-

ЯПОНИЯ.

Два весьма любопытные сочинения, хотя изданные на языке, мало известном Европейской публике (Сочинения эти писаны по Голландски — 1. Japan voorgesteld in Schetsen over de Zeden en Gebruiken van dat Ryk, byzonder over de Ingezetenen der Stad Nagasaky, door G. F. Meylan, Opperhoofd aldaar, Amsterdam, 1830. — 2. Bydrage tot de Kennis van het Japansche Ryk, door J. F. van Overmeer Fischer, Ambteenaar van Neerlaudsch Indie, Amsterdam. 1833.), обратили в конце прошедшего года внимание журналов на обширное, сильное и образованное государство, о котором давно уже не представлялось случая сказать что-нибудь нового и достоверного. Почти не нужно напоминать читателям, что с 1637 года, когда Португальцы выгнаны были из Японии, ни один Европейский народ, кроме Голландцев, не имел доступа к купе островов, составляющих это государство. Что это исключительное преимущество, всегда ограничивалось тесными пределами, — известно нам из Кемпфера и всех старых авторитетов. Но из рассматриваемых теперь сочинений, узнаем мы, что эти пределы с недавних пор начали еще более стесняться: торговля до такой степени обезотважена возрастающею неприязненностью туземцев, что производится более по привычке и из любопытства, чем из какой-нибудь [2] действительной прибыли. Прежде, депутаты единственной здесь Голландской фактории, в Десиме, ездили в Иеддо каждый год; теперь пускают их только через четыре года, но все по той же дороге и с теми же обрядами, какие описаны Кемпфером. Поэтому, подлинные и основательные известия о нынешнем состоянии этой дивной державы должны иметь для нас особенную занимательность и цену.

Г. фан-Мейлан, автор первого, по порядку времени, из двух сочинений, о которых мы упомянули, жил очень долго в Голландской фактории, и, кажется, он теперь ее начальником. Г. фан-Офермер Фишер, сочинитель второго и новейшего, также провел там девять лет, и в 1822 году, в качестве секретаря, сопровождал бывшего президента ее в столицу. Рассказы их тем богаче сведениями, что Япония теперь для нас край почти неведомый. Отделенная от материков, между Старым и Новым Светом, она защищена самой природою от нападений чужеземцев. Предание и большое сходство, которое Европейский глаз находит здесь с Китаем, указывают на «Поднебесное Государство» как на первобытный источник, если не языка Японцев, по крайней мере образованности, веры и обычаев, и введение их оттуда предполагает или завоевание или по крайней мере открытие и первоначальное занятие; но все это теряется в сумраке древности, а летописи не упоминают по-видимому ни об одной попытке к завоеванию, которая не уничтожилась бы естественной недоступностью этого края: течения, мели и тифоны, всегда лишали Японцев случая оказать свою храбрость против Монгольских армад. Так, например, в 1281 году, когда Японцы отреклись от ига Чи-Дзу (Кублая), завоевавшего Китай, и он послал против них сто тысяч войска из Кореи, флот его разбился у острова [3] Файрандо, и только десятая часть спаслась от истребления.

Край, который, в отношении к природ, Г. Фишер сравнивает с живописнейшими местами северной Италии, и который обработывается как плодовой сад даже нагорных возвышенностях; климат, в котором главные произведения тропиков растут, рядом с южно-европейскими; земля, окаймленная морскими заливами, пересекаемая озерами и реками, обильная разнообразнейшими животными; почва, в которой наша скромная репа достигает полуторапудового веса, а цвет сливника равняется величиною столистной розе, — и все это в руках тридцати четырех миллионов людей, живущих под деспотизмом строгого, но непреложного закона, который по крайней мере в два последние века не допускал ни междоусобий, ни внешней войны, — вот картина, представляемая новейшими посетителями этих островов, которые почти можно назвать счастливыми.

Однако ж напрасно было бы думать, чтоб при ближайшем обзоре этого счастия не отыскалось в нем черных пятен: процветающая неподвижность, которую все известия приписывают влиянию общественных учреждений Японии, покупается не иначе, как важным пожертвованием умственного развития и утратою почти всякой возможности к дальнейшим успехам.

Японцы отнюдь не признают себя потомками Китайских выходцев, и ведут собственную родословную, которая объемлет несколько миллионов лет и следственно гораздо древнее Китайской. Путешественники и ориенталисты пускались в разные догадки о происхождении этого народа. Некоторые полагают, что один Китайский император, утомив палачей казнию многочисленных заговорщиков, решился сослать остальную часть виновных на пустые [4] острова, бывшие между Китаем и Япониею. Другие говорят, что Китайский же император, не желая расстаться с жизнию и верховным владычеством, отправил по совету и под рукою одного из своем врачей триста юношей и столько же девиц на острова Японские для искания трав, нужных к составлению лекарства от всех болезней человеческих. Но это была, говорят, одна медицинская хитрость: врачу хотелось укрыться на острова от тиранства своего властителя и основать там поселение. С этим предположением согласны отчасти и туземные предания. «Японцы показывают еще, говорит Кемпфер, на южном берегу Кинокуми и в других смежных областях место, где пристал этот врач, и где он основал потом свое небольшое селение: тут же можете видеть остатки храма, сооруженного ему в память того, что он перенес сюда из Китая гражданственность, искусства и общеполезные науки».

Мы не последуем за этим автором в длинном его рассуждении о происхождении Японцев, тем более, что он начинает только с столпотворения. Что касается до настоящих Японских летописей, то начало их относится к шестому веку перед Р. Х., не далее, хотя сами Японцы приписывают свое происхождение двум поколениям богов: одно, состоявшее из чистых духов, управляло несчетные веки, другое, составленное из земных духов, или богов человеческих, царствовало очень долгое, однако ж определенное время, пока не произвели третьей породы, населяющей теперь государство и отнюдь не имеющей ни чистоты, ни совершенства своих предков. К этой-то исторической эпохе относится учреждение дайри, или верховных глав государства, которые управляли Японией беспрерывно и нераздельно до 1158 года нашей эры. Тогда [5] произошла сальная распря между дайри и главным военачальником, или сеогуном, и кончилась тем, что первый лишился половины своих прав и с тех пор властвовал только по имени.

Так как с 1585 года сеогун обладает один светскою властию, то Японское правление можно почитать наследственно-неограниченною монархией, поддерживаемою дамиосами, или наследственными князьями, которых покорность верховному властителю упрочивается их взаимной завистью и заложниками. Каждый, князь распоряжает доходами своего удела, употребляя их на содержание двора, военной силы, дорог и гражданского управления. Дамиосы пользуются. не все одинаковыми преимуществами, и многие в тесной зависимости от сеогуна. Последние должны не только оставлять в столице свои семейства, но и сами жить там по шести месяцев. Что касается до сеогуна, то он оставляет дайри только имя императора, но признает себя, для вида, первым его подданным, и оказывает ему знаки глубокого уважения, даже принимает от него почетные звания, наравне со всеми прочими вельможами. Дайри живет затворником в Мияко, или «святом городе», в превеликолепном дворце, откуда выходит только дли посещения главнейших храмов в государстве. Сеогун содержит при нем гвардию и пристава, и ежегодно отправляет к нему посольство с богатыми подарками. Сеогун, или кубо, живет в Иеддо. Чтоб дать яснейшее понятие о разделении власти между этими двумя особами, можно повторить с каждою географией, что светская в руках сеогуна, а духовною обладает дайри.

Еще в шестнадцатом столетии Португальцы, выброшенные бурею на берега Японии, успели овладеть тамошней торговлею, и быть может пользовались бы ею и доныне, если б слепой прозелитизм [6] слишком ревностных Иезуитов не навлек на них общего восстания. Летописи христианства мало представляют примеров, чтоб за таким быстрым торжеством следовало такое полное истребление. Не известно, силою ли обстоятельств была вынуждены Иезуиты пристать к одной из сторон, раздиравших государство крамолою, или сами они зажгли междоусобие из одной жажды к козням, которую обыкновенно приписывают последователям Лойолы. Достоверно то, что они взялись за это не в добрый час, и погибли. Японские предания считают это страшное событие достойной казнью за их сластолюбие и грабительство. Но пороки эти являются обыкновенно вследствие продолжительного и бесспорного властвования, а Португальские миссионеры были отнюдь не в таком положении. Правдоподобнее, что соперники их, Голландцы распространили на весь орден Иезуитов те упреки, которые были справедливы только в отношении к некоторым Португальцам духовного и светского звания вообще, и что ревность их преследователей увековечила это обвинение. Г. Фишер признается, что, по изгнании Португальцев в 1637 году, Голландцы были вынуждены действовать против последних остатков христианской секты, укрывшейся в области Синабаре. Христиане хотели лучше погибнуть чем сдаться, и уже до сорока тысяч пало с обеих сторон, когда взятие города решило наконец истребление побежденных. Поэтому можно судить, до какой степени укоренился тогда католицизм в том крае, где теперь может восстановить его одно только чудо.

Голландцы, в соперничестве с Португальцами, так хорошо умели скрывать свою веру, что император крайне изумился, когда узнал, что и они христиане. Так как Японское правительство было не в состоянии различить католицизм с учениями [7] Лютера и Кальвина, то вероятно, что, для избежания преследований, Голландцы должны были всенародно показывать себя противниками Римского богослужения. Впрочем они никогда не могли совершенно успокоить подозрительного тиранства своих хозяев, и с той поры были заточены на островок Десиму, служащий им и конторою и острогом, и лежащий под баттареями Нагасаки, от которого он отделяется только широким рвом.

Относительно веры, Японцы разделяются на две большие секты, — Синто и Будзо. Первая существует с незапамятных времен, вторая объемлет все вероучения, занесенные Китайскими и Индейскими племенами, особенно Буддаическое Шаки, или Шеккямуниево, и Конфуциево. Нет надобности перебирать все многочисленные секты, покровительствуемые высокочтимым именем Будзо, или Будда, но нельзя не порадоваться и взаимной терпимости. Из шестидесяти одного храма в области Нагасаки, только семь принадлежат исповеданию Синто.

— «Некогда, говорят Г. Мейлан, не слыхала мы у Японцев о ссорах или ненависти за веру. Напротив, они вменяют себе в обязанность посещать храмы друг друга и обмениваться почестями богам, которым в них поклоняются. Когда светский император, кубо, отправляет Посольство в Це, молиться за него в храме Синто невидимому богу, он в то же время назначает важную сумму для сооружения храма в честь Конфуцию, а духовный император, дайри, позволяет мирянам ставить в Японских капищах изображения богов, занесенных из Сиама или Китая, рядом с туземными божествами. Над всеми вероисповеданиями и обрядами парит здесь настоящий по мнению Японцев представитель и прямой потомок верховного существа, дайри, который оказывает равное покровительство всем, обожающим это существо, как бы они ему ни поклонялась. Конечно, веротерпимость эта облегчила и [8] распространение христианства, и если б излишняя ревность миссионеров не увлекала их иногда к поруганию народного богослужения, если б выбираемые из среды их первые епископы не настаивали на совершенной независимости и приняли бы покровительство дайри, если б наконец они не вмешались в междоусобия, смущавшие государство, можно решительно полагать, что вера католическая не только не была бы изгнана, но восторжествовала бы над учениями Ламизма и Конфуция».

Дайри, или микаддо, был прежде, как мы уже говорили, неограниченным властелином государства. Название микаддо не что иное, как уменьшительное микотто, имени Японских полубогов. Первый дайри, Син-мютей-до, основал Японскую монархию в 660 году до Рождества Христова. Поколение его соединяло в руках своих власти политическую и духовную. Но около двенадцатого века, сеогуны, или главные военачальники, начали разделять с дайри верховное владычество и беспрестанно усиливались до конца шестнадцатого столетия. Тогда-то сеогун Тайко-Сама разделил императорскую власть на две части, на светскую и на духовную. Первая сделалась исключительным уделом его династии со званием кубо, или светского императора. Это разделение было б чрезвычайно опасно, если б все богослужения не пользовались свободою с тем только условием, чтоб признавать дайри представителем бога на земле, и если бы светская власть, оказывая им одинаковое покровительство, не держала в совершенной зависимости народа, вельмож и самого дайри. Однако ж сеогуны очень чувствуют опасность, сопряженную с нынешним политическим устройством Японии, и неусыпно наблюдают за всеми отношениями чужеземцев и их подданным и самых подданных между собою. Только два народа имеют право приставам к этим [9] негостеприимным берегам — Голландцы и Китайцы, да и они живут здесь в таком подозрении, которое едва только выносимо. Туземцы, недопускаемые неумолимым законодательством ни до малейшего нововведения или изменения общественного порядка, подвержены системе лазутчества, нисходящей от духовного императора до последнего чиновника и до самого мелкого гражданского подразделения, состоящего из пяти семей.

Даири, заточенный в своем Миякском дворце, выводит из него только в торжественные дни, когда отправляется в храм Цивоиньо. Особу его охраняют от всякого нечистого прикосновения, предоставляя ему впрочем иметь одну законную жену и двенадцать наложниц. Сверх того развлекается он музыкой, поэзией и науками. Трубки и посуду употребляет он только по одному разу, после чего они тотчас разбиваются; зато да подают ему самые простые, соразмерно с определенным для него скромным содержанием. Когда он умрет, событие это скрывают до тех пор, пока преемник займет его вместо при восклицаниях — Да здравствует дайри! Двор его состоит из многочисленной духовной иерархии, и начальник ее, куанбаф, представляет лице духовного императора и объявляет его приказания. Кубо не может достигнуть этого сана, но после пятидесятилетнего царствования получает иногда звание садайзина, третье в духовном чиноначалия. Это род обоготворения, которого удостоился царствующий кубо в 1822 году, и которое не воздавалось ни одному мирянину со времени переворота, переведенного Тайко-Самою.

Светский император затворен, подобно дайри, в своем огромном дворце в Иеддо, столице острова Ниппона и всей империи. Двойной ряд гражданских и военных сановников заступает [10] общественным делам путь к его престолу, как будто заботы государя были ниже его достоинства. Исполнительная власть вверена семи советникам, или министрам, первой степени, шести второстепенным и двум полицейским сановникам, в роде великих инквизиторов, которым особенно поручено смотреть, чтоб христианская вера не появилась опять в государстве. В этом верховном совете председательствует первый министр, и в случае разногласия дело представляется на разрешение не императора, а трех ближайших его родственников, в том числе и наследника престола. Совет ведет переписку с правителем каждой области, или лучше с двумя секретарями, которые управляют его именем. Должность правителей наследственная: чтоб избавиться сопряженных с нею издержек, отцы передают ее сыновьям, как скоро они подросли, и это не влечет за собою ни какого неудобства, потому что вся ответственность лежит на секретарях, которые живут поочередно один в областном городе, другой в Иеддо, а семейства их всегда остаются заложниками в столице. Здесь, под видом многообрядного этикета, наблюдают за ними строжайшим образом: они встают с постели, обедают, прогуливаются, и ложатся спать не иначе как в назначенное время.

Тому же порядку подчинены и императорские градоначальники. Лазутчество и доносы преследуют малейшие их поступки и простираются на всех жителей без изъятия.

«Не только, говорит Г. Мейлан, описывая Нагасакскую полицию, каждый отец семейства обязан ручаться за поведение детей, прислуги и гостя, которого от к себе принял, но и каждый член пятины, или пяти-семейного подразделения отвечает за поступки своих соседей. От этого доносительство делается обязанностью для всякого, и самый [11] ничтожный случай в домашнем быту доводятся до сведения начальства прочими членами пятины. Малейшее нарушение этаж правил наказывается строгим домовым задержанием, продолжающимся обыкновенно до ста дней. На это время запирают в доме виновного двери и окна, прекращают его занятия, удерживают следующий ему заработок, и не впускают не только знакомых, но даже цирюльника».

Каждая семья ставит солдата; пятеро составляют капральство, двадцать пять капральств баталион под начальством штаб-офицера, а баталионы распределяются по бригадам от шести до семи тысяч человек, так, что по числу семей в городе можно судить о военной его силе. Кроме регулярного войска и полиции, в каждой улице есть сторожа, которые день и ночь наблюдают за порядком в случае больших стечений народа. По концам улиц есть загородки, которыми в известных обстоятельствах можно прерывать всякое сообщение с прочими частями города.

Эта предупредительная система охраняет в Японии безопасность личности и собственности как нельзя лучше, и соделывает телесные наказания чрезвычайно редкими. Последнее можно приписать еще трем другим причинам, — строгости законов, точному их исполнению в случае доказанной вины и отвращению граждан от важных доносов.

Характер Японцев именно таков, какой должно предполагать в народе, роскошно наделенном всеми потребностями жизни и уединенном от прочих обитателей земного шара своими установлениями.

Они горды, сластолюбивы и невежественны. Подобно Китайцам презирают они все, что им не известно. Мрак неведения, скрывающий от них другие народы, раждает в этих двух отраслях [12] монгольского времени, полную уверенность в собственном превосходств и в ничтожеств перед ними всех прочих обитателей земли, о которых они не имеют ни какого понятия. Но Японцы обладают перед Китайцами важным преимуществом: их ученые занимаются одним из Европейских языков, то есть, Нидерландским. Впрочем, имея беспрестанно перед глазами уничиженность торгующих с ними Голландских купцов, они тем более гордятся и гнушаются Европейцами.

Японцы вообще невоздержны и развратны, и вера их по-видимому благоприятствует этой наклонности вместо того, чтоб ее обуздывать. Город Нагасаки, который мог быть наилучше наблюдаем Европейцами по близости к нему Голландской конторы, содержит, при семидесяти тысячах жителей, шестьдесят капищ и семьсот домов разврата. Во время Кемпфера эти домы составляли особенную часть города, называвшуюся Казыматк. Сюда-то беднейшие жители острова Сиконфа, знаменитого красотою своих женщин, сами отдают тех дочерей своих, которые, по их прелестям, кажутся им пригоднее к этому роду жизни. Содержатели покупают их лет десяти или двенадцати, учат пляске, пению, грамоте, и часто случается, что в этих вертепах разврата девушки находят себе мужей, которым остаются верными, и которые возвращают им в глазах света имя порядочных женщин. Снисходительность общественного мнения слагает всю вину их прежней жизни на бессовестных родителей. Отсюда же берут Европейцы женщин для прислуги, и не нахвалятся их неподкупной верностью. Так как на Голландских кораблях, приходящих ежегодно в Десиму, никогда не возят женщин, то обитателям этого островка пришлось бы вести жизнь совершенно холостую, если б в [13] длинные зимние вечера рука хорошенькой Японки не приготовляла им чай, и так далее.

Строгость общественного устройства Японии обнаруживается в наследственности всех званий и ремесл. Весь народ делится на восемь разрядов, — на князей, или областных начальников, на дворян, духовных, военнослужащих, гражданских чиновников, в том числе и ученых, на купцов, ремесленников и земледельцев. Из всех сословий в государстве одни кожевники носят клеймо отвержения подобно париям в Индии. Всякое сообщение с ними запрещено законом, и из среды их исключительно выбираются палачи. Три первые светские разряда имеют право носить по две сабли; пятый, заключающий хирургов, лекарей и вообще всех, занимающихся свободными ремеслами и искусствами, довольствуется одною. В течение двух последних веков военные мало имели случаев употреблять в дело любимое свое оружие, но говорят, что они владеют им мастерски, и что клинки их, не уступая Дамаскским, далеко превосходят произведения Бирминггама. Образцы их есть в Гагском музее. Если Турок возьмется снести саблею голову верблюду, то Японский рубака сразу пересечет вам человека. Оружие это переходит от отца к сыну, как драгоценное наследие, и за хорошую саблю всегда можно получить две тысячи рублей и более. Сабля пользуется здесь каким-то суеверным уважением. С пятилетнего возраста, Японец, имеющий наследственное право носить ее, не расстается с нею ни на минуту, и если снимет ее, ложась спать или садясь за стол, всегда кладет подле себя и остерегается, чтоб не задеть как-нибудь ногою. Верховая езда, фехтованье и стрельба из лука, составляют необходимую принадлежность воспитания высших сословий; что [14] касается до других отраслей военного искусства, как например артиллерии, инженерной науки и тактики, то он еще в колыбели. Поэтому, если б в государств открылось опять междоусобие, сторона, защищаемая старыми крепостями, непременно восторжествовала бы над своими противниками. Гагский музей обладает прелюбопытным собранием Японских оружий. В том числе есть несколько кольчуг прекрасной работы со стальными забралами, или масками, изображающими лице паяца с щетинными усами. Одна такая кольчуга есть и в кунтскамере Петербургской Академии Наук. Стволы огнестрельных орудий превосходные, но без курков; притом и порох не лучшей доброты.

Японцев можно причислить к тем огненным душам, для которых мнение — верх добродетели. Забвение обид считается у них подлостью. Что касается до их воинского мужества, то трудно составить себе об нем верное понятие, потому что в течение двух. веков Японцы ни разу не имели случая доказать его в значительном деле. Однако ж Г. Мейлан уверяет, что, когда Голландская Ост-Индская Компания устроивала свое войско, в него поступило много Японцев, оказывавших потом редкую неустрашимость, так, что он считает их храбрейшим из всех восточных народов. Самоубийства очень часты в этом крае, и презрение к смерти доходит до такой степени, что человек в отчаянии рвет собственными руками свои внутренности при рукоплесканиях многочисленных друзей, которые всегда готовы следовать его примеру. Вот что сделал в 1808 году Нагасакский губернатор. В пристань вошел силою Английский фрегат, взяв в плен защищавших ее Голландцев, и капитан, отнюдь не подозревая, как жестоко попирает он народные предрассудки, потребовал за них в выкуп [15] свежей говядины. Требование его было исполнено; но лишь только Голландцев высадили на берег, как губернатор, у которого они были под покровительством, упредил свою опалу самоубийством, избрав род смерти, о котором мы сейчас упоминали, и говорят, что он нашел себе подражателей в числе своих приближенных. Капитан фрегата, предуведомленный Голландцами об угрожавшей ему опасности, только что успел уйти в море. Через несколько часов показались на берегу четырнадцать тысяч войска, и более ста джонок тянулись к единственному проходу, которым фрегат мог достигнуть открытого моря.

Как все почти народы, живущие в уединении, Японцы отличаются любовию к родителям, несмотря на строгость родительской власти. Воспитание детей чрезвычайно просто. До восьмилетнего возраста ограничивается оно развитием физических сил и затверживанием слов, необходимых для объяснения простых потребностей. После того вверяют их бонзам, или духовным, у которых учатся они отечественной истории, священным преданиям и первым началам стихотворства и живописи. Женщины обладают в высокой степени искусством очаровывать: будучи вынуждены употреблять все прелести, полученные от природы, и все жеманство, привитое воспитанием, для того, чтоб привязать к себе мужчин, которые могут иметь столько наложниц, сколько пожелают, они отличаются беспредельным повиновением воле супругов. Но закон, предоставляя мужьям полное право на неверность, наказывает за нее жен смертию, и, послушные судьбе, женщины не знают, что такое ревность. Впрочем они пользуются большим уважением и, как в Европе, председательствуют на всех праздниках. Приятные искусства не [16] вовсе для них чужды, и самсы, или гитара, стад же необходимая принадлежность в их гостиных, как фортепиано у наших дам.

Японцы чрезвычайно искусны во вещь отраслях мануфактурной промышлености. Земледелие у них также в хорошем состоянии, но в садоводстве успехи их очень не велики. Они однако ж умеют разводить цветы, и охотники верно поблагодарят Японских садовников, когда узнают, что им обязаны они камелией. С удивительным успехом доводят они большие растения до самомалейших размеров. Г. Мейлан уверяет, что правителю Голландской фактории предлагали за две тысячи шесть сот рублей ящичек в три дюйма длины в один ширины, где посажены были бамбук, сосна и яблоня в полном цвете. Японцы, подобно Гиндусам, имеют религиозное предубеждение против животных, отрыгающих жвачку, и потому, ни сколько не пекутся об их пастбищах. Буйволов употребляют они для земледелия и для переноски тяжестей, и кожу их выделывают только в том случае, когда животное издохло своею смертию; оттого-то ремесло кожевника впало у них в такое презрение. Отвращением ко всему жирному различаются они от Китайцев и от Монгольских народов вообще. Они особенно любят живность, фазанов и дичину. Рынки их обильно снабжаются этими припасами, приводимыми в джонках с островов и из соседних областей. Море и реки доставляют им превосходную рыбу, начиная с ракушки до кита, которого тертый ус служит приправою их пряным кушаньям. Мы охотно уступаем Японцам эти блюда, как и сырого дельфина, которого они едят с поливкою, называемою соем, с пивом из сарацинского пшена, [17] или сакки, и с горчицею. К аисту питают они такое же уважение, как Голландцы и Гиндусы.

«Из оффициальной ведомости, составленной в 1744 году компанейским генерал-губернатором в Батавии, видно, говорит Г. Мейлан, что в начале семнадцатого века вывоз золота и серебра из Японии простирался до десяти миллионов гульденов» (около 22 миллионов рублей). Вывоз этот постепенно ограничивался, и наконец был вовсе запрещен. В течение шестидесяти лет вывезено всего на сумму от 660 до 1320 миллионов рублей. Если еще принять в соображение, что Япония производит много меди, которой Голландцы вывозили иногда от тридцати до сорока тысяч пекулов, или от 3,990,000 до 5,320,000 фунтов, кроме стали и железа, и что все эти металлы отличной чистоты, должно будет заключить, что горное, литейное и пробирное искусства давно уже отправляются там с большим успехом. Однако ж Японцев обвиняют в том, что они разработывают рудники свои как попало, и оттого истощают их в короткое время. Говорят, что этим обстоятельством воспользовались в 1790 году ложные друзья Голландии, чтобы склонить верховный совет к ограничению отпускной торговли. «Союз наш с Голландиею, говорили они, основан на торговле, но она поддерживается только медью, которую мы им доставляем, и должна будет прекратиться, когда не станет этого произведения. Поэтому неблагоразумно было бы отпускать Голландцам столько меди, сколько могут давать наши рудники: медь не волосы, которые острижешь и они снова выростут; она как кости в теле, — вынуть можно, а назад не вставишь». Следствием столь убедительного довода было то, что вместо двух Голландских кораблей в [18] Нагасаки велели пускать только один; однако с 1820 года правительство опять смягчило свою строгость.

В настоящее время Китайцы могут ежегодно отправлять в Нагасаки по десяти джонок, а Голландцы по два корабля от шести до семи тонн, не более. Китайцы возят в Японию сахар, кожи, шелковые ткани, жыньсын, сандал, цинк, чай, и прочая; вывозят камфору, бусы, бумагу, фарфор и некоторые другие товары. Японские таможни выпускают Китайцам не более девяти сот тонн меди ежегодно. С 1710 года вывоз этого металла уменьшился двумя третями: в конце семнадцатого столетия Португальцы и Китайцы вывозили 4,500 тонн меди, а теперь вывозится ее не более 1800. Надо быть Китайцем или Голландцем, чтоб хладнокровно сносить все уничижения и неприятности, которым подвергаются начальники и экипажи судов, посещающих Нагасаки. Только что успеет прийти корабль, с него свозят пушки и всякое оружие; товары выгружают и отдают под надзор Японским чиновникам, а на корабль ставят воинскую команду. Когда офицеры и экипаж получат разрешение съехать на берег, они должны выворотить карманы, спустить рукава и сложить руки на груди. Наконец, когда войдут они в десимскую факторию, род тюрьмы, выстроенной на скале в 236 шагов длины и 82 ширины, туча полицейских подвергает их самому немилосердому обыску. Цена товаров, привезенных в Нагасаки Голландцами, простиралась в 1825 году до восьми сот тысяч рублей, а вывезено ими тогда же на миллион шесть сот тысяч.

Кроме знаменитого фарфора, Японцы с успехом выделывают телескопы, термометры и самые превосходные часы. «В 1827 году, говорит Г. Мейлан, императору поднесли стенные часы, которые могли [19] бы поспорить с отличнейшими произведениями Германского искусства: они были пяти футов в ширину и трех в вышину. Цифферблат представлял солнце, восходящее над горою и озаряющее самый роскошный сельский вид. Когда били часы, птица взмахивала крыльями, мышь, вышедши из норы, взбегала на гору, и черепаха вместо стрелки указывала, который час. Жаль только, что забвение правил перспективы, столь обыкновенное у восточных народов, простиралось здесь до такой степени, что птица была гораздо больше дерева, а мышь в одну секунду взбегала на гору, которую по всему должно было полагать в несколько тысяч футов вышиною».

По мнению Г. Фишера, Японцы с весьма давних пор занимаются рисованьем и живописью: картины, находимые на стенах их храмов, хотя и не относятся к одинадцатому столетию, как они полагают, однако ж должны быть очень стары. По невежеству или предрассудку, Японские художники стараются только передать с точностью малейшие подробности в одежде и положении, ни сколько не заботясь о сходстве в лицах. Приложения к книге Г. Фишера, снятые с произведений Нагасакских живописцев, обличают в них большое дарование. Что касается до их лакированных вещей, то нельзя судить об них по тем, которые продаются в Европе, потому что они всегда низшего разбора. Ящики из камфорного дерева, в которых отправляют они свои изделия, поспорят в чистоте работы с произведениями Гилло и Мореля в Лондоне.

Японцы очень любят театр, и в обстановке и декорациях они гораздо искуснее Китайцев. Драмы их представляют всегдашнюю смесь трагического с самыми плоскими шутками, и ни мало не заботятся о соблюдении трех единств. Оркестром [20] управляют у них слепые из братства феки, которого все члены лишены зрения. Учреждение этого общества приписывают какому-то князю Сенмимару, который, потеряв любовницу, с отчаянья выколол себе глаза. Театры часто посещаются, и звание актера подвержено тем же предубеждениям, как и у нас. Японские дамы, сидя в ложах, которые закрываются щитами, переменяют туалет раза по два или по три в представление, чтобы выказать все богатство своего гардероба. При входе в театр посетителю предлагают печатную программу пиесы с такой ловкостью, которая сделала бы честь любому Европейскому шарлатану.

Дамы большого света в длинные зимние вечера делают разные вещицы для подарков, коробочки, цветы, птичек, бумажники, кошельки, тесемочки для головных уборов, и так далее. Весною предаются они сельским забавам. Лишь только солнце простится с очаровательными окрестностями их городов, множество лодок, украшенных флагами и разноцветными фонарями, скользят по поверхности озер и рек или качаются на одном месте. Многочисленные общества, пользуясь свежестью вечера, забавляются разными играми, всегда сопровождаемыми звуком гитары. Эти милые развлечения в совершенной противоположности с грубым распутством мужчин и ребяческими забавами женщин у других восточных народов. Японки, присутствуя, подобно Европейским женщинам, во всех обществах, наслаждаются таким удовольствием, какого мусульманки не знают в своих банях, и если мужчины в Японии разделяют с Турками страсть к трубке, то все-таки имеют понятие о тех приятностях, которые смешение полов доставляет обществу.

Со времени переворота, происшедшего в 1585 [21] году, Японские суда перестали ходить по морям Китая и Индии; государство не имеет флота, и строгие законы наказывают всякого, кто дерзнет удалиться за пределы империи. Однако несмотря на эту меру, которая запрещает Японскому правительству даже и думать о распространении своих владений, оно содержит сто двадцать тысяч войска и обременяет жителей налогами, простирающимися, как полагают, до семи сот миллионов рублей. Японские джонки строятся не иначе как в определенных законом размерах для плавания около берегов, так, что малейший порыв ветра заставляет их укрываться в пристани. Наибольшие имеют сто футов в длину и шесть футов углубления. Г. Гуцлаф сказывает, что в пристани острова Лу-Чу, или Лаоко, видел он три Японские джонки, которых экипаж не смел сообщаться с туземцами. Вероятно, что этот остров и негостеприимный берег Иессо положены пределами их плаванью. Кажется однако ж, что по особенным повелениям императора предпринимали они морские путешествия для открытий. В сочинении Валентина находим мы, что в 1686 году одна джонка, отправившись к востоку, долго не возвращалась в Нагасаки, и начальник ее по-видимому сам был того мнения, что он приставал к берегам Новой Голландии: по крайней мере узнав, что между служителями Голландской фактории есть один тамошний урожденец, он отыскал его и расспрашивал о нравах и наружности его соотечественников. Они плохо понимали друг друга, но из слов Японского капитана можно было выразуметь, что, плыв несколько дней к востоку и видя перед собою одно открытое море, он решился наконец итти в обратный путь, однако ж бурею снесло его еще далее, и он достиг наконец земли, в которой, по описанию его, Голландцы узнали Американский берег между 40 и 50 [22] градусами северной широты. Вот последнее предприятие в этом роде, какое там запомнят.

Если Японская литература долго оставалась неизвестною ученому свету, забвение это должно приписывать не столько трудности языка, сколько запрещению изучать его в Японии и вывозить оттуда какие бы ни было книги. Однако в начале нынешнего столетия, ученый Голландец, Г. Дуф (Doef), предпринял, с дозволения императора и с помощию десяти переводчиков, сочинение Японско-Голландского словаря. Один экземпляр этого прекрасного труда утрачен при пересылке в Европу, а другой хранится в императорской библиотеке, в Иеддо. К счастию, Г. Фишер отыскал в Десиме подлинные замечания, по которым был составлен этот словарь, и в течение семи лет занимался он приведением их в порядок. В 1829 году важное это сочинение кончено в другой раз, и драгоценная рукопись идет теперь, если уже не пришла, в Амстердам.

Астрономия, или по крайней мере наблюдение небесных тел, в большой чести у Японцев. Г. Фишер не говорит, воспользовались ли они Голландской литературою до такой степени, чтоб принять полную систему Астрономии; но уверяет, что они коротко знакомы с нашими хронометрами, телескопами и другими инструментами, и что измеряют высоту гор посредством барометра. Успехи их в Медицине незначительны, тем более, что предрассудок запрещает изучать Анатомию; однакож у них заимствовали мы употребление моксы и накалывания (acupunctura). Первоначальное воспитание, при всем его несовершенстве, распространяется на все сословия, и может быть нет в мире края, где уменье писать было бы так обыкновенно. Удивительно, что народ, имеющий перед Китайцами неоцененное [23] преимущество алфавита, теряет время на изучение их языка, вместо того, чтоб усовершать свой собственный. Японцы большие охотники собирать естественно-исторические и художественные предметы, и любители их поспорят с нашими в ревности к отыскиванию медалей и примечательных картин. У правителя области Тамба есть драгоценный кабинет Европейских медалей, а в Иеддо Г. Фишеру случилось видеть собрание старых Европейских эстампов, сохранявшееся в одном и том же семействе более полутораста лет. Музеи наполнены здесь искусственны мм чудовищами, сиренами, летучими змеями, и прочая. Как ни искусны Японцы в обработке металлов, они почти вовсе не обделывают драгоценных камней ни для украшений, ни для отпуска за границу.

Мы уже сказали, что Голландская фактория отправляет каждые четыре года депутацию в Иеддо: обряд, наблюдаемый при дворе сеогунов, был описан всеми путешественниками, говорившими подробно о Японии, особенно Кемпфером и Тунбергом. Мы думаем однако ж, что не без любопытства можно будет прочесть несколько выписок из повествования Г. Фишера о посольстве 1822 года. Оно отправилось 6 февраля, сопровождаемое, как обыкновенно, одним старшим Японским офицером, opper banjoost, тремя младшими, тремя переводчиками и конвоем изо ста человек с двадцатью лошадями. Пожитки и припасы, в которых не настояло непосредственной надобности, были отправлены морем на Осакку. Перед посольством ехали два Японские повара; один в назначенном месте приготовлял обед, другой на следующей станции ужин.

«Осьмого числа, в Синоги, посетили мы хижину одного старика, который с молодых лет не пропускал ни одного случая посмотреть на проезд Голландцев. Ему было под девяносто, и он видел сорок раз это шествие». [24]

«Двенадцатого февраля посольство прибыло в пристань Кехуру, лежащую на канале, который отделяет остров Ниппон от того, где построен Нагазаки. Тринадцатого оно переправилось к Симинесеки, на западную оконечность Ниппона, и ожидало попутного ветра до 22 числа; потом плыло вдоль берега сто семнадцать миль до самого Муро, где опять вышло на сушу. Проехав несколько многолюдных городов, в том числе Осакку, оно прибыло 7 марта в Фугими, последнюю станцию перед Мияко, где живет дайри.

«От Фугими до Миако расстоянием на две мили (более десяти верст), ехали мы сплошною улицею лавок, Фабрик и мастерских. Магазинам глиняной посуды, хлебным амбарам, лавкам с дичью и живностью, чайным домам и так далее, нет счету, и все это оживлено движущимися толпами. В Мияко поместили нас лучше, нежели в Осакке, но мы подверглись такому же бесконечному числу посещений. Миако, иногда называемый Киото, содержит до шести сот тысяч жителей. Храмы очень красивы; хорош также вид реки, омывающей город и плодоносные окрестности. Здешние женщины считаются прекраснейшими в целой империи; науки и художества в великом уважении. Сюда стекается народ из всех частей государства для поклонения в храме Це или для закупки фабричных изделий. Этот город слывет раем Японии и особенно знаменит своим здоровым воздухом.

«Двадцатого марта ехали мы горами, но, к счастию, здесь были гостинницы, предлагавшие отдых после беспокойств дурной дороги. Молодые и хорошенькие женщины встречали нас с холодной водою, чаем, саккою и плодами, и приглашали к себе самым очаровательным образом. Из одной такой гостинницы увидели мы в первый раз Японский Гималай, — гору Фузи, скрывающую в облаках свою снежную вершину. Эта гора, возвышающаяся на одиннадцать или двенадцать тысяч футов над поверхностью моря, есть давно угасший волкан и считается одним аз чудес Японии. Живопись и поэзия славят наперерыв этого исполина гор с окружающими его прелестными долинами и лугами. [25]

«Когда путешественник подъезжает к Синагаве, все возвещает ему столицу, которой этот город одно предместье. Дорога — превеликолепная улица, окаймленная красивыми домами и оживляемая беспрестанно возрастающей людностью. Мы ехали ею более двух часов, пока достигли до местопребывания своего, Нангасаки, лежащего посреди Иеддо, в двух шагах от императорского дворца».

Иеддо имеет миллион двести тысяч жителей. Число это может показаться преувеличенным, но в 1705 году один пожар истребил здесь до ста тысяч домов. Главное здание в столице — дворец сеогуна, имеющий двадцать верст в окружности. Множество домов и замков назначено для князей, министров и главных государственных сановников: среди этих бесчисленных зданий и обширных садов возвышается императорский дворец, собственно так называемый. Эта громада, стоящая на пригорке, хоти и странной архитектуры, но величественна. Во внутренности особенно замечательна зала в шесть сот футов длины и в триста ширины. Кедровые столбы, покрытые отличною резьбою, головы драконов, тысячи люстр и жирандолей и богатейшие бумажные обои составляют главные украшения этой залы. В ней нет иной мебели, кроме цыновок, отчего и прозвали ее «Цыновочною».

«По прибытии депутатов, их заточают в собственном дворце; они выходят только на торжественную аудиенцию к кубо, и всегда окружены тучею лазутчиков: им однако ж дозволяется принимать официальные посещения. Из всех наших гостей, только подпереводчик его императорского величества, врачи и астролог разумели по-Голландски. Мы беспрестанно обменивались между собою расспросами об Европе и Японии. Туземцы так любопытствовали нас видеть, что теснились к нам с рассвета до поздней ночи, не исключая и женщин, которым запрещено это старинным законом. Впрочем они всегда являлись с кавалером, который вводил иногда по [26] шести вдруг. Одно или два Голландские слова, написанные на опахале, вместо альбома, удовлетворяли множество мелких притязаний. Секретари области Садсумы поднесли нам двенадцать прекрасных птиц, пятнадцать редких растений, двух собачек, пару кроликов, разных шелков, и прочая, — все это в отличных клетках и ящиках, которые были гораздо дороже того, что в них заключалось.

«Аудиенц-зала кубо обширна, но проста и вовсе без пышных украшений. Против самого входа было возвышение для императорского трона; влево простирались места для принцев крови и для членов верховного совета по старшинству их. Эта зала, отворяемая только в торжественные случаи, убрана гораздо скромнее остальной частя дворца, который отличается от других зданий столицы величественностью архитектуры, богатством отделки и колоссальными размерами дверей. Пока мы дожидались в приемной, пошел проливной дождь с громом и молнией, но, к счастию, гроза тотчас миновала, а иначе отложили б аудиенцию, потому что его величество страх боится грома. В одиннадцать часов президент депутации был допущен к престолу, и воротился к нам через полчаса. Явившись перед лице императора, он пал ниц и лежал до тех пор, пока восклицание — Capitan Hollanda! коснулось его слуха. После того царствовало мертвое молчание, прерываемое только тихим ропотом, которым Японцы изъявляют обыкновенно свое благоговение. Один Нагасакский губернатор, с главным переводчиком, сопровождал президента, и он-то дал ему знак к отбытию: выходя, так же как и при входе, отнюдь не должно разгибать спины после поклона, и без нарушения правил Японской вежливости нельзя ни осмотреться, ни взглянуть ни на один из окружающих предметов».

Впрочем Г. Фишер отзывается с самой лучшей стороны о гостеприимстве и радушии, которые нашел он в Иеддо, несмотря на тягостные иногда посещения туземцев и на то, что ему пришлось однажды выдержать ученое испытание от всего факультета императорских астрологов. Доктор [27] посольства подвергся такому же пятичасовому, допросу со стороны шестнадцати своих Японских собратов. Некоторые знакомцы Г. Фишера морили его со смеху, являясь к нему, из особенной учтивости, в старомодном и разностатейном Голландском платье.

Мы желали бы посвятить еще несколько страниц этому достопримечательному народу, но боимся переступить границы любопытства наших читателей. Оставляем Японцев при сладостном их убеждении, что они первый народ в свете и старшие потомки божества; что превосходство их не нуждается ни в какой перемене и что нет ничего лучше их поговорки — «Веления кубы, как пот человеческого тела, выступят наружу и никогда не возвратятся к своему источнику». Присовокупим только краткий очерк их характера, которым Г. Мейлан заключает свою любопытную книгу. «Они хитры, вежливы, подозрительны, осторожны, сластолюбивы, нетерпеливы, надменны, суеверны, мстительны, равнодушно жестоки; но с другой стороны они справедливы и честны, привязаны к отечеству, примерны в отношениях между родителями и детьми, тверды в дружбе и, вероятно, мужественны.

Quarterly Review
.

Текст воспроизведен по изданию: Япония // Библиотека для чтения, Том 10. 1835

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info