ГОНЧАРОВ И. А.

ЗАМЕТКИ НА ПУТИ

ОТ МАНИЛЛЫ ДО БЕРЕГОВ СИБИРИ.

С 27 Февраля по 22 Мая, 1854.

Мы вышли из Маниллы 27-го Февраля вечером, и поползли опять теми же штилями, вдоль Люсона, какими пришли туда.

Тащились дней пять, но за то чуть вышли из-за острова, как крепкий норд-остовый муссон задул нам в лоб.

Сначала взяли было один, а потом постепенно и все четыре рифа. Медленно, туго шли мы, или лучше сказать, толклись на одном месте. Долго лежали одним галсом и 8-го числа воротились опять на то же место, где были седьмого. Килевая качка несносная, для меня впрочем она лучше боковой, не толкает из угла в угол, но кого укачивает, тем невыносимо. Суда наши держались с нами, но адмирал разослал их — транспорт «Князь Меншиков» в Шанхай, за справками, шкуну к Батану, отыскать якорное место и заготовить провизию, корвет — еще куда-то. Сами идем на [54] островок Гамильтон, у Корейского берега, и там дождемся транспорта. Только мы расстались с судами, как ветер усилился и вдруг оказалось, что фок-мачта клонится совсем назад, еще хуже, нежели грот-мачта. Общая тревога; далее идти было бы опасно: на севере могли встретиться крепкие ветры и тогда ей несдобровать. Третьего дня она вдруг треснула, поскорей убрали фок. Надо зайти в порт, а куда? В Гон-Конг всего бы лучше, но это значит прямо в гости к Англичанам. Решили спуститься назад, к группе островов Бабуян, на островок Камигуин, в порт Пио-Квинто, недалеко от Люсона. Но прежде надо зайти на Батан дать знать шкуне, чтобы она не ждала фрегата там, а шла бы далее, к северу. Мы все лавировали к Батану, ветер воет во всю мочь, так что я у себя не мог спать: затворишься — душно, отворишь вполовину дверь, шумит, как в лесу.

Я спал у капитана в каюте, на диване, полуодетый, ночи три. Вчера, с 9-го на 10-е ночью, течением отнесло нас на 35 миль в сутки, против счисления, к норду, не смотря на то, что накануне была хорошая обсервация, и мы очутились выше Батана. За то как живо спустились к нему попутным ветром. Это тот самый Батан, у которого нас прихватил, в прошлом году в Июле месяце, тифон или «тай-фун», по китайски, т. е. сильный ветер. Мы тогда напрасно искали на восточном берегу пристани, нет ее там. За то теперь тотчас отыскали на югозападном. Шкуна стояла уже там и еще китолов американский. Островок не дурен, весь в холмах, холмы в зелени. Бухта не закрыта от зюйда и становиться в ней на якорь опасно, хотя в это время года т. е. при норд-остовом муссоне, в ней хорошо; зюйдовых ветров нет. Но положиться на это нельзя. А как вдруг задует? Между [55] скал (тоже зеленых) есть затишье и пристань. Глубина неровная: 50 сажень, потом 38 и вдруг семь, почти рядом. Нам открылся монастырь, потом дом испанского алькада и деревня в зелени. Хорошо, приятно и весело смотреть на берег. Наши поехали, я нет: надоело. Любопытство мое давно удовлетворилось этой природой, жителями, растительностию, другими небесами; я устаю, только лишь начну думать о том, куда мы потом пойдем, и когда доберемся, по нынешним обстоятельствам, до дому. Меня прихватила, кажется, не много болезнь, которую немцы называют Heimweh. Даст ли Бог сил выдержать? Прелесть того, что манило вдаль — новизны, утратилась, впереди только беспокойства и неизвестность.

У нас сегодня утром завтракал padre и алькад. Я не выходил из каюты, не хотелось, но смотрел с удовольствием, как приехавшие с ними двое индейских мальчишек, слуг, разинули вдруг рот и обомлели, когда заиграли наши музыканты. Скоро удивление сменилось удовольствием. Они сели рядом на палубе и не спускали глаз с музыкантов. Мальчишек укачивало. У меньшего, желтенькое лицо позеленело и он спрятался за пушку. Вдруг padre позвал его: тот не слыхал и padre дал ему такого подзатыльника, что в пору пирату такого дать, а не пастырю. Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с барказа одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один матрос на барказе, вообразив, что бык упадет назад в барказ, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет падать. Но падение не состоялось и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой, как мне ни было скучно. [56]

Приняв провизию, мы снялись с якоря и направляемся теперь на островок Камигуин, поправить не много мачты.

Мы вышли ночью и как тут кое-где рассеяны островки, то, для безопасности, мы держались до рассвета под малыми парусами у островов Баши. Я спал, но к утру слышал сквозь сон, как фрегат взял большой ход на фордевинд. Этот ход сопровождается всегда боковой качкой. Мы полагали стать часам к четырем на якорь; всего было миль 60, а ходу около 10 узлов т. е. по 10 миль, или 17 слишком верст в час. Но в таких расчетах надо иметь в виду течения; здесь течение было противное; попутный ветер нес нас узлов 10, а течением относило назад узлов 5. Часам к пяти мы подошли к Камигуину, но подвигались так медленно, что солнце садилось, а мы еще были все у входа. В добавок ко всему у острова встретили мы сулой и попали прямо в него. Вы не знаете что такое «сулой?» И дай Бог вам не знать. Сулой — встреча ветра и течения. У нас был норд-остовый ветер, а течение от SW. Что это за наказание! Никогда не испытывали мы такой огромной и беспокойной зыби. Ветер не свежий, а волны, сшибаясь с двух противных сторон, вздымаются как горы, самыми разнообразными формами. Одна волна встает, образует правильную пирамиду и только хочет рассыпаться на все стороны, как ей и следует, другая вдруг представляет ей преграду и привскакивает выше сеток судна, потом отливается прочь, образуя глубокий овраг, куда стремительно падает корабль, не поддерживаемый на ходу ветром. Взад подтолкнет его победившая волна и он падает на бок и лежит так томительную минуту. В это время напор волн поднимает его снизу; при [57] обыкновенной, правильной качке, следовало бы упасть на другой бок и т. д., но тут с противной стороны выросла опять волна и обе они яростно устремляются друг на друга, поднимая судно высоко на вершины свои, потом расступятся внезапно и он летит вниз. Волны хлещут на палубу, корабль иногда черпает бортами. Беда судам: мелкие заливает нередко, да и большие могут потерять мачты. К счастию ветер скоро вынес нас на чистое место, но войти мы не успели и держались опять ночь в открытом море. А надеялись было стать на якорь, выкупаться и лечь спать. Утром уже на другой день, 11-го Марта, мы вошли в бухту Пио-Квинто, северным входом и стали за островком того же имени, защищающим рейд. Бухта большая. Берега покрыты непроходимою кудрявою зеленью. На острове есть потухший волкан. Есть пальмы, бананы. Раковин множество, при мне матросы привезли П-ту набранный ими целый мешок. Я заказал и себе. Доктор убил до шести птиц, золотистых, красных, желтых. Их потрошат и набивают хлопчатой бумагой. Г-чу раздолье. Мне нельзя на берег: ревматизм в виске напоминает о себе живою болью. Я с фрегата смотрю, как буруны стеною нападают на берег, хлещут высоко и рассыпаются широкой белой бахрамой. Океан как будто лелеет эти островки, он играет с берегами, то ревет, сердится, то ласково обнимает любимцев со всех сторон, жемчужится, кипит у берегов и приносит блестящую раковину, или ежа, или красивый выработанный им коралл, как будто игрушки для детей.

Фаддеев сегодня был на берегу и притащил мне раковин, одна другой хуже, и между прочим в одной был живой рак, который таскал за собою претяжелую раковину. «Смех какой», сказал он. Верно с [58] кем-нибудь неприятность случилась, подумал я, зная его характер. Так и есть. «Наши ребята», продолжал! он, «наелись каких-то стручков, словно бобы, и я один съел, ничего, годится, только рот совсем свело, не разожмешь, а у них животы подвело, их с души рвет, теперь стонут». — Как же можно есть неизвестные растения? заметил я; ведь здесь много ядовитых». «Еще мы нашли, продолжал Фаддеев, какие-то... орехи не орехи, похожи и на яблоки, одни красные, другие зеленые. Мы съели по штуке красной, кисло таково; хотели было зеленое попробовать да тут ребят-то и схватило, застонали — смех! И с господами смех, прибавил он, стараясь не смеяться; в буруны попали; как стали приставать, шлюпку повернуло, всех вал и покрыл. Все словно купались, — да вон они», прибавил он указывая в окно. В самом деле все мокрые.

С час отдохнули мы в прохладе и пошли назад. На этот раз путешествие по каменьям показалось мне пыткой. Идешь, идешь, думаешь, вот скоро конец, взглянешь вперед, а их целая необозримая площадь. Неумолимый полдень так и жжет сверху; зонтик и толстая соломенная шляпа мало помогают. Пойдешь в тень, под деревья, ноги путаются в лианах. Буруны стеной, точно войско, шли на берег и разбивались у [62] ног наших. Издали шум от них походил на гром. Мы разбрелись врознь и я от скуки собирал дорогой раковины, оставленные приливом, особенно мелкие, чрезвычайно красивые. Некоторые из них двигались, раки были живы в них. Неся их, чуть зазеваешься, раки выползают и щупальцами цепляются за руки. Облитый потом, я дотащился до палатки и лег, а через час вернулся на фрегат, довольный, что видел, хотя не совсем новые, но всегда занимательные предметы.

19-е. Сегодня положено обедать на берегу. Штиль сегодня и с ним неизбежный и нестерпимый жар. Чем ближе подъезжаешь к берегу, тем сильнее пах нет гнилью от сырых кораллов, разбросанных по берегу и затопляемых приливом. Запах этот, вместе с кораллами, перенесли и на фрегат. Все натащили себе их кучи. Фаддеев приводит меня в отчаяние: он каждый раз приносит мне раковины; улитки околевают и гниют. Хоть вон беги из каюты.

Уже дня три рассказывать, что из болотистой речки, недалеко от наших палаток, появляется ежедневно какое-то животное, аршина в два длиной. Вчера оно съело мертвую утку. Утки, куры и бараны все свезены с фрегата на берег. Одна околела и досталась животному. «Да какое животное?» спрашивали у матросов. «С змеиным хвостом, на двух ножках», говорил один, «и с двумя стрелками во рту», сказал третий. «Это дракон, В. В.» заключил, подумавши, один унтер-офицер. «Дня три мы уж караулим его, да все схватить нельзя: часто, но не надолго выходит. Сегодня удалось только ударить его веслом по спине. Теперь сидит там Михелька Керн, скотник, с ружьем». Я побежал к речке, сунулся было в двух местах, да чрез лес продраться нельзя. Папоротник, толстые стволы красного дерева стояли стеной, а лианы [63] раскинуты, как сеть. Матрос указал мне тропинку и я подошел к речке. В одном месте она образовала бассейн, заваленный пнями, увядшими ветвями и сухими листьями и заросший папоротниками. Сквозь кусты я увидел человека, неподвижно стоящего с ружьем. «Что ты тут делаешь?» спросил я. «Жду дракона, В. В.», почти не дыша прошептал он. Близь него валялись две утки, одна с выеденным желудком; кругом ее тучей носились и жужжали мухи, лакомые до падали. Другая была еще не тронута. На ней-то Михелька Керн основывал свои надежды. И я стал с ним ждать. Но как ему обещали награду, если он дождется, а мне ничего, то я потерял терпение и выдрался опять на чистое место, к палаткам. У одной из них собралась толпа наших и кого-то окружила. Я удвоил шаги, смотрю, в кружке стоит Г. и держит что-то в руках. «Что это у вас?» спросил я. «А вот смотрите», отвечал он и поднес мне к самому носу ящерицу, в аршин длиной. Передние и задние лапы связаны были у ней лианой на спину. Она болезненно мигала и по временам высовывала и мгновенно опять прятала длинный тонкий язык. «Так вот кто ест уток» сказал я. «Нет, как можно: та гораздо больше», закричали на меня голосов десять». И не такая совсем, сказал кто-то из толпы. «С крыльями», прибавил матрос из малороссиян. Я не стал спорить и ушел в палатку. Там негде было ступить: целый музеум раковин всех цветов и величин, раков, между которыми были некоторые чудовищных размеров и удивительно ярких красок, как и все здесь, под этим щедрым солнцем. Тут сидели три индейца на полу. Они за платок, за старую рубашку, за изношенные башмаки, несли Г-чу все, чем богата здешняя природа. Один тащил живую змею, другой — мешок раковин, за [64] которыми, с сеткой на плечах, отправлялся в буруны, третий птицу, или жука.

Я бросил кончик закуренной сигары на землю. Они с жадностию схватили ее и начали по очереди курить. Я дал им всем по сигаре: с какою радостию и поклонами приняли они подарок! Я потом захотел полежать на доске, вне палатки: они бросились услуживать, отирать доску, подставлять под нее камешки. Как ни привык глаз смотреть на эти берега, но всякий раз, оглянешь ли кругом всю картину лесистого берега, остановишься ли на одном дереве, кусте, рогатом стволе, невольно трепет охватит душу и как ни зачерствей, заплатишь обильную дань удивления этим чудесам природы. Какой избыток жизненных сил, какая дивная работа совершается почти в глазах, какое обилие изящного творчества пролито на каждую улитку, муху, на кривой сучок, одетый в роскошную одежду.

Мы обедали в палатке; запах от кораллов так силен, что почти есть нельзя. Обед весь состоял из рыбы: уха, жареная рыба, и гомар чудовищных размеров и блестящих красок; но его оставили к ужину. Шея у него — самого чистого, дикого цвета, как будто из шелковой материи, с коричневыми полосами; спина синяя, двуличневая, с блеском; усы в три четверти аршина длиной, красноватые. Прекрасное чудовище на взгляд — и на вкус, говорят, тоже. Я не ел, во-первых потому, что меня не было: я уехал до ужина домой т. е. на фрегат; во-вторых, не люблю гомаров. Они многим нравятся, но мне кажутся грубы, жестко и приторны. То ли дело наши речные раки? я пробовал всех возможных шримсов, креббов и лобетеров, и ни одни не сравнятся с теми. Рыбы здесь также разнообразны, блестящи и странны, как все прочее. Г-чу принесли их бездну; они нанизаны была на [65] нитке. Каких странностей не было тут? У одной только и есть что голова, а рот такой, что комар не пролезет; у другой — одно брюхо, третья вся состоит из спины, четвертая в каких-то шипах, у иной глаза посреди тела в равном расстоянии от хвоста и рта. Другую примешь с первого взгляда за кожаный портмонне, и так далее. Все они покрыты пестрым узором красок. — К десерту подали бананы; некоторые любят их, я не могу есть: они мучнисты, приторны, напоминают немного пряники на сусле.

После обеда все разбрелись: кто купаться к другой речке, кто брать пелинги по берегам, а некоторые остались в палатке уснуть. Я с захождением солнца уехал домой.

Фаддеев встретил меня с раковинами. «Отстанешь ли ты от меня с этой дрянью?» сказал я, отталкивая ящик с раковинами, который он, как блюдо с устрицами, поставил передо мной. «Извольте посмотреть, какие есть хорошие», говорил он, выбирая из ящика, то рогатую, то красную, то синюю с пятнами. «Вот эта, вот эта; — а эта какая славная». И он сунул мне к носу. От нее запахло падалью. «Что это такое?» «Это я чистил, там улитки были», сказал он», да видно прокисли». — «Вон, вон, — неси к Г.»

Сегодня все перебираются с берега: работы кончены на фрегате, шкалы подняты и фок-мачту как будто зашнуровали. — В десу нарубили деревьев, все разумеется красных, для будущих каких нибудь починок. С берега забирают баранов, уток, кур, не знаю, заберут ли дракона, или он останется, на свободе доедать трупы уток.

Третьего дня бросали с фрегата в устроенный на берегу щит ядра, бомбы и брандскугели. Завтра, снявшись, хотят повторить тоже самое, чтобы видеть [66] действие артиллерийских снарядов, в случае встречи с Англичанами.

Как ни привыкнешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане опять новый остров, хочется туда, да рифы мешают.

Сегодня два события, следовательно два развлечения: кит зашел в бухту и играл у берегов, да наши куры, которых свезли на берег, разлетелись. Штук сто. Странно: способность летать, почти неразвитая в них, когда они живут в домах, вдруг в несколько дней развилась в лесу так, что не было возможности поймать их. Они летали по деревьям, как лесные птицы. Нет сомнения, что если они одичают, то приобретут все способности для летанья, когда-то вероятно утраченные ими в порабощенном состоянии.

Снялись с якоря, вышли попутным ветром и только отошли мили три, как подул противный. Пошли в бок, потом в другой — лавируем. Третьего дня прошли Батан, вчера утром были в группе, северных островов, Баши, Байет и друг.; сегодня другой день штиль, идем узел, два. Слава Богу, что облачно, а то бы жар был невыносим. Скоро ли дойдем — Бог весть: кто сулит две недели, кто шесть. Утром еще я говорил, ходя по юту с П.: «скучно, хоть бы случилось что нибудь, чтобы развлечься немного». Судьба как будто услышала мой ропот и дала нам спектакль, возможный только в тропических морях, даже довольно обыкновенный там, но всегда занимательный. Об этом [67] писали так много раз, что я не хотел ничего упоминать, если б не был таким близким свидетелем, почти участником, зрелища.

Мы только что отобедали, я пришел по обыкновению, в верхнюю каюту, выкурить сигару и сел на диван, в ожидании, пока принесут огня. К. сидел в креслах жарко, дверь и окна были открыты. Не просидели мы пяти минут, как на верху, над нашими головами, сделалось какое-то движение, суматоха. Люди засуетились и затопали. К. поспешил, по своей обязанности, вон из каюты, но прежде выглянул в окно, чтоб узнать, что такое случилось, да так и остался у окна. Я думал, не оборвалась ли снасть, или что нибудь в этом роде, и не трогался с места. Но вдруг слышу, многие голоса кричат на юте: «ташши, ташши», а другие: «нет, стой, не ташши, оборвется». Я бросился к окну и вижу, на меня снизу смотрит страшное, тупое рыло чудовища. Аршинах в двух, или трех, от окна висела над водой пойманная, на толстый, пальца в полтора, крюк, акула. Крюк вонзился ей в верхнюю челюсть: она от боли открыла рот настеж. Мне сверху далеко было видно в глубину пасти, усаженной кругом белыми, небольшими, но тонкими и острыми зубами. Вся челюсть походила на пилу. Акула была в добрую сажень величиной. Хвост ее болтался в воде, а все остальное выходило на поверхность. Она тихо покачивалась, от движения веревки, оборачиваясь к нам, то спиной, то брюхом. Спина у ней темно-синего цвета, с фиолетовым отливом, а брюхо ярко-белое, точно густо окрашенное мелом. Она минут пять висела неподвижно, как будто хотела дать нам случай, разглядеть себя хорошенько. Только большие черные круглые глаза сильно ворочались, конечно от боли. Около хвоста беспокойно плакали взад и вперед обычные спутники [68] акулы, две желтые, с черными поперечными полосами, небольшие рыбы, прозванные «лоцманами». Иногда их плавает с нею по три и по четыре. Вдруг акула зашевелилась, затряслась, далеко разбрасывая хвостом воду вокруг. Она сгибалась в кольцо, билась о корму, опять об воду и снова повисла неподвижно. Я с жадностию смотрел на это зрелище, за которое, Бог знает, что дали бы в Петербурге. Я был так сказать, в первом ряду зрителей и если б действующим лицом было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностию глотать, то я мог бы читать малейшее ощущение страдания и отчаяния на сколько нибудь более органически развитой физиономии. От тяжести акулы и от усилий ее освободиться, железный крюк начал по немногу разгибаться, веревка затрещала. Еще одно усилие со стороны акулы, веревка не выдержала бы и акула унесла бы в море крюк, часть веревки и растерзанную челюсть. «Держи, держи, ташши скорее» раздавалось между тем у нас над головой. «Нет, постой ташшить, кричали другие, оборвется, давай конец». Конец — веревка, которую бросают с судна шлюпкам, когда пристают и в других подобных случаях. Акула пока отдыхала. Внутри ее, в глубине пасти, виднелись кости челюсти, потом бледно-розовое мясо, а далее пустое, темное пространство. Из конца сделали широкую петлю и надели на акулу. «Вот так, вот так, кричали одобрительно голоса на верху: под крылья-то подцепи ей». Под крыльями матросы разумели плавательные ласты, которые и формой, и величиной в самом деле походили на крылья. Только лишь зацепили за крылья, акула была уже поймана. Ее стали тянуть кверху. Тут она собрала все силы и начала изгибаться и хлестать хвостом по воздуху, окорму, о висевшую у кормы шлюпку, обо все, что было на пути. Я [69] должен был посторониться от окна, потому, что конец хвоста попал и в окно. Но ничто не спасло ее, час ее пробил. «Прочь, прочь», кричали на юте, втаскивая туда акулу. Раздался тревожный топот людей, потом паденье тяжелого тела и в след за тем удары в палубу. Мы с К. бросились к двери, чтоб бежать на ют. Но отворив ее, увидели, что матросы кучей отступили от юта, ожидая, что акула сей час упадет на шканцы. Как выскочить? Ну, ежели она в эту минуту... Но любопытство преодолело, мы выскочили и взбежали на ют. Там человек двадцать держали концы веревок, которыми было опутано чудовище. Оно билось о палубу, ползало и махало хвостом, все расступались. А. А. К. схватил топор и нанес акуле удар ниже пасти. Хлынула кровь и залила палубу. Образовалась широкая, почти в ладонь, рана. Кто-то еще проворно черкнул ее большим ножом по животу. Оттуда вывалились внутренности, в виде каких-то грубых и грязных тряпок. Акула вдруг присмирела. Тогда Б. Ш. взял гандшпуг, — это почти в руку толщиной деревянный кол, которым ворочают пушки, — и воткнул ей в пасть. Гандшпуг ушел туда, чуть не весь. Пасть оскалила четыре ряда зубов, нижняя челюсть судорожно шевелилась. Животное перевернули на спину и веревками привязали к гику. Мы толпой стояли вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли оно признаков жизни, — но признаков не было. «Нет, уж кончено», говорили некоторые: «она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили в пример описания, в которых говорится о живучести акул, и именно, что они иногда через три часа после мнимой смерти судорожно откусывали руки и ноги неосторожным. — Велели смыть с палубы кровь. Явились матросы с водой и [70] швабрами. После того один из нас взял топор и начал рубить у акулы по немногу ласты, другой ножом делал в разных местах надрезы, так из любознательности, посмотреть, толста ли кожа и что под ней. Пришел наш любитель-натуралист, присел около акулы и начал щупать кожу, рассматривать подробно голову, глаза. Кол из пасти вынули и полили окровавленную морду водой. Многие, кому наскучило смотреть, разошлись. Пора было убрать ее. Веревки развязали, перевернули акулу опять на живот и хотели нести прочь. Кто-то вздумал еще поскоблить ножом ей спину, вдруг она встрепенулась, хлестнула хвостом на право, на лево; все отскочили прочь: один матрос не успел, и ему достались два порядочных туза: один по икрам, другой по выше... Он слетел с ног, все захохотали и снова принялись укрощать зверя. Но это было не так легко сделать теперь, когда сняли с него веревки и вынули из пасти кол. Истерзанная, исколатая, с висящими внутренностями акула билась о палубу, извивалась змеей, быстро и сильно описывала хвостом круги и все подвигалась к краю. Никто не решался подступить. Это было последнее благоприятное мгновение, которым она могла воспользоваться. Еще один бы изгиб, один взмах хвоста посильнее, пока ходили за гандшпугом и топором, она полетела бы за борт и по крайней мере околела бы в своей стихии. Но она на минуту притихла, а наши снова принялись за кол и топор «Бей ее по голове», кричали голоса, «да береги ноги: прочь, прочь». Ближе всех около нее вертелся тот матрос, которого она угостила двумя пинками. Он рассердился, или боль еще от пинков не прошла, только он с колом гонялся за акулой, стараясь ударить ее по голове и забывая, что он был босиком, и что ноги его чуть не касались пасти. Но взмахи хвоста были так порывисты, что [71] попасть в голову было трудно и удары все приходились по спине, а это ей, по-видимому, ни почем. Наконец матросу удалось попасть два раза и в голову, акула изменила только направление, но все изгибалась и ползла так же скоро и сильно, как и прежде. Другой ударил топором ниже головы: животное присмирело и поползло медленнее. «Руби голову, руби голову» кричали ему. Матрос нанес другой удар, она сильно рванулась вперед; он ударил в третий раз, она рванулась еще, но слабее. «Нет, теперь шабаш», сказал он, отделяя четвертым ударом голову от туловища. Но и то не шабаш. Туловище еще продолжало неровно и медленно изгибаться, но все слабее и слабее, а голова судорожно шевелила челюстями. В туловище воткнули гандшпуг и унесли. Все разошлись. Этим спектаклем ознаменовалось наше прощание с тропиками, из которых мы выходили в то время и куда более уже не возвращались.

Вечером, идучи к А. пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть, с чем это большая сковорода стоит на столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы». спросили меня сидевшие за столом. «Нет». «Ну так ухи из нее?» Вы шутите, сказал я, разве она годится? «Отлично», отвечали некоторые. Но я после узнал, что те именно и не дотрогивались до отличного блюда, которые хвалили его.

Кожа акулы очень ценится столярами для полировки дерева. Кроме того ею обивают разные вещи; в Японии обтягивают сабли. Мне один Японец подарил маленький баул, обтянутый кожей акулы: очень красиво — похоже не много на тисненый сафьян. Мне показали потом маленькую рыбку, в четверть аршина величиной, найденную будто бы прилипшею к спине акульи и одного цвета со спиной. У нас по просту [72] называли ее «прилипалой». На одной стороне ее был виден оттиск шероховатой кожи акулы.

Вчера, 25 Марта, видели китолова: топит печь, для выварки жира из пойманного кита. Пламя и дым далеко видны, как на пожаре. Сегодня вышли из тропиков, но все жарко. Зато штиль сменился попутным ветром, летим до 11 узлов. Что еще? да: обезьяна упала за борт и в одно мгновение исчезла в волнах. Их всех три у нас. Сегодня в сумерки летала около фрегата какая-то птица, описывая круги все ближе и ближе. Видно, что она была утомлена и вероятно не надеялась добраться домой. Два раза опускалась она в шлюпку и опять улетала. Я ходил с К. по юту. Птицы не стало видно. Вдруг видим, ее несет уже к нам матрос, сжав ей одной рукой шею, другой ноги. Птица оказалась глупыш, род морской утки, никуда негодной. Ее велели отнести к Г., тот отравляет животных мышьяком и потом потрошит. Я восстал, назвав это предательством т. е. относительно глупыша. Он искал убежища, а его хотят умертвить. Не следует. Пока его заперли в курятник. Завтра может быть выпустят.

29-е Марта. Мы все еще плаваем и все еще около 300 миль остается до Гамильтона, маленького корейского острова, с удобным портом, где назначено рандеву шкуне. То дунет попутный ветер и мы пронесемся миль двести вперед, то настанет штиль, идем по 3 узла. Теперь вот третий день льет проливной дождь — выйти на улицу, так называли мы верхнюю палубу, нельзя. За то тихо. Я рад, что могу заняться делом. — Вчера начало было качать, но к вечеру стихло. Стало заметно холоднее, как мы подвигаемся к северу и дождь не южный, не летний. Все достают суконные платья. — Вчера матрос поймал в жилой палубе [73] ядовитейшее из тропических насекомых centipes, стоножку. Она красновата, длиной почти в четверть аршина, суставчатая, у ней однако ж не сто ног, а всего двадцать четыре. Сначала я думал, что это шея рака. Укушение ее, если не принять скорых мер, смертельно. Она страшна людям, большие животные бегут от нее, а ей самой страшен цыпленок. Он, завидев стоножку, бежит к ней, начинает клевать и съедает всю, оставляя одни ноги.

У нас впрочем есть всего понемножку. Центипесов и больших, темных летучих тараканов, мы вероятно захватили с зеленью и дровами в Манилле, или на Камигуине. А теперь вот налетело к нам, в туман и дождь, множество ласточек. Они пробирались к северу, из жарких мест в умеренные. Непогода и ночь захватили их далеко в море и они стаей кружились долго около фрегата, каждый раз все ближе и ближе, наконец сели, обессиленные, на палубу, в шлюпки, на снастях. Их набрали множество и на другой день большую часть выпустили, накормив тараканами. Было довольно ясно; они кружились весело около фрегата и мало по малу исчезли. Тут же показались и воробьи: этим посыпали на шлюпку крупы; они наелись и улетели.

Но дунул холод, свежий ветер, и стоножки, и тараканы — все исчезло. Качка, качка — какая тоскливая вещь! Ни ходить, ни сидеть. Взяли три рифа, а сегодня, 31-го Марта, утром и четвертый. Грот взяли на гитовы и поставили грот-трисель. NO дует с холодом: вдруг из тропиков через пять дней, чуть не в мороз! Нет и 10° тепла. Стихает — слава Богу. А то ночью не спится. Ляжешь: качает и вдруг как будто кто нибудь стащит за ногу в конец постели и [74] проснешься. Ночь не спишь, за то спишь целый день — беспорядок.

Мы в 60 милях от Нагасаки: и туда дует попутный ветер. Но нам не расчет заходить теперь. Надо прежде идти на Гамильтон.

4-е Апреля. Наконец, 2-го Апреля, пришли и на Гамильтон. Шкуна была уж там, а транспорта, который послан в Шанхай, еще нет. Я вышел на ют, когда стали становиться на якорь, и смотрел на берег. Порт, говорят наши моряки, очень удобный, а берегов почти нет. Островишка весь три мили, скалистый, в каменьях, с тощими кое-где кустиками и реденькими группами деревьев. «Это все камелии», сказал К., командир шкуны: «матрозы камелиями парятся в бане, устроенной на берегу». Некоторые из наших тотчас поехали на берег. Я видел его издали — не заманчиво и я не торопился на него. Кое-где, над сонными водами маленьких бухт, жались в кучу хижины Корейцев. Видны были только густые соломенные крыши, между которыми бродили жители, все в белом, как в саванах. Наконец нам довелось увидеть и этот последний, принадлежащий к крайневосточному циклу народ.

Корею, в политическом отношении, можно было бы назвать самостоятельным государством; она управляется своим государем, имеет свои постановления, свой язык, но государи ее, достоинством равные степени королей, утверждаются на престоле китайским богдыханом. Этим утверждением только и выражается зависимость Кореи от Китая, да разве еще тем, что из Кореи ездит до 200 человек ежегодно в Китай поздравить богдыхана с новым годом. Это похоже на зависимость отделенного сына, живущего своим домом, от дома отца. К сожалению до сих пор [75] мало сведений о внутреннем состоянии и управлении Кореи, о богатстве и произведениях страны, о нравах и обычаях жителей. — О. А. сказывал мне только, что обычай утверждения корейского короля китайским богдыханом до сих пор соблюдается свято. Посланные из Кореи являются в Пекин с подарками и с просьбою утвердить нового государя. Богдыхан обыкновенно утверждает и приняв подарки, отдаривает посланных гораздо щедрее. Впрочем, он не впутывается в их дела. Даже, когда однажды корейское правительство донесло китайскому, что оно велело прибывшим к берегам Кореи каким-то европейским судам, кажется английским, удалиться, в подражание тому, как поступило с этими же судами китайское правительство, богдыхан приказал объявить Корейцам, что «ему дела до них нет и чтобы они распоряжались, как хотят».

Еще известно, что Китайцы и Корейцы уговорились оставить некоторое количество земель между обеими государствами незаселенными, чтобы избежать всяких поводов к неприятным столкновениям и несогласиям обоих народов.

Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег, мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им написали по китайски, что женщины могут быть покойны, что Русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалять наших от деревни. Через час наши воротились а привезли с собой двух стариков, по-видимому старшин. За ними вслед приехала корейская лодка, [76] похожая на японскую, только без разрубленной кормы, с другими тремя, или четырьмя стариками и множеством простого, босоногого, нечесаного и неопрятного народа. И простой и непростой народ все — были одеты в белые, бумажные, или травяные (grascloth) широкие халаты, под которыми надеты были другие, заменявшие белье, Кроме того, на всех надето было что-то в роде шаровар, из тех же материй, как и халаты, у высших, белые и чистые, а у низших белые, но грязные. На некоторых, впрочем не многих, были светло-желтые, или синие халаты.

Сандалии у них похожи на японские: у одних тростниковые, или соломенные, у других бумажные. Всего замечательнее головной убор. Волосы они зачесывают, как Ликейцы, со всех сторон кверху в один пучок, на который надевают шляпу. Что это за шляпа! Тулья у ней так мала, что только и покрывает пучок, за то поля широки, как зонтик. Шляпы делаются из какого-то тростника, сплетенного мелко, как волос, и в самом деле похожи на волосяные, тем более что они черные. Трудно догадаться, зачем им эти шляпы? Они прозрачны, не защищают головы, ни от дождя, ни от солнца, ни от пыли. Впрочем много шляп и других форм и видов: есть и мочальные, и колпаки из морских растений.

Я очень пристально вглядывался в лица наших гостей: как хотите, а это все дети одного семейства т. е. Китайцы, Японцы, Корейцы и Ликейцы. Китайское семейство, как старшее и более многочисленное, играет между ними первенствующую роль. Ошибиться в этом сходстве трудно. Даже при первом взгляде на Малайцев, например, ни за что не причтешь их к одному племени с этими четырьмя народами. Корейцы более похожи на Ликейцев, но только те малы, а эти [77] напротив очень крупной породы. Они носят бороду, она у них большею частию длинная и жесткая, как будто из конского волоса. У одних она покрывает щеки и всю нижнюю часть лица, у других напротив, ростет на самом подбородке. Многие носят большие очки в медной оправе, с тесемкой вкруг головы. Кажется они носят их не от близорукости, а от глазной болезни. В толпе я заметил множество страждущих глазами.

В 1786 году появилось в Едо сочинение Японца Ринсифе, под заглавием: Главное обозрение трех Царств, ближайших к Японии — Кореи, Лю-цю (Лю-чу) и Есо (Матсмая). Клапрот как-то достал сочинение, обогатил разными прибавлениями из китайских географий и перевел на французский язык. Между прочим там о Корейцах сказано: «Корейцы роста высокого и сложения гораздо крепче Японцев, и Китайцев и других народов. Замечено, что Кореец ест вдвое больше Японца. Корейцы отличаются лукавством, леностью, упрямством, и не любят усилий».

Гостей посадили за стол и стали подчивать чаем, хлебом, сухарями и ромом. Потом завязалась с ними живая, письменная беседа на китайском языке. Они так проворно писали, что глаза не поспевали следовать за кистью.

Прежде всего они спросили «какие мы варвары, северные или южные?» — Потом им написали, чтобы они привезли нам живности, зелени, рыбы, а у нас взяли серебро, или же ром, полотно и т. п. вещи. Старик взял эту записку, надулся как петух, и с комическою важностию, с амфазом, нараспев, как у нас читают рацеи на Рождестве, начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало также мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав, старик написал, что «почтенных кур у них нет». А не [78] правда, наши видели кур. Прочие между тем ели хлеб и пили чай. Один пальцем полез в масло, другой, откусив кусочек хлеба, совал остаток кому нибудь из нас в рот. Третий выпил две рюмки голого рома, одна за другою, и не поморщился. Прочие трогали нас за платье, за белье, за сапоги, гладили рукой сукно, которое по видимому очень нравилось им. Особенно обратили они внимание на белизну нашей кожи. Они брали нас за руки, и не могли отвезти от них глаз, хотя у самих руки были слегка смуглы и даже чисты т. е. у высшего класса. У простого рабочего народа — другое дело: как везде.

Старику повторили, что мы недаром хотим взять провизию, а вот за такие-то вещи. Он прочитал опять название этих вещей, поглядел на нас, помолчал не много, потом сказал: «пудди». Что это значит? Нельзя? не хочу? Его попросили написать слово это по китайски. Он написал вышло «не знаю». Думали, что он не понял и показали ему кусок коленкора, ром, сухари: «пудди, пудди», твердил он. Обратились к другому, бойкому и рябому Корейцу, который с удивительным проворством писал по китайки. Он прочитал записку и сосчитав пальцем все слова в записке, которыми означались материя, хлеб, водка, сказал «пудди».

Передали записку третьему. «Пудди, пудди» твердил тот задумчиво. О. А. пустился в новые объяснения, старик долго и внимательно слушал, потом вдруг живо замахал рукой, как будто догадался, в чем дело. «Ну понял наконец» сказали мы. Старик взял О. А. за рукав и схватив кисть, написал «пудди». «Ну видно не хотят дать», решили мы, и больше к ним уже не приставали.

Вообще они грубее видом, и приемами Японцев и [79] Ликейцев, не смотря на то, что у всех одна цивилизация — китайская. Впрочем мы в Корее не видали людей высшего класса. Говоря о быте этих народов, упомяну мимоходом между прочим о существенной разнице во внутреннем убранстве домов китайских с домами прочих трех народов. Китайцы в домах у себя имеют мебель, столы, кресла, постели, табуреты, скамеечки и проч., тогда как прочие три народа сидят и обедают на полу. От того эти, чтобы не запачкать пола, который служит им вместе и столом, при входе в комнаты, снимают туфли, а Китайцы нет.

Корейцы увидели образ Спасителя в каюте и когда, на вопрос их, кто это, успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста человек Корейцев, так что принуждены были больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.

Довольно бы и этого. Однако нужно было хоть раз съездить на берег, ступить ногой на корейскую землю. Вчера нас человек шесть, семь, отправились в катере к одной из деревень. У двоих из нас были ружья стрелять птиц, третий взял пару пистолетов. На берегу густая толпа сжалась около нас, стараясь отклонить от деревни. Но мы легко раздвинули их, дав знать, что цель наша была только пройти через деревню в поля, на холмы; видя, что с нами нечего делать, они предпочли вести нас добровольно, нежели предоставить нам бродить, где вздумается. Мы все хотели идти внутрь села, а они вели нас по крайним улицам. Впрочем у нас у самих тотчас же пропала охота углубляться в улицы, шириною в два шага. Мы шли между двух заборов, грубо сложенных из неровных камней, без всякого цемента. Из-за заборов [80] видны были только соломенные крышки и больше ничего. Какая разница в этих заборах с постройками этого рода у Ликейцев. Там тщательность, терпение, порядок и искусство, здесь лень, небрежность и неуменье. Когда мы привставали на цыпочки, чтобы заглянуть за забор, или входили в ворота, какой шум поднимали Корейцы! они даже удерживали нас за полы, а иногда и толкали довольно грубо. Но за это их били по рукам и они тотчас же смирялись и походили на собак, которые идут сзади прохожих, сгарая желанием укусить, да не смеют. Они успокоились когда мы вышли через узенькие переулки в поле и стали подниматься на холмы. Большая часть последовали за нами. Они стали тут очень услужливы, указывали удобные тропинки, рвали нам цветы, показывали хорошие виды. Мы шли по полям, засеянным пшеницей и ячменем; кое-где, но очень мало, виден был рис, да кусты камелий, а то все утесы и камни. Все обнажено и смотрит бедно и печально. Не мудрено, что жители не могли дать нам провизии: едва ли у них столько было у самих, чтобы не умереть с голоду. Они мочат и едят морскую капусту, выбрасываемую приливом, также ракушки. Сегодня привезли нам десятка два рыб, четыре бочонка воды, да старик вынул из запазухи сверток бумаги с сушеными трепангами (род морских слизняков, с шишками). Ему подарили кусок синей бумажной материи и примочку для сына, у которого болят глаза. Погуляв по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в село. Охотники наши застрелили дорогой три, или четыре птицы. В селе на берегу разостланы были циновки. На них сидели два старика, бывшие уже у нас, и пригласили сесть [81] и нас. Почти все жители села сбежались смотреть на редких гостей.

Они опять подробно осматривали нас, трогали платье, волосы, кожу на руках; с меня сняли ботинки, осмотрели их, потом чулки, зонтик, фуражку. Разговор шел по китайски, письменно, чрез О. А. и Г. «Сколько Вам лет?» спрашивали они кого нибудь из наших. «Лет 30-40» отвечали им. «Помилуйте, заговорили они — мы думали, вам лет 60 или 70». Это крайне восточный комплимент. «Вам должно быть лет 80, вы мне годитесь в отцы и в деды» — сказать так значит польстить. Они между прочим спросили, долго ли мы останемся: «если долго, сказали они, то мы, по закону нашей страны, обязаны угостить вас, от имени правительства, обедом». Совершенно как у Японцев, но им отвечали, что через два дня мы уйдем и потому угощения их принять не можем.

В толпе, я видел одного Корейца с четками в руках: кажется буддийский бонз. На голове у него мочальная шапка.

5-е Апреля. Вчера случилась маленькая неприятность. Трое из наших отправились на берег. Толпа Корейцев окружила их и не пускала идти от берега далее. Они грозили им и даже толкали их в ров. Наши воротились на фрегат, но отправились обратно уже в сопровождении вооруженных матросов, надо было прибегнуть к мерам строгости. Сегодня старик приехал рано утром и написал предлинное извинение, говоря, что он огорчен случившимся, жалеет что мы не можем показать виновных, что их бы наказали весьма строго, просил не сердиться, и оправдывался незнанием Корейцев о том, что делается «внутри четырех морей» т. е. на белом свете. Его и товарищей, [82] бывших с ним, угостили чаем, водкой и сухарями и простились с ними надолго, если не навсегда.

В самом деле им не откуда знать, что делается «внутри четырех морей». Европейцы почти не посещали Корею. Последний был здесь Бельчер, кажется в 1842 году. Это отважный путешественник и бойкий писатель. Он живо описывает свои путешествия. Он два раза обошел вокруг земли и теперь странствует в полярных странах. Путешествия его — ряд приключений, одно занимательнее другого. Чего с ним не было? Никто столько не выдерживал штормов; в ураган, он должен был срубить в Гон-Конге мачты, где-то на Борнео его положило на бок, и он недели в три, без посторонней помощи, встал опять. Это настоящий морской волк. Кроме того он увлекательно рассказывает свои приключения. Он всюду совался с своим фрегатом. Между прочим заходил и в Корею, описал островок Гамильтон, был на соседнем большом острове Квельпарт, где, говорит он, есть города, крепости и большое народонаселение. — Кругом нас по горизонту везде разбросаны острова. Корейский архипелаг неисчислим. Корея еще представляет обширную, почти нетронутую почву, для мореходцев, купцов, миссионеров и ученых.

Текст воспроизведен по изданию: Заметки на пути от Маниллы до берегов Сибири с 27 февраля по 22 мая, 1854 // Морской сборник, № 5. 1855

© текст - Гончаров И. А. 1855
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1855

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info