-

КОРНИЛОВ А.

ИЗ ЯПОНИИ

(Получено в Москве через Гонг-Конг и Париж 3 июля ст. ст.)

Хакодади, марта 7, 1859 г.

Русские журналы и газеты часто говорят о театрах, балах, иногда о торжественных обедах. Да позволит же русская публика и нам, временным Японцам, подать весточку о том, как горсть Русских приютилась в далекой Японии, как, несмотря на бедность средств, старалась провести зиму весело, [44] старалась забыть, что она заброшена на крайний Восток, окружена Японцами, которые не умеют ни танцовать, ни слушать музыку, не умеют даже есть порядочно. Но какие же общественные удовольствия, спросят меня, там, где нет дам? ведь Японок нельзя же назвать дамами... В том-то и дело, что в нашем консульстве в Хакодади есть две дамы, которым, разумеется, мы и обязаны всеми удовольствиями и лучшими воспоминаниями нынешней зимовки в Японии. Они принимали горячее участие во всех наших затеях, они желали заставить молодежь, хоть изредка, забывать заботы о службе, родине, родных и всех тех, воспоминания о которых так часто тревожили нас в полуторагодичном странствии по океанам.

В первое время, по приходе наших двух маленьких судов в Хакодади, мы решительно не рассчитывали на удовольствия. Впечатление, произведенное на нас городом и Японцами, никак не совпадало с мыслию о чем-либо могущем хоть несколько разнообразить морскую жизнь. Мы уже приготовились сидеть на своих клиперах, заниматься делом, мечтать и в сотый раз перечитывать старые письма из России; разговоров почти не предвиделось... О чем могут говорить люди, прожившие полтора года в одной комнате? Расказывать былое?... но ведь все мои сослуживцы давно уже знают, как звали моего дедушку, сколько у меня тетушек, кузин, которая из них всех лучше, и т. д. Меняться впечатлениями?... но для этого нужно иметь их. У Японцев есть, пожалуй, летом и театры, есть гостиницы и дома, в которых они собираются веселиться, иногда даже с своими семействами, но дело в том, что туда иностранца не пустят; а если и удастся вам забраться как-нибудь туда, то Японцы перестанут веселиться и займутся вашими часами, костюмом и в особенности сапогами, которые их всего более интересуют. В этих собраниях Японцы немножко едят, немножко пьют, беспрестанно курят свой прекрасный табак из микроскопических медных трубок, и весело посмеиваются, глядя, как молодые девушка пляшут и поют перед ними. Девушек на эти вечера матери начинают водить едва не с малолетства: здесь они учатся манерам, светскости, набираются ума-разума, и в последствии здесь же находят женихов... Матери и вообще замужние женщины, которых узнаешь по выкрашенным черною краской зубам, могут тут присутствовать разве только в качестве прислужниц или нянек. Во внутреннюю жизнь Японцев тоже проникнуть нельзя. Вы познакомились, например, с каким-либо чиновником на улице, ему понравилось ваше ласковое, [45] бесцеремонное обращение, любопытство тоже сильно подстрекает его, вот он приедет, разумеется с губернаторского позволения, в гости к вам на клипер; но попытайтесь отдать ему визит... никакие убеждения, никакие подарки не заставят его согласиться на это. Он и рад бы, может быть, да начальства боится, которое за такое преступление, вероятно, тотчас же заставит его распороть себе живот. Домашнюю жизнь простого народа, пожалуй, можно отчасти видеть, благодаря японским домам, в которых стены заменяются подвижными бумажными ширмами. Вы увидите в полусвете — потому что прозрачная бумага все-таки не стекло — небольшую комнату, без всякой мебели; пол ее устлан мягкими, до щепетильности чистыми, циновками, на которых вокруг жаровни сидит японская семья; хозяйка на этой же жаровне готовит кушанье, дети возятся и играют, а остальные греют руки. В первое время вашего появления семья ошалеет, неподвижно и безмолвно вытаращит на вас глаза, но пройдут две, три минуты, женщины по большей части спрячутся, а мущины, кто посмелее, подойдут к вам и начнут ощупывать ваше платье, фуражку и т. д., убеждая вас при этом снять, из опасения за чистку цыновок, сапоги. Если вы хотите проникнуть далее, и вам не надоело еще разуваться, то пожалуй, у гостеприимного хозяина, можете войдти в комнату и сесть у жаровни; может быть вам даже предложат трубочку и белого, крепкого, разумеется без сахару, чаю в микроскопической чашечке. Но и все тут: не зная языка, разговаривать вы с ними не можете, а семейной жизни все-таки не увидите, потому что ваше появление мгновенно уничтожает ее. Да и процесс снимания сапог скоро наскучивает. Хорошо еще, если вы в калошах. Калоши, надетые на двух или на трех, часто отвлекают внимание японцев от ног остальной публики; но и это не всегда удается. Раз нам случилось зайдти в один из великолепных японских храмов: из восьми человек только двое были в калошах; они первые подошли к дверям, сняли при бонзе калоши и в сопровождении его вошли в храм. Остальные, подходя к этим двум парам, делали вид, что тоже снимают калоши, и таким образом, не снимая сапог, осмотрели храм. Но зато нужно было видеть ужас и ошаление бонзы, когда он заметил, что калош только две пары, и смекнул, что в них никаким образом не поместятся все шестнадцать ног.

Но зато есть уличная и лавочная жизнь, хотя и далеко не столь оживленная, как в Китае. Лавок много; все они открыты с улицы и разнообразием предметов продажи напоминают нам лавки наших маленьких уездных городков, [46] в которых зачастую, рядом с куском мыла, вы увидите связку баранок и, пожалуй, штуку сукна. В лавке вам все продадут, но денег ни за что взять не посмеют, а отведут вас в нарочно устроенную до 15 июля для иностранцев контору, где кредит для нас, разумеется, не ограничен. Это отчасти и хорошо, потому что к золоту нашему Японцы не питают никакого почтения, а серебро так быстро уплывает на Востоке из рук Европейца, что его не напасешься. К тому же разменять деньги на японские серебряные, четырехугольные монеты, за недостатком их, не легко, а в конторе, где чиновникам и переводчикам за коммиссию идет довольно большой процент, берут не только доллары, но и русское серебро. Но, кажется, чиновникам просто нравятся эти проценты за коммиссию; по крайней мере, разменяв как-нибудь наши деньги на ицибу, мы не встречали затруднений в лавках. А может быть, правительство хитрым образом хочет узнать настоящую цену товарам: мы заметили, что чиновники быстро набавляют цену на те вещи, которые скорее раскупаются иностранцами. Менять же деньги на японское золото или связки железных кошей, очень похожих на китайские чохи, не удобно: первое очень редко, а для вторых нужно иметь с собою подводу.

На улице иногда можно натолкнуться на очень оригинальную сцену: на перекрестке, перед маленьким столом, сидит на скамеечке Японец, окруженный толпою детей. Это прянишник. В бесчисленных ящичках его столика лежит густое, глянцовитое и чрезвычайно тягучее тесто, растертые краски и несколько необходимым для него инструментов, щипчиков, ножниц. Готового товара у него нет, а работает он тотчас же по заказу детей; один требует петуха, другой собаку, третий мышь, и т. д. Он схватывает пустую тростинку, насаживает на один конец ее кусок теста, вздувает его, щипчиками и ножницами выделывает голову, крылья, ноги, потом в приличных местах подкрашивает свое произведение, — и через минуту покупатель удовлетворен. Работает он с удивительною быстротой, и все время болтает с детьми, импровизируя вероятно при каждом новом заказе приличный рассказ. По выражению детских лиц и звучному смеху, можно заключить, что он острит и потешает своих покупателей. Внимание иностранцев подстрекает его самолюбие: он еще живее начинает работать и болтать, дети еще громче смеются, и заказы увеличиваются. Вам сделается завидно... захочется также купить у него пряник, послушать его болтовню и весело посмеяться с окружающим вас юным поколением... Иногда [47] вечером вы натолкнетесь на освещенный дом. Ширмы передней стены заменены деревянною решеткой, за которою вы увидите перед жаровнями трех или четырех японских красавиц, разряженных в пух и в прах и сидящих неподвижно на корточках. Это выставка невест. Костюм их живописен и богат, но сильно набеленные и нарумяненные лица, широкие носы и слишком выпуклые щеки заставят вас скоро со вздохом отвернуться от этого живого товара. Японцы, кажется, привыкли к этим выставкам, и редко у решетки вы найдете толпу, но если вы сами остановились, то можете быть уверены, что десятки зевак окружат вас с фонарями, и будут смотреть не на женщин, а на то, как вы смотрите. Надоела вам эта ласковая, но иногда фамильярная толпа, вы можете крикнуть, и она быстро разбежится от вас в разные стороны, постукивая деревянными скамеечками, которые они надевают на улице на ноги вместо калош.

Официальные приемы у губернатора нам давно уже надоели своим однообразием. Входя в официальную приемную залу или галлерею губернатора, я уже наперед знаю все малейшие подробности посещения: по обеим сторонам галлереи поставлены кресла и узенькие, низенькие столы, покрытые толстым красным сукном. Одна сторона галлереи уже занята Японцами, сидящими неподвижно по чинам, начиная с губернатора. При появлении нашем фаланга эта встает, отвешивает полу-японский, полу-европейский поклон. Мы наконец рассаживаемся. После двух или трех минут молчания, губернатор предлагает через переводчика, стоящего все время между столами, вопрос о здоровья старшего из нас; его благодарят и спрашивают о его здоровья.... потом еще два-три официальных вопроса, и затем навремя, пока подадут угощение, наступает тишина. Господа эти без церемонии рассматривают нас, а мы их. Теперь они далеко уже не так неподвижны, какими их видели в первое посещение Нагасаки графом Путятиным. Некоторые чиновники доходят даже до такого нарушения этикета, что кивают головою и пересмеиваются с теми из нас, которые успели покороче познакомиться с ними. Неподвижною и подобострастною остается только та часть публики, которая окружает губернатора, сидя на полу, на пятках. В старом и безжизненном лице губернатора нельзя ничего прочесть, но зато энергическое, молодое и умное лицо вице-губернатора подает большие надежды; это прогрессист, и иногда явно презирает устарелый японский этикет, встает из-за стола, подходит к нам, с любопытством рассматривает некоторые принадлежности наших костюмов, расспрашивает про наши ордена, про осаду [48] Севастополя и 1812 год; на артиллерийском ученьи даже спрашивает нашего мнения. Словом, будь побольше таких людей в Японии, то она, пожалуй, с ее природными богатствами, с ее способным, трудолюбивым и в высшей степени переимчивым населением, в полвека, шутя, догнала бы нас. Но возвратимся к губернаторскому обеду: пять-шесть Японцев, одетых сверх нескольких обычных халатов в парадные, накрахмаленные тюники, с гербами на плечах, следовательно не простолюдины, вносят уже подносы для обеда. Перед каждым Японцем и Русским поставят по два лакированных подноса, на одном табак, трубки и маленькая жаровня, на другом чашка с чаем, две чашки с саки и три или четыре блюдечка с кусочками разных кушаньев. Суп их вкусен, но остальные блюда никуда не годятся: как раз попадешь на моллюска, трепанга, каракатицу и тому подобную дрянь; раз даже пирожное было посыпано совершенно несъедомым веществом, мелкими деревянными стружками. Зачем эти стружки попали сюда, я никак понять не мог, тем более, что никто и из Японцев не ел их. Разумеется, голодный обед этот продолжается только несколько минут, и тот из нас, кто хочет есть, принимается за превосходный японский сладкий хлеб, а остальные опять начинают безмолвно глазеть на Японцев. Иногда после обеда удается завязать разговор, но не надолго: из губернатора, что называется, нужно выжимать ответы, а уж вопроса и подавно не скоро дождешься. Просидев таким образом с час, мы встаем, раскланиваемся и уходим, одни браня Японцев за однообразие, а другие за чересчур-утонченную кухню.

Словом, до 15 июля, то есть до дня, с которого по трактатам начнется в Японии свободная торговля и сношения с другими нациями, Европейцу трудно поближе познакомиться с этим способным, но чрезвычайно привыкшим к рутине, народом. Японец всего боится и все еще хочет хитростию или важностию заставить Европейца плясать по своей дудке. Эти неопределенные отношения сердят нас на каждом шагу; только и берем, что настойчивостию, да строгим тоном. Гуляя, например, в улице, где редко еще появляются Европейцы, захочешь закурить сигару, и за огнем естественно завернешь в один из домов, в полуоткрытую дверь которого видишь жаровню. По большей части вам подадут огня с поклоном и с свойственною Японцам вежливостию, но иногда хозяин заупрямится, притворится, что не понимает вас, и начнет даже гнать из дому. Новичок, пожалуй, и послушался бы, но мы народ уже опытный, разом переменим вежливый тон на строгий, прикрикнем, и хозяин вдруг поймет что нужно, и [49] добродушно улыбаясь, подаст огня. Верстах в трех от города есть крепость, в роде тех, которые строились некогда казаками при завоевании Сибири, то есть неглубокий ров, низенький вал и красивый частокол, а внутри несколько казарм и арсенал. Узнали мы, что Японцы в эту крепость Европейцев не пускают; это, разумеется, подстрекнуло любопытных, и решились попытаться осмотреть ее. Охотников до экспедиция нашлось человек шесть; мы подошли к крепости, и через несколько минут она была в наших руках. Еще издали увидев нас, несколько Японцев собрались у ворот с целию загородить дорогу; мы подходим, вежливо просим позволения войдти, нам отвечают, с важностию и с выражением страха, отрицательно, кричат и машут руками, стараясь показать, что войдти нельзя. Но мы решительно не понимаем и твердою поступью идем вперед: неприятель уже слегка сконфужен, и боясь дотронуться до иностранца, начинает отступать, продолжая впрочем кричать и махать руками; действуя наступательно, мы уже на дворе, неприятельская колонна получает сильные подкрепления, но увы! уже окончательно растерялась, и не настаивает, а просит нас вернуться навал. Мы неумолимы и продолжаем шествие. Просьбы переходят в мольбы, выражение важности и несокрушимой твердости давно уже уступило место отчаянным и униженным заклинаниям, но уже поздно, мы разгуливаем по крепости как у себя дома; неприятель понял, что проиграл поле сражения, и спешит удержать за собою по крайней мере некоторые укрепленные места, запирает арсенал, казаматы. Любопытство наше, между прочим, удовлетворено, и мы собрались на крылечке одной казармы и уже составляем военный совет о том, как завести переговоры с побежденным неприятелем. Японцы еще несколько минут с ужасом смотрят на нас, потом на лицах их начинает мало-по-малу выражаться любопытство, они понемногу подходят к нам, и вот мы уже окружены вдесятеро сильнейшим нас неприятелем, ласково болтаем с ним, пьем воду, курим табак и заставляем самих же Японцев смеяться над тем, что глупо было не пускать нас в крепость. Говорят, что на подобные случаи караулам отдается приказание не впускать иностранцев, а если войдут, то не выгонять. Таким образом приходится нам за все сражаться в Японии: понадобятся нам лошади, в ближайшей деревне с радостию отдадут их на целый день за бесценок, но беда, если вздумаем сделать это с ведома японских чиновников: тот же самый крестьянин начнет уверять, что у него нет лошадей, и откажет на отрез. Японцы умудрились даже найдти предлог не пускать [50] нас в свои гостиницы. Лучший, только что выстроенный дом в городе отдан под гостиницу для иностранных офицеров. Там подадут японский обед, чай, приведут танцовщиц и певуний, но о столе не стоит и говорить: он такой же как и у губернатора, с тою только разницей, что сюда мы приносим свои ножи и вилки, хотя и привыкли отчасти есть японскими палочками. Танцы же Японок уже чересчур однообразны и неграциозны: две девушки становятся vis-a-vis, похлопывая в ладоши и причитывая какую-то комическую и вовсе не нравственную песню, беспрерывно меняются местами. Мелодия японских песен мне тоже не понравилась; долго и монотонно тянет Японка жалобным завывающим голосом свою песню, перемешивая ее с жестами и декламацией. Она тотчас напомнит вам русское кладбище и на нем воющую бабу... Понятно, что лучше вовсе не слушать подобных песен.

Вот и все, чем могла собственно Япония разнообразить нашу зимовку. Загородные прогулки зимою пешком не совсем удобны, да к тому же по трактату мы не имеем права заходить далее десяти верст от центра города. В городе все пригляделось, а нового ничего не случается: о ворах и пьяницах здесь, кажется, и понятия не имеют; совсем не то, что в Китае, где на каждом перекрестке непременно увидите какой-либо скандал.

Теперь понятно увлечение, с которым мы дружно столпились вокруг наших дам. Рассказы Шилингло о том, как разнообразили моряки в полярных экспедициях свое время, воодушевляли нас. Как же нам было не попытаться воссоздать Россию в Японии, как не попробовать устроить театр, маскарады, пикник и наконец матросские театры? Была бы добрая воля, да запас веселости, — и подобные предприятия всегда удадутся. На святках дамы устроили елку, для украшения которой очень кстати пришлись японские конфеты и фонари. На этот праздник, разумеется, были приглашены японские чиновники с женами и детьми. Жен своих до сих пор еще чиновники боятся познакомить с нашими дамами, но детей привели, хотя и не много. К несчастию дети, стесняемые ли этикетом и двумя саблями, которыми здесь непременно украшают каждого чиновничьего сына, или просто запуганные новизною, не веселились, и далеко не приняли в этом вечере того участия, какое мы сами некогда выказывали на елках. Взрослым понравились розданные детям, маленькие европейские картинки, до которых Японцы вообще большие охотники, но поняли они значение праздника, кажется, только тогда, когда им дали ужинать. Несмотря на то, что дома Японцы очень мало едят, европейский стол [51] им нравится. Наш почтенный консул, человек давно уже знакомый с Японией, не забыл приготовить для них побольше пирожного, и нужно было видеть, как Японцы быстро уничтожали подаваемое, а чего не могли доесть, прятали в рукава, аккуратно завертывая в бумажку, запас которой всегда необходим для них, как для нас еще не знакомые им носовые платки. После ужина все они в продолжении получаса старались, самым неприличным в образованном обществе образом, доказать хозяину, что сыты по горло, и наконец, убедившись ли, что исполнили все условия вежливости, или просто не надеясь на второй ужин, разошлись по домам. В Новый Год у консула обедал губернатор с чиновниками. Нас поразила умеренность, вежливость и простота, с которою держал себя губернатор: он ничему особенно не удивлялся, но не стыдился осмотреть каждую для него новую вещь, расспрашивал и просто сознавался, что многого еще нет у Японцев. Ему очень понравился серебряный сервиз, европейские вина и весь обед, но ни разу не выказал он увлечения или слишком большого удивления. Глядя на него, я невольно забывал, что он Японец, и помнил только, что он губернатор. Некоторые из чиновников не смели сесть за один стол с губернатором, и им должны были поставить особенный столик, а трое или четверо так и вовсе не садились обедать, а поочереди держали сзади губернатора его саблю. Этим несчастным старшие из чиновников иногда давали остатки кушаньев с своих тарелок, точно так же как и тому, который должен был записывать все, что делалось и говорилось в продолжении всего визита.

Спросят меня, каким же образом могли составиться у нас маскарады? где мы взяли костюмов, для кого наконец маскировались?.. Портных на обоих клиперах нашлось довольно, а прекрасные, почти ничего не стоящие в Японии, шелковые материи, парча и бархат — материал очень удобный для костюмов. Легкие и грациозные танцовщицы, Жидовки, Тиролька, Шотландка, скромное домино, Тиролец, Японцы, маг, дон-Жуан, Фальстаф, пьеро, полишинель и наконец русский парень, составляли пестрые и довольно блестящие группы. Костюмы каждого клипера были тайною для другого, точно так же как и дамские для них обоих. Эта таинственность была предлогом ко всевозможным пари, и на последнем маскараде мы едва не проиграли его дамам. Полчаса мы бродили по зале, и несмотря на уверения почтенного хозяина, были убеждены, что дам нет еще в нашей пестрой толпе. К счастию, толстый Фальстаф, отдавив одной из танцовщиц ногу, с легкостью отпрыгнул в сторону и наткнулся на громадные вазы с цветами, которых [52] прежде не видал в зале; вазы оказались бумажными и заключали в себе дам, отсутствие которых начинало сильно беспокоить все общество. Кроме того, на маскарады приглашались Американцы и Японцы. Между последними мешались наши русские Японцы, ставя в тупик как их, так и нас. Заставить Японцев принять участие в наших танцах и в petits jeux нам редко удавалось. Глядя на наши танцы, весело и шумно совершавшиеся под звуки скрипки, гитары, а иногда и клиперской шарманки, Японцы скоро начинали зевать и редко досиживали вечер. На первом маскараде впрочем их занимали высокие и дебелые танцовщицы, которые, разумеется, изо всех сил старались интриговать и кокетничать с ними; но зато как вытянулись их лица, когда веселые нимфы скинули маски и таким образом открыли обожателям свои загорелые физиономии, осененные усами и бакенбардами?.. А кажется, как бы не соблазниться им нашими танцами? мы с таким удовольствием ж рвением вытанцовывали польки и даже мазурки, несмотря на неудобство полов, покрытых японскими циновками.

Но всего более в продолжении зимы развлекали нас приготовления к театру. Мы решились сыграть Ревизора, и не раскаивались: он удался на столько, на сколько может только удаться домашний театр. Городничий и вместе режисер наш, А. В. В., был безукоризнен... да и не мудрено: он так часто видал в Москве Щепкина и не раз играл в этой роли в благородных спектаклях. С. П. П. в роли Хлестакова тоже превзошел наши ожидания, тем более, что на роль эту не легко было найдти охотника. По крайней мере он далеко не заслуживал упрека, который некогда сделал Дюру Гоголь. Сначала костюмы для театра заставили нас сильно призадуматься: сукна в Японии нет, и мы не знали как помочь этому горю. К счастию нашлась очень приличная бумазея или фланель, и костюмы оказались удовлетворительными. К спектаклю для не участвующих были приготовлены каллиграфированные афишки, а для Американцев и Японцев, кроме того, небольшие комментарии, для тех и других, разумеется, на родных им языках. Американцам, кажется, понравилась пиеса, по крайней мере заметно было, что они сознательно смотрели на нашу игру; но Японцы вряд ли поняли сюжет. Видно было, что они не обращали никакого внимания на ход пиесы, а одушевлялись только при явно-комических или вообще патетических сценах. Падение Петра Ивановича Бобчинского, например, произвело такой хохот и шум между ними, что пришлось сдерживать слишком громкие изъявления восторга... Словом, несмотря на все старания наши сблизиться с Японцами и сколько-нибудь [53] приохотить их к нашему обществу, нужно сознаться, что нам это не удалось; мы можем только надеяться, что тем, кого судьба занесет сюда на будущую зиму, придется, может быть, уже танцовать и маскироваться с Японцами.

Заключая наш зимний сезон, мы устроили для дам на последних днях масляницы загородный пикник, но уже не приглашали на него Японцев. Верстах в пяти от города выстроен на скорую руку временный лазарет для наших матросов. Лазарет этот, как и все японские дома, не что иное как досчатый сарай, нагреваемый по здешнему обыкновению жаровнями. Это отсутствие печей и других необходимых условий комфорта не остановило нас избрать его местом для нашего пикника, тем более, что больных там уже не было. Единственную, довольно большую, комнату этого здания мы убрали турецкими диванами из парусов, драпировками из флагов, японскими фонарями и небогатым числом зеркал, нашедшихся на обоих клиперах; но в уважение того, что праздник был устроен в честь дам, исключили все обыкновенные, военные украшения. Однако не забыли отделить небольшой уголок для дамской уборной, где превосходный, парижский несессер, разумеется мужской, служил приличным и необходимым украшением. Но, несмотря на все эти старания, мы чувствовали, что не могли достойно отблагодарить дам за всю любезность, которую они выказывали нам в продолжении зимы. Даже приезд их на пикник в дурную погоду на единственных, впрочем первых в Хакодади, санях вполне доказывал участие, принимаемое ими во всех удовольствиях наших... За обедом было выпито несколько тостов, предложенных нами в коротких, но от души сказанных словах; первый тост был в честь двух цариц праздника, второй за наших матерей и сестер, и наконец третий — за ожидающих нас невест... Эти тосты заставили всех нас призадуматься; вспомнить былое, отдаться воспоминаниям, надеждам, мечтам. Воображение быстро понесло меня из Москвы в Севастополь, оттуда в родную Тверь, в Архангельск; но не надолго... тяжелая действительность тотчас же заставила меня сознать, что я в Хакодади. Праздник кончился уже в первом часу ночи. На обратном пути мы все, при свете фонарей и факелов, провожали дам верхами. Путешествие совершалось очень медленно; дурная дорога и темнота беспрестанно останавливали сани, а всадники, то сами падали с некомфортабельных японских седел, то должны были подымать своих неподкованых лошадей. Так отпраздновали мы масляницу, но с нею не кончились наши сношения с берегом: с постом начались и приличные времени занятия. [54]

Три века назад, християнство в первый раз проникло в Японию. Оно занесено было сюда португальскими миссионерами, иезуитами, в 1543 году. Незадолго перед этим, в Японии распространилась и буддийская религия, но она нисколько не помешала водвориться християнству. Иезуитов отлично приняли в Япония, и они скоро нашли многочисленных последователей своего слова даже при дворе императорском. Быстрые успехи их удивили весь християнской мир; и еслибы иезуиты, занимаясь только делами религии, не позволяли себе мешаться в политические распри, обуревавшие тогдашний японский двор, то смело можно сказать, что Япония была бы уже давно христианским государством. Около того времени Сиогун, или правитель, Таико-Сима, герой народных легенд и предмет всеобщего уважения, успел захватить в свои руки верховную власть, оставив Микадо, настоящему государю, и его потомкам, только призрак власти, право называться императором, всякий день надевать новое платье и есть на новой посуде, ничего не делать и никому не показываться, исключая своих многочисленных жен. По смерти Таико, при его преемниках сиогунского достоинства, при едва установившихся новых отношениях членов правительства, политические смуты естественно должны были охватить государство. Япония разделилась на две партии. Одну из них поддерживали християне. Вспыхнула страшная междуусобная война, полная всевозможных ужасов, беспощадного кровопролития и разгулявшегося зверства. Сильная буддийская партия, имея при дворе гораздо многочисленнейших защитников, нежели христиане, скоро взяла перевес. В 1609 г. християнству нанесен был последний удар в Японии. Гонение было так сильно, что дом, на котором написан был год християнской эры или высечен крест, подвергался немедленному разрушению. С тех пор Япония прервала все сношения с другими нациями, и умела сохранить в продолжении двух с половиною веков это исключительное положение. Только Голландцы, не желая потерять прибыльную торговлю с Японией, успели удержаться в Ферато, но этого могли они достигнуть только отречением от единоверства с католиками и принятием всевозможных унизительных для иностранца и християнина условий. Мы знаем их тяжкую, темничную жизнь в Нагасаки, их покорность японским чиновникам и наконец их ежегодное присутствие при торжественном попирании креста, церемонии, установленной со временя истребления християнства в Японии. Многолетнее, постыдное молчание Голландцев, кажется, теперь хорошо объясняется: по словам Японцев, медь, главный предмет вывозной торговли, сделалась вдруг, [55] после событий последних годов, то есть заключения трактатов, в двадцать раз дороже той цены, по которой Голландцы вывозили ее в продолжении двух с половиною столетий.

Теперь разумеется времена переменились: завеса, так долго скрывавшая Японию от глаз всего образованного мира, снята, и нам досталось на долю первым снова водрузить в Японии крест Господень. При консульстве нашем есть священник, и к великому посту выстроена временная маленькая церковь, в которой будут говеть экипажи наших судов. Дамы заняты были шитьем церковных одежд, а трое из офицеров написали на картоне масляными красками образа. Образ Спасителя взят с Тициановской картины La Moneta, а Божией Матери — с дрезденской Мадонны Рафаэля. Нашлось между нами несколько порядочных голосов, и уже составлен довольно многочисленный хор певчих. На днях церковь была освящена во имя Воскресения Христова. Во время службы у дверей толпится всегда любопытная кучка Японцев; между ними иногда можно видеть бонзу, с прискорбием и недоверчиво смотрящего на первые признаки нового водворения християнства в Японии. Недавно в церкви был португальской матрос, с пришедшего сюда недавно китобойного корабля, говоривший, что осьмнадцать лет не имел случая быть в християнском храме. Странная случайность... Португальцы первые занесли веру Христову в Японию, и первый иностранец, вошедший через два с половиною столетия к нам в церковь, был тоже Португалец.

Так поживаем мы в Японии. В десятый раз перечитываем все известия о России, довольно щедро напечатанные в случайно завезенных сюда из Шангая нескольких нумерах Allgemeine Zeitung и Patrie. У почтенного консула нашего мы нашли два нумера Русского Вестника за 1858 год и с восторгом прочитали в одном из них письмо из Парижа о празднике 12 января в честь московского университета. Подобное чтение не часто теперь выпадает на нашу долю, и пока его нет, мы довольствуемся еженедельным, иллюстрированным листком, юмористико-комического содержания, издаваемым офицерами обоих клиперов, Пластуна и Джигита, этих новых Ореста и Пилада нашей кругосветной эскадры. Весны мы ждем с нетерпением; с нею мы должны идти на Амур, в Николаевск, следовательно, хотя и в новую, а все-таки в Россию. Там ждут нас письма, журналы и бездна новостей, которых верно не мало накопилось в полтора года.

А. Корнилов

Текст воспроизведен по изданию: Из Японии // Русский вестник, № 7, кн. 1. 1859

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info