть до семисот пятидесяти чайных домов.

Заведения эти, равно как и гостинницы, не ограничиваются, впрочем, тем назначением, которое принадлежит вы по их названию и первобытной цели: все они служат вместе и вертепами явного распутства, пользующегося здесь изумительной для европейца терпимостью... Особенно молодые люди страшно употребляют ее во зло. Китайцы, гораздо более стесненные в этом отношении у себя дома, чтоб покутить напропалую, толпами приезжают в Японию, которая недаром слывет у них с давних пор развратным домом Китая.

Мы приводила уже свидетельство Кемфера о необыкновенной людности японских дорог; все новевшие путешественники подтверждают этот отзыв, говоря, что и в самых населенных областях Китая незаметно такой толкотни, как на больших дорогах Японии. К проезжим всех сословий, начиная от князей и знатных бар с целыми тысячами поезжан, присоединяется бездна богомольцев и нищих, странствующих музыкантов и фокусников, ходебщиков с мелочным товаром и [42] деревенских мальчиков, преследующих путешественника с предложениями разных мелочей.

Когда с этим повсеместным многолюдством сообразим число одних японских городов, простирающегося, как уверяют, до тринадцати тысяч, кроме бесконечного множества местечек и деревень (Их насчитывают до миллиона; но кто пересчитал их?), мы нисколько не удивимся, что, по самому умеренному расчету, на всем Японском архипелаге полагают до сорока миллионов жителей, а некоторые, как, например, Берхгауз, и до семидесяти четырех миллионов. Знаменитый немецкий географ приходят к этому заключению, полагая на каждую на 7,400 квадратных миль, составляющих по приблизительному расчету все пространство Японского архипелага, до 10,000 жителей; но трудно допустить столь значительную сплошную населенность в таком крае, где дома вообще невелики и все одноэтажные, где много земли под садами, храмами, необитаемыми горами, и где есть еще обширные лесистые пространства, на которых число жителей отнюдь не может быть так велико, как на открытых и обработанных вполне.

Японские города все вообще очень людны и по большей части хорошо выстроены. Улицы почти везде прямые и пересекаются под прямым углом. Ни у одного города нет более двух ворот или застав; но обводные стены здесь не в употреблении и заменяются рвом, огорожею или плетнем. В каждом городе есть площадь, окруженная решеткой, где всенародно выставляются императорские указы и повеления. Из предосторожности от частых землетрясений, законом воспрещено строить дома более тридцати футов вышиною, и даже императорские дворцы бывают только одноэтажные; впрочем, допускаются и в тех и в других надстройки, в виде светелок, и подвальные помещения, иногда употребляемые в качестве запасных кладовых, хотя при каждом доме есть еще отдельная кедовая. Число окон также определено законом. Все домы деревянные, часто оштукатуренные смесью глины с рубленой соломой, а иногда и другого рода штукатуркой, придающей им вид каменных. В окнах, на место стекол, очень тонкая и прочная бумага, пропускающая довольно света, во внутренность домов, но не на столько прозрачная, чтоб можно было различать внешние предметы. Окна снабжены ставнями, а те, которые на улицу, сверх того и раздвижными решетками, известными в Европе под именем jalousies. Дом обыкновенно окружен верандою, или открытой галлереей, имеющей сообщение со [43] всеми покоями. Лицевая сторона лучших домов занята большими сенями, где гости оставляют своих слуг, свои паланкины, каны, зонтики и зори, и где дожидаются хозяина люди, имеющие до него дела. Семейство господ живет в задних комнатах, обращенных к саду. Эта часть дома выходит обыкновенно треугольником, что доставляет ей и больше воздуха, и больше света, и вместе придает более веселый вид. Как бы ни был невелик сад, он всегда располагается умаленным пейзажем, с крошечными деревьями, утесами, горами, озерами, водопадами, и всегда заключает в себе домовую молельню. Такое подражание красотам природы в мельчайших размерах может казаться нам смешным, но нет никакого сомнения, что совокупность всех этих клочков зелени, неразлучных здесь почти с каждым домом, придает целому городу чрезвычайно живописный вид. Беднейший домохозяин бьется из за обладания садиком такого рода, и если уже нет у него решительно ни малейшего уголка свободной земли, он по крайней мере лелеет в горшках несколько красивых или редкостных растений, которым японские садоводы мастера придавать формы самые удивительные, не говоря об искусстве останавливать рост кустарников и дерев без всякого вреда для их развития. Едва ли нужно говорить, что эти общие сведения о домашнем зодчестве японцев неприложимы к тем частным уклонениям, которые зависят от разных местных обстоятельств, от потребностей и способов строителей. Так, например, около рынков и на больших улицах, унизанных лавками и магазинами, часто нет места для садов, и дома тянутся, как и у нас, сплошной стеною; есть, кроме того, и многие другие исключения, о которых мы не станем говорить.

Замечательную особенность домашнего зодчества составляют здесь кладовые, стоящие поодаль от других строений и придуманные японцами в предохранение ценной движимости от опасностей слишком частых здесь пожаров. Кладовые также строится из дерева, но несравненно прочнее и с гораздо большими предосторожностями от огня. Их высокие, одетые толстой штукатуркой стены, их черепичные кровли и казистое место, которое они занимают среди небольших домиков придают им издали вид настоящих барских палат. Они обыкновенно строятся в два этажа, с несколькими отверстиями или окнами для света и воздуха, но каждое отверстие снабжено медным ставнем (Японцы, по изобилию у них меди, употребляют ее во всех тех случаях, где только может она заменить железо.). Вблизи кладовой или у самой двери, тоже оштукатуренной [44] по японски, ставится чан с жидкой грязью или какой-то жижей, чтобы, в потребном случае, тотчас обмазать ею ту часть здание, которой может угрожать огонь. Эти простые меры до такой степени действительны, что, по словам бывшего президента голландской фактории в Дезиме, г. Дуффа (Doeff), во время страшного пожара, истребившего значительную часть города Нагазаки, не потерпела ни одна из кладовых. Были, однакож, примеры, что в кладовых, окруженных на близком расстоянии горящими домами, все дерево под штукатуркой превращалось в уголь, и хранившееся там имущество подвергалось значительному вреду...

Большая часть японских деревень состоит, как и у нас на Руси, из длинного двойного ряда изб, но как, при сильной населенности края, деревни там на каждом шагу, то ряд жилых строений по обеим сторонам дороги почти не прерывается. Избы низенькие, крытые соломой, дранью или тесом; в заднем конце, на небольшом возвышении, устроен очаг; впрочем, весь пол устлан чистыми матами, на которых и сидят, и едят, и спят. Мы упоминали о множестве магазинов и лавок в городах, но в Японии нет местечка, нет деревни без мелочных лавочек; нельзя надивиться, каким образом эта страна, которой население вовсе не отличается достатком и которая почти совершенно разорвала все торговые связи с другими народами, может поддерживать одними собственными средствами, столь обширную и живую, внутреннюю торговлю. Такое явление объясняется только чрезвычайным богатством этих средств и природными способностями японского народа, который, при всей односторонности своего развития, достиг во многих отношениях самых замечательных практических результатов.

Наука, как мы ее понимаем, не далась, японцам, как не дались она Востоку вообще и монгольскому Востоку в особенности; однакожь, и в этом отношении японец отличается гораздо большею восприимчивостью перед надменным китайцем, который считает свои понятия о небе и земле за окончательно утвержденные, всесовершеннейшие и вследствие того презрительно смотрит на жалкие выдумки «рыжих варваров», как обыкновенно величает он европейцев. Японцы, напротив, охотно пользуются ограниченными сношениями своими с членами голландской фактории для расширения области своих познаний. Во время срочных путешествий голландцев из Нагазаки в Едо для представление дани или даров светскому императору, не только придворные астрономы и врачи, но и другие знатные японцы, являются к ним «гласно» или «негласно» [45] и усердно расспрашивают об успехах точных наук в Европе, обнаруживая иногда в своих вопросах и ответах такие сведения, которыми приводят в удивление своих собеседников. Владея совершенно голландским языком, они часто выпрашивают себе писанные на нем ученые книги, и таким образом даже лапласово «Изложение системы мира», издано по японски с голландского перевода. Но и помимо этих исключительных частных примеров, японцы, говоря вообще, уважают ученую и авторскую деятельность и имеют множество общественных и частных книгохранилищ. Находящиеся в них оригинальные сочинения относятся к законодательству и истории отечества, к нравоучению, религии и медицине — но глубокой, самостоятельной мысли не заметно ни в книгах, сколько они известны европейцам, ни в разговоре самых образованных и остроумных людей. Философия, математика, астрономия и естествознание вообще имеют здесь многих любителей и тружеников, но не встречают деятелей самобытных, которые приумножили бы полученное извне какими нибудь собственными открытиями...

Японцы имеют некоторые сведения в чистой математике, до тригонометрии включительно, в механике и в инженерном искусстве; сношениям с европейцами обязаны они уменьем определять помощью барометра высоту гор и составлять очень удовлетворительные карты своего края. Арифметические выкладки производятся на счетах, как и в Китае, откуда заимствован этот удобный и общеполезный снаряд. Образчиком их механических познаний могут служить часы, сделанные в 1826 году, по заказу нагазакского губернатора, в подарок сиогуну; но, прежде чем говорить о них, заметим, что японцы хвастали ими перед голландской факторией, как самым гениальным произведением механики. Часы эти заключались в корпусе, имевшем три фута вышины и пять футов длины; они представляли великолепный сельский вид, где сливы и вишневые деревья, все в цвету, были вместе с другими растениями на первом плане; грунт картины состоял из пригорка, откуда бил искусно сделанный, стеклянный водомет, который сперва извивался тихим ручьем, между разбросанными скалами, а потом быстро катил струи свои и наконец исчезал в сосновом лесу; золотое солнце, повертываясь на своей оси, показывало, что наступает время боя; внизу цыферблата означены были двенадцать часов дня и ночи, а медлительная черепаха служила стрелкою; птица на суку сливного дерева возвещала пением и хлопаньем крыльев окончание каждого часа; и лишь только она умолкала, часы начинала бить, а между тем мышь [46] выскакивала из грота и взбегала на гору. Говорят, что каждая часть этой хитрой механики, взятая порознь, сделана была очень тщательно; но соразмерности не было ни в чем: птица была слишком велика для дерева, солнце также не но небу, а мышь взбегала на гору в один миг. В постройке машин японцы не идут далее токарного станка и водяной мельницы, да притом и не желают в этом дальнейших успехов. Недавно, в числе обычных подарков сиогуну, голландцы представили модель маслобойни; японцы превозносили до небес умную изобретательность европейцев, но возвратили модель с замечанием, что допустить такое сильное пособие человеческому труду значило бы лишить работы всех японцев, приготовляющих масло по старому. Впрочем, устройство мельниц, за исключением только ветряных, вовсе не известных в Японии, развилось здесь, по словам Зибольда, довольно успешно.

Этот же путешественник сообщает любопытные данные, по которым можно судить об инженерном искусстве японцев. Кроме обычных на всем Востоке водопроводов для орошения полей, здесь есть несколько значительных каналов для судоходства: таков канал Ондосето, в области Аки, ведущий прими к торговому городу Фуросиме, и большой канал Сенто-но-футси (канал лодочников), в области Физене, который, на протяжении почти ста осьмидесяти верст, проходит, между прочим через города Сагу, самый значительный на острове Киусиу, и Фуку-оку, соединяя таким образом Симабарский залив с морем к северу. Множество речек и потоков, увлажающих эту гористую страну, в соединении с тем обстоятельством, что люднейшие города ее лежат при устьях главных рек и сверх того искрещены каналами, объясняет нам ту многочисленность и то разнообразие мостов, которые приводили в удавление европейских путешественников. Во всей Империи считают до двухсот сорока больших мостов; из них семьдесят девять в одной Оосаке, да семьдесят пять в Едо. Каменные мосты довольно редки и строятся в одну арку, не более; через большие реки ведут обыкновенно деревянные мосты, на столбах с каменным основанием. На постройки этого рода идут кедр, илим и жизненное дерево. Висячих мостов здесь великое множество; пловучие также нередки. В области Ецитсио, через реку Кутсу-гаву, проведен такой мост в три четверти версты длиною; он состоит из пятидесяти двух плашкотов, связанных железными цепями и покрытых дощаной настилкою, как и у нас. [47]

Выше мы упоминали о придворных астрономах и врачах. Можно сказать, что медицина и астрономия суть единственные науки, которыми занимаются здесь классически и которых обработка поддерживается не только переводами, но и оригинальными произведениями туземной ученой литературы. Японская медицина, справедливо или нет, гордится изобретением акупунктуры (накалывания тела иглами) и моксы (прижигания посредством хлопчатой бумаги и тому подобных веществ); для употребления обоих этих средств, известных с незапамятных времен на всем Востоке, имеет она очень подробные и обстоятельные правила, излагаемые в особых книгах. Лекарства японской фармакопеи принадлежат по большей части растительному и животному царствам, так как совершенное почти отсутствие химических познаний не допускает обширного употребления минеральных средств. Что бы ни говорили в пользу здешних врачей многие чуть не безусловные хвалители всего японского, но никак нельзя представить себе дельной медицины без анатомии, без физиологии, без химия и с примесью разных суеверий в роде тех, на какие мы указали по поводу обращения с родильницами. Всего тщательнее занимаются здешние врачи лекарственной ботаникой, но главные их опоры все-таки — акупунктура, мокса, растирания тела и диета; науки собственно нет, и врачевание ни в каком случае не выходит из пределов более или менее книжного эмпиризма.

Гораздо менее препятствий в своем развитии встречает здесь далекая от всех житейских мытарств наука звездного неба, астрономия, хотя, как некогда в средневековой Европе, она не успела еще выжить записных астрологов, процветающих до сих пор при многоученом дворе микада. Японцы прилежно пользуются трудами европейских ученых и не только переняли употребление большей части наших инструментов, но и сами приготовляют их довольно исправно. Мейлан говорит, что он видал хорошие телескопы, барометры и термометры японского изделия. В академиях обеих столиц, Едо и Мияко, учат между прочим вычислять затмения, и обыкновенные календари, которые выписывались прежде из Китая, составляются теперь туземными звездочетами.

Здесь кстати сказать несколько слов о времясчисления японцев, которое в сущности тожественно с китайским и видоизменилось только в некоторых частных приложениях к житейскому обиходу. В Японии употребителен обыкновенный на Востоке лунный, или, точнее, лунно-солнечный год, в двенадцать [48] месяцев и 354 сутки. Для уравнения этих годов с солнечным, чрез каждые два-три года вставляется тринадцатые месяц, дополнительный, так что на каждый девятнадцатилетний период приходится по семи високосных годов. Вставка добавочного месяца делается не произвольно, а всегда по следующему правилу: если в один и тот же лунный месяц придется два полнолуния, или, что все равно, когда солнцем точение этого месяца не перейдет из одного знака зодиака в другой, такой месяц и считается добавочным. Все обыкновенные месяцы делятся на два почти равные периода, определяемые вступлением солнца в первый и потом в пятнадцатый градус каждого из знаков зодиака. Знаки эти, по японски зиюни-но-ши, то есть «двенадцать ветвей», имеют здесь особенные названия, которые соответствуют нашим, начиная с мартовского овна, в следующем порядке: не, крыса, — уши, корова, — тора, тигр, — у, кролик, — татс, дракон, ми, змея, — ’мма, конь — хитсузи, коза, — сару, обезьяна, — тори, петух, — ину, пес, — и, кабан. Год начинается с первого новолуния после вступления солнца в тринадцатый градус пса (водолея), то есть в нашем феврале месяце. Названия знаков зодиака прилагаются у японцев, как и в Китае, к делениям суточного времени; только японцы усложняют этот способ еще другими, исключительно им свойственными числовыми обозначениями. Сутки делят на двенадцать часов, из которых шесть приходится на день и столько же на ночь. Поэтому ночные и денные часы, равно как и дальнейшие их деления, могут быть одинакового размера только в равноденствия; обыкновенно же они длиннее или короче, смотря по времена года, то есть летом длиннее дойные, а зимой ночные, и наоборот. По-настоящему длина часов должна бы изменяться ежедневно, но в Японии принято допускать эту перемену только четыре раза в год, выводя среднюю длину за три месяца. Это бы еще не беда, но главное затруднений для иноземца составляет числовое обозначение часов, облегчаемое, впрочем, их зодиакальными названиями. Надобно знать, что число девять пользуется здесь особенным почетом, а вследствие того и полдень и полночь — оба по-японски коконотс, то есть «девять часов». С этих двух точек начинают счет, как с первого часа, и ведут его следующего затейливым образом: дважды 9 = 1-8, отнимите десяток, выйдет 8; стало быть второй час пополудни или за полночь есть осьмой дня или ночи. Далее: трижды 9 = 27, отнимите десятки, останется 7; это будет седьмой час дня или ночи, смотря по тому, с полудня или с полуночи высчитаете. После этого [49] предварительного объяснения легко понять смысл следующей таблички, приставляющей числовые и зодиакальные обозначения японских часов сравнительно с нашими: коконотс, или 9 часов ночи., час Крысы, — у нас полночь; ятс, или 8 часов ночи, час Коровы, — 2 часа по полуночи; нанатс, или 7 часов ночи, час Тигра, — 4 часа утра; мутсу-доки, рассвет, или 6 часов дня, час Кролика, — 6 часов утра и у нас; итсутсу, или 5 часов дня, час Дракона, — 8 часов утра; иотс, или 4 часа дня, час Змея, — 10 часов утра; коконотс, или 9 часов дня, час Коня, — полдень; ятс, или 8 часов дня, час Козы, — 2 часа по полудни; нанатс, или 7 часов дня, час Обезьяны, — 4 часа по полудни; мутсу-доки, сумерки, или 6 часов ночи, час Петуха, — 6 часов по полудни; итсутсу, или 5 часов ночи, час Пса, — 8 часов вечера; иотс, или 4 часа ночи, час Кабана, — 10 часов вечера; за тем опять следует коконотс, то есть девять часов ночи, или полночь.

Час делится на осьмушки. Истечение каждого часа возвещается звоном храмовых колоколов. Кроме обыкновенных часов, для измерения времени употребляют еще «китайские спички», которые, сгарая медленно и ровно в известный период, служат довольно точным часомером.

Месяцы японского года, кроме обыкновенных своих названий, имеют еще описательные, или характерные, какие были некогда в ходу у славян и германцев. Таким образом первый месяц, шийо-гватс, называется мотсуни, то есть «дружественным», по тому, что в это время, по случаю нового года, все дарят и угощают друг друга; второй прозван ки-сара-ги, «переодевальным», потому что тут покидают зимнее платье; третий — яйой, «распускающимся», в знак того, что наступает весна; четвертый — «цветущим»; пятый — «пересадным», и так далее.

В исторической хронологии употребляются летосчисления по годам царствований микад и сиогунов, а всего чаще цикл ненго, установляемый царствующим микадом по его собственному произволению и начинающиеся с какого нибудь достопамятного события, например: от построения какого нибудь храма, от значительного землетрясения и т. п. Смотря по происхождению ненго, микадо дает ему соответственное название, которое или прямо указывает на событие, или намекает на него аллегорически. Таким образом, один микадо установил новый ненго по случаю своего отречения и назвал его «ненго наслаждения природой и искусством», давая тем заметить свое намерение предаться этому наслаждению, освободясь от царственных забот. Новый ненго продолжается до [50] тех пор, пока тот же микадо или его преемник не установят другой эпохи летосчисления. Есть еще шестидесятилетий цикл, имеющий отчасти астрономическое основание и заимствованный у китайцев. Для уразумения его, необходимо наперед знать, что японская физика допускает следующие стихии: дерево, огонь, землю, металл и воду, и что все они могут быть мужеского или женского рода, смотря по тому, рассматриваются ли в первобытном состоянии, или в одном из видоизменений, какие дал им человек. Для означения этих стихия в обоих родах есть особые названия, которые, вместе с именами знаков зодиака, придаются, в известном чередном порядке, годам шестидесятилетнего цикла, о котором начали мы говорить. Таким образом, каждый год имеет по два имени, но когда дойдет до одиннадцатого года, то первоначальный порядок в парных именах уже не может быть соблюден; потому что к одиннадцатому знаку зодиака придается опять название первой стихии, а двенадцатому название второй, а к первому — третьей; и прежний порядок сочетания имен восстановляется только после пята последовательных оборотов, то есть по истечении шестидесяти лет, что и называется шестидесятилетним циклом, или кругом. Ряд астрономических циклов приведен в соотношение с китайским летосчислением и в настоящее время совпадает с ним совершенно, хотя начало первого цикла китайцы относят к 657 году перед Р. Х., а японцы к 660, общепринятой эпохе первого водворения микад.

Влияние китайской цивилизации, очевидное в Японии на каждом шагу, обнаруживается и во всех механических искусствах; но, как мы уже замечали, японцы ушли во многом далее своих учителей, преобразовывая и практически улучшая переданное. Не отличаясь изобретательностью, гением первоначальных открытий, они удивительно способны перенимать, делать разнообразные приложения и совершенствовать. Можно сказать, что нет ни одного технического ремесла, которое не имело бы у них более или менее замечательного представителя.

Недавно ввели они у себя гравирование на меди и уже оказали в нем такие успехи, которые обещают этому искусству решительную победу над резьбою по дереву, распространенному у них издревле. Они отличные литейщики: их бронзовые вазы, их колокола замечательны по чистоте работы и по богатству украшений, которым недостает, впрочем, перспективы и соразмерности, этих необходимых условий настоящей красоты. Заметим, что колокола делаются по китайски — без языков, и что в них бьют [51] привешенными снаружии горизонтальными деревяшками. Кроме горных заводов для выделки золотых, серебряных, железных и особенно медных руд у них есть оружейные и пушечные заводы. Из рудников и других приисков добываются сверх того свинец, ртуть, киноварь, олово, сера, каменный уголь. Но медь важнейшее из всех горных произведший Японии, и ее одной было бы достаточно для обогащения этого края. Она добывается преимущественно в областях Суруге, Альсанго и Кивнокуни. Киввокунская всех лучше по своей удивительной чистоте и ковкости; альсангская, напротив, до того тверда, что ее обработывают не иначе, как смешав почти на половину с первой. Суругская медь отличается не только ковкостью и чистотой, но сверх того и значительной примесью золота. Желтая медь и реже и дороже красной, по неимению здесь цинковой извести (галмея), которую привозят из Тон-Кина. Вообще японцы искусные практические металлурги. Все путешественники отзываются с большою похвалой о каком-то превосходном металлическом сплаве, сиякхдо, похожем на самую лучшую финифть и употребляемом для украшения поясов, застежек, ларчиков, сабельных рукояток и проч. Истинное совершенство в своем роде представляют их сабельные и кинжальные клинки, нисколько не уступающие знаменитым дамасским и хорасанским. Лучшие из них очень дороги, особенно старинные: хороший старый булат ценится от тысячи рублей серебром и выше. Вывоз этих изделий запрещен, что совершенно согласно с суеверным убеждением японцев, будто божественные предки завещали им в неразлучное наследие превосходный булат и непобедимую храбрость. Японские вазы и японский фарфор, вообще, пользовались одно время и в Европе необыкновенной известностью. Конечно, это было делом моды, и, чуть ли не в одно оправдание своей изменчивости, она старается уверить себя, что нынешний японский фарфор уже далеко не так хорош, как прежний.

На большей частя горных, оружейных, фарфоровых и других заводов употребляют, по видимому, дровяной огонь; однакож, нам положительно известно, что по крайней мере на острове Киусиу с давних нор разработываются каменноугольные копи. Кемфер упоминает о них, около двухсот лет тому назад. Доктор Зибольд осматривал одну из таких разработок в Вукумото и удостоверился, что она производится очень хорошо; верхние слои угля были не свыше нескольких дюймов толщиною, но нижние доходили до нескольких футов. Уголь, по видимому, [52] смолистого качества, и, для употребления, его прежде обращают в кок.

Знаменитый лак и лакированные изделия японцев, по единогласному свидетельству европейских путешественников, превосходят все, что ни есть в этом роде у других народов. Королевский музей в Гаге обладает несколькими образчиками замечательной красоты, но они все еще не дают верного понятия о тех высшего разбора изделиях, которые не продаются иностранцам и исключительно назначаются для украшения домов и дворцов здешней знати. Японский лак есть произведение смолистого деревца уруси-но-ки, то есть «лакового растения» (rhus vernix), которое дает это вещество гораздо лучшего качества, нежели китайское лаковое дерево (augia sinensis). Снятый с деревца, лак требует еще очень долгой и многосложной подготовки. Медленно и как можно ровнее растирают его на медной палитре вместе с избранною краской, да и самое покрывание лаком — работа очень утомительная: наводят не менее пяти слоев один на другой, дают всему этому высохнуть совершенно, и тогда уже полируют камнем или бамбуковым лощилом. Накладные узоры из перламутра, часто подцвеченного снизу, отделываются и полируются так же тщательно, как и все остальное пространство.

Шелковые изделия японцев великолепны в своем роде, особенно те их них, которые, по уверению Кемфера и других, новейших, писателей, приготовляются знатными преступниками, ссылаемыми на лежащий к югу от Ниппона маленький островок Хацидзиосиму. Живя на этом утесистом островке, окруженном такими же другими, ссыльные должны зарабатывать себе пропитание, которое доставляется им из Япония морем. Ткань, выделываемая только для двора и называемая хаци-дзио-кину, состоит вся из шелка диких коконов, водящихся на этом острове. Ткань эта, по словам японской энциклопедии, удивительно прочна и никогда не изменяет своего естественного цвета, но краски никакой не принимает. В Мияко подделывают ее довольно удачно; настоящая же не поступает в продажу и в лавках никогда ее не найдешь. Китайцы и корейцы ознакомили Японию с шелководством в начале IV века нашей эры, и с тех пор оно развелось здесь необыкновенно хорошо. Недавно г. Бонафу представил Парижской Академии Наук «Тайную историю разведения шелковых червей», написанную, в начале нынешнего века, японцем Укаки Морикуни и переведенную доктором Гофманом в Лейдене. В этой любопытной книге коротко и ясно изложены все способы и [53] правила, усвоенные в Япония при разведения шелковых червей и утвержденные вековыми опытами по этой части.

Нет сомнения, что из Катая же перешла в Японию и выделка писчей бумаги, но она достигла здесь гораздо высшей степени развития. Лучшая бумага приготовляется из отпрысков дерева brousaonetia papyrifera, ко-зо или ками-но-ки, по японски. Их срезывают поздней осенью, разваривают в щелоку, потом проветривают на холоду, и, сняв с них тогда кору, сушат ее и берегут для употребления в дело. Когда понадобится обратить ее в бумагу, кору эту мочат трое или четверо суток в воде; соскабливают с нее верхнюю темно-цветную кожицу и отделают годовалую блонь от более тонкого слоя, покрывающего новейшую часть отпрыска. Первая идет на лучшую и самую белую бумагу, из второй приготовляют серую и похуже. Если окажется блонь старше годовалой, ее также отделяют от остальной и делают из нее особый род толстой бумаги. Все эти тщательно очищенные и промытые части варят в процеженном щелоку и мешают толстой палкой до тех пор, пока от малейшего прикосновения пальцем они станут расходиться в клочья и волокна. После этого снова промывают их в большом сите текучей водою, разминая притом руками, чтоб вышла мягкая и нежная жидель, род киселя. Для лучшей бумаги промывка эта повторяется, но уже не в сите, а в холстинном мешке, потому что иначе уйдет с водою и мякоть. Соблюдение надлежащей меры в промывке — дело первой важности: если перемоешь, бумага выйдет белее, но слишком скважиста и будет протекать, а не домоешь — она будет тверда и грубовата. По окончании промывка выкладывают мякоть на прочный и гладкий деревянный стол и размельчают вдосталь деревянным молотом. После этого опускают ее в узкий трубовидный сосуд с клейким настоем сарацынского пшена и какого-то корня орени, и сбалтывают тонким и чистым бамбуком в однородную жидкость надлежащей густоты, а за тем переливают в сосуд гораздо больше и с широким отверстием. Формы, или черпальные сита, делаются не из медной проволоки, как у нас в Европе, а из тонких бамбуковых драниц. Листы, образующиеся на сите по стоке водяных частей мякоти, складывают потом в кучу, отделяя их один от другого бамбуковой линейкой. Каждую кучу накрывают досчатой крышкой, одинаковой величины с бумагою, и кладут на нее тяжести, сначала очень небольшие, чтоб сырые листы не слеглись в одну массу, а потом исподволь усиливают давление, чтобы выжать последние остатки воды. На другой день снимают тяжести и раскладывают [54] листы на длинной шероховатой доске, для просушки на солнце. Такова, по описанию Кемфера, выделка лучших сортов японской бумаги. Но кроме дерева braussonetia papyrifera, которого толстая и жирная кора особенно развивается насчет дряблой и тонкой древесины, в Японии, как и в Китае, употребляют на бумагу еще разные виды бамбуков, размачивая их наперед в пеньку, также волокнистую кору шелковичника и многих других лубяных растений.

После этого довольно подробного обзора мануфактурной промышленности японцев нельзя не остановиться на чудесах их земледелия и садоводства, о которых упоминали мы только вскользь. Искусство и неутомимое прилежание этого народа ни в чем не являются так блистательно, как в тщательной обработке каждого вершка родной земли; не только ни одно поле не лежит впусте, но нет почти такой крутизны, нет такого голого утёса, которые не уступили бы усилиям, досужеству и уменью японского земледельца. За исключением необходимых лесов и дорог, здесь все распахано, расчищено, обращено в пользу. Почва, говоря вообще, от природы не слишком плодоносна, но тщательная обработка, мастерское искусственное удобрение, деятельное и вместе расчетливое орошение полей вызывают у нее самые обильные жатвы. Всего более распространены посевы сарацынского пшена, — как говорят, лучшего в целой Азии. Второе место занимают пшеница и ячмень; но последний употребляется почти только для скотского корма. Поля, засеянные этого рода хлебами, часто успевают дать вторичный сбор каких нибудь овощей или других хозяйственных растений. Хлопчатая бумага и сахарный тростник возделываются в таком объеме, что, по видимому, удовлетворяют вполне всем нуждам внутреннего потребления. Большая часть полевых меж обсажена тутовым деревом, и шелководство составляет одну из самых выгодных отраслей промышленности. Возделка табаку, который занесли сюда португальцы, распространилась по всем областям Японии и постоянно занимает много рук и капиталов. Японцы большие охотники курить, но нюхательный табак у них не в употреблении. В отношения к обширности возделки, значительнейшее место после сарацинского пшена занимает чай, перенесенный из Китая в начале IX столетия. Потребление его здесь достигло с тех пор неслыханных размеров. Кроме огромных насаждений, где ростет это драгоценное деревцо, оно тянется около усадеб в виде живых изгородей, доставляющих любимый напиток и семье хозяина-земледельца и бедным его батракам. Лучшие сорты чаю требуют особых стараний за их [55] возделкою. Насаждения его располагают обыкновенно вдали от жилых мест и, по мере возможности, неблизко от других полей и огородов, чтобы оберечь нежное чайное деревцо от дыма, нечистот и всяких посторонних испарений. Землю под него удобряют между тем перегноем из анчоусов и сельдей, с соком, выжатым из горчичного семени. Чайные насаждение обыкновенно обращены к лучам утреннего солнца и удаются всего лучше по скатам обильно орошаемых холмов. Чтобы дерево росло гуще и давало богатый сбор, по временам подрезывают его верхушки и оставляют его так пять лет, прежде нежели пользоваться его листвою. По мере сбора, отделяют лист, назначенный для чаев высшего сорта, от того, которые идет на низшие, и никогда не срывают за один раз более того количества, какое может просохнуть в тот же день до наступления ночи. Чай сушат двояким способом: сухим и мокрым. Первый состоит в том, что лист, как он есть, прижаривают, без всякой подготовки, на железных противнях, потом высыпают на мат и свертывают каждый листок руками. Во все время этого производства, повторяемого пять или шесть раз, из чая выходит желтоватая влага. В избежание потери этой жидкости, составляющей жизненный сок чая, его сушат иногда мокрым способом, подвергая сначала действию водяных паров, от которых он вянет (Сколько известно из новейших розысканий г-на Форчуна (Fortune), в Китае неупотребителен этот способ.); после этого свертывают его от руки и просушивают окончательно поджариванием на горячем противне. При этом чай сохраняет свой зеленый цвет и гораздо более наркотического свойства. Отсюда доктор Зибольд и многие другие наблюдатели выводят заключение, что и черный и зеленый чаи — произведения одного и того же дерева, разнящиеся только способом просушки. В Китае разность между черным и зеленым чаями делается еще ощутительнее вследствие особенных приправ, какими сдабривают там последний.

Мы говорили о сарацынском пшене, как первенствующем роде хлеба в целом крае; но несколько статистических данных покажут еще лучше все влияние этой ветви земледелия на общественное благосостояние, на количество государственных доходов в на оценку частных богатств в Япония. Туземцы, в своих писцовых книгах, или, пожалуй, статистических ведомостях, распределяют земли, по плодородию, на четыре разряда: на очень плодородные, хорошие, посредственные и негодные. На этом основании, поля сарацынского пшена причисляются к первым [56] разрядам, и все доходы, начиная с императорских, оценяются количеством мерок (сийо) сарацынского пшена, какое они представляют, при чем сто мерок — по нашему более шести с половиною четвериков — ценится слишком в шесть рублей серебром на наши деньги. Сто мерок, или сийо, составляют один кок; поэтому когда хотят определить чей нибудь доход, то говорят: он получает столько-то коков. Так, по свидетельству Зибольда, владетельный князь физенский, на острове Киусиу, получает 357,000 коков, то есть 2,185,000 руб. л. сер. ежегодного дохода, а председатель переводческого приказа в Дезиме 3,500 тэлей (30,000 р. сер.), деньгами, да 1,050 сийо сарацынского пшена, натурой.

Площадь пахатных полей исчисляется на тсийо или матси (Кажется, матси употребительны больше в северных областях, а тсийо — на юге.), которые немножко больше нашей десятины. Каждый год, перед посевом, присяжные межевщики измеряют подготовленные поля. Перед жатвой приступают к новому измерению и при этом определяют вероятный урожай. Заключения межевщиков по глазомеру отличаются, как видно, чрезвычайной точностью. В случае сомнения, приказывают снять хлеб на известном пространстве поля и обмолотить его; по этой частной жатве уже достоверно выводят средний общий урожай. Такие оффицияльные определения необходимы здесь для правильной раскладки как частных, так и казенных повинностей. Землевладелец берет себе шесть десятых сбора чего бы то ни было — сарацынского пшена, хлеба, овощей и т. д.; на долю кортомщика остается четыре десятых. Поселяне, живущие на казенных землях, дают только четыре десятых императорским управляющим, а остальным пользуются сами. Кто первый распашет нетронутый еще участок земли, тому, в течение двух или трех лет, предоставляется сполна вся жатва. Зато, кто оставит поле целый год непаханным, тот теряет право на землю. Таковы общие отношения труда к землевладельчеству, но, конечно, при определении оброчной платы берут в расчет большее или меньшее угодье полей.

При тесной населенности края в обработке каждого вершка земли, о значительном скотоводстве не может быть и речи: оно здесь ограничивается рогатым скотом и лошадьми. Японская лошадь мелка, но при этом очень резва в красива; рогатый скот употребляется только в сельском хозяйстве да под извоз. Как вьючные лошади, так в быки приучены здесь подыматься и [57] опускаться по ступенькам, пробитым по крутизнам многих гор. Разведение овец и коз, завезенных некогда португальцами, не могло распространиться в этом крае.

В садоводстве, как и в других отраслях земледелия, видна здесь на всяком шагу величайшая аналогия с Китаем: та же страсть к растительным уродствам, те же почти приемы, только еще с большей утонченностью, с дальнейшими усовершенствованиями, которые неотъемлемо принадлежат самим японцам. Мы упоминали об искусстве умалять величину растений до игрушечных, часто очень миловидных размеров. Фишер говорит, что он видел ящичек, в два вершка длины и в три четверти вершка ширины, где красовались со всеми признаками полного, здорового развития пихта, бамбук и вишневое дерево, — последнее даже все в цвету. Эта карманная рощица ценилась рублей в шестьсот на наши деньги. В противоположность такому чуду мелкости, Мейлан приводит сливы, покрытые цветом в четыре большие розы величиной; он же упоминает о пудовой редьке, и при этом положительно говорит, что редька в пятнадцать фунтов — вещь очень обыкновенная. Головнин подробно описывает гигантскую двухаршинную редьку и разнообразное употребление ее в Японии. Зибольд рассказывает об огромном белокопытнике (lussilago gigantea), который, в садах, дает лист около полутора аршина длиною; в другом месте он упоминает о пихте, вырощенной искусственно до изумительных размеров. Тунберг видел в Одеваре, неподалеку от Едо, сосну, которой горизонтальные ветви расходились на двадцать шагов во все стороны и, подпертые жердями, составляли живую башнеобразную кровлю над большой беседкой.

Чтоб довершить картину промышленной деятельности японского народа, нам остается сказать несколько слов о судоходстве. Стесняемые строгим положительным законом в плаваниях по чужедальным морам, японцы тем прилежнее занялись внутренним и прибрежным судоходством, которые, благодаря множеству заливов, приморских портов, речных пристаней и каналов, представляют здесь гораздо более удобств для торговли, чем сухопутные сообщения, как, впрочем, ни превосходно в своем роде устройство здешних дорог. Естественные наклонности этого островского народа должны были рано привести его к значительному развитию торгового и военного мореплаванья, и достоверно, что уже во втором веке по Р. X. у японцев был такой флот, с которым они могли предпринять сильную высадку в Корею и завоевать [58] большую часть этой страны. Сколько можно судить по изображениям древних судов на храмовых картинах, они строилась едва ли не по образцу корейских; нынешние же совсем не таковы; они мало похожи и на китайские, а на европейские еще меньше; вообще, постройка их такого рода, что, без явной опасности, они никак не могут пускаться в далекие моря, а это вполне согласуется с законами, которые строго воспрещают японцам покидать свой край, и того из них, кто будет выброшен на чужой берег, подвергают томительному надзору или вечному заключению. Трудно решить, к какому именно времени относятся начало этих мер, но мы знаем, что окончательное их водворение совпадает с избиением христиан в XVII веке.

Японские суда строятся из кедра, пихты и камфорного дерева; гораздо реже — из сосны, вяза и других пород. Киль у этих судов едва приметный, корма открытая, а нос оканчивается гальюном. Речные суда без гальюна, с плоской палубой и с боками, которые сходятся чуть не под прямым углом. Они тяжелы и не так красивы, как мореходные, да и содержатся не так чисто, за исключением разве тех, которые назначены для прогулок. Все или почти все они одномачтовые и однопарусные. Гвозди и весь металлический прибор медные; веревки и канаты пеньковые или из листовых волокон метловидной пальмы (chamaerops excelsa). Паруса на больших судах из бумажного холста, на мелких — из матов; на первых якоря железные, о четырех лапах, — на вторых, вместо якорей, деревянные дреки, погружаемые на дно с камнем. Купеческие корабли бывают от сорока пяти до ста футов в длину и до двадцати слишком в ширину; большие подымают до полутораста тонн груза. Военные и купеческие суда, поддерживающие власть и торговые связи Япония в зависящих от нее островах к северу и к югу от Японского архипелага, приспособляются в своей постройке к этим относительно дальним плаваньям. Китоловные суда, которые видел здесь Зибольд, устраняют всякое сомнение насчет того, что японцы действительно производят этот промысл. Главные корабельные верфи находятся в Оосаке, Сакаи и Фиого; кроме этих торговых пристаней, к числу важнейших должно отнести Исиномаки и Авомори на севере, Едо — на востоке, Симовосеки и Нагазаки — на юге. Во всех приморских портах есть таможни, а в больших торговых городах таможенные дозорщики и смотрители судоходства, строго наблюдающие за привозом и вывозом товаров. Всего более судов приходит в Оосаку. Этот первый по торговле город Японии лежат при устье Иодо-гавы, которое, соединяясь с [59] проходом Линдсхота, между Ниппоном и Сикокфом, образует здесь довольно значительную губу. Однакожь, большие суда, по мелководью, не доходят до Оосаки; едва ли не останавливаются они в Сакаи, лежащем в той же губе, но гораздо ближе к морю. Из Мияко в Оосаку спускаются по Иодо-гаве в одни сутки. Эта благодетельная для Японии река, вытекающая из большого озера Оми, чрезвычайно облегчает все внутренние обороты Ниппона, соединяя с среточием торговля, Оосакою, области Оми, Ямасиро, Каватси, Танбу и Игу. С другой стороны, реки Сумида-гава и Нага-гава, с их бесчисленными рукавами и каналами, обеспечивают продовольствие громадной столицы Едо, а плоты и паромы, снующие на разных небольших речках, поддерживают движение народных масс и в свою очередь содействуют оживлению промышленности.

Благодаря этим удобствам, разнообразию естественных произведений Японии и особенно деятельности и досужеству ее жителей, внутренняя торговля достигла здесь истинно удивительных размеров. Дороги, как мы видели, поддерживаются в самом лучшем состояния; почты для частной переписки устроены также хорошо. Главное почтовое управление находится в Оосаке; оттуда, 7, 17 и 27 чисел каждого месяца, почта отправляется в Нагазаки, а 8, 18 и 28 — в Иедо и Мияко, которые в свою очередь имеют постоянные сообщения со всеми главными городами, где живут наместники и князья. Кроме того Оосака и Мияко пересылаются между собой ежедневно. Письма упаковывают в клеенку, и скороход, неся этот пак на шесте, бежит, с особенным криком, до ближайшей станции, где мгновенно сменяет его другой почтарь. В случае отправок особенной важности, посылают по два таких скорохода, называемых по японски фи-кияк, — буквально — «крылатая нога». При встрече с «крылатою ногой», первейший князь Империи, со всем своим поездом, почтительно дает ему дорогу. Кроме этих правильных почт, всегда можно посылать нарочных, за которых плата бывает неодинакова, смотря по времени и по погоде. Из Оосаки в Нагазаки платится от 50 до 100 р. сер. Всего чаще прибегают к этому оосакские купцы, особенно по торговле сарацынским пшеном и сушеной рыбой, которая подает повод к таким же проделкам и спекуляциям, как игра биржевыми фондами в западной Европе. Когда нужно сообщить очень важную новость в самое короткое время, зажигают в виде сигналов огни на возвышениях, а иногда пускают ракеты. Последние употребительны для этой цели в Китае и в Японии, как уверяют, с незапамятных времен. [60]

Перейдем теперь к общественному устройству Японии, представляющему в свою очередь неменее любопытных особенностей; но наперед рассмотрим те религиозные понятия и те исторические данные, которые лежат в основе государственного порядка этого края.

У первобытных японцев существовало богослужение особого рода, которое, как исконное предание родной старины, более или менее чтится и сохраняется до сего времени, начиная от хижины земледельца до чертогов микада. Несмотря на многовековое соприкосновение и даже некоторое слияние с буддизмом, эта коренная народная религия резко отличается у японских ученых от всякой посторонней примеси. Только в позднейшее время, при распространении китайской образованности, получила она название синто, что значит «путь или учение духов» и очевидно взято с китайского шин-тау; настоящее же японское имя этой веры есть, по уверению Зибольда, ками-но-митси, которое, впрочем, имеет тот же самый смысл. Отсутствие священных книг и вообще всяких писанных преданий породило современем между самими японцами большие разногласия касательно многих теогонических и космогонических вопросов и тем самым облегчило доступ буддизму и философии Конфуция, которые сначала приобрели здесь право гражданства на ряду с верой синто, а потом нечувствительно распространили свое влияние и на нее.

По учению этой веры, верховный дух, возникший из хаоса, амено-минака-нусино-ками, водворился на крайней высоте небес и успокоился в своем величии, недоступный никаким заботам. Потом явились два духа с творческою силою, и началось небесное мироздание; но земля оставалась еще в хаосе. В течение бесконечного ряда веков мир управлялся последовательно семью «небесными» духами. Последний из них Иза-на-гино-микото был первый, вступивший в брак, и ему-то обязана земля своим существованием. Он сказал однажды жене своей Иза-на-мино-микото: «Надо же быть где нибудь обитаемой земле: поищем ее в водах, кипящих внизу под нами». Он погрузил в воду копье, осыпанное дорогими камнями, и когда вынул его, то скатившиеся с нею капли сгустились и образовали остров Онок-оро-симу, величайший из осьми, составивших потом «весь мир», то есть Японию. Вслед за тем Иза-на-гино-микото вызвал к бытию восемь миллионов духов, сотворил «десять тысяч (то есть тьму) вещей» и управление всем этим поручил любимому своему детищу, дочери, богине солнца, известной под именем: китайским — [61] тен-сийо-дай-син, т чисто японским — ама-терасу-оо-ками, то есть «великий дух вёдра или небесного прояснения». После ее владычества, продолжавшегося только двести пятьдесят тысяч лет, правили миром один за другим четыре, уже «земные», духа. Властвование их длилось 2,091,042 года; наконец последний из них вступил в брак с смертной женщиной и оставил на земле смертного же сына по имени Зин-мо-тен-ву, от которого непосредственно и ведут свой род микады, верховные императоры Японии.

Хотя все исчисленные нами духи составляют необходимое звено в мифологии синтуитов, ни один из них, за исключением богини Тен-сийо-дай-син, не служит предметом поклонения, да и эта великая покровительница Японии ставится так неизмеримо высоко, что хотя ей и строят храмы, но молитвы воссылают не иначе, как чрез подвластных ей духов, камиев, и в том числе чрез потомка ее, микадо. Камии разделяются на высших и низших: к разряду первых принадлежат духи от рождения, и число их простирается до четырехсот девяноста двух; вторые суть люди, включенные в сонм духов по смерти или заживо; их насчитывают до двух тысяч шестисот сорока, но число их постоянно возростает, приумножаясь не только самими микадами, но и теми избранными, кого верховный владыка удостоивает этой чести.

Первобытные, коренные синтуиты, составляющие теперь особую немногочисленную секту, юриц, считают идолов за преступное нововведение; но большинство последователей синто, хотя и не поклоняется идолам камиев в собственном смысле слова, однако же сберегает их в особых отделениях храмов вместе с другими драгоценностями, а в известные праздники и выносит их напоказ. Тут видно уже влияние буддизма, укоренившееся до того, что сам микадо разделяет веру большинства японцев, которая, в противоположность древней религии, называется риобу-синто, буквально — «двустороннее служение духам», и действительно носит на себе характер двойственности. Каждый храм посвящен какому нибудь камию особенно; но вы не найдете в нем ничего кроме зеркала, кагами, эмблемы всеведения, всеобличения, да несколько лоскутков белой бумаги, гохей, прикрепленных к столбикам из жизненного дерева (lignum vitae, по японски — гиноки) и знаменующих присутствие самого божества. Гохей — необходимая принадлежность не только общественных храмов, но и каждой домашней молельни, где японец, каждое утро и вечер, воссылает молитвы к великому духу Тен-сийо-дай-син, через [62] посредство кямиев-ходатаев. По обеим сторонам молельни ставится горшки с зелеными ветвями дерева сакаки или мирт или, наконец, пихты; далее — две лампадки, чашка чаю и несколько посудин саки.

Большие храмы строятся из кипариса, маленькие — из жизненного дерева; они почитаются жилищами камиев на земле, а потому и те другие называются чертогами, по японски мия. Это же имя прилагается еще к жилищу духовного императора, тогда как дворцы светского государя, кубо, и вообще всех вельмож называются го-тен, но отнюдь не мия. К большим храмам, которые с окружающими их малыми молельнями и жилищами духовенства разростаются часто в обширные обители, ведут отдельно стоящие, торжественные ворота, замечательные особого рода японской колоннадой, тори-и, что значит собственно — «жилище птиц». Перед храмами камиев стоят, в виде стражей, по две собаки, а перед храмом богини Тен-сийо-дай-син — два всегдашние ее вожатая, фантастические сару-тагико. Во время народных праздников, которых здесь много, эти два чудища всегда предшествуют процессии, совершаемой в честь великого божества. Одно из них, называемое Гино-оо, почитается гением-хранителем от пожаров, другое — Мицу-оо — от наводнений. При частых пожарах от молнии и почти так же частых разливах горных рек, оба подручника богини солнца пользуются большими почестями и приношениями. Уверяют, что не только эти фантастические существа, но и некоторые животные включены в число ходатаев пред божеством за услуги, некогда оказанные ими камиям.

Синтуиты имеют понятие о бессмертии души, о вечной награде или каре в будущей жизни: местом праведных на том свете будет, по их мнению, такаманахара, то есть наднебесное поле, а местом муки для злых — не-но-куни, страна корня, преисподняя; небесные судьи решают грядущую участь усопшего. Для достижения счастия на земле и блаженства на небе вера синто предписывает исполнение следующих пяти обязанностей: во первых, хранение чистого огня, эмблемы всякой чистоты и орудия очищения; за тем, соблюдение чистоты душевной, то есть всегдашней покорности закону и требованиям разума, и чистоты телесной, или воздержания от всего, что может осквернить; в третьих, соблюдение праздников; в четвертых, хождение на богомолья, и, в пятых, поклонение камиям, и в храмах и у себя дома.

Синтуит впадает в нечистоту или скверну различными путями: общением с нечистым человеком, слушанием злостных, [63] срамных или грубых речей, употреблением известных явст, особенно мяса полезных животных, и прикосновением к крови или трупу. Так, например, рабочий, поранивший себя при постройке храма, отсылается как нечистый; бывали даже случаи, что священное здание разбиралось в таком случае до основания и строилось потом вновь. Скверна бывает более или менее значительна, то есть остается на более или менее долгое время, смотря по ее происхождению; всех продолжительнее та, которая происходит от смерти близкого родственника. Вовремя нечистоты возбраняется доступ в храм и большая часть религиозных действий; кроме того, должно при этом закрывать голову, чтоб прикосновением к ней не осквернялись лучи солнца. Для возвращения к чистоте недостаточно истечение назначенного срока: необходимо выдержать искус очищения, состоящий преимущественно в уединении, посте, молитве и прилежном чтении назидательных книг. Так как мы упомянули о соблюдении праздников, то кстати заметим, что они разделяются у японцев на малые, средние и большие. К разряду малых принадлежат первое число, потом новолунный и полнолунный дни каждого месяца; тогда утро посвящается исполнению религиозных обязанностей, а остальная часть дня — выездам и приему посещений. Средние праздники торжествуются в честь различных божеств; но сюда же причисляются и два дня в году, назначенные для расплат и расчетов, а также праздник симотсуки-цугонтси, в который пятилетним детям начинают отращивать волосы, а семилетних одевать в парадное платье. К числу больших праздников, называемых вообще секф, относятся: новолетие, праздник кукол или персиков, праздник звезд, праздник фонарей и светочей. Новолетие, или новый год, начинается, как и у нас, поздравительными посещениями, при чем дарят опахала, на которых, в знак благоденствия или нового счастья, наклеен ломтик высушенной внутренности раковины аваби. После этого собираются пировать к знатнейшим из родных. Поздравления продолжаются еще три дня, а пирушки и взаимные угощения целый месяц, который поэтому и прозван «дружественным» — мотсуки. Каждый в это время наряжается как можно лучше, и даже иной бедный работник норовит призанять где нибудь саблишку, чтоб пощеголять хоть несколько часов. Только немногие присоединяют ко всему этому посещение храмов и молитвы. Праздник кукол или персиков, сангватс-саниц, торжествуется, в честь богини Бенселтен, в третий день третьего месяца; это праздник весны, и его проводят в увеселениях и пирушках среди [64] зелени, чтоб богиня даровала счастье молодым девицам. Праздник звезд, сичигватс-ванука, бывает в седьмой день седьмого месяца; тут молодые люди пишут (или переписывают?) стихи к звездам и выставляют их напоказ на длинных бамбуках, как опыты своих школьных успехов. В этот же день приходится память небесного бракосочетания какого-то Иекая и жены его Танабатты, которых постоянно разлучает небесная река Амено-гава, то есть, по нашему, млечный путь, и которые могут сойтись только в ночь этого праздника. Замечают, что если они действительно сойдутся, то есть если в эту ночь не выпадет ни капли дождя, то год будет дорогой, а в противном случае дешевый: чтоб удостовериться в этом, японцы не ложатся спать вплоть до утра. Праздник фонарей и светочей, бонго, посвящен умершим: в девятый день девятого месяца японцы посещают могилы своих близких, зажигают на каждой из них разноцветный фонарь и ставят подле него, в ящике, чай и разное печенье, вместе с именем умершего, полагая, что в два часа утра душа его придет воспользоваться приготовленною пищею. Подобные же запасы пускают они в соломенных бочонках по рекам, для утопленников, которых бывает здесь очень много.

Кроме этих общих праздников, торжествуемых во всей Японии, есть еще праздники местные, матсури, справляемые в честь духов-покровителей известного города или места. Храм такого камия украшается в этот день множеством знамен и флагов. Люди всех сословий толпами идут туда, в нарядном платье, для совершения молитв и приношений. Религиозное торжество состоит в том, что идол камия, вместе с лучшими украшениями храма, помещается в некоторого рода переносную часовню, великолепно лакированную и раззолоченную, и часовня эта носится храмослужителями в процессии по всем городским улицам, сопровождаемая главными жрецами в норимонах и верхом на лошадях, а иногда и отрядом конницы, командируемым от начальства. Часовню, со всеми ее драгоценностями, ставят потом под соломенный навес, устроенный на одной из главных городских площадей и окруженный ширмами со всех сторон, кроме той, где остановилась процессия и откуда смотрят на нее, с благоговейным удивлением, толпы народа. Навес делается нарочно самой жалкой наружности, в память тех убогих построек, которые служили убежищем предкам японцев. Вообще эти праздника полны исторических воспоминаний. Вслед за чисто религиозным торжеством наступает ряд потех и [65] увеселительных зрелищ, в которых одна местность или одна часть города соревнует с драгою, так как издержки падают на каждую поочереди. Фишер описывает один из таких праздников в Нагазаки следующим образом. Сначала является огромный балдахин, навешенный на обруче; его несет, на длинном бамбуке, человек, у которого из под балдахина видны только ноги; самый балдахин весь вышит и верхняя часть его покрыта эмблематическими изображениями, из которых иные напоминают простоту нравов и добродетели древних японцев, иные относятся к знаменитым людям, как мужчинам, так и женщинам, иные представляют птиц или четвероногих, свойственных той или другой местности, другие, наконец, знаменуют уважаемые в том крае занятия или намекают на благосостояние той части города, даже той улицы, которая потратилась на праздник. За балдахином многочисленный хор музыкантов с оттоною, или городским приставом, в голове. Далее целая толпа детей, представляющих какой нибудь поход или военный подвиг одного из полубожественных микад. Эта часть праздника истинно великолепна: богатство и верность одежд, необыкновенный порядок, царствующий в этом торжественном шествии, где вслед за государем представлены все главные лица его двора в самом блистательном вооружении или наряде, — все это так хорошо, что превосходит всякое ожидание. Несколько маленьких паланкинов и при них слуг сопровождают это шествие, чтобы, в случае надобности, подсаживать усталых малюток. После этого начинается театральное представление. В одну минуту, на нескольких скамьях, одинаковой длины и ширины, устроивают маленький театр с помощию ширм и декораций, и комическая труппа, сменившая историческую процессию, разыгрывает выбранную на этот случай маленькую пьеску, которая продолжается не более четверти часа. В этих представлениях на скорую руку дети-актеры обнаруживают много чувства и большую живость в телодвижениях и в разговоре. Хор музыки, состоящий из самишенов, или трехструнных гитар, в других инструментов, постоянно подыгрывает и придает им жару. По окончании пьесы, эта процессия, замыкаемая множеством музыкантов и толпою родителей и знакомых тех малюток, которые участвовали в представлении, уступает место другой. В течение дня сменяется таким образом не менее десяти или двенадцати процессий, и все это в таком порядке в с такой правильностью, что, несмотря на страшное стечение народа, незаметно ни малейшего [66] замешательства и несчастные случаи очень редки. Откуда бы ни шла процессия, она должна направиться к навесу с часовнею, где вокруг всей площади устроены для удобства зрителей места, с особым отделением для начальства; после этого труппы музыкантов, актеров и проч. расходятся по другим частям города и праздник длится таким образом до поздней ночи. В следующие дни та же история; но особенно важными считаются первый и третий дни праздника, когда уже никто не занимается делами. Тут и беднейший работник рядится по мере сил как господин. Домы украшаются внутри лучшими коврами и ширмами, снаружи — занавесами и шатрами, под которыми веселый круг гостей есть, пьет и тешится, при звуках музыки, с утра до поздней ночи. То же веселье, соединенное с таким же удивительным порядком, заметно здесь и во всех других общественных торжествах; японский народ верит, что лучшее средство умилостивить богов — не докучать им беспрестанными просьбами и сетованиями, а напротив, веселиться перед лицом их в том убеждении, что им самим приятны невинные удовольствия людей. Такое явление тем более замечательно, что в древнейшую эпоху богослужение японцев представляло некоторые очень мрачные черты; между прочим водилось у них приношение людей в жертву, при чем жребий падал иногда на дорогих сердцу членов семьи, — на девственных дочерей, отличавшихся необыкновенной красотою.

Есть храмы, особенно посещаемые в известные праздники. Богомолец идет туда в нарядном платье, умывает руки риз особого сосуда с водой, стоящего при входе; потом становится на колени в предсении, под зарешеченным окном, и сквозь него смотрит в зеркало, кагами; после этого он творит молитвы с приношением сарацынского пшена, плодов, чаю, саки и тому подобного, а по окончании молитв опускает сколько нибудь денег в кружку и удаляется. Эти деньги, равно как и приношения натурой, идут на содержание храмослужителей, или жрецов, по японски — ками-нуси, то есть, буквально, «гостей, или нахлебников камия». Жрецы живут при храмах в особых домах, где, впрочем, и сами усердно принимают заезжих и странников. Ками-нуси не столько жрецы, сколько блюстители храмов, потому что обыкновенно не вмешиваются в молитвы прихожан и не совершают для них богослужения; они свободно вступают в брак, но и жены их отправляют в известных случаях обязанности храмослужительниц, по особому установленному для них обряду. [67] Начитывают до двадцати двух храмов, или святых мест, куда синтуиты ходят на богомолье. Из них особенно знаменит Нан-коо, то есть «внутренний храм», называемый также Дай-син-коо, или «храм великого духа» (богини-солнца), в области Изие, в округе Ватарабе. Он основан, как гласит сомнительное предание, за четыре года до Р. X. Это простое, без всяких украшений, здание окружено семью другими храмами, посвященными разным божествам; сверх того вблизи находятся двадцать четыре молельни или жертвенника, для совершений молитв и приношений многим духам-покровителям. В том же округе, на горе Нуки-ноко-име, лежат так называемый «внешний храм», Ге-коо, или Ге-дай-син-коо. Здесь поклоняются божеству Тойо-ке-о-дай-син, почитаемому за создателя земли и неба и вместе особенного покровителя микад; потому-то царствующий микадо в совершает здесь свои молитвы и приношения. При торжественном воцарение каждого микада, измеряют бамбуковой тростью его рост и хранят здесь эту трость до самой его смерти, после чего переносят ее в храм Нан-коо. Эти бамбуковые мерки усопших микад почитаются тоже за камиев. В Ге-коо хранятся соломенная шляпа, капа, или дождевой плащ, и лопатки — эмблемы земледелия, которое занимает в Японии первое место после военного дела. Предметы эти помещены за белым занавесом, и простой народ убежден, что это изображения богов. Ге-коо, по преданию, построен также до Р. X.; он окружен четырьмя другими храмами, из которых один посвящен земле, другой ветру, третий луне, а четвертый неизвестно какому камию. По соседству от этого храма сооружено шестнадцать молелен и жертвенников, да несколько далее еще восемь. Вообще вся область Изие наполнена храмами, молельнями, жертвенниками и недаром слывет она у японцев «священною землею» — сиодо. Сходить на богомолье в Изие хоть один раз в жизни непременно обязан каждый японец, будь он синтуит или буддист: из последних одни только бонзы (духовные лица) освобождены от этой повинности. Люди набожные повторяют это путешествие ежегодно и притом усерднейшие из них пешком, неся с собой только рогожу вместо постели, да деревянный ковш для мытья. Светский властитель, сиогун, и некоторые из первейших князей Империи, в избежание огромных издержек, сопряженных здесь с путешествиями знати, испросили у микад разрешение отправлять за себя в Изие подставных богомольцев.

Едва ли нужно говорить, что никакой нечистый человек не может пускаться в это путешествие, и что во все продолжение его [68] должно избегать всякого повода к нечистоте; кажется, это и есть главная причина, почему буддистское духовенство не участвует в хождениях к святыням синтуитов: бонзы, вследствие обязанностей, отправляемых ими при умирающих и умерших, находятся, по мнению большинства японцев, в постоянной нечистоте. Что касается до богомолья в Изие, то и сами чистые приготовляются к нему еще особенным очищением. Чтобы в отсутствие богомольца дом его не осквернился какой нибудь нечистотой, он отмечается на дверях лоскутком белой бумаги. По совершении установленных обрядов и молитв, богомолец получает от храмослужителя, который руководил его в этом, грехоотпускную грамоту, оо-хараки, которую он торжественно приносят домой и хранит там на видном месте. Так как этой грамотой отпускаются только старые грехи, то необходимо повторять от времени до времени хождение на богомолье, чтобы на случай смерти иметь всегда недавний отпуск.

В числе жриц одного из храмов области Изие находится обыкновенно дочь царствующего микада. В той же области, в храме Нико, где погребен родоначальник нынешней династии сиогунов, Гонген, место великого жреца занимает один из сыновей микада; по словам Титсинга, его можно назвать верховным жрецом всей Японии. Другой сын микада отправляет ту же почетную должность в храме Уйе-но в Едо. Этих духовных князей обоих называют мия-сама, то есть «храмовыми господами», а собственных имен их произносить не дозволяется.

Кроме обыкновенных храмослужителей, ками-нуси, у синтуитов есть два духовные ордена слепых. Один из них, называемый бусатс-сато, как уверяют, снискивает себе пропитание музыкой и составляет даже обыкновенные театральные оркестры. Учреждение его относят к глубокой древности и говорят, что он основан Сенмимаром, младшим сыном одного из микад, удивительным красавцем, в память того, что несчастный юноша ослеп, оплакивая смерть одной княжеской дочери, такой же красавицы, как и он сам. Спустя два века после того, в конце XII столетия, первый сиогун Иоритомо разбил на голову и умертвил своего противника, мятежного князя Феки, взяв в плен его полководца Какекиго. Пленник пользовался такой славою в Японии, что сам победитель, желая снискать его дружбу, осыпал его милостями и наконец предложил ему свободу.

«Не могу любить убийцу моего государя! — отвечал Какекиго — чувствую, что обязан тебе благодарностью, но не могу видеть [69] тебя без желания отмстить смертию за смерть князя Феки. Лучшее средство уберечься от такой неблагодарности — это не видать тебя вовсе».

При этих словах он вырвал себе глаза и поднес их «на блюде» Иоритому. Изумленный сиогун освободил его немедленно, а Какекиго обрек себя отшельничеству и учредил второй орден слепых, под названием Феки-сато. Начальники обоих этих орденов живут в Мияко.

До сих пор мы говорили о вере синто, лежащей в основании всего государственного устройства Японии; но рядом с нею и притом с весьма давних пор существует здесь другая религия, именно: буддизм, по японски — будздо.

Буддизм не имеет притязаний ни на древность, ни на космогоническое достоинство первобытной веры; здесь, как и в других странах Востока, он является в виде преобразования. От настоящего его основателя осталось лишь одно учение, передаваемое из века в век множеством будд, или мудрецов, обоготворенных за их духовные подвиги, что не исключает, однакожь, веры в одного исторического Будду, который считается главным проповедником и распространителем этого учения. Земной Будда, обыкновенно называемый Сакья-муни или Сакья-син’а, а в Японии Сьяка, не приурочен ни к месту, ни ко времена: одни полагают его родиною северную Индию, другие остров Цейлон; одни возводят эпоху его деятельности слишком за 3,000 лет до Р. X., другие только за 543 года; вообще древность показаний убывает по мере приближения к югу Азии. Как бы то ни было, последователи Будды убеждены в том, что по кончине своей он являлся в лице некоторых избранных учителей, которые были обоготворены подобно ему, с подчинением, однакожь, верховному божеству Будде Амиде, то есть Будде избавителю, милосердному, помощнику. В нынешнем своем общенародном виде буддизм есть чистое идолослужение, и этим он уже разнится от веры синто; но главные его отличия — это, во первых, догмат о переселении душ, откуда вытекает запрещение убивать животных и особенный взгляд на будущую жизнь, то есть понятие о блаженстве, как поглощении человека верховной сущностью, и о каре, как продолжении личной жизни чрез обновление ее в образах других людей или скотов (Так омываемое переселение душ.), а во вторых, установление священства, как особого сословия, обреченного на всегдашнее безбрачие. [70]

Несмотря на эти довольно существенные разности, буддизм, после долгих тщетных попыток, успел наконец водвориться в здешнем крае. В 552 году по Р. X. явился при дворе микада первый идол и распространялось несколько буддистских книг; но только в 579 году одному бонзу из Кореи удалось ловко отстранить все возражения и даже воспользоваться народными предрассудками японцев для водворения у них буддизма. Он представил богиню Тен-сийо-дай-син проявлением Амиды или Будду — проявлением этой богини, а в маленьком внуке царствующего микада признал олицетворение одного из духов-покровителей Империи. Этот лестный отзыв доставил ему место главного воспитателя молодого князя, который впоследствии основал несколько буддистских храмов и умер бонзом при одном из них. Влияние буддизма распространилось вскоре на первобытную веру синто и породило то «двустороннее служение камиям» — риобу-синто, о котором мы уже имели случай говорить. В настоящее время и самый буддизм является здесь в двояком виде: как высокое мистическое учение — для людей образованных, и как грубое идолопоклонство — для толпы. Сверх того существует множество сект, отчасти составляющих переходные звенья между синто и буддизмом, отчасти исключительно буддистских, занесенных из Китая. Самая просвещенная и многочисленная из них есть секта икко-сиу, основанная в XIII столетии одним знатным японским бонзом. Храмослужители этой секты и члены буддистского духовного ордена «Горных Ратников» — ямабоси, в противоположность другим своим собратиям, свободно вступают и брак в едят мясо животных. Храмы икко-сиутов и богослужение их отличаются строгою простотой. Они поклоняются Амиде, по японски — Кубон-но-миде, то есть «Амиде в новом образе», устраняя всякие таинственные обряды и символы. Зибольд очень хвалит икко-сиу и говорит, что это единственная из всех буддистских сект, которая пользуется уважением у образованной части народа, и, что очень замечательно, единственная, которая в тоже время принята полудикими айнами на острове Езо. Что касается до «Горных Ратников или Подвижников», о них знаем мы только то, что они отшельничают в горах, умерщвляют плоть аскетическими упражнениями и занимаются изучением разных сокровенных знаний, каковы гаданье по звездам и по рукам, ворожба и тому подобное. Их жены и дочери составляют многочисленный орден нищенствующих сестер.

Все почти описатели Японии упоминают еще об одной религии, [71] будто бы существующей здесь на ряду и синто и буддизмом, и называют ее сиунто, то есть «учение или путь мудрецов». Но это вовсе не религия, а просто система нравственности известного китайского философа Конфуция, которая, не касаясь ни мифологии, ни религиозных обрядов, совместна с какою хотите верою или толком, хотя, конечно, может иметь на них сильное косвенное влияние. Так введение сиунто в Японию сопровождалось ослаблением веры и в первобытную мифологию и в грубую сторону буддизма, представляющую, как мы сказали, чистое идолослужение. Этою внешней стороной буддизм сильно распространен в низших классах японского общества, тогда как высшие классы, и особенно все, кто поумнее, будучи сиунтуитами в душе, исповедуют и уважают веру синто, но явно презирают буддизм; буддисты же, в свою очередь, держатся синто, как коренного обычного закона, чтимого и в высших сословиях. Поэтому доктор Бургер справедливо говорит, что синто, более или менее видоизмененное «учением мудрецов», составляет теперь настоящую религию огромного большинства японцев, а буддизм держится только благодаря сильной опоре, оказываемой ему, из политических видов, правительством. Нельзя не заметить, однакожь, что много способствует этому и распространенный между синтуитами обычай обращаться к буддистским жрецам для совершения погребальных обрядов, которых чуждаются служители храмов синто, в избежание «нечистоты». Самих микад хоронят со всеми буддистскими обрядами при храме Даи-Будса, то есть великого Будды, неподалеку от императорского двора, даири. Этот храм, подробно описанный Кемфером и Тунбергом, удивлял как их, так и новейших европейских путешественников, своей обширностью и особенно громадностью золоченого идола, у которого на ладони — говорит Кемфер — уместилось бы свободно три мата. Вообще, буддистские храмы и больше и великолепнее синтуитских, от которых отличаются и самым названием — тера: последние, как мы видели, называются мия.

Тонкое чувство красот природы, свойственное японцам вообще, ни в чем не обнаруживается так осязательно, как в выборе самых живописных местоположений для храмов. Они строятся на горах или возвышениях и всегда окружены садом, откуда представляется великолепный вид. Эти сады служат обыкновенным местом прогулки для окрестных жителей и для приезжих, которые часто останавливаются в храмовых зданиях; там есть и запасные залы, отдаваемые жрецами для пиров по случаю [72] больших праздников. Есть до шестидесяти таких храмов около одного Нагазаки; все они, как синтуитские, так и буддистские, отличаются здесь величайшей простотой и имеют вид обыкновенных домов, окруженных со всех сторон открытой галлереей. Великолепнейшие храмы находится в столице микад, Мияко.

Текст воспроизведен по изданию: Япония и японцы // Современник, № 10. 1852

© текст - Корш Е. В. 1852
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1852

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info