СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДМИРАЛ РИКОРД И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ

(Продолжение)

(См. М. Сб. 1856, № № 2, 3 и 6.).

VI

Вторая и третья экспедиция Рикорда к берегам Японии. - Освобождение Головнина. - Последующие сношения Рикорда с Японцами.

Пребывание Рикорда в Камчатке и вторичная экспедиция его в Японию изложены им в печатных записках, в дневнике и в донесениях морскому министру. Приводим здесь извлечение из этих донесений, так как в них заключаются некоторые, не лишенные интереса, обстоятельства, еще нигде не напечатанные.

«Рапортом от 28 Декабря 1812 г., я имел счастие доносить Вашему Высокопревосходительству о счастливо [2] приобретенных сведениях о настоящей участи Капитан-Лейтенанта Головнина с прочими, и о том, что я привез с собою в Камчатку начальника японского судна.

«Весьма поверхностно зная тогда японский язык и основываясь более на одних догадках в оном, я отобрал от Такатая-Кахи некоторые сведения, и имел честь объяснить Вашему Высокопревосходительству мою мысль: куда и в каком виде с успехом можно предпринять экспедицию для освобождения Капитан-Лейтенанта Головнина с прочими из японского плена.

«В почтенном японском начальнике усмотрел я человека обширных сведений, искренно расположенного помогать нам не только в деле освобождения наших несчастных сослуживцев, но и в коммерческих связях между Россией и Японией. - Имея в своей власти столь просвещенного Японца, я терзался мыслию, что не было при мне переводчика японского языка, находящегося в Иркутске. Хотя я и просил Иркутского гражданского губернатора выслать к нам в Камчатку сего переводчика, но по отдаленности края пришлось бы ожидать сего весьма долго, если не тщетно, и потому я употребил все свободное от службы время на изучение японского языка, и имел удачу в три месяца приобресть настолько в нем знания, что мог довольно вразумительно объясняться с Японцем об обыкновенных предметах. Тогда пересказал я ему в настоящем виде все самовольные, разбойнические поступки Хвостова на берегах Японии, а также и неудачу нашего посольства в Нагасаки, последовавшую от того, что, в противность здравого смысла, Резанов употреблял переводчиком директора голландской фактории в Нагасаки.

«Директор сей доносил своему правительству, что [3] поссорил российского посланника с японским правлением. Донесение это перехвачено было английским военным судном. Обо всем этом ревнующий к общему благу, достойный наш начальник, несчастный Капитан-Лейтенант Головнин, по прибытии в Камчатку, в 1809 году подробно писал директорам Российско-Американской Компании; но они, за такую важную для них услугу, не удостоили Головнина даже ответом. Почтенный Такатай-Кахи рассказывал мне, что коль скоро в Японии узнали о прибытии нашего посольства в Нагасаки, повсюду распространилась радостная весть о несомненном утверждении коммерческих связей между Россией и Японией. Участвовавшие в государственных делах люди, открыто обнадеживали торговый класс людей в скорой, всеми желаемой торговле с Россиею. Но последовавший, как известно, внезапный, крутой перелом в решении Эдомского Двора и причина решительного отказа нашему послу остались тайною, как для посольства нашего, так и для Японцев. - Отказ сей, по откровенному сознанию Такатая-Кахи, во всем мыслящем японском народе произвел великое негодование на свое правление.

«Сообщая таким образом друг другу различные о своих государствах сведения, в отношении могущей выгодно, для обоих государств, восстановиться торговли, Такатай-Кахи неоднократно восклицал: «Я признаю Божий Промысл, и потому не могу назвать несчастием, что попался в Россию. Не явно ли я избран быть орудием воли Божией? Не имея ни каких важных причин спуститься к Кунаширу, в который я не заходил уже 5 лет, я зашел в него случайно, и сделался виновником уничтожения вашего решительного намерения напасть на селение, и следовательно спас несколько десятков Русских и несколько сотен Японцев от [4] смерти, и тем предупредил войну между двумя Империями! Эта мысль меня одушевляет, и я надеюсь, при всей слабости моего здоровья, доставит мне силы перенести суровость Камчатской зимы». И действительно сохранение его жизни кажется нельзя ничему иному приписать, зная Камчатский край, как одному душевному спокойствию. Доказательством сему может служить то, что в продолжение зимы умерли в Камчатке трое из взятых мною с Такатаем-Кахи Японцев, не смотря на все медицинские пособия, прилагаемые к ним, в команде моей состоящим главным лекарем Филоновым, и при всем лучшем содержании, каковое в скудной Камчатке возможно было им доставить (Замечания по сей части, сделанные посетившим Петропавловск, Камчатским Комендантом, Генерал-Майором Петровым, в одобрительном ко мне письменном отзыве, при сем имею честь представить в подлиннике.).

«Если суровость камчатского климата не перенесли японские матросы, то на Такатая-Кахи, привыкшего к изнеженной жизни, какую ведут в Японии богатые люди, суровость эта должна бы иметь скорейшее влияние, не менее пагубное, чего однако ж не случилось, благодаря благочестивым, патриотическим его чувствам.

«Обрадованный не менее моего возможностию со мною объясняться, Такатай-Кахи показывал особенное желание распространить понятия свои о европейских государствах, и со своей стороны сообщал мне сведения о Японии, подтверждая всегда, что японское правление, оскорбленное тайным нападением и грабительством Хвостова, вынуждено было употребить насильство, не соответственное впрочем военным законам той страны, но сделанное единственно из мщения и для узнания настоящих причин, по которым действовал Хвостов в Японии. [5]

«При той системе отчуждения, которой держится Япония, невозможно было вступить в прямые объяснения с Россиею об этом предмете, и потому задержание Головнина было единственным к тому средством.

«Объяснение сих причин произведет или освобождение пленных или войну. - Последнее, продолжал он, будет пагубно для Японии, ибо когда два русских судна встревожили это государство и ежегодно, кроме величайших издержек на защиту берегов, умирает на островах до тысячи человек войска, в мирное время, то каково же будет положение Японии во время войны? - По мнению Такатая-Кахи, желавшего спасти свое отечество от ужасов войны, одного свидетельства от Иркутского губернатора, что в поступках Хвостова правление ни мало не участвовало, достаточно будет для доставления свободы пленным. Посему я писал к Охотскому начальнику об испрошении от Иркутского губернатора официального письма к Матсмайскому губернатору, и полагал за письмом этим зайти в Охотск на шлюпе, до отправления в Японию.

«До половины зимы здоровье Такатая-Кахи не внушало мне беспокойства. Но смерть трех его матросов произвела большую в нем перемену: он стал задумываться и жаловаться на цынгу в ногах.

«Впоследствии, Такатай-Кахи признался, что из опасения меня оскорбить, он скрыл от меня другую причину своего расстройства.

«Не зная, где находится Иркутск, Такатай-Кахи полагал, что вышеупомянутое официальное письмо доставлено будет в Камчатку зимою. Узнав же мое намерение зайти за письмом этим в Охотск, представил себе, что участь его будет зависеть тогда от Охотского начальника, и потому сомневался в возможности возвратиться нынешнее лето в Японию. [6]

«Не зная наверное, будет ли исполнена моя просьба насчет Официального письма, а с другой стороны будучи совершенно уверен, что от возвращения Такатая-Кахи в отечество зависит освобождение пленных наших, а может быть даже и восстановление коммерческих связей с Японией), я должен был изменить свой план и дать слово Такатаю-Кахи, что не захода в Охотск прямо отвезу его в Японию.

« - Прошу тебя только, присовокупил я, не вдаваться в печаль о смерти твоих матросов. - После этих слов, Такатай-Кахи призвал к себе оставшихся еще в живых двух своих матросов, объявил им радостную для них весть о моем намерении отвезти их прямо в Японию, и тотчас же просил меня оставить его на время с своими матросами.

«Я вышел в другую комнату, полагая, что Такатай-Кахи хочет молиться (что он всегда делал в особой комнате); но каково же было мое удивление и замешательство, когда через несколько минут, явился ко мне Такатай-Кахи, одетый в нарядное платье, при сабле, и вместе с своими матросами принес мне живейшую благодарность! Я до крайности был растроган этим поступком почтенного Японца, и повторил свое обещание.

«В Апреле месяце, когда надлежало мне заниматься приготовлением шлюпа к походу, получил я от Иркутского гражданского губернатора предписание привести в исполнение, в качестве Камчатского начальника, Высочайше утвержденное новое положение о Камчатке. По долгу присяги и по собственным моим чувствам признавая это преобразование величайшим благом для Камчатских жителей, я приступил к его исполнению со всею ревностию и усердием. На время же моего отсутствия из Камчатки, я поручил должность эту [7] состоящему в команде моей отличнейшему офицеру, Лейтенанту Рудакову. Поэтому я лишился на время компании деятельного помощника: на шлюпе оставалось только двое штурманов, коим я поручил привести шлюп в совершенную готовность к походу, и имею счастие донести вашему высокопревосходительству, что деятельным их старанием и усердною работою всей команды, шлюп, 6 Мая, через прорубленный лед, выведен на Аванчинский рейд. Я же оканчивал на берегу расформирование камчатского батальона и распоряжался отправлением нижних чинов на транспорте в Охотск. Единственным моим помощником в этом, был Артиллерии Поручик Калмаков, поступивший по новому образованию в морскую экипажную роту, следовательно в непосредственную зависимость вашего высокопревосходительства, что дает мне право исполнить приятнейшую для меня обязанность засвидетельствованием пред особою вашею, о службе сего благородного офицера, имеющего похвальнейшие аттестации от всех трех бывших Камчатских комендантов; но по сие время не только не получившего никакого поощрения, но даже обиженного пред своими сверстниками потому только, что имеет несчастие служить в Камчатке».

Далее следует представление к наградам прочих чиновников, служивших в Камчатке, под начальством Рикорда.

23 Мая 1813 г. шлюп «Диана» отправился из Авачинской губы, и чрез 20 дней прибыл к Кунаширу в залив Измены. По выбору Такатая-Кахи назначены были два Японца для отвоза к губернатору Кунашира официального письма от Рикорда, который, за неполучением официального письма от Иркутского губернатора к губернатору Кунашира, в письме своем решился выдать себя за военного губернатора Камчатки. [8] Решимость на такой поступок Рикорд объясняет так: «Одною из главнейших причин, которые имели влияние на успех освобождения Головнина и прочих, была решимость моя выдать себя за военного губернатора Камчатки, что подействовало на умы Японцев и польстило их самолюбию. К такой решимости побудила меня счастливая мысль, родившаяся вследствие бесед моих с умным Такатаем-Кахи, и без этой решимости нельзя было бы питать себя даже какою либо надеждою на успех, потому что по неимению у Японцев военных судов, они не имеют ни малейшего понятия о важности звания начальника военного судна, а шкипера торговых судов в глазах их ничего не значат.

«Не смотря на то, что я объяснил японскому моему знакомцу с чрезвычайным даже, признаюсь, преувеличением, важность моего звания как губернатора Камчатки, он отвечал мне: «Все этого мало, - а вот, если бы приехал сюда Иркутский губернатор, тогда требования его были бы, по важности его сана, немедленно удовлетворены без малейшего затруднения. Но и с тобою, как губернатором Камчатки, непременно вступят в сношение» (Записка Рикорда о сношениях с Японцами, представленная на Высочайшее воззрение, по случаю снаряжения экспедиции в Японию в 1852 году, под начальством Вице-Адмирала Путятина.).

«Когда гребное судно, для отвоза Японцев на берег было изготовлено, - говорит Рикорд в своем дневнике - тогда оба Японца пришли ко мне в каюту, чтоб изъявить за увольнение свое, благодарность, и принять от своего начальника разные поручения к главному начальнику острова. При сем случае я сказал Такатаю-Кахи, что, отпуская его матросов на берег, надеюсь, что они принесут от кунаширского начальника на его письмо ответ с обстоятельным [9] извещением о настоящей участи всех наших пленных, и спросил его, ручается ли он в их возвращении. Он отвечал: «нет!» - Как нет? спросил я: разве тебе неизвестны законы твоей нации? - «Известны, да не все». - Когда так, сказал я, обратясь к его матросам, то объявите кунаширскому начальнику от моего лица, что есть ли он вас на берегу задержит, и не пришлет ко мне ни каких известий об участи наших пленных, то я должен буду признать сей поступок неприятельским и вашего начальника повезу с собою в Охотск, откуда нынешнего же лета прийдут сюда несколько военных судов требовать вооруженною рукою освобождения наших пленных. Назначаю сроку только три дня для обождания здесь ответа. - При сих словах Такатай-Кахи изменился в лице, однако с довольно покойным духом начал говорить: «Начальник Императорского судна! (так он величал меня во всех важных разговорах) ты объясняешься с жаром, твое послание к кунаширскому начальнику чрез моих матросов заключает многое, а по нашим законам малое; напрасно угрожаешь ты увезти меня в Охотск. Ежели двух моих матросов начальник вздумает на берегу удержать, то не два, а две тысячи матросов не могут меня заменить. Притом, предваряю тебя, что не в твоей будет власти увезти меня в Охотск; но об этом объяснимся после, а теперь скажи мне, действительно ли ты решился на таких условиях отпустить моих матросов на берег?» - Да! сказал я, - иначе, как начальник военного корабля, я не смею и подумать при таких трудных, на меня возложенных поручениях и ужасом скрытых обстоятельствах. - «Хорошо!» отвечал он, «так позволь мне сделать, может быть последнее и весьма нужное наставление моим матросам и [10] словесно уведомить обо мне кунаширского начальника, ибо ни обещанного письма, ни какой либо записки теперь я с ними не пошлю. Ты довольно разумеешь по-японски, чтоб понимать все, что я в простых словах буду говорить своим матросам. Я не хочу, чтоб ты имел право подозревать меня в каком либо дурном намерении». Его матросы, сидевшие на коленях, приблизились к нему с поникшими головами, и внимательно слушали его слова. Сначала наставлял он их в обрядах, как должно будет явиться к кунаширскому начальнику; потом подробно исчислил им, в которой день привезены они были на Российский корабль; как были содержимы, когда прибыли в Камчатку; что жили в одних со мною покоях, и получали хорошее содержание; что два других Японца и мохнатый Курилец померли, не смотря на все старания врача; что ныне шлюп поспешно отправлен, в уважение его, Такатая-Кахи, болезни прямо в Японию и пр. Он повторял им несколько раз, чтоб они все это безошибочно пересказали кунаширскому начальнику, и заключил величайшею обо мне похвалою, упоминая, с какою заботливостию я всегда входил в их положение, что он сам, на корабле и на суше, жил со мною вместе, и все, что только можно, по его желанию, ему было доставляемо. Наконец пред своим образом в глубоком молчания помолился он Богу, поручил более им любимому из обоих матросов доставить свой образ его жене, и отдал ему же большую свою саблю, которую называл родительскою, для того, чтоб ее вручить единственному его наследнику и сыну. По исполнении всего этого, он встал, и с спокойным, даже веселым видом попросил у меня водки, поподчивать при прощании своих матросов; выпил вместе с ними и проводил их вверх, не давая им ни каких более [11] поручений. На нашей шлюпке отвезли их на берег, и они беспрепятственно пошли в селение.

«Такие правила и решительность Такатая-Кахи не могли не убедить меня отпустить его на берег. Если уволенный на берег Такатай-Кахи не воротится, думал я, то сам поеду в селение. Зная по японски, я могу объяснить дело. Если пленные наши живы, то участь их от этого не сделается хуже; если же убиты, тогда всему делу и моим мучениям конец. Решившись на это, я отдал необходимые приказания старшему офицеру, в случае если не возвращусь с берега, и сказал Такатаю-Кахи, что еду с ним вместе. «Понимаю! отвечал он - тебе без письменного свидетельства об участи ваших пленных нельзя воротиться в Охотск, да и мне нельзя подвергнуть своей чести малейшему бесславию, иначе как на счет моей жизни». Я отвечал, что во всем полагаюсь на его великодушие и прибавил, что его невозвращение будет и мне стоить жизни. «Благодарю за твою доверенность! И так мы опять друзья!» сказал Такатай-Кахи с восторгом, и тут же объяснил, что недоверчивость моя и сделанные на счет его угрозы крайне его оскорбили, предполагая в нем такого же обманщика как Леонзаймо; что национальная честь человеку его звания не позволяет быть пленником в иностранной земле, что в Камчатку отправился он по своей воле, о чем и кунаширскому начальнику особою запискою в то время дал знать, когда уведомлял о причинах взятия его судна, и что одни только матросы считались взятыми силою. Далее говорил он, что жизнь всегда была в его власти, и ежели б угрозы увезти его были исполнены, он решился бы на самоубийство, в доказательство чего, отрезав клок своих волос, спрятал их в ящик посланного образа, в удостоверение, что умер с честию. [12] «Ожесточение мое, прибавил он, было столь велико, что я даже намеревался убить тебя, и твоего старшего офицера. Я с радостию мщения мечтал о том мгновении, когда, выйдя на палубу, объявлю твоим матросам о твоей смерти, и потом распорю себе брюхо бритвою, которая была уже готова!»

После такого объяснения Рикорд с Японцем отправился на берег.

«Приближаясь к берегу, - продолжает Рикорд в своем дневнике - увидели мы возвращающихся двух наших японских матросов; они уведомили нас, что были весьма ласково приняты в Кунашире, что там, по случаю прихода русских судов, находятся три больших чиновника, из коих двое, старшие, были приятели Такатая-Кахи. Начальник Кунашира изъявил матросам желание свое поскорее увидеться с Такатаем-Кахи. «Все нам благоприятствует - сказал Такатай-Кахи, услышав эту весть; - я говорю нам, продолжал он, ибо по чувствам своим я вполовину Русский. Поезжай на шлюп и ожидай моего возвращения». В секунду восстала во мне борьба сомнений, и в секунду, не изменяя вида, я решился следовать его совету. Тогда я распрощался с нашим почтенным Японцем, и отдавая ему половину разрезанного своего белого платка, сказал: кто мне друг, тот чрез день, два и не долее трех принесет ко мне другую половину сего платка. Японец отвечал, что одна смерть может воспрепятствовать ему это исполнить (Половина этого платка сохранилась в японских бумагах, найденных по смерти Адмирала, в делах его. На платке этом рукою Рикорда написано: «Дайзи-Нокото - залог дружбы Японца Такатая-Кахи».)».

На другой день Такатай-Кахи возвратился на шлюп [13] с известием, что по письмам, полученным из Матсмая, все Русские здоровы, кроме штурмана (Хлебникова), опасно больного, и вручил Рикорду официальное письмо из Матсмая; в письме этом преимущественно говорилось о действиях Хвостова в Японии.

С этого времени начались переговоры о возвращении Головнина с прочими из плена; главным посредником в сношениях Рикорда с Японцами был Такатай-Кахи и Рикорд во всем поступал по советам этого Японца. Во все время переговоров, продолжавшихся около месяца, Такатай-Кахи посещал «Диану», и привозил на нее свежей рыбы в подарок экипажу. Пока тянулась переписка об освобождении пленных, Рикорд намеревался подробнее описать залив Измены, но начальник Кунашира учтиво в этом отказал. 20-го Июня Такатай-Кахи привез присланную из Матсмая записку, подписанную Головниным и Муром. В записке этой говорилось, что все наши офицеры и матросы, бывшие в плену, живы и здоровы, и находятся в Матсмае. И так исчезло всякое сомнение в том, что Головнин и прочие живы. Выражая свою радость по случаю получения этой записки, Рикорд, между прочим, записал в своем дневнике: «Японский друг мой, Такатай-Кахи, пожелал сам быть свидетелем общей нашей радости, особенно радости матросов, которые до сего времени мало ему верили. Краткие строки наших друзей прочтены были мною на шканцах всей команде, и потом, к вернейшему удостоверению, отдал я письмо читать многим грамотным матросам. Когда они читали письмо, слышались голоса: спасибо доброму Японцу! Спасибо, брат, благодарствуй! И вся команда проводила потом Такатая-Кахи троекратным ура!»

«4-го Июля - продолжает Рикорд в своем дневнике - был день нашего с Такатаем-Кахи [14] условленного свидания и срок получения ответа из Матсмая. С самого утра взоры мои обращались к селению, чтоб увидеть Такатая-Кахи. Но тщетно. Бьет полдень, проходит час, другой - Такатая-Кахи все нет. Нетерпение мое превратилось в беспокойство, - я решился ждать Кахи до 4-х часов, и посматривал в трубу на берег, то со шканец, то из каюты. Пробило и 4 часа. Беспокойство встревожило весь мой дух. Меня мучило опасение, что какая либо важная причина воспрепятствовала Такатаю-Кахи явиться на шлюп в условленное время, ибо Такатай-Кахи до сих пор всегда с точностию, не взирая ни на какую погоду, посещал нас в срочный день. Неизвестность до того меня беспокоила, что я решился, в случае, если Такатай-Кахи не явится на шлюп и в следующий день нашего срочного свидания, сам ехать на берег и узнать получен ли ответ из Матсмая, на мое письмо, и что сталось с почтенным Такатаем. К крайней радости моей почтенный Японец приехал к нам на другой день с большим запасом рыбы, и уже после сообщения разных мало интересных новостей, медленно начал говорить следующее: «Я слышал приватно, будто сюда идет на судне, из Матсмая, Такахаси-Сампей (один из главных чиновников, ведших переговоры); при нем Курилец Алексей и один русский матрос из числа ваших пленных. Они должны прибыть сюда сегодня или завтра». Весть эта привела меня в восхищение. Освобождение В. М. Головнина я считал теперь как бы совершившимся, ибо в случае какого либо возражения со стороны японского правительства на требование мое освободить из плена моего почтенного начальника, я решился предложить себя в замен его. В таком размене Японцы вероятно мне не откажут, зная теперь, что я, по званию своему - [15] как начальник Камчатки, находясь у них в плену, буду служить достаточным залогом для обеспечения их требований. «И так, с душевным восторгом сказал я Никандру Ивановичу: какая бы ни была цель прибытия сюда главного Матсмайского начальника, В. М. Головнин уже освобожден; я поменяюсь с ним его участью. Желаете ли вы таким же образом освободить Ф. Ф. Мура?» Филатов с искренностию отвечал: «охотно! и дай Бог, прибавил он, чтоб Японцы не иначе согласились освободить наших сослуживцев». Я тотчас пересказал этот разговор мудрому Такатаю-Кахи. Он был в восхищении от нашей решимости и уверял, что Японцы чрез это будут постыжены, и должны или согласиться на подобный размен, или просто всех освободить. Беседуя о таком желанном событии, я расспрашивал Такатая-Кахи, как можно будет узнать судно, на котором идет Такахаси-Сампей. «Судно это императорское, отвечал Такатай-Кахи, корпус весь красный, кругом борта обвешанный полосатою материею; на мачте большой красный шар; на корме флаг принадлежащий званию Сампея и 4 пики с особыми на вершинах изображениями». Вскоре после этого разговора, с вахты дали знать, что в залив идет большое судно. Выбегаем все на верх и узнаем, что судно это, - то самое, которое описал нам Такатай-Кахи...

«Друг наш Такатай-Кахи поспешил на берег и обещал завтра же побывать у нас, и при этом сказал, что прибывший Матсмайский начальник с ним хорошо знаком, и живал у него в доме по нескольку дней.

«Возможно ли было нам иметь лучшего посредника в нашем деле? Провидение послало нам Такатая-Кахи, и его-то мудрым советам я намерен следовать, [16] управляясь во всем ограниченным своим рассудком, не внимая никаким предписаниям Иркутского гражданского губернатора, и через него действующего, впрочем душевно мною чтимого, М. И. Миницкого. В намерениям моих - to help my God! to delivre my sincere friend W. Golovnin from the japanese confinement. Amen».

7-го Июля японские чиновники, письменно, через Такатай-Кахи, объявили Рикорду, что пленные наши будут освобождены, если японскому правительству доставлено будет надлежащее свидетельство, что Хвостов грабил берега Японии без ведома русского правительства. С таким свидетельством шлюп может в этом же году возвратиться за пленными, сказано в письме японских чиновников к Рикорду.

9-го Июля моряки наши простились с Такатаем-Кахи, который привез им триста рыб, но от подарков с их стороны, отказался, и даже оставил на шлюпе свое имущество. Чрез 15 дней шлюп прибыл на Охотский рейд (Подробности этой экспедиции, а равно и переписку во время оной, между Головниным и Рикордом, см. в их печатных записках.).

Прибыв в Охотск, Рикорд, рапортом от 8 Августа 1813 года, доносил министру морских сил, что начальник Охотского порта Капитан 2-го ранга Миницкий изготовил требуемое японским начальством свидетельство, и что получено от Иркутского гражданского губернатора дружественное к Матсмайскому губернатору письмо; получены также разные подарки для японских начальников, а для переводов с японского языка прислан из Иркутска Японец. Шлюп «Диана» снабжен всем нужным для плавания, и готов к выходу в море для следования к острову Матсмаю, где [17] японское правительство назначило передачу пленных на шлюп.

13-го Августа 1813 г. Рикорд в третий раз отправился к берегам Японии, и возвратясь в Петропавловск 3 Ноября с Головниным и прочими Русскими, освобожденными из японского плена, доносил министру морских сил:

«Нынешняя наша кампания окончилась успешно: Капитан-Лейтенант Головнин, со всеми товарищами его несчастия, мудрым и справедливым японским правительством, при усердном содействии Такатая-Кахи, из плена освобождены и прибыли со мною на шлюпе «Диана» в Камчатку. Вместе с их освобождением восстановилось теперь мирное с японским государством сношение, и открыт путь для будущих дружеских связей. С таким вожделенным успехом, достигнутым, при помощи Божией, в течение двух лет, имею честь поздравить ваше высокопревосходительство. Подробности нынешней счастливой кампании суть следующие.

«13-го Августа шлюп «Диана» отправился с Охотского рейда, и по причине противных ветров, только после 40 дневного плавания (В рукописном дневнике своем Рикорд замечает, что равноденственные бури, сопровождавшие шлюп во время этого плавания, внушали сомнение в возможности пристать этою осенью к берегам Японии. Поэтому Рикорд решился, в случае неудачи, не возвращаться уже в Камчатку, где много теряется времени по причине продолжительной зимы, а итти для отдохновения, месяца на три, на Сандвичевы острова, пока не восстановится безопасное плавание. Вследствие такого решения уменьшена была порция воды, но бурные погоды продолжались только 12 дней и восстановившиеся тихие ветры заставили моряков, по обыкновению, забыть недавние труды и лишения. Во время этих бурь, скрепление шлюпа весьма ослабло; в подводной части отстали целые доски обшивки; одну совсем оторвало. Течь в шлюпе продолжалась до 8 дюйм. в час. - При таком состоянии шлюпа обратный путь из Японии предпринят был с величайшею опасностию, и только особым Промыслом Божиим совершен столь удачно.) достиг порта Едомо. При [18] приближении к порту, завешенному, подобно Кунаширу, полосатою материею, шлюп встречен был байдарою, на которой находился бывший в Камчатке матрос Такатая-Кахи. Матрос этот прислан был Матсмайским губернатором для исполнения на шлюпе обязанности лоцмана. Шлюп должен был итти в Хакодате, где Матсмайский губернатор ожидал нас уже более двух недель. Туда же перевезены были и русские пленники. На вопрос мой, приедет ли на шлюп какой нибудь чиновник Едомского порта, и нет ли ко мне писем из Матсмая, японский матрос отвечал отрицательно. «Не только чиновник не смеет к вам приехать - продолжал матрос - но даже гребцам моей байдары строго запрещено входить на шлюп. Только мне одному разрешено это, и приказано объявить вам, что японское правительство желает оказывать вашему кораблю всякое вспоможение». Такая недоверчивость со стороны японского правительства, по видимому противоречившая словам чиновника, вступившего с нами в сношения в Кунашире, и сделанная нам встреча простым матросом, заставили меня не терять из виду советов осторожности, прописанных г. Головниным в тайном письме его ко мне.

«На другой день по прибытии в Едомо, я написал к Сампею (чиновнику, который вел с нами переговоры в Кунашире) письмо, в котором просил прислать нам другого, более опытного, чем простой матрос, лоцмана, а именно известного мне Такатая-Кахи, к коему также написал особое письмо. Письма эти японский матрос доставил начальнику селения и, возвратясь на шлюп, известил, что они отправлены в Хакодате (где находились Сампей и Кахи), с нарочным. При этом начальник селения извещал меня, что ответ непременно пришлется 21 Сентября. Действительно в [19] этот день японский матрос привез мне с берега пакет, на котором, к величайшему удивлению своему и восторгу, усмотрел я русский адрес, написанный рукою почтенного моего друга В. М. Головнина. Письмо это совершенно рассеяло мои опасения.

«Не теряя времени, мы тотчас же вступили под паруса и пошли в Хакодате, и на другой день к вечеру, благодаря попутному ветру и распоряжениям Японцев для указания нам Фарватера, без всякой опасности вошли в залив, и были встречены почтенным Такатаем-Кахи, ожидавшим нас. В заливе собрано было множество японских лодок, для буксирования шлюпа, в случае безветрия. Одним словом, ни в каком дружественном европейском порте невозможно ожидать вспоможения более того, какое было сделано российскому кораблю для безопасного входа в Хакодате. Такатай-Кахи объявил мне, что, по законам страны, запрещается нам ездить на шлюпках по гавани, что во все время нашего здесь пребывания, при шлюпе будет находиться денно и нощно караульная лодка, и что все нужное для нас будет привозиться с берега на особых казенных лодках, а жителям города строго запрещается иметь сношения с нами. О Капитан-Лейтенанте Головнине с прочими сказал, что они живут в большом доме, но лишены свободы ходить по городу, и сам он (Такатай-Кахи) не получил еще позволения с ними видеться. На другой день Такатай-Кахи привез нам от себя рыбы, зелени и арбузов, и войдя ко мне в каюту, просил позволения переодеться, сказав при этом, что Матсмайский губернатор назначил его чиновником для переговоров со мною; для исполнения же столь лестной должности, он должен, по японским законам, надеть особое, церемониальное платье. В то время когда почтенный Такатай-Кахи наряжался в [20] свой церемониальный халат, и я надел парадный мундир и шпагу. Потом начались переговоры, с соблюдением всего этикета, через переводчика. Такатай-Кахи просил вручить ему обещанную официальную бумагу от Охотского начальника. Я отвечал, что бумагу эту я намеревался лично передать двум главным после губернатора чиновникам, но, не желая терять времени, соглашаюсь исполнить его желание. Бумага эта, завернутая в синее сукно, передана была Такатаю-Кахи с приличными обрядами, в присутствии всех офицеров, призванных мною в каюту, и одетых в парадную форму. После сего я сообщил Такатаю-Кахи, что имею особо важное официальное письмо Иркутского гражданского губернатора к Матсмайскому губернатору, которое должно быть принято от меня лично, ежели не самим Матсмайским губернатором, то по крайней мере первыми по нем чиновниками. Такатай-Кахи убедительно просил меня доверить ему и это письмо, но я решительно отказал. Место свидания с японскими чиновниками я решился назначить на берегу, ибо знал, что они на шлюп не поедут. Представляя собою лице уполномоченного от губернатора, который действует по Высочайшей воле, и потому считая звание свое соответствующим званию посланника, я надеялся, что Японцы не решатся напасть на меня, и правительство наше не признает съезд мой на берег за безрассудную неосторожность; в случае же вероломства Японцев, всякое оскорбление моей чести сочтет делом национальным. Зная Японцев, я должен был в сем случае соблюсти приличную званию своему важность, и потому, не смотря на дружеские отношения мои к почтенному Такатаю-Кахи, не мог доставить ему особенно лестного для него поручения, которым он мог бы гордиться между своими соотечественниками. [21] Когда я объяснил Такатаю-Кахи причину моего отказа в его просьбе, он просил меня позабыть его нескромное требование и тотчас поехал на берег.

«На другой день Такатай-Кахи снова приехал на шлюп и, с соблюдением прежних обрядов переодеванья и приседанья, спрашивал не нуждается ли шлюп в провизии и починке. Я отвечал благодарностью и замечанием, что шлюп ни в чем не нуждается, кроме свежей рыбы, воды и зелени. Потом Такатай-Кахи сообщил, что объяснение Охотского начальника о поступках Хвостова найдено полным и удовлетворительным. Предложение же мое - иметь свидание с японскими чиновниками, для передачи им письма Иркутского губернатора, принято с радостию. Следует только условиться о церемониале свидания. На это я объявил:

1) Со мною будет почетная стража из десяти человек, вооруженных тесаками и ружьями.

2) Стража выйдет на берег с флагами, военным и белым - парламентерским, которые понесут два унтер-офицера.

3) При мне будут два офицера и переводчик.

4) Предложение японских чиновников ехать на берег в губернаторской шлюпке - не отвергаю.

5) Во время свидания с японскими чиновниками в назначенном для сего доме, приветствия с моей стороны будут сделаны, по европейскому обычаю, одними поклонами.

6) В дом, назначенный для переговоров, внесутся для меня кресла, а для офицеров поставятся стулья, сзади моего кресла.

7) При начинании разговора, от меня или японского чиновника, я буду вставать, в знак особенной [22] почтительности к японским чиновникам, и потом по прежнему садиться на свое место.

«Выслушав эту программу церемониала, Такатай-Кахи отвечал, что она наверное будет принята, кроме пункта, где говорится о ружьях, ибо не было примера, чтобы иностранные посланники допускаемы были в Японию со свитою в полном вооружении. «Вам и то сделана большая против других честь; ваш корабль впущен в гавань со всем оружием и порохом, чего прежде вас никому не дозволялось. Это большая доверенность и важное отступление от японских законов, ибо вы можете, если захотите, действовать против нас неприязненно».

«Я не мог не согласиться с этим замечанием Такатая-Кахи, ибо из описаний путешественников мне было известно, что до нас Японцы никому не оказывали такого доверия. Поэтому я сказал Такатаю-Кахи, что готов уступить в ружьях, и просил только объяснить японским чиновникам, что без ружей стража не будет воинская, а потому и не будет соответствовать моему званию, - ибо у нас ружья носят только военные, подобно тому, как японский воин носит две сабли, а всякий партикулярный человек - одну. И так наши ружья есть не что иное, как другая сабля японских солдат. Впрочем, прибавил я, в случае возражения японских начальников, что это противно законам вашей земли, я готов уступить. Такатай-Кахи записал в книжку весь наш разговор, и отправился на берег.

«Возвратясь на другой день на шлюп, и снова переодевшись в парадное платье, Такатай-Кахи с веселым видом сказал мне, что два начальника на все согласились; только сначала призадумались насчет ружей. Тогда, продолжал Кахи, я взял смелость объяснить [23] им все то, что вы мне говорили о праве ружья в России, и теперь объявляю вам официально, что оба начальника будут ожидать вас. Условившись о времени свидания, мы хотели уже расстаться, как вдруг Кахи сказал с беспокойством: «Я и забыл совсем! Остался еще пункт необъясненный: неужели вы войдете в аудиенц-залу в сапогах?» - А неужели нет? спросил я. - «Но это противно нашим коренным обычаям, и почитается величайшею грубостию, отвечал Кахи. Вам надо будет снять сапоги в передней комнате, и войдти в одних чулках».

«Такое предложение привело меня в некоторое замешательство. При условии об обрядах, я не считал нужным упоминать, что буду в сапогах, хотя еще не давно читал в описании путешествия Крузенштерна, что послу нашему, Резанову, во время переговоров его с Японцами, не только отказано было в стуле, но даже он был без шпаги и кожаной обуви. Японцы также не упомянули об этом потому, что снятие сапогов при входе в комнату считали делом самой обыкновенной учтивости.

«Признаюсь вашему высокопревосходительству, я не хотел сделать ничего, что было сделано Резановым пред Японцами, и потому с некоторым движением сказал Такатаю-Кахи: - Предстать в аудиенц залу в полной форме и без сапогов - я не могу. Вполне признаю, что это в вашей земле считается обыкновенной учтивостью; но ты, просвещенный человек, теперь сам знаешь, что ваши обряды во многом противуположны нашим. Например, у вас большие и малые ходят без штанов, в халатах. У нас же в таком наряде сидят только в спальнях. У вас неучтиво войти в покои в сапогах, а у нас считается величайшим бесчестием куда-либо явиться без обуви. - Кахи не [24] знал, что отвечать мне, и сказал только, что эта статья церемониала, казавшаяся ему незначащею, оказывается весьма важною. Тогда я сказал: - Не желая разрушить соглашение насчет свидания с вашими властями, я готов сделать большое с своей стороны снисхождение; у нас есть обычай, при входе к особенно уважаемому лицу, скидывать сапоги и надевать башмаки: я сделаю тоже. - Кахи с восторгом выслушал это и сказал, что дело уладилось; башмаки ваши, - прибавил он - я уподоблю японским получулкам. - После сего объяснения, Кахи поспешил на берег, и возвратясь вечером на шлюп, к удивлению моему объявил, что японские начальники весьма довольны сделанным с моей стороны снисхождением. Кахи заметил при этом, что если бы я настаивал насчет сапогов, то Японцы все-таки приняли бы меня в аудиенц-зале, но сидя не на полу, а на стульях, что в Японии почитается величайшим неуважением».

Опустив здесь донесение о свидании Рикорда с японскими властями, - свидании, сопровождавшемся почти теми же церемониями, с которыми в 1854 году принят был Вице-Адмирал (ныне граф) Путятин, и которые превосходно описаны г. Гончаровым (в статье: Русские в Японии), - последуем за дальнейшими событиями экспедиции.

«Совершив - продолжает Рикорд - первое с японскими начальниками свидание, смело могу сказать, что это было первое национальное свидание Русских с Японцами, во время которого были оказаны русскому флагу и русскому полномочному должные почести со стороны гордых Японцев. Вооруженная почетная стража моя дала клятву, в случае вероломства Японцев, защищать до последней капли крови священный русский флаг, и я не могу не сказать здесь, что участие [25] Такатая-Кахи много способствовало тому, что я принят был на берегу с почестию... Такатай-Кахи по-прежнему навещал нас ежедневно по два раза, и привозил к нам своих приятелей, желавших посмотреть русский корабль. Посетители эти были купцы. Такатай-Кахи предупредил меня, что по обычаю их страны, мне неприлично принимать купцов в своей каюте, и потому я всегда принужден был выходить на верх, чтобы доставить им возможность осмотреть мою каюту.

«На четвертый день свидания моего с японскими чиновниками, Такатай-Кахи с радостию объявил мне, что завтре назначается свидание мое с г. Головниным, на берегу, в присутствии переводчика Теске (который от Головнина научился русскому языку), академиков и других чиновников; при этом мне разрешено было взять с собою почетную стражу; но я отвечал, что так как свидание это партикулярное, то ни стражи, ни флагов на берег не возьму; - последние останутся на шлюпке, на которой приеду. На другой день приехал за мною добрый Такатай-Кахи на прежней губернаторской шлюпке и я с несколькими матросами поспешил на берег. Приблизясь к пристани, увидел я В. М. Головнина в богатом шелковом одеянии, сшитом на европейский покрой, в шляпе и при сабле. Забыв все обряды и предосторожности, я первым выскочил из шлюпки. Не смею в официальной бумаге описывать свои чувства при этой встрече...

(В дневнике Рикорда записано;

5-го. Сей день, в радостном восторге проведенный, соответствовал, по той же степени моего душевного движения, злополучному дню 11 Июля 1811 года (день пленения Головнина). Я имел счастие видеться, под японскою кровлею, с почтенным моим другом В. М. Головниным, и свободно беседовать с ним около 6 часов! Какая награда за прошедшие мои терзания! Состоянию моему могли завидовать сами венценосцы! Часы пролетели как минуты. Василий Михайлович сообщил мне много важного, и для нашего предмета полезного. - Двухлетнее пребывание в плену положило значительную печать скорби на мужественное лицо моего друга, и хотя в глазах его блистал прежний огонь великой, светлой души его, но утомленность ее не могла скрыться от моих взоров.) [26]

«На другой день я был опечален, известием, что усердный друг мой, Такатай-Кахи, от беспрестанных разъездов болен жестокою простудою! Вместо его приехал к нам другой переводчик, и объявил, что завтра я должен приехать на берег для приема наших пленных.

«27 Октября был тот радостнейший день, который увенчал вожделенным успехом наши труды вовремя троекратного плавания к берегам Японии. Рано поутру, на губернаторской шлюпке, прибыл к нам почтенный Такатай-Кахи, одетый, по болезни, в покойное платье. Я заметил ему, что он нынешним приездом может подвергнуть свое здоровье большой опасности. «Напротив, отвечал он: - от радостного свидания мне сделалось легче, а когда я увижу тебя с другом твоим, Капитаном Головниным, тогда буду совершенно здоров». Съехав на берег, я увидел всех пленников наших в шелковом одеянии. Офицеры были при саблях и форменных шляпах...

«Подъезжая к шлюпу, расцвеченному флагами, мы были встречены радостным ура! команды, стоявшей на реях. Когда Капитан-Лейтенант Головнин вступил на торжествующий шлюп, команда, стоявшая в ружье, отдала ему воинскую честь... Российский флот снова приобрел достойного офицера, которого лишился было, и который обещает быть славным флотоводцем... По этому-то и возданы были ему командою шлюпа отличные почести, и я надеюсь, что высшее морское начальство не признает их излишними. Г. [27] Капитан-Лейтенант Головнин, тронутый до глубины сердца, торжественно, на шканцах, изъявил офицерам и команде благодарность свою, и всех нас называл своими спасителями... Придя в каюту, г. Капитан-Лейтенант Головнин, в присутствии всех офицеров, снял с себя саблю и просил меня принять оную в знак памяти. Принявши такую драгоценнейшую для меня вещь, я осмеливаюсь ходатайствовать пред вашим высокопревосходительством о Всемилостивейшем дозволении носить саблю г. Капитан-Лейтенанта Головнина, не взирая на несходность ее с вновь утвержденною формою сабель для морских офицеров. Милость мною испрашиваемая, - необыкновенная; но и дело, нами счастливо совершенное, не имеет примера в европейских происшествиях.

«Исполнив главный предмет экспедиции освобождением из плена всех русских подданных, я увлекся радостию такого события, и, признаюсь в своей слабости, не воспользовался этим случаем для возбуждения в Японцах стремления к сношениям с Россиею. Но г. Капитан-Лейтенант Головнин, не смотря на жестокое положение свое во время плена, не переставал помышлять о пользах своего отечества, и обратил все свое внимание на этот предмет, а потому, по совету его, мы написали письмо к японским властям, копия с которого при сем прилагается.

(«Копия с письма Капитан-Лейтенантов Головнина и Рикорда к первым двум по Матсмайском губернаторе начальникам.

Хакодате. Октября 10-го, 1813 года.

В благодарственном письме от Его Превосходительства Иркутского губернатора к вельможному Матсмайскому губернатору за освобождение Русских, захваченных Кунаширским начальником, упоминается о других предметах, о коих по извещению вельможного Матсмайского губернатора он не может дать ответа без повеления из столицы. Мы знаем, что Его Превосходительство Иркутский губернатор писал сие письмо, не воображая, чтобы японское правительство при освобождении наших людей сделало такой ответ; но теперь мы опасаемся, что правительство наше причиною сего ответа будет полагать, что с нашей стороны были неприличные и неучтивые поступки против вашего начальства, а чрез то мы можем подвергнуться взысканию. Мы страшимся сего, тем более, что и г. Резанов навлек на себя гнев Его Императорского Величества нашего Государя за дурные его поступки против Японцев в Нагасаке, а потому покорнейше просим вас, высокопочтенные господа, просить вельможного Матсмайского губернатора представить письмо Иркутского Губернатора в столицу, и как позднее время не позволяет нам ожидать ответа здесь, - то мы отправимся, и чтобы не поступить против законов земли вашей, то в ваши гавани и близко берегов ваших наши суда не придут. Но на будущий год в Июне или Июле появится небольшое судно в виду того места северной части острова Итурупа, где в 1811 году Императорский корабль «Диана» взял Курильца Алексея. На сей корабль просим покорно послать ответ ваш с Мохнатыми. Бросим вас, высокопочтенные господа, приметить, что письмо сие мы пишем, опасаясь навести на себя гнев нашего правительства, которое может заключить, что мы не оказали всего должного уважения к Японскому начальству, и что теперешний ответ оного произошел от наших дурных поступков.

Подлинное подписали:

Российского Императорского флота Капитан-Лейтенант Головнин.

Рикорд.) [28]

Когда при этом я заметил г. Капитан-Лейтенанту Головнину об ответе японских властей на письмо Охотского, начальника, - заключающем отказ в сношениях с Россиею, на основании своих законов, - достойный друг мой сказал: «тебе не известно, как ловко умеют Японцы придать своим законам какой угодно смысл, если захотят, и обстоятельства того потребуют».

«На другой день приехали на шлюп японские академики и чиновники - поздравить нас с приятным окончанием дела. Мы одарили их разными подарками, из которых более всего понравились им сафьянные изделия. При этом передано было главному переводчику вышеупомянутое наше письмо о сношениях с Россиею. Переводчик, узнав содержание письма, очень ему обрадовался и сказал, что главные японские [29] начальники сами того желали, но не смели объявить нам об этом, ибо их закон запрещает входить в сношения с иностранцами.

«Пусть русское судно придет на следующее лето к острову Итурупу за ответом, который без сомнения будет благоприятен» - сказал переводчик. Мы уверили его, что наше правительство не преминет прислать судно на означенное рандеву. На другой день шлюп приготовлялся к походу, и Японцы беспрестанно приезжали к нам, а почтенный Такатай-Кахи не расставался с нами до выхода шлюпа в море.

«10-го Октября, Японцы, снабдив нас зеленью, свежею и соленою рыбою, выбуксировали шлюп из залива. Команда шлюпа простилась с Японцами дружественным ура!

«По выходе из Хакодате, настиг нас ужасный шторм, продолжавшийся 6 часов. Положение наше было гибельное: в шлюпе открылась течь, и воды прибыло до 40 дюймов. Не смотря на беспрестанное откачивание, она не уменьшалась. Ежеминутно ожидали мы погибели. Наконец буря утихла, и мы 3-го Ноября, со снегом, благополучно прибыли в Петропавловск. Шлюп совершенно негоден к дальнейшему служению на море.

«В заключение прилагаю список подарков, сделанных г. Капитаном-Лейтенантом Головниным мне и всем служившим на шлюпе «Диана», а равно и копию с письма ко мне г. Головнина и г. Хлебникова. (Список этот помещен в конце печатных записок Рикорда, а письмо - в записках Головнина о пребывании в плену у Японцев, а также и в биографии Рикорда, соч. Н. Греча.

Приводим здесь отрывок из другого письма г. Хлебникова к Рикорду, найденного нами в бумагах Петра Ивановича: «М. Г. Петр Иванович. Имел честь получить повеление ваше от 27 Ноября, которое заключает в себе примерное ваше человеколюбие в обеспечении жизни моей в здешнем краю и к выезду из оного. Могу ли воздержаться от того, чтоб изъявить вам горячайшую мою благодарность: вы спасли мне с прочими жизнь, и избавили от того, от чего я и во сне не надеялся избавиться; вы прилагаете еще старание о будущем моем существовании... Пресчастливым почту себя, если когда либо узнает целое отечество наше, а с ним и прочий свет отличное добро, вами сделанное, и отдаст справедливость вам. Я понимаю в совершенстве все сделанное вами для нас, но другими, по своей чрезвычайности, еще мало понимаемое. Если угодно будет Богу, ведущему меня чудесною стезею, чтоб я увидел родину, то там возвещу я родным и знакомым моим, кто был виновник того, что я принес опять кости свои положить при гробе отцов своих. Я закрою глаза свои, благословляя посланного нам от Бога, и избавившего меня в сей жизни из ада...») [30] Хотя я сим откровенно обнаруживаю свое честолюбие, но обнаруживая свою слабость, я вместе с тем исполняю должное - открываю начальству высокие чувства Капитан-Лейтенанта Головнина, который постоянным мужеством и благоразумием приобрел от Японцев особое уважение, и чрез то проложил сам себе путь к освобождению, хотя и выставляет свету меня как виновника своего спасения, когда я исполнил только свою должность, и был только главным орудием Провидения, при усердном содействии всех офицеров и команды шлюпа «Диана», твердо решившихся не оставлять японских берегов, не освободив из плена своего достойного начальника и своих товарищей.

Капитан-Лейтенант и кавалер Рикорд».

Ноября 21-го 1813 г.

№ 203.

Так кончил Рикорд славное дело освобождения Головнина с прочими из японского плена и восстановления чести русского флага на водах Японии.

Своими благородными, снисходительными и вместе с тем твердыми действиями, Рикорд загладил в глазах Японцев буйные поступки Хвостова, и восстановил достоинство русского посла, униженное Резановым. [31]

Рикордом возвращен русскому флоту Капитан (в последствии Вице-Адмирал) Головнин, которым по праву могут гордиться русские моряки, и который без энергического участия друга своего исчахнул бы в японской тюрьме, прежде чем осуществилась бы та неудобоисполнимая экспедиция в Японию, проект которой представлен был Сибирским начальством.

Наконец Рикорд, вместе с Головниным убедил Японцев продолжать дружественные сношения с Россиею, чем однако ж мы в то время не могли воспользоваться.

Эти важные заслуги отечеству совершены Рикордом на ветхом, лишенном мореходных качеств шлюпе, при неполном числе офицеров и команды: в опасных, и в то время почти неисследованных водах Японского Архипелага; без содействия высшего морского начальства и при вмешательстве Иркутского гражданского губернатора, желавшего устранить Рикорда от экспедиции в Японию, и поручить другому лицу честь спасения Головнина.

Не встретив в Иркутске ожидаемого содействия, получив даже приказание возвратиться в Охотск и оставить без осуществления задуманный им план освобождения Головнина, Рикорд сумел найти в самой Японии то содействие, которое сперва надеялся получить в России; сумел внушить к себе чувства уважения и преданности в Японце Такатае-Кахи, который из пленника, задумавшего убить Рикорда, сделался потом его другом и другом России. Приобретя дружбу этого Японца, Рикорд нашел в ней содействие к спасению Головнина.

Не смотря на неблаговидные действия Иркутского гражданского губернатора в отношении Рикорда, Сибирское начальство прежде всех достойно оценило заслуги последнего, и сделало о Головнине, Рикорде и [32] прочих чинах «Дианы» нижеследующее представление высшему начальству.

Записка Иркутского Генерал-Губернатора о Капитан-Лейтенантах Головнине и Рикорде, и о прочих офицерах и всей команде шлюпа «Диана».

Принимая в соображение все обстоятельства пленения г. Головнина и освобождения его, нельзя не заключить, чтобы плен его не был причиною и к весьма важным последствиям, обращение коих в пользу нашего отечества зависит уже от воли высшего правительства: расположить дело сие к дальнейшему успешному продолжению оного. Несчастие, постигшее г. Головнина и его подчиненных, было выше всякой осторожности и предусмотрительности человеческой, а потому слишком строго и даже несправедливо было бы подвергать его какому либо ответу.

Все приключения с ним в Японии, описанные подробно в донесении г. Головнина к г. министру морских сил, возбуждают к нему более сожаления и ближайшего участия всякого сострадательного сердца, нежели малейшее охуждение поступков его. Пусть всякий судья сих последних представит себя на месте г. Головнина и беспристрастно скажет, как он будучи подобно г. Головнину, по общему понятию в Европе, предубежден о жестокости Японцев, а наиболее законов их, зная подробно все неистовства, Хвостовым и Давыдовым на берегах японских произведенные, ведая неприятное впечатление, оставленное в японском правительстве странным поведением бывшего Посланника Резанова, и находясь в заточении и беспрестанных допросах от японских чиновников, - мог бы найтись в самом себе и предугадать то, чему [33] и теперь нельзя было бы верить совершенно, если б и при известном уже ныне расположении японского правительства и примерном человеколюбии Японцев, к большему несчастию для обеих империй, пленные наши умерли в заключении от болезненной отчаянности? Короче сказать: никакие соображения, на свободе делаемые, не могут быть приложены к отчаянному состоянию г. Головнина.

Но, находясь в таком бедственном положении, г. Головнин, после неудачных покушений к освобождению себя и прочих, положась совершенно на Промысл Божий, принял твердые правила терпения, и до самого дня освобождения, не ослабевая в оных ни на минуту, примером своим старался утешать и укреплять ослабевших в вере и в духе Мичмана Мура, Штурмана Хлебникова и матросов. Этими правилами обратив к себе уважение японских чиновников, успел потом найти в них такое благорасположение и откровенность, коими наконец все неприятности плена превращены в благонадежнейшие виды к основанию дружественной связи между обеими империями, как сие видно из особой записки. Сверх сего г. Головнин, успев расположить к себе таким образом японских начальников, все время плена своего старался употребить в возможную пользу, и успел собрать множество интереснейших сведений о Японской Империи, совсем противных прежним описаниям и общему неосновательному и весьма странному понятию об этом государстве.

Имея первый еще случай знать г. Капитан-Лейтенанта Головнина, я тем с большим беспристрастием отдаю всю признательность отличным достоинствам его, и присовокупляя к ним честь, принесенную им российскому Императорскому флагу совершением первого еще, собственно на российском [34] шлюпе «Диана», вокруг света плавания и освобождением шлюпа из английского плена на Мысе Доброй Надежды, и все претерпения 27 месячного плена его в Японии, поставляю особенным моим долгом ходатайствовать у высшего правительства: во-первых, принять сего отличнейшего офицера в особенное внимание, и во-вторых, оправдать пред Его Императорским Величеством все поступки его в Японии, а в вознаграждение его за претерпенные бедствия и за открытие нового случая к начатию сношений с японским правительством об основании будущих между обеими империями связей, испросить ему следующий чин Капитана 2-го ранга.

При таковом понятии, какое имеет вся Европа о Японцах, а наиболее о жестокости законов их, и после отчаянности, в какой предполагаема была участь плененных Японцами офицеров и матросов наших, конечно столь неожиданное и благополучное возвращение их есть дело милосердного Промысла Божия. Но сей же великой причине приписать должно и то, что в дело сие употреблен был Капитан-Лейтенант Рикорд.

Сколь ни сильны были сами по себе обстоятельства пленения, к возбуждению возможного рвения на исполнение столь необыкновенного дела; но надлежало сверх способностей искусного морского офицера иметь прочие отличные способности, и тот особенный дух решимости, без которого невозможно достигнуть в подобных предприятиях успеха, зависящего не столько от точного исполнения инструкций, сколько от точности и скорости в местных соображениях самого исполнителя.

Первые покушения г. Рикорда у острова Кунашира к получению верных сведений об участи пленных были столь несчастливы, что оставалось токмо [35] возвратиться оттуда с решительным плачевным известием, что пленные наши приняли мучительнейшую смерть, и сие было бы новою причиною к открытию неприязненных действий против Японии и к кровопролитию. Но г. Рикорд совсем иначе нашелся в своих соображениях. Разочтя, что прямой истины нельзя узнать иначе и скорее как чрез взаимное пленение Японцев, он задержал одно купеческое японское судно и взял с оного известного Такатая-Кахи. Сие было первою причиною, способствовавшею освобождению пленных. Успокоение и истребление самой мысли сего Японца о свойственном народу сему (а особливо в таком отчаянном положении) покушении на свою жизнь и расположении его к себе, с такою откровенностию, коею наиболее руководствовался г. Рикорд в поведений его с японским начальством при освобождении пленных, было второю причиною сего последнего. Наконец самое поведение г. Рикорда при переговорах его с японскими начальниками; способность удовлетворить их в исполнении всего этикета их, не только без малейшего нарушения должного с нашей стороны благоприличия, но с соблюдением всей важности, приличной начальнику Императорского российского корабля; приобретение необыкновенного в Японии уважения к достоинству российского флага, свободно и с полным вооружением развевавшегося во внутренности гавани Хакодате и весьма скорое освобождение пленных, - все эти благоразумные и вместе осторожные поступки беспосредственно дают г. Рикорду место в числе первых отличных флотских офицеров и полное право на возможную признательность. Я не включаю уже здесь всех трудов и ужасных опасностей, кои перенес г. Рикорд в сии две кампании; не распространяюсь также об искусстве его в мореходстве, ибо кроме того, что все [36] сие ясно видно из собственного рапорта его, морское начальство без сомнения поставит в число примерных кампаний последнее возвращение его из Японии в необыкновенное и самое опасное на водах сих плавание, и притом на таком ветхом судне, как шлюп «Диана».

Таковые отличные достоинства г. Капитан-Лейтенанта Рикорда обязывают меня первым долгом предстательствовать о благовоззрении на сие высшего правительства, и испрашивать довести до сведения Его Императорского Величества труды и благоразумные, решительные поступки Рикорда при освобождении им наших пленных и в вознаграждение его за все сие исходатайствовать ему в пенсион по смерть все получаемое им ныне, т. е. по Охотскому двойному окладу по чину его жалованье. Сия награда будет ему потому наиболее лестна, что у него нет никакого состояния, ниже наследства, имеет престарелую мать и двух родных сестер, кои содержатся половиною уделяемого им жалованья.

Вместе с сим я считаю себя обязанным предстательствовать и о прочих офицерах и нижних чинах шлюпа «Диана», претерпевших все трудности плавания вокруг света и последних кампаний в Японию, испрашивая им, согласно рекомендации и назначению начальника их, г. Капитан-Лейтенанта Головнина, приличных вознаграждений».

(По освобождении Головнина и прочих из японского плена, Рикорд блестящим образом аттестовал всех офицеров, служивших под его командой на шлюпе «Диана». Только о Штаб-Лекаре И-х, служившем на том же шлюпе, Рикорд отозвался обыкновенными выражениями, хотя тоже с похвалою. Узнав, что Штаб-Лекарь И-х не доволен этим, Рикорд прислал ему следующий аттестат, на японской бумаге: «Дан сей назначенному от Охотского порта г. Штаб-Лекарю И-х в кампанию на вверенный мне шлюп «Диану», для японской экспедиции, - в том, что во время бытности его на шлюпе, по малоимению больных, искусство его, г-на И-х, не известно. Впрочем, все встретившиеся неприятности произошли точно от него, Штаб-Лекаря И-х, в чем и дан сей аттестат за собственноручным моим подписом и с приложением герба моего печати».) [37]

Вследствие этого представления Рикорд был награжден, 1814 г. 4-го Июля, чином Капитана 2 ранга и пенсионом по 1 500 руб. ас. в год.

Одновременно с представлением Иркутского генерал-губернатора о заслугах Головнина и Рикорда, первый из них доносил, между прочим, министру морских сил:

«Октября 7-го (1813), поутру, Японцы стали укладывать все наши вещи в ящики для отправления на судно; тогда матрос Симанов, отозвав меня в сторону, с бледным и печальным лицем шепнул мне, что штурман Хлебников сказал ему, будто нас сегодня всех мучительною смертию лишат жизни. Я не мог не смеяться и в то же время не досадовать на сего несносного человека, как бы находившего удовольствие терзать бедных матросов. Уже по переезде на шлюп, смешное и ни на что не похожее повествование г. Хлебникова открыло мне глаза, и показало, что он находился в полоумии, ибо он настаивал и писал, что ему дан был Японцами яд, который действует только при восточных ветрах и в ясную погоду, что корнем жизенг Японцы вселяли в него такое обжорство, что сколько он ни ел, все ему казалось мало, - и прочие сим подобные в справедливости анекдоты.

«Около полудня привели нас всех к морскому берегу, в особенный покой; чрез несколько минут приехал г. Рикорд; его ввели в тот же зал, где я с ним имел свидание, а вскоре, ввели ту даже Мура, Хлебникова и меня. Там находились, со многими [38] другими чиновниками, два первые по губернаторе начальника, которые вручили г. Рикорду, с некоторою церемониею, на высоком подносе, в ящике, завернутое в шелковую материю объявление Матсмайского губернатора. Г. Рикорд тут же прочитал, через переводчика, эту бумагу. После сего подали мне бумагу, названную: напоминание, от двух первых по губернаторе чиновников. Хотя я знал содержание этой бумаги, но должен был для порядка прочитать оную. Наконец возвратили они подарки Иркутского губернатора, и показали список съестных припасов, которые отправили они на шлюп для команды. Потом Японцы, простясь с нами, ушли, а чрез несколько времени повезли нас всех вместе на шлюп. Вскоре после нас приехали на шлюп японские чиновники, 3 и 4-ой степени по губернаторе.

«Октября 10-го, в день отправления нашего из Хакодате, вручили мы переводчику Теске, за общим подписанием, запечатанную бумагу (о сношении между Россией и Японией - см. выше), и показали ему на особом листе содержание оной; он говорил о ней с восхищением, замечая, что губернатор и все другие начальники весьма желали получить от нас такую бумагу, и уверял, что на будущий год непременно будет дан благоприятный ответ, из чего ваше высокопревосходительство усмотреть изволите, что на следующее лето нужно будет небольшому транспорту подойти за ответом к северной части Итурупа. Если же японское правительство согласно войти с нами в переговоры и назначить место, куда прислать уполномоченного, то я осмеливаюсь представить, что как успех дела, так и самая справедливость требует, чтоб важное сие поручение было возложено на г. Рикорда, и притом таким образом, чтоб он один был уполномочен без [39] всякого постороннего влияния, дабы не мешали ему счастливо кончить дело; я почитаю предложение мое основательным по следующим причинам:

1) Капитан-Лейтенант Рикорд благоразумными своими поступками, великими трудами и терпением кончив успешно возложенное на него поручение, доставил нам свободу и уничтожил в Японцах весьма дурное мнение о русском народе, произведенное непозволительным грабительством Хвостова.

2) Ласковыми поступками и снисхождением к Японцам, которых г. Рикорд привез из Охотска и Камчатки в Японию, он приобрел от них столько любви и почтения, что они беспрестанно его прославляют между своими соотечественниками, о чем нам часто с восторгом рассказывали, как переводчики наши, так и бывшие при нас караульные чиновники и рядовые, а как в Японии от приводимых из чужих мест людей, отбирают сведения о каждой даже безделице и представляют правительству, то теперь к достоинствам г. Рикорда и члены Японского Совета имеют уважение, тем более, что о прежних Русских, с коими Японцы имели дело, не так то хорошо они отзываются, и, как мне кажется, не без причины, о чем буду иметь честь подробно представить в особенной бумаге.

3) Г. Рикорд жил в одном доме около года с весьма умным, прямым и много уважаемым своим начальством, - Японцем Такатаем-Кахи, который рассказывал ему подробно и откровенно о законах, обычаях и характере своих соотечественников; следовательно г. Рикорд имеет уже такие сведения о Японии, которых, я уверен, ни Лаксман, ни Резанов, ниже никто из спутников их не имел. Притом и я, надеясь на его скромность и благоразумие, открыл ему некоторые обстоятельства, которые, по известным мне [40] причинам, другому никому может быть и не сказал бы; впрочем, - обстоятельства необходимо нужные для успеха главного дела.

4) А наконец и это не маловажно, что когда я сказал Теске: «если ваше правительство даст на будущий год благоприятный ответ на нашу бумагу, то, я надеюсь, наш Государь прикажет отправить к вам для переговоров г. Рикорда», - он с восхищением принял это, и сказал мне, что все здешние начальники весьма много были бы довольны таким назначением, и тогда-то бы уже в успехе никакого сомнения не было; а надобно знать, что этот Теске хотя почину своему не великий человек, но много значит в правительстве; он был у нас переводчиком и в то же время губернаторским секретарем.

«В заключение я принимаю еще смелость доложить вашему высокопревосходительству, что хотя г. Рикорд успешным окончанием возложенного на него дела заслуживает уже отличный знак Монаршей милости, но Монаршее к нему благоволение нужно еще и для успешного восстановления дружбы с Япониею, если он туда для переговоров послан будет. Японцам весьма приятно будет видеть, что Офицер, приобревший от них к себе любовь и уважение, пользуется также милостями и доверием своего Государя.

«Г. Рикорд давно со мною вместе служит и друг мой; но я прошу ваше высокопревосходительство быть уверену, что если бы на его месте был офицер, которого при моем освобождении я увидел бы только в первый раз от роду, но узнавши обо всем, что он делал, и о всех мерах им предпринятых, чтобы исполнить волю начальства, - я точно тоже представил бы вашему высокопревосходительству, что и теперь представляю, в чем свидетельствуюсь всемогущим Богом». [41]

* * *

В заключение этой главы скажем несколько слов о последующих действиях Рикорда, имевших отношение к Японии.

В 1844 году Рикорд писал к своим друзьям Японцам:

«Прошло 32 года, как я распрощался с вами, почтенные Мура-Ками-Теске, Кумаджеро и верный мой друг Тайшо (почетный титул Такатая-Кахи), в Хакодате. Легко сказать: 32 года, но трудно прожить их. - Мой друг Головнин, которого я не перестаю оплакивать, давно умер. Россия в нем лишилась весьма умного и добродетельного человека, а мы, друзья его, доброго друга. Но так Богу угодно: рано или поздно мы все должны умереть, и по смерти переселиться, если были добры, кто бы ни были - Англичанин, Японец, Голландец, Русский - в ясное, чистое, светлое Небо (Тэн); а если были злы - в темное, как ночь, место. Сколько в 32 года случилось в свете больших перемен, а я в моей к вам дружбе не изменился, и никогда не забуду, что вашим благородным, дружеским старанием имел я счастие, при помощи Провидения (Тэн), возвратить из Японии моего друга Головнина.

«В доказательство, что Япония у меня всегда в памяти, скажу вам, что по моему совету директоры торговой (Северо-Американской) компании отвезли к вам в первый раз, в 1836 году, ваших людей на остров Итуруп, и прямо скажу вам, что я опечалился, узнав как с берега палили из пушек по русскому судну. Судите теперь о моей радости, когда директоры той компании уведомили меня, что другие 6 Японцев, также потерпевшие, в 1841 году, бедствие, опять были отвезены, в 1843 г., на тот же остров и что на русское судно приезжал Кавайос-Асалгаро и предлагал от начальника воду, дрова и провизию, и [42] сказал, что русские суда могут приходить в Кунашир, Матсмай и Нипон для получения провизии, и что Японцы будут обходиться с ними дружески.

«Благодарю Провидение, что я дожил до такого счастливого времени, когда умные и добрые Японцы верят наконец, что мы, Русские - народ мирный и ничего кроме дружбы и доброго согласия с японским государством не желаем. Великий японский мудрец, Кунят-Зе, сказал, что надобно любить своего ближнего. Кто к вам ближе из всех европейских государств, если не Россия, по расстоянию от земли вашей и по своим поступкам? Я сказал, что мы ближние по поступкам, и вот это надобно пояснить. Слушайте (Ханас).

«В древние времена, почти 2000 лет назад, наш святой человек говорил своим ученикам: тот истинно добродетелен, кто любит своего ближнего, как сам себя. Один из учеников спросил у него: «кто мой ближний?» Святой человек отвечал следующею повестию: Бедный человек попался на дороге к разбойникам; они сняли с него платье, изранили его и оставили едва живого. По дороге, где лежал бедный, израненый человек, шел священник (Бонза), посмотрел на него и прошел мимо; также шел большой чиновник (Буниос), подошел, посмотрел на него, и прошел мимо; а простой человек шел за ними, увидел бедного, сжалился над ним, перевязал его раны, привел его в свой дом, кормил и лечил его, пока он выздоровел. Святой человек потом спросил ученика: кто был ближний бедному, попавшему к разбойникам? Ученик отвечал: тот, кто оказал ему милость. Тогда святой человек сказал: поди, и делай так, как делал этот бедный, - и с тех пор все добрые люди исполняют то, что сказал святой человек. Если вы также думаете, то рассудите сами: Япония и Россия два [43] большие государства; у них все есть для человеческой жизни, они ни в чем не нуждаются, но согласитесь, что не хорошо и грешно вам не иметь с нами, вашими соседями, дружеского сношения.

«Как желал бы я еще раз с вами повидаться и обо всем этом с вами поговорить, хотя теперь я уже старый человек, но, благодаря Бога, здоров и море для меня не страшно. С тех пор как я с вами распрощался, много плавал я по всем морям, как главный начальник наших больших военных кораблей. Посылаю вам в память дружбы мои портреты; прошу принять их не подарком, а в виде другого письма, только не пером, а резцом написанного. Будьте здоровы, во всем благополучны и долгоденственны, добрые друзья мои, и верьте, что всегда помнит и любит вас друг ваш П. Рикорд».

В ответ на это письмо Рикорд получил, при столь же дружеском послании, парадный японский «мундир», в котором и изображен на портрете, бывшем на выставке Академии, в 1854 году. В этом наряде принимал Рикорд близких своих знакомых, и с обычною веселостью объяснял им удобства японского «мундира». - «Широкие рукава, говорил Петр Иванович, служат канцелярией для японского чиновника; в них он кладет бумаги, чернилицу, кисть, которою пишет, и другие принадлежности письмоводства; в рукава же прячет и ту бумагу, которая служит вместо наших носовых платков, и которую Японцы, раз употребив в дело, бросают. Видя, что мы не бросаем своих носовых платков, а прячем их, после каждого употребления, в карманы, Японцы говорили: охота же вам носить в кармане такую дрянь!»

Япония и Камчатка были любимою тэмою разговоров Петра Ивановича; в квартире его все напоминало [44] эти края: картины, ковры, абажуры - изображали Японцев и Камчадалов, или утварь их. И это весьма понятно: в Японии освободил Рикорд своего друга из смрадной тюрьмы; в Камчатке на долго оставил о себе добрую память своими человеколюбивыми действиями в пользу жителей этого края. О Греции Рикорд вспоминал не столь охотно: оттуда вынес он, вместе со славою, тяжелые воспоминания о смерти Каподистрия и о кознях начальников английской и французской эскадры, которые втайне действовали против Рикорда и несчастного президента Греции.

В 1852 году, когда по воле Государя Императора делались распоряжения об экспедиции в Японию, под начальством Вице-Адмирала Путятина, Рикорд представил на Высочайшее воззрение записку об этом предмете, за что удостоился Монаршей благодарности.

Вс. Мельницкий.