СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

...Не может быть никакого сомнения, что Е. П. Блаватская обладает чудесными тайными силами, которые она могла получить, только преодолев бесконечно великие трудности. Нет ничего труднее в наше время в Индии, как найти настоящего йога и суметь получить от него знания, тем более эта трудность непреодолима для женщины из расы варваров (Mlechha) (Mlechha (санскр.) — варвары). Но что ей удалось, — как, я не знаю, — овладеть ключом к истинной индусской философии и к тайному учению Будды, для меня — несомненно.

С членами Теософического общества Индии, Англии и Америки я не знаком, но Е.П.Б. знаю хорошо. Я не русский, не англичанин и не американец и не имею никакого земного побуждения говорить о ком-либо злое или хорошее, если я в том не убежден.

А если подумают о том, что я — Индус и притом Браман высшей касты, то ясно, что ничто, кроме истины, не могло заставить меня сказать слово в пользу личности, которая высокие учения моих предков выдает тем, кто, несмотря на всю науку и цивилизацию, все же — насквозь варвары.

Но кто называет Е. П. Блаватскую обманщицей, тот не понимает, что говорит.

Я бы отдал все в жизни тому, кто научил бы меня так обманывать.

И неужели людям Запада недостаточно, если гордый Браман, который никогда, ни перед кем не склонял головы, кроме Высшего Существа, если он перед этой белой Йогиней Запада складывает руки, как послушное дитя?

Что же побуждает его к тому?

То, что в наших глазах она более не женщина варваров, она переступила порог, и каждый индус, даже чистейший из чистейших Браманов, сочтет для себя честью назвать ее матерью.

Легко завидовать приобретенному могуществу, но трудно, бесконечно труднее, чем я могу это выразить, — приобрести такое могущество.

Комментарии

43. В 1881 г. чета Куломб, экономка Е. П. Блаватской и ее муж, обвинили ее в мошенничестве. Начался длительный судебный процесс, показавший истинное отношение к Блаватской в Индии. В газете «Boston Courier» появилось подписанное 70 пандитами из Негапатама заявление против обвинений Е. П. Блаватской в обмане. Студенты высших учебных заведений Мадраса поднесли ей адрес, в котором выражали благодарность за созидание братского чувства взаимной симпатии у различных индусских каст, за верную передачу арийской мудрости, возрождение санскритской литературы. В это время появилось и приводимое заявление брамина Раи Б. К. Лахири.

Отрывки из опубликованных работ Е. П. Блаватской об Индии.

Блаватская Е. П. Из пещер и дебрей Индостана.
Загадочные племена на «Голубых горах». Дурбар в Лагоре. Берлин. [Б.г.],с. 17-20

...Известно ли у нас, в благодушной России, что такое именно заключается в этом магическом слове «британский престиж»? Конечно, читателю более или менее известно, что в Индии все — от ожиревшего европейца лавочника, евразия плантатора, потешающегося с крепким арапником в руке над спинами кулиев, от чванного чиновника под серым топи на голове, имеющим аршин в диаметре и похожим на глубокий опрокинутый соусник, до рыжего прилизанного, долгоногого, раззолоченного по швам и разящего на десять шагов водкой солдата- англичанина, — все и каждый ищут заявить и установить кулаком собственный, а равно и национальный престиж. Но знают ли, как именно выражается в Индии политический престиж? Узнать это можно только сравнительно. В далекие и более счастливые времена Уорена Гастингса и его удалых товарищей престиж британский состоял в том, чтоб улыбаться щедрому восточному человеку и, принимая от него дары и натурою, и златом, все-таки при случае надувать его, грабить и отнимать у него наследие отцов. Теперь декорация несколько изменилась, но только на первом плане, а задний план и вообще весь грунт остались те же. «Престиж» нашел полезным для поддержания блестящей фантасмагории, именуемой имперскою политикой, по выражению англо-индийских сатириков, преподносить ежегодно маммоне миллионы заморенных голодом бедняков. Райот (землепашец) — есть козел отпущения в Индии за британские грехи. Райот — жалкое существо, которое от рождения до смерти, со своим всегда огромным семейством, живет кусочком иссохшего поля. Обязанный платить за все, от вице-королевских охот, даваемых в честь скучающих туристов из королевского дома, до подарков императрицей царькам Индии, — бесталанный райот лучше всех осуществляет силу и значение этого страшного слова «политический престиж». Этот престиж наследовал Ваалу-Пеору, в ненасытную пасть которого бросались ежегодно тысячами рабы и пленники. Британцы перещеголяли, впрочем, в этом даже самих ассириян. Они бросают в пасть «политического престижа» миллионы человеческих жизней. Со дня основания этого престижа райот осуществляет собою великое открытие Дарвина «борьбы за существование». Умирая голодной смертью в стране несметных богатств и расточительности, для поддержания престижа сильнейшего, райот сделался живым символом и вместе протестом против теории survival of the fittest (Выживание сильнейшего (англ.)).

Да не вознегодуют, читая это, как и все подписанное «Радда-Бай» в русских журналах, ее подозрительные и ревнивые друзья англо-индийцы! Пусть лучше вспомнят, что писал о них и об этих самых вопросах «Али-Баба» (Aberight Mackay, профессор в Мораре, владении Гвалиора, умерший два года тому назад в Индии (примем. автора)), остроумнейший из писателей, каждый взмах пера которого был злейшею и вместе глубоко правдивою сатирой на современное положение Индии. Какими яркими, живыми красками описана им эта мученица страна! Взгляните на его панораму Индии, на обязательное теперь в ней присутствие легионов ярко-пунцовых солдат да залитых в золото вице-королевских сайсов и чупрасси. Сайсы — конюхи и скороходы чиновников, а чупрасси — официальные правительственные рассыльные, носящие ливрею «империи» и состоящие при всех, больших и малых, гражданских чиновниках; если продать их на вес золота в их ливреях, то они представят сумму, половины которой достаточно, чтобы прокормить сотни семейств ежегодно. Прибавьте к ним издержки багровых от пьянства членов совета и разнохарактерных комиссий, учреждаемых обыкновенно при конце каждой повальной голодовки, и докажется, что политический британский престиж убивает ежегодно более туземцев, нежели, взятые вместе, холера, тигры, змеи и даже так легко (и всегда так кстати) лопающиеся индийские селезенки (Этот орган человеческого тела, по-английски сплин (spleen), действительно играет в Индии большую роль. Туземная селезенка — лучший друг и защитник английских шей, которым без нее неминуемо грозила бы веревка. Селезенка до такой степени слаба и нежна во мнении англо-индийских судей и присяжных, что стоит дать туземцу щелчок в живот, дотронуться до него деликатно европейским пальчиком, чтобы тот вдруг упал да и умер! Туземные газеты уже давно подняли гвалт о такой неизвестной до прихода британцев деликатности их сплина. Особенно ненадежна селезенка у раджей, чем англичане очень огорчаются. «Почти невозможно, — рассуждают они, - чиновнику прикоснуться к радже или даже собственному китмагару (буфетчику) без того, чтоб у того, как назло, не лопнула “селезенка”! Вот, например, сделался с каким-то полоумным раджей припадок. Подхватил его под руки “политический агент”, немножко потряс, чтобы привести в чувство, и только что посадил на сундук, как у того и дух вон! А теперь, вот, и возись с этим штатиком... Ищи для него, подыскивай нового раджу... Нечего делать, приходится опять брать на себя новую обузу —опеку над осиротевшим штатом!» (Резюме из англо-индийской печати).

Подлинно, полны терний извилистые тропы, по которым идет вперед индийское правительство (примеч. автора)). Правда, убыль, причиняемая им в рядах чернорабочего люда, наполняется прибылью все разрастающегося племени и поколений евразиев. Эта весьма некрасивая раса «креолов» — один из самых объективных и удачных символов нравственности, внесенной расою цивилизованной в расы полудиких рабов их, индусов. Евразии созданы на свет англичанами, при помощи голландцев, французов, португальцев. Они — венец и бессмертный памятник деятельности «благодушных отцов» Ост-Индийской компании. Компанейские «отцы» часто вступали в браки с туземками, законные, как и беззаконные (так как есть разница между теми и другими в Индии весьма небольшая: она основана на веровании супругов в степень святости коровьего хвоста). Но и это последнее звено дружеских сношений между высшею и низшею расами оборвалось. Теперь, к величайшей радости индусов, англичане стали смотреть на их супруг и дочерей с отвращением, которое превышается разве только гадливостью туземцев при виде англичан, более или менее декольте. Две трети Индии наивно верят в распущенный браминами слух, что «белые» обязаны своим цветом проказе.

Но не в этом вопрос, а в «престиже». Это чудовище родилось вследствие трагедии 1857 года. Заметая метлой последующих реформ все следы Англо-Индии коммерческой, официальная Англо-Индия вырыла между собой и туземцами такую бездну, что не завалить ее и тысячелетиями. Невзирая на грозный призрак британского престижа, она расширяется ежедневно, пока не поглотит окончательно одну из пород — либо черную, либо белую. «Престиж» поэтому есть не более как рассчитанная мера самосохранения. Вследствие усиленного внимания к престижу и стал появляться в последние годы мор среди туземцев. В главах этой «христианской» нации это даже не грех. Туземец давно объявлен ею не человеком, а вещью. Он — наскоро собранная природой комбинация слабо-склеенных атомов, прямая эволюция, без переходных стадий асцидии в негра, даже без помощи обезьяны. Этот новый научный взгляд внушается всем туземцам: от запаиваемого до полусмерти шампанским и опиумом раджи до прозрачного от худобы и голода кули и райота. Первый уже так хорошо дрессирован «политическими резидентами», что готов за лишний пушечный выстрел в следующем ему по праву салюте продать во имя политического британского престижа всю Индию, с родным отцом и матерью в придачу. Второй, то есть райот, способен реализовать эту великолепную Беконсфильдовскую идею в своих иссохших от лишения мозгах вполне только при последних минутах жизни: он синтезирует ее, умирая голодной смертью...

...Для многих русских Индия такой край земли, что не обрисуй я тверже не только обоюдные отношения покорителей с покоренными, но и эскиз самой страны, многое из моего пересказа о виденном и слышанном на диковинном дурбаре в Лахоре останется темным и невыясненным.

Не имея ни малейшего притязания на непогрешимость мнения, особенно в политике, предлагаю следующие страницы, просто как личные наблюдения, поверхностные, но в общем правдивые: за это ручаюсь. Слыша столько разговоров об Индии, как пришлось мне слышать их в Симле, с одной стороны, и столько же сдержанных жалоб туземцев — с другой, судя, наконец, совершенно беспристрастно по самым событиям, развивающимся прямо перед моими глазами, думаю, что два года постоянного пребывания в стране дают мне некоторую возможность судить о ней довольно правильно. Весьма мало посвященная в сокровенные таинства Калькуттского кабинета, еще менее интересуясь оными, все-таки полагаю, что иммакулатно (От immaculate (англ.) — безукоризненный) белое не может показаться мне совсем черным или vise versa (Vice versa (лат.) — наоборот); тем более, что характер сношений между правителями и управляемыми до того ненормален, что всякому иностранцу бросается в глаза. В двух предыдущих главах я часто упоминала об этих удивительно странных и ни на чем не основанных отношениях, также и в предыдущих письмах моих из Индии и особенно в статьях: «Из пещер и дебрей Индостана», которые печатались в «Московских ведомостях», отношениях, со стороны англичан, донельзя презрительных и высокомерных, со стороны туземцев — иногда отвратительно подобострастных и робких.

Но каждый раз, когда разговор касается их обоюдных отношений, а я позволю себе высказать мое искреннее мнение о несправедливости и жестокости англичан к туземцам, первые уверяют меня, что я ошибаюсь, ибо ничего не смыслю в их тонкой политике, а последние, на мои умиротворяющие речи и слова утешения, стараются доказать, что нет во всей Индии англичанина, который желал им добра. Весьма скоро я пришла к следующему заключению: обе стороны преувеличивают, одна — свои великие добродетели и заслуги, другая — свою будто бы незаслуженную судьбу. Первые, вероятно, в силу мудрой пословицы, гласящей, что «с жиру собаки бесятся», приехав из Англии в Индию, как бы перерождаются; последние лично, положим, и не заслуживали такой судьбы, но Индия, в общности, несет теперь лишь тяжкое бремя своих вековых грехов: она сама сложила своим прошлым бедствия настоящего, и ее положение неизбежно.

Замечательнее всего, что ни о деяниях англичан в Индии, ни о настоящем положении туземцев под британским игом в Англии ровно ничего не знают. До какой степени это верно, можно судить из следующего: едет образованный индус, отчасти отрешившийся от суеверных предрассудков как родины, так и касты, в Европу, — едет он в первом классе, едет уже не санкюлотом, а почти по-европейски; утирает нос платком, а не вилкой Адамовою, манеры у него как почти у всех европейцев спокойные, даже изящные, да и образованием он стоит никак не ниже, а иногда и выше большей части его английских спутников. Невзирая на все это, его путешествие разделяется на два периода: период первый — до Адена и период второй — от Адена до Лондона. От Индии до Адена, то есть до первой половины плавания, англичане от него станут сторониться: они будут смотреть на него, как на презренное существо «низшей расы», словом, игнорировать его присутствие, и он редко посмеет даже воспользоваться своими правами: сесть с ними за общий стол. Но раз за Аденом и не успел пароход потерять берег из виду, все и всё, словно по мановению жезла волшебника, изменяются!.. С индусом начинают заговаривать. Его уже не избегают, и случись там едущий с ним на одном пароходе в отпуск один из сановников Индии, даже и он, вероятно, заговорил бы с ним о политике, а супруга сановника благосклонно обратила бы его внимание на погоду. На обратном пути — то же. От Англии до Адена — рай. Но не успел еще стимер (От steamer (англ.) — пароход) обогнуть раскаленные холмы Аравии и доехать до Баб-эль-мандеба, как декорации снова изменяются: свободный британский подданный превращается в беззаветного английского раба, о каком в Англии и понятия не имеют!..

Это не выдумка, а ежедневно подтверждаемый факт. Так кого же следует в этом винить? Англию ли с её равными для всех англичан законами и учреждениями, или же англичан, то есть англичан в Индии, что сильно изменяет вопрос... Конечно, англо-индийцев. Они одни, в продолжение последнего двадцатилетия, выработали в себе такие предрассудки в поблажку своим высокомерию и чванству. В Индии, где все раболепно преклоняются пред ними, эти два порока раздуваются в них пропорционально с зараженною климатом печенью; в Англии никто из них не посмел бы сознаться, с каким чисто азиатским деспотизмом и презрением он относится к индусам, да и не только в Англии, но и здесь каждый из них при всяком таком намеке открещивается от него, стараясь опровергнуть прямое обвинение. Иван кивает на Петра, а сам ни за что не сознается.

— И не стыдно вам так обращаться с бедными индусами... словно они бестолковые скоты? — спрашиваю одного весьма милого и доброго бритта, в доме брата которого я в это время гостила.

Милый бритт широко открывает голубые глаза, и на его розовом лице изображается удивление.

— Как так обращаться? Разве я дурно обращаюсь?

— Да ведь не медалью же вы их дарите, третируя их при каждом случае, словно кастильский погонщик упрямого мула?..

— Вы, кажется, ошибаетесь. За других не ручаюсь. Конечно, есть среди нашей колонии (то есть английской) люди слишком, быть может, суровые с туземцами. Но я лично, нет, вы, право, несправедливы!..

— Ну, а вчера, когда к вам пришел по делам этот старый рао бахадур (Высокий туземный титул дворянина (примеч. автора)) в ваш кабинет и, войдя в чулках, смиренно стал у дверей?.. Ведь вы не только не посадили его, но даже и не подпустили на десять шагов.

— My dear friend! Вы рассуждаете, как женщина! — воскликнул мой приятель. — Визит старика был официальный, и я не имею права отклоняться в его пользу от раз принятой нашими администраторами мудрой политики — холодной, сдержанной тактики с туземцами. Иначе они и не стали бы нас уважать. Это политика отчуждения.

— Вероятно, совпадает с политикой сближения самого недвусмысленного характера? Разве вы не толкнули в моем присутствии вашего садовника, мирно занимавшегося своею работой на гряде, только потому, что он попался вам под ноги, когда мы шли по дорожке?..

— Это случилось нечаянно, — проговорил немного сконфуженный приятель мой, — иногда трудно бывает отличить их темную кожу от земли.

— Так, так, ну, а скажите мне, этот ваш черномазый садовник, британский подданный или нет?

— Д-д-да... конечно! — немного неохотно согласился мой собеседник, предчувствуя, вероятно, нечто предательское в неожиданном вопросе.

— И имеет одинаковые права, положим, хоть с садовником-англичанином?

— Да... Но к чему это? Я вас не понимаю?...

— Так себе, любопытство иностранки и женщины. Я люблю делать сравнительные выводы... Только как вы полагаете... дав незаслуженную, да хоть бы даже заслуженную, затрещину англичанину-садовнику... вы не рисковали получить сдачу?.. Перед законом ведь ваш садовник был бы прав, а вы, как зачинщик, остались бы оштрафованы. Ну, что, если б индус, в свою очередь, как британский подданный, дал бы вам... такую сдачу?..

Мой приятель даже подскочил.

- Я... я заколотил бы его до смерти! Индус — британский подданный, но он не англичанин!..

В этом восклицании заключается целая поэма признания. Он как бы кладет печать на приговор над целою нацией и ее судьбой в настоящем, если не в будущем.

Что Англия великая и могущественная нация, это знает всякий; известно каждому также и то, что Англия, как нация, не может не желать. Индии, как лучшей из своих колоний, если не добра в нравственном, то преуспеяния в материальном отношении, хотя бы в силу пословицы, что «никто не станет выжигать собственного посева». И в этом материальном отношении она действительно делает все возможное для Индии, не жалея ни труда, ни денег. Труд этот, правда, вознаграждается из казны Индии. Но то, что Англия действует в этом эгоистично, не может изменить факт, что она приготовляет для Ост-Индии великолепное будущее, если только дитя переживет пору строгого воспитания; к тому же такое будущее, которое было бы немыслимо для этой заплесневевшей страны ни при могульских династиях, ни во времена самоуправления, так как предрассудки и вековые обычаи всегда преграждали ей дорогу к прогрессу. Много горя и мук перенесла в свое время великая Бхарата; но это горе сделало ее еще способнее к ожидающему ее полному обновлению. Еще двадцать лет назад индус предпочел бы тысячу смертей стакану воды, поданному ему европейцем или в доме последнего, да и не только европейца, но мусульманина, парса или своего же индуса другой касты. Принимать жидкое лекарство, приготовленное в общей аптеке, лекарство, в которое входит вода, считалось смертным грехом; сидеть рядом с соотечественником из другой касты равнялось исключению из своей, то есть вечному бесчестию. На лед и содовую воду смотрели с отвращением, а теперь и лекарство, и лед, и содовая вода, а особенно сеть железных дорог, сделали свое дело. Под влиянием цивилизации, хоть и насильно навязанной народу, вековые предрассудки, погубившие Индию, сделавшие ее такою легкою добычей для первых искателей приключений, пожелавших завладеть ею, начинают постепенно оттаивать, как замерзлая лужа под солнечным лучом.

Без всякого сомнения, англичане совершили и продолжают совершать неизгладимые благодеяния для Индии, но, повторяю, для будущего, — никак для ее настоящего. Они похваляются тем, что если б они и действительно ничего не дали ей, кроме своей защиты против мусульманского вторжения и помощи для окончательного подавления междуусобицы, то все-таки они сделали бы более для Индии, нежели кто другой, не исключая и самих индусов, со времен первого магометанского вторжения. Положим, что Англия сделала и более. Но зато настоящее англо-индийское правительство поступает как мачеха, теребящая пасынков за зубы и морящая их голодом, потихоньку от мужа, если действительно оно во всем другом строго выполняет задуманную им от его Ноше Government программу. К несчастью Индии, Англия за тридевять от нее земель, а англо-индийское правительство у Индии на шее и постоянно с плеткой в руках. Само собой разумеется, что туземцы не могут быть этим довольны и постоянно жалуются. Впрочем, хотя большинство их жалоб и справедливо, но во многом они виноваты и сами. Вместо того, чтобы из уроков прошлого извлечь пользу для будущего, они, словно страусы, прячут головы в песок, предаваясь горечи настоящего.

Поступай англичане по-человечески с туземцами, их власть проявлялась бы менее деспотически, не заставляла бы, конечно, индийцев так дрожать перед ними, но она упрочилась бы на почве Индии гораздо тверже, нежели теперь, любовью и благодарностью народною. Тихие и кроткие, большая часть туземцев готовы лизать каждую приласкавшую их руку, благодарить за каждую брошенную им кость. Будь англичане менее свирепо-презрительны к индусам, поласковее с народом, их престиж, быть может, и уменьшился бы, но зато упрочилась бы и на будущее время их безопасность в завоеванной стране. А вот именно этого-то они или не хотят, или же не способны понять. Они как бы совершенно забывают даже то, что знает каждый ребенок, что их престиж — один блестящий мыльный пузырь, безусловно зависящий от внешних, не подвластных им событий. Их власть прочна в Индии, даже и с настоящею системой каст, лишь потому, что туземцы питают страшное суеверие к их победимости, не находя в ней и признака какой-либо Ахиллесовой пяты; а также и потому, что, по учению Кришны, они не смеют идти против «неизбежного». Фаталисты, они верят, что живут в Кале-Юге, «черном веке», и что им нечего ждать хорошего, пока этот век еще продолжается на земле. В этих двух суевериях, как в двух неприступных крепостях, хранятся безопасность и власть англичан. Но пусть где-нибудь крепко побьют британскую армию, и мыльный пузырь лопнет, поверье исчезнет в умах индусов, как грезы кошмара в минуты пробуждения.

В Индии, где только соберутся двое англичан, тотчас же раздаются жалобы на «дьявольскую неблагодарность черных чертей». А там, где остановятся два туземца, непременно посыплются жалобы на «черные замыслы белых притеснителей». Взятые вместе, эти жалобы производят на слушателя эффект дуэта «двух слепых» в оперетке этого имени. Обманывая Англию, быть может и бессознательно насчет Индии, эти притеснители обманывают сами себя. Они поступают с туземцами, как с рабами и цепными собаками, и раб прибегает к единственным орудиям раба: ко лжи и хитрости, а собака, лишь только сорвется с цепи, запустит ему зубы в шею. Под этим пагубным влиянием все нравственно хорошее в этом народе: чувство чести, долга к ближнему, благодарности — все, все в нем вымирает и заменяется либо отрицательными качествами, полною апатией, или же самыми низкими пороками. Тридцать лет назад вы могли подойти к первому встречному меняле (он же банкир), сидящему в своей конуре, и смело оставить у него целый капитал, не взяв у него даже расписки; вы могли уехать после того и, вернувшись через год-другой, потребовать его. И при первом слове банкир-меняла отдал бы вам ваши деньги, будь то хоть миллион (Это мне с горестью рассказывали некоторые прожившие всю жизнь свою в стране англо-индийцы, между прочим, мистер Ю., богатый англичанин, занимавший в продолжение сорока лет самые важные административные должности в стране (примеч. автора)). В те блаженные дни слово индуса было свято и его выгоняли из касты за малейший нечестный поступок. До переворота 1857 года расписки были почти неизвестны в Индии — достаточно было одного свидетеля для какой угодно сделки. А теперь?

Теперь подкупные свидетели расплодились не сотнями, а тысячами. Индус проведет десять цыган. При старых порядках, заставив туземцев взять в руки коровий хвост и принесть на нем присягу, судья мог ручаться жизнью, что индус не даст на священном хвосте ложного показания; теперь, при новом судопроизводстве, их заставляют безразлично всех принимать присягу на Багават-гите (писание о Кришне), даже и тогда, когда свидетель вовсе не верит в Кришну, поклоняется Шиве или Вишну. «Коровий хвост», изволите видеть, слишком шокировал врожденное в Бритте чувство «эстетики» — так объясняют эту перемену в судопроизводстве англичане. Но не от лишней ли заботы вознаградить Индию в эстетическом и артистическом отношениях так оконфузили ее в нравственном и экономическом?

Вот судите сами. Украсив, например, страну великолепными общественными зданиями, по большей части, тюремными замками и казармами, они дозволили такому памятнику, как двухтысячелетний Сарпаф, построенному еще до Александра Македонского, гнить и разваливаться сколько угодно. Направив свои созидающие силы к сооружению университетов, ратуш, клубов, масонских лож (в европейском вкусе) и повыгнав изо всех этих учреждений, кроме первых, туземцев, они предоставили за то в полное распоряжение последних все сооруженные ими кабаки, для сбыта испорченных отечественных водок, со включением дурмана, именуемого шотландским виски. Они насильно одели всю Индию в манчестерские произведения и разорили тем все бумажные и другие прядильные страны; заставили индусов молиться на богов бирмингабского изделия, резать шефильдскою сталью; научили даже обжираться, напившись водкой, испорченными консервами, сгнивающими здесь в одну неделю, и вследствие этого умирать от холеры сотнями. Какой же им еще эстетики?

Справедливо заметил мне один индус, что европейская цивилизация, к которой туземцы не подготовлены и не способны оценить ее, действует на их страну как роскошное, но ядовитое манценило, пересаженное в цветущий сад: оно губит своими роковыми испарениями все прочие растения. «Неужели это может быть месть? — спрашивал меня, недоумевая, этот молодой студент. — Месть за последний мятеж? Но ведь ни Индия вообще, ни мы, люди последнего поколения, не причастны к преступлению! Так за что же?»

Да простят мне симлинские сановники за невольное подозрение, но в замечании бедного студента есть доля правды. Луи Жакомо это давно подметил. «Англичане перепугались, как никогда еще не пугались до этого времени. Они никогда не простят Индии этого испуга», — говорит он в одной из своих книг. Мщение это, конечно, давно перешло в состояние бессознательности, и они мстят по привычке. Полагать, будто люди, неотъемлемо умные в своей политике, станут делать сознательно все возможное, чтобы губить, а может быть, и потерять Индию, «драгоценный перл в венце императрицы», право, было бы слишком глупо! С другой стороны, именно так и поступают: и мне не раз заявляли это в дружеском разговоре англичане, прожившие долгие годы в Индии, знающие страну и ее жителей как свои пять пальцев и отрекшиеся от военной службы вследствие одного отвращения к новой системе.

Несмотря на все старания и улучшения, на учебные фермы и ученых техников, судьба земледельческих классов двух третей народонаселения не улучшается, а с каждым годом ухудшается. Большая часть этих несчастных довольствуется пищей один раз в сутки, и какой пищей! Последний нищий в России отвернулся бы от таких яств; дворовая собака у скряги-жида ест лучше: горсточка полусгнивших круп (рис слишком дорог) или пучок завялых овощей с водой, — вот все — дневная пища кули!..

Бедный, горемычный индус кули! Есть ли в мире существо терпеливее и несчастнее его? Встает он до зари и ложится на мать-сыру-землю пред зарей, работая по шестнадцати часов в сутки за четыре анны (10 сантимов (примеч. автора)), а не то так и за пинки. И Бога у него нет, потому — некогда, а затем и неоткуда, да и не от кого занять Бога. Брамины отвергают горемыку, как нечистого парию, и веды или из вед молитва ему строго запрещена. Даже падри перестали соблазнять его в христианство с серебряной рупией в сжатом кулаке руки, предлагающей ему крест. Кули примет монету, и только что его окропит святою водой падри, как кули пойдет и, купив коровьего навоза (Навоз здесь дорог и продается на вес (примеч. автора)) на приобретенный капитал, вымажется с головы до ног в священном продукте, а затем воссядет идолом пред другими кули, которые станут за него молиться.

Обращение англичан с туземцами высших образованных классов холоднопрезрительное, подавляющее, является здесь делом гораздо более серьезным; тем более, что образованные туземцы к этому не привыкли, да его и не было во времена Ост-Индийской компании.

Послушайте, что говорят о чувствах индусов к их правителям «Statesman», откровеннейший из лондонских журналов: «Не финансы Индии, — гласит газета, — причиняют нам главнейшее беспокойство, а положение, до которого доведены массы населения нашим правлением, и безусловная низость нашего поведения в отношении к туземным владетелям. Мы ненавидимы как классами, бывшими до нас влиятельными и могущественными, так и воспитанниками наших же учебных заведений в Индии, школ и коллегий; ненавидимы за наше эгоистическое, полное отчуждение их ото всякого почетного или доходного места в управлении их собственной страны; ненавидимы народными массами за все невыразимые страдания и ту ужасную нищету, в которые ввергло их наше господство над ними; ненавидимы, наконец, принципами за тиранство и угнетение их симлинским Foreign office» (Имеется в виду Иностранный департамент правительства Индии (сост.)).

Эти слова были перепечатаны всеми туземными газетами и журналами без комментарий.

Так ли было при Ост-Индийской компании, которую выгнали из страны за последний мятеж? Нет, конечно, нет! Со всем ее эгоизмом, вымогательством, жадностью, недобросовестностью, покойная компания умела ладить с туземцами. Она не заставляла их чувствовать ежеминутно превосходство своего рождения. Туземцы сами преклонялись пред превосходством оружия и нравственной силы англичан и уважали их, тогда как теперь они лишь боятся и ненавидят их. В те дни, когда поездка в Индию была кругосветным плаванием, авантюристы, отправлявшиеся искать фортуны за морями, делались настоящими англо-индийцами. Многие из них, родясь и умирая в Индии, прожив в ней безвыездно тридцать, сорок лет, не в гордой замкнутости, как делается теперь, а пребывая долгие годы в постоянном обществе туземцев, так, наконец, свыклись с их образом жизни и даже мышления, что знали о нуждах Индии и сочувствовали им не менее самих индусов. В те блаженные дни они не только не презирали их, кичась пред туземцами своею белой кожей, но даже часто вступали в законные браки с туземками. Дрались они с раджами и законными обладателями земель, которые они у тех отнимали во имя Англии, но с народом ладили и всегда были в дружбе. Но вдруг грянула беда непредвиденная. Удар грома 1857 года поразил страну, и все изменилось! С последними судорогами Дели настал конец и пресловутой Компании. Храбрые авантюристы, но все-же «джентльмены», распоряжавшиеся до той поры судьбами народов Индии, исчезли в вихре, вырвавшем с корнями как Могульскую империю, так и последнюю независимость сотней раджей. Индия была передана короне, и на место лихих авантюристов были присланы новые люди, и пошли реформы.

Не знаю, выиграла ли этою переменой сама Англия: развивать этот вопрос теперь не приходится, но, если верить не только единодушному показанию туземцев, но и признанию многих англичан, то Индия потеряла много. Какая до того индусам нужда, что безнравственная деятельность таких авантюристов, как Уорен Гастингс с компанией, сделалась впредь в Индии невозможною? Для людей с подобными своебытными, сложившимися веками воззрениями на добровольные взаимные сделки, каковы индусы да и вообще азиаты, правитель восточного пошиба вроде Гастингса, готовый взирать с благосклонностью на всякие преподношения от целой провинции до Гоголевского — «борзыми щенками», несравненно приятнее правителя из породы биконсфильдовских салонных левреток. С первыми можно было и сговориться, и войти в личные сношения и, теряя с одной стороны, выигрывать с другой; а последний, являясь каким-то недоступным светилом, бюрократом и формалистов, смотрит на туземцев как на гадину, до которой не следует дотрагиваться даже в перчатках, а только следует управлять ею, наступив ей крепко каблуком на хвост.

Без сомнения, с новыми порядками, введенными в страну вследствие мятежа, индус стал цивилизованнее. Вместе с прелестью вышеупомянутой европейской эстетики, он познал многое, чего при Компании не ведал, а именно то, что фемида в цивилизованных государствах должна оставаться столь же слепою, как и в не цивилизованных, но зато должна пребывать и неподкупною; но узнал он это лишь на теории, не веря, конечно, в самый принцип, а на практике поверяя часто и противное. Познакомился с утонченными понятиями о гражданских добродетелях, вообще, и о чести джентльмена, в частности, в своих повелителях; а сам лично под постоянным прибоем тяжелых волн английского презрения утратил и последние понятия о собственной чести, как и всякое чувство собственного достоинства.

Выходит, что британское правительство с лучшими намерениями губит Индию. И, по-моему, дело это непоправимое, хотя бы потому уже, что, даже исправив все ошибки последнего двадцатилетия, а особенно за время Дизраэлевского царствования, Англия все-таки, не способна ни исправить испорченной в стране нравственности, ни переделать натуру англичан, которые так сильно врезались в вырытую собственным презрением ко всему туземному колею, создали со своей стороны такие крепкие, хоть и искусственные запруды, что не сойтись им с индийцами и в тысячу лет. Скорее воды Темзы сольются с водами Гангеса, чем англичанин в Индии взглянет на индуса, как на равного себе, будь этот индус размахараджей и веди он свой род от дней Адама. Англичане чувствуют положительно непреодолимое отвращение к индусам. Как я заметила выше, это психофизиологический, а не политический вопрос. Кроме нескольких старых, переживших мятеж англо-индийцев, присылаемые сюда из Англии чиновники, если и приезжают в страну без особенно сильных предубеждений, то разом заражаются окружающей их атмосферой, насильно втягиваются в нее и не могут бороться против публичного мнения, выражаемого всею английской колонией. «С волками жить, по волчьи выть» — эта поговорка применяется к английскому гораздо более, нежели к какому бы то ни было другому европейскому обществу. В нем и чихнуть «не по-английски» опасно: тотчас же переглянутся с обычною их миндально-уксусной улыбкой и сделаются еще величественнее, ласковее с чихнувшей личностью и закивают головами, как бы говоря, «бедный иностранец... не привык, не знает еще изящных законов нашего общества!» Одно лишь огромное, немыслимое в другой колонии, жалованье и представленные службой в Индии выгоды привлекают сюда чиновников. Но он живет здесь лишь надеждой вернуться домой; считает время трехлетними периодами, от одного отпуска до другого; созидает себе в стране искусственный английский мирок, и все, что является за пределами этого мира, возбуждает в нем невыразимую гадливость и отвращение.

Описав англичан и их выработанную здесь характеристику, взглянем на туземцев и посмотрим, насколько они заслужили свою лютую судьбу. Выскажу мысль, которая может показаться парадоксальною, хотя оправдывается неопровержимыми фактами. В индусах нет, да и не может быть, того чувства, которое мы, европейцы, привыкли называть патриотизмом, то есть любовью к своему отечеству, в отвлеченном смысле этого слова. Нет той горячей привязанности к учреждениям родины, как целого чувства, электризующего иногда целую нацию и заставляющего ее подыматься как один человек для прославления или на защиту отечества, нет той отзывчивости на ее горе, как и на радости, на славу, как и на бесчестие ее. А нет в них такого чувства по столь же простой, как и понятной причине. Эта причина очевидный и всем известный факт. Кроме отеческого дома или избушки, где ему случилось увидеть впервые Божий свет, у индуса, говоря вообще, нет другой отчизны. Скажу более: на своих ближайших соседей, через стену родительского двора, туземец уже часто взирает, вследствие священного для него закона, предписанного его религией, не как на соотечественника, а как на чужеземца совсем другой расы, если только эти соседи не одной с ним касты. Это уже подтверждается тем, что, говоря про индуса, живущего, положим, по другую сторону его поля, первый индус отзовется как о беллати (чужеземце), термин презрения, относящийся не к одним европейцам. Таким образом, чуждый чувству патриотизма в случае вторжения или междуусобицы, туземец, невзирая на личную храбрость, заставляющую его защищать родной очаг и семейство до последней капли крови, интересовался, да и теперь интересуется весьма мало судьбой как Индии в ее интегральном значении, так и своего ближнего, если только этот ближний не принадлежит к его касте или даже к тому специальному отделу или подразделению касты, к которому он причислен сам.

Географически страна разделена на бесчисленные раджи и малые государства; этнологически — на две расы: на ариан и семитов, или индусов и могулов, то есть на две главные религии: магометанскую и браминскую. Обе веры находятся между собой в вековой непримиримой вражде, и только присутствие британских войск сдерживает фанатизм обеих рас, которые иначе стали бы резать друг другу горло на каждом религиозном празднике той или другой стороны, а таких праздников несколько десятков в году, как у могулов, так и у индусов, особенно у последних. Далее, даже магометане в Индии разделены на большое число враждебных друг другу сект, неизвестных среди Турции и Европы. Об индусах и говорить нечего; номинально, все они (около двухсот миллионов) принадлежат к так называемой «вере браминов» и преклоняются пред священным законоведением Ману и Ведами. Но ведь и рыбы, пожирающие друг друга, живут в одной воде. Взгляните в безлунную летнюю ночь на небо с его тысячами звезд, если желаете получить понятие о кастах, суб-кастах, разделениях и подразделениях веры браминов. Они и сами говорят, что их священные «Веды — всемирный безбрежный океан, из-под солено-горьких вод коего вытекают тысячи источников чистейшей воды». Понимай так: воды Веды-океана слишком солоны для обыкновенного желудка, поэтому, чтобы сделать их годными, явились хитрые гидрологи под видом браминов, которые и занялись фильтровкой этих вод, каждый из них комментируя древнее писание по-своему. В результате, с веками оказалось следующее: номинально индусы разделяют свою расу на четыре касты: 1) брамины, или сыны бога Брамы; 2) кшатрии, или воины; 3) вайши, или торговцы; и 4) шудры, или чернорабочие, низший класс. Но каждая из этих каст подразделяет себя на суб-касты (от пяти до 13), которые, в свою очередь, распадаются на фракции, коим несть числа. Словом, каждая каста есть гамма тонов, нисходящая от высокой до низкой ноты; только вместо семи в ней «до седмижды семидесяти» тонов. Так, например, в двух главных подразделениях браминов высшей аристократии мы видим, что «панча дравиды» и «панча гинды» (первые — жители южной, а вторые — северной Индии), две суб-касты, не могут ни вступать между собой в брак, ни есть вместе пищу, в которую входит хоть одна капля воды, но обе суб-касты — брамины и всякую другую пищу могут есть в компании! Гуджератский брамин примет воду из рук или из дома маратского брамина, но не станет есть рис, приготовленный последним. Брамин Дешашта имеет право разговаривать с брамином Кархада издали, но если нечаянно перейдет его тень или дотронется до него, то сильно осквернится!

Теперь спрашивается: может ли Индия при такой системе быть не только рассадником патриотизма, как полагают некоторые писатели, но даже порождать время от времени патриотов? В ней до 200 миллионов индусов, принадлежащих к одной вере; но как христианская религия не мешает такому же большому числу европейцев воевать и ненавидеть друг друга, так и здесь, в Индии. Есть в ней индусы маратты и индусы пенджабы, бенгальцы и дравиды, гуджараты и раджпуты, кашмирцы, непальцы и проч... — все они индусы. Но воображать вследствие этого, что раджпут считает частью своей родины Даккан или Бенгалию и при случае подымется на ее защиту, так же нелепо, как надеяться, что москвич станет гореть желанием отомстить зулуям, победившим англичан, или взглянет на Испанию как на часть своей родины потому только, что она в Европе!

Англичане дозволяют миру полагать, будто одни они, сравнительно с малым войском, усмирили бунтовщиков в 1857 году, покорили и испепелили Могульскую династию в Дели и окончательно приковали к запяткам Великобритании индийских раджей, как приковывались во времена древности цари-пленники к колесницам победителей. Но не потому ли они и похваляются этими подвигами, что история мятежа еще не была никем другим писана, кроме их самих? Не будучи в состоянии вырвать эту кровавую страницу их летописи покорения Индии, они ее расписывают по-своему. А если представить дело в его настоящем виде, выйдет, что они вовеки веков не усмирили бы мятежников, не помоги им пенджабы, особенно сикки. Никто не будет столь глупым, чтобы усомниться как в их личной храбрости, так и в превосходстве их военного гения, вооружения и всего прочего над азиатскими народами, но сила солому ломит, и если во время мятежа они были душой в военных делах, то пенджабы с некоторыми другими, оставшимися верными Англии племенами, были той сильной рукой, которая раздавила одну голову за другой этой многоглавой гидре, собравшейся было позавтракать зазевавшимися бриттами. И МЯТЕЖ ПОГЛОТИЛ БЫ ИХ всех до единого, когда бы не «верные наши пенджабы», как выражаются англичане в свои редкие минуты справедливости к туземцам. А пошел индус на индуса, встал брат на брата, вовсе не из верности, как и не из особой любви к англичанам, а просто, во-первых, из личного мщения сиков к индусам центральной Индии, войска и многие из племен которой помогли их общему врагу покорить Лахор и Пенджаб в 1845-1849 годах, а во-вторых, из вековой ненависти к могулам.

Тот ошибается, кто полагает, будто англичане завоевали Индию. Они просто пришли и взяли ее, захватывая мало-помалу провинцию за провинцией, одно владение за другим. Они встречали сопротивление в раджах и дрались с отдельными владетелями, но народ всегда оставался безучастным и совершенно равнодушным зрителем борьбы.

Кроме того полного отсутствия патриотизма в индусах, о котором заявлено выше, это равнодушие объясняется следующим малоизвестным фактом. За исключением могульской и немногих чисто индийских династий, все ныне существующие плеяды махараджей и раджей в былые времена не были ни царями, ни даже независимыми владетелями своих территорий. Принадлежа без исключений к касте кшатриев (воинов), они были только вооруженными защитниками народа, обитающего на известном пространстве той или другой территории Индии, и по взаимному соглашению, получая известную с него дань продуктами и деньгами, обязывались защищать его от нападений соседей и вообще блюсти его интересы, управляя им и разбирая его жалобы по законам Ману. Законы последнего были повсеместны в Индии и считались, как считают теперь, чем-то священным и, вследствие этого, непреложным. Поэтому вдоль и поперек Индостана, невзирая на разницу каст и религиозных сект, страна с ее сотнями отдельных радж (Титул «раджа» происходит от слова «радж» — царство или государство. Есть такие, что состоят всего из нескольких десятин (примеч. автора)) управлялась под одним и тем же уложением, священный текст которого служит непреодолимою преградой к какой бы то ни было реформе. С веками свод законов Ману перешел в мертвую букву; страна покрылась тиной, как пруд стоячей воды, заснула старческим сном, пробуждаясь лишь урывками то в одном, то в другом месте, где происходил минутный переполох, причиненный одним из ее многочисленных врагов. Но ни разу, с первых страниц ее истории до последней, не подымалась еще Индия всецело, не стряхивала с себя своей вековой плесени; ни разу не отозвался болью ни один из членов ее в то время, как вторгнувшийся враг увечил другой член. Пришли англичане и предложили себя защитниками вместо раджей; подумал один, поразмыслил другой из народов Индостана, и каждый, в свою очередь, увидя, что пришельцы побивают их прежних хранителей, стало быть, сильнее последних, и предлагают им такую же и еще более верную защиту, да и требуемая дань не показалась им на первых порах столь высокою, и вот стали эти народы один за другим беспрекословно сдаваться... У них и не требовали отречения ни от законов Ману, ни от веры праотцов, и они, ничего не теряя, приобрели, как они думали, условия гораздо более выгодные. Что за дело каждому из них до других, совокупно? Его хата с краю: а тот ли, другой ли беллати им управляет, индусам, кроме браминов, совершенно безразлично...