ГОНЧАРОВ И. А.

в конце 1853 и в начале 1854 годов.

Статья II.

От Нагасаки до Шанхая.

С 11 Ноября 1853 года.

Опять пловучая жизнь, опять движение по воле ветра, или покой, по его же милости. Как воет он теперь и как холодно! Я отвык в 3 месяца от моря и с большим неудовольствием смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать с юта к карте, и обратно. Мы пошли по 6 и по 7 узлов, в бейдевинд. За нами долго следила японская джонка, чтоб посмотреть, куда мы направимся. Я не знал, куда деться от холода, и, как был одетый в байковом пальто, лег на кровать, покрылся ваточным одеялом, и все было холодно. В перспективе не теплее: в Шанхае бывают морозы, не смотря на то, что он лежит под 31 градусом северной широты.

Сегодня выхожу на палубу часу в девятом: на [300] лево, в тумане-какой-то остров: над ним, как исполинская ширма, стоит сизая туча, с полосами дождя. Пасмурно, дождь моросит, но море покойно, в воздухе не холодно, только влажно, пахнет немного болотом. Предчувствуешь насморк. Погода совершенно такая же, какая бывает в Финском заливе, или на Неве, в конце лета, в серенькие дни. — Что это за остров? спросил я. — Гото, говорят. — А это, направо? — Ослиные Уши. — Что-о? Почему это уши — думал я, глядя на группу совершенно голых темных каменьев, да еще и ослиные? Но должно быть я подумал это вслух, потому что кто-то подле меня сказал: «от того, что они торчмя высовываются из воды — вон видите?» — Вижу, да только это похоже, и на шапку, и на ворота — и ни на что не похоже, всего менее на уши. Ведь говорят же, что Столовая гора похожа на стол, а львиная на льва, так почему ж и эти камни не назвать так? А вон еще правее три камня: командир нашего транспорта, капитан Фуругельм — первый заметил их. Они не показаны на карте и вон у нас отмечают их положение. Они видны несколько правее от Ушей, если идти из Японии, как будто на втором плане картины. Кто предлагал назвать их камнями Паллады, кто тремя стражами, но они остались без названия.

Ужасно воет на дворе, ветер стал свежеть; убрали брамсели, а вскоре взяли еще риф у марселей. Как улыбаются мне теперь картины сухопутного путешествия, если б вы знали, особенно по России! Едешь не торопясь, без сроку, по своей надобности, с хорошими спутниками. Качки нет, хотя и тряско, но то не беда. Колокольчик заглушает ветер. В холодную ночь спрячешься в экипаже, утонешь в перины, закроешься одеялом и знать ничего не хочешь. Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг [301] освобождает с трудом свою голову, из под спуда подушек, вскакивает, с прической a l’imbecile, и дико озирается по сторонам, думая: «что это за деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза, и видит, что в него, вместо головы, угодила нога, или ощупывает его под собой, а иногда и вовсе не находит. Потом пойдут вопросы, далеко ли отъехали, скоро ли приедут на станцию, как называется вон та деревня, что в овраге. Потом станция, чай, легкая утренняя дрожь, Теньеровские картины, там опять живая и разнообразная декорация лесов, пашен, дальних сел и деревень, пекущее солнце, оводы, недолгий жар и снова станция, обед, приветливые лица да двугривенные, после сон, наконец знакомый шлагбаум, знакомая улица, знакомый дом, а там она, или он, или оно... Ах, где вы милые, знакомые явления! А здесь что такое? одной рукой пишу, другой держусь за переборку, бюро лезет на меня, я лезу на стену. До свидания.

14-го. Вот и Saddle-Islands, где мы должны остановиться с судами, чтоб нейти в Шанхай и там не наткнуться, или на мель, или на англичан, если у нас с ними война. Мы еще ничего не знаем. Да с большими судами и не дойдешь до Шанхая: река Янсекиян вся усеяна мелями: надо пароход и лоцманов. Есть в Шанхае и пароход, Конфуций, но он берет 400 долларов за то, чтоб ввести судно в Шанхай. Что сказал бы добродетельный философ, если б предвидел, что его соименник будет драть по стольку с приходящих судов? Проклял бы пришельцев, конечно. А кто знает: если б он взял несколько акций на это предприятие, так, может быть, вместо 400, брал бы 500. Здесь неимоверно дорог уголь; тонн стоит [302] 10 фунт. стерл., от того и пароход берет дорого за буксир.

Saddle-Islands лежат милях в 10 от бара или устья Янсекияна, да рекой еще миль сорок слишком надо ехать, потом речкой Восунг или Woosung, как пишут англичане, а вы выговаривайте как хотите. Отец А., бывший в Китае, говорит, что надо говорить Вусун, что у Китайцев нет звука г. Saddle Islands значит «седельные острова»: видно уж по этому, что тут хозяйничали англичане. Вовремя Китайской войны, английские военные суда тоже стояли здесь. Я вижу берег теперь из окна моей каюты. Это целая группа островков и камней, в роде знаков препинания; они и на карте показаны в виде точек. Они бесплодны, как большая часть островов около Китая. Ветры обнажают берега. Впрочем, пишут, что здесь много устриц, и чего бы вы думали? нарцисов! Сию минуту К. Н. П. вызвал меня посмотреть рыбачий флот. Я думал, что увижу десятка два рыбачьих лодок и не хотел выходить, вообразите, мы насчитали до пяти сот. Они все стоят в линию, на расстоянии около трех кабельтовых от нас, т. е. около трех сот сажен. Это на лево, а справа видны острова, точно морские чудовища, выставившие темные, бесцветные хребты. Ни зелени, ни возвышенностей не видно; впрочем до них еще будет миль 12. Я все смотрел на частокол китайских лодок. Что они там делают? они рыбаки, а при случае, может быть, и пираты, как большая часть живущих на островах Китайцев. Над ними нет управы. Китайское правительство слишком слабо и без флота ничего не может с ними сделать. Англичан и других, кто посильнее на море, пираты не трогают, следовательно тем до них дела нет. Даже, говорят, что англичане употребляют их для разных послуг. За то [303] небольшим купеческим судам от них беда. Их уличить трудно: если они одолеют корабль, то утопят всех людей до одного, а не одолеют, так быстро уйдут, так что их и не сыщешь в архипелагах этих морей. Впрочем они нападают только тогда, когда надеются наверное одолеть. Все затруднение поймать их состоит в том, что у них не одно ремесло. Сегодня они купцы, завтра рыболовы, а при всяком удобном случае разбойники. Наши моряки любуются, как они ловко управляются на море с своими красными, бочкообразными лодками и рогожными парусами. Видно, что море — их стихия. Старшего над ними, кажется, никого нет: сегодня они там, завтра здесь, и всегда избегут всякого правосудия. Народонаселение лезет из Китая врозь, как горох из переполненного мешка, и распространяется во все стороны, на все окрестные и дальние острова, до Явы с одной стороны, до Калифорнии с другой. Китайцев везде много: они и купцы, и отличные мастеровые, и рабочие. Я удивляюсь, как их еще по сю пору нет на мысе Доброй Надежды. Этому народу суждено играть большую роль в торговле.

Наше двухдневное плавание до сих пор было очень хорошо. В Среду мы снялись с якоря, сегодня, в Суботу, уже подходим. Всего сделали около 450 миль: это семьсот слишком верст. Качка была, да не сильная, хотя вчера дул свежий ветер, ровный, резкий и холодный. Волнение небольшое, но злое, постоянное, как будто человек сердится, бранится горячо, и гневу его долго не предвидится конца. Фрегат шел, накренясь на левую сторону, и от напряжения слегка судорожно вздрагивал: под ногами чувствуешь — точно что нибудь живое, какие-то натянутые жилы, которые ежеминутно готовы разорваться от усилия. Так заметно, особенно для ног, давление воздуха на мачты, паруса и [304] на весь остов судна. Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего, идем на фордевинд, т. е. ветер дует прямо с кормы, ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех на верх — на якорь становиться!» слышу давича, и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы, какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать. Разве за скалами.

16-го. Вчера наши уехали на шкуне в Шанхай. Я не поехал, надеясь, что еще успею, мы здесь простоим с месяц. Меня звали, но я был не готов. Да пусть прежде узнают, что за место этот Шанхай, где там быть и что делать. Пускают ли еще в Китайский город? А если придется жить в Европейской фактории и видеть только ее, так не стоит труда и ездить. Те же англичане, тот же ростбиф те же much obliged и thank you. А у Китайцев суматоха, беспорядок. Инсургенты в городе, войска стоят лагерем вокруг: нет надежды увидеть китайский театр, получить приглашение на китайский обед, попробовать птичьих гнезд. Хоть бы подрались они при нас между собою! Говорили, будто отсюда 80 миль до Шанхая, а выходит 105, это 184 версты. Наши съезжали сегодня на здешний берег, были в деревне у Китайцев, хотели купить рыбы, но те сказали, что и настоящий и будущий улов проданы. Не весело однако здесь. Впрочем давно не было весело: наш путь лежал, или по английским портам, или у таких берегов, на которые выйти нельзя, или наконец у таких, где не захочешь выйти сам, как здесь.

Наши однако не унывают, ездят на скалы — гулять. Вчера даже с корвета поехали на берег пить чай — на траве, как, бывало, в России, в березовой роще. Только они взяли с собой туда — дров и воды. [305] Там нету. Не правда ли, есть маленькая натяжка в этом сельском удовольствии?

Страшно подумать, что с 5-го Августа, т. е. со дня [306] прихода в Японию, мы не были на берегу, исключая визита к Нагасакскому губернатору. Это ровно три месяца. И когда сойду, еще не знаю. Придет ли за нами шкуна сюда, или нет, буду ли я в Шанхае — неизвестно. Ходишь по палубе, слушаешь, особенно по вечерам, почти никогда не умолкающий здесь вой ветра. Слышишь и какие то посторонние, примешивающиеся тут же голоса, или мелькнет в глаза мгновенный блеск, не то отдаленного пушечного выстрела, не то блуждающего по горам огонька, или это только так, призраки, являющиеся в те мгновения, когда в организме есть ослабление, расстроенность... Корвет сегодня, 21-го, только воротился из нашей коротенькой экспедиции, или побега от южного ветра.

22-го. Я еще не был здесь на берегу — не хочется, во-первых, лазить по голым скалам, а во вторых не в чем: сапог нет! — или, пожалуй, вон их целый ряд, но ни одни нейдут на ногу. Кожа всего скорее портится в море, сначала она отсыреет, заплесневеет, потом ссыхается в жарких климатах и рвется почти также легко, как писчая бумага. Я советую вам ехать в дальний вояж — без сапог, или в тех только, которые будут на ногах. Но возьмите с собой побольше башмаков и ботинок. И то не нужно: везде сделают вам. Теперь я ношу ботинки китайской работы, сделанные в Гон-Конге. Вот что значит скука-то: заговоришься a propos des bottes.

23-го. Еще с утра вчера завидели шкуну — думали наша, нет: через чур высок рангоут, а лавирует к нам. Капитан, О. Авв. и я, из окна капитанской каюты, смотрели, как ее обливало со всех сторон водой, как ныряла она, хотела поворачивать и не поворачивала, наконец поворотила и часов в пять бросила якорь близь фрегата. Мы никак не ожидали, чтобы это [307] касалось до нас. На шкуне были наши К. Н. П. и С. П. Ш.: они привезли из Шанхая зелень, живых быков, кур, уток, словом свежую провизию и новости, но не свежие: от Августа, а теперь Ноябрь.

В Китае мятеж, в России готовятся к войне с Турцией. Частных писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай, — опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я спал у Капитана в каюте, у меня невозможно раздеться: я пишу, а другую руку спрятал за жилет, ноги зябнут. Вот уж четвертый день ревет крепкий NW, у нас травят канат, шкуну взяли на бакштов, т. е. она держится за поданный с фрегата канат, как дитя за платье няньки. Это американская шкуна: она, говорят, ходила к южному полюсу, обошла Горн. Ее зовут Точкой. Относительно к океану — она меньше точки, или, если точка, то математическая. Нельзя подумать, глядя на нее, чтобы она была у Горна: большая лодка и всего 12 человек на ней, и со шкипером. У ней изорвало вчера паруса, подмочило всю нашу провизию, кур, уток, а одного быка совсем унесло валом, да и путешественники пришли на фрегат, точно из гостей от самого Нептуна. Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть, инсургенты не пускают. Они дрались с войсками, наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от Китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, не смотря на то, что у нас нет сухарей.

Но вот наконец выбрались из архипелага островков и камней, прошли и Гуцлав. Тут, в открытом океане, стало сильно покачивать: вода не раз плескала на палубу. Пошел мелкий дождь. Шкипер надел свою дождевую куртку и вдруг около него разлился запах противного масла. Ах, если б я прежде знал, что это от куртки! Вода все желтее и желтее. Вскоре [312] вошли за бар т. е. за черту океана и вошли в реку. Я «выскочил» из каюты посмотреть берега. — Да где же они? — Да берегов нет. — Ведь это река? — Река. — Янсекиян? — Да, «сын океана» по китайски. — А берега?.. «Вон, вон» говорит шкипер. Смотрю, ничего нет. Наконец показалась полоса с левой стороны, а с правой вода и только: правого берега не видать вовсе. Левый стал обозначаться яснее. Он так низмен, что едва возвышается над горизонтом воды и состоит из серой глины, весь защищен плотинами, из за которых видны кровли, с загнутыми уголками, и редкие деревья, да борозды полей. И то уже ближе к Шанхаю, а до тех пор кругозор ограничивается едва заметной, темной каймой. Вправе остался островок. Я спросил у шкипера название, но он пролаял мне глухие звуки, без согласных. Пробовал я рассмотреть на карте, но там, кроме чертежа островов, были какие то посторонние пятна, покрывающие оба берега. Потом ничего не стало видно: сумерки скрыли все и мы начали пробираться по «сыну океана» ощупью. Два Китайца беспрестанно бросали лот. Один кричал: three and half, потом half and four, и так разнообразил крик все время. Наши следили карту, поверяя по ней глубину. Глубина беспрестанно изменялась от 8 до 3 1/2 сажень. Как только доходило до последней цифры, шкипер немного выходил из апатии и иногда сам брался за руль. Нашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату почти не возможно, разве с помощию сильного парохода. Фрегат сидит 23 фута, фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую большую глубину 24 фута и притом он чрезвычайно узок. Мне дремалось. Недалеко оставалось до Woosung, Вусунга, местечка при впадении речки того же имени в Янсекиян. [313] У Вусуна обыкновенно останавливаются суда, с опиумом, и отсюда отправляют свой товар на лодках, в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. — «Зарево!» сказал кто-то. В самом деле, на лево, над горизонтом, рделось багровое пятно и делалось все больше и яснее. — Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет, сомнения! Это помогло нам определить свое место. Наконец, при свете зарева, как при огненном столпе израильтян, мы часов в 8 вечера завидели силуеты судов, различили наш транспорт и стали саженях в 50 от него на якорь. Китайцы, с помощию наших матросов, проворно убрали паруса и принялись за рис, а мы за своих уток и чай. Некоторые уехали на транспорт. — Дремлется; шкипер сошел вниз, стал пить чай и рассказывал о свой шкуне, откуда она, где она была. Между прочим, он сказал что, вместе с этой шкуной, выстроена была и другая, точно такая же, ее «sistership», как он выразился, но что та погибла в океане, и с людьми. Потом рассказывал, как эта, уцелевшая шкуна отразила нападение пиратов, потом еще что-то. Я, пробуждаясь от дремоты, видел только, то вдалеке, то вблизи, как в тумане, суконный ночной чепчик, худощавое лицо, оловянные глаза, масляную куртку, еще косу входившего Китайца, слуги, да чувствовал запах противного масла. На лавке однако ж дремать не удобно, хозяин предложил разместиться по нишам и, между прочим, на его постели, которая тут же была, в нише, или, лучше сказать, на полке. Из другой комнаты слышалось храпенье. Там, на таких же полках, уже успели расположиться по двое, да двое на лавках. Это был маленький арсенал: вся противоположная двери стена убрана была [314] ружьями, пиками и саблями. А утром хозяин снял с полки пару пистолетов, вынес их на верх и выстрелил на воздух, из предосторожности. «Зачем это оружие у вас?» спросил я, указывая на пики, сабли и ружья. — «Это еще старое — сказал он: я застал его тут. В здешних морях иначе плавать нельзя». Я как был в теплом пальто, так и влез на хозяйскую постель и лег в уголок, оставляя место кому нибудь из товарищей, поехавших на транспорт. Не знаю, чтобы вы сказали, глядя, где и как мы улеглись. Вообразите себе большой сундук, у которого бы вынуть один бок: это наше ложе — для двоих. Я тотчас же заснул, лишь только лег. Ночью, слышу, кто-то сильно возится подле меня, по-видимому укладывается спать. Это А. Е. К., возвратившийся с транспорта, Все замолчало и мы заснули. Я проснулся потом от сильной духоты и запаху масла. Ах, хоть бы минуту вздохнуть свежим воздухом! Я попробовал освободиться — нет возможности. Мой сосед лежит, как гранитный камень, и не шелохнется, как я ни толкал его в бока. Он совсем запер мне выход. Я думал, как мне поступить — и заснул. Просыпаюсь утро светло, мы движемся. Китаец ставит чашки на стол, матрос принес горячей воды. Пасмурно и ветрено, моросит дождь. — Ветер сильный. Мы идем по реке Вусунгу. Она широка, местами с нашу Оку. Ясно видим оба берега, низменные, закрытые плотинами. За плотинами группируются дома, кое где видны кумирни, или вообще здания, имеющие особенное назначение. Они выше и наряднее прочих. Поля все обработаны, хотя хлеб и овощи сняты, но узор правильных нив, красив, как разрисованный паркет. Есть деревья, но редко, и зелени мало на них, мне казалось, что это ивы. Вдали ничего нет: ни горы, ни холма, ни бугра одна [315] плоская и, как казалось, топкая долина. Ближе к Шанхаю река заметно оживлялась. Беспрестанно встречались джонки, с своими красно-бурого цвета парусами из каких-то древесных волокон и коры. Китайские джонки устройством похожи немного на Японские, только у них нет разрезной кормы. У некоторых китайских лодок нос и корма пустые, а посредине сделан навес и каюта, у других напротив навес сделан на носу. Большие лодки выстроены из темно-желтого бамбукового корня, покрыты цыновками и очень чисты, удобны и красивы, отделаны, как мебель, или игрушки. Багры, которыми они управляются, и весла бамбуковые же. Между прочим много идет на эти постройки камфарного дерева. Оно, не щепится. Его много в Китае и в Японии, но особенно на Зондских островах. Лодки эти превосходны в морском отношении, на них одна длинная и тонкая мачта, с длинным парусом. Борта лодки при боковом ветре идут наравне с линией воды и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка, китаец лежит и беззаботно смотрит и вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Нинпо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, по русски около 250 верст. Мили за три от Шанхая, мы увидели флотилию купеческих трехмачтовых судов, которые кучей теснились у обоих берегов Вусунга. Я насчитал до двадцати рядов, по 9 и 10 судов в каждом ряду. В иных местах стояли на якоре американские, так называемые «клиппера» т. е. большие, трехмачтовые суда, отличающиеся красотою и быстротою хода. У них нос и корма остры и они об гоняют все суда. — С полудня начался отлив, течение было нам противное, ветер тоже. Крепкий NW [316] дул прямо в лоб. Шкипер начал лавировать. Мы все стояли на верху: паруса беспрестанно переносили то на правый, то на левый галс. Надо было каждый раз нагибаться, чтобы парусом не сшибло с ног. Шкуна возьмет вдруг на право и лезет почти на самый берег, того и гляди коснется его; но шкипер издает гортанный звук, Китайцы, а более наши люди, кидаются к снастям, отдают их и, освобожденные на минуту паруса хлещут, бьются о мачты, рвутся из рук, потом их усмиряют, кричат, берегись! мы нагнемся, паруса переносят на лево и шкуна быстро поворачивает и вскоре начинается то же самое. Мокро, скользко; переходя торопливо со стороны на сторону, того и гляди слетишь в люк. Мы сделали уже около десяти поворотов. Вон и Шанхай виден. Суда и джонки, прекрасные европейские здания, раззолоченная кумирня, протестантские церкви, сады, все это толпится еще неясной кучей, без всякой перспективы, как будто церковь стоит на воде, а корабль на улице. Нетерпение наше усилилось: хотелось переодеться, согреться, гулять. Идти бы прямо, а мы еще все на право, да на лево. Вдруг, о горе, не поворотили вовремя и шкуну потащило течением назад, прямо на огромную неуклюжую, пеструю джонку. Едва, едва отделались и опять пошли лавировать. Ветер неистово свищет, дождь сечет лицо. Наконец, слава Богу, вошли почти в город, подходим к пристани, к доку, видим уже трубу нашей шкуны; китайские ялики снуют взад и вперед, клиппера стоят неподвижно, подальше стоит закрытый излучиной маленький 26 пушечный английский фрегат Spartan, еще далее Французские и английские пароходы; на зданиях развеваются флаги европейских наций, обозначая консульские дома. Мы с любопытством смотрели на все, я искал глазами Китая и [317] шкипер искал чего-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» с живостию кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно, она все стоит: мы были на мели. — «Отдай шкоты!» закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила. Шкипер сложил ногу на ногу, засунул руки в рукава и покойно сел на лавочку, поглядывая во все стороны. Китайцы проворно убирали паруса, наши матросы ловили разорвавшийся кливер, который хлестал по бушириту. На нас, кажется, насмешливо смотрели прочие суда и даже джонки. Совершенно тоже самое, как сломавшаяся, среди непроходимой грязи, ось. Карета передками упирается в грязь, сломанное колесо лежит возле, кучка извощиков равнодушно и тупо глядит, то на колесо, то на вас. Вы сидите, а мимо вас идут, едут и скачут: иные усмехнутся, глядя как вы уныло выглядываете из окна кареты, другие посмотрят с любопытством, а большая часть очень равнодушно — и все обгоняют. Точно тоже и на мели. Надо было достать лодку. Они вдали ходили взад и вперед, перевозя через реку, но на нас мало обращали внимания. Выручил В. А. Корсаков: он из дока заметил нас и тотчас же приехал. Нас двое отправились с ним, прочие остались с вещами, в ожидании пока мы пришлем за ними лодку. Под проливным дождем, при резком холодном ветре, в маленькой крытой китайской лодке, выточенной чисто, как игрушка, с украшениями из бамбука, устланной чистыми и белыми цыновками, ехали мы по реке Вусуну. Китаец правил, стоя, одним веслом. Он с трудом выгребал против ветра и течения. К. [318] показывал мне иностранные суда: французские и английские пароходы, потом купленный Китайцами европейский бриг, которым командовал английский шкипер т. е. действовал только парусами, а в сражениях с инсургентами не участвовал. Потом ехали мы мимо военных джонок, назначенных против инсургентов же. С них поднялась пальба: китайский адмирал делал ученье. Тут я услыхал, что во вчерашнем сражении две джонки взорваны на воздух. Китайцы действуют между прочим так называемыми вонючими горшками (stinkpots). Они с марсов бросают эти горшки, наполненные какими-то особенными горючими составами, на палубу неприятельских судов. Вырывающиеся из горшков газы так удушливы, что люди ни минуты не могут выдержать и бросаются за борт. Китайские пираты, с этими же горшками, нападают на купеческие, и даже на военные суда.

Через полчаса мы сидели в чистой комнате отели, у камина, за столом, уставленным, по английскому обычаю, множеством блюд. Как странно на берегу — с непривычки! Я отвык ходить и насилу плелся за своими спутниками, ноги расползались врозь по мокрой глине. Мы шли по улице вдоль длинных каменных заборов. Пока еще, ни Европы, ни Китая не видать. И в комнате первые минуты было немного дико. Я так привык к морю и кораблю, что боялся, не будет ли уж берег вреден мне? не нажить бы какой нибудь береговой болезни — чего доброго? Спутники, уехавшие прежде нас в Шанхай, не очень однако ж обрадовались нам. «Вас много наехало!» вместо всякого приветствия встретили они нас. — «Да мы еще не все: через час придут человек шесть, в свою очередь, не без удовольствия, отвечали мы. А что?» — «Куда ж вы поместитесь? комнат нет, все разобраны: мы живем по двое [319] и даже по трое». — «Ничего, отвечали мы: поживете и вчетвером». — Так и случилось. Хозяин, с наружным отчаянием, но с внутренним удовольствием, твердил: «дом мой приступом взяли». Начал бегать, суетиться. Откуда явились кушетки, диваны, подушки? Номера гостинницы, и без того похожие на бивуаки, стали походит на контору дилижансов.

Гостинница наша Commercial house, походила, как и все дома в Шанхае, на дачу. Большой двухэтажный каменный дом, с каменной же верандой или галлереей вокруг, с большим широким крыльцом, окруженный садом из тощих миртовых, кипарисных деревьев, разных кустов и т. п. Окна все — с жалюзи. Видно, что, при постройке, принимали в расчет более лето, нежели зиму. Стены тоненькие, не более как в два кирпича, окна большие, везде сквозной ветер, все неплотно. Дом трясется, когда один человек идет по комнате, через стенки слышен разговор. Камины дымят, двери из сеней и по корридорам все отворены настежь. Видно, что зима здесь так, ошибка, случай. Но когда мы приехали было холодно, мы жались к каминам, а из них так и валил черный, горький дым. Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой, зелень свежа, многие цветы ни за что не соглашаются завянуть, а между тем холодно: неестественно. И всего продолжается это один какой нибудь месяц, много шесть недель. Зима не успевает воцариться, и ничего не сделав, уходит.

Целый вечер просидели мы все вместе дома, разговаривали о европейских новостях, о вчерашнем по жаре, о лагере осаждающих, о их неудачном покушении накануне сжечь город, об осажденных инсургентах, о правителе Шанхайского округа таутае [320] Самква, который был в немилости у двора и которому обещано прощение, если он овладеет городом. В тот же вечер мы слышали пушечные выстрелы, которые повторялись очень часто: это перестрелка императорских войск с инсургентами, безвредная для последних и бесполезная для первых.

На другой день, 28 Ноября/10 Декабря утром, встали и пошли обедать. Вы не поверите? Как же иначе назвать? В столовой накрыт стол человек на 20: перед одним дымится кусок ростбифа, перед другим стоит яичница с ветчиной, там сосиски, жареная баранина. После всего уж подадут вам чаю. Это англичане называют завтракать. Позавтракаешь — и хоть опять ложиться спать. Да чай это или кофе? спрашиваю Китайца, который принес мне чашку. «Tea or coffee», бессмысленно повторял он. «Tea, tea», забормотал потом, понявши. Не может быть: отчего ж он такой черный? Попробовал — в самом деле та же микстура, которую я, под видом чаю, принимал в Лондоне, потом в Капштате. Там простительно, а в Китае такой чай заваренный и поданный Китайцем! — Что ж, нету что ли в Шанхае хорошего чаю? Как не быть! Здесь есть всякий чай, какой только родится в Китае. Все дело в слове хороший. Мы называем «хорошим» — нежные, душистые цветочные чаи. Не для всякого носа и языка доступен аромат и букет этого чая: он слишком тонок. Эти чаи называются здесь Пекое (Pekoe flower). Англичане хорошим чаем, да просто чаем — у них он один — называют особый сорт грубого черного, или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, едко бросаясь в нос, язвит язык и нёбо во рту, как почти все, что Англичане едят и пьют. Они готовы приправлять свои кушанья щетиной, лишь бы чесало горло, и [321] от чаю требуют того же, чего от индейских сой и перцев т. е. чего-то в роде яда. Они клевещут еще на нас, что мы пьем не чай, а какие-то цветы, в роде жасминов. Оставляю, кому угодно, опровергать это: англичане в деле гастрономии — не авторитет, замечу только, что некоторые в Китае действительно подбавляют себе в чай цветы, или какие нибудь душистые специи. В Японии кладут иногда гвоздику. Кажется О. Иоакинф то же говорит о подобной противузаконной подмеси, которую допускают Китайцы, кладя в черный чай жасминные, а в желтый розовые листки. Но это уже извращенный вкус самих Китайцев, следствие пресыщения. Есть и у нас люди, которые нюхают табак с баргамотом или резедой, едят селедку с черносливом и т. п. Англичане пьют свой черный чай и знать не хотят, что чай имеет свои белые цветы. У нас употребление чаю составляет самостоятельную, отдельную потребность, у англичан напротив побочную, дополнение завтрака, почти как пищеварительную приправу. От того им все равно, похож ли чай на портер, на черепаший суп, лишь бы был черен, густ, щипал за язык и не походил ни на какой другой чай. Американцы пьют один зеленый чай, без всякой примеси. Мы удивляемся этому варварскому вкусу, а англичане смеются, что мы пьем, под названием чаю, какой-то приторный напиток. Китайцы сами, я видел, пьют простой грубый чай т. е. простые Китайцы, народ. А в Пекине, как мне сказывал О. А., порядочные люди пьют только желтый чай, разумеется без сахару. Но я — русский человек и принадлежу к огромному числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского залива. Я за Пекое: будем пить не с цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до [322] способности наслаждаться чаем Pekoe flower. Впрочем всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, 30-ти градусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки Фуругельм. Ящик стоит 16 испанских талеров: в нем около 70 русских фунтов — и какой чай! У нас он продается не менее 5 р. сер. за фунт. После обеда, виноват, после завтрака, мы вышли на улицу: наша отель стояла на углу, на перекрестке. Смотрю, прямо из ворот тянется улица-без домов, только с бесконечными каменными заборами, из-за которых выглядывает зелень. На право такая же улица, на лево — то же, и все одинакие. Дома все окружены дворами — и большею частию красивые, архитектура у всех почти одинакова, все стиль загородных домов. Я пошел сначала к А. по службе, с тем, чтоб от него сделать большую прогулку. Улицы пестрели народом. Редко встретишь европейца, они все на перечет здесь, все азиятцы, китайцы, индейцы, кучками ходят парси или фарси, с Индейского полуострова, или из Тибета. Они играют здесь роль псов, питающихся крупицами, падающими от трапезы богатых т. е. промышляют мелочами, которые Европейцы не считают достойными внимания. Этих Парси, да чуть не тех самых, мы видели уже в Сингапуре. Они ходят в длинном платье, похожем на костюмы московских греков; на голове — что-то в роде узенького кокошника, из цветного лоснящегося ситца, похожего на клеенку. Они сильно напоминают Армян. Китайцы — живой и деятельный народ: без дела почти никого не увидишь. Шум, суматоха, движение, крики и говор. На каждом шагу попадаются носильщики. [323]

Они, беглым и крупным шагом, таскают ноши, издавая мерные крики и выступая в такт. Здесь народ непохож на тот, что мы видели в Гон-Конге и в Сингапуре. Он смирен, скромен и очень опрятен. Все мужики и бабы одеты чисто и запахов разных меньше по улицам, нежели в Гон-Конге, исключая однако ж рынков. Несет ли, например, носильщик груду кирпичей: они лежат не непосредственно на плече, как у нашего каменьщика, рубашка, или кафтан его не в пыли и не в грязи от этого. У него на плечах лежит бамбуковое коромысло, которое держит две дощечки, в виде весов, и на дощечках лежат две кучи красиво сложенных серых кирпичей. С ним не страшно встретиться. Он не толкнет вас, а предупредит мерным своим криком и, если вы не слышите, или не хотите дать ему дороги, он остановится и уступит ее вам. Все это чисто, даже картинно: и бамбук, и самые кирпичи, костюм носильщика, коса его, и легко надетая шапочка из серого тонкого войлока, отороченная лентой, или бархатом. Заглянешь в ялик, к перевощику: любо посмотреть, тянет сесть туда. Дерево лакировано, это бамбуковый корень, навес и лавки покрыты чистыми цыновками. Если тут и есть какая нибудь утварь, горшок с похлебкой, чашка, то около все чисто; не боишься прикоснуться и выпачкаться. Между прочим я встретил целый ряд носильщиков: каждый нес по два больших ящика: всматриваюсь в ящики — знакомая физиономия: это чай. Я следил за ними. Они шли от реки, там с лодок брали ящики и несли в купеческие дома, оставляя за собой дорожку чаю, как у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти уже упаковываются окончательно, [324] герметически, и идут на американские клипперы, или английские суда.

Мы вышли на набережную, там толпа еще деятельнее и живописнее. Здесь сближение европейского с крайним востоком резко. По берегу стоят великолепные европейские дома, с колонадами, балконами, аристократическими подъездами, а швейцары и дворники в косах, в своих кофтэх или халатах, в шароварах; по улице бродит такая же толпа. То идет купец, обритый до нельзя, с тщательно заплетенной косой, в белой, или серой маленькой куполообразной шляпе, с загнутыми полями, в шелковом кафтане, или в бараньей шубке, в виде кацавейки, то чернорабочий, без шапки, и за недосугом чесаться, обвивший косу дважды около вовсе «нелилейного чела». Там их стоит целая куча, в ожидании найма или работы. Они горланят на своем негармоническом языке. Тут цирюльник, с небольшим деревянным шкафчиком, где лежат инструменты его мастерства. Он раскинул свою лавочку, поставил скамью, а на ней расположился другой Китаец и сладострастно жмурится, как кот, в то время как цирюльник бреет ему голову, лице, чистит уши, дергает волосы и т. п. Тут ходячая кухня, далее у забора, лавочка с фарфором. Лодочники группой стоят у пристани, вблизи своих лодок, которые тесно жмутся у берега. Идет европеец и толпа полегоньку сторонится, уступает место. На рейде рисуются легкие очертания военных судов, рядом стоят большие барки, недалеко и военные китайские суда, с тонкими мачтами, которые смотрят в разные стороны. Из за стройной кормы европейского купеческого корабля выглядывает писанный рыбий глаз китайского судна. Все копошится, сгружает, нагружает, торопится, говорит, перекликается. [325]

Я смотрел на противуположный берег Вусуна, но он низмен, ровен и ничего не представляет для глаз. На той стороне поля, хижины, у берегов отгорожены места для рыбной ловли — и больше ничего не видать. Едва ли можно сыскать однообразнее и скучнее местность. Говорят, многие места делаются хороши, когда о них вспомнишь после. Шанхай, кажется, принадлежит к числу тех мест, которые покажутся хороши, разве когда оттуда выедешь. — Зевая на речку, я между тем прозевал великолепные домы многих консулов, таможню, теперь пустую, занятую постоем английских солдат с военных судов. Она была некогда кумирней и от того резко отделяется от прочих зданий своею архитектурою и пестротою. Я неприметно дошел до дома американского консула. Это последний европейский дом с этой стороны: за ним начинается китайский квартал, отделяемый от европейского узеньким каналом. Дом американского консула Каннингэма, который в тоже время и представитель здесь знаменитого американского торгового дома Россель и К°, один из лучших в Шанхае. Постройка такого дома обходится около 50 т. долларов. Кругом его обширный парк, или вернее, двор с деревьями. Широкая веранда опирается на красивую коллонаду. Летом должно быть прохладно, солнце не ударяет в стекла, защищаемые посредством жалюзи. В подъезде под навесом балкона стояла большая пушка, направленная на улицу.

Дом... но вы знаете, как убираются порядочные т. е. богатые дома: и здесь тоже, что у нас: шелковые драпри до полу, зеркала, как озера, вправленные в стену, ковры, бронза. Но не все однако же, как у нас: boiserie, например, массивные шкафы, столы и кровати — здешние, китайской работы, из превосходного темного [326] дерева, с мозаическими рисунками, из дерева же, работы мелкой, тонкой, оригинальной. Если у кого нибудь из вас есть дедовский дом, убранный по старинному, вы найдете там образцы этой мозаической мебели. Кровати особенно изумительно хороши: они обыкновенно двуспальные с занавесками, как везде в Англии. И в домах, и в гостинницах, везде вас положат на двуспальную кровать, будьте вы самый холостой человек. Дико мне казалось влезать под катафалк английских постелей с пестрыми занавесами, и особенно неудобно класть голову на длинную, во всю ширину кровати, и низенькую круглую подушку, сильно располагающую к апоплексическому удару. Но чего не делает привычка! — Китайцы отличные рещики на дереве, камне, кости. — Ни у кого другого, даже у немца, недостанет терпения так мелко и чисто выработать вещь. Или это будет стоить Бог знает каких денег. Здесь, по видимому, руки человеческие и время — нипочем. Если б еще этот труд и терпение тратились на что нибудь важное, а то они тратятся на такие пустяки, что не знаешь, чему удивляться, работе ли Китайца, или бесполезности вещи? Например, они на коре грецкого, или миндального ореха вырезывают целые группы фигур в разных положениях, процессии, храмы, дома, беседки, так что вы можете различать даже лица. Из толстокожего миндального ореха они вырежут вам джонку, со всеми принадлежностями, с людьми, со всем; даже вы отличите рисунок рогожки. Мало этого: сделают дверцы или окна, которые отворяются, и там сидит человеческая фигура. Каких бы, кажется, денег должно стоить это? А мы за пять, шесть долларов покупали целые связки таких орехов, как баранки.

Мне приходилось часто бывать в доме г. Каннингама, у которого остановился Адмирал, и потому я [327] сделал ему обычный визит. Я думал, авось его нет дома и я отделаюсь карточкой, но Китаец, слуга, нарядно одетый в национальный костюм, сказал, что г. Каннингам в своем кабинете, и мы отправились. Маленький, белокурый и невидный из себя г. Каннингам встретил очень ласково, непохоже на английскую встречу, не стиснул мне руки и не выломал плеча, здороваясь, а так обошелся, как обходятся все люди между собою» исключая британцев. В кабинете, — это только так из приличия названо кабинетом, — а скорее можно назвать конторой — ничего не было, кроме бюро, за которым сидел хозяин, да двух, трех превысоких табуретов и неизбежного камина. Каннингам пригласил меня сесть. Я кое-как вскарабкался на антигемороидальное седалище и г. Каннингам тоже: мы с высот свободно обозревали друг друга. — На чем вы приехали? спросил меня г. К. — Я только было собрался отвечать, но пошевелил нечаянно ногой, круглое седалище повернулось, как по маслу, подо мной и я очутился лицом к стене. — На шкуне, отвечал я в стену, и в тоже время, с досадой подумал: чье это, английское, или американское удобство? и ногами опять приводил себя в прежнее положение. — Долго останетесь здесь? — Смотря по обстоятельствам, отвечал я, держа рукой подушку стула, которая опять было зашевелилась подомной. — Сделайте мне честь завтра отобедать со мной, сказал он приветливо. А теперь идите вон, мог бы прибавить он, если б захотел быть чистосердечен и не мог бы ни чем так угодить. Но визит кончился и без того.

Ив. Гончаров.

(Окончание 2-ой статьи в след. книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Русские в Японии в конце 1853 и в начале 1854 годов // Морской сборник, № 10. Отдел I. 1855

© текст - Гончаров И. А. 1855
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1855

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info