-

ГОНЧАРОВ И. А.

РУССКИЕ В ЯПОНИИ

в конце 1853 и в начале 1854 годов.

Статья I.

(Окончание).

Дневник с 15 Сентября по 11 Ноября.

15 и 16 Сентября. Вчера приезжали Японцы, вызванные нами два оппер-баниоса. Их побранили за то, что лодки японские осмеливаются становиться близко, сказали, что будем насильно отбуксировывать их дальше и ездить кататься за линию лодок. Наш транспорт облепили лодки с расспросами, где он был, да долго ли и т. п. мало этого, переводчики приехали еще и к нам, вызвали П-та из за обеда узнать, правду ли объявили им. Он рассердился и сказал, чтоб они об этом вперед не спрашивали, что они во зло употребляют наше снисхождение. Ночью ко мне в каюту заглянули две головы, Б. и Л., оба на перерыв [128] спешили сказать, что наша дозорная шлюпка встретила японскую лодку через чур близко к фрегату, и отбуксировала ее дальше, и как внезапно проснувшийся в ней Японец, увидев наших, с испуга закричал. Бедный Л., кажется, испугался еще больше Японца, а я прибавил ему страху, сказав: «вот завтра будет вам за это». — Сегодня были Японцы, с ответом от Губернатора, что если мы желаем, то можем стать на внутренний рейд, но не очень близко к берегу потому что будто бы помешаем движению Японских лодок на пристани. Говорят, сегодня приехал новый Губернатор на смену Овосава Бунгоно. Нового зовут Мизно Чикогоно Ками Сама. У нас был еще новый, приехавший из Едо же, переводчик, Эйноске. Я спал и не видал никого. Приезжие и вида не показывают, что Американцы были у них в Едо. Они думают, что мы и не знаем об этом, что вообще в Европе, как у них, можно утаить, что, например, целая эскадра идет куда нибудь, или что одно государство может не знать, что другое воюет с третьим. Адмирал хочет посылать транспорт опять в Шанхай, узнавать: война или мир в Европе? А тепло, хорошо: дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «у вас опять тепло, говорил он утром, а то было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло», говорит он обыкновенно, войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21° по Реом. тепла в тени.

17-го. Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург: не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам, стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали; они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно губернатору велено [129] не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.

18, 19, 20. — Приехали Гокейнсы и переводчики: один гокейнс новый, с глупым лицом, приехавший с новым губернатором из Едо. Я познакомился с новым переводчиком Эйноске. Он говорит по английски очень мало, но понимает почти все. Он научился у голландцев, из которых некоторые знают английский язык. Эйноске учится немножко и по Французски. Он сказал, что у него очень много книг, большею частию голландских. Есть и Французские. По голландски он, по словам П-та, знает хорошо. Они привезли приглашение стать на рейде, где мы хотели, даже усердно приглашали, настаивали, чтобы и фрегат со второго рейда перешел в проход, ведущий на ближайший к Нагасаки рейд. Адмирал же хотел, чтоб суда наши растянулись и чтоб корвет стал при входе на внутренний рейд, шкуна и транспорт поместились в самом проходе, а фрегат остался бы на втором рейде, который нужно было удержать за собой. Иначе, лишь только фрегат вошел бы в проход, Японцы выстроили бы линию из своих лодок позади его и загородили бы нам второй рейд, на котором нельзя бы было кататься на шлюпках, а они этого и добивались. Но мы поняли и не согласились. А как упрашивали они, утверждая что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее. «Вы у нас гости, говорил Эйноске: представьте, что пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается». — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», прибавил П-т. Японские лодки вздумали мешать нашим ездить по дальше и даже махали, чтоб те воротились. Сейчас подняли красный флаг, которым у [130] нас вызывают гокейнсов: им объявили, чтоб этого не было, что если их лодки будут, подходить близко, то их отведут, силой дальше. Вообще их приняли сухо, а Адмирал вовсе не принял, хотя они желали видеть его. Он приказал объявить им, что «и так много делают снисхождения исполняя их обычаи, не ездят на берег, пришли в Нагасаки а не в Едо, тогда как могли бы сделать это, а они не ценят ничего этого, и потому кататься будем». 19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые, немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок, эти все одеты чинно, но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому, они на все бросались с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам! Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи Японцев, а сами, на парусах. Теперь — ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу на дома, деревья. Все хижины, да дрянные батареи, с пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами, видел голых мужчин, и женщин, тоже голых сверху до пояса, а с пояса у них надета синяя простая юбка, и только. На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки, слышу лай собак но редко.

21-го. Сегодня жарко а вечером поднялся крепкий ветер, отдали другой якорь. Японцев не было: свежо, дай незачем. Притом в последний раз холодно расстались.

Вечером была славная картина: заходящее солнце вдруг ударило на дальний холм, выглядывавший из [131] за двух ближайших гор, у подошвы которых лежит Нагасаки. Бледная зелень ярко блеснула на минуту, лучи покинули ее и осветили гору, потом пали на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали в каждую впадину, ласкали крутизны, которые вслед за тем, темнели, потом облили блеском разом три небольших холма, на лево от Нагасаки, и наконец по всему берегу хлынул свет, как золото. Маленькие бухты, хижины, батареи, кусты, густо росшие по окраинам скал, как исполинские букеты вдруг озарились — все было картина, поэзия, все, кроме баттарей и Японцев. С этими никакое воображение не сделало бы ничего.

24-го. Ничего не было, и даже никого: Японцы очевидно сердятся за нашу настойчивость кататься по рейду, не смотря на караульные лодки, а может быть и за холодный прием.

25-го Сентября — ровно год, как на «Палладе» подняли флаг и она вышла на Кронштадтский рейд: значит поход начался. У нас праздник, молебен и большой обед. Вызвали Японцев: приехал Хаги-Вари Матаса старший из баниосов, только что прибывший из Едо, с новым губернатором. Японцев опять погладили по голове: позвали в адмиральскую каюту, угостили наливкой и чаем, и спросили о месте на берегу. Они сказали, что через день или два, надеются получить ответ из Едо, Им объявили, что мы не прочь ввести и фрегат в проход, если только они снимут цепь лодок, заграждающих вход туда. Они сначала сослались, по обыкновению, на свои законы, потом сказали, что люди, нанимаясь в караул на лодках, снискивают себе этим пропитание. П-т, по приказанию адмирала, отвечал, что ведь законы их не вечны, а всего существуют лет 200, т. е. стеснительные законы относительно иностранцев, и что пора их отменить, уступая [132] обстоятельствам. Эйноске очень умно и основательно отвечал: «вы понимаете, от чего у нас эти законы таковы (тут он показал рукой каковы они, т. е. стеснительны, но сказать не смел), нет сомнения, что они должны измениться, но корабли Европейские, прибавил он, начали посещать прилежно и во множестве Нагасаки всего лет 10, и потому не было надобности менять». Вот как поговаривают нынче Японцы! А давно ли они не боялись скрутить руки и ноги приезжим гостям? давно ли называли Европейские Правительства дерзкими, за то, что те смели писать к ним? Видно появление четырех вооруженных судов в одном месте, да стольких же в другом, озадачило их и сбавило спеси.

У нас все еще веселятся по поводу годовщины выхода в море. Музыка играет, песенники поют. Матросы тоже пировали, получив от начальства по лишней чарке. Были забавные сцены. В кают-компанию пришел к старшему офицеру писарь, с жалобой на музыканта Макарова, что он изломал ему спину. Трудно выдумать смешнее мину. «И больно?» спросили его. «Точно так с, отвечал он, с сладчайшей улыбкой, с той улыбкой человека навеселе, в которой умещается и обида, и удовольствие: писать вовсе не могу», говорил он, с влажными глазами и с той же улыбкой, и старался водить рукой по воздуху, будто пишет. «Да видно Макаров пьян?» спросил кто-то. «Точно так с», отвечал, он с улыбкой же. Позвали Макарова. Тот был трезвее его и хранил важную и угрюмую мину. «За что ты прибил его?» был вопрос. «Я не прибил, я только ударил его в грудь», сказал он. «Точно так с, в грудь», перебил писарь. «За что же ты его?» — «С кулаком к роже лез!» отвечал Макаров, — «Ты лез?» — «Точно так с», отвечал писарь. Все хохотали. Прогнали обоих и велели помириться. [133] Вечером другая комедия: стали бить зорю. Вдруг тот, кто играет на рожке, заиграл совсем другое. Вахтенный офицер строго остановил его. Когда все кончили, он подошел к нему. Матрос был не очень боек от природы, что показывало и лицо его. Что ты заиграл? спросил офицер. Молчание. — Что ты заиграл? — Ошибся?, отвечал тот, — забыл. — А есть не забываешь? — Никак нет-с. — Сколько раз в день? — Два раза. — Когда? — За обедом и за ужином? — А за завтраком? — И за завтраком. — Стало быть сколько же раз? — Два раза. — Как два раза: обед? — Точно так. — Ужин? — Ужин. — И завтрак? — Точно так. — Сколько же раз? — Два раза... А за завтраком? — Да это не еда, это чай, или кашица.

27-го. Ни одного Японца не было. Утро ясное и свежее, ветерок, не более 15 или 16° тепла. Наши гонялись на шлюпках и заезжали далеко, к неудовольствию Японцев. Их маленькие лодки отделились от больших и пошли, не знаю зачем, за нашими катерами. Было свежо, катера делали длинные и короткие галсы, вдруг поворачивали, лавировали и обрезали один другого. Те остановились и не знали, что им делать. Я стоял на юте, и одна японская лодка, проходя мимо, показала на наших. Я отвечал жестом, что они далеко будут кататься.

Наши и корветские Офицеры играли — Женитьбу Гоголя и Тяжбу. Сцена была на шканцах корвета. Тяжба — на Нагасакском рейде! Я знал о приготовлениях; шли репетиции, Б. К. дирижировал всем, но мне не хотелось ехать, я думал, что через чур будет жалко видеть. Однако ничего, вышло не дурно. М. З. хоть куда: у него природный юмор, да он еще насмотрелся на лучших наших комических актеров. Смешон Л. свахой. Все это было чрезвычайно забавно, по оригинальности, самой неловкости актеров. Едучи с [134] корвета, я видел одну из тех картин, которые видишь в живописи и не веришь: луну над гладкой водой, силуэт тихо качающегося фрегата, кругом темные спящие холмы и огни на лодках и горах. Я вспомнил картины Айвазовского.

28 и 29-го. Японцы приезжали от губернатора сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня т. е. 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд по средине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили. Вчера привезли свежей и отличной рыбы, похожей на форель, и огромной. Одной стало на 30 человек, и десятка три пронсов (раков, в роде шримсов, только большого размера), превкусных. Погода, как летняя, в полдень 17 градусов в тени, но по ночам холодно.

Мой дневник похож на журнал заключенного, не правда ли? Что делать! Здесь почти тюрьма и есть, хотя природа прекрасная, человек смышлен, ловок, силен, но пока еще не умеет жить нормально и разумно. Странно покажется, что мы здесь не умираем со скуки, не сходя с фрегата: некогда скучать, работа есть у всех. Адмирал не может видеть праздного человека; чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит, то бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу, сам даже возьмет на себя труд выбрать ее в своей библиотеке и укажет, что прочесть, или перевести из нее.

30-го. Ничего замечательного. Требовали баниосов, [135] но они не явились, рассердились, вероятно, на нас за то, что мы погрозили отбуксировывать их лодки прочь, как только они вздумают мешать нам, и вообще с ними стали действовать порешительнее. Они привезли провизию, и между прочим больших круглых раков, видом похожих на пауков. Но эти раки мне не понравились: клешней у них нет и шеи тоже, именно нет того, что хорошо в раках, ноги не дурны, но крепки, в средине рака много всякой дряни, но есть и белое мясо, которым наполнен низ всей чашки. Вечером была всенощная накануне Покрова. После службы, я ходил по юту и нечаянно наткнулся на разговор М. Б. с сигнальщиком Федоровым, тем самым, который ошибся и, вместо повестки к зоре, заиграл повестку к молитве. Этот Федоров отличался крайней простотой. Смотри в трубу на луну, говорил ему Б., ходивший по юту, и как скоро увидишь там трех, четырех человек, скажи мне. — Слушаю-с. — Он стал смотреть и долго смотрел. — Что ж ты ничего не говоришь? — Да там всего только двое, В. Б. — Что ж они делают? — Ничего-с. — Ну, смотри. Что ж это за люди? спросил Б. — Тот молчал. Говори же. — Каин и Авель, отвечал он. — Вот еще заметь эти две звезды и помни, как их зовут: вот эту Венера, а ту Юпитер. — Слушаю-с. — И если что-нибудь с ними случится, донеси. — Слушаюс. — И он стал смотреть в ту сторону. Через минуту я спросил его, в каких местах он бывал с тех пор, как мы вышли из Англии. Он молчал. — Говори же. — На Надежде. (Мыс Доброй Надежды). — А до этого? — Забыл. — Вспомни. Он молчал. — Где же? — Молчал. Ну, припомни названия разных вин, так доберешься. — Молчание. Какие же есть вина? — Пенное. — Ну, а французские? — Ренское. — А Мадера? — Точно-с, есть и Мадера. Мы и сами там были, добавил он. — А что же звезды? спросил Б. [136] Федоров беспокойно обернулся, хвать — одной нет. Она уже скрылась за горизонт. Где же? — Только одна осталась. — А где другая? — Не могу знать — А как ее зовут? Молчание. — Ну, как? — Мадера, подумав отвечал Ф. — А другую? Питер, сказал он. И это было нам развлечением, за неимением других.

Октябрь. 1-го. Праздник у нас, и в природе праздник. Вспомните наши ясно-прохладные осенние дни, когда где нибудь в роще, или длинной аллее сада, гуляешь по устланным увядшими листьями дорожкам; когда в тени так свежо, а чуть выйдешь на солнышко, вдруг осветит и огреет оно как летом, даже станет жарко, но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться. А небо синее, все светло, нарядно. Здесь тоже, хоть и 32° широты, а погода как у нас. Только вечернее небо, перед захождением и восхождением солнца, великолепно, и не похоже на наше. Вот и сегодня тоже: бледно-зеленый, чудесный, фантастический колорит, в котором есть что-то грустное, даже зловещее; через минуту зеленый цвет перешел в фиолетовый, в вышине несутся клочки бурых и палевых облаков, и наконец весь горизонт облит, пурпуром и золотом, — последние следы солнца. Очень похоже на тропики. Японцев, кажете я, не было... ах, да — были, были: с рыбой и раками. Баниосы все не едут: они боятся показаться, думая, как бы им не досталось за то, что не разгоняют лодок. А может быть они, видя нашу кротость, небрежничают и не едут. Но стоит только сказать, что мы сейчас сами пойдем на шлюпках в Нагасаки — тотчас явятся, нет сомнения. Если попугать их и потребовать губернатора, и тот приедет. Но тогда понадобилось бы изменить уже навсегда принятый Адмиралом образ действия т. е. кротость и вежливость. Иногда однако ж [137] не мешало бы пугнуть их порядком. Вот сегодня, например: часу в осьмом вечера была какая-то процессия. Одну большую лодку тащили на буксире двадцать небольших, с фонарями; шествие сопровождалось неистовыми криками, лодки шли с островов к городу; наши К. Н. П. и Н. Н. Н. (бывший у нас) поехали на двух шлюпках к корвету, в проход: в шлюбку Н. пустили поленом, а в П. хотели плеснуть водой, да не попали: грубая выходка простого народа! П-т сейчас же поворотил и приблизился к лодке: там было человек 20, все присмирели, спрятавшись на дно лодки.

2-го и 3-го. Так и есть, как страх сильно может действовать. Вчера, 2-го, послали записку к Японцам, с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов. Явились в 11 часов, трое, вместо двух: Ойе-Саброски, другой прибывший из Едо и третий, новый. Они извинялись, что не ехали долго, сваливая все на переводчика, который будто не так растолковал, и сказали, что этого вперед уже не случится. Вчера отвели насильно две их лодки дальше от фрегата; сам я не видал этого, но говорят, забавно было смотреть, как они замахали руками, когда наши катера подошли, приподняли их якорь и оттащили далеко. Баниосы ни слова об этом. Им сказали о брошенном бревне со шлюпки и других глупостях, они извинялись и сказали, что не знали об этом. Вчерашняя процессия, шествие лодок, была просто — визит управляющего князя Физенского Голландцам, а не религиозный праздник, как мы думали. — О береге сказали, что ежедневно ждут ответа.

Сегодня суббота: по обыкновению привезли провизию и помешали опять служить всенощную. Кроме зелени [138] всякого рода, рыбы и гомаров, привезли между прочим маленького живого оленя или лань, за неимением свиней: говорят, что больше нет, остались поросята, но те нужны для приплода. С баниосами были переводчики Льода и Сьоза. Я вслушивался в Японский язык и нашел, что он очень звучен, о чем и сказал баниосам. В нем гласные преобладают, особенно в окончаниях. Нет ничего грубого, гортанного как в прочих восточных языках. Они сказали, что русский язык похож будто на китайский: спасибо! Мы заказали привезти много вещей, вееров, лакированных ящиков и т. п. не знаем, привезут ли.

4-го. Воскресенье: началось по обыкновению обедней, потом приезжали переводчики сказать, что исполнят наше желание и отведут лодки дальше, но только просили, чтобы мы сами этого не делали. Мы объявили им накануне, что видно губернаторские приказания не исполняются, так мы, пожалуй, возьмем на себя труд помочь ему и будем отбуксировывать. — Вечер у нас был замечательный. Когда стемнело, мы видим вдруг в проливе, ведущем к городу, как будто две звезды плывут к нам, но это не японские огни, нет, что-то яркое, живое — вспыхивающее. Мы стали смотреть в ночную трубу, но все потухло, видим только плывут две лодки: они подплыли к корме, и вдруг раздалось стройное мелодическое пение... Серенада! это корветские офицеры, с маленькими камчадалами, певчими, затеяли серенаду, из русских и цыганских песен. Долго плавали они при лунном свете около фрегата и жгли фалшфейеры: мы стояли на юте и молча слушали. Адмирал поблагодарил, когда они кончили и позвал офицеров пить чай. Маленьких певчих напоили тоже чаем. Японская лодка, завидев яркие огни, отделилась от прочих и подошла, но не близко, не смела, и вероятно [139] заслушалась новых сирен, потому что остановилась и долго колыхалась на одном месте.

5-го. Сегодня дождь, но теплый, почти летний, так что даже кот Васька не уходил с юта, а только сел под гик. Я долго ходил по юту с товарищами. Мы видели, что две лодки, с значками и пиками, развозили по караульным лодкам приказания, после чего эти отходили и становились гораздо дальше. Адмирал не приказал уже больше и упоминать о лодках. Только, если станут преследовать, велено брать их на буксир и таскать с собой.

6, 7, 8, 9 и 10-го. Зарезали лань и ели во всех видах: в котлетах, в жарком, — отлично, точно лучшая говядина, только нежнее и мягче. П. А. Т. косится на лань: он не может есть раков и зайца и т. п., не показано, говорит, да и противно. Про лань, говорит, что это «собака». За дессертом подавали новый фрукт здешний, по голландски называемый kakies, красно-желтый, мягкий, сладкий и прохладительный, в роде сливы, но это не слива, а род фиги, или смоквы, как называет О. А. привезенной будто бы сюда еще Португальцами и называющейся у них како-фига. О. А. говорит, что и в Китае таких плодов много. Но не до лани и не до плодов теперь: много нового и важного.

Ах, если б кто мог заглянуть в наш маленький пловучий мир и посмотреть, что в нем делается: тоже в миниатюре, что и в большом.. В бурях особенно недостатка нет. Вот третьего дня заревела опять такая же, как 2-го Сентября, т. е. почти такая. Ветер был так силен, что когда я отворял дверь в своей каюте, меня толкало с нею назад. Гул и рев ужасный; даже читать мешал, а я было собрался спать, но куда! Выйти тоже нельзя: дождь лил потоками — и я не видал моря. — На палубе шум, беготня, все это [140] рядом с моей каютой: пойти в кают-компанию, тем более что уже 5 часов: там вероятно встали и скоро чай подадут. Я было вниз, а тут свистят всех на верх: — стеньги и нижние реи спускать. Не шутка! В кают-компании ни души: только кот Васька дремлет на лавке. Янцен дал чаю; через четверть часа офицеры воротились, измокшие.

7-го Октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как год тому назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнию, как из покойной комнаты и постели, перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны, вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями.

Я видел наконец японских дам: те же юбки, как и у мужчин, закрытые сверху кофты, только небритая голова, и у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой! Говорят, они не скромно ведут себя: не знаю, не видал, и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата все некрасивые, чернозубые, большею частию, смотрят смело и смеются, а те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веерами.

Но это все не важное, где же важное? А вот: 9-т Октября после обеда сказали, что едут гокейнсы. Не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. П-ту. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. — А! Ойе-Саброски! Кичибе! встретил я их, весело подавая руки, но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они такие ласковые и учтивые, [141] особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут... Да что это у всех такая торжественная мина, никто не улыбнется? — Болен, что ли Саброски? спросил я. Нет... что ж он такой скучный, да и все? Ответа не было, только Кичибе постоянно показывал верхние свои зубы и суетился, по обыкновению: то побежит вперед баниосов, то воротится и крякнет, и нехотя улыбается. И Эйноске тут. У этого черты лица правильные, взгляд смелый, не то что утех, он даже напоминает, немного фигуру Байрона: я уверен, что он влюбчив и сочиняет стихи. Его и косичка не безобразит. В нем мало японского. Он, по обыкновению, был задумчив, Кичибе один не смущался, толстый, или толстой, как говорит Фаддеев, с густым колоритом лица, суетливый в движениях, хлопотун наружно, но внутренно равнодушный ко всему на свете. Из разговоров, из обнаруживаемой по временам зависти, с какою глядят на нас и на все европейское, Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й, видно, что они чувствуют и сознают свое положение, грустят и представляют немую, покорную оппозицию, это jeune Japon. Садагора, нянька приставленная к Голландцам и гроза их, и Льода, напротив, принадлежат, кажется, к разряду застарелых и закоснелых Японцев. Они похожи на тех грубых слуг, которые придерживаются старины; их ничем не переломаешь. Они находят все старое прекрасным, перемен не желают и все новое считают грехом. Садагора старый, грубый циник, Льода напротив — льстивый, кланяющийся плут. Кичибе составляет juste milieu между теми и другими. Он посвежее последних: у него нет застарелой ненависти к новому и веры в японскую систему правления, но ему не угнаться и за новыми. Он просто служит за жалованье, кому и как хотите. Есть еще Ясиро, Кичибе — сын и много подростков, [142] все кандидаты в переводчики. У них наследственные должности: сын по большей части занимает место отца.

Баниосы объявили, что они желают поговорить с Адмиралом. Мы с П-м давай ломать голову, о чем? «Верно о месте», говорил он. «Но нерадостное должно быть!», прибавил я. Я сказал Адмиралу о их желании. Он велел пустить их к себе. Все сели, воцарилось молчание. Саброски повесил голову совсем на грудь; другой баниос, подслеповатый, громоздский старик, с толстым лицом, тоже смотрел осовелыми глазами на все и, по временам, зевал; третий маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей. Эйноске задумчиво молчал. Один Кичибе гоголем сидел и ждал, когда ему велят говорить. Мы ждали, что будет. Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза, начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не было, ни губ, ни языка, ни горла, он говорил вздохами. Кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что Сиогун — ни больше, ни меньше как gestorven — умер! Мы окаменели на минуту. Потом — ничего. Скажите, заметил Адмирал чиновникам, что я вполне разделяю их печаль». Баниосы поклонились, некоторые опять вздохнули, Ойе вновь заговорил шепотом. Хи! хи! хи! слышалось только от Кичибе, как предсмертная икота. Потом он потянул воздух в себя и начал говорить, по своему обычаю, расстановисто, с спирающимся хохотом в горле: знак, что передает какой нибудь отказ и — этим хохотом смягчает его, золотит пилюлю. «Из Едо... по этому печальному случаю... получить скоро ответ хо, хо, хо — унмоглик, «невозможно!» досказал он [143] наконец так, как будто из него выдавили последние слова. На это приказано отвечать, что возражение пришлют письменное. «Все заняты похоронами покойного и восшествием на престол нового Сиогуна, продолжал Кичибе переводить, все это требует церемоний и т. п.» Велено было спросить, скоро ли отведут нам место на берегу. Долго говорил Саброски ответ. Кичибе выслушав, сказал, что «из Едо об этом... — Тут горло ему совсем заперло смехом... — не получено никакого разрешения». «Однако ж могли получить три раза, строго заметили ему, отчего же нет ответа?» Кичибе перевел, потом, выслушав, начал: «из Едо не получено об этом ни какого — хо, хо, хо — разрешения». «Это мы слышали, переводил К. Н. П., но будет ли разрешение и скоро ли? нам надо поверять хронометры. Вы не цените нашей вежливости и внимания: другие давно бы съехали сами. Теперь мы видим, что Нагасаки просто западня, в которую заманивают иностранцев, чтобы водить и обманывать. От столицы далеко: переговоры наскучат, гости утомятся и уйдут — вот ваша цель. Но об этом узнает вся Европа и ни одно судно не пойдет сюда, а в Едо, будьте уверены». Кичибе передал, и выслушав ответ, начал: «из Едо... не получено — хо, хо, хо!.. никакого...» Хоть кого из терпения выведут! «Спросите губернатора, намерен ли он дать нам место, или нет, — и чтоб завтра был ответ!» были последние слова, которыми и кончилось заседание. Потом им подали чаю и наливки, до которой они большие охотники. Они выпили по рюмке, подняли головы, оставили печальный тон, заговорили весело, зевали кругом на стены, на картины, на мебель; совсем развеселились. Печали ни следа! так что мы стали догадываться, не хитрят ли они, не выдумали ли, если не все, так эпоху события. По их словам, Сиогун умер 14 Августа, а мы пришли 10-го. [144] Может быть он умер и в прошлом году, а они сказали что теперь, в надежде, не уйдем ли. Поверить их трудно: они, может быть, и от своих скрывают такой случай, по крайней мере, долго. Мы не знали, что и подумать, толковали и догадывались. Адмирал приказал написать губернатору, что мы подождем ответа из Едо на письмо из России, которое, как они сами говорят, разошлось в пути с известием о смерти Сиогуна. Верховный совет не знал, в чем дело, и потому ответа дать не мог. Но как же такое известие могло идти более двух месяцев из Едо до Нагасаки, тогда как в три недели можно съездить взад и вперед? Нечисто! Ясно, что Сиогун, или умер позже или они знали раньше, да без надобности не объявляли нам об этом, или наконец вовсе не умер. Последнее однако ж невероятно: народ, уважающий так глубоко своих государей, не употребит такого предлога, для побуждения, и то не наверное, иностранцев к отплытию. Адмирал между прочим приказал прибавить в письме, что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания Российского полномочного с губернатором и т. п., стало быть не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел в такой большой Империи остановиться не может, не смотря ни на какие обстоятельства. По этому мы подождем ответа Горочью, и вообще не покинем японских берегов без окончательного решения дела, которое нас сюда привело».

Так Японцам не удалось и это крайнее средство т. е. объявление о смерти Сиогуна, чтобы заставить Адмирала изменить намерение непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно [145] видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, Адмирал уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок. Через день Японцы приехали с ответом от губернатора, о месте на берегу, и опять Кичибе начал: «из Едо... не получено» и т. п. Адмирал не принял их, П-т сказал им, что он передал Адмиралу ответ, и не знает, что он предпримет, потому что его превосходительство ничего не отвечал. Это пугает наших милых хозяев: они уж раз приезжали за какими-то пустяками, а собственно за тем, чтоб увериться, не затеваем ли мы что-нибудь, не проговоримся ли о своих намерениях. И точно затеваем: хотим сами съехать на берег с хронометрами. П-т уж запустил об этом словцо. Они все отзывались, что губернатор распорядиться не может, что ему достанется. — «Ну, а если мы сами съедем, или другие сделали бы это, тогда не достанется?» спросил он. «Это будет не дружески», был ответ. А это по дружески, когда вам говорят, что нам необходимо поверить хронометры, что без этого нельзя в море идти, а вы не отводите места? «Из Едо... хо, хо, хо... не получено» начал Кичибе. — Подите с ними! — Они стали ссылаться на свои законы, обычаи. — На другое утро приехал Кичибе и взял ответ к губернатору. Только что он отвалил, приехали и баниосы, а сегодня 11 числа, они приехали сказать, что письмо отдали, но что из Едо не получено и т. п. Потом заметили, зачем мы ездим кругом горы Паппенберга. — «Так, хочется», отвечали им.

На фрегате ничего особенного: баниосы ездят каждый день выведывать о намерениях Адмирала. Сегодня были двое младших переводчиков и двое ондер-баниосов: [146] они просили, нельзя ли нам не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», сказал высокий старик, в синем халате. «Ведь вы нам помешать не можете». — Велено: что делать? Мы и сами желали бы, чтоб это скорей изменилось», прибавил он.

У меня между матросами есть несколько фаворитов, между ними Дьюпин, широкоплечий, приземистый матрос, артиллерист. Он широк не в одних только плечах. Его называют огневой, потому что он смотрит, между прочим, за огнями и когда крикнут где нибудь в углу фитиль! он мчится, что есть мочи, по палубе, подать огня. Специяльность его между прочим состоит в том, что он берет и приподнимает, как поднос, кранец с ядрами и картечью и, поставив, только ухнет, а кранец весит пуд пять. Трудно встретить человека, крепче и плотнее сложенного. Я часто разговариваю с ним. — «Жарко, Дьюпин», говорю я ему. — «Точно так, тепло, хорошо, В. В.», отвечает он. — А так тепло, что приходишь в совершенное отчаяние, не зная куда деться. «Да ты смотри, не напейся холодного после работы», говорю я шутя, — «или на сырости не ложись ночью». — «Слушаю, В. В.», отвечает он серьезно. «Я подарю тебе шерстяные чулки, надевай смотри». И велел Фаддееву дать ему пару. Дьюпин еще в тропиках надел их и встретив меня, стал благодарить. «Благодарю покорнейше В. В. теперь хорошо, тепло», говорил он. «Холодно что то Дьюпин, сказал я ему, когда здесь вдруг наступили холода, так что надо было приниматься за байковые сюртуки. — «Точно так, В. В. свеженько, хорошо». А сам был босиком. «Что ж ты босиком?» спросил я. — Лучше, ноги не горят, да и палубы не затопчешь [147] сапогами. — Вот я на днях сказал ему, что видел как Японец один поворачивал пушку», а вас тут, прибавил я, десятеро возитесь около пушки и насилу двигаете ее». — Точно так В. В. — отвечал он, куда нам! намедни и я видел, что волной плеснуло на берег, вон на ту низенькую батарею, да и смыло пушку в воду, она и поплыла, а Японец едет подле, да и толкает ее к берегу. Уж такие пушки у них! Потом, подумавши немного, он сказал: «если б пришлось драться с ними В. В. неужели нам ружья дадут?» А как же? — «По лопарю бы довольно!» — Лопарь — конец толстой веревки.

13-го Октября. Нового ничего: холодно и ясно, превосходная погода: все так светло, празднично. Холмы и воды в блеске; островки и надводные камни в проливе, от сильной рефракции кажутся совершенно отставшими от горизонта: они похожи на облака, под ними светится вода. Зори вечерние (утренних я никогда не вижу) обливают золотом весь горизонт; зажгутся звезды, прежде всего Юпитер и Венера. Венера горит ярко, как большая свеча. Вчера мы смотрели в трубу на Сатурна: хорошо видели и кольцо. У Юпитера видны три спутника, четвертый прячется в лучах планеты.

17, 18 и 19 Октября. Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO мусоном, лавируя миль по 20 в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как ушла, а ей сказано, чтоб долее семи недель не быть. Делают разные предположения. — Вчера, 18-го, адмирал приказал дать знать баниосам, чтобы они продолжали, если хотят, ездить и без дела, а так в гости, чтобы как можно более сблизить их с нашими понятиями и образом жизни. Младшие переводчики перепутали все и двое ондер-баниосов, не бывших ни разу, явились [148] спросить, что нам нужно, думая что мы их вызывали за делом. Сегодня, 19-го, явились опять двое и между прочим Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора», сказали они: завтра, 20-го, поедет князь Чикузен, или Цикузен, от одной пристани к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок, так им трудно будет проехать. Им отвечали, что гораздо удобнее лодкам обойти судно, нежели судну, особенно военному, переходить с места наместо. Так они и уехали. С Саброски был полный, высокий ондер-баниос, но с таким, не японским лицом, что хоть сейчас в надворные советники, лишь только юбку долой, а юбка штофная, голубая: славно бы кресло обить. Когда я стал заводить ящик с музыкой и открыл его: он смотрел по детски и немного глупо на движение вала. После обеда, говорят, проезжал какой то князь, с поездом. Погода была сегодня так хороша, тепла, как у нас в Июле, и так ясна, как у нас никогда не бывает. Но по вечерам вообще туманно, по ночам сыро и очень холодно. Скучновато: новостей нет и занятия как то вяло идут; почиваем, кушаем превосходную рыбу ежедневно, в ухе, в пирогах, холодную, жареную, раков тоже, с клешнями, без клешней, толстокожих и тонкокожих, с усами, и без оных, круглых и длинных. Уж некоторые, в том числе и я, начинаем жаловаться на расстройство желудка от этой монашеской пищи. Фаддеев учится грамоте: я было написал ему прописи, но он избегает учиться у меня. Я застаю его за какой-то замасленной бумагой, на которой написаны преуродливые азы. Фаддеев копирует их усердно и превосходит уродливостию. А с моих не копирует. — Кто написал тебе? [149] спросил я. — Агапка, отвечает он, он взялся выучить меня писать. — А ты что ему за это? — Две чарки водки.

25-го. — Давно я не принимался за свой дневник: скучно что то и болен я. Между тем много кое-чего бы надо было записать. Во первых, с 20 на 21, ночью была жестокая гроза. Накануне и в тот день шел дождь, потом к вечеру начала блистать молния. Все это к ночи усиливалось. Ночь темная, ни зги не видно, только молния вдруг обливала нестерпимым блеском весь залив и горы. Осмотрели громовые отводы. Какие удары! молния блеснет и долго спустя глухо загремит гром — значит далеко, но чрез минуту вдруг опять блеск, почти кровавый, и в тоже мгновение раздается удар над самой палубой. И поминутно, поминутно, как будто начинает что-то сыпаться с гор, все это в полтона, потом загремит целым аккордом, точно слышишь снача фальцетто, а там полный грудной голос. Смотреть больно, слушать утомительно. Началось часов с семи, а кончилось в 3-м часу ночи. Один раз молния упала так близко, что часовой крикнул: а огонь с фор-русленей упал». В Другой раз попала в Паппенберг, в третий в воду, близь самой кормы. Я видел сам. Не даром Кемпфер, Головнин и другие пишут, что грозы ужасны в Японии. На другой день было очень жарко, парило, потом стало прохладно и до сих пор все хороша погода.

Наконец 23-го утром запалили японские пушки: «а! судно идет!» которое? Мы взволновались. Кто поехал на встречу, кто влез на марсы, на салинги — смотреть. Уж не Англичане ли? Вот одолжат! Нет, это наш транспорт из Шанхая, с письмами, газетами и провизией. — 21-го приехал Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноски. Последний решительно отказался от книг, [150] которые предлагал ему, и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным: Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! grande nouvelle. Мы обрадовались. «Что такое, как, в чем дело?» посыпались вопросы и с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо, или скажут то, другое... Но вот Кичибе потянул в себя воздух, улыбнулся самою сладчайшею из своих улыбок... Дурной признак! «Из Едо... начал он давиться и кряхтеть, прислан ответ». «Ну!» «Что письма ваши прибыли туда... благополучно», выговорил он наконец, обливаясь потом, как будто дотащил воз до места. «Ну?» «Что... при... были... благополучно!» повторил он. «Слышали: еще что?» «Еще... только и есть!» — Так что ж это у них, шепнул мне сосед, благополучное то прибытие письма видно случайность? — Должно быть, отвечал я. «Это не ответ», заметили им. Они начали оправдываться, что они не виноваты и т. п. Адмирал, сказал, что он надеется через несколько дней получить другой ответ, лучше и толковее этого. Потом спросили их о месте на берегу. «Из Едо... начал кряхтя и улыбаясь Кичибе — не получено...» И запел свою песню. «Знаем, да что ж, будет ли ответ? Это видно губернатор виноват: он не хотел представить об этом?» Баниосы оправдывались, что нет, что ни он ни они не виноваты. «Из Едо...» и т. д.

29. Давно ли мы жаловались на жар? Давно ли нельзя было есть мяса, выпить рюмки вина? А теперь, хоть и совестно, а приходится жаловаться на холод! Погода ясная, ночи лунные, NO муссон дует с резким холодком. Опять всем захотелось на юг, все бредят Маниллой.

Вчера, 28-го, когда я только было собрался уснуть [151] после обеда, мне предложили кататься на шлюпке в море. Мы этим, нет-нет, да и напомним Японцам, что вода принадлежит всем и что мешать в этом они не могут, и таким образом мы удерживаем это право за Европейцами. Наши давно дразнят Японцев, катаясь на шлюпках. Но знаете что значит катанье у моряков? Вы думаете, может быть, что это робкое и ленивое ползанье наших лодок по сонным водам, при звуках музыки и т. п.? Нет: я, с такими понятиями о катанье, не советую вам принимать приглашения покататься с моряком. Это все равно, если б вас посадили верхом на бешеную лошадь, да предложили прогуляться. Моряки катаются непременно на парусах, стало быть в ветер, чего многие не любят, да еще в свежий ветер, т. е. когда шлюпка лежит на боку, и когда белоголовые волны скачут выше борта а иногда и за борт. «Славно!» говорят они — тут они гоняются, держат пари и т. п. Ветер дул NO, свежий и порывистый: только наш катер отвалил, сейчас же окрылился фоком, бизанью и кливером, сильно лег набок и понесся, пуще всякой тройки. Едва мы подошли к проливу, между Паппенбергом и Ивосима, как вслед за нами, по обыкновению, с разных точек бросились японские казенные лодки, не стоящие уже кругом нас цепью, с тех пор как мы отбуксировали их прочь, а кроющиеся под берегом. Лодки бросились, не с тем, чтоб помешать нам, куда им: они и не догонят, а чтоб показать только перед старшими, что исполняют обязанности караульных. Они бросаются, гребут, торопятся, и лишь только дойдут до крайних мысов и скал, как спрячутся в бухтах и ждут. А когда наши шлюпки появятся назад, те опять бросятся за ними и толпой едут сзади, с криками, шумом, чтобы показать своим в гавани, что будто и они ходили за [152] ними в море. Мы хохочем. Едва наш катер вышел за ворота, на третий рейд, японские лодки прижались к каменьям, к батареям и там остались. Паппенберг на минуту отнял у нас ветер, сделался маленький штиль, там вдруг катер пошел чесать. Волнение было крупное, катер высоко забирал носом, становясь, «как лошадь, на дыбы, и бил им по волне, перескакивая через нее, как лошадь же. Куда тут японским лодкам! Матросы, молча сидели на дне, мы на лавке, держась руками за борт и сжавшись в кучу, потому что наклоненное положение катера всех сбивало в одну сторону. Но холодно; я прятал руки в рукава, или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит на лево, как только идешь с моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы входили; тогда я занят был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов. А бухта отличная: на берегу видна деревня и ряд террас, обработанных до последней крайности, до самых вершин утесов и вплоть до крутых обрывов к морю, где уже одни каменья, стоймя, опускаются в океан, так что никакая дикая коза не влезет туда. Нет вершка необработанной земли — и все в гору, в гору. Чего это стоит, каких трудов! Везде посеян рис и овощи. Тут я особенно вгляделся в эти земледельческие работы, стоющие инженерных гигантских трудов. Горы изрезаны по бокам уступами, и чтобы уступы не обваливались, бока их укреплены мелким камнем, как и весь берег, так что вода, в большом обилии необходимая для риса, может стекать по уступам, как по лестнице, не разрушая их. Видели скот, потом множество ребятишек, вышло несколько Японцев из хижин и дач, и стали в кучу, глядя как мы, то остановимся, то [153] подъедем к самому берегу, то удалимся, лавируя взад и вперед. Мы глядели на некоторые беседки и храмы, по высотам; любовались длинною, идущею параллельно с берегом кедровою аллеею. Не думайте, чтоб храм был в самом деле храм, по нашим понятиям т. е. в архитектурном отношении. Не полагайте, чтоб это было что нибудь господствующее, не только над окрестностью, но и над домами — нет, это по нашему изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду. Не мудрено, что Кемпфер насчитал такое множество храмов: по высотам их действительно много. Но их, без трубы, не разглядишь, разве подъедешь к самому берегу, как мы делали в этой бухте. Какое бы славное предместие раскинулось тут в ней, если б она была в руках Европейцев! Да это еще будет, и может быть скоро... Знаете, что на днях, сказал Матабе, один из ондер-толков, привозящий нам провизию? Его спросили, отчего у них такие лодки, с этим разрезом на корме, куда могут хлестать волны, и с этим неуклюжим высоким рулем? Он сослался на закон, потом сказал, что это худо: «да ведь Япония не может долго оставаться в нынешнем ее положении, прибавил он, — скоро надо ожидать перемен». — Каков Матабе? а не бойкий, невзрачный человек, и с таким простым добрым и честным лицом. От того может быть он и говорит так! — Глядя вчера на эти обработанные до нельзя холмы, я вспомнил Гон-Конг, и особенно торговое заведение Джердин и Маттисон, занимающее целый угол. Там тоже горы, да какие, нечета здешним! голый камень, а бухта удобна, берега приглубы, суда закрыты от ветров — что же Джердин? нанял Китайцев, взял да и срыл гору, построил [154] огромное торговое заведение, магазины, а еще выше над всем этим великолепную виллу, сделал скаты, аллеи, насадил всего, что ростет под тропиками — и живет, как бы жил в Англии, где нибудь на о. Вайте. Я не видал в Гон-Конге ни клочка обработанной земли, а везде срытые горы для улиц, да для дорог, для пристаней. Китайцы, а их там тысяч двадцать, не боятся умереть с голоду. Они находят выгоднее строить Европейцам дворцы, копать землю, только не для посева, работать на судах, быть прикащиками и наконец торговать самим.

Я иззяб с этим катаньем: был пятый час в исходе, осеннее солнце спешило спрятаться за горизонт, а мы спешили воротиться с моря засветло, и проехали между каменьями, оторвавшимися от гор, под самыми батареями, где Японцы строят домики для каждой пушки. Как издевался над этими домиками наш артиллерист К. И. Л.: он толковал, что домик мешает углу обстрела и т. п. Сторож Японец начал браниться и кидать в нас каменья, но они едва падали у ног его. Мы хохочем. Сзади нас катер — и тому тоже — и там хохот. Вот Паппенберг и опять штиль у его подошвы. Катер вышел из ветра и стал прямо, парус начал хлестать о мачту, наши взялись за весла, а я в это время осматривал Паппенберг. С западной его стороны отвалился большой камень, с кучей маленьких, между ними хлещет бурун, еще подальше от Паппенберга есть такая же куча, которую исхлестали, округлили и избороздили волны, образовав преживописную группу, как будто великанов, в разных положениях, с детьми. Когда в Нагасаки будет издаваться Иллюстрация, непременно нарисуют эти каменья. И Паппенберг тоже, и Крысий, другой, маленький, пушистый островок. В тексте скажут, что [155] с Паппенберга, некогда, давно, бросали католических папских монахов, от чего и назван так остров. В самом деле есть откуда бросать: он весь кругом в отвесных скалах, сажень в 10 и более. Только с восточной стороны, на самой бахроме, так сказать, берега, Японцы протоптали тропинки, да поставили батарею, которую, по обыкновению, и завесили. А вершину усадили редким сосняком, от чего вся гора, как я писал, и имеет вид головы, на которой волосы встали дыбом. Вообще Японцы любят утыкать свои холмы редкими деревьями, от чего они походят также на куличи, утыканные фальшивыми розанами. На Крысьем острове избиты были некогда Испанцы и сожжены их корабли, с товарами. На нем, нет сомнения, будет когда нибудь хорошенький павильон: для другого чего нибудь остров мал. Только что мы подъехали к Паппенбергу, как за нами бросились назад таившиеся под берегом лодки и ехали с криком, но не близко, и так все дружно прибыли — они в свои ущелья и затишья, мы на фрегат. Я долго дул в кулаки.

Ноябрь. 1, 2, 3. — То дождь, то ясно, то тепло, даже жарко, как сегодня например, то вдруг холодно, как на родине. Больше нечего писать. Вы конечно не ожидали от меня описаний неслыханных чудес; где их взять?...

Японцы еще третьего дня приезжали сказать, что голландское купеческое судно уходит наконец с грузом в Батавию (не знаю, сказал ли я, что мы застали его уже здесь) и что губернатор просит — о чем бы вы думали? чтоб мы не ездили на судно! А мы велели сказать, что дадим письма в Европу, и удивляемся, как губернатору могла придти в голову мысль мешать сношению двух Европейских судов между собою? Опять переводчики приехали, почти ночью, просить, по [156] крайней мере сделать это за Ковальскими воротами, близ моря. Им не хочется, чтоб народ видел и заключил по этому о слабости своего правительства; ему стыдно, что его не слушаются. Сказано, что нет. Переводчики объявили, что может быть губернатор не позволит пристать к борту, загородит своими лодками. «Пусть попробует, сказано ему: выйдут неприятные последствия — он ответит за них».

Радость, радость, праздник! шкуна пришла. Сегодня, 3-го числа, палят японские пушки. С салингов завидели шкуну. Часу в 1-м она стала на якорь подле нас. — Сколько новостей!...

5-е. — Тоска, не смотря на занятия, не смотря на свежую рыбу, на внешнее спокойствие, на прекрасную погоду. Я вчера к вечеру уехал на наш транспорт, туда же поехал и капитан. Я увлек и О. А. Мы поужинали, вдруг является К. Н. П. и говорит, что Адмирал изменил решение: прощай Манилла, Лю-чу! мы идем в Едо. Толки, споры. Говорят, сухарей нет, как идти? Адмирал думает оттуда уже послать транспорт в Шанхай, за полным грузом провизии, на несколько месяцов. Но кроме недостатка провизии, в Едо мешает идти противный NO муссон. Сегодня вызвали баниосов, приехал Ойе-Саброски, Кичибе и Сьоза, да еще баниос, под пару Саброски (баниосы иначе не ездят, как парами). Он смотрит всякий раз очень ласково на меня, своим, довольно тупым, простым взглядом, и напоминает собой какую-нибудь безусловно добрую тетку, няньку, или другую женщину-баловницу, от которой ума и наставлений не жди, за то варенья и потворства — сколько хочешь. Все были в восторге, когда мы объявили, что покидаем Нагасаки. Только Кичибе был, ни скучнее, ни веселее других. Он переводил вопросы и ответы, сам ничего не [157] спрашивая и не интересуясь ничем. Он как-то сказал на вопрос П-та, почему он не учится английскому языку, что жалеет, зачем выучился и по голландски. «Отчего?» «Я люблю, говорит, ничего не делать, лежат на боку». Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять взять бумаги, да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией на пути — к Едо! Что-то будет завтра?

6-го. — Были сегодня баниосы, и утром и вечером. Пришла и им забота. Губернаторы оба в тревоге. «От чего вдруг вздумали идти? В какой день идут и... куда?» хотелось бы еще спросить, да не решаются, сами чувствуют, что не скажут. Сегодня уж они не были веселы. С баниосами был старший из них Хагивари. Их позвали к Адмиралу. Они сказали, что губернаторы решили принять бумаги в Совет. Потом секретарь и баниосы начали предлагать вопросы: «что нас заставляет идти внезапно?» — Нечего здесь больше делать. Отвечали им. Объяснена ли причина в письме к губернатору?» «В этих бумагах объяснены мои намерения», приказал сказать Адмирал. О подарках они сказали, что их не могут принять, ни губернаторы, ни баниосы, ни переводчики: «унмоглик!» Из Едо, начал давиться Кичибе, на этот счет не получено... разрешения». «Ну, не надо. И мы никогда не примем, сказали мы, когда нужно будет иметь дело с вами». Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать день, когда выйдем и т. п. Но ничего не добился. Спудиг (скоро) зер спудиг, отвечал ему П-т. Они просили сказать об этом по крайней мере за день до отхода и [158] того нет. На них очевидно напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тоске, не добившись ничего, а мы сели обедать. Мы недоумевали, от чего так вдруг обеспокоились Японцы нашим отъездом? Почему просят сказать за день? Верно у них есть готовый ответ, да, по своей привычке, медлят объявлять. Вечером явились опять и привезли Эйноске, надеясь, что он потолковее, допросится. Но также бесполезно. Куда? хотелось им знать. Куда ветер понесет, отвечали с улыбкой. Наконец сказали, что будем где-нибудь близко, согласно с тем, как объявил Адмирал т. е. что не уйдем от берегов Японии, не окончив дтьла. «Но ответ вы получите в Нагасаки», заметили они. Мы ничего не сказали. Беда им, да и только. «Вы представьте», сказал Эйноске, «наше положение: нам велели узнать, а мы воротимся с тем же с чем уехали». «И мое положение представьте себе, отвечал П-т: Адмирал мне не говорит ни слова больше о своих намерениях, и я не знаю, что сказать вам». — Так они и уехали.

7-го. — Комедия с этими Японцами, совершенное представление на Нагасакском рейде! Только что пробило 8 стклянок и подняли флаг, как появились переводчики, за ними и оппер-баниосы, Хагивари, Саброски и еще другой, робкий и невзрачный с виду. Они допрашивались, не недовольны ли мы чем нибудь, потом попросили видеться с Адмиралом. По обыкновению, все уселись в его каюте и воцарилось глубокое молчание. Хагивари говорил долго, минут десять: мы думали и конца не будет. Кичибе начал переводить его речь, по своему, коротко, отрывисто, и передал по видимому только мысль, но способ выражения, подробности, оттенки все пропало. Он и ограничен, и упрям. Если скажут [159] что нибудь резко по голландски, он, сколько мы могли заметить, смягчит в переводе на Японский язык, или вовсе умолчит. Адмирал недоволен и хочет просить, чтоб его устранили от переговоров. Эйноске напротив, все понимает и старается объяснить до тонкости. Они начали с того, что «так как Адмирал не соглашается остаться, то губернатор не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтобы адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что дней через 10, и никак не более 11, а может быть и через 7, придет ответ, который почему-то замедлился в пути». На это отвечено, что «по трех месячном ожидании, не важность подождать семь дней, но нам необходимо иметь место на берегу, чтоб сделать поправки на судах, поверить хронометры и т. п., потом если ответ этот подвинет дело вперед, то мы останемся, в противном случае уйдем... куда нам надо». Между тем мы заметили, бывши еще в каюте капитана, что, то один, то другой переводчик, выходили к своим лодкам и возвращались. Баниосы отвечали, что «они доведут об этом желании Адмирала до сведения губернатора и...» Вдруг у дверей послышался шум и голоса. Эйноске встал, пошел к дверям, поспешно воротился и сказал, что приехали еще двое баниосов, но часовой не пускает их. Велено впустить. Вошли двое, знакомые лица, не знаю как их зовут. Они поклонились, подошли к Хагивари и подали ему бумагу. Я смекнул, что они приехали с ответом из Едо. Хагивари, с видом притворного удивления, прочел бумагу, подал ее Саброски, тот прочел, передал дальше, и так она дошла до Кичибе. Они начали ахать, восклицать. Кичибе чуть не подавился совсем на первом слове. «Почта... почта... из Едо erhalten, [160] получена!» Я не мог выдержать, отвернулся от них и кое-как справился с неистовым желанием захохотать. Фарсеры! Как хитро: приехали попытаться промедлить, просили 10 дней срока, когда уже ответ был прислан. Бумага состояла, по обыкновению, всего из шести или семи строк. «Четверо полномочных, groote herren, важные сановники, сказано было в ней едут из Едо, для свидания и переговоров с адмиралом». Вот тебе раз! Вот тебе Едо! У нас как гора с плеч! Идти в Едо, без провизии, стало быть на самое короткое время, и уйти! Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо... не получено... об этом». Ну, пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось... Только заговорили о ней, а она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента Горочью, Абе-Исе-но Ками Сама, к обоим гуоернаторам, о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли, об этом ни слова. Японцы уехали, с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть о прежнем т. е. об отъезде, уже нет и речи», сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, сказал я: велите опять отвязывать, не пойдем».

После обеда тотчас явились Японцы и сказали, что хотя губернатор и не имеет разрешения, но берет все на себя и отводит место. К вечеру опять приехали сказать, не хотим ли мы взять бухту Кибач, которую занимал прежний посланник наш Резанов [161] Адмирал отвечал, что во всяком случае он пошлет осмотреть место, прежде, нежели примет. Поехали осматривать П. К. и Г. и возвратились, со смехом и досадой, сказав, что место не годится: голое, песок, каменья. Ну, надо терпения с этим народом! Вот четвертый день все идут толки о месте. Мы хотя и убрали паруса, но адмирал предполагает идти только не в Едо, а в Шанхай, чтобы узнать там, что делается в Европе, и запастись свежею провизиею на несколько месяцев. Японцам объявили, что место не годится. Губернатор отвечал, что нет другого: видно рассердился. Мы возразили, что вон есть там, да там, да вон тут: мало ли красивых мест! «Если не дадут, уйдем, говорили мы, присылайте провизию». «Не могу, отвечал губернатор требуйте провизию по прежнему, понемногу от Голландцев». Он надеялся нас тем удержать. «Ну мы пойдем и без провизии», отвечено ему.

10-го — Сегодня вдруг видим, что, при входе в бухту Кибач, толпится кучка народу. Там и баниосы, и переводчики: смотрят, размеривают, втыкают колышки: явно что готовят другое место, но какое! тоже голое, с зеленью правда, но это посевы рису и овощей, тут и ходить нельзя. Губернатор, узнав, что мы отказываемся принять и другое место, отвечал, что больше у него нет никаких, что указанное нами принадлежит Князю Омуре, на которое он не имеет прав. Оба губернатора после всего этого успокоились: они объявили нам, что Полномочные назначены, места отводят, следовательно, если мы и за этим за всем уходим, то они уж не виноваты. Адмирал просил их передать бумаги Полномочным, если они прежде нас будут в Нагасаки. При этом приложена была записочка к губернатору, в которой Адмирал извещал его, что он в [162] «непродолжительном времени воротится в Японию, зайдет в Нагасаки, и если там не будет, ни Полномочных, ни ответа на его предложения, то он немедленно пойдет в Едо». Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им не сказали, так точно как не объявили и губернатору, куда и на долголи мы идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и скажут, что Полномочные едут. Но ничего не было: губернаторы, догадавшись, что мы идем не в Едо, успокоились. Мы сказали, что уйдем сегодня же, если ветер хорош.

Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно 3 месяца в Нагасаки: 10 Августа пришли и 11 Ноября ушли. Я лег было спать, но шум людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон на лево синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!

И. Гончаров.

Текст воспроизведен по изданию: Русские в Японии в конце 1853 и в начале 1854 годов // Морской сборник, № 9. Отдел II. 1855

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info