АДМИРАЛ РИКОРД И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ
Продолжение. 1
Опись Курильских островов. - Плен Головнина в Японии. - Первая экспедиция Рикорда к берегам Японии для освобождения Головнина.
В то время, когда на западной границе России сбирались политические тучи, и Европа, покорная воле Наполеона, призывала под его знамена лучших сынов своих, для вторжения в сердце России, - тогда, в одном из азиатских государств, сопредельных с восточным краем нашего отечества, несколько моряков наших подверглись несчастию, которое имело политическое значение. Я говорю о пленении Головнина Японцами. [2]
Когда Россия крепла и мужала в беспримерной борьбе с наполеоновскими полчищами, горсть моряков наших, - удаленная от театра мировой войны и занимавшаяся скромным трудом исследования Курильских островов, - добровольно и без содействия со стороны главного своего начальства совершила подвиг патриотизма и дружества, и положила начало сношению России с государством до сего времени избегавшим этого. Я говорю об освобождении Головнина из японского плена Рикордом.
Событие это хорошо известно нашим читателям из записок Головнина и Рикорда, переведенных почти на все европейские языки, и в сокращенном виде вошедших в состав библиотек для юношества.
Записки эти, при всей простоте и безыскусственности изложения и при несовременности своего слога, да сих пор читаются с неослабным вниманием.
Не желая повторять уже напечатанного и почти всем известного, я должен был, однако ж, для сохранения связи в жизнеописании Рикорда, принять записки эти за основу настоящей и следующей главы, в которых читатель найдет многие, еще неизвестные, подробности об этой эпохе в жизни Рикорда. Они заключаются в его собственноручном дневнике, найденном в бумагах Адмирала, после его смерти, и в официальных документах об освобождении Головнина из японского плена. В них событие это представляется в настоящем его свете, и Рикорд, не назначая дневника своего для печати, и следовательно ничем не стесняясь, высказывает в нем все впечатления благородной души своей, не редко помрачаемой горькими и тревожными ощущениями.
Заметим еще, что записки Рикорда, при печатании, подверглись значительному изменению, вследствие [3] различных условий, не существующих по смерти автора. Кроме того, избегая, по возможности, речи о самом себе, Рикорд в записках своих излагал более внешнюю сторону события, тогда как посмертный дневник его заключает подробности о самом авторе, что и составляет настоящий материал для биографии.
В Апреле 1811 года возложено было на Головнина описать, на шлюпе «Диана», южные Курильские острова, Шантарские острова и Татарский берег. Прорубив лед в Петропавловской гавани, 25 Апреля вывели шлюп в Авачинскую губу, а 4 Мая отправились по назначению. До 17 Июня, несмотря на густые и почти беспрерывные туманы и сильные неправильные течения, много препятствовавшие описи, успели описать семь Курильских островов 2. 17 числа моряки наши имели первое свидание с Японцами.
Слишком за тридцать лет пред сим, на одном из Алеутских островов разбилось японское судно. Экипаж его перевезен в Иркутск, где и пробыл около десяти лет. Наконец, Императрица Екатерина II повелела: отправить Японцев в их отечество из Охотска, и вместе с тем попытаться войти с Японцами в торговые сношения. Вследствие этого отправлен [4] был осенью 1792 г. из Охотска в Японию Поручик Лаксман 3, на транспорте «Екатерина». Прозимовав в гавани острова Матсмая, Лаксман, летом 1793 г., по желанию Японцев, перешел в Хакодате, где имел с японскими властями переговоры. Результатом этих переговоров было запрещение Японцев впредь приставать к японским берегам (кроме острова Нагасаки), под каким бы то ни было предлогом. В 1803 г., послан был в Японию камергер Резанов (на шлюпе «Надежда» - капитан Крузенштерн), которому японское правительство повторило тоже, что сказано было Лаксману. Резанов, возвратясь из Японии в Охотск, а оттуда в Камчатку, отправился потом в Америку на судне Российско-Американской Компании, «Юнона», которым командовал Лейтенант Хвостов. В следующем году, Резанов, на том же судне, возвратился в Охотск, а Хвостов, с другим судном той же компании, под начальством мичмана Давыдова, пошел в море и сделал нападение на берега Японии. Резанов умер на пути из Охотска в Петербург. Правительство наше не одобрило поступков Хвостова. «Впрочем, - пишет Головнин, - если бы Резанов и Хвостов в живых находились, то может быть поступки сего последнего были бы лучше объяснены».
Описывая Курильские острова, Головнин знал что некоторые из них заняты Японцами, и вовсе не имел намерения вступать с ними в сношения. «Но судьбе угодно было все расположить иначе и, вероятно, к лучшему». (Записки Головнина о нахождении в плену у Японцев, стр. 18 и 19).
Подойдя 17 Июня к западной стороне северной [5] оконечности острова Итурупа, не зная что она составляет часть сего острова, и полагая что она занята Курильцами, Головнин отправил на берег офицера, а вслед за тем съехал на берег и сам. Японцы, жители острова, приняли наших враждебно; говорили об опустошении японских берегов Хвостовым, и, полагая что Головнин пришел с тою же целию, приготовились к отпору. Головнин успокоивал их, как мог, объяснил действия Хвостова самовольным поступком, сделанным без ведома нашего правительства, за что Хвостов и был наказан, и в заключение спрашивал нельзя ли запастись на острове дровами и водою.
Начальник острова отвечал, что дров нет, есть вода, но худая, - и это было справедливо, - а потому советовал отправиться в Урбичь, где можно достать, кроме дров и воды, сарачинского пшена. При этом обещал послать в Урбичь известие о миролюбивом намерении Русских пристать к берегам Японии, и дал Головнину письмо к начальнику острова Урбичь.
Видя Русских вооруженными, начальник Итурупа не решился напасть на них - и потому советовал Головнину зайти в Урбичь, с тою целию, что Русские будут пойманы в засаду и получат достойное наказание за поступки Хвостова.
Продолжая опись, шлюп подвигался к Урбичу, где уже знали о намерении Русских пристать к этому острову, и готовили пушки.
Противные ветры и желание исследовать, еще неизвестный тогда мореплавателям, пролив отделяющий Кунашир (20 остров Курильской гряды) от Матсмая, заставили Головнина пристать за дровами и водою к первому из этих островов и не заходить к Урбичу. До 4 Июля, шлюп, за противными ветрами, держался в виду Итурупа, Кунашира и Чикотана. По ночам на [6] мысах Кунашира горели большие огни - сигналы о по явлении Русских. 5 Июля шлюп вошел в гавань Кунашира, причем с крепости сделано было два пушечных выстрела, ядрами, которые упали в воду, далеко от шлюпа. Крепость была завешена полосатою материею. Местами виднелись грубые декорации, изображавшие батареи с амбразурами и пушками. Бросив якорь верстах в двух от крепости, Головнин поехал на берег, и не доезжая до него сажен 50, осыпан был ядрами из крепости, к счастию безвредно. Головнин поспешил возвратиться на шлюп.
Между тем, Капитан-Лейтенант Рикорд, остававшийся на шлюпе, увидев опасность, которой подвергался Головнин, отправил на помощь к нему все вооруженные гребные суда шлюпа, в которых, впрочем, надобности не оказалось.
«Бесчестный поступок этот, - пишет Головнин, - крайне меня огорчил. Сначала я считал себя вправе отмстить им за это и велел было сделать один выстрел по крепости; но рассудив, что время мщения не уйдет, а без воли правительства начинать военные действия не годится, я отошел от крепости, и вздумал объясниться с Японцами посредством знаков».
Для этого Рикорд 4 придумал следующее средство: «поставили перед городом, на воде, кадку, пополам разделенную: в одну половину поставили стакан с пресною водою, несколько поленьев дров и положили горсть Сорочинского пшена, в знак, что имели нужду в сих вещах; а в другую положено было несколько пиастров, кусок алого сукна, хрустальные вещи и бисер, в знак что Русские готовы за нужные им вещи заплатить деньгами или вещами. Сверху [7] положили картинку, изображавшую гавань с крепостью и шлюпом, на котором пушки были в бездействии, а с крепости оные палят ядрами по пашей шлюпке. Сим способом я (Головнин) хотел упрекнуть Японцев за их вероломство» 5.
Японцы отвезли кадку в крепость. На другой день шлюп подошел к крепости на пушечный выстрел, за ответом.
Но ответа не было. Головнин считал это новым оскорблением. «Первое свидание наше с Японцами отпишет он - было случайное; начальник их сам вызвался дать письмо в город, уверяя, что по оному мы можем получить не только воду и дрова, но и съестные припасы. в надежде на это, мы пришли сюда, потеряли полмесяца, в который могли бы сходить в Охотск, издержали почти всю провизию - и приняты здесь неприятельски». Головнин потребовал мнения офицеров, как поступить в таком случае. Все были согласны, что, без воли правительства и крайней нужды, неприязненных действий начинать не должно. Поэтому шлюп отошел от крепости и Головнин послал Рикорда с вооруженными шлюпками в рыбацкое селение взять там дров, воды и пшена, оставив за эти вещи щедрую плату деньгами и вещами.
Рикорд, не найдя в селении ни одного жителя, взял дров, пшена и рыбы, и оставил плату за эти вещи, как было приказано. 8 Июля Японцы выставили на воде кадку. Осмотрев ее наши нашли в ней японское письмо и две картинки: на обеих изображены были: гавань шлюп, крепость, кадка, шлюпка и восходящее солнце, с тою разницею, что на первой картинке крепостные пушки стреляют, а на другой обращены дулами в поле. Не понимая письма и значения картинок, наши [8] были, однако, того мнения, будто картинки означают, что если Русские второй раз поставят кадку, то Японцы будут стрелять по шлюпке, которая поставит кадку. Отойдя к устью речки, находящейся у западного берега гавани, шлюп стал наливаться водою. 9 Июля, к шлюпкам, посланным за водою, явился из крепости Курилец и кое-как объяснил, что начальник Кунашира желает видеть Головнина и просит его подъехать к берегу на шлюпке; на встречу к нему выедет начальник Кунашира, на шлюпке же, с равным числом гребцов. Головнин отправился, но, не видя японской шлюпки, хотел было возвратиться назад.
Заметив это, Японцы махали ему с берега, приглашая пристать к нему. Видя, что это бесполезно, Японцы выслали наконец шлюпку с чиновником, переводчиком и двойным числом гребцов, в сравнении с гребцами Головнина. Японцы начали извинением что стреляли в Головнина, оправдываясь в этом недоверчивостью к Русским вследствие поступков Хвостова. Теперь же, убедясь в миролюбии Головнина, они решаются оказать ему всякое пособие, и, в заключение, просили его на берег. Головнин обещал быть на другой день.
Приняв некоторые предосторожности на случай вероломства Японцев, Головнин поехал на берег и был принят с почестями. Между прочим Японцы выразили сожаление, что не зная цели прихода «Дианы» к Кунаширу, палили в нее. Забрасывая Головнина вопросами, Японцы всячески старались заманить его в крепость, будто бы для свидания с главным начальником Кунашира; но Головнин соглашался на это с условием, чтоб японские чиновники в тоже время, на его шлюпке, отправились на «Диану». Это отвергнуто. Головнин обещал приехать в крепость на другой день, [9] когда шлюп подойдет ближе к берегу. 11 Июля шлюп подошел на пушечный выстрел к крепости, и Головнин послал на берег мичмана Якушкина, который возвратился с провизией и приглашением к Головнину приехать в крепость, для свидания с главным начальником Кунашира. При этом Японцы выразили желание, чтобы с Головниным съехало на берег несколько его офицеров. «Надо признаться - пишет Головнин, - что сие последнее приглашение от такого народа должно бы было возбудить во мне некоторое подозрение, но я полагал, что г. Якушкин выдумал это из желания снова быть на берегу, так как офицер этот был очень любознателен. В этом я утвердился еще более потому, что он тотчас же стал проситься ехать со мною».
Головнин поехал на берег с Г. г. Муром, Хлебниковым, 4 гребцами и Курильцем. Уверенный в благомыслии Японцев, Головнин приказал не брать с собою никакого оружия. В ожидании приглашения в крепость, Головнин разговаривал с японскими чиновниками, которые на вопросы его отвечали нехотя. «Войдя в крепость, - продолжает Головнин, - я удивился множеству народа, там находившегося: одних солдат, вооруженных ружьями, было от 300 до 400 чел. Кроме того, множество Курильцев с луками окружали палатку главного начальника». После первых учтивостей, начались угощения чаем, табаком, и расспросы.
Между тем второй начальник беспрестанно выходил из палатки и возвращаясь шептал что-то главному начальнику, который, встав с места, хотел тоже уйти. Паши тоже встали и хотели с ним проститься. Тогда он опять сел, пригласил наших также сесть и велел подавать обед. «Мы сели, - продолжает Головнин, - решась посмотреть, что будет далее, видя, [10] что пособить делу уже поздно; но вдруг ласковое обхождение Японцев и увещания, чтоб мы ничего с их стороны худого не опасались, опять нас успокоили. После обеда, главный начальник покушался выйти под пустым предлогом. Мы сказали, что нам пора ехать. Тогда он, сев на свое место, велел нам сказать, что ничем снабдить нас не может, без повеления Матсмайского губернатора, а пока не последует от него ответа, один из нас должен остаться в крепости аманатом. Я отвечал, что без совета оставшихся на шлюпе Офицеров сделать сего не могу. За сим мы встали, чтоб идти. Тогда, начальник, говоривший до сего тихо и приятно, стал говорить громко и с жаром, упоминая часто: Резаното (Резанов), Николай Сандреич (Николай Александрович Хвостов), и брался несколько раз за саблю. Смысл его длинной речи был следующий: «если хотя одного из вас я выпущу из крепости, то мне самому брюхо разрежут». Мы в ту же секунду бросились бежать, а Японцы с чрезвычайным криком вскочили с своих мест, напасть на нас не смели, а бросали нам под ноги весла и поленья, чтоб мы упали; когда же мы вбежали в ворота, они выпалили по нас из ружей, но никого не убили и не ранили. Между тем успели схватить г. Мура, одного матроса и Курильца, в самой крепости. Мы же, выскочив из ворот, побежали к шлюпке. Тут с ужасом увидел я, что во время наших разговоров в крепости, продолжавшихся почти три часа, морской отлив оставил шлюпку со всем на суше, саженях в пяти от воды. Японцы, приметив, что мы стащить ее на воду не в силах, и высмотрев прежде, что на ней нет оружия, сделались смелее, и окружили нас».
Видя невозможность сопротивления, Головнин [11] отдался Японцам, которые повели его в крепость, вместе с его свитою.
Можно представить как поражен был Рикорд и вся команда «Дианы» этим «печальным происшествием».
«Последовавшее, 11 Июля 1811 г., с нами при острове Кунашире несчастие, - пишет Рикорд, - помрачило мой рассудок. Волнующиеся мои мысли везде представляли мне толпы соединенных бедствий, стремящихся поразить меня. Везде стрелы враждебного мне рока быстро вонзались, растравляли усугубленными ударами «раны груди моей, томящейся лютейшею скорбью о потере друга моего в мучительной неизвестности» 6.
Следя в зрительные трубы за Головниным и прочими съехавшими на берег с «Дианы», на ней заметили, что они вошли в крепость в сопровождении многочисленного народа. Рикорд, как и Головнин, нисколько не подозревал Японцев в вероломстве, и спокойно занимался приведением шлюпа в порядок и приготовлениями к приему Японцев, на случай приезда их с Головниным. Около полудня, на шлюпе услышали выстрелы в крепости и чрезвычайный крик народа, бежавшего к шлюпке, на которой Головнин съехал на берег. На «Диане» заметили также, что народ расхватил со шлюпки мачты, паруса, весла. Заметили еще, что одного из гребцов Японцы понесли на руках в городские ворота, куда вбежал и весь народ. Потом ворота заперлись и наступила глубокая тишина; все селение с моря завешено было бумажною материею и потому нельзя было видеть, что там происходило 7.
Не теряя ни минуты, Рикорд приказал сняться с якоря и подойти к городу, полагая, что Японцы, увидя вблизи себя военное судно, вступят в переговоры и [12] выдадут наших, захваченных ими. Но глубина не позволила подойти близко к крепости и хотя ядра со шлюпа и достигали до нее, но значительного вреда нанести не могли. Японцы первые открыли огонь. Со шлюпа отвечали пальбою по селению и крепости. Сделав до 170 выстрелов, успели сбить одну из береговых батарей, но город, защищенный земляным валом, оставался неповрежденным. «Диана» тоже не потерпела никакого урона от японских выстрелов.
Уверенный в привязанности экипажа «Дианы» к несчастному своему командиру и товарищам, попавшим в плен, Рикорд рассчитывал, что сделав дессант, он с 51 человеком (в том числе и офицеры) оставшейся на шлюпе команды, мог бы освободить пленных или жестоко отмстить за них, в случае их смерти. Но тогда шлюп остался бы без защиты и легко мог быть предан, Японцами, огню: всякое, удачное и неудачное, покушение к освобождению Головнина останется тогда неизвестным в России, а также погибнут и результаты описи Курильских островов, стоившие многих трудов и времени. Сообразив это, Рикорд удалился из под крепостных выстрелов и написал к Головнину следующее письмо, подписанное всеми офицерами шлюпа:
«Боже мой! доставят ли вам сии строки и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядро с крепости пролетело Мимо ушей наших, на дальнее расстояние чрез шлюп; отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринимать средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволила подойти ближе к берегу; малочисленность наша не [13] позволяет высадить дессант; и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас, или положим жизнь свою за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья! Если Японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. 11 Июля 1811 года. Жизнию преданный II. Рикорд. Жизнию преданный Илья Рудаков» и проч.
Письмо это положено было в кадку, стоявшую на рейде 8.
На другой день, в 8 ч. утра, руководствуясь, «хотя с крайнею печалию», необходимым порядком службы, Рикорд, как старший в чине, принял командование шлюпом и потребовал от офицеров письменного мнения о средствах к освобождению пленных. Все решили оставить неприязненные действия, которые поведут только к худшему, в отношении участи пленных, если они еще живы, - и идти в Охотск. Пред уходом с Кунаширского рейда, Рикорд приказал положить на берегу, не далеко от селения, белье, бритвы, книги и другие вещи, принадлежавшие пленным.
14 Июля «Диана» оставила залив Измены, как назвал его Рикорд, и направилась в Охотск, почти все время пути окружаемая густым туманом. Ветры были благоприятны и умеренны. «Только в сердце моем, - пишет Рикорд, - свирепствовала буря!...» Через 16 дней плавания, шлюп прибыл в Охотск. [14]
Донеся начальству о случившемся и не получая ответа, Рикорд, на свой счет, в Сентябре отправился в Иркутск, в намерении следовать до С. Петербурга для подробного и личного объяснения Морскому Министру о случившемся и просить его разрешения на кампанию к японским берегам, для освобождения Головнина и прочих из плена 9.
«Мне в одну зиму - пишет Рикорд - надлежало совершить предполагаемую в С. Петербург и обратно в Охотск поездку, и потому я принужден был, не теряя времени в ожидании зимнего пути в Якутске (куда я приехал в исходе Сентября), ехать опять верхом до самого Иркутска, что мне удалось исполнить в 56 дней. Всего расстояния проехал я верхом 3000 верст. Я должен признаться, что сия сухопутная компания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною: вертикальная тряска верховой езды, для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать в сутки две большие станции, по 45 верст каждая; но тогда уже не оставалось во мне ни одного состава без величайшего расслабления; самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность; сверх сего и осенний путь от Якутска до Иркутска, возможный только для верховой езды, есть самый опаснейший. Большею частию езда совершается по тропинкам, на крутых косогорах, составляющих берега р. Лены. Во многих местах протекающие с их вершин источники замерзают выпуклым, весьма скользким льдом, называемым накипень, и как якутские лошади вообще не подковываются, то всегда почти, переезжая через [15] лед, падают. Однажды я, недосмотрев такого опасного накипеня и ехавши довольно скоро, упал с лошади, и, не успев освободить ног из стремян, покатился вместе с нею по косогору, и заплатил за неосмотрительность повреждением одной ноги. Разделавшись столь дешево, я благодарил Провидение, что не сломил себе шеи. Советую всем, кого нужда заставит ехать по сей ледовитой дороге верхом, не задумываться, ибо тамошние лошади имеют дурную привычку беспрестанно забираться вверх по косогору, и, наехав иногда при такой крутизне на накипень, нельзя ручаться, в случае падения вместе с лошадью, за сохранение глубокими мыслями наполненной головы» 10.
Прибыв в Иркутск, Рикорд, за отсутствием Генерал-Губернатора Сибири, обратился к Гражданскому Губернатору с просьбою выдать ему пашпорт на проезд в Петербург. «Но к крайнему моему удивлению - пишет Рикорд - в этом мне было им отказано, отзываясь что он, узнав о моем следовании из Охотска, отправил нарочного к высшему своему начальству, испрашивая разрешения позволить ли мне следовать в С. Петербург, или нет» 11. Делать было нечего: Рикорд остался в Иркутске в ожидании ответа и вместе с Гражданским Губернатором занялся составлением проэкта экспедиции в Японию. Проэкт этот не был одобрен и Рикорду «Высочайше повелено возвратиться в Охотск».
Не получив ожидаемого разрешения и содействия к освобождению наших пленных, Рикорд был огорчен, но не упал духом; напротив, еще энергичнее стал отыскивать средства к исполнению своего долга [16] в отношении к несчастному своему начальнику и другу, и его товарищам по несчастию.
«Я охотно, - пишет Рикорд, - тогда принес в жертву мои чувства посторонней власти, чрез что приобрел от Иркутского Гражданского Губернатора Н. И. Трескина особое к себе доверие и имел случай познать из его переписки с Сибирским Генерал-Губернатором о составлении экспедиции в Японию, которая, казалось мне, по обширному своему плану, не могла быть приведена в исполнение с наступающею навигациею 12, и потому я просил г. Трескина, дабы не быть нам праздными целое лето в Охотске, в безнадежном ожидании разрешения предполагаемой г. Трескиным экспедиции в Японию, позволить мне со шлюпом отправиться к Южным Курильским островам, для поверки некоторых наблюдений, произведенных нами прошлого лета, при описи сих островов, и между тем зайти на остров Кунашир, для проведывания об [17] участи Кап. Лейт. Головнина с прочими» 13. Гражданский Губернатор Иркутска нашел возможным разрешить Рикорда на эту экспедицию.
Во время пребывания Рикорда в Иркутске, там же находился Японец Леонзаймо 14. Рикорд решился действовать через этого Японца, и так как он вероломно и без всякой причины схвачен был и увезен в Россию Хвостовым, то Рикорд приложил возможное старание, чтоб вразумить Леонзайма о приязненном расположении нашего правительства к японскому и доказать, что Хвостов действовал, в отношении Японии, самовольно. Это необходимо было для того, чтобы склонить Леонзайма к участию в освобождении Головнина, или, по крайней мере, к получению о нем известий. Японец, казалось, поверил доводам Рикорда и г. Трескина и поехал с первым в Охотск. Между прочим, Леонзаймо, зная обычаи своего народа, обнадеживал Рикорда, что пленники наши не убиты.
Обратный путь этот Рикорд сделал покойнее чем первый. До Якутска, - куда прибыл в исходе Марта, - он ехал по льду р. Лены, в повозке, а с Якутска до Охотска, по причине больших снегов, проехал верхом на оленях. Хваля езду на оленях, Рикорд замечает, однако ж, что во время этой поездки он часто падал, «по причине чрезвычайной неловкости сидеть на маленьком вертлявом седлишке, без стремян, положенном на самых передних лопатках, ибо олень весьма слабосилен и не терпит никакой на средине спины тягости» 15.
Прибывши в Охотск, Рикорд нашел шлюп «Диана» по возможности исправленным. Команда его [18] увеличена была одним унтер-офицером и 10 рядовыми охотской морской роты. Кроме «Дианы», начальник Охотского порта, Капитан 2 ранга Миницкий, отдал под команду Рикорда охотский транспорт - бриг «Зотик». Командиром этого брига Рикорд назначил одного из офицеров шлюпа, Лейтенанта Филатова; другой офицер того же шлюпа, Лейтенант Якушкин, назначен был командиром транспорта «Павел», отправлявшегося в Камчатку, за провиантом. Таким образом на шлюпе, кроме Рикорда, осталось всего 2 флотских офицера и 2 штурманских помощника 16.
«Шлюп вышел на Охотский рейд 8 Июля (1812 г.) и остановился до следующей полной воды, не доходя перебора подле сухой банки 17. После обеда стали верповаться через поперечную банку фарватера, на которой самая большая глубина была 12 фут, а шлюп был в грузу, на ровный киль, 10 фут 10 дюйм. Переходя через оную банку, касались мели несколькими чувствительными ударами. 18-го числа был смотр. В тот же день на шлюп были приняты Японец Леонзаймо и еще шесть Японцев, спасшихся с разбившегося на Камчатских берегах японского судна. Замечательно, что крушение это случилось в том же году когда Японцы схватили Головнина, и число спасшихся после крушения Японцев, - равнялось числу Русских захваченных Японцами в Кунашире». Рикорд принял на шлюп Японцев с целию разменять на них Головнина с прочими. «22 числа в 2 часа утра вступили под паруса при легком SO ветре, вместе с бригом «Зотик». Приливом прижало шлюп к берегу и стало чувствительным образом, при безветрии, тащить прямо [19] на берег. Принуждены были положить якорь. Но в то же самое время как стали на якорь, сделался ветер легкий от S; подняли опять якорь и освободились от предстоящей опасности. Ветер вскоре перешел к W, - и мы к вечеру прошли Мориканской мыс, лежа в бейдевинд на StW. Погода была самая прекрасная. Охотск имел отлично хороший вид, в особенности церковь с новыми сараями украшали весь город, и не прежде скрылись от наших глаз, пока мы удалились по крайней мере на 10 морских миль. Этим прекрасным днем просохли оба наши канаты и сухими убраны в трюм. Когда мы находились против устья, отливом выносимая из реки вода была так пресна, что без всякой перемены вкуса употребляли ее на варку и налили все, бывшие пустыми, свои бочки и анкерки.
«В субботу на воскресенье 28 Июля был для «Дианы» роковой день. В 2 часа ночи уведомили меня с вахты, что слышат необыкновенный рев сивучей. Находясь по близости острова Ионы (остров этот открыт Биллингсом и определен астрономически Крузенштерном, с величайшею точностию), я приказал тотчас бросить лот, а сам пошел на шканцы. Не успел я вступить на верх, как слух мой был поражен ужасным стоном зверей и шумом бурунов. Густота тумана для взору ничего не представляла. Я вскричал: людей на верх! и с этим словом с баку кричат: перед носом остров! Он был так близко, что казался повисшим на бушприте. Разрушение «Дианы» казалось неизбежным. Я велел положить руль под ветер, чтобы по крайней мере ослабить удар. Обстенив таким образом паруса, понесло нас назад, между скалами, шлюп слабо коснулся три раза мели, прижимался течением к наветренной скале, глубина означалась с уменьшением до 5 сажень; бросить [20] якорь оставалось последним средством; как вдруг кричат: в левую руку означился чистый проход! Перебрасопили паруса, дали шлюпу направление по струе и нас Провидением вынесло в чистый океан. Сей остров был Ионы, к коему свалило нас течением - которое было по 2 мили в час, как после исправленное счисление доказало. Освободившись сами от опасности, казавшейся неизбежною, главная забота всех состояла в неизвестности о «Зотике». Когда шлюп находился между утесами скал, по O сторону Ионы, лежа левым галсом при O ветре, тогда слышали под ветром рынду били, и потому мы заключили, что курс «Зотика» вел прямо в средину острова. От нас сделан был сигнал, - каким мы лежим курсом, но с «Зотика» не было ответствовано, чрез что заботы наши об его участи еще более умножились. С величайшим нетерпением ожидали мы счастливой, а может быть и ужасной минуты, когда прочистится туман. В 5 часов начало прояснивать. У всех взоры устремлены были по направлению к острову, и к всеобщей радости усмотрели «Зотик» вне всякой от острова опасности, расстоянием от оного на одну милю. Сам же остров обнаружился голым, в виде конуса, камнем, со всех сторон неприступным. Взирая на него, воображению нашему возвратился весь ужас прошедшей роковой ночи! Одна злополучная минута и «Диана» разрушилась бы о скалы, до основания; тела наши, волнами растерзанные на острых камнях, достались бы в добычу морских зверей, коими сие страшилище, для мореходцев, наполнено. Но Провидению угодно было сохранить шлюп со всем экипажем, вероятно для будущих времен, закрытых под непроницаемою завесою от смертных глаз. За нынешнее спасение воссылаемы были теплейшие мольбы Всевышнему Творцу [21] и с умилением предавались мы предназначенной для нас неизвестной будущности. Удивительно, что я, при всей моей слабости, не имея духу противустать угрожающим напастям, в сии ужасные минуты, когда смерть зияла со всех сторон куда взор наш ни вращался, не ощущал никакого страху. Такое, несвойственное с ослабленными моими душевными силами, чувство приписать должно тому, что опасность была внезапная, скоропроходящая (от вступления в оную, до освобождения не более прошло времени, как минут 10), хотя в самой высшей степени. Воображение, бессильное представит что либо к возможному спасению; исчезнувшие мысли и надежда, - все это обложило весь мой состав непонятным бесчуствием. Я равнодушно озирался на, тысячи окружающих нас смертей. Одна только мысль, - от честолюбия порожденная, - пробудила мою бесчувственность: я был внутренно пристыжен, что Японцы, коим я часто выставлял преимущество нашего мореходства перед ихним, будут свидетелями нашего крушения, - не обдумав в ту секунду, что если бы оное совершилось, то никому не удалось бы сообщить свету о нашей всеобщей гибели. Всегда меня занимающая мысль о неизвестной, мучительной участи редких достоинств человека, почтенного моего друга Василия Михайловича Головнина, представляла мне его погруженным в вечное мучение. Я имел причины думать, что с лишением моей жизни погаснет его надежда в ожиданиях прибытия какого нибудь из России судна, для его освобождения, - и желание продлить свою жизнь для сего единственного предмета взволновало весь мой дух. Наступающая минута смерти только по этому случаю казалась преждевременною, а более никаких, привязывающих меня к сей жизни, не имел помышлений! Мать, сестры, братья и друзья, - все были преданы забвению. [22]
«Августа 5-го, посылан был на бриг «Зотик» Лейтенант Рудаков с последним от меня командиру предписанием, как ему поступать, в случае ежели к 30 Августу шлюп не придет к острову Кунаширу. В половине 10 часа ночи, ветер от SO стал крепчать, принуждены были взять грот и фок на гитовы, у марселей взяли по 3 рифа и отдали фалы. С полуночи (6 Августа) с тою же силою ветер с сильным дождем и пасмурностью перешел к StO, через час - к SSW и в 4 часа сделался WSW. Поворотили через фордевинд, что сделал и бриг «Зотик». В 5 часов настал совершенный шторм с крепкими порывами, прямо от W, в начале 9 часа, уподоблялся герикану 18, волнение сделалось большое, править по румбу в бакштаг было для шлюпа опасно; принуждены были, закрепив все марсели, лечь под штормовою бизанью и апселем в дрейф. Бриг «Зотик», бывший далеко на ветре, скрылся на StO. Шторм продолжал свирепствовать с жестокими шквалами, покрывавшими все пространство видимого горизонта пасмурною белизною брызгов, срываемых с вершин волн, силою ветра. Шлюп жестоко валяло и кренило до половины шкафутных сеток, вода прибывала не регулярно от 4 до 8 дюймов в час. Вовремя самой жестокости шторма, продолжавшегося до 6 часов вечера, воду беспрерывно отливали из шлюпа и по временам даже в обе помпы. В 7 часу шторм стал смягчаться и отошел к NW; поставили всеми рифами зарифленный грот-марсель; в полночь ветер сделался еще умереннее и еще отошел к NNW. Отдав фок и фор-мэрсель спустились на настоящий румб: StO.
«Августа 7 был самый прекраснейший день; мы им воспользовались для исправления, в разных местах, [23] от прошедших штормов, порвавшегося такелажа. С 6 ч. вечера стало свежеть. наступила пасмурности я пошел дождь. В полночь принуждены были убрать фок и зарифить марсели.
«Августа 8. Крепкий ветер, усиливающийся постепенно с великою скоростию, выбил опять шлюп из марселей. К полдню походил на шторм. Около 2 часов пплд. сделался прямо от О настоящий шторм, в силе немного уступающий прошедшему от W. Испытав, что шлюп без грот-марселя чрезвычайно подвержен был качке, я решился, - хотя оба комплекта парусов были старые, - лучше лишиться одного марселя, нежели предать шлюп большой валкости и ломке. В минуту свирепствования шторма отдали грот-марсель, взяв прежде последние два рифа, коих у нас было пять. Поставили марсель невредимым. Шлюп стал гораздо покойнее прежнего. Молодцам, совершившим такую трудную и опасную работу, объявлена была особенная благодарность, ибо при всех, опытами изведанных, взятых нами предосторожностях для удержания паруса в бездействии, не было ни какой возможности, по причине жестоких шквалов, удержать подветренную часть паруса, чтоб он не бился о рей; посему люди, бравшие риф на подветренном ноке, подвергались большой опасности быть сброшенными с рея. Я уверен, что такой отважный опыт морской практики в первый раз произведен был на Российском судне, из тех которые плавают по Охотскому морю. Смелый Шамаев особенно отличился. К 7 часам ветр стал смягчаться и перешел к NO; в 8 часов - NNO. Спустились по настоящему румбу - на S, в широте 47° 47' 54'': долгота по хронометру 148° 43' 57''.
«Капитан Крузенштерн, одним градусом севернее, тоже терпел шторм, начавшийся от NO, и [24] потом отошедший мало по малу к N, к NW, - жестокостию коего разорвало на его корабле «Надежда» марсели и он оставался под одним фоком и штормовыми стакселями. Если судить по довольно исправному, хотя не всегда верному показанию барометра, то шторм сей не был так жесток, как испытанный нами: у Крузенштерна показано, что ртуть опускалась только на 28 дюйм и 9 линий, а у нас - пятью линиями ниже, и так когда на одном судне, управляемом искусными офицерами, с отборными и опытными матросами, при шторме разрываются марсели, на другом, при шторме, еще более свирепствующем, отдают марсели, берут рифы и ставят оные (марсели) невредимыми, - я почитаю сие делом заслуживающим особенного внимания относительно преимущественной отважности и снаровки людей последнего судна против первого.
«После сей бури, в следующий день настала прекраснейшая погода; ветр, утвердившийся в SO четверти, дул упорно и временно с крепкими порывами.
«Августа 10. Видно было великолепное затмение луны, продолжавшееся, с совершенным помрачением, 8 ч. 37 мин. В начале, при случившейся пасмурности, луна показалась совсем закрытою; но вскоре прояснившееся небо, со всеми блестящими планетами и созвездиями, представило нам луну, в полном ее виде, светло пурпуровового цвета, в прозрачной огненной атмосфере. Все бывшие на судне пленились таким прекрасным, редким явлением и не сходили сверху почти всю ночь. По окончании затмения, когда луна уподобилась ущербу, сребровидный ее образ представлял бесподобный контраст с оставшеюся еще в затмении пурпуровою частию. Из многих, мною виденных, разных затмений, я никогда не видал сему в красоте подобного. [25]
«Августа 18. Находясь по близости опасных, низменных, каменных рифов, прилежащих к берегу Матсмайского острова, при постоянном густом тумане, окружающем весь горизонт, так что не было видно на кабельтов, с проявлением солнца чувствовали несносный, томительный жар. Многие из людей окачивались на баке, как будто в тропиках, хотя широта была 43° 39 40''. Когда свод небесный очистился, тогда сильным действием солнечных лучей составлялись, в непрозрачной, туманной атмосфере, бледно-темного цвета радуги. Маловетрие между S и O и штиль. Большая океанская от S зыбь, продолжавшаяся все сутки, угрожала Скорым штормом. Ветр дул от OSO, легкий.
«В следующий день зыбь не уменьшалась и ветр постоянно оставался в той же силе. Опасаясь скорого шторма, мы держали все возможные паруса, чтоб удалиться от опасных подветренных островов, положение коих на карте неопределительно. Постоянный густой туман во весь день - мы начали сомневаться о шторме. Но 20 числа барометр стал опускаться, к полдню и ветр стал свежеть, неизменно от OSO, в 4 часа сделался крепким, уклонившись к O. Мы спустили брам-реи и брам-стенги на низ, а в 8 часов остались под одним зарифленным грот-марселем. Около 12 часов ночи, с вахты прислали сказать, что ветр совсем затих - не прикажу ли поставить марсели? Штиль, скоро следующий после крепкого ветра, я всегда почитаю опасным, чему много имел опытов, и потому марселей ставить не приказал. Ожидания мои и в сем случае меня не обманули. Между тем шлюп подвержен был самой жестокой неправильной качке, от продолжавшейся от S зыби и от большого волнения, которое развело O крепким ветром. [26]
«Прежде чем выдти наверх, я посмотрел на барометр и заметил, к великому моему удивлению, чрезвычайное понижение ртути: на 28 д. 2 линии. Ночь была самая темная, туманная и с дождем, при совершенном безветрии. Нас беспокоила неизвестность нашего места, ибо мы не имели случая в 5 дней ни одного разу сделать какое нибудь наблюдение. Все сие вместе чрезвычайно нас озабочивало: при такой скорой перемене жестокого ветра в штиль, при низком стоянии барометра, можно было многого страшиться. Мы взяли все предосторожности против внезапной перемены ветра, откуда бы он не задул. И точно, вскоре засвистел, с самого противуположного прежнему румба, ветер от W и дул с большою жестокостию до 6 часов утра. Волнение развело горами и шлюп получал жестокие удары в нос и корму. В каюте хотя и были вставлены, вместо окон, штормовые порты, но удары были так сильны, что заставило опасаться чтоб их не выбило. Около 4 часов по полудни несколько прояснело и мы успели, с величайшим однако трудом, уловить солнце, для поправки нашего счисления.
«На другой день прекраснейшая погода, при легком ветерке от SW, и весьма ясном небе. По близости судна играло множество разного рода рыб, между коими заметили больших скатов.
«24-го Августа. Теплая, прекраснейшая погода. Штиль, начавшийся с полуночи, продолжался во весь день; мы находились в виду трех островов: Итурупа, Кунашира и Чикотана или Скотан (как называли наши Японцы). Весьма ясно видели величественные пики - NO оконечность Кунашира и SO - Итурупа. Определили свое место, спускали гребное судно для узнания течения - оказалась к N ½ узла; бросали лот и достали дно на 160 саж. - грунт серый мелкий песок. [27] Кунаширский пик, до коего оставалось 50 миль, и SO оконечность Итурупа - за 35 миль, видны были во всей ясности. Один только Чикотан, мерцавший до полдня из под мрачности, теперь покрыт был туманом и вовсе не показывался. Из Кунаширского пика выходил густой дым и в двух местах на Итурупе выказывался из небольшой сопки тоже дым и временно отливался пламенем.
«Наступившая ночь, при той же безветренной тишине, при прекрасном сиянии всех звезд, оглашалась только шумом китов, во множестве появившихся около судна и испускавших фонтаны. Видели также играющую рыбу и несколько птиц, большею частию альбатросов.
«27 Августа. Под вечер приблизились к злополучному острову Кунаширу. Через низменную кошку, выдавшуюся миль на 6 в море, с великим тщанием рассматривали, не увидим ли стоящим в заливе нашего товарища - брига «Зотик», с коим разлучились в жестокий шторм. Великое желание обрести его в заливе представляло нашему взору стоящее в гавани японское судно настоящим «Зотиком». Каждый из нас несколько раз побывал на салинге. Одни говорили, что явственно отличают две мачты, другие, имея более пылкости воображения, утверждали, что видят самую конструкцию «Зотика» с красивым его шеком и сердились когда я говорил, что судно слишком близко стоит к селению, чтобы быть ему «Зотиком». Как можно, отвечали мне, принять неуклюжего Японца за наш красивый «Зотик!» Каждый остался при своем мнении. Ночь лавировали под малыми парусами, сохраняя свое место. С рассветом все почти были на верху и когда открылся залив, взоры наши, к общей нашей печали, не находили уже подобия нашего «Зотика!» Исчез прелестный фантом и оказался неуклюжий Япон. [28] 23 дневное разлучение с бригом премного меня беспокоило. Во время шторма, когда нас выбило из марселей, один несчастный вал, ударивши косвенно чрез все судно, неминуемо мог бы много вреда причинить «Зотику». Узнав от Лейтенанта Рудакова, что Лейтенант Филатов - командир «Зотика», имел намерение, по недостатку у него воды, зайдти к острову Урупу, - я несколько успокоился, и принял намерение, окончив, удачно или нет, дело в Кунашире, непременно зайти в Уруп.
«28 Августа. После томительных покушений обойдти туманный остров Чикотан, пришли к злополучному Кунаширу и вошли в 7 часов в залив Измены. При благоприятствовавшем ветре от SO, обозрели под парусами обе оконечности, залив составляющие, и подходили довольно близко к селению, где приметили, вновь сделанное, деревянное, в виде широких ворот, укрепление. Селение по прежнему было завешено полосатою, синею с белым, бумажною материею. Казалось, что эта занавесь протянута была к NO еще далее прошлогоднего. Обозрев все самым внимательным образом, встали на якорь против речки, где в прошлом году наливались водою, на глубине 4-х сажень».
Во время этого перехода от Охотска к Кунаширу, Рикорд приготовил следующее письмо:
«Великого Нифонского Государства главному начальнику острова Кунашира. Прибывший сюда теперь Российского Императорского флота корабль «Диана» есть тот самый, который прошлого лета, претерпевая совершенный недостаток в воде, дровах и провизии, заходил в здешнюю гавань. Капитан корабля объяснил выехавшим для переговоров японским чиновникам свою нужду, которая заставила его приблизиться к острову. Чиновники японские, обойдясь дружески с [29] начальником корабля, просили его, чтоб он прибыл на другой день в селение, для свидания с главным начальником острова. Командир корабля, видя такое дружественное расположение и не имея никакой причины к подозрению, отправился на остров с 2 офицерами и 4 матросами, где, как неприятелей, всех их силою задержали и куда увлекли неизвестно.
«Не взирая на такой неслыханный и неожиданный поступок, мы привезли теперь, по Высочайшему повелению Великого Императора нашего, для возвращения в свое отечество, спасшихся с разбившегося в прошлом лете японского судна, на нашем берегу Камчатки, - Японцев и купца Леонзаймо, всего 7 человек, выключая одного, оставленного за болезнию в городе Охотске. Да послужит сие доказательством того, что с нашей стороны не было и нет ни малейшего неприязненного намерения, и мы уверены, что взятые от нас в плен Капитан Головнин с прочими также будут нам возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие.
«Мы надеемся, что начальник острова доставит нам удовлетворительные сведения, может ли он сам возвратить Российского Императорского флота Капитана Головнина с прочими, или они отправлены с острова, по повелению высшего японского начальства, в другое место и куда именно. До получения решительного ответа, Российский корабль «Диана» не оставит сего залива. Российский корабль ни в чем не имеет нужды, кроме налития пустых бочек водою, для чего просит у главного начальника позволения посылать наши суда на берег к речке, находящейся против того места, где корабль стал на якорь».
«За несколько дней до прихода нашего в Кунашир - продолжает Рикорд в своем дневнике, - я [30] просил Леонзайма заняться переводом этого письма. Но он всегда отзывался, что записка пространна и перевести ее не может. Тогда я просил его, чтоб он хотя один смысл изложил. В день прибытия нашего в Кунашир, призвав его в каюту, я спросил письмо. Он подал мне полулист, кругом исписанный. По свойству их гиероглифического языка одною буквою выражать целые речения, я догадался, что Японец много прибавил от себя, может быть невыгодное для Русских, и потому стал допрашивать его. Он, не робея, сознался, что тут три письма: одно краткое о деле Головнина, другое о крушении Японцев; третие о приключениях самого Леонзайма. Тогда я объявил, что нужно послать только первое, а другие два оставить до будущего случая. Но во всяком случае, - чтоб Леонзаймо оставил копии с этих трех писем. Леонзаймо, списав копию с первого письма, на других замялся, говоря что «шибко мудрено переписывать». - Как может быть мудрено, когда ты сам писал? - Японец сердито отвечал: - Нет, я лучше это изломаю, - и схватив ножик, отрезал ту часть листа, на которой написаны были прибавочные письма, положил их в рот, начал жевать и потом проглотил. Лице его выражало при этом коварство и мщение. И сему то хитрому и злобному Японцу необходимость заставила меня себя вверить! Желая удостовериться, так ли перевел Леонзаймо первое письмо, я, из любопытства записывая прежде некоторые японские слова, кое как добился до смысла перевода и убедился, что в переводе идет речь действительно о Головнине. Около 12 часов, с письмом этим отправил я на берег одного Японца, на катере с Лейтенантом Рудаковым.
«Высадив Японца против речки, Рудаков возвратился, налив при этом пять анкерков пресной воды. Японец встречен был спустившимися с гор [31] тремя мохнатыми Курильцами, которые, спрятавшись до сего времени, казалось наблюдали за всеми нашими движениями. Когда наш Японец вместе с Курильцами приблизился к воротам селения, оттуда вышло множество народу и в тоже время выпалили из трех пушек ядрами. Я спросил у Леонзаймо: за чем палят, когда видят что только один человек, съехавший с русского корабля, смелыми шагами идет к селению? - «В Японии все так; такой закон: не убей человека, а палить нада», - отвечал Леонзаймо.
«Подлые трусы и хитрецы! подумал я. Подозрительный их нрав верно заключил, что это идет Русский с намерением подорвать все селение на воздух. Такой поступок Японцев лишил меня последней надежды о возможности вести с ними переговоры. С начала, когда мы, обозревая залив, подходили близко к городу и они по нас не палили, я ободрялся мыслию о расположении их к миролюбивым объяснениям; но прием нашего парламентера ввергнул меня в совершенное отчаяние, и я заключил, что посланный Японец к нам более не возвратится.
«Вскоре, по близости острова, увидели в море два японских судна, которые под вечер прошли мимо нас, возле самого берега. Перед захождением солнца приказал я послать человека на салинг, обозреть не увидит ли где идущих в заливе судов. Посланный закричал, что видит судно правящее в гавань. Все, бывшие на шканцах, сказали: не «Зотик» ли? Приказано смотреть хорошенько. Я пошел с г. Рудаковым в каюту, пригласив и Леонзайма пить чай с японскою водою. Чрез четверть часа пришли сказать, что видимое судно действительно «Зотик». Чрезвычайно обрадовавшись, бросился я на верх. Радость была общая. Вся команда вышла на верх любоваться [32] скорым ходом «Зотика», восклицая: «смотру, как он летит! ай да Изот!» И как не ощущать при этом сердечной радости, находясь одни у берегов народа гораздо хуже чем неприятельского?
«Развлеченный ужасными мыслями мучительной неизвестности об участи почтенного моего друга Василия Михайловича, я не мог иметь ни одного постоянного чувства. Страх и надежда беспрерывно волновали мою душу и потрясали весь мой слабый состав.
«Наступившая ночь скрыла от наших взоров «Зотик», и как ему не удалось засветло обойти низменную кошку, то мы знали, что он останется на ночь в море. На другой день увидели его приближающимся к заливу. По сделавшемуся совершенному штилю, послан был от нас катер с Лейтенантом Рудаковым для буксирования «Зотика». В 2 часа по полудни, «Зотик» прошел у шлюпа под кормою, к назначенному месту для якорного стояния между нами и берегом. Никандр Иванович Филатов (командир «Зотика»), отрапортовав о благополучии судна, известил, что он после шторма не имел случая определить своей долготы, и вместо NW оконечности Итурупа, попал к NO части Матсмая т. е. он прошел весь остров Итуруп и Кунашир. Беспрерывные туманы, штили и быстрое течение у Матсмайского берега подвергнули его великой опасности. Однажды он увлечен был в такую пространную бухту, что с величайшим трудом отлавировался от берега. Вдруг по курсу открывается берег: он поворачивает на противный румб - тоже берег; спускается по перпендикуляру - слышит бурун; испытав разные румбы, насилу направился в чистое море. Дабы отойдти от опасных и совсем неизвестных берегов, - ибо эта часть Матсмая никем еще не описана, - он принужден был в крепкий ветер нести большие [33] паруса, отчего потерял грот-стеньгу и переломил грота-рей. Запасного рангоута у него никакого не было, в чем я осмеливаюсь обвинять Охотский порт. Как можно отправлять судно в экспедицию к берегам неприятельским, не снабдив его нужным запасом рангоута! Из крюйс-стеньги шлюпа сделана для «Зотика» грот-стеньга, из блинда-рея - грота-рей. Никандр Иванович пробыл у нас целый день и взаимным сообщением о всех предметах, случившихся со времени нашего разлучения, часы пролетели с удовольствием и сей день на «Диане» был совершенным празднеством. Я даже, минутами, забывал, что мы находимся у адских берегов Японии! Снабдив г. Филатова предписанием как содержать судно и команду против нечаянного от Японцев нападения, распрощались.
«29 Августа. С большим вниманием смотрели в зрительные трубы вдоль берега, ведущего от селения к месту где высажен был наш парламентер-Японец. До полдня ни один человек не показывался. После увидели отвалившую от селения байдару, которая гребла по близости того берега, где высадили мы своего Японца. Мы радовались, полагая, что он возвращается. Леонзаймо утверждал, что его нет, а байдара, надобно думать, говорил он, идет чтобы уведомить о позволении наливаться водою. Когда байдара была у речки, против нашего судна, мы рассмотрели на ней 8 Курильцев. Шлюпка гребла в море, к Матсмайскому берегу. Мы заключили, что Японцы отправили известие о прибытии другого русского судна. По крайней мере для нас было утешительно, что они с некоторою доверенностью расположены проезжать так близко шлюпа, ибо мы не далее мили стояли от речки.
«Первая ночь была не много беспокойна. Шлюп приготовлен был к сражению: пушки зарядили ядрами и [34] картечью, фитили в палубе горели и команда, горя великим желанием действовать против Японцев, сама отказалась спать в койках, которые и оставались на верху в сетках. Офицеры также продремали на стульях. Много было сует со стороны бестолкового П... и он мне причинил тысячу досад. Время было тихое и все оставалось без тревоги.
«На вторую ночь приготовления и осторожности те же, только я приказал команде взять койки и спать на них, не подвешиваясь, а на палубе. Сего числа выбросили за борт бочку охотской солонины, раскупоренную для раздачи команде. Мясо не токмо что протухло, но оказалось все в червях. Сия бочка, через неделю по выходе в море, вынута была из трюма и стояла на открытом воздухе на верху.
«30 Августа. По берегам мрачность. Когда не много прояснило, увидели в 7 часов утра NW часть селения. В ложбине, расстоянием от селения на ¼ версты, вновь, сделана маленькая батарея, прикрытая также полосатою материею. Во весь день зрительные трубы не выходили из рук, чтоб усмотреть не возвратится ли наш парламентер. Но тщетно. Леонзаймо с товарищами, не менее нас, до того смотрел, что к вечеру жаловался на боль в глазах. Никандр Иваныч Филатов (командир «Зотика»), озабоченный исправлением своих повреждений, не долго с нами беседовал, да и беседа его не доставляла уже мне вчерашнего удовольствия. - Беспрестанные требования то того, то другого: блоков, такелажу и прочих нужных мелочей, в коих невозможно было ему отказать, в растроенном моем положении причиняли мне много досады. Я снова вознегодовал на Охотский порт, где, кажется, относительно «Зотика», полезное пожертвовано одной благовидности! Да не оскорбится душевно мною чтимый, почтенный [35] начальник порта (М. Миницкий), если я скажу, что слово благовидность соделалось у нас техническим. Например, благовидные юнги, поступившие на шлюп - совершенные нищие: у них нет ни рубашек, ни портов. Илья Фомич Рудаков, добровольно обязавшись надзирать за их чистотою, много имел хлопот, приказывая собирать дождевую воду, чтобы мыть одну перемену их белья, пока другая не совсем загрязнилась в носке.
«Наступила ночь и «Диана» опять в боевом порядке. Эхо разносило одни сигналы наших часовых по всему пространству залива и предваряло наших скрытых врагов, что мы не дремлем. Подвахтенные предавались отдохновению с полною доверенностью, зная что караул, как гласит устав бессмертного Петра Великого, есть живот всем людям на корабле, бдит о безопасности целого экипажа. Один я не имею покою: блуждаю в лабиринте неизвестности. Какими путями возможно мне будет достигнуть по крайней мере к проведыванию об участи наших несчастных? 19 Без этого, - я принял твердое намерение не оставлять Кунашира, хотя бы, по известной японской томительной медленности, требовалось пробыть здесь цельный Сентябрь. Поздно будет тогда возвращаться в наши гавани, но, при имеющемся у нас запасе провизии, это меня ни мало не устрашало. Я рассчитывал, что если известные крепкие NW ветры воспрепятствуют попасть [36] в Камчатку, то под ветром оставались равно хорошие гавани: Кадьяк, Ситха и даже Сандвичевы острова.
«31 Августа. Наступил срочный день нашему парламентеру: как сказывал Леонзаймо, по японскому обыкновению, в сомнительных случаях не прежде трех дней ответствуют. И так я заключил, что долее дожидаться позволения наливаться водою бесполезно. В 8 часов утра пошли от нас гребные суда с бочками и вооруженными людьми, под управлением Ильи Фомича Рудакова. Но дабы пристально на нас смотревшие из селения Японцы не сочли это за десант, я решился послать еще одного Японца с уведомлением за чем шлюп отправляет суда на берег. Я просил Леонзайма перевести коротенькую записку, но он отказался, говоря что письма, им написанного, не будут читать. Леонзаймо советовал послать просто русскую записку, содержание которой я растолковал посланному в посольство Японцу. Он хорошо меня уразумел и добродушный простой его вид обнадеживал меня, хотя слабо, что он возвратится назад, если только это от его воли будет зависеть. Около 12 часов, наш Японец возвратился из селения к месту, где наши наливались водою. Радость одушевила нас. Сам Леонзаймо восклицал: - Слава Богу, чего нибудь это принеси! - Прибывши на шлюп, Японец объявил, что у ворот разговаривал с ним чиновник, который у него спросил: какого он города, его имя и зачем пришел? Он объяснил предмет своего посольства. Начальник отвечал: - вода пускай бери, а ты ступай назад. - Записки нашей не принял.
«Погода стояла тихая и ясная, и мы спешили воспользоваться ею, чтоб окончить наливку водою. Но проклятые Японцы, приметивши, что от нас, около 5 часов, поехали суда на берег, начали палить, с вновь [37] устроенной батареи, из пушек холостыми зарядами. Вразумительно было, что им не нравилось, что мы к вечеру посылаем суда на берег. Не желая их ни под каким видом раздражать, мы принуждены были, к немалой досаде, судам подъезжавшим уже к речке сделать сигнал возвратиться на шлюп и тем, в угождение подозрительным Японцам, расстроилась наша работа.
«К ночи сделался совершенный штиль. На шлюпе все готово к отражению врагов. Японец, возвратившийся с берегу, признался, что он имел великое желание остаться на берегу, и просил начальника, чтоб позволено было ему провести на берегу хотя одну ночь. Но тот с гневом отказал, сказавши: - пошел назад! - Бедный Японец не имел случая даже поговорить с своими соотечественниками, которые стояли поодаль от него и не смели к нему приблизиться.
«1 Сентября. Около селения не было никакого движения и все оставалось по прежнему. Сегодня воскресенье и Леонзаймо обедал с нами. С Леонзаймом рассуждали о странном поступке начальника острова, в рассуждении нас и своего соотечественника: нас не удостоивает никаким ответом и своему земляку не позволяет ночевать ни одной ночи на берегу, не только что вовсе там остаться. - Каким же образом первому посланному от нас Японцу позволено остаться в селении? спросил я Леонзаймо. Он объявил свою мысль, что и первого Японца также прогнали назад, но вероятно он ушел в горы, в надежде, что скоро наши суда уйдут прочь от селения, и тогда он с раболепною покорностию предстанет к начальнику, уверяя, что Русские не приняли его на корабль. Сия мысль и мне казалась правдоподобною. Потом рассуждали, почему начальник селения мне не отвечает; даже, в сердцах, я называл Японцев дикими, безумными. Леонзаймо подхватил: - [38] «Как ума нет! отвечай то ум есть, не отвечай то ум есть, это шибко мудрено; вы сказывай японский начальник: возьми с разбитой судно 7 человек Японцев, давай Головнин, а что делай Хвостов, - Ничего не говори; это что станет начальник отвечай? Ничего, я думаю так!» О деле Хвостова он рассуждает справедливо. Наше правительство смотрит на него как на ничего незначущее происшествие, а оно в сущности весьма важно. По словам Японцев, привезенных мною из Камчатки, деяния Хвостова совершенно известны в столице Нипона, где его признают за Императорского офицера, командовавшего военным судном, ибо, по нашему закону, говорили они, купеческое судно не может иметь пушек и никакого ручного оружия.
«Сентября 2. Приказал «Зотику» сняться с якоря и идти к SO оконечности залива. Никандр Иванович, по приказанию моему, ездил на берег осмотреть находящееся там селение с целию узнать взяты ли вещи Василия Михайловича и прочих, оставленные нами прошлого лета. Возвратясь, Никандр Иваныч уведомил, что ничего в селении не нашел, и заметно, что селение это оставлено жителями недавно. Когда бриг подходил к берегу, из укрепления, находившегося в верстах пяти от брига, палили ядрами из пушек. Что вещи, принадлежащие пленным, взяты - хороший признак, и мысль что наши соотечественники живы, всех нас обрадовала; но проклятая пальба уничтожила такую утешительную мысль. Однако я остался в том мнении, что оставленные нами вещи взяты с целию доставить их несчастным пленникам.
«Сентября 3. Насилу я мог уговорить Леонзайма написать к начальнику острова короткую записку, в которой я требовал, чтобы выслан был Чиновник для переговора с нами. С запискою этой я послал [39] третьего Японца. Его встретили у городских ворот, как заметно было, без всяких против прежнего предосторожностей, и повели в город. Прождав целый день возвращения Японца, я долго рассуждал с Леонзаймом каким образом получить сведения об участи наших пленников, живы ли они, и если живы то где находятся? Леонзаймо тоже удивлялся молчанию японского начальника.
«Сентября 4. Японец возвратился и объявил, что вчера виделся и говорил с начальником селения, который, прочитав записку, сказал: «Хорошо, пускай капитан русского корабля приедет в город для переговоров». Относительно же извещения, зачем выходили наши люди на берег в рыбацкое селение, начальник отвечал: «Какие вещи? Они тогда же возвращены назад». - Получив такой ответ, Японец был прогнан за ворота, с приказанием возвратиться на шлюп. Но как было уже темна, то мы не могли его видеть на берегу, и потому он ночевал в траве. Такой ответ был все равно что отказ. Я считал безрассудным ехать на берег. Слова же японского начальника о вещах, оставленных нами на берегу и будто бы возвращенных назад, опять расстроили утешительную мысль, что пленные товарищи наши живы. И так мы совсем потеряли надежду проведать что либо об участи наших несчастных. Оставаясь в неизвестности, я не мог требовать ответа военными действиями; оставался один Леонзаймо, через коего, казалось, возможно было ожидать лучшего успеха, если его послать на берег. В случае же его невозвращения, мы лишимся самого значительного аманата и единственного переводчика. Долго я не знал на что решиться; наконец, желая изведать расположение Леонзайма, я ему сообщил свои мысли, представил ему какой жестокой [40] участи он меня подвергнет, ежели не воротится. В ответ на это, Леонзаймо дал клятву, что какие бы ни были известия об участи наших, он непременно к нам возвратится, чтобы сообщить нам известия о них, полагаясь на данное ему от меня обещание, что во всяком случае он будет освобожден. Колеблясь в намерении отпустить Леонзайма, я предался размышлению. Леонзаймо, заметив, что я не решаюсь отпустить его на берег, ушел из каюты, не сказав ни слова. Я остался с Ильей Фомичом, продолжая рассуждать: отпустить ли Леонзайма, или нет? К чаю пригласили и Леонзайма и я ему сказал: - охотно бы отпустил тебя на берег, будучи уверен в честности твоего слова, что ты нас не обманешь; только опасаюсь, что против твоей воли начальник острова тебя к нам не отпустит. - Он отвечал: «этого я не знаю, может быть; держи меня, только мне надобно держаться середины, чтоб вас не сделать виноватым и также своего начальника; у меня есть жена и дети: если я сделаю что нибудь худо, Король Матсмайской их убьет». На эта я не дал решительного ответа и Леонзаймо опять ушел из каюты. Настало обеденное время и Леонзаймо с нами. Тут я с уверительным тоном сказал ему, что мне отпустить его на берег не можно, и что завтра мы уйдем в море, ибо здесь нам более нечего делать. «Пиши последнее письмо к своим родным» - прибавил я. «Хорошо! - отвечал он с видом величайшего огорчения и громко, - я буду писать только, что меня более не дожидайся, пойду в Россию умирать, другой раз в море не пойду, чисто не пойду, это все равно меня убей, теперь надобно конца, я стар и более 10 лет не проживу. Новый год ходи сюда - все тако будет: опять ступай назад, нет, чисто не пойду, в России корми, - то хорошо, не корми - умирай, как быть!» [41] Я, Илья Фомич и Никандр Иваныч признали это ожесточение чувств Леонзайма справедливым, представляя себе настоящее несчастное его положение: разбойническим образом лишенный почти всего своего состояния, 6 лет страдавший, как настоящий мученик, и наконец привезенный к берегам своего отечества, он лишен позволения вступить на оные, объясняют ему, что он должен опять возвратиться в Россию! Какая могла оставаться у него надежда когда либо увидеть свою жену и детей?... В сию секунду я решился отпустить его на берег. Хотя Леонзаймо - Японец, думал я, и следовательно не заслуживает никакого доверия, но Японец - исключительный: испытанные им гонения немилосердой судьбы, всякого рода несчастия, сблизили его чувства с чувствами естественного человека, образовали его сердце, обложенное корою коварности японского воспитания. Вероятно, думал я, пробудилось в нем мало известное Японцам чувство благодарности, после того, как он сам над собою испытал всю цену добродетельных людей, - сделался чувствительным к добру и ненавистным к злу. На сих размышлениях я основал свою надежду, что уволенный Леонзаймо непременно к нам возвратится. С другой стороны я рассматривал: доведенный до отчаяния он откажется что-либо для нас переводить - и потому какая будет от него польза? С раздраженными своими чувствами он может покуситься на свою жизнь, или на какое нибудь другое отважное дело.
«Итак я позволил Леонзайму ехать на берег, прося его, чтобы постарался узнать решительную участь наших несчастных: содержатся ли они в здешнем месте, или отправлены в дальние пределы Японского государства и живы ли? На всякий случай, мы взяли следующую предосторожность: я отправил вместе с [42] Леонзаймом другого Японца - того, который воротился к нам с берегу, - и дал Леонзайму 3 билета; на одном написано было: Головнин жив, и здесь; на другом: в городе Матсмае, Нагасаки, Едо; на последнем: Умер! - Я просил Леонзайма, в случае если его задержат на берегу, прислать к нам с другим Японцем билет соответствующий известиям, какие он проведает о настоящей участи наших несчастных, и из городов, на билете написанных, оставить тот где пленные находятся, а прочие замарать. Нарядившись в японский халат, Леонзаймо пришел ко мне в каюту проститься и я заметил, что у него лежит что-то за пазухой! Я спросил: - Что это у тебя? - Тако, книги, - отвечал он. Прежде сего я ему подтвердил, чтоб он не брал с собою рукописных своих книг. - Оставь их здесь, сказал я, ведь ты придешь назад и тогда возьмешь книги. - Леонзаймо с гневом вынул книги из запазухи и бросил их, чрез поднятый в каюте порт, в море, сказав мне: «не надо, это никто не смотри». За такой наглый его поступок я хотел совсем удержать его на шлюпе, но как все было готово к отправлению, и я уже решился отпустить его, то сказал ему только: «За это я не должен бы был отпускать тебя на берег, однако поезжай, завтра будем тебя ожидать». - Каким после этого я был объят мучительным размышлением, хотя уверял всех, что в поступке своем не раскаяваюсь! Невозможно описать какими движениями раздиралась душа моя; это может постигнуть только тот, кто сам бывал в подобном положении.
«5-го Сентября. С рассветом, Василий Михайлович Средний, стоявши с 5-го на вахте, заметил, что вдоль берега, где мы высаживали Японцев, расставлены, в некотором отдалении друг от друга, по 3, по 4 Курильца, [43] до самого селения. Между интервалами расставлены были белые флюгарки и около них стояло по одному человеку в синих халатах, без сомнения, Японцы. Неожиданное такое приготовление сделано было на тот случай, как все заметили, если мы согласимся на желание японского начальника вступить с ним в переговоры на берегу!! Около 9 ч. утра все люди разошлись и мы увидели Леонзайма, возвращавшегося из города вместе с другим Японцем. Я их тотчас узнал в зрительную трубу и послал за ними катер. Воображая, что Леонзаймо сообщит нам решительную весть - какую? я находился в тревожном состоянии. Вот - Леонзаймо вступил на шканцы... Все сказали ему: здравствуй добрый человек! - Я взял его за руку, говоря, что он настоящий наш друг, и желал, чтоб он тут же рассказал успех своего посольства; но он сказал: - нет, пойдем в каюту. - Из виду его мне казалось, что он также ничего обстоятельного не имеет сказать. Придя в каюту, Леонзаймо начал говорить, что он, как и прежние Японцы, не был впущен в селение для ночлега, а спал в траве. С трудностию, после разных медлительных докладов, вышел уже к вечеру начальник, которому он объявил, что начальник русского корабля прислал его узнать где Головнин и жив ли он? Начальник сказал: - А как же он хотел совет держать? - Этого я не знаю, отвечал Леонзаймо. Потом начальник сказал: «ладно» и ушел. Тогда Леонзаймо просил докладчика, чтобы позволить ему остаться у ворот до утра, для получения от начальника ответа. Докладчик сказал: «хорошо, спи здесь». - Поутру вышел ко мне, - продолжал Леонзаймо, - начальник... Леонзаймо здесь остановился и потом начал просить меня исполню ли я данное ему обещание, что ежели он сообщит хорошие или худые [44] вести о Головнине, отпустить его на берег. Сего я долго не мог понять, наконец, выразумев его слова, сказал: «Худы ли, хороши ли вести, тебя я не держу, ты поедешь на берег». Тогда Леонзаймо, с пасмурным лицом, низко мне поклонившись, объявил ужасную весть, поразившую меня громовым ударом: «Начальник сказывал: Головнин и все убей, прошлого года, ступай нас бей, мы жизни не жалеем». Я весь оцепенел и желал во мгновение быть со шлюпом подле селения, чтоб все истребить! Приказав вызвать команду на верх и объявив ей ужасную весть, я сказал, что хотя я не разрешен от начальства, на таковой неожиданный случай, действовать против Японцев неприятельски, но я решился мстить злодеям и беру всю ответственность на себя одного. Все закричали в один голос: рады жизнью жертвовать!
«Приказав делать лафеты для фалконет и остальное зерно пороху насыпать в картузы и патроны, я сошел в каюту, чтобы свободнее предаться всем отчаянным размышлениям и страшной печали, сразившей меня. Я объявил Леонзайму, что буду действовать неприятельски против селения, и если он опасается от этого худых для себя последствий, то я ему и всем прочим Японцам дам шлюпку и провизию, чтоб им добраться до Матсмая. Благоразумие однако заставило меня, прежде чем приступить к мщению, поручить Леонзайму последнюю просьбу, чтоб он объявил начальнику, что мы не можем верить за что убиты Головнин и прочие, и так как по одному словесному ответу наше правительство мне в этом не поверит, то, чтоб Леонзаймо постарался бы истребовать от начальника письменного об этом страшном происшествии свидетельства, и принес бы оное к нам. Леонзаймо обещался все это исполнить, если это от него будет [45] зависеть и во всяком случае непременно еще раз побывать у нас. Все Японцы пришли ко мне в каюту и на коленях изъявляли свою признательность за то, что мы, не взирая на злодейское умерщвление наших соотечественников в Японии, отпускаем их на свободу и даже снабжаем их провизиею, в коей им соотечественники их отказали.
«В 3 ч. п. плд. свезли их на берег и Леонзаймо повторил, при выходе на берег, что непременно завтра воротится назад. Оказав должное благодеяние невинным Японцам, стали готовиться, с великим жаром, поражать врагов-Японцев, которые пролили невинную кровь наших пленных. Люди, знающие плотничью работу, оканчивали лафеты; другие, в устроенной для сего кузнице, сваривали железо и оковывали им лафеты. Прочие шили картузы, исправляли свои орудия, точили тесаки, - словом, никто не был празден, всякий готовился по действительным своим чувствам мстить злодеям.
«Сентября 6-го. Увидев в море, против залива, милях в шести, штилюющее японское судно, и со вчерашнего числа решившись неприятельски действовать против Японцев, я послал Лейтенанта Рудакова и Штурмана Среднего, на вооруженных барказе и катере, овладеть, без пролития крови, японским судном. Через 4 часа мы увидели, что суда наши возвращаются, буксируя на бакштове японское судно. Бриг «Зотик», по сделанному со шлюпа сигналу, был под парусами, для подкрепления барказа и катера, но по причине штиля, встал опять на якорь, и тотчас послал свой катер в помощь для буксира. Из ворот селения выступали Японцы, с немалою, я думаю, досадою взирать на первый наш трофей. Прибывши к шлюпу, Лейтенант Рудаков донес, что наши гребные суда не прежде [46] могли приблизиться к японской байдаре, как она успела подойти к берегу и все люди из нее повыскакали на берег. Гребцы наши, преследуя Японцев, в густой траве, поймали только 4-х, из коих двое были настоящие Японцы (один из них штурман) и один мохнатый Курилец с женою, которую тотчас и отпустили. Три пленника поступили на те места, где жили прежние Японцы. Толковать с ними не было возможности. Из нескольких, выученных мною, японских слов я составлял речения и Японцы, будучи в превеликом страхе, на все отвечали: хе, хе (да). Последний их выход был из порта Нимеро, что на NO берегу Матсмая.
«7-го Сентября. Ездил я на бриг «Зотик» для осмотра фалконетных лафетов, всего оружия и команды; спрашивал каждого поимянно: желает ли быть на берегу в десанте? Все вызвались в охотники. На шлюпе оковывали последний лафет. Я ожидал только благоприятного ветру, чтоб сняться с якоря и начать действие против японских батарей. Намерение мое было: с начала открыть фальшивую атаку, держась под парусами, дабы в точности увериться сколько у них находится пушек на прикрытых занавесами батареях; на другой день около сумерек начать настоящее действие, на ширингах, и продолжать палить калеными ядрами всю ночь; перед светом высадить десант с тремя, изготовленными на лафетах, пушками; над десантным отрядом я сам себе предоставлял честь начальствовать; вместе с Лейтенантами: Рудаковым и Филатовым, оставя штурманов начальниками шлюпа и брига.
«Готовясь к такому решительному действию, я занимался окончанием рапорта, на случай моей смерти, к [47] Министру Морских сил и к Начальнику Охотского порта. Между тем со шканец известили меня, что видят приближающееся к заливу большое японское судно. У спех овладения японскою байдарою ручался за успех овладения и сим судном, и потому, посадив на байдару вооруженных 12 человек со шлюпа и 10 с «Зотика», я отправил их, под командою г. Филатова, овладеть японским судном, избегая, всеми способами, пролития крови.
«Невозвращение Леонзайма, ввергнувшее меня в адское мучение, подало мне мысль, что он, имея в душе своей не погасший пламень мщения за все над ним сделанные бешеным Хвостовым грабительства, сам вымыслил ужасную весть, что все с Василием Михайловичем убиты 20, сказав, что весть эту он слышал от начальника острова. Видя наши воинские приготовления, и зная что мы решились не оставлять сего места без употребления всех возможных средств к истреблению всего селения, Леонзаймо, вымыслив эту весть, вполне достигал цели своего мщения: получал свободу и нас вооружал против Японцев, которые, в отмщение за наше нападение, убьют Василия Михайловича Головнина, и прочих, если они живы 21...
«Приняв это в соображение, я главнейше для того хотев овладеть японским судном, чтобы выведать об участи наших друзей, так как слова Леонзайма, [48] что они убиты, подвержены были великому сомнению. Идущее в залив судно, как мы все признали, было то самое, которое ушло отсюда на другой день после нашего прихода. Это подавало мне надежду, что находящиеся на сем судне Японцы должны знать об участи наших друзей. Около 3-х часов по полудни уведомили меня, что байдара наша, подойдя к японскому судну, начала палить. Сия весть произвела во мне непонятное сотрясение. Меня поразило не то, что в сем случае могла произойти потеря в наших людях, но какое то новое беспокойство за участь пленных друзей наших. Штурман Средний, прибывши на шлюп, объявил, что на взятом судне 60 человек Японцев, что оно шло от острова Итурупа, и что начальник судна отличный человек. Я тотчас приказал привести его на шлюп. Он явился ко мне в каюту и сделал японское приветствие, на коленах, с поникшею головою. Я взял его за руку, посадил подле себя на стул и сделал несколько приуготовительных вопросов, по японски. Он отвечал тихо, поясняя слова жестами. Я выразумел, что он из Нипонского города Осаки, для торгу ходит на судах, как штурман, в Итуруп и разные гавани в Матсмае, что когда наши люди, озлившиеся как звери, с диким криком сделали из ружей выстрел, матросы его, испугавшись, предались отчаянию и начали бросаться за борт, и шестеро из них потонули; «потом, продолжал он, матросы ваши, войдя на мое судно, всех начали вязать, не исключая и меня; но когда я объявил о себе, что я начальник судна, они меня оставили на воле». Я старался ему объяснить для чего мы пришли в Кунашир и дал ему прочитать оставленную Леонзаймом копию с письма, писанного им к начальнику острова о наших обстоятельствах... Читая оное, Японец вдруг сказал: - [49] Капитан Муро в городе Матсмае, - и потом пальцами показал, что всех Русских там находится шесть человек. Вот и тайна, тревожившая мои чувства, при словах: «с нашей байдары палят!» Какой быстрый был переход из отчаянного в радостное положение! Леонзаймо представился мне утонченным извергом, а начальник японского судна, - теперь со мною находившийся, - небесным вестником! Я мысленно представил себе ту ужасную сцену, как поверив, в отчаянии, извергу Леонзайму, и не овладев японским судном, я открыл бы адский огонь калеными ядрами, против японского селения и потом, высадившись на берег, поражал бы и сам был бы поражаем! В воспламененном моем воображении мерцали окровавленные тени наших друзей, укоряющие меня громовыми звуками, как виновника их убийства. Провидение, послав нам японское судно, уничтожило отчаянное, безрассудное мое предприятие, но душевные мои мучения не уменьшились; новая борьба взволновала мои чувства: я был виновником смерти шести бедных Японцев! Не имея способу свободно объяснить почтенному японскому начальнику судна, о причинах принудивших меня вооруженною рукою вступить на его судно, я опасался самых бедственных последствий для наших воскресших друзей. В таких возмущенных происшествиях, я поспешил с японским начальником на его судно, где приказал тотчас всех связанных Японцев развязать. Получив свободу, они падали предо мною ниц, - несчастные, думавшие чрез это угодить моему честолюбию, вонзали в сердце мое стрелу упрека, что я виновник смерти их товарищей. По приглашению начальника, я вошел в его каюту, весьма чистую, без всяких украшений, кроме соломенных матов на палубе. Против того места, к носу судна, где стояла кумирня [50] с золотыми идолами, сел он, а подле себя посадил меня. Потом вся команда сошла на низ и стала во круг, на колени. Тотчас подали чаю и разных заедок. Чай подавался без сахару; начальник судна с великим апетитом ел свое пшено, чрезвычайной белизны, без всякой другой приправы, кроме как подливал туда чайной воды. Окончивши завтрак, начальник, по моей просьбе, стал писать письмо в Кунашир; в письме этом испрашивалось прислать к нам обратно Леонзайма, для перевода. От меня приложено было коротенькое русское письмо к Леонзайме. Окончив весьма скоро довольно длинное письмо, начальник судна стал по жребию назначать гребцов на шлюпку» Я заметил, что те, которым выходил жребий свободно ехать в Кунашир, принимали печальный вид. Причины сему я не мог постигнуть. Такатай-Кахи (так звали начальника японского судна) отдавая письмо своему помощнику, желал послать с ним же письма и к своим родным, и ничего не делал, не спросив наперед на то моего согласия. Также желал он отправить на берег и жену свою, которая сидела в отдалении от нас; она была одета как одеваются японские мужчины и я ни как бы не мог признать ее за женщину. Имея любопытство рассмотреть ее поближе, я предложил Такатаю-Кахи не угодно ли будет его жене посмотреть наш корабль и потом уже ехать на берег. Он сказал ей об этом и она, улыбкою изъявив свое согласие, тотчас пошла наряжаться и вскоре явилась в полном наряде. На ней было надето, сверх шелковой с разноцветными рукавами рубашки, пять японских шелковых же халатов, каждый подпоясанный особым кушаком, весьма низко, и халаты сзади были в обтяжку; все они разного цвету, верхний черного; башмаки такие же как у мужа; на голове никаких украшений; [51] черные волосы весьма искусно были зачесаны, волос к волоску, вверх, тюрбаном, и приглажены светящеюся помадою; с боку воткнута простая черная гребенка. Лице ее было смуглое, с правильными чертами и живописными, черными, гладко лежащими, узенькими бровями; глаза огненные, черные; зубы, искусством вычерненные, были ровны; грудь плоская; разговор ее был самый томный. Перед входом в мою каюту, Японка начала было скидывать свои соломенные башмаки, но мне удалось ее удержать от этого; войдя, поклонилась мне низко, с возложением рук на голову, ладонями вверх. Я взял ее за руку, и она сжала мою руку с некоторою горячностью. Я посадил ее в кресло, но она тотчас встала, рассматривая все с великим любопытством и изъявляя свое удивление приятною улыбкою. Осматривая судно, она поражена была одним, довольно красивым, юнгою-мальчиком лет 9-ти, трепала его по щекам, всматривалась в глаза и перебирала волоса его.
«Оставшись с почтенным Кахи, я опять принялся за Vocabulaire de la langue, в котором внесено значение японских слов, и старался, выспросить, для чего он назначал людей на берег, по жребию, и почему, получившие свободу, печалились? По долгом и трудном толковании, выразумев меня, Кахи отвечал: - Кунашир худое место; люди и байдара будут там задержаны и никакого ответа на письмо не будет.
«Желая привести к какому либо концу запутанные наши дела, я решился завтра же оставит Кунашир и взять с собою Такатая. В тот же вечер я объявил ему об этом. Он с удивительным спокойствием сказал: «хорошо» и только просил меня, чтоб я с ним никогда не разлучался и позволил ему жить вместе со мною. Я отвечал ему согласием на это и он, [52] выйдя на шканцы, и делая уморительные телодвижения и жесты, начал разговаривать с веселым видом, повторяя: «Я теперь Русский!» Видал я людей с большим духом, при неожиданных превратностях фортуны не изменяющих своего веселого нраву, но подобного сему почтенному Японцу кажется трудно представить пример. Он казался расположенным по собственным своим чувствам быть в России, чтоб уверить наше правительство в существовании наших друзей и в хорошем их содержании.
«8 Сентября. Я приказал все воинские приуготовления уничтожить, лафеты разобрать и положить в трюм, небольшое число порожних от воды бочек положить на японскую байдару и ехать на ней к речке, за водою. Из селения Японцы могли видеть, что японское судно стоит возле нас, и заключить, что мы поступаем с ним неприятельски, и потому благоразумие требовало с большою осторожностию посылать людей на берег наливаться водою. На байдару поставили пушку с лафетом, а «Зотику» приказано было держаться под парусами, по близости того места, где должно было наливаться водою. Как скоро «Зотик» стал подходить к берегу, а байдара была уже приставши к речке, открылась пальба из двух маленьких пушек в совсем неожиданном месте. В одну ночь Японцы наносили туда травы, связали ее в снопы и за ними поставили 2 пушки. Пустая пальба эта не устрашила наших людей: они без всякого опасения окончили свое дело и привезли на шлюп и на бриг хорошей воды.
«Последнее вероломство зверского Леонзайма соделало меня недоверчивым к самому почтенному Такатаю-Кахи, и более потому, что он ни слова не упоминал о Василье Михайловиче (Головнине), а только твердил: - Капитан Мур. - К тому же, люди наши, озлобленные [53] первою вестью о смерти своего начальника и товарищей, никак не хотели верить, что они живы. Некоторые из них, бывшие с Муром на Итурупе, где мы имели прошлого года первое с Японцами свидание, формально объявили вахтенному офицеру, что они признают этого Японца за того толмача, который переводил с курильского языка японскому чиновнику, а как всем известно, что тогда же японский чиновник записал имя Мура, то и неудивительно, что Японец его знает. Штурман Новицкий, ездивший вместе с Муром, подтвердил тоже, что он в Такатае-Кахи находит великое сходство с толмачом на Итурупе, хотя наверно утверждать, что это один и тот же человек, не может. В таком сомнительном положении я решился взять с японского судна еще 4-х человек, дабы возможно было от каждого порознь отобрать сведения об участи наших друзей. Объявив об этом Такатаю-Кахи, я объяснил ему это желанием, чтоб у него была своя, японская прислуга. Он долго меня упрашивал не брать матросов с его судна, представляя мне на вид, что японские матросы глупы и боятся Русских. «Я же, продолжал он, уверенный теперь в хорошем со мною обращении, легко могу обойтись без своих людей и с охотою иду с вами в Россию».
«Сильные его просьбы не брать других Японцев поколебали мою уверенность в том, что друзья наши живы и находятся в Матсмае, и потому я решительно сказал Такатаю-Кахи, что должен взять с собою 4-х его матросов. Он замолчал и с печальным видом сказал: «хорошо, поедемте со мною вместе на мое судно, выбрать 4 человек». Приехавши на судно мы сошли в каюту, сели на те же места, как и в первое мое посещение японского судна, и вся команда туда же вошла, заняв прежнее место против своего начальника. [54] Он начал говорить им длинную речь, продолжавшуюся около получаса. По неведению японского языка, я не мог понять этой речи, но по изменению голоса оратора, часто на меня указывавшего, равно и по печальному выражению на лицах слушателей, можно было догадываться, что речь эта приуготовляла Японцев к ожидающему их жребию ехать в Россию. Мужественное лицо оратора было спокойно; он говорил с важностью и твердостью; иногда возвышал голос и казалось собственным своим спокойствием хотел показать, что они напрасно страшатся быть в зависимости Русских. При последних словах Такатая, все поникли головами и тихо к нему приблизились, что-то проговорили с приметным душевным усилием и подняли головы: у многих глаза были полны слез. При этом мужество оставило Такатая. Он отвечал прерывающимся голосом и крупные слезы выступили из светлых больших глаз его. Он продолжал однако глядеть прямо на своих подчиненных, как будто не понимая что происходило в его сердце. Кого такая сцена не поразит! Человек, который, узнавши о своей несчастной доле, оставался непоколебим и тверд духом, подобно скале о которую тщетно ударяют свирепые морские волны, плачет с сердечным участием об участи своих подчиненных! Признаюсь в своей слабости: при такой возвышенной сцене чувствительности, я не мог удержать стремления своих слез
«К полдню перевезли на шлюп тех Японцев, которые были избраны Такатаем для следования с нами в Россию. Привезли также и их провизию, состоявшую из ста пудов самого лучшего пшена, сушеной и соленой рыбы, и в трех больших кадках, ведер по 5-ти каждая, саки; для освещения - кадки с жиром, разного рода посуду и мелочи, даже их кухню и угольев [55] несколько мешков - дабы Японцам ни в чем не нуждаться на целый год.
«После обеда, Такатай-Кахи просил у меня позволения матросам его приехать к нам на шлюп и они приехали. Я приказал показать им весь шлюп и потом позвал к себе в каюту, где им поднесено было в серебряной чарке русское саки и по маленькому кусочку пряника. Многих русский спирт окуражил; одни разошлись по шлюпу толковать с нашими матросами; другие отважно поползли на марс и на салинг; пленялись светлыми пуговицами, суконным одеянием, и цветными шейными платками, которые от наших людей выменивали на свои безделицы. Приятно было видеть людей, за час казавшихся нашими врагами, в таком с нами дружестве, между тем как в Кунашире те же Японцы заряжали пушки и точили свои ножи против нас.
«Такатай-Кахи, усмотрев на шканцах пустые анкерки, предложил налить их водою с его судна. Я охотно принял его вежливую услужливость и приказал порожние анкерки класть на японскую байдару; тогда Японцы вырвали их из рук наших людей и сами спускали на байдару, - столь велико было их усердие. Живо Японцы отправились на свое судно и возвратились, наполнив анкерки хорошею водою. При прощании с нами, каждый Японец подходил ко мне и припадал, с поникшею головою, на колени; потом обращался к своему начальнику, оставаясь в том же положении, пока он говорил, - вероятно делал каждому наставление. Когда все Японцы собрались на байдару, Такатай, со шкафута, говорил им увещательную речь и часто повторял с гневом: русское саки! обращаясь поименно к тем, которых от нашей водки сильно разобрало. К вечеру задул ветерок и я сделал [56] «Зотику» сигнал: «сняться с якоря»; мы также пошли из залива на большую глубину, где на ночь стали на якорь. С батарей Кунашира, коль скоро приметили нас под парусами, открылась пальба, чему как мы, так и сам Кахи, много смеялись.
«Сентября 12. Продолжавшийся упорный, противный ветр от NO не позволил нам вылавировать из узкости между Кунаширом и низменными островками и каменными рифами, составляющими гряду длиною миль 15-ть. Около полуночи ветр перешел к N и стал свежеть, часов в 6 утра, сделался крепкий; и опустившийся барометр угрожал штормом. К счастию, погода была ясная... Имея пушки и все артиллерийские снаряды в трюме, я надеялся, что через это шлюп будет иметь большую остойчивость. К тому же, были взяты все предосторожности против наступающего шторма: брам-стеньги спущены на низ и шлюп оставался под марселями в 4 рифа, под гротом, и фоком, тоже зарифленными. В полдень ветр походил на шторм. Шлюп, казалось, довольно хорошо выдерживал паруса; не смотря на это, его нечувствительно прижимало к острову, что надо приписать течению, - вероятно усилившемуся вместе с ветром, - которое, как после оказалось, было по 1 мили в час, к S-ду. Бросая беспрестанно лот, с глубины 20 саж., с полдня, в 3 часа глубина уменьшилась до 10 саж. Шторм не переставал свирепствовать и быстро летящие облака мало подавали надежды к скорому его смягчению. Обойти гряду не было никакой возможности, равно как и удержать свое место лавировкою. Оставалось последнее средство: стать на якорь. Решившись на это, начали крепить паруса, Один после другого. Заблаговременно, к обоим большим якорям привязали по два каната и концы их жвака-галсами закрепили за мачту. [57] К третьему якорю привязали последний канат. Для спуска стеньг и реев, коль скоро станем на якорь, все было изготовлено. Оставалось узнать грунт, прежде положения якорей. Оказалось, что глубина та же: 10 саж., грунт-плитняк. Бросали лот целую склянку, грунт все тот же. Наконец постепенно уменьшающаяся глубина дошла до 8 саж., грунт мелкий камень с ракушками. До острова осталось всего 4 мили.
- Бросай якорь, спускай стеньги и реи! - Якорь в воде с 75 саж. каната. На лоте отвечают: - тащит! - Бросай другой якорь, трави и уравнивай канаты! - Бросили и уравняли: 100 и 60 сажень. Лотовый обрадовал, закричав: - задержало! стоит на месте! - Немного погодя, другой кричит: - подергивает! - Я со штурманом берусь за лоты, чтобы увериться в истине, и вскоре приметили, что шлюп действительно дрейфует. Приказал травить еще канаты и рубить стеньги, которые в скорости не было возможности спустить.
«Выпущено полтора каната и канат. По лоту сам усматриваю, что шлюп остановился. Отменяю повеление рубить стеньги и обращаю всех людей к спуску оных. Через несколько минут все сделано и шлюп остается недвижим на двух, хорошо забравших якорях. За кормою бурун в 2½ милях. Волнение чрезвычайное: каждый третий вал перекатывается через нос и шканцы. От жестокой килевой качки выбило раму в моей каюте: беда не большая.
«Наступает ночь и страх естественным образом у всех увеличивается 22. Приказал изготовить топоры, чтобы в крайности рубить мачты и размышлял с Ильей Фомичем о средствах [58] спасения, в таком случае, людей. К 8 ч. немного стало смягчаться, и барометр, беспрестанно наблюдаемый, замечен возвышающимся. Всех оживляла надежда, что отстоимся благополучно; но первый жестокий порыв ветра ее уничтожал.
«К полуночи шторм прекратился. Сделалось тихо, осталась одна зыбь, которая также к 4 ч. утра приумялась. Вся команда принялась за работу подтягивания канатов. Не прежде 8 ч. успели кончить. Подняли якорь, реи, стеньги и брам-стеньги. В это время был совершенный штиль; упускать время не следовало; дал команде час на отдых и завтрак. Спустили гребные суда и начали тянуться на завозах. К полдню стал задувать ветерок с берегу. Поставили все паруса, шлюп взял ход т. е. пополз, и все насвистывали ветер и благословляли покровительствующее нам небо. Опять штиль - и общее уныние: буксироваться против зыби невозможно. К счастию, течение было с нами и шлюп по крайней мере оставался на одном месте, во всей готовности принять малейшее дуновение ветра. К 2 ч., стали надуваться бом-брамсели. В 4 часа шлюп направился настоящим курсом: буруны, рифы и самый остров погрузились в море, вне нашего горизонта. Все с веселым видом объясняли свои чувства о прошедшей опасности и, удовлетворив, чем Бог послал, свой хороший апетит, при успокоенных мыслях, запили грогом. Все позабыто!
«22 Сентября. Увидевши мыс Лопатку после прекрасного 12-ти дневного плавания, мы почитали себя особенно счастливыми: нас редко мочил дождь и еще того реже были непроницаемые туманы и сырость. Ветры во все время дули попутные, крепкие. Во время пути потеряно нами два дня хорошего ветру, в желании пристать к 14-му Курильскому острову. Вскоре после того [59] как увидели мыс Лопатку, показалась из-за облаков высокая сопка Кошелева. Имея ветер от W, при яслей погоде, мы держали курс вдоль берега, в расстоянии от оного не более 15 миль. Тот же ветер, продолжавшийся в следующие сутки, при той же ясной погоде, обнадеживал возможностью, до наступления ночи войти в губу. Я с Ильей Фомичем рассуждал, что мы еще будем иметь довольно времени сходить со шлюпом в Торийскую губу, чтоб нарубить там лесу для построения казармы и для дров на всю зиму, для чего я намеревался остановиться на якоре в Авачинской губе. Первое мое попечение было бы: свезти Японцев на берег и на время поместить их в компанейском доме; Илью Фомича С плотниками оставить исправлять казенный дом; забрать на шлюп всю остальную Дианскую команду и идти в Торию для рубки лесу и для делания кирпичей. В жару сих размышлений, ветер зашел к NW и стал крепчать. К ночи дул весьма слабо и планы наши ослабели. Опасаясь перемены ветра и находясь близко берега, я приказал всю ночь нести всевозможные паруса, по курсу прямо от берега. На другой день ветер перешел к N, берега стали покрываться мрачностию; к вечеру ветер отошел к O - самый попутный для входа. Мы опять ласкались надеждою следующий день войти в бухту. С рассветом увидели берега, покрытые мрачностию и ветер стал крепчать. Все планы в моей голове исчезли. Место их заступили новые заботы как отыграться от подветренного, страшного каменного берега, от коего нам удалось удалиться только на 30 миль. Ветер дул двое суток, уклоняясь на два румба от N к S. Мы не упускали случая пользоваться выгоднейшими галсами, с натугою несли марсели только в два рифа, грот, фок, контр-бизань и кливер; по временам ставили [60] брамсели. Но что ж? при большой от N зыби, ходу 2½ и 2½ узла, а с брамселями 3 и 3½ узла! Поворачивать надобно было всегда через фордевинд. К счастию, на третьи сутки ветер сделался от N. Увеличиваясь постепенно, он превратился в шторм, для «Дианы» не опасный по своему направлению: 3 румба прочь от берега. Во все время крепкого ветра шел беспрестанный дождь. По термометру Реомюра было только 4°. Люди на верху страдали от мокроты, а в палубе - от сырости, происходившей от течи, сквозь расщелявшие в верхнем деке доски палубы, которую как ни старались прежде, при ясной, хорошей погоде, конопатить, но течь не уменьшалась. Бог знает какие важные причины могли удержать от позволения покрыть палубу тонкими досками, как это было признано коммисиею необходимым, ибо это одно могло бы назваться хорошим исправлением шлюпа. Впрочем, все наружные поделки на шлюпе, для коих употреблялись целые месяцы, как-то: отличной столярной работы будка над люком и другая, для нужных дел, над рулем, - при первом шторме, первую совсем сорвало, а у последней во всех местах отпали доски, и будка сделалась транспарантною. Способы употребленные для скрепления «Дианы» в подводной части, по моему мнению, были более вредны, чем полезны, что доказывается умножившеюся в ней течью, каковой прежде, до Охотской поправки, в ней не бывало...» [61]
ПРИЛОЖЕНИЯ
I. Донесение Министру.
Из Петропавловской гавани, от 28 Декабря 1812 г.
Не быв удостоены никаким от вашего Высокопревосходительства разрешением содействовать всеми силами нашими к возвращению нам от Японцев бывшего достойного нашего начальника К. Л. Головнина вместе с несчастными его соучастникими, мы не могли не почитать себя, по отдаленности края, вовсе преданными забвению и не ощущать в нашем горестном положении сугубого несчастия. Честью и совестью ограждая все свои поступки обнадеживаюсь в милостивом покровительстве в. Вп-ва и ласкаю себя мыслию, что встретившиеся важнейшие Государственные дела, обременяющие особу вашу, были единственною причиною временного отклонения благосклонного вашего от нас внимания. С таким утешительным уверением, я осмеливаюсь отнестись прямо к в. Вп-ву, с подробным описанием, каким счастливым случаем мы приобрели в нынешнюю истекшую компанию приятные для нас сведения, что достойный наш начальник К. Л. Головнин вместе с прочими действительно живы и содержатся хорошо в г. Матсмае. Прежде описания сего счастливого случая, я почитаю обязанностью донести о предшествующих обстоятельствах, по коим шлюп был отправлен к о. Кунаширу.
Отправив к в. Вп-ву донесение о приключившемся с нами при оном острове несчастий, я признавал для службы по сему предмету полезнейшим самому отправиться в Петербург для личного обо всем происшедшем объяснения, для чего получив от начальника охотского порта Капитана Миницкого позволение, я отравился в путь. Употребив собственные деньги на прогоны я достигнул Иркутска, где надлежало мне испросить от Гражданского Губернатора подорожную до С. Петербурга; к немалому моему удивлению в этом мне было им отказано, отзываясь что он узнав о моем следовании из Охотска отправил нарочного к высшему своему начальству, испрашивая разрешения позволить ли мне следовать в С. Петербург или нет. Вскоре последовавшее Высочайшее повеление чтоб мне отправиться обратно в Охотск, принудило меня с чувствительным огорчением признать над собою власть гражданского начальника, коему я никогда не воображал себя быть подчиненным, находясь в военной службе, при исполнении особо лестных для нас поручений, доставленных [62] посредством в. Вп-ва, по Высочайшему поведению. Усмотрев в Иркутском Гражд. Губерн. расположение доставить мне все зависящие от него пособия для выручки, из плена японского, достойного моего начальника вместе с прочими, я охотно тогда принес в жертву мои чувства посторонней власти, чрез что приобрел в Иркутском Гражд. Губерн. Н. И. Трескине особое к себе доверие и имел случай узнать из его переписки с Сибирским Генерал Губернатором о составлении экспедиции в Японию, которая, казалось мне, по широкому своему плану, не могла быть приведена в исполнение в наступающую навигацию. Посему я просил Гражд. Губернатора, дабы не быть нам праздными целое лето в Охотске в безнадежном ожидании разрешения предполагаемой экспедиции в Японию, позволить мне со шлюпом отправиться к южным Курильским островам для поверки некоторых наблюдений, произведенных нами прошлого лета при описи оных островов, и, между тем, зайти к о, Кунаширу для проведывания об участи К. Л. Головнина с прочими. Получив на это согласие, я поспешил возвращением в Охотск, где нашел шлюп исправленным в необходимых худостях, ибо всего требуемого шлюпом исправления, по великой неудобности мелководной реки Охоты для судов среднего рангу, невозможно было произвести. Команда шлюпа, старанием Лейтенанта Рудакова, принявшего от меня, по старшинству своему, начальство над шлюпом, была обучена всей по фрунтовой службе военной екзерциции. (Следует описание экспедиции в Японию).
Донеся в. Вп-ву, с возможною подробностью, каковой требовали необыкновенного роду повстречавшиеся с нами при о. Конашире происшествия, я осмеливаюсь объяснить здесь мое мнение, вкратце, почерпнутое из сведений находящегося теперь со мною почтенного японского начальника судна и утвержденное нашим собственным опытом.
Привезенный нами японский начальник судна, производя во всех портах своего Государства более 20 лет обширную коммерцию (что подтверждается его познаниями в мореплавании и вообще во всей производимой Японцами как внутри так и вне Империи торговли), должен быть человек известный своему правительству, а отлично благородное его обращение доказывает, что он принадлежит к образованному классу людей, что в особенности в Японии означает степень достоинства.
Вынужденный обстоятельствами соделаться виновником его, казавшейся тяжкой, участи быть в России, я к величайшему моему утешению не усматриваю в нем не только никакого сокрушения в неожиданном его отторжении от своего семейства, в лишении многих, жизненных удовольствий, но напротив того, невозможно желать ни в каком состоянии большого спокойствия духа и во всем довольства, чем то которое выказывает находящийся теперь со иною почтенный начальник японского судна, по имени Такатай-Кахи.
Распространяя постепенно мои сведения в японском языке, я токмо ныне мог хорошо понять, что Такатай-Кахи старался давно [63] мне объяснить, почему в самый первый день, когда я ему объявил о следовании с нами в Россию, он столь охотно на это согласился. Ревнуя ко благу своего Государства, он утешается патриотическою мыслию, что, по возвращении в свое отечество, в состоянии будет доказать, что со стороны нашего правительства никогда не было против Японии неприязненного намерения, а напротив того было расположение всегда сохранить ту соседственную дружбу, которая около ста лет без нарушения существовала между двумя Империями, и что производивший в японских заселениях разные грабительства Лейт. Хвостов был ничто иное как флибустьер, в службе, ничего не значущей в России купеческой компании, производящей свои торги большею частию с американскими дикими народами, а не начальник Российского Императорского корабля, каковым японское правительство его почитает, и чрез то содержит себя в оборонительном против России положении. По чистосердечному признанию Такатая-Кахи, оборонительное положение против России, в котором содержит себя Японское Государство около 6 лет, стоит Японцам величайших напряжений. Освободив свое отечество от всех неприязненных недоразумений, Такатай-Кахи ручается своего жизнию, что освобождение наших пленников посредством нашего в Нагасаки посольства неминуемо последует.
Предполагая, что в. Вп-во исходатайствуете Высочайшее разрешение к составлению экспедиции для оправдания обесславленного, во мнении Японцев, Императорского Российского флага, поступками Хвостова, а равно и для освобождения достойного нашего начальника, осмеливаюсь испрашивать милостивого вашего разрешения участвовать мне и прочим офицерам и нижним чинам «Дианы» в этой экспедиции...
Во время счастливого управления командою и шлюпом «Диана» Капитан Лейтенанта Головнина, в. Вп-во, по его представлению, исходатайствовали некоторым Офицерам и разного звания чинам Монаршие милости; в том числе и я был осчастливлен Монаршею наградою; одни только нижние чины оставались не награжденными. Умножившиеся ныне их труды и сделавшиеся более ощутительными жизненные недостатки, при суровой береговой жизни в Камчатке, дают мне смелость возобновить перед в. Вп-м, особо сделанное к вам Кап. Лейт. Головниным предстательство в испрашивании им какого либо награждения...
Я уверен, что в. Вп-во из свойственного вам великодушия не оставите без внимания утешить печалью сраженных родственников, объявлением в С. Петербургских ведомостях о настоящей участи Капитан-Лейтенанта Головнина и его товарищей по несчастию.
Капитан-Лейтенант и Кавалер Рикорд. [64]
II. Биография Японца Леонзаймо-Само-Нагадава - Томахор, города Матсмая богатого купца.
(Написана П. И. Рикордом.) 23
В 1807 г. Лейтенант Хвостов на двух принадлежащих Российско-Американской компании судах, по предписанию Действ. Стат. Совет. Резанова, совершил на южных Курильских островах и полуострове Сахалине в японских селениях разные грабительства и буйства, в отмщение оскорбленной чести г. Резанова, в бытность его в звании Российского посла в гавани Нагасаки, на корабле «Надежда». Лейт. Хвостов с двумя командуемыми им судами подошел к о. Итурупу и в отдаленности от японских селений стал на якорь, где находился купец Леонзаймо-Само управляющим всем, довольно значительным селением. Известясь о прибытии 2-х иностранных судов к самой отдаленной части острова, и взяв с собою некоторое число своих работников, Леонзаймо отправился для оказания зависящей от него, прибывшим судам, помощи; приходит к месту где стояли оные суда на якорях и видит на берегу съехавших с судов людей (в числе коих был сам Хвостов, как после оказалось). Японец, ничего не подозревая, идет прямо к ним на встречу; как вдруг был схвачен и связан. Бывшие с ним его люди, Японцы и мохнатые Курильцы, обратились в бегство; вслед за ними бросились, по повелению Хвостова, промышленные команды его и начали стрелять по ним из ружей: некоторых убили, других поранили и взяли в плен 6 чел. Японцев, с коими возвратились на свои суда, снялись с якоря и пошли прямо к селению, где сделали настоящую высадку с пушками и людьми с обеих судов. Не встретив никакого от невооруженных поселенцев сопротивления, вошли прямо в селение и предались, как дикие, грабительству и всякого роду буйству; что не по силам было выносить из домов, - ломали, магазины со пшеном, заводы там бывшие предали, с большей частью строения, огню, и наконец из доставшегося им в добычу большого количества японского вина все скотски перепились и в таком безобразном виде возвратились на свои суда, где несколько дней продолжали [65] свои буйственные поступки в присутствии Леонзаймо, которого развратные поступки Хвостова с его шайкою приводили в великое изумление. Однажды, сверх обыкновенного, столь сильно набрались Бахусова дару, что Хвостов, потеряв все чувства отличающие человека от скота, приказал в большие котлы налить японского вина, и раздевшись догола заставил себя в котле мыть вином, в чем подражали многие из его команды, бурлацкие его фавориты! От этого острова Хвостов заходил на полуостров 24 Сахалин и везде, где только можно посылать суда на берег, производил подобные грабительства и сожигал селения, как видно из его оставшегося журнала; напоследок с ограбленною добычею прибыл в Охотск.
Бывший тогда в Охотске начальник, флота Кап. 1 ранга Бухарин, получив достоверные сведения от людей бывших свидетелями о всех противу закона и правил просвещенных народов учиненных Хвостовым на берегах Японии поступках, по долгу своему, приказал описать весь груз на обеих, под командою Хвостова состоявших, компанейских судах, а самого его и командира другого судна, Лейт. Давыдова, арестовал, посадив под караул на гаубвахту, откуда они убежали. Груз с обеих судов, состоявший большею частию из японской белой крупы, неизвестно по каким правилам, поступил в капитал Росс. Америк. Компании в Охотскую контору, как будто бы законным образом приобретенный товар, и продавался по самой высшей пене, на ряду с прочими товарами. Леонзаймо, привезенный в Охотск со своим прикащиком Софий, видевши каким образом поступлено было с Хвостовым, в мыслях своих возымел, - как надобно думать по крайней мере, - лучшее понятие о нашем правительстве, нежели каковое внушил было им своими разбойническими поступками Лейт. Хвостов.
Как груз, так и Японцы поступили в ведение Р. А. Компании. О первом не замедлили сделать самое выгодное распоряжение. О бедных же Японцах никакого. Они оставались в зависимости необразованных правителей Охотской конторы, кои часто были сменяемы и потому участь Японцев изменялась смотря по добрым или худым качествам самовластных правителей. К несчастию, с добрыми качествами правителей было мало, и Японцам пришлось пить самую горькую чашу в продолжении 3 лет. Они сами принуждены были промышлять для себя рыбу и выпрашивать с великими усилиями нищенского подаяния своей собственной крупы, которая, как известно, составляет главную пищу Японцев. Наконец они доведены были до такой крайности, что лучше желали умереть, нежели влачить такую угнетенную жизнь. Японец Софий был человек молодой и проворный; он заправлял всеми рыбными промыслами у своего хозяина, Леонзаймо, на острову, и более приготовленный переносить все бедствия, нежели его хозяин, который, как я узнал его в 1812 году, был человек хорошо образованный и имел изрядные сведения обо всем относящемся до своего [66] Государства, и будучи богатым купцом, без сомнения, жил в неге, и потому не мог не чувствовать в полной мере горестного своего положения. Он сделался задумчивым и впал в болезнь. Прикащик его, душевно ему преданный, соболезнуя о мучительном, его положении, предложил ему вовсе удалиться от бесчувственных людей, обнадеживая его, что гораздо лучше поселиться подле какой нибудь изобилующей рыбою речки, каковых по близости Охотска находят во множестве, и он надеется на свои силы построить юрту и прокормить его рыбою, трудами его добытою, неоскверненною тяжкими упреками одолжения.
Леонзаймо согласился на это с великою радостию и они, воспользовавшись первым удобным случаем, каковых было много, ибо никто ими не занимался, удалились из Охотска в 1810 году и поселились в юрте на речке Ульи, обильной рыбою, во 150 верстах от Охотска, с твердым намерением окончить там последние дни горестной своей жизни. Место для юрты избрано было в ущелье между горами, дабы их не приметили ходившие на звериный промысл кочующие Тунгусы. Так прожили они одно лето и проворный Софий успел промыслить хороший запас рыбы для наступающей зимы. Но Тунгусы, нечаянно зашедшие к их жилью и прибывши в Охотск, объявили о сем тамошнему начальнику, от коего отправленные казаки привели их опять в несносный для них Охотск и они по прежнему имели несчастие поступить на содержание Компании; но прозорливый начальник Охотска, бывший в то время, Капитан флота Миницкий, вошел во все подробности горестного положения бедных Японцев и ходатайствовал пред Министром Морских сил о возвращении их в отечество. Ничего не зная об этом, Японцы думали только о том, чтобы опять куда нибудь уйти. Между тем доследовано Высочайшее разрешение, чтобы на первых транспортах, отправляющихся в Камчатку, завести Японцев в ох отечество, а они, испросив позволение съездить на маленькой шлюпке в море, для промыслу морских зверей, забрали маленькое свое имущество и пустились в море, в надежде достигнуть ближайшего берега Сахалина. Побег сей сделали они в 1811 г. в начале Июня, а повеление об их отправлении домой пришло в исходе того же месяца. В это время по берегам. Охотского моря бывают большие прибои льду, коим переломило шлюпку Японцев, и они, едва не погибнув, вышли на берег против Шантарских островов, спасли поврежденную свою лодку, и кое как ее исправили. Имея с собою ружья, они промышляли морских зверей, ездили на Шантарские острова, где били медведей и таким образом кормились в продолжении лета. Наступающая зима угрожала им голодною смертью; они пошли вдоль берега, в чаянии достигнуть какой нибудь рыбной речки, но тщетно. Пришлось кормиться, собирая по берегам морскую капусту и ракушки. Наконец зима оковала берега льдом. Японцы лишились и последней своей грубой пищи.
Они приходили в отчаяние: надо было оставить морские берега [67] и пуститься во внутрь материка. Несколько дней шли они, питаясь древесною корою и снегом. Вдруг находят человеческий след и настигают двух Тунгусов. Но каков же был переход от радости к новому отчаянию! И Тунгусы, подобно им, претерпевают великий голод. За день до встречи с Японцами, Тунгусы нашли выкинутого на берег, почти совсем протухшего кита, коим и питались. Японец Софий, молодой и здоровый человек, скорее своих товарищей подпал всей лютости голода и без меры предался удовлетворять оный поврежденным китовым жиром. Тщетно благоразумный его хозяин старался воздержать его от этого. Он отвечал, что лучше желает умереть от вкусной сей пищи, чем продолжать томиться голодом. В ту же ночь он начал мучиться всеми признаками приближающейся смерти, равно как и один из Тунгусов, с одинаковою с ним жадностью напустившийся на китовый жир. На другой день оба они померли. Леонзаймо предался глубокой печали, ожидая также неизбежной смерти. Поставляя своим долгом погребсти София и не имея силы вырыть яму, он просил помочь ему в этом своего товарища Тунгуса, но тот отказался. Это для Леонзайма было больнее, чем самая смерть София, и Леонзаймо принужден был с ослабленными своими силами употребить три дня на погребение тела. После сего Тунгус повел Леонзайма в свое отдаленное стойбище, где Японец, по известному гостеприимству диких, принят был очень хорошо, Тойон, начальник Тунгусов, уделил Японцу из своего запаса рыбы, что сделали и прочие Тунгусы. Леонзаймо заметил, что Тунгусы производили мену своих пушных товаров с народом живущим к устью р. Амура и получали в обмен китайские трубки, табак, толстую дабу и другие изделия, и что народ этот называется Гиляки. Они живут смежно с Манжурами и потому Леонзаймо решился перебраться к Гилякам, в надежде перейти к Манжурам и потом от них перебраться в свое отечество. Отправившись к Гилякам в Феврале месяце, он нашел их гостеприимными не менее Тунгусов, но гораздо беднее. Леонзаймо ласкал себя утешительною мыслию, что приближается к своему дому и потому переносил голод с надеждою скоро освободиться от долгих страданий. Поселившись между народом, коего язык и обычаи были ему неизвестны, Леонзаймо заметил в народе этом много странностей, основанных на сильных предрассудках. Он знал, что нарушением их сделается врагом своих хозяев и потому во всем строго подражал им.
По его словам, Гиляки не кочуют, а живут в постоянных юртах, построенных из дерева, с четырмя углами. Внутри гиляцких юрт, против обычая всех народов, живущих в юртах, огонь разводится не посредине юрты, а при входе, с боку, в устроенной для сего печи, от коей простирается возле всех стен каменный свод соединяющийся с трубою, выведенной на противоположной стороне, против печи. Над сим сводом устроены узкие каменные залавки, служащие вместо нар для спанья. Каждому [68] человеку определено особое место и никто не может не токмо спать, но и сидеть на чужом месте, хотя бы хозяин этого места и отлучился надолго. Одна только смерть дает право другому занять место умершего. От почти беспрестанного огня в печи, к ночи свод и залавки столь сильно нагреваются, что непривыкшему к этому невозможно и часу пролежать на залавке. Постель Гиляков состоит из тонкой бересты, Но всего мучительнее образ их спанья должно ложиться поперег узкого залавка, поджав колена к самому подбородку. В таком положении должен спать всякий допущенный жить в юрте, если не хочет быть прогнанным. Спать же протянувши ноги считается у них предвещанием несчастия и особенно неудачи в звериных промыслах. Японец, рассказывая мне об этом, примолвил: «с каким тщанием наблюдал я ту минуту когда все предадутся глубокому сну, чтоб освободить свое, изнуренное голодом, тело от страдательного положения! Протянувши свои ноги, я наслаждался величайшею роскошью и это делал с такою осторожностью, что в течение 4 месячного моего пребывания у Гиляков, никто не заметил этого нарушения, с моей стороны, их чудного суеверия».
Гиляки питаются рыбою и морскими зверями; одеваются в парки из собачьих кож, для чего держат немалое число собак; зимою, по всегда случающемуся недостатку в пище, едят собачье мясо и вообще живут в весьма бедном состоянии. Во время быта у них Японца они терпели величайший голод; весь запас для зимы состоял из сушеной маленького рода рыбы камбалы, коих три составляли всю дневную порцию пропитания. По словам Японца, каждая рыбка не могла весить более полутора золотника; но если и удвоить это показание, то и тогда выйдет дневная порция только в 9 золотников! При еде рыбы обмакивают ее в тюлений жир.
Вот до какого бедственного состояния доведен был богатый купец Леонзаймо, по милости бездушных управителей Р. А. Компании! Он мне сказывал, что до такой степени исхудал, что обнаружившиеся, обтянутые одною кожею, его ребра не позволяли ему совсем ходить, ибо от ходьбы они прикасались одно к другому и производили жестокую боль. К несчастию, он никак не мог преодолеть величайшего отвращения от собачьего мяса, которое он, по причине голода, принужден был есть несколько раз, но всегда его извергал, чрез что изнурял себя еще более. Наконец Японец поддерживал свое существование только 9 золотниковою порциею рыбы.
Будучи между Гиляками, он заметил; что при всяком их отправлении на звериный промысел, они совершали странные обряды, веру их составляющие. Убив медведя, заблаговременно посылают из лесу в юрту вестника о таком счастливом событии и тогда все приходят в движение: привезенного медведя все встречают с чудным криком, ударяя полено о полено; потом приступают с некоторым благоговением сдирать с медведя кожу; содравши кожу и обрезав все мясо до чиста, украшают медвежью голову цветами, а ежели их [69] нет, вымазывают красною ягодою и обкладывают зелеными ветвями, и таким порядком подъедают медвежье мясо с великим торжеством несколько дней, потом уносят медвежью голову в лес, в берестовом коробе, и помещают на самое высокое дерево, наблюдая, чтобы рыло было направлено к полдню. От медведя ничего не достается на долю собакам: самую воду, в коей варят медвежье мясо, хлебают с великою жадностью, а кости собираются для вываривания бульона.
Между сими народами Японец жил до исхода весны. В числе Тунгусов приходивших к Гилякам, для промену своих пушных товаров, были те, кои жили в окрестности Удского острога; возвратясь туда, они объявили тамошнему начальнику о Японце, коего они почитали беглым Русским. Начальник послал тотчас казаков и Японец был привезен в Удское. Объяснив начальнику, кто он такой, и каким образом попал в Россию и свое бедственное странствие, Японец возбудил в себе большое соболезнование.
Г. Старостин, добродетельный начальник, поместил Леонзайма в своем доме, довольствовал пищею со своего стола и одел в новое платье, и Японец стал забывать суровую свою фортуну, наткнувшись на такого благодетельного человека.
III. Сведения о Японии, отобранные от здравомыслящего Японца Леонзаймо-Само, купца г. Матсмая, коих ни в каких книгах, описывающих Японию, не удавалось мне читать.
(Из дневника П. И. Рикорда).
О Религии и некоторых ее обрядах. Японцы признают Высшее Существо и веруют бессмертию души. Во всем государстве одна вера, с разделением на секты. Есть святые, чудесам коих веруют подобно как и мы; в особенности почитают великого своего патрона, называемого Комбадеус, которого Леонзаймо уподобляет нашему Николаю Чудотворцу. Духовенство премногочисленное, равно как и монашество, которое простирается до невероятного числа - десяти тысяч! Они большею частию строятся на самых высотах какого нибудь погасшего волкана и обязываются вести самую строгую жизнь. Высший клас духовенства должен питаться одними плодами с деревьев. Головы имеют обритые. Верхнее платье носят из самой тонкой материи, во всем похожее на наши поповские рясы, только гораздо шире и различного цвету, смотря по степени духовного достоинства. Судя по большой набожности народа, доходы духовенства должны быть не маловажны; в особенности много дается при совершении поминок - обряд этот соблюдают даже люди самого [70] посредственного состояния и считается большим празднеством. Обряд требует, и тщеславие поддерживает, совершать поминки о всех родных по прямой линии мужеского пола; следовательно чем дальше считает кто род свой, тем знатнее, и потому поминки дороже. Есть попы низшего класса; у них головы не обриты из житии они свободнее первых; попы эти назначены для погребения лошадей и рогатого скота, ибо в Японии животные эти отлично уважаются.
Постоянных постов у Японцев нет, а совершают сей обряд в пожилых уже летах, с возможным отчуждением в это время от света. Решившийся поститься заключает себя в монастырь на два месяца и более, и никто, даже из ближайших родственников, не может его навещать.
Обряд над умершими совершается тремя способами: бальзамируют и оставляют тела в капищах, погребают в земле, и сжигают. Последнее более употребляется. По первому поступают только богатые люди, так как стоит очень дорого материал для бальзамирования. По сожжении тела сохраняют зубы, которые укладывают в маленький нарочито сделанный ящик с надписью имени покойника. Ящички эти сохраняются в единственном, по величине своей, монастыре, на о. Нипоне и над ними ежегодно совершается особый обряд. Лаксман замечает, что будто бы в Японии совершается обряд, в роде погребения, над трубкою и волосами покойника; но это несправедливо 25.
При рождении младенца никакого церковного обряду не бывает. Друзья поздравляют отца и он их угощает. Новорожденному дается два имя: одно он носит во время жизни, другое по смерти и последнее подписывается на ящике, где хранятся зубы покойника. Во время жизни Японцы переменяют свои имена, получая их от значительных особ, которые в знак особого своего к кому нибудь благоволения позволяют называться своим именем. Этот день празднуется подобно нашим крестинам, хотя без всякого церковного обряда.
Общественная и частная жизнь. Японцы имеют не более одной жены и обряд женитьбы утверждается одним гражданским порядком. В случае смерти жены, Японец имеет право взять другую, а в случае смерти ее, третью, потом четвертую и так далее. Во взаимной верности строги. Жена может убить мужа, если он ей неверен. Напротив, если муж поймает жену в любодеянии, может предать ее, вместе с искусителем ее, смерти, не опасаясь наказания; если же убьет одного его, то судится как за смертоубийство. До женитьбы Японцы предаются без всякого зазору любострастным удовольствиям и несравненно более чем во многих, вместе взятых, европейских полуденных странах: Испании, [71] Португалии и Италии. Во всяком маленьком городке проституционные дома открыты и покровительствуемы законами. Чтоб иметь понятие о великом их числе, скажу слышанное мною от Японца из города Надо на о. Нипоне. В городе этом всего до 5 тысяч домов, из коих проституционных - тысяча, в каждом из них от 10 до 60 жриц проституции. Болезнь происходящая от проституции господствует в Японии с великим ожесточением.
Два следующие примера должны служить неоспоримым доказательством многолюдства в японских городах. Все дети, когда выходят из своих домов, имеют на своем платье медные бляхи, на коих написана часть города, имя улицы и № дома, в котором дитя живет. Если дитя заблудится, полицейские посредством этого знака говорят ребенку куда идти или сами его приводят к родителям его. Несчастный случай, бывший в Едо, еще более доказывает многолюдство в Японии. Сделанный посреди города мост чрез глубокую реку, шириною в 500 сажень (а по словам Такатая-Кахи, еще более), переломился по самой средине. С обоих концов моста толпившийся народ, не ведая о приключившемся, по обыкновению продолжал напирать на передних пешеходов, и не взирая на предостережение полицейских, которые разъезжали верхом и с обнаженными саблями, разгоняли людей, говоря о случившемся, - потонуло около трех тысяч менее нежели в один час! Нередко случается, что на улицах многие бывают задавлены до смерти от большого стечения любопытных во время какого либо нового или странного зрелища.
Японцы не употребляют в пищу никаких четвероногих животных, до птиц же великие охотники; но только до диких. Иногда дикий гусь стоит от 15 до 18 руб. ас.; утка от 4 до 7 р. ас. Дворовых птиц, большею частию кур, держат в большом числе; но не столько из экономической выгоды, сколько из удовольствия; и от кур пользуются одними яйцами; иногда яйцо стоит 50 к. ас. Куры и голуби почитаются священными птицами и потому люди хорошего состояния в пищу их не употребляют. Низший класс людей не столь разборчив. Куры размножаются в большом количестве в старых капищах. Свиньи свободно ходят по улицам. В горах много диких свиней. Поросята большею частию заедаются собаками, которых в каждом доме по нескольку. В городе Матсмае на о-в того же имени, иногда появлялись с гор большие стада оленей и бродили по улицам, без всякого нападения со стороны жителей. Одни только собаки заставили оленей возвратиться восвояси. Вероятно голод заставил оленей искать себе пропитания между людьми, и если б не собаки, то вероятно олени не оставили бы города.
Государственные постановления. В Японии все уголовные дела и возвышение чиновников в высшее достоинство конфирмуются самим Светским Государем и вот каким странным образом: с докладами о делах никто к нему прийти не может, а оные раскладываются в покоях его дворца. [72]
Дела уголовные кладутся в галлерее, ведущей в отхожие места. Дела о наградах и милостях развешиваются по стенам богатых зал. Этим означается, что худые дела должны рассматриваться в худом месте, а добрые, - в хорошем. Конфирмация по делам уголовным весьма медленна и от того казни редки: большая часть преступников умирает до решения дела, в гнусной тюрьме. Различия между заключенными нет никакого; самые гнусные преступники сидят в одной коморке с преступниками менее виновными. Им отпускается самая скудная и грубая пища. Помещение в тюрьме так тесно, что нельзя встать на ноги. Там же где сидят совершаются и естественные отправления. Несчастные вскоре подвергаются цынготной болезни и гнилой горячке, и кончают жизнь в мучениях.
Странный закон в рассуждении воровства: если вор украдет вещи, которые должны были находиться под замком, но лежали просто, не запертыми, тогда если хозяин их подаст просьбу о покраже их, то сам подвергается наказанию, ибо зачем был так нерадив, что оставлял вещи не запертыми и тем вводил других в соблазн. За похищение вещей из под замка строго наказывают.
Государственные деньги - золото, серебро и медь; ассигнаций мало и то большею частию выпускаются провинциальными королями; такие ассигнации обращаются только в своем королевстве. Процентный курс на золото и серебро чрезвычайно большой. Японская золотая монета, величиною совершенно одинакая с нашим полуимпериалом, ходит, на наши деньги, в 70 рублей! В ней 8 серебряных монет величиною немного более нашего рубля; итак и серебро ходит высоко.
Странный резон почему японское правительство не имеет государственных ассигнаций: в законе их сказано:»Изданием вексельных денег неминуемо умножится число преступников, которые, имея в виду столь легкий способ приобретать деньги, будут их подделывать и кто будет сему причиною как не само правительство?»
IV. О Японии. От просвещенного Такатая-Кахи.
(Из дневника П. И. Рикорда).
Императорской Светской фамилии женский пол выдается замуж за сыновей первых, по древности своего рода, королей; мужеский пол выбирает себе в жены дочерей вельмож при духовном Императоре состоящих. Его же дети, от 12 наложниц, постригаются в монахи и монахини, кроме перворожденного, который избирается [73] наследником. Духовный Император (Даири) и его первостепенные придворные имеют бороды и носят белое платье. Двор Даири состоит из ученейших мужей в Японии. Доступ к нему военных чиновников весьма труден; даже и самые короли редко его видят, между тем как купечество и земледельцы гораздо свободнее к нему допускаются и в новый год бывают в его дворце, где он им показывается проходя чрез свои покои. Зрители помещаются за частыми решетками из тростника, чрез которые смотрят на священную особу. Лицо его бывает тогда закрыто.
По всем тем местам, где надобно проезжать Императору, заблаговременно извещают, чтобы никто из домов не показывался, даже запрещается иметь в домах огонь для варения пищи. Одни медики свободно ходят и ездят и переезжают дорогу перед императорским экипажем.
Только губернаторы, короли и первые чиновники двора могут видеть лицо Светского Императора, и в важных случаях удостоиваются разговаривать с ним. Есть еще привилегированное сословие - императорских купцов (к числу коих принадлежит и Такатай-Кахи), допускаемое к Императору. Они получили сию милость за услуги оказанные их прадедами императорскому дому вовремя междоусобной войны с королями; купцы сии содержали часть императорских войск.
В императорском дворце короли отмщевают друг другу за личные обиды, ибо это одно только место, где они могут быть наедине. Поединок делается не формальным вызовом, а тайно, внезапным поражением кинжалом, и убийца после должен распороть себе брюхо. Чтоб сохранить свою и всего потомства честь, довольно не только ранить противника, но обнажить на него меч. Если соперник успеет убежать, то обнаживший оружие все таки должен разрезать себе брюхо, а Император конфискует все его имение!
В Едо редкая ночь без пожара, на который спешит гвардия всех королей, большею частью конная; она не столько заботится о погашении пожара, сколько о разогнании толпы любопытных зрителей. Солдаты без всякого разбору рубят саблями и колят пиками бедную чернь, и производят смертоубийства как бы в действительном сражении с неприятелем. Просвещенный Такатай-Кахи, рассказывая мне об этом, называл пожары в Едо японскою войною. На все пожары первым является Император с тремя главнейшими своими вельможами, не имея при себе никакой другой свиты. Дабы его не узнали, все четверо имеют одинакие лошади и одежду совершенно одинаковую, а для отличия от всех прочих, носят большие круглые, позлащенные шляпы; поэтому всякий знает, что в числе четырех всадников находится Император.
Все войска бывают одеты в латах со всею воинскою аммунициею и как улицы в Едо не освещены, то каждый солдат имеет, по обе стороны седла, по два фонаря, повешенные на коромысле из китового уса. [74]
Почитается великим искусством, при скачке верхом, не погасить фонаря, и всадник, погасивший свой фонарь, подвергается народному посмеянию.
Большая часть пожаров бывает злоумышленная от большого числа мошенников в Едо. По неимению надлежащей полиции в Едо, все преступники, приговоренные к смерти, освобождаются для погашения пожара, и потом ссылаются по островам. Редко случается, чтобы кто нибудь из таковых освобожденных преступников убежал.
Добровольное вспоможение на пожаре ценится столь много, что ежели за преступление отлученный от отца сын, придет оказать помощь загоревшему дому своего отца, то получает родительское прощение. И так пожары в Японии для распутных детей полезны.
Император тогда только является при пожарах, когда они бывают в отдаленности от дворца. В противном случае остается во всей готовности в своем дворце, куда съезжаются и все короли для сохранения особы Императора, когда крайность заставит его бежать из дворца. Во дворце, под смертною казнию запрещено иметь огонь ночью кому либо из вельмож.
Каждый король платит дань Императору сарачинскою крупою, - количество этой дани простирается от 250 до 1200 грузов судов, величиною, по числу тоннов вместительности, с «Диану». Кроме того платится дань и другою провизией. Каждый король получает от своих подданных на свою часть от 10 до 250 грузов «Дианы», сарацинского пшена и другой провизии, смотря по величине владений короля. На каждые 10 грузов императорской подати полагается и позволяется иметь королю 300 чел. войска. Император с собственных частных владений и с частных владений королей получает доходу до 7 тысяч грузов. Оброк с крестьян сбирается одною крупою, ¼ со всего урожаю; более никаких повинностей они не платят, выключая почтовой гоньбы с императорскими предписаниями. Прочие жители, в замен последней повинности, обязаны являться в Нагасаки для буксирования и перевозки буниосов (главных чиновников) и разных казенных тяжестей.
Императорский храм находится от столицы Едо в 120 верстах, в прелестной долине окруженной со всех сторон горами и кругом обкопанной широкою канавою. Императорский храм окружен несколькими королевскими капищами, и насаженными прекрасными рощами. В сей храм Император является один только раз в жизни, в 1-й год царствования. Сие делается как для избежания величайших издержек, при сем случае бывающих, так и от большой недоверчивости к народу, дабы не подвергнуть жизнь свою опасности. Дорога к храму идет среди густой аллеи, которая, во время шествия Императора, продолжающегося три дня, вся бывает завешана богатою материею. Через канал, окружающий священное [75] поле, поделаны мосты; из них самый богатейший - императорский, и по нем кроме Императора и может быть трех первостатейных вельмож и стольких же древнейших королей, никто ходить не может. Сей храм, природою и искусством укрепленный, служит земным убежищем Императору во время возмущения, для чего при храме находится буниос с двумя военными начальниками и 1 000 человек войска.
Рыбные промыслы в Японии производятся не для одной пищи, как думают все европейцы, но и для удобрения земли, под сарачинское пшено. Для соделания рыбы удобною для землеудобрения, ее размачивают в воде и потом разбрасывают по поверхности поля. Также варят рыбу и выжав из нее тисками весь жир, превращают ее таким образом в порошок, песку подобный, и им посыпают поля. Приготовленное таким образом удобрение считается лучшим и продается дороже. Плантации сахарного тростника удобряются измолотою в порошок, китовою костью. Чем более кость пролежала на воздухе, тем лучше для удобрения и продается дороже свежей, которой два с половиною наших пуда стоит рублей пять. В Японии все продается на вес, даже дрова, которые достаются с великим трудом. 2½ пуда дров стоит шесть рублей.
Японцы удобряют землю также и человеческим пометом, для чего по всем дорогам поделаны места для его хранения. Ценность этого продукта происшедшего от одного человека в год, доходит до 40 фунтов неочищенного пшена; она изменяется, впрочем, сообразно с пищею тех, от кого покупается; и Духовенство, которому запрещается есть рыбу получает самую малую плату.
Какие товары выгодно возить в Японию. Лекарства; сукна, в особенности тонкие, алые; кожи, юфть, замша, тонкий холст или полотно, барсовые кожи, стекла, слюду, сахар, китовый ус, парусину, желтую медь, мраморную и фарфоровую посуду, зеркала, копыта и рога всех четвероногих животных.
Город Едо имеет 880 частей: в каждой части от 200 до 500 домов; длина улиц около 30 верст.
Комментарии
1. См. М. Сб. 1856 г. № № 2 и 3.
2. См. Записки Капитан-Лейтенанта Головнина о плавании его на шлюпе «Диана» для описи Курильских островов. В конце этих записок приложены «замечания Рикорда, касающиеся до мореплавания и географии, выбранные из его журнала, как имеющие связь с произведенною Головниным описью Курильским островов». Замечания эти сделаны Рикордом во время его троекратной экспедиции в Японию для освобождения Головнина. Замечания эти относятся до: Охотского порта, острова Св. Ионы, ветров, погод и течений у Курильских островов, островов: Кунашира и Чикотана, ветров в заливе Измены, пролива между островами Райкоке и Матуа; ветров при Катчатских берегах и трудности входить в Авачинскую бухту в осеннее время; определения широты и долготы некоторых пунктов на островах Чикотане, Кунашире и Итурупе; канала Пико, Сахалинского моря, Тцынгарского пролива, порта Эдомо и пр. и пр.
3. Замечательно, что в инструкции, данной на сей предмет Императрицею Генерал-Губернатору Сибири, предписывалось для переговоров с Японцами назначить особу не важную чином.
4. По его собственному показанию.
5. Записки Головнина о пребывании в плену у Японцев.
6. Рукописный дневник Рикорда.
7. Печатные записки Рикорда.
8. Головнин и прочие пленники получили письмо это в Матсмайской тюрьме, 29 Августа. Читая его, пленники плакали, плакали и Японцы, глядя на слезы своих узников (Записки Головнина).
9. См. приложенное к этой главе донесение Рикорда Морскому Министру.
10. Печатные записки Рикорда.
11. Рапорт Рикорда Морскому Министру, см. в приложении.
12. Экспедиция эта вовсе не состоялась. Начальником оной предполагалось послать Капитана 2-го ранга Миницкого. О Рикорде же в проэкте экспедиции вовсе не упоминалось. В инструкции данной на сей предмет Капитану 2-го ранга Миницкому между прочим сказано: «Шлюп «Диану» не должно бы было отправлять в экспедицию в Японию, потому что он имеет большое сходство с судном «Юноною», на котором ходил Лейт. Хвостов. Сие же судно «Диана», по захвачении г. Головнина Японцами, старалось выручить его силою...» Миницкий должен был объявить поступки Хвостова и Давыдова самовольством, успокоить на этот счет Японцев, и употребить все возможные меры кротости и угождения к тому, чтоб склонить Японцев к сношениям с Россиею, а также начать переговоры об определении точных границ между Россией и Японией, и наконец освободить Головнина с прочими из плена. Если же они убиты, то в удовлетворение за это требовать открытия торговли между Россией и Японией. Между прочими мерами угождения Японцам, приказано было: «так как Японцы не терпят Христианской веры, то строго подтвердить подчиненным вашим, не отправлять в глазах Японцев никаких наружных знаков Христианского Богопочитания, что наблюдал и Резанов», который, по приходе в Японию, спрятал Образа, книги церковные, Кресты и проч.
13. Рапорт Рикорда Мор. Министру.
14. См. приложение II.
15. Печатн. Записки Рикорда.
16. Печатные записки Рикорда.
17. Отсюда до конца главы следует рукописный дневник Рикорда.
18. Урагану.
19. «Истощив многие средства к проведыванию об участи Головнина с прочими, я мучился мыслию, что другой на моем месте нашелся бы и поступил благоразумнее. Голова моя не могла придумать ничего более и я прибегал к помощи Всевышнего, прося его вдохновить и научить меня как действовать. Мне позволено было зайти к Кунаширу только для узнания об участи пленных и потому я не мог предпринять военных действий, а в душе моей кипело желание наказать Японцев за их вероломство. Это были самые тяжелые минуты в моей жизни». (Слова Рикорда).
20. По словам Такатая Кахи, Леонзаймо не выдумал эту весть, а передал ее со слов начальника Кунашира, который этим хотел отмстить Русским за действия Хвостова в Японии (Печат. Записки Рикорда).
21. Осторожность, с которою действовал в этом случае Рикорд, не смотря на бурю, бушевавшую в душе его, выказывает в нем большую проницательность. Без всякого сомнения, действуя под увлечением желания мстить Японцам и напав на селение, Рикорд не только бы не узнал ничего об участи пленных, но даже был бы причиною их умерщвления Японцами.
22. «Зотик» с 8 ч. утра виден был далеко под ветром, поблизости острова; но с наступлением ночи более его не видали.
23. Рикорд писал эту биографию со слов самого Леонзайма, который, как кажется, преувеличил дурную сторону поступков Хвостова. Вообще справедливость показаний Леонзайма, выдавшего себя за купца, обманувшего впоследствии Рикорда, и озлобленного против Русских, подвержена сомнению. Некоторые из рассказов Леонзайма о Японии, также записанные Рикордом, противоречат показаниям Такатая-Кахи, заслуживающего большую доверенность.
24. В то время еще не было известно, что Сахалин - остров. В. М.
25. Однако и Такатай-Кахи говорит: «над волосами совершается такой же обряд погребения, как и над самим покойником» (?) См. печат. Записки Рикорда, 1-е изд. стр. 63.
Текст воспроизведен по изданию: Адмирал Пётр Иванович Рикорд и его современники // Морской сборник, № 6. 1856
© текст - Мельницкий В. 1856© сетевая версия - Strori. 2024
© OCR - Иванов А. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1856