СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖАКОЛЬО

СТРАНА СЛОНОВ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Кальтна. - Пуэнь де Галль - Каттрагам.

Пребывание в Кальтне. - Слон Ниржара. - Старая знакомая. - Охота за розовыми цаплями. - Обитатели рисовых полей. - Возделывание рису, кофе, индиго, хлопчатника, опиума, сахарного тростника, бетеля. - Пахвадам. - Бой слонов. - Отъезд. - Пуэнь-де-Галль. - Пакебот из Калькутты. - Спутник. - Отъезд в страну слонов.

Не стану рассказывать подробностей о моем пребывании в Кальтне. Большинство дорогих воспоминаний относятся лично ко мне и, без сомнения, не могут иметь для посторонних тех прелестей, какие они имеют для меня; притом совершенно иные потребности имеет во время путешествия путешественник, и иные потребности имеет книга; я так много говорил о Кальтне в первом своем путешествии по Цейлону, что невозможно, как мне ни хотелось, дольше останавливаться на изображении этих очаровательных мест.

С какою радостью я снова увидал и озеро кайманов, и моих прежних хозяев Чама из селения Тембапур, и узкие тропинки, по которым бродил я с своими мечтами и гонялся для моей коллекции за носорогами, копрофагами, ксилофилами, актеонами и большими водяными жуками. Не без волнения я возобновил свое знакомство с умным слоном Ниржарой, который некогда провожал [77] меня с своими господами до Нилланде по дороге из Канди в Тринквемале (См. Китай и Страна баядерок Изд. ред. Всемирн. Путешеств.).

Каждый шаг, который я делал по тенистым берегам Каллоо и в прекрасной долине Ратнапур, воскрешая прошлое, увеличивал удовольствие настоящей минуты.

И как приятно проводили мы в кругу семейства вечера, когда по окончании полевых работ слоны и буйволы возвращались в корали и со всех сторон из плетеных хижин раздавались песни кулий, приготовлявших свой ужин. Мы собрались под верандой и отдыхали после охоты и прогулок среди бесконечных разговоров, иногда продолжавшихся до утра. Ночи были так тихи, так благоухали запахом черного дерева, акаций, гвоздики и всяких тропических цветов и кустарников, которые распространяют благовоние только во время вечерней свежести, что мы с сожалением расходились по своим комнатам.

На другой день по приезде, мой приятель предложил мне подробно осмотреть его владения, которые он с первого моего посещения чрезвычайно расширил. Ему принадлежало почти полторы тысячи гектаров равнин, долин и гор. В равнинах и долинах он разводил, смотря по местности, индиго, хлопчатник, опий, сахарный тростник и, в особенности, рис, занимавший более двух третей пространства. В горах он возделывал кофе. Уже два года, передав главные заботы по переписке с Европою г-ну Буртону, прежнему агенту своего отца, чтобы всецело отдаться земледелию, г. Дюфо в настоящее время нанимал около трехсот кулий-индусов с мала барского берега.

Эти индусы жили с своими семействами в двадцати небольших селениях, разбросанных по разным местам, сообразно с потребностями хозяйства; управлялись они на работах шестью надсмотрщиками из метисов от англичан и цингалезок; такие метисы обыкновенно отправляют эту должность по всему Цейлону; их можно встретить множество от Цейлона до Гималая; живут они по большей части в дурных бамбуковых хижинах, [78] работают ни больше, ни меньше, как сколько нужно для прокормлении себя и старухи матери-туземки; остальное же время предаются разврату и пьянству. Кто же в этом виноват? Брошенные своими отцами за то, что в них заметна помесь крови, презираемые индусами, не признающими их за своих, не имея ни семейных, ни общественных преданий, заклейменные прозвищем Топа, они не могут развить своих хороших свойств, и в Индии являются представителями пороков обоих народов.

Я еще возвращусь к этому предмету и покажу, какова эта филантропия Джона Буля, всегда готовая кричать на митингах об эмансипации негров и бросающая на улицах своих собственных детей за то, что они родились от туземок...

Две великолепные горные лошади играли под седлом, ожидая пока мы кончим отличный мулюкутани, род консоме из баранины и домашней птицы. В это время один из надсмотрщиков за кофейными плантациями подал г. Дюфо список кулий, умерших в прошедшем месяце: из ста двадцати работавших на этих плантациях трое было съедено тиграми и один умер от диссентерии.

- Это несчастный месяц, сказал мой приятель на вопрос: представляет ли эта цифра среднее число погибающих от диких зверей. Каждый год я теряю почти двадцатую часть всего личного состава от ягуаров и змей.

- Ужасно! Разве нет средств предупредить эти несчастия?

- Нет. Кулии работают на рисовых полях босиком, и всякий ужаленный коброй или тригоноцефалом умирает. Я даже удивляюсь, что их не гибнет еще больше.

- Ну, а тигры?

- Тигров тьма в этих долинах. А как кофейные деревья разведены по склонам гор, то стоит только какому нибудь кули запоздать после заката солнца и он, почти наверняка, будет растерзан. Не смотря на самые строгие мои приказания, чтобы все работники сходили с гор в пять часов, неповоротливость и фатализам индусов так велики, что приказания мои не исполняются: Еще к счастию, этот склон гор далеко не так опасен, как склон к Коломбо. [79]

- Да, я это испытал.

- Как так?

- Амуду, в ночь накануне нашего приезда в Кальтну, убил там тигра; вчера мы так занялись рассказом про себя, нашими воспоминаниями, нашей Францией, что я и забыл об этом происшествии...

- Разве Иоакин не указал вам бенгалов Тани-Каллоо.

- Мы провели там часть ночи; но под утро, услыхав блеяние козленка, мой нубиец угадал, что эти тотах-веддахи устроили западню, а у меня любопытство превозмогло благоразумие.

- Счастливы вы, что все это благополучно кончилось, но вы подвергали себя большой опасности. В карете, сколько угодно, можете ездить по горам, и на вас не нападут; но совсем другое дело пешком. Я отлично знаю все тропинки и места, где чаще бывают тигры, но и я, без крайней необходимости, не решусь идти пешком по горам. В течение трех лет каждую неделю ездил я по этой дороге в карете, запряженной лошадьми, которые не боятся тигров, и мне ни разу не случилось встретить ни одного из них.

- Вы мне напомнили теперь то, о чем я, обрадовавшись вам, совсем было забыл. Ведь с поля битвы мы взяли одного из сирот.

- Тигренка?

- Да. Должно быть за ним ухаживает Амуду... Кстати, не знаете ли, что делает мой негр? Я не видал его с самого приезда.

- Об нем не беспокойтесь, отвечал улыбаясь г. Дюфо; он нашел свою старую знакомку и приказал отнести свои вещи в хижину красавицы; вероятно со вчерашнего вечера он еще не в состоянии к вам явиться.

Все было готово к отъезду. После осмотра плантаций мы условились отправиться вверх по Каллоо на охоту за розовыми цаплями. С ружьями за плечом мы сели на лошадей и поехали к рисовым полям. В пяти шагах сзади нас бежали два конюха, нисколько не отставая от наших лошадей.

В карете ли вы или верхом, богисы, лучшие скороходи Индии, [80] всегда бегут за лошадьми, за которыми они ходят, как бы скоро они ни бежали. В эпоху москитов они бегут у головы лошадей и опахалом из конских волос отгоняют этих проклятых насекомых, которые наровят залезть в глаза и ноздри лошадей.

Мое очень хотелось осмотреть и хорошенько ознакомиться с рисовыми полями, так как рис одно из главных богатств Индии и вместе с яровыми хлебами составляет почти единственную пищу индусов. Любопытно посмотреть, как возделывают это драгоценное растение. Это даст мне возможность изложить причины ужасных голодов периодически опустошающих эту огромную страну. Эти голода, неизвестные во время браминского владычества, появились в эпоху господа монголов и достигли своего апогея в цивилизаторское царствование Англии.

Прежде чем приступить к этому специальному предмету, приведу сведения о земледелии, заимствуя их у г. Ламересса (Lameresse), который исполнял важную должность главного инженера путей сообщения во французской Индии, когда я был членом апелляционного суда в Пондишери.

«Положение индусов разных классов невозможно хорошо уяснить себе, если не имеешь понятия об их земледелии, составляющем основание их богатства и главную промышленность.

«Кофе, индиго, опий, сахарный тростник, бетель, арахиды возделываются в огромном количестве и составляют очень важный предмет вывоза; но мы все-таки опустим обработку этих продуктов и остановимся только на возделывании риса и ярового хлеба, которые являются почти исключительною пищею всего населения.

По способу обработки рисовые поля разделяются на две категории: поля в грязи и поля в пыли. Первые на жирной, глинистой почве, которая от влажности обращается в жидкую кашицу. Ее и возделывают в таком состоянии; потому, до самой жатвы, ее и ненужно искусственно орошать. Такие поля дают самую большую прибыль. Поля в пыли на почве сухой, более или менее жирной, солончаковой, рыхлой и песчаной. Все такие поля дают только одну жатву, тогда как предыдущие дают две жатвы, когда не бывает недостатка воды для орошений. [81]

Обработка полей в грязи. - Первая работа - пахота. Для нелли (Рис недозрелый, зерна которого не обдирают.) нужно пахать не менее пяти раз. Каждый раз проходят с плугом вдоль и поперек поля. Плуг, простоты первобытной, состоит только из острого куска дерева вместо сошника, который один или пара исхудалых быков тянут за длинную, также деревянную поперечину.

В первый день, прежде всего, на поле напускают на пять центиметров воды, на другой - пашут; на следующий снова напускают воды на пять центиметров и на четвертый снова пашут; в следующий день разбивают ногами глыбы.

Чтобы вспахать в первый раз в один день полгектара, нужно шесть плугов и двух кулий для разбивания земляных комков.

При третьем пахании выравнивают варрапу, т. е. маленькие плотинки шириной от двадцати пяти до тридцати и от пятнадцати до двадцати пяти пентаметров вышиной. Этими варрапу поле разделяется на небольшие участи, и их делают очень старательно.

На полугектаре обыкновенно бывает девять участков, каждый в пятьдесят квадратных метров. Эти размеры иногда изменяются. К варрапу пригребают покатой горкой грязь, чтобы вода с одного участка не просачивалась на другой.

При вспахиванье располагают поля покатостью для облегчения стока вод от выше лежащих участков до самых нижних.

Удобрение. - В первый день удобряют какими нибудь древесными листьями. Неделю дают этому удобрению разлагаться. При четвертой пахоте его перебивают и поворачивают. После этого пашут в пятый раз; на сутки напускают воды на пять центиметров и затем сеют. День, посева начинается нивелировкой жидкой почвы посредством доски в два метра длины, тридцати сентиметров ширины и четырех толщины; ее тянут за цепь два работника, если пространство не велико, и два вола, если поле большое; погонщик сидит на этой доске и своею тяжестью помогает работе; такой доской по полю проходят один только раз. Посев начинается сейчас же, как только на поле останется на [82] три центиметра воды, смешанной с грязью; одного человека достаточно и для нивелировки, и для посева.

Сеют, бросая семена на отлет, кругообразным движением руки; семена падают в грязь, вода покрывает их сверху.

На другой день спускает воду, и тем осушают поверхность; на третий день зерно начинает прозябать; на пятый слегка удобряют; затем орошают, поддерживая в течение двух недель высоту воды на полях до трех, потом до 30-го дня до пяти и, наконец, до десяти центиметров.

Если почва плодородна и хорошо удобрена, то одно зерно пускает несколько стеблей, следовательно, и колосьев. Часто приходится разделять стебли и пересаживать в другое место.

Самое позднее, спустя тридцать дней после посева, полют в первый раз. Для этого нужно двенадцать кулий на гектар. После посева воду держат на поле от тридцати до сорока дней; затем показывается зелень.

Где всход слишком густ, то пересаживают растения на те места, где семена взошли редко. В это время на хорошо орошенной и плодородной почве растения достигают сорока центиметров высоты, а на посредственных полях только тридцати центиметров.

В Таджаоре и других странах, орошаемых Кавери, никогда не разводят рис посевом, а только пересадкой, кроме высоких местностей,

В эпоху пересадки растение, в хорошем питомнике, бывает от сорока до пятидесяти центиметров высоты.

Сначала туда напускают воды от пяти до десяти центиметров, потом постепенно возвышают до двадцати пяти; эту высоту воды поддерживают до самой зрелости.

Воду во время обработки меняют довольно часто с целию удобрить почву илом, который, с перегнившими кореньями предшествовавших жатв, успешно заменяет лучшие удобрения. Почти повсеместно сбирается одна только жатва. Обработка превосходна. Считают, что надобно выпустить воды с илом в секунду на каждый гектар от одного до полутора литра.

Во владениях Пондишери, начиная с пересадки необходимо [83] постоянно поддерживать воду по крайней мере на пять центиментров в течение четырех месяцев и пяти дней.

Ничего нет прекраснее зеленой рисовой равнины, окаймленной высокими деревьями.

Жатва. - Высыхание колосьев и стеблей показывает зрелость; как только рис желтеет, что бывает за две или за три недели до жатвы, воду спускают. Когда почва достаточно просохнет; жнут серном в сухое и жаркое время, стараясь не дать колосьям ни высыпаться, ни проростать от сырости.

Молотьба производится, смотря по обстоятельствам, в самый день жатвы или на другой. Сначала, связав рис в снопы толщиною в 20 центиментров, обивают колосья о гумно; потом, стряхнув снопы, кладут их под ноги быков, которые, будучи соединены друг с другом веревкой, привязанной в рогам, отаптывают зерна, ходя кругом по разложенной соломе. С гектара сбирают от 20 до 60 гектолитров.

Обработка в пыли. - Как только первые дожди размочат землю и сделают ее рыхлою, сейчас же пашут. Пашут пять, шесть раз с двухнедельными промежутками; иногда, если идут дожди, то пашут и десять раз. Удобряют за один или даже за четыре месяца до посева, употребляя от десяти до двадцати возов позема на гектар, смотря по качеству почвы или от двух до трех возов выжимок индиго.

Когда от пахоты земля сделается рыхлой и влажной, но не мокрой, засевают 144 литра хорошо высохшего рису шамба или карр (различные сорты рису); затем проходят один раз сохой так, чтобы закрыть над посевом борозды. Если засеянная земля легка и рыхла, ее утапывают, выпуская на пашню стадо баранов или быков подобно тому, как у нас укатывают землю катком.

Земля, приведенная в пыль пахотой, остается слегка влажной, никогда не становясь грязью, в течение первых трех месяцев после посева.

Спустя неделю, начинается прозябание; надо орошать ее в двадцатый день, если почва суха, и в 30-й, если она влажна. Дальнейшая обработка та же, как и на почвах глинистых.

Сбирают от 14 до 15 гектолитров и даже, в [84] исключительных случаях, до 30 гектолитров шамба и от 10-48 гектолитров карр.

В год сбирают только одну жатву рису, но, если почва достаточно влажна, сеют за две недели до сбора рису какой нибудь яровой хлеб (просо или сорго), которого сбирают от 4 до 6 гектолитров с гектара.

Повсюду для орошения есть пруды, каналы, ручьи и т. и. и везде, где только позволяет почва, обыкновенно обработывают рис в грязи.

На таких же землях также разводят бетель, разные виды бананов и сахарный тростник, разделяя землю параллельными канавами в пятьдесят центиметров глубины и часто орошая ее. Рисовые поля, не имеющие достаточных средств орошения (а таких большинство) обработываются в пыли и орошаются дождями, а в случае нужды из колодцев; но такая обработка часто бывает разорительна.

Яровые хлеба. - Сортов ярового хлеба множество. Вот способ обработки самого распространенного из них: комбу.

Пашут не менее пяти раз, а иногда и больше. После второй или третьей пахоты выгоняют на пашню на четыре-пять ночей двести или триста баранов, заставляя их бегать кругом то целым стадом, то в рассыпную. Взамен этого нужно класть удобрения на гектар десять возов или два воза выжимок индиго. Затем пашут в четвертый раз. Таким образом до посева пашут раза три или четыре и, если почва рыхла и песчаниста, этим ограничиваются, чтобы не уничтожить вовсе плотность и небольшой запас влажности, находящиеся в почве.

Как только дождь увлажит уже удобренное поле, сеют, боронят и пашут один раз поперек поля; дают баранам утоптать его, чтобы углубить зерна и лучше сохранить влажность.

Борозды равняют грубой плетенкой из древесных ветвей в два метра длиною и в 10 центиметров толщины; бык возит ее в разные стороны, пока не сравняет поле, и зерна не будут покрыты землей.

Между посевами и жатвою для хорошего урожая нужно по [85] крайней мере четыре дождя и необходимо четыре раза прополоть. Через два месяца посев начинает колоситься.

Жатва. - Колосья жнут с стеблем длиною в 10 центиметров; расстилают для сушки на поле небольшими пучками, которые потом вяжут в снопы толщиной в 10 центиметров; снопы вкладывают на гумне кучами вышиной в тридцать центиметров, а длиной в два метра.

Непосредственно за этим снопы отаптываются в продолжение двух часов семью волами, соединенным друг с другом веревкою; затем, переворотив снопы, снова отаптывают; потом солому убирают и провеивают зерна.

Хороший землепашец, работающий на себя, может одной сохой обработать два с половиной гектара: полгектара рисового поля обработкой в грязи, гектар обработкой в пыли, и гектар под яровой хлеб.

Таким образом можно круглый год употреблять в дело свою соху и нанятых рабочих, постепенно занимаясь обработкой различных растений. Распределение занятий в каждой местности зависит от имеющихся средств орошения.

Во владениях Пондишери, пространство которых около 28 тысяч гектаров, эти средства заключаются в следующем:

Три главных пруда, от 14 до 25 километров окружности каждый;

Пятьдесят пять соединенных с этими прудами резервуаров;

Двести ручьев;

Восемь рек или разливающихся во время больших дождей речек;

Девять больших каналов, питающих пруды водою из рек;

Триста восемьдесят один частный пруд;

Две тысячи колодцев, выложенных кирпичом.

Пруды занимают 12 процентов всей поверхности; третья часть обработанной земли занимается рисом, бетелем и другими растениями, для возделывания которых необходима вода.

Две остальные части занимаются яровым,

Если бывает неурожай ярового, что случается чаще всего от недостатка дождя или от наводнения, то сельские жители [86] лишаются своей главной пищи. Но рис и индустриальные растения составляют основу богатства и статью дохода; его урожай вполне зависит от водоснабжения. В Индии это водоснабжение очень замечательно; можно сказать, что ни в одной стране оно не достигло подобного развития.

В северной части Индии, соседней с Гималаем, реки вытекают из этого высочайшего и длиннейшего в свете хребта. Они очень многочисленны и становятся очень значительны лишь только достигают необозримых и низких равнин, начинающихся почти у самой подошвы этих гор.

Потом они мало увеличиваются, не смотря на то, что все сливаются в одну реку Ганг. Многочисленные притоки с Гималаи, которые впадают слева в эту реку, во всю длину своего течения только пополняют ущерб той воды, которую они потратили на свои бесчисленные разветвления и в каналы, в том числе и великий Гангский канал, который составляют единственно средство для орошения этой обширной страны, потому, что на севере Индии не позаботились собрать воды для орошения.

Только в настоящее время английские инженеры начинают в Бенгале устроивать пруды, подражая системе, выполненной уже многие столетия тому назад в Южной Индии.

Высота рек сравнительно с окружающими их равнинами много облегчает устройство системы орошения.

В большинстве случаев бассейны, образовавшиеся от разлития рек, произвели от своих берегов склоны поперечные, противоложные естественным и первоначальным склонам долины. Так смежные дельты Кришны и Годавери (на юге) соединяются между собою на месте встречи противоположных склонов, идущих от правого берега последней реки и от левого берега Кришны, вдоль по низкой линии, образующей водоскат во время больших разливов этих рек. Эти две реки, подобно Кавери, Гангу на одной части его течения, и Инду, так сказать, заперты между двумя валами, господствующими над их долинами. Вдоль Инда, ширина вала почти повсеместно в 1600 метров.

«Почти все реки мадрасского президентства в жаркий сезон представляют одно песчаное ложе и не могут дать воды для [87] орошения; во время муссонов они бывают более или менее полны, и только тогда, или по крайней мере преимущественно тогда, часть их вод посредством плотин и каналов проводится в окрестные страны для освежения и оплодотворения рисовых полей и садов.

Все пруды выкопаны еще в древности и руками туземцев; одни из них только поддерживаются, другие возобновлены или изменены английскими инженерами.

Места удобные для устройства прудов, по большей части уже заняты, и очень немного не только рек, но и речек, впадающих в море, из которых часть воды не отводилась бы каналами в резервуары.

В Мадрасском президенстве, за исключением дельт больших рек, все орошение основывается на прудах. Их два рода, резервуары и ключевые пруды, которые обыкновенно бывают гораздо меньше.

Иногда резервуары устраивают, запирая горное ущелье, но чаще всего, замыкая системой плотин часть долины или косогорья, лежащую выше той долины, которую нужно орошать; этими плотинами удерживается вода, доставляемая периодическими дождями, горными потоками и каналами, идущими из рек.

Поля, расположенные ниже пруда орошаются при помощи подъемных вешняков, устроенных в плотинах. Пруды по бокам косогоров находятся один выше другого и между ними есть сообщения, так что они составляют полную систему орошения, собирающую в себя все воды и распределяющую их на всю прилегающую поверхность.

Эти системы очень распространены, в особенности во владении Пондишери.

В Мадрасском президентстве более 53 тысяч прудов-резервуаров; все они устроены туземцами и общая длина их плотины составляет 48 тысяч километров и более трехсот тысяч искусственных сооружений, дающих казне доходу более 37 с половиною миллионов франков, а стоимость их оценивается около 400 миллионов, не смотря на то, что многие в древние времена устроенные прекрасные пруды не употребляются, так как не [88] поправляются и не поддерживаются. Некоторые более древние пруды гигантских размеров. Пруд Понаири в дистрикте Трихинополи имел плотину длиною более 43 километров и поверхность от 150 до 200 квадратных километров; у доселе действующего пруда Веранум плотина длиною более 15 километров при поверхности в 90 квадратных километров.

В орошаемых дистриктах почти вся пахотная земля обработывается под рис, урожай которого зависит единственно от количества воды, находящего в распоряжении земледельца.

Всякая гидравлическая постройка, которые начали сооружать лет тридцать тому назад, производит увеличение ежегодных доходов.

По самым достоверным официальным документам это увеличение колеблется между minimum 77 и maximum 250 на сто затраченных на первые постройки. Так, с построения плотины Колерон в 1840 году правительство дало огромное развитие подобного рода сооружениям, имеющим целию употребить в пользу как можно большую часть вод рек, и по преимуществу главных.

Гангский канал есть величайший канал и самая обширная система орошения во всем мире.

Дельты Кавери, Годавери и Кришны все покрыты великолепною сетью каналов, служащих для орошения, судоходства и спуска воды.

Но деятельность слишком малочисленных английских инженеров и слишком малые, назначенные на это, суммы очень недостаточны на все поправки, частные улучшения и на восстановление запущенных в настоящее время древних прудов. А эти работы были бы относительно самые прибыльные».

Вот что говорит этот интересный документ, находящийся в рапорте о публичных сооружениях, особенно хорошо изображающий положение орошения в Английской Индии.

Может быть по чересчур преувеличенной скромности г. Лямересс не упомянул о том, что во французских владениях, благодаря его просвещенному управлению, все пруды и оросительные каналы исправлены и поддерживаются с филантропическою заботливостью о благосостоянии индусов. [89]

Многие видят в Индии одну блестящую сторону, только славу завоевателей, почему необходимо заявлять от времени до времени и жалобы их жертв.

Я хотел доказать на основании авторитетного свидетельства, которое только что было цитировано:

1) Что рис и яровое, просо, сорго, и пр. составляют почти единственную пищу индусов;

2) Что обработка их требует постоянных забот и относительно значительного количества рабочих рук;

3) Что ею нельзя заниматься без частого орошения и без постоянной поддержки прудов и каналов, назначенных для сохранения доставки необходимого запаса воды;

4) Что все эти пруды и бесчисленные каналы, покрывающие, как сеть, Индию, сооружены туземцами;

5) Что множество древних прудов, из которых иные до 200 квадратных километров, запущены и не употребляются от недостатка поправок и поддержки, потому что английские инженеры, употребляемые на эти работы малочисленны и суммы, на это назначаемые, недостаточны.

Незачем искать в чем ни будь другом причин страшных голодов, от которых каждые четыре, пять лет, а иногда и чаще, гибнут в несколько месяцев многие сотни тысяч людей.

Запущение более пятидесяти тысяч прудов и тройной сети оросительных каналов (это число ниже действительной цифры) роковым образом влечет за собою недостаток рису, и трезво смотрящий на дело наблюдатель, как напр. г. де Вальбезен (de Valbezen) и его товарищи, видя блестящее состояние промышленности и торговли, которые Англия развила в больших приморских городах своего Индустана и которые приносят пользу только ей одной, с ужасом спрашивает себя, долго ли еще обладатели этой страны будут решать задачу о прокормлении индусов только тем, что будут допускать избытку народонаселения вымирать с голоду.

Не стану здесь рассуждать о праве колонизовать страны завоеванием; во всяком случае это владение страной может себя оправдать, но только тогда, когда оно вносит в состаревшиеся народы [90] крайнего Востока более молодую кровь, высшее благосостояние, а не тогда, когда оно угнетает эти народы и высасывает до последней капли их кровь в пользу шайки алчных торгашей.

Все без исключения пруды, существующие в Индии, устроены во время браманского владычества, которое, не смотря на свой деспотизм, всегда заботилось о материальном благоденствии своих подданных.

Эти резервуары, без которых какая бы то ни было обработка рису невозможна на пространстве равном двум третям всей страны, были первоначально устроены населением, никогда не превышавшим сто миллионов человек... Что сказать об англичанах, которые в настоящее время, когда в Индии считается более 200 миллионов жителей, оставляют в запустении, по выражению г. Лямересса, много прекрасных прудов, из которых иные, как например, пруд Понаири, простираются от 150-200 квадратных километров.

Я попрошу всех этих англофилов, считающих признаком самого лучшего тона осыпать смешными похвалами наших соседей, воздавать им восторженными манифестациями за все зло, которые англичане нам сделали и еще готовы сделать в тот день, когда Франция возвратится к прежним преданиям морской и колониальной политики Кольбера и Дюплейкса, я попрошу ответить на следующий вопрос:

Рис составляет единственную пищу Индии;

Он не может рости без постоянных орошений;

Орошение невозможно без огромных резервуаров, дозволяющих сохранять воду, выпадающую в трех месячный дождевой сезон, чтобы пользоваться ею в течение десятимесячной засухи, и без многочисленных каналов, проводящих на далекое расстояние воду из больших рек;

Как же Англия вместо того, чтобы увеличивать беспрестанно число прудов и каналов, оставляет в запустении большую часть этих резервуаров, устроенных для народонаселения вдвое малочисленнейшего теперешнего населения?

Не ответите ли вы, что англичане для устранения недостатка ввозят в Индию рис? [91]

На это я спрошу: откуда же они могут его ввозить?

Китай производит еще менее, чем Индия и ежегодно миллионы кулий эмигрируют оттуда, нанимаясь по 15 франков (три пиастра) в месяц в Калифорнию, на плантация Океании, Зондские острова и повсюду, где находят возможность прокормиться.

Кохинхина производит больше и может вести отпускную торговлю, но произведения ее почвы расходятся в Калифорнию, на острова Маврикия, Бурбон, в Европу, но не в Англию, где бедняку нечем заплатить за привозные продукты, цена которых увеличивается фрахтом и барышем двух посредствующих лиц, отправителя в Сайгоне или Сингапуре, и негоцианта в Калькутте, Мадрасе или Бомбее.

Когда урожай очень обилен, а эта бывает в большинстве случаев через два года, то несчастный индус получает в обрез столько, сколько необходимо не для того, чтобы быть сытым, а чтобы не умереть с голоду; т. е. почти половину нужного количества пищи.

В обыкновенный год ему достается только четверть.

Из двух сот миллионов пятьдесят питаются травами и молодыми побегами бамбука.

Во время неурожая от 400 до 500 тысяч человек умирают в течении жаркого сезона.

Умирают они без жалоб, без вопля, без проклятий... так суждено!

Когда индус не в силах более ходить, он ложится на краю дороги под лавро-розовым деревом или около священного пруда, покрывает голову концом своего белого передника и безмолвно и равнодушно ожидает своего последнего переселения, которое, по его мнению, должно перенести его в лучший мир.

Если случайно гуляете вы под вечер по безлюдной дороге, то полдюжины шакалов убегают с воем при вашем приближении, и вы проходите мимо еще теплого трупа, который готовились пожрать эти нечистые животные.

Во время ужасного голода 1866 года я видел селения, в которых погибло более половины жителей; матери продавали по дорогам своих детей за несколько фунтов рису. [92]

Один из высших должностных лиц в Канддалоре говорил мне в то время:

- Мы ничего не можем сделать; это закон природы; в Индии больше жителей, чем она в состоянии прокормить!

Нет! никогда мы не поверим макиавелизму, с которым эти лицемерные пуритане подвергают беззаконной эксплоатации эту древнюю и несчастную страну. Во время голода они осмеливаются вывозить рис.

Сознайтесь, что Индия для англичан только афера.

Впрочем, если бы она не была для них афферой, они бы там не оставались.

Сознайтесь, что этот народ не признает ни закона, ни нравственности, когда дело идет о выгоде; но уж больше не толкуйте нам ни о его честности, ни о его великой цивилизаторской миссии на крайнем Востоке.

Слова «цивилизаторская миссия», приложенные к властителям Индустана, не имеют другого смысла, кроме мрачной шутки.

К чести нашего правительства следует сказать, что голода, опустошающие Индию, проходят мимо, не касаясь жителей Французского владения.

Причина этого факта объясняется вышеприведенным документом.

Для примера ограничимся только одним Пондишери: на пространство в 28,000 гектаров и населения около 130 тысяч душ там находятся:

Три пруда от 15 до 25 километров окружности;

Пятьдесят пять второстепенных прудов;

Пятьдесят пять резервуаров; двести ручьев;

Девять больших каналов, ведущих воду из осьми рек;

Триста восемьдесят малых прудов;

Две тысячи колодцев.

Все это занимает двенадцатую часть всей поверхности владения, т. е. на 12 квадратных метров поверхности приходится один метр воды, доставляющий орошение в течение круглого года.

И все эти резервуары великолепно содержатся ведомством [93] инженеров, столь же многочисленных, как в каком нибудь департаменте Франции.

Заключение:

Французские индусы живут и любят нас;

Английские индусы умирают с голоду и ненавидят своих притеснителей.

Прошу извинения за это отступление; я предпочел, разобрав этот предмет специально, сразу сообщить все наблюдения, сделанные мною во время долгого пребывания в Индии, и все мысли о поведении Англии и несчастном положении трех четвертей населения Индустана, мысли которыми мы обменялись с моим приятелем при осмотре рисовых полей.

С цингалезцами поступают не лучше, чем с их братьями на материке; но, живя на острове, лучше орошенном и беспрестанно освежаемом дневными дождями, они меньше страдают от недостатка пищи, не смотря на подавляющие их подати.

Доехав до рисовых полей, мы отдали наших лошадей богисам, с приказом ждать нас у небольшого лесочка, находившегося по дороге, в двух милях от этого места. Сами мы пошли пешком по узким шоссе, которыми разделены были разные частя обработанной земли.

Едва мы прошли шагов пятьдесят, как стадо бекасинов с зелеными горлышками, чирков и черных уток вылетело из небольших оросительных каналов и, задевая за зеленую траву, опустилось в двух, трех стах метрах оттуда; в то же время множество караваек, белых ибисов из той породы, к которой принадлежат изваянные индусами и египтянами на их храмах, и тьма других длинноносых бежали во всех направлениях, раздвигая носами длинные стебли нелли, которые снова закрывались за ними.

Мы не брались за ружья и устояли против искушения такой увлекательной и много обещавшей охоты, боясь, чтобы она не отвлекла нас от главной цели нашей поездки.

Посетив невысокий холм среди рисовых полей, с которого предполагал мой приятель дать мне возможность полюбоваться системой его плантаций и орошения, мы сбирались спуститься в самую [94] глубь долины Кальтны охотиться за розовыми цаплями, которых перья, кажется, будто составлены из хлопьев снега, окрашенных кармином, и затем, если ничто не помешает, думали воротиться через холмы, осмотрев первые склоны занятые кофе.

Радассами, доверенный слуга г. Дюфо, отправленный еще накануне приготовить завтрак и место для сиесты, должен был ожидать нас при входе в долину.

Охота за этими великолепными птицами больше всего соблазняла меня и, признаюсь, прогулка по грязной пашне рисовых полей была с моей стороны жертва, приносимая самолюбию хозяина.

Если вам случалось, как и мне, как каждому из нас, быть захвачену в свое распоряжение каким нибудь деревенским другом, то вы поймете мои мученья.

- Не угодно ли перед завтраком пройтись по саду? говорит вам приятель.

- С удовольствием! отвечаете вы, хотя и подозревая немного его умысел, однако надеясь, что он сжалится над вами.

В глубине сада всегда найдется калитка, выходящая в поле; не доверяйте ей; туда, под предлогом посмотреть дижонские розы и махровую гвоздику, увлекут вас... Но, напрасно вы остановитесь около цветников и будете хвалить вкус их украшений, напрасно прослушаете целый курс о скрещивании видов и прививке... вы подошли к роковому месту... Приятель небрежно отворяет калитку: «Рожь нынешний год будет отличная», говорит он вам, проходя в калитку... Если вы человек не гениальный, если вы тотчас же не найдетесь, как освободиться из такого положения, вы погибли... вы воротитесь часа два спустя, измученный, осмотрев поля, луга и леса, и будете в дурном расположении духа сидеть за столом рядом с хозяйкой и есть все пережаренное и переваренное.

Мне нечего было опасаться такого неприятного окончания прогулки, так как г-жа Дюфо осталась дома, а завтрак должен был состоять из холодных кушаний и карри; но если бы я сделал хоть один выстрел, то мой приятель, воспользовавшись моим увлечением охотой, не упустил бы случая протащить меня через все рисовые поля под ложным предлогом найти места гораздо [95] лучшие, но на самом деле с целию посвятить меня во все таинства обработки разных родов рису, и мы вышли бы оттуда Бог знает когда.

Мне оставалось только не снимать с плеч ружья и, как я шел впереди, слушая земледельческие афоризмы хозяина, стараться, как будто случайно, выбирать такие места поля, которые приближали нас к спасительному лесу.

Эти необозримые равнины изумрудной зелени, под голубым сводом, окаймленные на горизонте густыми лесами, представляли зрелище полное прелести; но как по ним приходится идти пешком, то вся поэзия исчезает среди ужасного жара, которым вас обдают солнечные лучи и от которых вы совершенно беззащитны.

На каждом шагу кобра-каппелы и тригоноцефалы, потревоженные шумом наших шагов, одним прыжком исчезали с плотины в густой зелени.

Благодаря нашей европейской обуви нам нечего было их опасаться; но беда несчастному кули, если он не смотрит себе под ноги, работая в рисовых полях; если он наступит на какую нибудь из этих страшных змей, она неизбежно его ужалит, и чаще всего ему приходится умереть раньше, чем успеют подать помощь.

Говорили, будто у индусов есть тайное лекарство от укушения самых опасных змей; это чистая неправда; лучшее лекарство - встреча с европейцем ту же минуту, когда ужален. Европеец перевязывает ему ужаленную часть тела выше раны, прорезывает ее ланцетом крестообразно и льет на живое мясо щелочь антимония. Этим сильным средством иногда удается спасти больного.

Что касается до мнимого лекарства индусов, то скоро мне представится случай рассказать о нем.

Мною придуманный маневр удался, и мы вышли на шоссе в полумиле от того места, куда отослали лошадей.

Было около восьми часов утра; солнце стояло уже высоко и безрассудно было отважиться идти по рисовым полям без легких [96] шапок из мякоти алое, которые одни под этими широтами предохраняют от солнечного удара. Мы быстро пошли к долине.

Тут по сторонам дороги росли бананы, фикусы разных пород и тюльпановые деревья с желтыми цветами; листва их разрослась сводом над дорогой и доставляла нам приятную свежесть.

Менее чем в полчаса мы дошли до небольшой деревни Паламбатта, разбросанной полукругом при начале большой долины Кальтуре по берегам незначительного притока Кальтны. Эта деревня заселена Вишну-Бакта, пришедшими с Малабарского берега.

На главной площади селения толпа нищих браминов оглашала воздух странными криками: Га! га! аховага! хум, хум! дик! Это род междометий, выражающих на священном языке (санскрите) и жалобу, и гнев; тут же были два или три музыканта, издававшие печальные завывания посредством рожков, употребляющихся обыкновенно при похоронах.

Раммассами и сельский голова, вышедшие нам навстречу, сказали, что вся эта толпа собралась для пахвадама, т. е. искупительного жертвоприношения.

Так как нам приходилось в этой деревне завтракать, то я предположил присутствовать при этой церемонии.

В горах центральных провинций и по всему берегу встречается много довольно значительных поселений малабарцев, пришедших с материка и перенесших свои религиозные предания в среду буддийского населения Цейлона.

Не смотря на изнуряющий жар, г. Дюфо, у которого в Паламбатте жило несколько арендаторов, нанимавших земли, необработываемые им самим, попросил у меня позволения осмотреть их хозяйства.

Пока под высшим надзором Рамассами глиняные горшки с рисом и дичью поют над разложенным на чистом воздухе костром, я воспользуюсь своим одиночеством и сообщу несколько подробностей о цейлонских сектаторах браманизма, без чего трудно было бы понять пахвадам.

Говоря вообще, индусы отдают равное почтение безразлично Вишну и Сиве, обоим главным божествам представляющим [97] существенные свойства Брамы, создателя и верховного бога, - сохранять и преображать.

На Цейлоне малабарцы, не сдерживаемые в относительном правоверии авторитетом высших браминов, разделились на две враждебные секты: вишну-бакта, или поклонников Вишны, и сива-бакта, или поклонников Сивы.

Их называют еще лингадари, или носителями Лингама, и нахмадари, или носителями Нахмама.

Лингам, это Приап; он - изображает Сиву. Нахмам - принадлежность женщины; он изображает Вишну. Этот бог в настоящей троице есть только продолжение таинственной богини Нари, которая была всеобщая мать.

Некоторые сектаторы обожают совокупно и Вишну и Сиву, Лингам и Нахмам, и изображают обоих великих богов в виде прекрасного молодого человека, соединяющего в себе принадлежности обоих полов.

Греки, получившие этот миф от своих предков индусов, создали из него позднее сына Гермеса и Афродиты.

Сектаторы Сивы обыкновенно носят Лингам в маленькой серебряной трубочке, привязывая ее или к руке или к шее.

Вишну-бакта проводят посреди лба одну вертикальную линию, немного выпуклую в середине. На юге Индустана, смотря по провинциям, их называют: Ауди, Дассару, Сри-Ваштума, Раманджоги, Бахираги и пр.

На Цейлоне, кроме Нахмама самого ясного знака этой секты можно узнать большинство ее членов еще по странному платью которое они носят. Материи, служащие им одеждой, темно-желтого цвета, переходящего в красный; многие носят на плечах, вместо плаща, род одеяла из разноцветных кусков; их тюрбан также трех, четырех цветов; иные вместо одеяла набрасывают себе на плеча тигровую кожу, ниспадающую до земли; у большинства на шее намотаны длинные четки из черных зерен величиной с орех. Кроме этого странного наряда, во время странствований (они постоянно живут подаяниями), они носят с собою бронзовую дощечку и большую раковину, называющуюся сангу. Эти две вещи служат им для того, чтобы произвести шум, возвещающий их [98] приближение: одной рукой они бьют небольшой палочкой по бронзовой дощечке, издающей звон, похожий на звон разбитого колокола; другой же рукой держат у рта сангу, дуя в которую производят однообразные, пронзительные звуки.

Нищенствующие монахи этой секты, живущие исключительно подаянием, никогда не расстаются с этими инструментами; сверх того они носят на груди что то в роде медной медали, на которой изображена обезьяна Ануманта или какая нибудь алегория Вишну, У иных на плечах и ногах множество колокольчиков, по звону которых можно издалека узнать приближение этих странников. Некоторые ко всему этому еще прибавляют железный треугольник, нося его также на плечах; к каждому его концу привешена железная жаровня, на которой поддерживается огонь для сожжения ладона во время жертвоприношений.

Просить милостыню, как уже сказано, неотъемлемое право духовных лиц этой секты. В особенности они часто посещают места, в которые сходятся для поклонения и в которых совершилась большая часть чудесных событий их мифологии.

В известное, более благоприятное для них время, они ходят целыми полками; каждый житель попутной деревни принимает у себя по нескольку человек таких странников, и таким образом им не приходится издерживаться во время дороги. Хотя большими толпами они ходят только в этих исключительных случаях, однако они никогда не пускаются в путь иначе, как по нескольку человек вместе. Обыкновенно они просят подаяния смело, нагло, часто даже с угрозами. Если им подают не так скоро, как бы им хотелось, они поднимают еще больше шуму, воют, бьют все разом в медные дощечки и издают из своих сайгу оглушительные звуки.

Если и это не помогает, они иногда насильно врываются в дома, бьют там глиняную посуду и опрокидывают все, что попадается под руку.

Обыкновенно, прося милостыню, это духовенство поет и пляшет. Их песни своего рода гимны в честь злых духов и по преимуществу крайне неприличны; и чем они грязнее, тем больше нравятся их постоянным слушателям. Дерзость этих людей, и [99] вообще всех вишну-бакта на Цейлоне, сделала то, что другие индусы, смотрят на них недружелюбно. В самом деле, кажется, они стараются показать свою невоздержность в еде и питье из духа противоречия и для большого еще отличия от своих противников лингамистов, чрезвычайная трезвость которых равняется, воздержности браминов, если еще ее не превосходит.

Эти сенаторы открыто едят всякого рода мясо, не стесняясь пьют арак, пальмовый сок, называемый калью, и все другие опьяняющие напитки, которые можно достать в этой стране; нет такого излишества, в котором бы их не обвиняли: наконец, между ними по преимуществу совершаются те отвратительные сатурналии сакти-пуджа, которые описаны мною в «стране жемчугу» (См. Восток и Запад. Изд. ред. Всем. Путешественник.).

Предметы, особенно чтимые ими: обезьяна, дерево ассуатам, трава дарба, хищная птица гарудах и змея каппелла.

Только треть жителей деревни Паламбатты состояла из поклонников Сивы, или сива-бактов. Наоборот, вдоль восточного берега Цейлона и в Индустане, в горах отделяющих Малабарский берег от коромандельского, они составляют большинство.

Они, как брамины, воздерживаются от всякой мясной пищи и от всего, что имеет зародыш жизни, как яйца, и даже от некоторых плодов земли. Вместо того, чтобы сожигать, по примеру большинства прочих индусов, мертвых, они их закапывают в землю Они не допускают принципов, признаваемых другими кастами, относительно осквернения, в особенности же происходящего от прикосновения к трупу при погребении, от прикосновения к женщине, еще неочистившейся после родов или во время ее месячной болезни.

Кроме этого они во многом отступают от правил общепринятых. На столь известную индусскую пословицу:

«Сектаторы Сивы не нуждаются в воде», они отвечают:

«Омовения нужны только нечистым».

Но замечательнее всего в принципах, исповедуемых цейлонскими сиваитами и в чем они совершенно расходятся с [100] браманическими верованиями Индии, это то, что вполне отвергают основной закон этой религии, т. е. мару-джемму или метампсихозу. Вследствие этого свойственного им учения у них нет титти, или похоронных, сраддха, установленных в память усопших, когда совершаются за них молитвы и жертвоприношения. Лишь только сиваита зароют, он уже и забыт.

Среди их есть подразделение, известное под именем вирасейва, о котором мне приходится сказать несколько слов, так как член именно этой касты и был случайно поводом пахвадама, присутствовать на котором мы собирались.

Это племя отвергает различие каст, утверждая, что одно ношение лингама делает всех людей равными: даже пария, пронявший их вероисповедание, по их мнению, не ниже брамина.

Где есть лингам, говорят они, там и тело божества без различия общественного положения и лиц, и бедный шалаш родии, в котором есть лингам, гораздо выше пышного дворца.

Понятно, что такие воззрения, столь противоположные верованиям прочих индусов и в особенности браминов, делают лингамистов ненавистными до того, что брамины не могут видеть джангума, или вождей этих раскольников.

Ясно, что цейлонские сиваиты не могут, не подвергаясь опасности, показаться в селениях Индии, населенных браминами. У сива-бактов, как и у вишну-бактов, есть ниществующие религиозные ордена, которые называются папдароны, водеру и джангумы.

Большинство из них существует только милостыней, которую они собирают, ходя толпами. Однако некоторые живут в скитах матта, в роде монастырей, которым принадлежат земли; доходы с этих земель вместе с приношениями верующих достаточны для содержания монашествующих.

Гуру, или жрецы Сивы, известные под именем джангума, дают обет целомудрия... но этот обет только форма и смягчается самым странным обычаем. Когда какой нибудь гуру посещает свой дистрикт, то останавливается у кого нибудь из принадлежащих к секте, которые спорят между собою за честь принять его у себя; лишь только гуру выбрал дом, как хозяин и все мужчины, там живущие, обязаны оставить этот дом и [101] поместиться где нибудь в другом месте. Святая особа одна остается день и ночь с женами своих хозяев, которых оставляет себе для услуг; и это не возбуждает ревности мужей и не влечет никаких последствий. Однако злые языки замечают, что в подобных случаях джангума всегда выбирают такие дома, в которых находятся самые молодые и красивые женщины.

Одеждой сиваиты мало отличаются от вишнувитов; те и другие одеваются одинаково странно. Кави или желтый цвет обязателен не только для них, но и для всех индусских жрецов. Муллы мусульман и буддийские жрецы точно также одеваются в этот цвет на всем крайнем Востоке; это признак святости.

Кроме лингама, у сиваитов множество особенных отличий, по которым их легко распознать: так на шее они носят длинные четки из зерен, называемых рудраха, величиной, формой и цветом похожих на мушкатный орех; лоб, руки и грудь они мажут пеплом из коровьего помета.

После лингама они больше всего почитают быка.

Хотя обыкновенно дети принимают веру своих родителей, однако по одному только рождению они еще не делаются сиваитами. Они допускаются к религии своих родителей только двенадцати лет и лишь после посвящения их гуру.

Церемония этого посвящения называется дикша. Она состоит в произнесении неофитом многих ментрамов, или молитв, примененных к этому обряду, в сообщении ему шепотом на ухо тайных наставлений, но на языке, которого чаще всего не понимает даже сам совершающий обряд.

После дикши новый верующий получает постоянное право пользоваться всеми привилегиями секты, в которую вступил. Лица всех каст могут быть приняты в секту сиваитов и после этого носить видимые знаки посвящения. Парии и шакили, или сапожники, не исключаются из этой благодати, также как и вишнуиты.

В Индустане с ужасом смотрят на такие обычаи; потому индусы обыкновенно малабарцев, переселившихся на Цейлон называют чандала, т. е. люди смешанных каст.

Однако посвящения в секту Сивы вообще редки среди этих [102] цингалезцев малабарского происхождения, потому что вступающие в эту секту обязаны бывают навсегда отказаться от употребления мяса и хмельных напитков; низшие племена, явно употребляющие мясо и крепкие напитки, находят эти условия слишком тягостными, и потому не вступают в эту секту.

Напротив, у вишнувитов, позволяющих все излишества, множество вновь вступающих.

Нередко иные из выгод, часто по капризу, переходят из одной секты в другую. И та, и другая принимают этих перебежчиков без искуса и без затруднений; встречается даже что-то на подобие миссионеров, ходящих по стране и набирающих прозелитов, совершающих вместе с ними молитвы, которых чудесная сила возвращает глухим слух, слепым зрение и т. п... у них молитвы против всех человеческих напастей... Не показывайте своего сомнения в их силе, иначе вы подвергнетесь страшному проклятию, которое по меньшей мере превратит вас в змею или дикого зверя.

Все индусы не только на Цейлоне, но от мыса Коморина до Гималая, слепо веруют в силу ментрамов и во все эти чудесные исцеления.

Пандароны постоянно носят с собою большие запасы воды из Ганга или выдаваемой ими за воду Ганга.

Нет воды в целом свете равной воде Ганга; воды других рек не обнаруживают своих действий на неверующих, но вода Ганга имеет свойство выводить из заблуждения самых закоренелых грешников.

Иногда случается довольно странная вещь - муж принадлежит к секте Вишну и носит нахмам, тогда как жена принадлежит секте Сивы и носит лингам. Однако такое различие в религиозных мнениях нисколько не нарушает супружеского спокойствия; каждый из супругов мирно следует предписаниям своего исповедания, почитает по своему бога им выбранного, без всякого противоречия со стороны другого.

Это самая замечательное различие между сектаторами на Цейлоне и в Индии. [103]

В Индии никто не может взять жену, не принадлежащую к той же касте и той же вере.

Тем не менее, каждая секта старается превознести своего бога и унизить бога противной секты.

Вишнувиты уверяют, что их бог заботится о сохранении всего существующего; что от него одного Сива получает свое могущество, так как он был спасаем Вишну во многих случаях, в которых он бы неминуемо погиб без помощи их бога.

Напротив того, сиваиты утверждают, что Вишну ничтожен и никогда не совершал ничего, кроме подлостей, которые заставляют презирать его; это они подкрепляют множеством рассказов, в которых заставляют этого бога играть смешную и грязную роль, и отсюда заключают, что один Сива достоин обожания.

Эти базарные споры, в которых чаще всего виден денежный вопрос, так как в конце концов каждому хочется залучить в свой храм побольше верующих и приношений, иногда кончаются битвами между жрецами соперничествующих пагод, в которых бедняги, взывая к своим богам о помощи, стараются доказать их могущество силою кулака.

Многочисленные толпы нищенствующих монахов обеих сект особенно склонны вызывать такие ссоры.

Часто такие фанатики собирают толпы для доказательства преимущества их исповедания; тут осыпают друг друга самыми обидными и отвратительными ругательствами, изрыгают потоки оскорблений богам своих противников и кончают рукопашной.

К счастию, поле битвы редко орошается кровью; все ограничивается кулачными ударами с той и другой стороны, разорванной одеждой и сброшенными на землю тюрбанами. По окончании боя верующие спешат перевязывать раны и заменить разорванные одежды новыми.

Возвращаюсь к пахвадаму.

«Эта церемония, говорит Дюбуа, совершается только в важных случаях, когда нужно смыть обиду, нанесенную члену секты, оскорбляющую всех. Этот обряд полон чрезвычайной [104] торжественности, так как состоит в заклании человеческой жертвы и потом в ее воскрешении.

Когда сделается известным, что кто нибудь подал повод к пахвадаму, вишнувиты собираются со всех сторон толпами к дому виновного, сходясь иногда в числе несколько тысяч человек. Каждый с своей бронзовой дощечкой и сангу. Начинается тем, что привязывают виновника к дереву; потом невдалеке ставят небольшую палатку, которую тотчас же окружают много рядов сектаторов; затем вожди избирают какого нибудь вишнувита, который согласен быть принесенным в жертву и показывают его любопытствующей толпе, пришедшей быть свидетельницей этого зрелища. После того как выбранному сделают легкий надрез на руке, из которого течет кровь, кажется что силы оставляют жертву; несчастный падает и лежит без движения. Мнимо-умершего переносят в поставленную для этого палатку, окруженную вишнувитами, не подпускающими к ней никого из посторонних; другие окружают дом подавшего повод к совершению обряда. Все вместе постоянно испускают ужасный крик и вой, которые, перемешиваясь с звоном бронзовых дощечек и хриплыми, печальными звуками сангу, производят невыносимый содом.

Это продолжается до тех пор, пока виновное лицо, не заплатит наложенной на него пени, которая обыкновенно превышает его средства.

Однако жители селения и окрестностей, не будучи в состоянии долее переносить такого концерта, вступают в переговоры с вождями этих сумасшедших, платят им часть требуемого с виновного, умоляют поскорее окончить обряд пахвадама и разойтись по домам. Когда вожди удовлетворены, они идут в палатку и воскрешают мнимоумершего. Для совершения этого чуда делают надрез на ноге одного из сектаторов; вытекающую оттуда кровь сбирают в сосуд и кропят ею тело жертвы; от одного этого окропления мнимый мертвец тотчас же оживает и пользуется превосходным здоровьем. Тогда его показывают присутствующим, которые все кажутся искренно убежденными в действительности этого чудесного воскресения.

После церемонии, чтобы довершить искупление преступления или [105] нанесенной обиды, на собранную пеню дают большое пиршество и потом расходятся восвояси».

Так, по свидетельству знаменитого путешественника, происходит в южном Индустане обряд пахвадам. На Цейлоне при этом бывает изменение, которое не очень нравится совершившему проступок, за который хотят наказать. Пока избранный притворяется мертвым, раскладывают в достаточном расстоянии от дерева, к которому привязан виновный, большой костер и от времени до времени один из браминов, отделясь от толпы музыкантов и завывальщиков, подходит к привязанному и подносит к нему горящую головню. Цель этой остроумной выдумки ускорить уплату пени, которую толпа нищих монахов истратит в тот же вечер на оргию.

По окончании нашего завтрака толпа вишну-бакта угостила нас своим религиозным представлением; я говорю религиозным потому, что эти кривлянья и шарлатанские фокусы, как и всегда, прикрываются религиозной идеей.

Поводом к церемонии было оскорбление мужа-брамина одним молодым человеком, который важно присвоил себе костюм начальника нищенствующих монахов - джангума.

Вот что дало повод к этой искупительной жертве.

Молодой человек, по имени Сальванайен-Моделиар, из касты велладжа, одной из самых высших в Индии, накануне, надев тайком желтое одеяние джангума или вождей нищенствующих жрецов, покрыв себя пылью, с палкой и кувшином в руках, явился в одну небольшую деревню на противуположном склоне горы разыгрывать роль странника, возвращающегося с Ганга. Раздав множество амулетов и наделив каждого несколькими каплями чудотворной воды священной реки, он ушел вечером воспользоваться своим правом гостеприимства к молодому брамину, только что женившемуся на очаровательной девушке. По обычаю, муж тотчас же ушел из дому, благодаря небо за неожиданное счастие и за честь, которую присутствие такого святого лица распространит на все его семейство.

Шалун отлично сыграл свою роль и воспользовался всеми правами, предоставляемыми в подобных случаях. На другое утро, [106] не смотря на мольбы мужа, пригласившего его продлить свое пребывание, обман был открыт прибытием толпы настоящих джангума. И муж, и джангумы пришли в ярость: первый от того, что уступал свой дом и свою жену лжепилигриму; последние от того, что посторонний осмелился похитить их одежду и воспользоваться их привиллегией.

Тотчас схватили молодого человека и привели в Паламбатту в сопровождении всех жителей селения, избранного им театром своих подвигов.

Сальвайен-Моделиар принадлежал к одному из богатейших в стране семейств; потому, как только выбранный изображать жертву, распростерся на земле и пламя показалось на костре, назначенная пеня тотчас же было внесена и виновный освобожден; но если, с этой стороны, церемония была не полна, то по окончании церемонии отец мнимого джангума позаботился прибавить к ней эпизод. Взяв бамбуковую палку, он принялся с таким ожесточением бить своего сына по ногам, что скоро отвсюду брызнула кровь.

Как ни прискорбно нам было видеть это, мы не решились вступаться: одного слова с нашей стороны было бы достаточно, чтобы продолжить и усилить наказание. Власть отца семейства до такой степени уважается в Индии, что если бы он переломал сыну руки и ноги, ни один из зрителей не произнес бы ни слова, и все, даже сам наказываемый, счел бы очень дурным поступком со стороны постороннего вмешательство в семейные дела.

После оскорбления религии, которое лицемерные джангума видели в этом похищении их права на гостеприимство, нужно было загладить материальный ущерб, нанесенный брамину и его молодой жене. Суд касты, составленный из всех старшин, собрался и выслушав показания супругов, присудил Сальванайена к немедленной уплате тысячи рупий им обманутым супругам, что тотчас и было исполнено его отцом. Пока происходило разбирательство этого дела под высоким тамарином, посаженным среди сельской площади, я с любопытством смотрел на жену брамина, которую, - без сомнения, чтобы лучше оценить нанесенный ущерб, заставили рассказать все подробности того, что произошло в ту ночь, которую лжестранник провел с нею. Из ее слов мне не [107] видно было, чтобы она очень гневалась, и всякий раз, когда она оборачивалась к злополучному молодому человеку, мне казалось, что в ее взгляде было больше нежного сострадания, чем гнева. Три четверти этих бродящих по деревням джангума стары, нечистоплотны и часто страдают элефантиазисом; поэтому красавица втайне должна была благодарить Велладжу за его юность и красоту.

Около трех часов, когда солнце не так уже палило, мы сели на своих лошадей и по указаниям Рамассами вступили в долину Кальтны.

После часовой езды мы принуждены были слезть с лошадей. Начался лес с его таинственной сетью лиан, ползучих растений, бамбука и исполинских корнепусков, через которую можно пробираться только пешком.

Пройдя более пятидесяти шагов, мы вступили на толстый слой моху и вековых остатков; свежесть, пропитанная запахом коричневых деревьев и дикорастущей сассапарели, сменила жаркие испарения равнины: ни один луч солнца не проникал сквозь лиственный свод, расстилавшийся над нашими головами; свет, пробившийся сквозь зелень различных цветов, придавал всему самый прихотливый вид. В иных местах, среди чащи, чернела на зелени правильная прореха-это проход пантеры или ягуара, а может быть и ее недалекое от нас логовище, и зверь глухо рычал, слыша шум наших шагов.

Мы незаметно поднимались по отлогой возвышенности; нам и в голову не приходило перемолвить хоть слово среди различных впечатлений, производимых величием окружавшей нас природы. Целый мир находился над нами: тысячи черных, белошеих обезьян, вися на лианах и ветвях, смотрели на нас в молчаливом удивлении, тогда как птицы всех цветов, потревоженные нами во время их сиэсты, с пронзительным криком бросались в глубь чащи из под листвы, в которой искали себе убежища от зноя. Пальмовые мыши, род маленьких серых белок, весело прыгали, догоняя друг друга, с дерева на дерево, иногда задевая на быстром бегу больших лесных, нежных и ярких цветов бабочек, которые лепятся на коре коричневого дерева, чтобы [108] выжать его благоухание, и которых легко принять за цветки. По временам кобра-каппела или тригоноцефал быстро проскользали перед нами, как молния, и исчезали мгновенно в высокой траве.

Но вот свет мало по малу, казалось, терял темную окраску и скоро через верхние ветви стали пробиваться солнечные лучи.

Спутник мой остановился и сказал:

- Приготовьте ружье; мы всего в двух стах метрах от озерка, на котором гуляют розовые цапли, и нам стоит только стрелять.

По его приказанию, Рамассами пополз по мху впереди нас, чтобы предупредить нас, там ли желанные птицы. Взойдя на вершину склона, я не мог удержаться от крика изумления, который однако тотчас же заглушил по знаку моего приятеля. Зрелище, представившееся нам, превосходило все мечты воображения, и ни один, самый искусный, живописец не был бы в состоянии изобразить его.

Позади нас лес, полный таинственной прелести, спускался своими каскадами цветов и разнообразной зелени вдоль горы; перед нами - на небольшом плато озеро, около четверти мили шириной, виднелось сквозь зелень молодых панданусов и низкорослых пальм его окаймлявших; с одной стороны оно упиралось в лесистый склон, еще выше того, на котором мы были; с другой, суживаясь, оно изливало отвесно свои воды в долину; там они, ниспадая сначала целой рекою, превращались в брызги и пену, прыгали по яркому мху и, наконец, на глубине 700-800 футов образовали спокойный ручей, далеко извивавшийся серебряной лентой... И все это освещалось экваториальным солнцем, которое покрывает все, до чего ни коснется, золотом и светом.

На освещенном берегу озера сотни цапель с розовыми и белыми перьями готовились заняться рыбной ловлей посреди голубых ненуфаров, повсюду выглядывавших из воды.

Мы подошли к каскаду и под прикрытием густого кустарника стали огибать справа озеро, чтобы приблизиться на ружейный выстрел к птицам, продолжавшим свою забаву, не подозревая нашего присутствия.

Не успели мы и перейти дороги, как из глубины долины, в которую изливались воды озера, раздался глухой и протяжный вой; [109] мы инстиктивно остановились и вопрошающим взглядом посмотрели друг на друга.

Это дикий слон, сказал потихоньку Рамассами.

В ту же минуту раздался страшный концерт.

- Их много, продолжал индус: верно их встревожил ягуар.

Нечего было и думать об охоте... цапли всполошились на берегу, и скоро одна за другой, тяжело летя, исчезли за высоким склоном горы.

Вой продолжался и долетал до нас, повторенным и усиленным от эхо долин; можно было подумать, что целое стадо этих громадных животных вышло на бой с неизвестным врагом.

- Нечего жалеть, что охота не удалась, сказал мой спутник: если не ошибаюсь, нам предстоит, не подвергаясь малейшей опасности, посмотреть на внушительное в своем роде зрелище. Должно быть, у подошвы водопада много слонов и что нибудь возбудило их гнев.

- По вашему мнению, мы можем подойти к ним, не будучи замечены? спросил я.

- Мы будем выше их на всю высоту обрывистых скал, по которым низвергаются воды озера, и если бы даже они увидали нас, то все-таки нам нечего было бы бояться на этой неприступной крепости. Неправда ли, Рамассами?

- Да, саиб! просто ответил индус, и пошел впереди нас осмотреть дорогу: но нужно спешить; солнце быстро идет к закату. Так как нам нечего было скрываться, то, оставив кусты, мы пошли назад по берегу озера. Придя к водопаду, мы взобрались ползком на огромную глыбу гранита, часть которой, свесившаяся над пропастью, образовала с нашей стороны естественную преграду, служившую плотиной первому падению водопада. Едва вытянул я голову через край скалы, как вдруг голова закружилась и я принужден был ухватиться за кустарник, окружавший мою своеобразную обсерваторию; я зажмурился на несколько минут, чтобы не поддаться непреодолимому влечению, притягивавшему меня в пенистую воду. Восклицания моего друга, поместившегося рядом со мною, возбудили мое любопытство и я, победив свое волнение, [110] стал внимательно смотреть вниз; я вздрогнул от ужаса и удивления. У подошвы этого ряда почти отвесных водопадов, сжатых с обеих сторон лесистыми скатами в шесть, семь сот метров вышиной, с яростью дрались два слона и, хотя их рост значительно уменьшался для нас расстоянием, от нас не ускользнула ни одна подробность этой страшной сцены, происходившей среди величественнейшего пейзажа.

Гиганты пришли в высокой траве, подняв хоботы, выставив вперед клыки, нанося удары и увертываясь от них с удивительною ловкостью, с яростными криками похожими на рев волн. Казалось, силы их были равны, и так как бой только что начался, то и нельзя было предвидеть развязки этой исполинской борьбы. Прошло не более пяти минут, как вдруг Рамассами сказал своему господину:

- Саиб, через полчаса будет темно.

Услыхав это, г. Дюфо быстро отступил назад.

- Что с вами? спросил я.

- Скорее, мой друг, ответил он с оттенком беспокойства в голосе: нельзя терять ни минуты; в этой стороне тьма пантер и ягуаров; нам не пройти через лес, не подвергаясь опасности, если нас застанет темнота.

Я очень хорошо сознавал справедливость этих слов; потому бросив последний взгляд на бойцов, я поспешил за товарищем и мы быстро пошли к тропинке, по которой уже шли сюда.

Через несколько минут мы уже были в лесу; солнце, совершенно спрятавшись за горами, давало свет, едва достаточный, чтобы разглядеть дорогу. В увеличивающемся с минуты на минуту сумраке высокие деревья принимали фантастические образы, а в чащах слышался визг нечистых шакалов, начинающих свою охоту до наступления совершенной темноты.

Не знаю, что может сравняться своей важной внушительностью с пустынностью больших тропических лесов в быстро проходящее время сумерек. Тысячи птиц, искавших в них приюта от дневного жара, как только скрывается солнце, улетают в поля риса, маиса и сорго; безмолвие нарушается только завыванием хищных зверей, ищущих добычи. К счастию, сошли мы быстрее, чем [111] всходили и при последнем блеске дня мы уж скакали по дороге в Паламбату. Во весь этот день, что редко случается в Индии, мы не сделали ни одного выстрела.

Три недели, которые я предположил провести с друзьями, пролетели с неимоверной быстротой; каждый день мы отправлялись посмотреть какое нибудь очаровательное место в сопровождения слона Нпрджары, который продолжал быть всеобщим баловнем. Любезные хозяева придумывали беспрестанно новые развлечения, и, когда пробил роковой час разлуки, мне пришлось бы пробыть здесь еще несколько месяцев, чтобы привести в исполнение все задуманные ими увеселения. Не смотря на их просьбы, мне невозможно было отложить отъезд; уже четыре месяца, как я выехал из дому и, хотя продлить срок моего отпуска было предоставлено моему усмотрению, но мне хотелось поскорее возвратиться к моему семейству, которое я оставил в Шандернагоре. Последний вечер, проведенный нами вместе, был печален... я желал бы уж быть в дороге, чтобы избежать последнего прощанья.

Мы не ложились, так как я решил выехать ночью для того, чтобы приехать в Пуант-де-Галль утром, до изнурительного жара.

Я отказался от предложенной г. Дюфо кареты, потому что иначе мне бы пришлось оставить позади свою прислугу с провизией и снарядами, а у моих людей в Кальтне так ослабела дисциплина, что мне не хотелось терять их из виду.

Когда Амуду доложил мне, что все готово, я быстро вырвался из объятий взволнованных друзей и бросился в повозку, приказав скорее ехать.

- Когда увидимся? закричал мне в след г. Дюфо.

- Может быть во Франции! сказал я.

- А может быть и никогда ответила его супруга.

Буйволы, погоняемые виндикарой, бежали галопом, и эти последние слова, которые я расслышал: «может быть никогда» долго отзывались в моей душе, как эхо печального предчувствия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В настоящее время, приведя в порядок эти путевые заметки, я без глубокой скорби не могу вспомнить своих хозяев в Кальтне. Почти восемь лет прошло, как, они оба были похищены [112] страшной лихорадкой, которую заносят с острова Маврикия кули, возвращающиеся, по истечении срока их найма, на плантации Цейлона и Малабарского берега. Одна могила на берегах Каллоо приняла останки г-на и г-жи Дюфо.

На восходе солнца я въехал в Вивелле, небольшое селение на западном берегу, кокетливо расположившееся среди зелени лимонных, банановых, кокосовых деревьев и панданусов. Длинная вереница туземцев обоего пола с фруктами в больших тростниковых корзинах на голове тянулась к Пуант-де-Галль; между тем другие совершали предписанное религией омовение в небольших ручьях и священных прудах. Волны индейского океана, тихо волнуемого легким ветром, с печальным шумом, столь приятным для моряков, разбивались о берег. Вдали сотни рыбаков, стоя в своих катимаронах, нагруженных фиолетовыми лангутами (морскими раками), которые только и ловятся в окрестностях мыса Коморина и отмелях Барбан, возвращались к берегу; крикливые и монотонные звуки трубы падиалов, собиравших слонов и дойных буйволиц на пастбище, неслись отовсюда... и мрачные оттенки ночи исчезали при первых лучах солнца, как театральный занавес.

Пока Кандассами отпрягает буйволов и идет с ними купаться, пока Амуду покупает у какого-то макуа-рыбу к моему утреннему карри, я, воспользовавшись удобной минутой, сделаю небольшое объяснение... Я уже заявил, что не очень люблю предисловия; притом так удобно говорить обо всем в самом путешествии, что я прибегаю иногда к этому способу, стараясь только не злоупотреблять им. Сверх того, какая польза от предисловия?... осмеять критиков, имевших несчастие соглашаться с вами! Если дело идет не о положительных фактах и не о чистонаучных книгах, в которых автор имеет полное право защищаться, мне кажется, неприличным возражать на мнения, высказанные в печати. Кроме ее есть еще почти всегда беспристрастная оценка делаемая обществом, отводящая писателю заслуженное им место.

Само собою разумеется, что под беспристрастной оценкой я не подразумеваю такую, которую делают друг другу путешественники; каждый уверяет что он сам все видел, и однако нет [113] двух путешествий согласных между собою. Как же иначе? Во-первых, есть путешественники, не выходящие из комнаты, путешествующие по свету по указаниям англичан и американцев; для них англо-саксонец (хотя нет в мире народа более субъективного, более исключительного, более эгоистичного и пристрастного в отношении ко всему, что несогласно с их народными обычаями) один только и заслуживает доверия, потому что он описывает единственно лишь то, что он, по его мнению, нашел... Этим мнимым и англоманствующим путешественникам я посоветую прочесть различные «excursions and travels» по Франции, ежегодно издающиеся в Лондоне и Нью-Йорке. Они тогда узнают свое отечество совершенно при другом освещении. Они узнают оттуда, что Франция страна всемирной проституции, где не существует семейной жизни; что молодые девицы зарабатывают себе приданое в Мабили; и что доступные красавицы, гуляющие вечером по бульварам, составляют цвет избранного общества.

В доказательство справедливости своих слов они приводят выдержки из наших грязных романов и называют нас «Brightness decay», «элегантною гнилью». Когда же они пишут о своей стране, то как они согласно приписывают ей все совершенства!... Ни один не приподнимет покрывала с постыдного и грязного распутства, растлевающего большие английские и американские города, распутства лицемерного, которое начинается после вечерней попойки, распутства до такой степени гадкого, что об нем невозможно говорить, даже покрыв его цветами.

Не угодно ли, я укажу вам на один факт, совершающийся на глазах у всех, по которому можно судить о том, что стараются скрыть...

В штате Калифорния в Сан-Франциско на одной из лучших улиц Kerney-street - есть учреждение под названием театра Bella Union, это на самом деле театр. Туда пускают по билетам, которые продаются при входе. Возьмите ложу и войдите при поднятии занавеса: труппа танцовщиц наводняет сцену; после нескольких антрша, входит encanteur (аукционер), который называется торговцем невольниц; сначала [114] подумаете, что это какой нибудь эпизод пиесы... подождите, вперед выходит одна из танцовщиц... долларов!... долларов!... долларов! кричат в зале... никто больше? за вами... Танцовщица, получа нумер аукциона, исчезает. Как вы думаете, куда она пойдет? В ложу с густыми занавесами, где сидит джентльмен, которому она досталась! и сцена slaves-market (торг невольницами) продолжается до продажи последней танцовщицы. Я ограничиваюсь этим фактом, потому что других в этом сочинении я не осмеливаюсь привести для французской публики... этот меньше всех постыден из тех, которые замечены мною во время моего четырехкратного пребывания в Америке; предоставляю судить о прочих.

И так... комнатный путешественник, продолжайте свое патриотическое занятие, продолжайте унижать французов в пользу англо-саксонцев.

Следуйте всем выдумкам наших соседей, - это теперь мода; вас будут слушать и не подпишут и двадцати пяти сантимов, чтобы, например, поощрить столь ученые и разумные путешествия, как сделанные в Сахару неустрашимым путешественником Солейлье (Soleillet).

Называйте ваших героинь Хауда, что значит на языке индустани паланкин, род клетки, в которой сидят путешествующие на спине слонов, или еще лучше Нагали (как в сочинении: Тайны Индии), что на тамульском языке значит: chaise percee... этим вы дополните географическое образование Франции, внушите вашим детям страсть к путешествиям... и заставите иностранцев смеяться над нами.

Затем есть путешественники пакеботные... (шестнадцать часов остановки в каждом станционном порте), которые судят свысока и по внешнему виду о людях, разных встречаемых ими цивилизаций. Наконец, есть путешественники путешествующие, которые поселяются в избранной ими стране, изучают все на досуге и неохотно отрываются от своих занятий, как, например, Солейлье, Русселе, Анкетиль и множество других.

Как же вы хотите, чтобы последние были согласны с путешествующими только по английским журналам и совершающими кругосветное плавание в парижских омнибусах, или с [115] путешествующими, хотя и на самом деле, но которые не бывали нигде, кроме пароходных станций от Марсели до Иокагамы и от Пуант-де-Галля до Сиднея. С той и другой стороны легко раздражаются друг против друга: один топчет в грязь сочинение другого, и нам остается ждать беспристрастной оценки только от журнальной критики.

Должен сознаться, что это вступление я употребил не для того чтобы протестовать против критик, разбиравших прежние мои путешествия (вообще говоря, они были приняты благосклонно), но чтобы удобнее сделать маленькое замечание.

Когда я вписывал на основании моих путевых заметок (так подробно веденных, что в большинстве случаев мне пришлось только переписывать их) великолепную местность Вивелле, мою работу вдруг остановило пришедшее мне на память мнение двух талантливых людей.

Г. Фуко (Foucaux), профессор санскритского языка в college de France, говоря о предыдущих моих сочинениях, «Страна баядерок» и «Страна Жемчуга», сказал: «Автор умеет заинтересовать нас своими рассказами и приключениями. В его сочинениях есть живо написанные страницы, которые мрачный ум упрекнет разве только за слишком восточный оттенок.

В другой стороны, г. Ассеза (Assezat) в Debats упрекал меня за то, что я описываю восточную природу «с слишком большим лиризмом».

Нисколько не сетуя на мнение, выраженное притом вполне прилично, просто желаю дать заметить, что я описываю природу страстно мною любимую, и что климат, растительность и солнце этих чудесных стран Азии неизгладимо запечатлеваются в воображении человека, там жившего.

В заключение позволю себе привести слова Гумбольдта:

«В впечатлении, производимом природой Индии, есть что-то столь величественное и могущественное, что прожившему там несколько месяцев, кажется, будто он провел там долгие годы. Все здесь представляется новым и чудесным.

"Среди полей, в чаще лесов исчезают почти все воспоминания об Европе, потому, что характер пейзажа определяется по [116] преимуществу растительностью; она действует на наше воображение своей массой, противоположностью своих форм и блеском своих красок. Чем сильнее и новее впечатления, тем более они ослабляют предшествовавшие впечатления, и сила новых ощущений заменяет их продолжительность. Солнце не только освещает, но и окрашивает предметы; оно облекает их легкой дымкой, которая, не изменяя прозрачности воздуха, смягчает действие света и разливает на природу спокойствие, отражающееся и на нашей душе».

Индия точно также заставляет у скептического Жакмонда вырваться восклицанию, в котором, сказать правду, нет недостатка в лиризме.

«Какое неизведанное восхищение, какое изумление испытываешь, вступая в первый раз на тропический берег! Какое глубокое впечатление оставляет навсегда в душе, способной чувствовать красоты природы, первая картина, представившаяся взору в этих странах»!

Это одни восклицания... мы тем более должны верить силе прочувствованного впечатления, что Жакмонд, как известно, не легко приходит в удивление.

Теперь взамен описания Вивелле, которое я сократил, вспомнив о мнении моих критиков, приведу описание утра в Индии, сделанное г. де Вареном (Waren), французом, отставным офицером англо-индейской армии, более тридцати лет прожившим в этой несравненной стране.

«Я еще спал, когда, в 3 часа утра, мои богисы (носильщики паланкина) подняли мою постель, не потревожив моего сна, который они берегли с добродушием, с нежностью, врожденными этому простому и кроткому народу. Они шли более ровными шагами, их голоса стали тише и монотоннее, и я проснулся только единственно от приятной свежести, наступающей перед самым восходом солнца.

«Как роскошен этот первый утренний час под тропиками! Как чист и благовонен воздух! Как прелестно это утро! как рядится оно попеременно во все цвета радуги, прежде чем облечется в свое золототканное одеяние! Воды отражают голубое [117] небо; как приятна эта девственная свежесть, появляющаяся усладить вас на минуту и затем исчезнуть; она неуловимая, но так нежить и ласкает вас, что тем более потом вы жалеете об ней!

«Только здесь вполне оцениваешь всю ее прелесть... среди этой роскошной растительности пасутся бесчисленные стада серн, оленей, кабанов; здесь прыгает антилопа; здесь миллионы перепелов и куропаток, - в особенности самой красивой из всех, росписной куропатки, - перекликаются между собою целый день. Тучи диких уток, гусей, цаплей спускаются на пруды; каждое болото каждое рисовое поле кишит бекасами. Если вы пойдете по пенистым берегам нуллаха (ручья в овраге) среди цветущих кустарников, вы услышите чей-то шумный полет; это блестящий павлин извещает вас о присутствии дичи не менее красивой, но более опасной, и приглашает вас зарядить ружье пулей. Действительно, если вы внимательно посмотрите на песок около ручья, вдоль которого идете, вы найдете на нем явственные, может быть еще свежие, глубоко вдавленные, следы царя пустынь. Это может быть только странное совпадение, но оно почти непреложно: повсюду, где встретите павлина, знайте, что не далеко и тигр. Вероятно, оба они любят одни и те же местности, и густая листва, удобная птице, также удобна и тигру, для того чтобы он мог скрываться от глаз своих жертв до возможности сделать роковой прыжок. Остановитесь на прелестных берегах Годавери, реки со множеством любовных легенд: вы увидите там молодых девушек, которые, принеся цветы на банановом листе, тихо спускают их на воду и следят, как они уносятся течением реки. Они суеверно соединяют с судьбою этих своих жертв реке свои собственные опасения и надежды. Если их банановый лист с цветами опрокинется, они уходят со слезами на глазах; если, же он, не потонув, скроется из виду, они идут домой довольные и веселые.

«Как грациозны индейские девушки! Священное писание представляет нам женщин, каждый вечер идущих за водой к общему колодцу; этот патриархальный обычай сохранился до сих пор, особенно в деревнях, по всему Востоку, и сколько раз, при [118] солнечном заме, сидя на ступенях какого нибудь резервуара, я забывал время, следя глазами за их стройными и изящными формами, за их развитым в совершенстве бюстом, который только на половину скрывается допеттахом, одеждою древних времен, перекинутым на левое плечо, после того как он стянул гибкую талию и роскошные груди. Поистине, молодой индуске в ее простом и первобытном наряде, как птичке в ее перьях, нечего завидовать пышным искусственным туалетам модных дам наших салонов».

Вот что говорят об Индии люди, жившие или путешествовавшие по этой стране в течение долгого времени! Теперь позволю себе привести для сравнения два описания Мадраса: одно, взятое у г. de Waren, состарившегося в Индустане, компетентность и вкус которого никто не будет оспаривать, и другое заимствованное у гг. Cernuschy и Duret, объехавших Индию при помощи пароходов и железных дорог в три месяца, т. е. в течение времени, только что достаточного, чтобы проехать по большой пошлой дороге всех туристов.

Начну с описания, сделанного г. Варенном:

«Город Мадрас, разделяясь на две различные части, город белый и город черный, представляет неправильный и своеобразно странный вид. Это Европа и Азия, которые разделяются между собою одною только площадью.

«Казармы, дома с плоскими кровлями в испанском вкусе, по большей части окруженные садиками, разделенные между собою прекрасными улицами с тенью высоких деревьев; дворец, множество церквей, несколько памятников, сооруженных по лучшим образцам греческой архитектуры; наконец, гордая крепость с своим гласисом, амбразурами и орудиями; неясный шум, отдающийся в воздухе и преследующий вас, постепенно ослабевая, почти на целую милю: вот белый город.

«Затем, необозримая деревня, кипящая жизнью; нагроможденные одна на другую хижины, минареты, погоды, мечети; здесь целый квартал в португальском вкусе, там затерявшийся среди хижин одинокий дом, крытый черепицей, но в один этаж и раскрашенный вертикальными разноцветными полосами (древняя [119] полихромная азиатская архитектура). Над всем этим образуют свод кокосовые пальмы, тамарины, священное фиговое дерево, опирающиеся на двадцать крепких стволов, и, кивая широкой листвой, навевают тень, прохладу, сон; бронзокожее население, которое движется, спит, работает, курит, совершает омовение, и все это среди улицы, - вот черный город. Наконец, теряющиеся в дали аллеи, широкие, обсаженные прекраснейшими деревьями, а по сторонам великолепные дачи, тянущиеся длинным рядом дворцов дорийского, ионийского, коринфского стилей, этих афинских храмов, которые спасает от пыли и шума прекрасный луг, украшенный группами деревьев и цветами; вот The Garden, прелестное место мадрасских загородных домов... Дома этих князей торговли, когда освещены вечером для обеда, представляют зрелище величественное и необыкновенно блестящее. Залы всегда очень больших размеров.

«Воздух крайне необходим в этом жарком климате; потому потолок высок, все двери настежь, и закрываются только газовыми занавесами или тонкой бамбуковой тканью от летучих мышей, наполняющих воздух после солнечного заката; стены обыкновенно из белого с удивительным отливом стука, сделанного из толченых раковин. Целые потоки света разливаются от стеклянных ламп с кокосовым маслом, горящих на множестве стенных канделябр. Пол покрывают цыновки из калькуттского тростника, тонкие, блестящие, скользкие, по которым новичку ходить неудобно, но которые потом находишь превосходными за их свежесть.

«Редко расставленная мебель пышна и изящна; разнообразие многочисленной прислуги, ее важный и в тоже время почтительный вид придают такую внушительность этом домам, что вам, кажется, будто вы в каком нибудь дворце... На другой день до восхода солнца я долго гулял по черному городу.

«Мне хотелось посмотреть вблизи на этот огромный человеческий муравейник, который вчера я видел только вскользь; мне хотелось взглянуть на его внутреннюю жизнь, подметить его пробуждение. Я нетерпеливо желал узнать, что такое мечеть, пагода, [120] о которых я много читал, но не составил себе определенной идеи.

«В это раннее время большая часть населения, бедные всех классов, ремесленники, рабочие, поденщики еще спали под открытым небом на циновках, а чаще на голой земле перед своими домами. Тюрбан служил подушкой мужчинам, пряди волос женщинам. Каждый спит, закрыв голову краем своей одежды для того, чтобы защититься от росы и насекомых.

Муж и жена закутаны в тот же кусок материи, который днем служит юбкой жене, а ночью одеялом для обоих. В иных местах две или три пары обоих полов разных поколений одного и того же семейства лежат таким образом друг подле друга. По мере того, как утро становится позднее, поднимаются лежавшие тела, освобождаются от своих пелен, и тут же, на открытом воздухе, начинается туалет; женщина идет за водой, которую льет на голову и плечи своего нагнувшегося мужа, она моет, трет его; иногда она натирает маслом все его тело, чешет и заплетает ему волосы, всегда длинные, но часто редкие; наконец, смотря потому принадлежит ли он к секте Брамы, Вишну или Сивы, она проводит на его лбу различные вертикальные или горизонтальные линии, белые, желтые, красные, чрезвычайно ярких цветов, для означения его касты. По окончании этой операции, хозяин садится, как обезьяна, на корточках на пороге своего дома и важно курит свой хуках. Жена, или лучше сказать жены, так как у него их несколько, прежде чем займутся своим собственным туалетом, метут дом и часть улицы, служившую им спальней, потом спрыскивают ее и красят стены коровьим калом, растворенным в воде. Этот обычай имеет двоякое основание: во первых, корова есть животное священное, потому эта вода для них священная вода; во вторых, эта смесь, уничтожая миазмы и насекомых, поддерживает здоровье.

«Посреди, над этими группами, перед порогом каждого дома, высится кокосовое дерево, священная смоковница поднимает свою гордую вершину, стройные мимозы склоняют свою легкую листву. Какое богатство! Какая красота природы!

«Наконец, раздается пушечный выстрел, - это форт [121] Сен-Джорж дает знать, что сейчас появится солнце. В тоже мгновение звонкие голоса раздаются повсюду. С высоты каждой мечети муэззин призывает правоверных к азану (молитве) известной всем формулой:

«Ля Аллах иль Аллах, Махомет Руссуль уллах!

«Нет бога кроме бога, Магомет пророк его»!

Не хочу злоупотреблять, продолжая выписку и следуя за г. de Waren в его описаниях мусульманских мечетей и индусских пагод, с их куполами, минаретами, пирамидами, изобилующими скульптурными украшениями...

Посмотрим, что эта величественная природа, эти дворцы, храмы, эта роскошь жилищ, эти необозримые аллеи, украшенные кокосовыми деревьями, тамаринами, бананами или индейскими смоковницами, и эти особенные нравы, что все это могло внушить вторым путешественникам.

«Мадрас, говорит г. Теодор Дюре, историограф путешествия: город безобразный; кажется, тут никакой план не принимал участия в расположении чего бы то ни было. Дома европейцев рассеяны как бы среди леса, и пройти от одного до другого порядочная прогулка и целое путешествие отправиться из города, где живешь, в город, где днем совершаются все дела. Из одного города в другой надо пройти огромное пустое пространство, служащее эспланадой форту С. Джоржу. Там есть море, река, но город выстроен так, что их не видать. Стиль памятников и домов еще хуже, чем в других азиатских городах, выстроенных англичанами Бог знает почему.

«Мадрас один из городов, построенных на обум; в нем один квартал прибавлен к другому, потому что, вероятно, нужно было в этой части Индии иметь где бы то ни было какой нибудь город. Ни один из морских городов не лежит в худшей местности. Против Мадраса бушует море, разбиваясь о правый берег, а в городе нет ни порта, ни какого нибудь убежища. Во время бури, если экипажу не удается быстро перерубить канаты и уйти в открытое море, корабли налетают на берег. Несколько месяцев тому назад весь торговый флот, застигнутый внезапным порывом ветра, выброшен был на набережную. Пять [122] или шесть остовов великолепных кораблей наполовину разбитых еще до сих пор красуются на набережной.

«Единственное удовольствие, которое Мадрас доставляет путешественнику, это удовольствие выехать из него. Корабль принадлежащий Messageries и идущий в Калькутту входит в гавань. Мы спешим на него».

Вот все, что древний Мадрас, один из самых живописных и своеобразных городов Индустана мог представить этим господам.

Там есть море... есть река и очень некрасивые дома. Поспешим из него уехать!

Тут не чему, собственно, удивляться: г. de Waren прожил там много лет... а они прожили там двадцать четыре часа и бросились на первый проходивший корабль.

И все их путешествие в том же тоне: эти господа повсюду бросаются, и так как они ничего не видели, то и пишут, что ничего нет; а те, которые видели что нибудь, по их мнению - путешественники романические.

Романический путешественник - Гумбольдт.

Романический путешественник - Виктор Жакмонд.

Романический путешественник - г. де Варан (de Waren).

Что бы вы сказали о китайце, который, пробыв двадцать четыре часа в Grand-Hotel, устремился бы из Парижа, говоря, что отъезд единственное удовольствие, доставленное ему этим городом.

Ну! нет сомнения, что Мадрас, омываемый голубыми волнами, с своим ослепительным солнцем, церквами, минаретами, мечетями, индусскими пагодами, своею растительностью, несравненным очарованием туземного города, в котором копошится двести тысяч бронзо-кожих туземцев в живописной одежде, с своими кокетливыми виллами в восточном вкусе, затерявшимися в лесу, Мадрас поразит взоры европейца, хотя несколько, - как говорит Жакмонд, - способного чувствовать красоту тропической природы, во сто раз сильнее, чем наша великая французская столица, которая больше говорит уму, чем зрению, и которую научаются любить, как она заслуживает (исключая толпу космополитов, [123] приносящих туда свои пороки и нас же обвиняющих за это), только узнавши ее хорошо.

После этого есть много людей, которые под предлогом своего реализма, скучают в Венеции и Риме.

Буду краток, иначе это завлекло бы меня слишком далеко... но мне хотелось высказаться раз навсегда об этом предмете и доказать, что выдающиеся из общего уровня люди, которым можно верить, откровенно заявили свое удивление к Индии.

Именно, эта-то тропическая растительность, эти, ни с чем не сравнимые, зрелища природы, описанные с таким энтузиазмом знаменитыми моими предшественниками, соблазняли и меня самого; эти нравы, которые я изучил, благодаря моим обязанностям; развалины других веков, украшенные поэтическими преданиями, привлекли к себе и меня; по этим джунглям и таинственным лесам и мне было приятно бродить... и я описал, что чувствовал и видел так, как я чувствовал и видел.

Эти господа говорят еще, что не встретили во время своего путешествия ничего чудесного, никаких особенных приключений; что все подобное есть плоды воображения иных путешественников и исчезает по мере того, как приближаешься к этим местам.

Но что же они называют чудесным и особенными приключениями?...

Охоты ли на тигров, кайманов, диких слонов, носорогов, и т. и.

О, Боже мой! Отчего же они не остановились в Шандернагоре, вместо того, чтобы все бросаться дальше!

На пароходах и в вагонах железной дороги не охотятся; отчего они не побывали у г. Куржона, одного из наших соотечественников и одного из самых гостеприимных людей во всем Индустане (пусть они заметят этот адрес для своих будущих путешествий); он бы с удовольствием посадил их на спину слона и поставил в джунгле среди полудюжины тигров, на которых они могли бы испытать меткость своего глаза и твердость руки... Кайманов они могли бы встретить повсюду; эта охота почти также обыкновенна в Индии, как охота за дикими утками в Европе. [124]

А что касается до слонов... то не станут ли они утверждать, что слоны не водятся в Индии?... или не скажут ли, что охота на слонов не представляет ни опасностей, ни приключений, так как они ее не пробовали?

Как вам понравятся этот финансист путешественник и его историограф, проезжающие по Индии в вагоне железной дороги по избитому торговцами пути и удивляющиеся, что не встретилось им ни чудесных приключений, ни приводящих в волнение охот на станциях, в отеле Вильсон в Калькутте или лестницу Gathes de Benares, и утверждающие, что все рассказываемое о чудесах этой страны не что иное, как выдумка расскащиков.

Если бы эти господа просто сказали, что они ничего не видели... это бы вполне естественно, при их способе путешествовать на парах, и я не промолвил бы ни слова. Но, утверждая, что и другие видели столько же, сколько и они, по моему мнению, они превысили свою роль туристов

В прекрасном сочинении Univers pittoresque, изданном гг. Didot (Это произведение по всеобщей истории, географии и этнографии, все части которого написаны специалистами, долго жившими в тех странах, о коих они рассказывают, должно бы находиться во всех библиотеках отцов семейства, желающих дополнить образование своих детей сведениями здравыми, точными и серьезными обо всех народах земного шара.), бывший адъютант Аудского набоба, г. Жосиньи (de Jaucigny) заключает сообщаемые им сведения о Цейлоне следующим рассуждением:

«После этого слишком общего обозрения климата этого великолепного острова мне очень бы хотелось войти в некоторые подробности об его произведениях, представляющих высокий интерес для изучающих все три царства природы. Тем не менее решаемся отослать за этими подробностями к сочинению Pridham’а. Припомним только, что Цейлон во все времена славился своим жемчугом, опалами, корицею и слонами; и чтобы дать понятие нашим читателям о бесчисленном множестве этих животных, упомянем, что англичанин, майор Rogers, один из неутомимейших охотников и лучших стрелков, о которых только когда [125] нибудь упоминал Sport английской Индии, два года тому назад поражен на смерть молнией, после того как чудесным образом спасался в своих бесконечных схватках с этими лесными исполинами; он один убил две тысячи слонов прежде, чем перестал охотиться и жить».

Станут ли эти господа утверждать, что Роджерс, убив эти две тысячи слонов среди лесов и джунглей, не мог бы рассказать ни одного чудесного приключения, и, спасшись при этих двух тысячах встреч от смерти, не подвергался никакой опасности, как бы охотясь за кроликами в Фонтэнблосском лесу?

Это страна, в которой безвредные животные нашего климата заменены тиграми, ягуарами, леопардами, пантерами, носорогами, слонами, дикими буйволами, боа, аллигаторами, ее упоминая уже о самых опаснейших змеях, кишащих в высокой траве; а вы считаете сказками рассказы путешественников, которые вместо того, чтобы качаться в вагонах и на пароходах, проходили эти дикие страны пешком!...

Что касается столь любопытных нравов обитателей: мусульман, индусов древних рас, афганов, сейков, мараттов, малабарцев, тамульцев и цингалезцев с их верованиями, предрассудками, суевериями, кастами, храмами, гаремами, баядерками кающимися, нищенствующими монахами, факирами, очарователями, большими религиозными торжествами, и париями, то не уж-то вам кажется, что во всем этом нет ничего удивительного только потому, что вы, не зная языка этих народов, сейчас прибыв с парижских бульваров, в течение трех месяцев, относясь ко всему равнодушно и скептически, стремились с одной станции к другой и смотрели с любопытством только из окон ваших вагонов?

Боже мой, как вы должны были утомиться! я понимаю: Индия должна была раздражать вас, приводить в самое дурное расположение духа...

Какая пытка при жаре в сорок, сорок пять градусов проглотить такой длинный путь в такое короткое время, запершись в английские вагоны... по правде, я не пожелал бы этого моему злейшему врагу. И странное дело, носороги, слоны, баядерки, [126] факиры не пришли в ваши вагоны сделать вам визит... горькое разочарование! а вы между тем отправлялись сюда с целию их видеть!...

Притом, как смешны эти два или три случайно посещенные вами раджи не правда ли? Я повторю здесь впечатления, которые произвели на вас их дворцы.

«Внутри дворца аудиенц-залы и приемные меблированы уморительно. Это невероятное собрание вещей европейской игрушечной лавки: стаканы ценою в четыре су, нюренбергские стенные часы, рыночные игрушки из Сен-Клу».

Это бьет на остроумие, но не отличается наблюдательностью... Отчего прежде, чем написать эти слова, не подумать, что индус точно также расхохотался бы, увидя перед собой все эти уродливые статуэтки, соломенные коробки, посудные черепки и прочие мелочи крайнего Востока, которые европеец бережно выставляет в своем салоне, прикрыв стеклянным колпаком.

Вы сами разве не привезли целый запас таких вещей?

К счастию, Индия может утешиться любовью и удивлением таких лиц, как Дюбуа, де Жосиньи, де Варен, Виктор Жакмон, Гумбольдт, Анкетиль и Русселе.

Пусть не подумают, что я из самолюбия путешественника настоять на своем так выражаюсь об этих двух туристах, называющих себя реалистами, не нашедших в Мадрасе ничего, кроме моря, реки и удовольствия уехать. О! нет, и вот вам доказательство:

Г. Томас Анкетиль, о котором я два раза упоминал в этом путешествии, в своей книге Aventures et chasse dans l’extreme Orient, говоря об аллигаторах Цейлона, неудачно названных мною кайманами, задел меня немного; но это мне нисколько не помешало сказать, что г. Анкетиль один из редких в наше время путешественников, умеющих путешествовать, и что когда я прочел снова его книги, может быть несколько многословные, но правдивые во всех своих частях, то огромные леса, таинственные джунгли, величественные реки, залитые светом живописные местности, где хищные звери укрываются под цветущими лианами, где поют буль-буль и малабарский соловей... предстали передо [127] мной как мимолетный сон... и, перелистывая его страницы, в моих мечтах я снова увидел берега Короманделя и Бирмании, Бенгальский залив и все, так мною любимые, края древнего Индустана!

Прошу у читателя извинения, за то что, воспользовавшись моей остановкой в Вивеле я подсунул ему род предисловия, которое он, быть может, не прочел бы в начале книги.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Выехав около семи часов утра из Вивеле, к десяти я приехал в Поант-де-Галль, предварительно переправясь через довольно значительную реку Гундуры, впадающую при Махамодере в океан.

Пароход «Жабурдонне» под начальством капитан-лейтенанта Рапателя, с которым мне случалось уже ездить много раз, в эту минуту входил в фарватер, и я поспешил на набережную, чтобы присутствовать при его остановке на якоре.

Он вез почту из Калькутты, Мадраса и Пондишери в Китай и Европу, и я сильно надеялся получить письмо.

Нельзя достаточно нахвалиться английской почтой: она так удивительно хорошо устроена во всей Индии и Цейлоне, что путешественники не находятся в постоянном беспокойстве об участи дорогих им существ, как это бывает с путешествующими по центральной Африке. Назначьте лицам, с которыми вы переписываетесь, ваш маршрут, строго держитесь его, и нет такой затерявшейся в джунглах или лесах маленькой деревушки, где бы вы не могли самым исправным образом получать письма. Они сначала идут в главный город провинции; оттуда рассылаются по дистриктам; там поручаются курьерам из касты роби, которые делают двадцать пять лье в один день и отдают письма по назначению как нельзя исправнее. Мадрасский генерал-почтмейстер уверял меня, что не знает ни одного случая пропажи или потери писем. По берегам крайнего Востока и Европы почта поручается первым отходящим кораблям, какой бы ни были они национальности, потому что быстрота корреспонденции, столь нужная в торговых делах, преобладает над всеми другими соображениями.

Потому-то Французский корабль «Лабурдонне», отходивший в тот [128] же самый день, как пароход английской компании «Oriental», получил всю корреспонденцию на том основании, что отходил из Калькутты тремя часами раньше своего конкуррента.

В трех ружейных выстрелах от берега великолепный пакебот, величественно скользя по водам, бросил якорь, сделав один пушечный выстрел, и остановился.

- Не угодно ли на корабль? сказал г. Обер, агент Messageries, которому я был представлен во время моего первого путешествия другом моим Поли, коммиссаром корабля «Erymanthe».

- С удовольствием, отвечал я... и прыгнул в ожидавшую лодку, которая полетела, как стрела.

Амуду, даже не спросив позволения, последовал за мною.

Едва мы отъехали двадцать пять брассов, как мой нубиец, не открывавший рта с отъезда из Кальтны, крикнул громко и закатился от хохота, что было у него знаком сильной радости.

- Саиб, сказал он мне между двумя припадками смеха: посмотрите! Антину на корабле белых.

- Какой Антину?

- Антину из Пондишери, Антину господина Лафаржа.

Антоний, или, как его называл Амуду, Антину был индус племени маратт и служил у г. Лафаржа, моего лучшего друга, помощника главного прокурора в Пондишери. При этих словах моего нубийца мною овладело сильное волнение.

Присутствие на корабле доверенного слуги, если только он не был отпущен, предвещало и присутствие его господина, и я не без легкого трепета направил свою дорожную зрительную трубку, с которой никогда не расставался, по направлению к Лабурдонне.

Амуду не ошибся; это точно был Антоний, который, опершись на снасти, разглядывал шедшие от берега лодки; но я нигде не находил своего друга.

Вдруг маратт, казалось, остановил свое внимание на нашей лодке, сделал какой-го жеста и пропал с своего наблюдательного поста.

- Антину нас узнал, саиб, сказал нубиец.

Догадка была верна: несколько минут спустя я, поднявшись по [129] траппу пакетбота, упал в объятия своего друга... Что говорю я друга? брата, которого я снова увидел!

Когда, за много лет перед этим, будучи назначен членом суда в Пондишери, я оставил Францию, то поехал один, так сказать, на разведки; прежде чем подвергать жену жаркому климату, мне хотелось посмотреть, возможно ли там жить, не опасаясь сократить ее дни. В один вечер, при солнечном закате, «Erymanthe», на котором я плыл, остановился у малабарского берега; старый французский город Дюплейса и Бюсси виднелся среди океана зелени, освещаясь переливчатыми оттенками последнего мерцания дня. В минуту расставанья с моими товарищами путешествия, ехавшими дальше в Калькутту, мною овладела глубокая грусть; не смотря на все соблазны этой очаровательной страны, я боялся одиночества... едва ступил я на песчаный берег, как нашлась рука, которая пожала мою руку, и г. Лафарж предложил мне разделить с ним его жилище... в этот день зародилась наша дружба, которая современен крепла все более и более.

После первых минут восторженной радости, я спросил его, по какой причине он приехал на Цейлон.

- Мне хотелось вас видеть, отвечал он: а как я боялся, чтобы вы не поехали в Шандернагор, не остановись в Пондишери, то взял трех месячный отпуск. Его мне дали очень легко, потому что со времени приезда в Индию я просил в первый раз.

И вот я, вооруженный с головы до ног, готов сопутствовать вам в ваших путешествиях и делить с вами все опасности.

В вашем последнем письме из Манаара вы написали ваш маршрут, и я вполне рассчитывал найти вас или здесь, или в Коломбо; я мог бы написать вам, но мне хотелось лучше приехать неожиданно.

Пока Амуду и Антоний, старые знакомцы между собою, заняты были багажом моего друга, мы доехали до берега в туземной лодке и держа друг друга под руку и разговаривая, пошли в мой бивак.

Я сохранил об этом дне одно из самых лучших воспоминаний во всем моем путешествии; под вечер я спросил своего товарища, нет ли у него какого нибудь дела в Пуант-де-Галле.

- Никакого, отвечал он. [130]

- Не утомлены ли вы переездом?

- Нисколько. Вы знаете, что «Лабурдонне» отличный ходок; океан был спокоен, и мы плыли, как по пруду.

- В таком случае мы можем назначить день нашего отъезда.

- Я готов. Когда же вы думаете отправиться?

- Завтра утром, незадолго до восхода солнца.

- Прекрасно, отправляемся завтра; вы знаете, как я люблю быстрые решения и непредвиденные обстоятельства... Кстати, сэр Ральф Прейдли де Куддалур дал мне рекомендательное письмо к судье дистрикта Талава.

- Превосходная мысль, потому что нам понадобится немного отдохнуть, оставляя дикие провинции юга. [131]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Матура. - Тангалль. - Кахаватте. - Джирауэ-Пальту. - Буддийские созерцатели. - Отшельник Ману. - Ночь в море с макуа. - Сэр Джемс Эванс, директор охот в Джирауэ. - Пение баядерок. - Слон - ночной сторож.

Незадолго до рассвета мы пустились в путь, чтобы добраться до Джирауэ-Пальту, обширной страны, покрытой джунглями и лесами которая доставляет английскому правительству большую часть вьючных и артиллерийских слонов, и отпускает огромное количество этих животных в Сингапур и в голландскую Индию.

Весь южный берег от Галля до Матуры, Тангалля, Кахавате, Пальтупани и Тоенмалле усеян поселениями рыбаков, снабжающих целый остров копченою и соленою рыбой; кроме того там производится значительная торговля кокосовым маслом, арахидами и черной глиняной посудой, соперничествующей с посудой, производимой в Качай на полуострове Джаффна. Наоборот, внутренность края изобилует потоками, болотами, торфяниками, и, при множестве хищных зверей всех пород, из всех стран Цейлона более всех благоприятна для охоты, исключая разве провинцию Тринквемале и окрестности озера Канделе, которые могут с нею поспорить.

В Джирауэ майор Роджерс обессмертил себя своею смелостью и фантастическими приключениями. Мне еще представится случай рассказать один из его подвигов для назидания тем, кто смешивает Индию с равниной Сен-Дени. [132]

От Галля до Матуры около восемнадцати миль. Этот переход мы сделали пешком, с ружьями на плечах; разговаривая о тысячах пустяков, мы, не заметив жары, прошли эту прелестную дорогу, осененную фикусами и кокосовыми пальмами. Мы шли по берегу, а океан, слегка волнуясь, доносил пену своих волн до самых стволов вековых деревьев, защищавших нас под своею зеленью.

Ничем особенным не ознаменовались первые часы нашего путешествия. Однако я храню об этом утре одно из приятнейших воспоминаний.

При первых лучах солнца мы шли по лесу, как вдруг прелестная молодая женщина вышла из шалаша и посмотрела на нас задумчиво и стыдливо, как смотрят в Индии все девушки, даже самые униженные... Это явление было кратковременно, как молния, неожиданный пейзаж в потоке зелени и света; но в целом это было так свежо, так гармонично, что после многих лет я еще вижу со всей ее грациею и нежностью эту небольшую картинку, нарисованную рукою одной природы.

Накануне, благодаря стараниям Амуду, друг мой был снабжен повозкой с быками и виндикарой, так что наша прислуга состояла теперь из четырех человек.

По праву старшинства и в уважение специальных познаний, мой нубиец был выбран нами в начальники небольшого каравана, не смотря на возражения Антония, ссылавшегося на свое знаменитое происхождение. Магарраты на самом деле считают себя принадлежащими благороднейшему племени южного Индустана. Однако Антоний, после недолгих возражений, подчинился формальному приказанию своего господина, которому был вполне предан. Его малабарское имя было Пону-Тамби-Канагайен, перемененное его господином, для легкости произношения, в Антония; но другие служители скоро переиначили это имя на индусский манер; потом и мы привыкли звать его, как и они, Антину или просто Тину. Я буду называть его этим именем в своем путешествии.

Гордый, изысканный в одежде, всегда в тюрбане из мусселина с золотыми или серебряными краями, молчаливый и важный во всех своих поступках, Тину был очень замечательным [133] существом, и искренняя, сильная дружба, соединявшая его с моим болтливым, тщеславным и неряшливым нубийцем, объясняется только законом противоположностей. Правда, между ними была важная точка соприкосновения - общая любовь к араку, калью и прочим крепким напиткам; но в этом высказывалась разность их характеров: Амуду, как только выпивал, становился беспредельно задорен и, хотя был добрый мусульманин, но поссорился бы с самим Магометом. Напротив того, Тину пил, не приходя от этого в волнение, и если бы его глаза не блестели более обыкновенного, и он не делался еще молчаливее, то нельзя бы было заметить состояния, в котором он находился.

Сверх того Амуду во время путешествия пил только во время остановок и когда я ему давал полную свободу, тогда как Тину пил постоянно.

Его господин характера прекрасного, джентельмен в полном смысле, добрый до чрезвычайности, был привязан в нему за его преданность. Он привык видеть его в таком положении и, так как Тину всегда служил хорошо, то Лафарж и не делал ему никогда замечаний за его пьянство.

Чрезвычайно странно, что Тину даже в состояния полного опьянения исправлял все поручения своего господина, вел его домашние дела, распоряжался прочими слугами и ничего не забывал.

Когда Амуду и Тину, воспользовавшись свободными часами, пили вместе, между ними встречались преуморительные сцены. Типу садился под деревом и курил свой гургули, а нубиец, не переводя духа, плясал вокруг него, и, садясь отдохнуть, рассказывал бесконечные истории, едва заставлявшие улыбнуться его молчаливого товарища.

Новый погонщик Мутусами был грубый малабарец, выросший среди буйволов, не имевший других инстинктов, кроме инстинктов животных, которыми он правил; во время путешествия ему приказано было соображаться с Кандассами, который был гораздо понятливее его.

Перед самым въездом в Матуру, на повороте узкой дорожки, выходившей на дорогу, по которой мы ехали, мы увидали небольшую буддийскую пагоду, находившуюся под управлением [134] саманаирия или жреца второй степени, при помощи капюраля или обыкновенного жреца. Усевшись на ступенях девалэ (храма), они, без сомнения, в эту минуту были погружены в идеальное созерцание чистой сущности, потому что шум нашего поезда не заставил их даже поднять головы.

На Цейлоне буддизм религия только господствующая, потому что браманизм там считает от 400-500 поклонников. Наоборот, в Индо-Китае, т. е. в Бирмании, Сиаме, на Малайском полуострове, в Аннаме, Тибете, в Кохинхине и Китае религия Сакия-Муни господствует исключительно. Здесь неуместно распространяться о буддизме, ни о толках и мнениях ученых об этом предмете. Однако, так как по религиозному преданию, принятому всеми сектами, буддизм родился на Цейлоне, и так как эту религию исповедует около трети жителей земного шара, то я скажу о нем несколько слов, насколько это может интересовать в рассказе о путешествиях.

Буддизм есть отрасль браманизма. Это была религиозная революция против власти браминов и революция гражданская против учреждения каст.

Во всех древних религиях в известные времена замечаются подобные движения реформ. Будда стремился преобразовать браманизм.

Брамины потушили раскол кровью, и сектаторы нового учения с юга Индии убежали на Цейлон, а с севера распространилась по Бирмании и большей части других стран крайнего Востока.

Если отбросить всякую иерархию и все более или менее смешные церемонии, которые во всех религиях жреческое сословие изобрело для подчинения себе массы, то буддизм можно свести к трем главным правилам, которые, точно также как и браманизм, поставлял во главе всех своих религиозных книг: воздерживаться от зла, упражняться в добродетели, подавлять страсти.

Изучение премудрости должно быть главною целью человеческой жизни, т. е. только мудростью можно прервать ряд переселений, назначенных душе, и только ею достигается нирвана, т. е. погружение в дух вселенной, в котором наслаждаются бесконечным [135] блаженством по освобождении от всех несовершенств в земной жизни.

Этой высшей мудрости достигают семью следующими средствами: созерцанием, спокойствием, ровностью характера, равнодушием ко всему, что производит довольство, подавлением своих чувств, стремлением к истине, неустанным исканием блага.

Из всех этих средств скорее всего доводит до совершенства созерцание.

Как известно, это учение мистицизма во все времена, везде и во всех цивилизациях постоянно соблазняло болезненные и мечтательные умы. Все это составляет также и сущность Вед и Ману, и реформа Будды состояла только в чистой и простой популяризации этих принципов, знать которые до того времени было предоставлено только высшим кастам, а первоначально одним только браминам.

В самом деле, достаточно прочесть следующую главу из Ману, резюмирующую учение древнего законодателя, чтобы убедиться, что ориенталисты, которые ставят в моральном отношении буддизм выше браманизма, не вполне изучили этот последний.

«Самоотвержение, воздаяние добром за зло, воздержность, честность, целомудрие, подавление чувств, знание Састр (священного писания), познание высочайшего духа, правдивость и обуздание гнева - вот десять добродетелей, составляющие обязанности человека».

На Цейлоне буддизм не имеет высшего главы; духовная централизация исчезла с падением могущества раджей и владычеством европейцев. Девале или храмы, несвязанные более между собою дисциплинарною и догматическою властью, каждый управляется своими жрецами независимо от других; так что можно сказать: на Цейлоне столько же сект, сколько девале.

Там три категории жрецов: жрецы высшего разряда, называемые упасампада, жрецы второго разряда - саманаирия, и обыкновенные священнослужители - капюрали.

Прежде эти жрецы получали образование в заведениях в роде семинарий; они вступали в азжери-впхаре, где изучали начала [136] теологии; потом оканчивали это изучение в мальваттевихаре или высшей академии.

Чтобы быть признанным способным к священнодействию, надобно было: 1) достигнуть 25 летнего возраста, 2) представить согласие своих родителей, 3) не быть болезненным, рабом, скороходом или королевским чиновником, 4) дать обет целомудрия.

В настоящее время всякий буддист, который наденет желтое платье, носит семисучковатую палку и кувшин для святой воды, считается жрецом, если только его полюбили в каком нибудь девале.

Сущность реформы Будды заключалась в том, чтобы отбросить почитание тысячи добрых и злых духов, которыми браманизм населил религию, предоставляемую низшим классам; но давно уже цингалезцы снова впали в самое грубое суеверие, и ковилла или храмы, в которых почитают вампиров, супарнов, нагов, сорпов и других злых духов, одинаково посещаются как и девале, посвященные верховному Будде.

Почти нет различия между верованиями цингалезских буддистов и верованиями самых низших каст Индостана. Впрочем, надо сказать правду, что и в различных странах Индо-Китая и крайнего Востока представляются те же верования цингалезцев, единство которых поддерживается общим главою; буддизм в Бирмане не больше сходится с буддизмом в Сиаме, сколько этот последний похож на буддизм Тибета или Китая.

По моему, в Бирмане сохранились в наибольшей чистоте верования и учения буддизма, т. е. те верования, которые больше всего приближаются к тому возвышенному браманизму, который Гаутама хотел вывести из кружка посвященных на общую пользу всех классов.

Я не буду распространяться дольше об этом предмете: число разнообразных сект, происшедших в христианстве ничего не значит в сравнении с числом разновидностей буддизма.

Однако все-таки позволю себе сказать несколько слов об упасамнада или рахане, жреце Будды на основании древнего правила, который только очень редко встречается на Цейлоне, хотя еще [137] сохранился в краю Бирмана в том виде, в каком был в первые времена реформы.

Читатель найдет тут матерьял для множества сравнений, которые я предоставляю сделать ему самому на основании его ума или верований.

Талапуаны или саханы (от пали, посвященный человек), называющиеся также пунжи (от санскритского пундит, мудрый), живут общиной в монастырях, называемых киюмы, подвергаясь полному воздержанию по установленному правилу. Я должен сказать, что, несмотря на похвалы расточаемые некоторыми путешественниками этим монахам, я вовсе не верю в их целомудрие.

По мнению Сан-Жермано, из всех публичных зданий эти монастыри или кийюмы, называемые по португальски бао, самые замечательные по своей бирманской архитектуре. Некоторые из них совершенно вызолочены самым чистым золотом снаружи и внутри, в особенности же построенные царями в честь зараде, главного представителя всех кийюмов.

Одежда талапуана обыкновенно состоит их трех кусков желтой бумажной материи. У кого из них есть богатые благодетели, то делают также одежду из шелковой материи или из шерстяной европейской ткани; один кусок они обертывают вокруг поясницы и стягивают кушаком. Этот кусок материи спускается до ног. Второй кусок в виде треугольника служит плащом. В него они закутывают плечи и стан. Третий кусок материи служит вторым плащом. Он такой же формы, как и первый они носят его, сложив несколько раз на левом плече, концы же его бывают распущены. Как только талапуан выходит из своего бао для погребения умершего, или по какому другому богослужебному делу, он обязан носить на правом плече авану, род опахала из пальмовых листьев, а один из учеников носит за ним кусок кожи, на который, в случае надобности, садится талапуан. Каждое утро талапуаны должны ходить из дому в дом, просить вареного рису или какой нибудь другой пищи. Для этого они носят с собою горшок черного цвета, в который и кладут, как попало, все собранное.

Правила запрещают талапуанам, которые суть понги или [138] пацен, заниматься стряпней собственными руками, работать, сажать деревья, торговать. Им также запрещено приказывать другим что нибудь стряпать в их бао. Они не имеют права делать никаких запасов, ни сохранять чего нибудь съестного. Им запрещено брать руками все, что употребляется в пищу и, вообще, на их нужды, какая бы безделица это ни была, если это не будет им кем нибудь предложено. Потому, всякий раз, когда что нибудь необходимо этим талапуанам, совершается следующая церемония, называемая на языке пали, акаль, то есть приношение, жертва. Когда что нибудь нужно талапуану понги или пацену, он говорит своим ученикам: Делайте то, что дозволено. Тогда они подносят ему нужную вещь, говоря: Учитель, это вещь дозволенная. Талапуан берет ее, ест или употребляет, как ему нужно. Это предложение должно совершаться на расстоянии двух с половиной локтей, иначе талапуан впадет в прегрешение, и, если предлагаемая вещь - пища, он совершит столько же грехов, сколько я глотков. Сверх того, ему запрещено прямо или косвенно просить для себя что бы то ни было: он может принять и пользоваться только тем, что ему дается или предлагается другим по собственному побуждению дающего; но это последнее правило мало соблюдается.

Талапуанам не дозволяется владеть чем бы то ни было. Им нельзя иметь купленных невольников и предписывается довольствоваться только служащими в бао. Им строжайше запрещено дотрогиваться до золота ила серебра; но в настоящее время не многие обращают внимание на это запрещение. Они обходят его обертывая руки платком, и тогда, нисколько не стесняясь, берут всякую сумму. Вообще они ненасытны, и только и делают, что выпрашивают.

Готама повелел талапуанам носить одежду, сделанную из лоскутков, брошенных жителями по дорогам или кладбищам. Они соблюдают это предписание, делая свою одежду из многих сшитых вместе кусков; что же касается до качества этой материи, то они всегда стараются, чтобы оно было как можно лучше.

Относительно воздержания и безбрачия, талапуаны поступают отлично и строго следуют правилам. Им запрещено спать под [139] тою кровлею, под которой спит женщина, садиться в лодку или повозку, в которой находится женщина, и в особенности принимать прямо из рук женщины что бы то ни было для своего обихода. Эта предосторожность простирается до того, что они не могут коснуться одежды самой маленькой девочки. Но им дозволяется принимать женские одежды, если кто нибудь им их подарит, потому что тогда, по их мнению, исчезает всякая причина нечистоты, и материя как бы освящается заслугой подаяния. Закон предписывает им, для соблюдения целомудрия, не есть после полудня, а тем менее вечером, потому что, как сказали ученые талапуаны, еда, возбуждая волнение в крови, делается зародышем сластолюбия. В большинстве случаев бирманы думают, что воздержание решительно необходимо для жреческого сословия, и они в особенности уважают целомудренных и воздержных талапуанов; по этой же причине они уважают и почитают католических миссионеров и нисколько не ценят армянских священников, арабских имамов и в особенности священников англиканских, так как знают, что они женаты. Если случится, против обыкновения, талапуану впасть в сладострастие в особенности с замужней женщиной, жители того места преследуют его до самого боа, иногда бросая в него камни. Само правительство действует против виновного, отнимает у него одежду и публично изгоняет. Жрец царя Зингузы, за совершенное им подобное преступление, был лишен всех своих почестей и был счастлив, что мог спастись бегством, так как царь непременно хотел его обезглавить.

Бирманы тем более уважают талапуанов, что единственно в их руках находится воспитание юношества. Все без исключения дети, как только достигнут возраста сознания, посылаются ежедневно в бао на обучение и обыкновенно чрез несколько лет почти все достаточные из них и отличнейшие из бедных одевают, как было уже сказано, платье талапуана для того, чтобы лучше изучить священное писание и заслужить почтение для самих себя и для своих родителей. Церемония, сопровождающая это принятие одежды талапуана очень заманчива для юношества и похожа на триумф: мальчика, который допущен к этой церемонии, одев [140] в самое пышное платье, как будто бы он был сын какого нибудь вельможи, сажают на богато украшенную лошадь и возят по всем кварталам города или деревни в сопровождении музыкантов и толпы народа; множество женщин идет впереди поезда, неся на голове платье, постель и другие принадлежности талапуана, фрукты и другие подарки для понги и его учеников. Когда поезд прибудет в назначенное место, высший талапуан снимает со вступающего его пышные одежды и одевает его в монашеское платье.

Почести и почтение, воздаваемые бирманцами талапуанам и в особенности понги, чрезвычайны, можно сказать такие же, какие они воздают самому Готаме. Когда бирманец встретит талапуана, то останавливается и почтительно уступает ему дорогу; если же встретится понги, он должен стать на колено, отдать троекратным поднятием рук почтение или, лучше сказать, обожание и остаться в таком положении до тех пор, пока понги не уйдет.

Талапуаны пользуются такою властью, что иногда спасают преступников от казни. До царя Раддонсахена редко случалась казнь, так как талапуаны, узнав, что осужденного вели на казнь, собиралось толпою, с толстыми палками под платьем; напав на стражу и принудив ее бежать, они овладевали преступником, развязывали его и уводили в свои бао; там, обрив ему голову, набрасывали на него покрывало и этим делали его в некотором роде человеком освященным; но в настоящее время они дозволяют себе это делать, только попросив на это разрешение властей. Так как законом Готамы запрещено лишать жизни какое бы то ни было животное, даже и такое зловредное, как змеи, бешеные собаки, то талапуаны считают заслугою спасти жизнь злодею, каково бы ни было его преступление.

Одним из самых тяжких преступлений считается ударить, хотя бы даже слегка, талапуана. Почтение бирманов к понги особенно проявляется после смерти какого-нибудь из этих духовных вождей. Так как еще во время их жизни они считаются святыми, то их тела также считаются священным предметом, и им оказываются величайшие почести. Едва умирает талапуан, у него вынимают внутренности и зарывают их в каком-нибудь [141] чтимом месте; затем бальзамируют тело, обертывают несколько раз все его члены белым сукном и покрывают его в несколько слоев лаком, а сверх этого золотыми листочками; потом, положа в большой гроб, выставляют на всеобщее поклонение. Очень часто понги заказывают заранее себе гроб самым искусным мастерам. Украшения, которыми он покрывается, возбуждают любопытство не только туземцев, но и европейцев; не говоря уже о том, что он бывает весь позолочен, он украшается еще множеством резных цветов, вставленными небольшими зеркалами, а иногда даже драгоценными каменьями. Пока приготовляют фейерверк и другие необходимые принадлежности похоронного торжества, гроб постоянно бывает окружен музыкантами, играющими на всякого рода инструментах, и это продолжается много дней, а иногда целые месяцы. Народ сходится ко гробу толпами и каждый, по своим средствам, благоговейно приносит в жертву рис, плоды и тому подобное, что и съедается в эти дни траура, или оставляется на похоронный праздник. Когда наступает день этой великой церемонии, гроб ставится на огромную четырехколесную колесницу, и весь народ, мужчины, женщины и дети, тащат ее за веревки на место погребения; а как бирманы считают участие в этой церемонии большою заслугою, то любопытно посмотреть, с каким рвением они тянут колесницу: разделяясь на две почти равные части, они начинают тянуть ее в две противоположные стороны, и которой части удастся пересилить, той и предоставляется честь везти колесницу до места назначения. Несколько минут спустя после прибытия колесницы, бывает фейерверк, состоящий исключительно из огромных ракет описать которые я считаю не бесполезным. Берут округленное полено, длиною от двух до трех метров и около 25 сантиметров в диаметре, и, выдолбив его, наполняют смесью из одной только селитры и толченого угля; к полену прикрепляют очень длинный бамбук или тростину, заменяющую хвост. Кроме ракет, пускаемых на воздух, они ставят такие же ракеты, только без хвоста, на множество повозок и, зажегши, возят их вокруг того места, где должен быть сожжен труп талапуана. Это сожжение производится при посредстве ракеты, пускаемой вдоль [142] по веревке, которая и зажигает гроб, около которого насыпают груды сырого пороху, сухого дерева и других горючих веществ. Это важное торжество заключается чаще всего смертью нескольких зрителей или, по крайней мере, переломами рук, ног и другими тяжкими ранами, произведенными падением несоразмерно начиненных ракет.

Одною из обязанностей талапуанов считается произносить тара (проповедь или речь в народу). Эти проповеди по большей части имеют одну только цель - побудить к подаянию не нуждающимся бедным, а самим талапуанам. Они вовсе не берут за образец проповеди своего бога Готамы, в которых он не только говорит о милостыне, но и дает полезные поучения о других добродетелях. Большинство из нынешних талапуанов, оставляя в стороне нравственные вопросы, говорит только о том, что клонится к их собственной пользе.

Проведя два или три года в бао, большинство принявших одежду талапуанов оставляют ее и возвращаются к своим семействам. Те же, которые желают посвятить себя священнослужению, допускаются к нему сначала в качестве пазен или помощников понги, которого они могут заменить только после его смерти. Хотя талапуаны этих двух степеней формально не дают обязательства навсегда носить священническую одежду и могут по желанию сложить ее, однако большая часть носит ее в течение долгих лет, а многие всю жизнь.

Церемония, которой подвергаются получающие степень пазен, записана в первосвященнической книге шаомаза на языке пали. Она заключает в себе главные правила, которым подчиняются талапуаны. Совет талапуанов собирается в большом здании, называемом сейма, под председательством самого старейшего из понги упицце. Другой понги отправляет обязанности церемониймейстера и называется шаммуацара. Как только желающий поступить в монахи явится в этот святой совет, ему подают сабеид, горшок, с которым талапуаны ходят по утрам собирать рис; новопринимаемого заставляет троекратно говорить упицце следующие слова: «Господин, ты ли мой учитель упицце?» Потом ему приказывают подойти и председательствующий спрашивает его: [143] «Поступающий, этот сабеид, который ты держишь в руке, твой ли»? - «Да, учитель». - «Эта тупика и эти одежды твои ли»? - «Да, учитель». Потом шаммуацара говорить вступающему: «Отойди отсюда и стой на расстоянии двух локтей». Потом, обратясь к талапуанам, говорит: «Понги и пазены, собравшиеся сюда, выслушайте то, что я скажу: стоящий здесь униженно просит упицце дозволения быть принятым в число талапуанов и, без сомнения, время удобно для тех, которые желают принять на себя эту священную обязанность. - О, поступающий, слушай: тебе не дозволяется лгать и скрывать истину; если в тебе есть недостатки или пороки, несогласные с духовным званием, ты, будучи спрошен среди святого этого собрания, не замедлишь отвечать откровенно и заявить твои недостатки, а также и те, которых в тебе нет. Не бойся и не стыдись, отвечая нам; слушай, потому что настал час, в который ты будешь спрошен». - Тогда несколько талапуанов спрашивают его: «Поступающий, нет ли у тебя проказы или какой нибудь другой отвратительный болезни; нет ли у тебя золотухи или чего нибудь подобного»? - «Нет, учитель». - «Не страдаешь ли ты одышкой или кашлем»? - «Нет, учитель». - «Не подвержен ли ты какой болезни, происходящей от нечистоты крови, не нападает ли на тебя безумие и другие болезни, причиняемые исполинами, колдунами, лесными и горными злыми духами»? - Нет, учитель». - «Точно ли ты человек»? - «Да, человек». - «Мужчина ли ты»? - «Да, мужчина». - «Чистой ли ты крови и законнорожденный ли»? - «Да, учитель». - «Не обременен ли ты долгами и не служил ли какому нибудь человеку». - «Нет, учитель». - «Родители твои дали ли позволение сделаться талапуаном»? - «Они мне позволили»! - «Минуло ли тебе 20 лет от роду»? - «Да, учитель». - «Готово ли твое платье и сабеид»? - «Готовы». Do окончании этого допроса шаммуацара говорит: «О, отцы и свитые монахи, собравшиеся в эти места, слушайте слов моих: здесь стоящий просит у упицце принять его в число талапуанов; он достоин этого, потому что он учен». Тогда просящий приближается к понги и троекратно просит их допустить его, говоря: «Отцы, сжальтесь надо мною. Я покидаю светскую жизнь, которая есть грехи, несовершенство, и прибегаю к жизни священника, жизни добродетели и святости». [144]

Потом шаммуацара говорит: «Отцы талапуаны, собравшиеся здесь, выслушайте мои слова: Вновь вступающий, стоящий здесь, просит у отца упицце допустить его к священнослужению; у него нет недостатков и несовершенств и, сверх того, он уже приготовил все необходимое». Вступающий повторяет свою просьбу и собрание обыкновенно произносит согласие. Если какой нибудь понги находит в вступающем недостатки, или указывает на его неодобрительное поведение, то церемонийместейр объявляет его недостойным принятия и повторяет это три раза. Если, напротив, никто не противится принятию, то желающий признается достойным перейти и в состояния несовершенства и греха в звание талапуана, и таким образом совершается принятие. Церемониймейстер приглашает членов совета отметить в какое время произошло принятие. Затем делает наставление пазену о четырнадцати дозволенных талапуанам вещах и о четырех запрещенных.

Обязанность талапуана заключается в том, что он обязан собирать милостыню и пищу усталостью и движением ног. Потому, о, вновь принятый пазен! ты должен доставать пищу трудом твоих ног; если милостыня и приношения обильны и твои благодетели приносят тебе рис и другие яства, ты можешь пользоваться следующими: 1) теми, которые предлагаются всем талапуанам; 2) теми, которые приносятся для всех частных лиц; 3) теми, которые даются на пиршествах; 4) теми, которые присылаются при письме; 5) теми, которые даются в дни ново- и полнолуния и в прочие праздничные дни. Талапуану предписало употреблять одежду и платье, выброшенные на дорогу и места погребения и покрытые пылью. Потому в течение твоей жизни ты носи такие одежды и платья; но, если, благодаря твоему уму, твоему знанию и проповедям, ты приобретешь себе многочисленных благодетелей, тогда дозволяется тебе одеваться в бумажные, шелковые и льняные материи ярко-желтого цвета.

Одно из условий, которым должно удовлетворить, нося звание талапуана - это жить в деревянных домах; но, если вследствие твоих заслуг и ума ты привлечешь к себе благодетелей, ты можешь жить в домах, окруженных каменными стенами, в домах, [145] оканчивающихся треугольными или четыреугольными пирамидами, и в домах украшенных резьбой и позолотой.

Так как ты допущен в общество талапуанов, то тебе не дозволяется предаваться, подобно светским людям, никакому сладострастию, ни в одиночестве, ни с кем нибудь другим, будь это мужчина, или женщина, или животное. Талапуан, совершающий такие поступки, не может более принадлежать к священному обществу и с ним должны быть прерваны всякого рода сношения: как у обезглавленного человека не может голова снова сростись с телом и начать жить, так и талапуан, совершивший какой нибудь сладострастный поступок, не может жить с другими монахами; потому берегись совершить что нибудь подобное.

Ни под каким видом не дозволяется талапуану присвоить себе чтобы то ни было чужое, хоть бы это было четвертая часть одного тикаля (тикаль около трех франков); талапуан, похитивший такую ничтожную сумму, должен считаться лишенным своего звания и более не принадлежит обществу; он подобен иссохшему листу, который не может более составлять части листвы. Следовательно, ты воздержишься в течение своей жизни от подобных поступков.

Запрещается талапуанам брать животное, будь это самое низкое из насекомых, с целью лишить его жизни. Тот, кто добровольно погубит хоть одно насекомое, перестает принадлежать к божественному обществу. Он уподобляется, по своей вине, большому камню, разбитому на две части; и, как им невозможно соединиться, так и тот, кто перестал быть святым человеком, не может снова войти в общество. И так во всю твою жизнь остерегайся совершать убийства.

Строго запрещено, допущенному в число пазенов, гордиться и хвастать своею святостью, и приписывать себе какие нибудь сверхъестественные дарования».

На каждое из таких наставлений новый пазен отвечает: «Я понял», или «я слышал», или «да будет так».

Кроме этих, изложенных в правилах и постановлениях талапуанов есть еще много других предписаний, содержащихся в книге Вини, чтение которой им предписывается и даже им [146] поставлено в обязанность выучить ее наизусть; она написана на языке пали, но с переводом или толкованиями на обыкновенном бирманском языке. В этой книге говорится о всем касающемся талапуанов, как об одежде, так и о пище. Ограничусь приведением из нее только самого замечательного.

Понги или настоятель бао обязан наблюдать за сохранением правил. Если он заметит споры и распри, должен сделать внушение и наказать; если найдет у талапуана золото, серебро или другую запрещенную вещь, он должен взять это своими руками и поспешно выбросить на улицу. Совершая это, он должен думать, что бросает нечистую вещь.

Всякому талапуану запрещено покупать, продавать и менять. Если ему крайне нужна какая нибудь вещь, он не должен говорить: я хочу купить; но должен только спросить, что стоит; если ему крайняя надобность продать или обменять, он должен говорить: эта вещь мне не нужна, а та мне необходима.

Вини, объясняя правило, запрещающее прикасаться к женщинам, говорит: если талапуан увидит, что его мать упала в ров, он может помочь ей и вытащить ее, но не своими руками, а палкой или концом своей одежды и, помогая ей, обязан думать, что он тащит кусок дерева.

Вини предписывает соблюдать четыре добродетели относительно четырех необходимых для жизни вещей: одежды, пищи, жилища и лекарства. Пользуясь этими вещами, он должен очень часто мысленно говорить себе: «эту одежду я ношу не из тщеславия, но для прикрытия своей наготы. Я ем этот рис не потому, что он вкусен, но чтобы удовлетворить потребности моей природы. Я живу в этом бао не из тщеславия, но чтобы предохранить себя от непогоды; пью это лекарство, единственно, с целью восстановить свое здоровье; я хочу быть здоровым для того, чтобы более предаваться размышлению и проповеди».

Вини предписывает талапуанам соблюдение четырех правил чистоты: исповедываться в своих недостатках, избегать случая грешить, быть скромным и осторожным во время путешествия; наконец не впадать более ни в один из великих грехов. Сверх того талапуан обязывается помнить, что, не соблюдая [147] правил, он становится существом бесполезным я, пользуясь тогда подаянием, совершает поступок, сходный с воровством. Употребляя дозволенное, должно быть умеренным и воздержным, помня, что все это идет от благодетелей: спать следует всегда одетым, если же случится снять одежду, то она должна быть от них на расстоянии двух локтей.

Запрещается талапуанам копать землю, так как, делая это, они могли бы убить какое нибудь маленькое животное или насекомое, допускается копать только в песчаной почве, где не предстоит возможности совершить такое убийство; должно быть особенно осторожным, чтобы не лишить жизни какое нибудь животное ногами, палкой и чем бы то ни было. Точно также запрещается резать какое бы то ни было дерево или растение, срывать плоды, цветы или листья; они не могут есть плода, пока какой нибудь мирянин не разрежет его ножом или ногтями, и таким образом не лишить его предполагаемой в нем жизни.

Строжайше запрещено спать в той же комнате, в которой находится женщина, или маленькая девочка, или самка какого нибудь животного. Совершивший такой грех, немедленно изгоняется из бао. Талапуаны обязываются брить все волоса на теле; это предписание простирается и на брови, но только одних пазенов (в настоящее время этот класс талапуанов обыкновенно их не бреет). Во все время пока их бреет цирюльник, они должны помнить, что волоса и борода происходят от нечистых отделений головы и бесполезны, и, сохраняя их, потворствуют тщеславию, как случается среди мирян; положение талапуана в то время, как его бреют, должно походить на положение высокой горы, на вершине которой вырывают траву без корней.

В году они должны соблюдать 24 праздника, 12 в полнолуние и 12 или 14 дней после него. В эти дни они собираются в ссин, священное место и читают там Падымот, перечисление всех грехов и нарушений постановлений общины.

У бирманов соблюдается великий пост, продолжающийся обыкновенно три месяца. В это время талапуаны обязаны совершать постоянное служение Годаме, чистить и содержать в величайшей опрятности пагоды и их принадлежности. Без важных причин им [148] нельзя выходить из бао. Им следует отложить все мирские мысли и предаться единственно проповедям, размышлению, изучению языка пали и других священных предметов. Из их уст не должно выходить ни одно праздное и бесполезное слово. В это время следует избегать в особенности ссор и пререканий, говорить только о милостях, божиих и средствах к достижению святости, должно воздерживаться в пище от всего, исключая крайне необходимого, мало или совсем не спать, предаваться размышлениям о смерти и любви к людям.

Совершивший какое нибудь отступление от правил, должен пасть на колена и пред ногами понга исповедаться. Вини различает пять или шесть родов греха: первый - паразича заключает в себе четыре уже упомянутые греха, составляющие главный предмет наставления, делаемого шаммуацарой во время принятия пазена. Грехи этой категории не отпускаются одною исповедью; талапуан, совершивший их, обязан оставить обыкновенную одежду, облечься в белое траурное платье и удалиться на покаяние в какое нибудь место. Вторую степень - сенгадесеид составляют 13 грехов: вводить в соблазн мирянина мелким нарушением общеизвестных правил, ложью и сальными историями. - Талапуан, совершивший один из этих тринадцати грехов, должен не только исповедаться перед погни, но и перед всеми своими товарищами в ссине, чтобы подвергнуться покаянию, состоящему в чтении известных молитв; это наказание продолжается столько дней, сколько прошло между совершением греха и исповедью и совершается по ночам. Необходимо также дать обещание воздерживаться вперед от подобного греха. Кроме налагаемого покаяния талапуаны сами добровольно налагают его на себя, когда не знают наверное, совершили ли какой нибудь грех. Исповедь не имеет силы, если талапуан, совершивши большой проступок, выдал его за легкий.

Все, касающееся до исповеди, по большей части вышло из употребления и талапуаны совершают только общую исповедь.

Ученики обязаны соблюдать 10 следующих предписаний: 1) не убивать никакого животного; 2) не красть; 3) не совершать никакого сластолюбивого поступка; 4) не лгать; 5) не пить вина; 6) не есть после полудня; 7) воздерживаться от пляски, пения и игры [149] на каком нибудь музыкальном инструменте; 8) избегать, чтобы во время ходьбы попадала грязь в сандалии; 9) никогда не останавливаться на высоком месте, которое не прилично их низкому положению; 10) никогда не дотрогиваться до золота или серебра. - Ученики за нарушение пяти первых предписаний изгоняются из бао; за нарушение же остальных начальники налагают на них взыскания (Сан Жермано.).

Такова жизнь жрецов и буддийских монахов в их кийюмах, но верить этому нельзя: они уже перестали жить отшельниками. В браманизме и будизме, как во всех мистических религиях, отшельничество появилось далеко раньше монастырей; отшельник это вера, живущая кореньями и лишениями, это человек, убегающий честолюбия и удобств...

Я не думал распространяться об этих вопросах, но раз сделав такое отступление, заключу его законами об обязанностях отшельников самого древнейшего законодателя, о каком только запомнит свет, - Ману. Из них ясно будет видно, на сколько буддизм воспользовался его наставлениями.

Обязанности отшельника. Ману, книга VI:

«Когда, по окончании своего учения, двиджа в течении предписанного времени исполнил свои обязанности отца семейства, он, по закону, должен удалиться в лес, чтобы жить там, отрекшись от всех благ сего мира.

«Освященный человек, проведший жизнь в изучении священных книг и под старость оставшийся одиноким, должен для того, чтобы очиститься и стать властелином своих чувств, удалиться в лес и жить там по предписанному правилу.

«Точно также разрешается отцу семейства, хотя и имеющему детей, удалиться в лес и вести там отшельническую жизнь, но только тогда, когда волосы поседеют, его кожа покроется морщинами и он будет видеть сыны сынов своих. Отрекшись от всего, он поручает жену своим детям или берет ее с собою.

«Пусть отшельник возьмет с собою священный огонь и все [150] употребляемые при жертвоприношении предметы; пусть он покинет селение, дом, в котором родился, и удалится в пустыню, чтобы там окончить жизнь в лишениях.

«Пусть он совершит пять великих жертвоприношений дикими семенами богу, созданию, искуплению (Через смерть и второе рождение.), смерти, будущей жизни; коренья и плоды единственно дозволяется употреблять в пищу освященному лицу.

«Пусть он одевается только в древесную кору или кожу животных, отпускает свои волосы на теле.

«Пусть он найдет возможность подавать милостыню из своей скудной пищи и предлагает воду, коренья и плоды всякому, пришедшему в его уединение.

«Чтение Веды должно быть его главным занятием; пусть безропотно переносит все страдания; будет милостив, сострадателен к другим; пусть всегда дает и никогда не принимает. Пусть прежде чем варить себе пищу, он принесет ее в дар высшему существу по способу витана, и каждый день новолуния повторяет жертвоприношение, установленное в честь создания.

«Пусть никогда не пропускает принести жертву жатв во время появления нового зерна и через каждые четыре месяца, при перемене времен года, совершает священные обряды.

«Пусть он предписанным способом делает из чистых зерен и корней, собираемых весною и осенью, и идущих в пищу святым людям, лепешки, предназначенные быть положенными на камень жертвоприношений.

«Предложив богу эту чистую пищу, пусть он ест ее сам с солью, им же набранною, и эта пища очистит и укрепит его душу.

«Он может также предлагать и вкушать зерна водяных и земных растений, цветы, коренья, плоды дерев и масло, добытое из плодов.

«Пусть он воздерживается от меду, масла, мяса, растений, произросших на погибших деревьях, а в месяце асвина - августе - пусть выбросит весь сделанный им запас зерен, корней и свои старые одежды. [151]

«Если бы он даже мучился голодом, он должен воздерживаться от всего растущего на возделанных полях, хотя бы на это имел дозволение хозяина; также не дозволяется принимать ничего сделанного человеческими руками.

«Ему дозволяется вкушать пищу вареною и в том виде, в каком снимает ее с земли, или древесных ветвей, и употреблять два камня для того, чтобы ее разбить.

«Запасаться нищей можно на год, на шесть месяцев, на месяц, на один день; но лучше сбирать зерна на каждый день.

«Вкушать пищу следует всякий день утром и вечером; но лучше есть только по вечерам и только через день.

«Люди, дошедшие до самой высшей степени святости, следовали правилам Чудриана, состоящим в том, чтобы в первый день луны съедать пятнадцать глотков и, постепенно уменьшая по одному, на четырнадцатый есть только один глоток, а в пятнадцатый поститься. Также должно поступать в недели ущерба луны.

«Чтобы строго исполнить свой долг, отшельник пусть вкушает только цветы и дикие коренья, а из плодов лишь те, которые сами упали с дерева и созрели от времени.

«Молясь пусть ложится на голую землю, или стоит на коленях, или стоит в наклонном положении, избегая положений удобных, и трижды в день совершать омовение.

«В жаркое время года пусть, раздевшись до нага, подвергает себя солнечному жару; во время дождей пусть не закрывается от сходящих с неба и гор потоков; во время холодов пусть живет в низких и нездоровых местностях.

«Три раза в день, после омовений, призвав имя высшего существа, пусть подвергает свое тело самым суровым истязаниям и бичует до крови свою бренную оболочку.

«Дойдя до степени умерщвления плоти, пусть погасит священный огонь, и покроет себя пеплом; пусть, питаясь только сырыми кореньями и кислыми плодами, он не имеет ни убежища, ни жилища.

«Избавясь от всякого чувственного желания, целомудренный, пусть он не знает другого ложа, кроме земли, другого жилища, кроме пней древесных. [152]

«Пусть не просит милостыни ни у кого, исключая пустынников и отцов семейства, которым дозволено было удаляться в лес; если ему предложат какой нибудь пищи, то позволяется ему брать ее не более того, сколько поместится на одном листе или в горсти руки.

«Кто таким образом освободил свое тело от всякой плотской наклонности изучением священных книг, молитвой, лишениями и подаянием, тот без страха может ожидать часа, в который будет допущен в жилище Брамы.

«Когда отшельник провел треть своей жизни, и ему останется уже не долго жить, пусть он оставит лес, близкий к людскому жилью, и удалится в пустынные места, обитаемые только дикими зверями, и живет аскетом, отказавшись даже от воспоминаний о какой бы то ни было склонности.

«Перейдя таким образом в это четвертое состояние высшего отречения от всего, человек может быть уверен, что достигнет высшей степени блаженства.

«Перебывав постепенно брахмачари (изучающим богословие), грихаста (отцом семейства), и вина прастха (отшельником), пусть стремится к мокша (окончательному освобождению) и станет санниаси нирвани (нагой кающийся).

«Но, кто прожил три четверти жизни и, не исполнив предписанных обязанностей, помышляет получить окончательное блаженство, тот будет ввержен в нараку (ад).

«Когда он изучил Веду и комментаторов священных книг, был женат, породил сыновей, совершал жертвоприношения, омовения и погребальные обряды в назначенные времена, тогда дозволяется ему стремиться к мокше и окончательному освобождению.

«Совершив жертвоприношение праджапати, которое есть отречение от всего, погасив священный огонь, взяв с собою только палку и кувшин, пусть удалится из населенных мест и живет аскетом, кто желает со славою вступить в небесное жилище.

«Пусть он будет всегда одинок с своею мыслию, так как для приобретения высшего блаженства, необходимо оставить все и быть всеми оставлену, спать без одежд на жестком, не говорить, устремляя свою мысль к божеству; таков должен быть образ [153] жизни дважды возрожденного, святого человека, приближающегося к конечному освобождению.

«Всякий человек, знакомый с Ведой не боящийся скорби и неищущий радости, который оставляет образ жизни отца семейства, чтобы предаться отшельничеству, радует небеса, блистающие светом.

«Пусть будет он всегда одинок, что потому высшее блаженство приобретается только в уединении; только тогда, когда он все покинет, небеса не покинут его.

«Пусть не будет у него ни крова, ни священного огня, пусть не заботится о своей пище, предоставив ее случаю; глиняный горшок, дупло дерева, самая беднейшая одежда и отшельническая жизнь, вот признаки, отличающие брамина, который приближается к конечному освобождению.

«Пусть он равно не желает ни жизни, ни смерти, как вечером жнец, придя за платой к дверям нанявшего, ожидает урочного часа.

«Пусть он очистит шаги свои, смотря, куда ступает; пусть очистит воду, которую будет пить, чтобы не причинить смерти какому нибудь животному; пусть очистит свои слова правдою, а душу добродетелью.

«Да сносит терпеливо, без возражений ругательства, оскорбления и побои.

«С наслаждением размышляя о высшем духе, не заботясь ни о чем, будучи недоступен ни одному чувству, в сообществе только своей души и мысли о боге, пусть живет он на земле в постоянном ожидании вечного блаженства.

«Он никогда не должен заботиться о своем существовании, занимаясь толкованием чудес и предсказаний, или астрологией или хиромантией, или преподавая уроки нравственной казуистики или толкуя священное писание.

«Пусть никогда не ходит в места, где живут пустынники первой степени, которые еще не вполне отрешились от мира.

«Пусть избегает всяких сборищ, даже таких, на которых присутствуют одни брамины; пусть тот, кто заботится о своем [154] вечном спасении, не посещает мест, где бьют птиц или собак.

«Пусть неустанно блуждает он в предписанной одежде, с блюдом, с кувшином и палкой в руках, заботливо остерегаясь нанести вред какому нибудь одушевленному существу.

«Деревянное блюдо, тыквенный кувшин, глиняный горшок и бамбуковая корзина, вот утварь, дозволенная Ману пустынникам; им запрещено все, сделанное из драгоценного металла.

«Когда уже дым не поднимается от печей, когда потух в них уголь, когда замолк стук пестов, толкущих рис, и люди насытились, тогда пустынник может идти за подаянием.

«Пусть не печалится, если ничего не подадут ему; пусть не радуется, если что нибудь дадут: он должен заботиться только о поддержании своего бедного существования, а не радоваться или скорбеть смотря по качеству и количеству кушаний.

«Пусть ест мало, это лучшее средство господствовать над органами чувств; подчиняя их человек приобретает бессмертие.

«Пусть внимательно следит он для лучшего очищения своей жизни за переселениями людских душ, причиненными преступными их действиями, за их падением в ад и претерпеваемыми там мучениями.

«Пусть размышляет, что оживляющий дух, исходящий от великого всего, подвергается десяти тысячам миллионов переселений, прежде чем снова оденется в человеческий вид.

«Пусть подумает о том, какие неисчислимые бедствия истекают от беззакония и какие радости от добродетели.

«Пусть он знает, что каждый этом есть точное воспроизведение всего.

«Очищения и парвамеда (малое жертвоприношение) установлены для искупления за невольное умерщвление мелких животных.

«Для этого должно трижды произнести, удержав дыхание, таинственный слог Ом!, молитву савитри и три священные слова Бхур-Бхувах-Свар.

«Как нечистоты металлов уничтожаются огнем, так и ошибки людей изглаживаются молитвой.

«Пусть санниасси искупает свои прегрешения размышлением, [155] умерщвлением всякого плотского желания, истязаниями своего тела; пусть он уничтожит все свои несовершенства, противные божественной природе.

«Пусть в своих мыслях следит за различными видоизменениями души в ее пути, начиная с самой высшей степени до самой низшей, - пути, который не видим людям, неусовершенствовавшим свой ум изучением Веды.

«Кто одарен этим высшим зрением, тот уже не пленяется земными действиями; кто, не будучи достаточно очищен, лишен этого зрения, предназначен возвратиться в этот мир.

«Это тело, которому кости служат остовом, жилы связками, облеченное мясом, наполненное кровью, покрытое кожей и заключающее в себе нечистые экскременты, подверженное старости, болезням, печалям и бесчисленным страданиям, - это тело праведник должен покинуть с радостию.

«Все исчезнет в земном разложении; только добрые дела и душа никогда не исчезнут. Но небесное жилище достигается только размышлением о божественной сущности, потому что ни одному человеку невозможно собрать плоды своих усилий, если он не возвысится до знания верховного духа.

«Подобно срубленному на берегу реки дереву, уносимому увлекающим его течением: подобно птице, оставляющей гнездо и стремящейся к небесам, человек вознесется в обитель Брамы. сбросив свою бренную оболочку.

«Священное писание - верное прибежище для тех, кто его понимает; все читающие его с сознанием, что это слово Брамы, получают вечное блаженство.

Таким образом Брама, ведущий жизнь отшельника по выше указанным правилам, на всегда освобождается от греха и соединяется с божеством.

«Так узнали вы, каковы обязанности, налагаемые на котишара, бахудака, хауса и парамахауса, которые суть четыре степени браминов санниасси - отшельников.

«Юноша, женатый, отшельник, жрец и аскет - вот пять разрядов, началом которых есть отец семейства. [156]

«Брамин не может достичь высшей степени, не проходя постепенно, согласно с законом, всех этих степеней.

«Среди всех этих степеней отец семейства, знающий и соблюдающий все наставления Срути и Смрити (Откровение и предание.), занимает высшую степень, так как от него происходят все прочие.

«Двиджи, принадлежа к четырем степеням, должны всегда с величайшим старанием упражняться в десяти добродетелях, составляющих их обязанности.

«Слушайте, люди, какие добродетели предписываются вам для верного достижения вечного блаженства в небесной обители:

«Покорность воли божией. - Воздаяние добром за зло. - Умеренность. - Честность. - Чистота. - Целомудрие и подавление чувств. - Знание священного писания. - Познание верховного духа. - Почитание истины. - Незлобивость. - Вот десять обязанностей, составляют долг.

«Брамины, которые, изучая эти наставления и просвещаясь светом священного писания, согласуют с ними свои поступки, достигают вечной жизни в селениях Брамы.

«Каждый двиджа, всеми силами старающийся упражняться в этих добродетелях, знающий Веду и коментаторов Веданты, во всем поступающий по предписаниям закона и исполнивший свои три обязанности, может совершенно отказаться от света и жить только в созерцании вечного совершенства.

«Тогда, отрекшись от всех обязанностей отца семейства, оставя управление жертвоприношениями и исполнение пяти омовений, загладив все грехи очищениями, подавив все чувства и поняв все пространство Веды, пусть передаст сыну заботу о всех обрядах и устройстве погребального пиршества.

«Таким образом, оставив всякое благочестивое служение, устремляя мысль единственно к созерцанию великой начальной причины, изъятый от всех мирских желаний, он душою будет уже у порога сварги, хотя его смертная оболочка будет еще трепетать, как последние мерцания потухающей лампы. [157]

Таковы различные состояния, которые должны перейти брамины, и правила, которым они обязаны следовать, чтобы вступить в селения бессмертного Свайямбхувы.

Все это не нуждается в комментариях... Что после этого другие предания перед этими законами древнего Ману, предписывающими покорность, умеренность, целомудрие и наконец воздаяние добром за зло за многие тысячи лет до христианских философов, которые, как уверяли; возвестили миру самую чистую нравственную формулу.

Неужели, как утверждал Ламартин, человечество только поднимается и нисходит по одной той же дороге?...

* * *

Встреча буддийского девале и двух созерцателей естественно на правила нага разговор к началу древних религий Востока и, помышляя о мифах древности мы рассуждали еще о сказках, окружающих колыбель всех народов, как увидали первые дома Мадуры, куда и приехали в 10 часов утра.

Завтрак и сиэста заняли нас во время сильного жара и мы пустились в путь, чтобы ночевать в Кахаватте, когда подул южный ветерок, составляющий прелесть этих берегов.

Ничего особенного не могу сказать о Матуре, которая похожа на все чудесные городки южного берега Цейлона, совершенно пропадающие среди цветов и окруженные растительностью до такой степени роскошной, что ни каким, пером невозможно дать о ней даже понятия. Сколько раз в благовонной тени городков Диквелле, Тангалле, Кахаватте, Толавилле, Хамбанттотте, Маллелле, Пальтупание, мечтали мы о том, как воротимся сюда с своими семействами и поселимся навсегда на этих очаровательных берегах.

Англичане, чтобы доставлять себе нужное количество слонов, разделили этот изобилующий слонами край на охотничьи участки, управляют которыми супер-интенданты, по большей части из офицеров армии: они, имея в своем распоряжении многочисленных охотников, обязаны ловить и обучать этого понятливого помощника человеку.

Супер-интендант Джирауэ, полковник Джемс Эванс жил выше Кахаватте, а как я путешествовал с письмом сэра Джона [158] Лауренса, генерал-губернатора Индий, рекомендующим меня всем чиновникам гражданского и военного управления (of civil and military service), то мы решились отправиться к нему и испросить дозволение сопутствовать ему в одной из его экспедиций за слонами. Мы думали, что во всяком случае он не откажется послать с нами вверенных ему охотников, если бы мы и не попали к нему в то время, когда он собрался на охоту.

Прибыв в Кахалатте, мы узнали, что супер-интендант находится в шестидесяти верстах оттуда в долине Балангодде и воротится не раньше недели. Эта неудача однако не испортила расположения нашего духа: путешественник прежде всего раб всяких случайностей, и мы решились употребить это время на охоту за редкими птицами и дичью, которых тьма во всем этом краю.

Друг мой, издавна составлявший коллекции, занялся бы охотой за бенгали, птицей-мухой, буль-булем, малабарским соловьем и другими редкими птицами, тогда как я снабжал бы дичью нашу кухню.

Тотчас же наняли мы небольшой кусок земли на берегу, чтобы поместить там наших буйволов, а два туземные плотника в несколько часов выстроили из бамбука просторный и удобный сарай с крышей из кокосовых листьев.

Вечером, перетащив из повозок наши матрацы и другие нужные для обихода вещи, мы расположились у себя дома.

Четыре лампы из черной глины с раковинными инкрустациями, купленные Амуду на базарах Кахаватте, налитые кокосовым маслом, горели в разных углах, а две лавки из наших повозок, покрытые рогожами, заменяли собою диваны. О столе мы не заботились, так как привыкли есть по индуски, сидя на траве или рогоже, смотря по обстоятельствам. Лежа в тени исполинского банана, перед солнечным закатом, мы смотрели на кучку макуа и караве (касты рыбаков) приготовлявшихся на берегу к отъезду на ловлю, которая в этих странах производится только по ночам. Смотря на этих рыбаков, мы и не воображали, что любопытство завлечет нас в предприятие, способное взволновать кровь, может быть больше, чем все остальные происшествия нашего путешествия. [159]

Я уже говорил, что во всех прибрежных селениях живут рыбаки. Макуа - малабарцы или цингалезцы, а Караве - маврского племени. Каждый вечер отправляются они в море по-двое на катимаронах (род плотов), сложенных из трех толстых бревен, связанных крепкими канатами из кокосовых веревок. Спереди эти три бревна соструганы очень острым углом, чтобы рассекать волны; сзади они составляют четвероугольник слегка суженный к концу. Такое судно положительно не может потонуть; какова бы ни была погода оно постоянно плывет вровень с водою и управляется двумя паго (веслами).

Обыкновенно на катимаронах бывает два макуа: один правит, другой ловит рыбу.

Эти рыбаки напомнили нам желание, которое мы часто высказывали друг другу, гуляя по берегу в Пондишери.

- Как хорошо провести ночь в море на таком плоту! сказал задумчиво мой друг.

- Вы опять вспомнили об этом! отвечал я улыбаясь.

- Это моя idee fixe!

- Но опасно ее привести в исполнение.

- Не так опасно, как кажется; тысячи рыбаков ежедневно отправляются таким способом с Коромандельского берега, и я ни разу не слыхал, чтобы случилось какое нибудь несчастие.

- Однако ж рассказывают, что время от времени иные и не возвращаются. Вероятно, буря загоняет их в открытое море и они без бусоли не могут достигнуть берега.

- Да, так говорит молва... но никогда нельзя было бы за что либо приняться, если верить всему, что говорят. Дикие слоны ежегодно убивают по несколько охотников, однако это не мешает нам отправиться за ними на охоту; когда на Дженджи мы вместе охотились за тиграми и буйволами, мы отлично знали, что это поопаснее охоты за зайцами, но это не остановило нас...

- Что касается до меня, то я много раз обещал себе, что не выеду из Индии, не покатавшись ночью по океану на катимароне, и, право, поверьте мне, попробуем.

- Вы хотите?

- Непременно; мне кажется, нет более захватывающего душу [160] удовольствия, как быть в положении потерпевшего кораблекрушение, который носится по волнам на каком нибудь обломке, и притом нисколько не подвергаясь опасности.

- Но нас может унести волной.

- Мы привяжем себя... притом бури нечего бояться, теперь не пора муссонов; в этот период тишины океану нужно несколько дней на то, чтобы взволноваться, и мы двадцать раз успеем возвратиться на берег, если произойдет какая нибудь перемена ветра.

- Без сомнения. Я считал своею обязанностью представить вам скорее свои замечания, чем возражения, и как только вы решились, мне остается сказать, что и я еду с вами!

- Много неожиданных, своеобразных ощущений и нисколько опасности: вот что доставит нам наша поездка.

- Вполне верно; но все-таки лучше принять все предосторожности.

Я позвал Амуду, поручил ему выбрать катимарон и условиться с макуа в цене.

Когда рыбаки узнали, что мы хотим ехать с ними, то каждый из них желал взять нас с собою, и все принялись хором расхваливать свои катимароны, которые оказались у каждого лучше остальных.

Чтобы прекратить их спор, мы подошли к ним и сами выбрали широкий катимарон, из трех огромных бревен; он судя по состоянию кокосовых связей, был в употреблении не более двух, трех раз; притом среднее бревно было выдолблено во всю длину, как пирога; это давало нам возможность удобно сидеть в обыкновенном положении, вместо того, чтобы держать ноги горизонтально целую ночь, что было очень бы неприятно.

- Как тебя зовут, спросил я по-тамульски хозяина катимарона.

- Шек-Туллах, саиб.

- Ты мусульманин?

- Да, саиб.

- Отлично. За сколько же ты нас повезешь?

- Куда желают саибы ехать? [161]

- Никуда; мы хотим только быть на ловле и провести ночь в море: ты делай свое дело, как будто нас и нет с тобой.

- В таком случае, саиб, даст мне, сколько ему угодно.

- Всякий, кто работает, должен оценить свой труд; назначь себе плату.

- Улов будет ваш?

- Нет, мы его тебе отдаем.

- Ну, так за двоих рупию (2 фр. 50 сантимов).

- Даем тебе каждый по рупии.

- Так улов будет ваш.

- Я говорю тебе, что ты вполне остаешься хозяином своего судна; поедешь, куда хочешь, будешь ловить, как знаешь сам, и все, что поймаешь, будет твое. Вот наши условия.

- Салаш, саиб! (Выражение, означающее и приветствие и благодарность.) отвечал бедняк, поднося правую руку к своим ногам, сердцу и губам, что бывает высшею степенью почтения, какую только могут выказать цингалезцы маврской расы.

Принимая в соображение низкие цены на рыбу, рыбак в течение ночи зарабатывает от 12 до 15 су, между тем, как обыкновенно он привозит с собою столько рыбы, что во Франции это стоило бы несколько сот франков. Редко случается ему не привезти в своем улове одного или двух черных лососей Коморинского мыса, которыми так обильны эти места; обыкновенно лососи бывают весом от тридцати до сорока фунтов.

Шек-Туллах был в восхищении от нашего великодушия; сначала он даже едва верил своему счастию.

- Саиб, так как вы едете со мной, продолжал Караве: то я буду ловить рыбу с факелами; это вас больше займет, чем ловля удой или сетями.

- Делай, как знаешь. Когда мы поедем?

- Когда угодно саибу.

- Ты все-таки меня не понял: мы ничего не приказываем, ни к чему не принуждаем... Если нам придется управлять твоим судном и ловлей, так нам лучше было бы взять лодку и [162] прогуляться по морю; распоряжайся так, как будто бы с тобой были, вместо нас, твои дети.

- Бедный цингалезец не может быть отцом Доре-Балатти (господ иностранцев).

- Что тебе до этого, мы так хотим.

- Вы отдали приказ, и Шек-Туллах выполнит его.

Произнося эти слова, мусульманин выпрямился во весь рост гордясь, что с ним так обращаются перед прочими рыбаками; он приказал своим двум помощникам приготовить катимарон.

Макуа снова принялись за работу, потому что солнце должно было скоро зайти, а они всегда выезжают на ловлю с солнечным закатом.

Мы пошли в наш сарай взять соответствующее платье и запас съестного.

Надев полный костюм из голубой фланели и заткнув за пояс револьверы, мы отворили ящик с консервами, запасы которых я всегда возобновляю в каждом городе, в каждой деревне, где только можно найти европейские товары.

- Вам известно, смеясь сказал мой спутник, что всякий отходящий корабль берет с собою запасов втрое, вчетверо более против того, сколько ему нужно; я и вас прошу положить в мешок провизии на три дня.

- Будьте спокойны, если даже нас выбросит на необитаемый остров, то мы умрем с голоду очень нескоро.

Я взял коробку с заячьим пастетом в два киллограмма; жареную телятину в четыре фунта; шесть коробок сардин и длинную жестяную пушку с исполинской колбасой, залитой белым жиром. Все это было с маркой дома братьев Роден в Бордо, о котором я уже имел случай говорить.

В путешествиях я покупаю консервы исключительно этого дома, и советую тоже делать всем путешественникам и туристам, так как это лучшие из всех питательных консервов. Я четыре раз переезжал Тихий океан от С. Франциско до островов Товарищества и с этих островов на берега Калифорнии, употребляя на этот морской переезд от 40-50 дней, и испытал, [163] что единственно эти консервы не расстроивают желудка и даже после многолетней экспедиции остаются прекрасны.

Я это говорю не для того, чтобы сказать любезность почтенным негоциантам, которых не имею чести знать, но из искренней благодарности, так как глубоко убежден, что им я обязан сохранением своего здоровья в течение десятилетних странствований.

Здоровье первое благо путешественника; без него невозможно что нибудь предпринять, и я думаю оказать истинную услугу тем, кто путешествует морем или в тропических странах, указав на консервы, действительно достойные этого названия.

- Прибавьте еще два страсбургских пастета, сказал мой спутник, когда я сбирался запереть ящик: ведь в мешке много еще места.

- Хорошо, положу и два пастета, отвечал я смеясь: видно, нам предстоит порядочно покушать, и мы вовсе не будем походить на тех несчастных претерпевших крушение, ощущения которых вы хотели испытать.

Налив в наши баклажки старого коньяку, положив четыре бутылки вина в плетенку из кокосовых веревок, я взял, вместо хлеба, коробку с морскими бисквитами prince Albert, и мы пошли к катимарону, тихо колеблемому волной в двух метрах от берега.

Амуду положил наши запасы в выдолбленное на подобие пироги серединное бревно, а плетенку с бутылками, привязав сзади плота, опустил фута на два в воду: это лучшее средство не разбить их.

Шек-Туллах поставил на плот огромный глиняный кувшин пресной воды, и нам не нужно было ею запасаться.

В то время, как мы хотели отдать приказание Амуду и Тину хорошенько смотреть за нашими вещами и особенно за ящиками с оружием, оставленными нами в сарае, Амуду сказал мне решительно.

- Тину и я поедем с вами, саибы.

- Нельзя, отвечал я: Караве взял с собою двух помощников и катимарон не поднимет больше пяти человек.

- Мы наняли еще другой катимарон. [164]

- Как, без нашего позволения?

- Ама (барыня), когда мы уезжали из Шанденаги (Шандернагора), заставила меня поклясться, что я никогда не оставлю саиба одного, и Амуду сдержит слово: саиб или не поедет в море или Амуду поедет с ним..

На это нечего было возражать: я знал, что мой нубиец скорее позволит себя разорвать на части, чем уступит. Обещание, данной им аме, было для него священно, и он никогда не осмелился бы показаться ей на глаза, если бы не сдержал своего слова; потому, очень мало надеясь на успех, я сказал ему:

- Кто же присмотрит за нашей провизией, снарядами и орудием?

- Ключ от ящика у вас в кармане, отвечал верный служитель, и за четыре фанона полицейский солдат тхазильдара (деревенского головы) будет сидеть на ящике до нашего возвращения.

Я видел, что плут уже все устроил, лишь бы привести в исполнение свое намерение; потому, спросив взглядом согласия своего спутника, я решился согласиться, будучи внутренно доволен поступком Амуду: мы могли подвергаться большей, чем ожидали опасности; таким образом мужество и преданность Амуду и Тину были не лишни.

- Хорошо, сказал я: вы можете ехать с нами. Оба вскрикнули от радости и во мгновение ока сняли все свои одежды. Если бы нас не удерживала необходимость поддержать перед туземцами свое достоинство, мы охотно последовали бы примеру наших слуг, так как нам предстояло провести целую ночь по колено в воде, потому что катимарон плыл вровень с поверхностью воды.

Наши слуги заготовили заранее даже провизию, состоявшую из дюжины кокосовых орехов, молоко и ядра которых должны были служить им питьем и едой. Когда плот был готов, Караве знаком пригласил нас войти туда.

Мы сели назади плота, один на одно, другой на другое бревно, спустив ноги во внутренность срединного бревна и, таким образом, могли во все путешествие сидеть друг против друга.

Два толстых каната из каира (кокосовые веревки) были [165] протянуты по обеим сторонам катимарона, для того, чтобы нам было за что держаться в случае бури, очень мало, впрочем, вероятной; мы должны были обвязать себя канатами несколько раз, чтобы не унесло волною.

Поднявши пояс почти под мышки и положив свои револьверы в кожаных чехлах за пазуху, чтобы защитить их от сырости, мы увидели с удовольствием, что все нужное для совершения приятной поездки было при нас.

Почти борт о борт с нами Амуду, и Тину, стоя с веслами в руках на плоту вдвое меньше нашего, ждала знака к отъезду Так как плот был не в состоянии поднять четырех человек то наши слуги принуждены были заменить собою помощника рыбака, чей катимарон они наняли.

Как все туземцы, Тину и Амуду были совершенные (Пропущено 1-2 слова. - OCR) нам за них нечего было бояться.

- Приняв все в соображение сказал г. Лафарж, ведь очень хорошо, что они поехали с нами: на море им не встретится по крайней мере лавка чандо (торговец араком и другими крепкими напитками).

- Правда, ответил я; но посмотрите: они приняли свои меры. Замечаете ли огромный кувшин из черной глины, привязанный посреди их катимарона и заткнутый хлопком? я уверен, что он до верху налит калью (перебродившим соком кокосового дерева).

- Я думал, что он с водою.

- Амуду и ваш Тину совершенно презирают этот вульгарный напиток; они не задали бы себе труда тащить кувшин с водою...

Два вождя каст Макуа и Караве подали по обычаю знак к отъезду и двести по меньшей мере катимаронов при дружном взмахе весел полетели в путь.

Сначала слышался оглушительный концерт криков, поднятых с целию означить темп для согласной гребли, и мы прошли бар без всякой помехи, хотя волны здесь довольны сильны, даже в тихую погоду.

Через несколько минут мы были уже в океане, и солнце, [166] которое еще слегка золотило горизонт, дало нам возможность насладиться этим величественным зрелищем.

Медленная и однообразная зыбь поднималась от этих, длиною более километра, волн, которые хорошо знакомы всем плававшим по Индийскому океану; благодаря ловкому управлению наших гребцов, мы легко восходили на гребни волн и спускались с них как будто готовясь низойти в бездонную пропасть. Катимарон, сильно наклоняясь при спуске с волны, скоро находился на дне водного прохода, как бы между двух водяных гор, и тогда, незаметно поднимаясь, восходил на следующую волну, чтобы опять спуститься и подняться.

Когда мы обернулись назад, чтобы взглянуть на землю, то при слабом свете сумерек нам показалось, что не море, а она, поднималась и опускалась поочередно позади нас.

Из почтения, прочие катимароны держались позади нас; только плот Амуду шел непосредственно за нашим.

Мало по малу затих шум, несшийся с острова, и ночь распростерла свое черное покрывало над водами.

Признаюсь, в первые минуты темноты я почувствовал головокружение и инстинктивно обмотал вокруг себя два-три конца каира. Движение нашего катимарона, беспрерывный, неопределенный ропот волн, отсутствие шума людского, вода, по временам плескавшая на меня, все вместе погружало меня в какое-то странное, болезненное состояние; иногда мне чудилось, что веревки, связывавшие бревна, скоро разорвутся и мы погрузимся в пучину.

В эту минуту я услыхал в нескольких брассах от меня голос Амуду, запевшего малабарскую песню:

Э хо, э хо, тание конда, Перуогалор кани помле.
«Охе охе», слышится по воде:
«Перунгалорская красавица».

Скоро к голосу Амуду присоединились голоса его товарища и гребцов... это подействовало на меня благодетельно, как пробуждение посреди ужасного кошмара: представление давившего меня одиночества пропало, и я вполне очнулся.

- Не закурить ли сигары, сказал мой друг, который с самого [167] отъезда не подавал признака жизни. (На другой день я узнал, что он ощущал почти тоже, что и я).

- С удовольствием, отвечал я, успокоившись. (С этих пор, если бы встретилось какая нибудь опасность, я не потерял бы хладнокровия).

В эту минуту Шек-Туллах приказал гребцам остановиться. «Мы далеко уже от берега и можем начать ловлю», сказал он.

Катимарон Амуду также остановился в нескольких метрах от нас. Больших волн, производимых близостью берега, уже не было; была только почти незаметная зыбь, которая через несколько часов должна была замениться совершенным спокойствием. В это время года, ежедневно, при восходе солнца океан походит на огромное заснувшее озеро.

Вдруг яркий свет озарил воды: Караве зажег факел из кокосового дерева, напитанного смолой; он привязал его к небольшой жерди, которая горизонтально выдавалась около метра с боку катимарона на возвышенной подставке для того, чтобы волны не заливали огня. Лишь только факел был зажжен, оба гребца быстро вытащили из воды свои ноги, спущенные до того времени в воду, так как они гребли, сидя на краях бревен.

Мы спросили, почему они это делали?

- Махапонгу (акулы), отвечали они. При этом слове я вздрогнул. Мы забыли о единственной действительной опасности, которой подвергались. Этих хищных животных такое множество в Индийском море, что европейцам почти невозможно купаться у Малабарского и Коромандельского берегов.

Так как помощники Шек-Туллаха гребли, делая от 5 до 6 узлов, то могли сидеть, спустив ноги в воду, не боясь акул, которые плавают, не делая более двух узлов; но теперь, когда мы остановились, то гребцам нельзя было оставаться в том же положение и двух минут, не рискуя своими ногами.

- Скоро магапунгу соберутся на огонь около нашего плота, сказал Караве: прошу саибов сидеть посредине катимарона и в особенности не опускать рук в воду; вы вблизи посмотрите, ничем не рискуя, на величайшего врага рыбаков.

Пред нами была сцена, по истине, фантастическая. [168]

Наш катимарон, не управляемый гребцами, медленно двигался по воде, а рыбы, привлеченные светом факелов, массами поднимались с морского дна. Прежде всего тысячи серебристых клюпов блеснули, как молния, на поверхности и скрылись в глубине, оставив позади себя бесчисленное множество светящихся фосфорических следов, похожих на маленькие звездочки, падающие в воду.

Шек-Туллах и его два макуа, стоя на крайнем бревне, на котором был факел, держали каждый по острому гарпуну в виде копья, насаженного на тростник длиною около трех метров, и ожидали более достойных противников. В этой ловле каждый ставит себе за честь не промахнуться с первого раза.

Вдруг мы поняли, почему с такой поспешностью скрылись стада клюпов. Три или четыре макрели или тропических тумака вынырнули со скоростью действительно поразительной, но прежде чем перешли освещенное факелом пространство, гарпун танделя (хозяин) с быстротой стрелы поразил одну из них, которая стала делать всевозможные усилия, чтобы от него освободиться.

Сколько мы могли судить, эта макрель была огромная: нечего было и думать о том, чтобы вытащить ее на борт, прежде чем она не заснет, так как гарпун вне воды не выдержал бы ее тяжести. Эта макрель всплыла вместе с другими, преследуя только что исчезнувшее стадо клюпов.

Шек-Туллах оставил гарпун, который был привязан к концу катимарона крепкой веревкою 12-ти брассов длины, и макрель, раз пять или шесть погрузившись в море на всю длину веревки и побившись минуту на поверхности, замерла без движения. Восторженным ура приветствовали с обоих плотов это великолепное начало ловли. Один из помощников тотчас же бросился в море, обернул огромную рыбу сетью и снова вскочил на борт. Трое туземцев с большим трудом втащили макрель на катимарон: она была 2 метров 20 сантиметров длины и тандель уверял, что весила по крайней мере полубахар (240 фунтов). Катимарон, на котором был Амуду, не мог бы перевезти эту рыбу иначе, как тянув по воде; но наш, бывший в 6½ метров длины [169] и трех с четвертью ширины, конечно, мог свезти их и с полдюжины. Одно срединное бревно, выдолбленное внутри, было шириною один метр 60 сантиметров, но оно было постоянно полно водой, потому что, как а сказал уже, мы плыли в уровень моря. Если исключить неудобство незначительное в этих жарких странах иметь ноги постоянно в воде, я не знаю более безопасного способа передвижения по морю. Эти сплоченные бревна выдерживают самые сильные циклоны.

В одну минуту каждый возвратился на свой пост и мы в полной неподвижности ждали новых посетителей, привлеченных огнем. Ночь было великолепна. Тысячи звезд отражались на совершенно успокоившейся поверхности и наши катимароны стояли неподвижно. На сколько обнимал глаз, океан представлялся доской черного мрамора, усеянной золотом; море и небо перемешивались между собою и посылали друг другу эти миллионы светящихся точек, атомов бесконечных... неизмеримых миров для нас.

В течении многих часов мы предавались мечтам, позабыв и наших рыбаков, и самих себя, и странно: у обоих нас мысли были одни и те же, хотя мы не говорили ни слова. По странной ассоциации идей, когда мы оставили индийские берега, оба погрузились в воспоминания. Неизмеримая пустыня океана перенесла нас к отечеству и отсутствующим. Я первый вышел из этого полусна и с любопытством смотрел, что происходило вокруг меня.

Наши три рыбака почти наполнили катимарон разными дорогими рыбами и омарами, но не могли поймать другой макрели, которая одна красовалось среди прочей добычи. Около часу утра усталость и относительная свежесть заставили нас приняться за провизию, плававшую в своих жестянках. Ножом для разрезывания коробок консервов я вскрыл паштет из зайца, а друг мой снял крышку с коробки бисквит.

Не думаю, чтобы когда нибудь с большим аппетитом ели такое простое кушанье. Мы собирались бросить остатки маленьким рыбкам, которых привлекал свет, как вдруг Караве потушил огонь, а двое гребцов бросились к веслам. В минуту катимарон полетел по волнам. [170]

- Что случилось? сказал я, в высшей степени заинтересованный быстрым прекращением ловли.

На это мы услыхали среди глубочайшей тьмы важный голос Шек-Туллаха: осторожней, саибы, сидите среди катимарона, остерегайтесь махапонгу.

- Что он сказал? спросил меня Лафарж, нерасслыхавший последних слов.

- За нами гонятся акулы, сказал я.

- Как жаль, продолжал беззаботно мой товарищ, что темнота мешает стрелять в них из револьвера.

Только с полдюжины длинных фосфорических следов, тянувшихся до морю с обеих сторон нашего плота указывали присутствие этих страшных рыб, которые несколько минут пробовали было состязаться в скорости с нами; но гребцы были сильны и не прошло десяти минут, как акулы оставили бесполезное преследование, так как, к счастию, быстрота их движений, обратно пропорциональна их алчности.

Нет такой маленькой рыбы, которая легко не убегала бы от акул; таким образом это всегда голодное, всегда ищущее добычи чудовище, удовлетворяет своему голоду только нападая внезапно, а в большинстве случаев довольствуется мертвыми или больными рыбами.

Спешу предупредить читателя, что почти все волнение, произведенное этой минутой, происходило от своеобразия нашего положения и впечатления, производимого всегда присутствием таких страшных животных; что же касается опасности, то она могла произойти только от нашей собственной неосторожности или, если бы Караве забыл нас предостеречь; последнее обстоятельство едва ли могло случиться, потому что при ловле с факелом, когда приближаются акулы, бесчисленное множество маленьких клюпов и других рыбок, постоянно играющих на освещенной поверхности воды, внезапно исчезает и тем предостерегает рыбаков.

Через полчаса такого хода был снова зажжен факел и рыбаки мирно принялись за свой гарпун.

- Случается ли, спросил я танделя, что акула хватает рыбаков, когда вы ловите сетями? [171]

- Очень редко, саиб; потому что, когда не зажигаем огня на нашем плоту, то издалека замечаем приближение акул по фосфорическим бороздам, которые они оставляют за собою и мы тотчас же переменяем место стоянки. Правда, случается, что акулы всплывают прямо со дна моря и попадают в наши сети; тогда эти снаряды почти пропали для нас, так как акулы очень легко разрывают их и принимаются их пожирать.

- Акулы пожирают ваши сети?

- Да, саиб, они жрут все, что им попадается. Мне самому случалось у убитых гарпуном акул находить в животе куски корабельного каната, сгнившее дерево, целые кокосовые орехи, унесенные волною в море.

- Можете ли вы охотиться на них на вашем катимароне?

- Конечно, саиб, и, если вам угодно, то мы при восходе солнца загарпуним первую акулу, какую встретим: их у этих берегов так много, что нам стоит только выбирать.

Когда звезды начали бледнеть и Южный крест виднелся только верхней своей оконечностью, факел снова потушили, гарпуны положили вдоль катимарона, и гребцы, по приказанию хозяина, направили плот к берегу, от которого мы были около семи или восьми миль.

Надо сказать, что мы измучились страшно и нам хотелось поскорей возвратиться; хотя при утреннем свете мы заметили множество акул на поверхности океана, но нам и в мысль не приходило попросить хозяина об исполнении его обещания. Более десяти часов плавали мы по пояс в воде, на бревнах, не будучи в состоянии переменить своего положения, потому что хотелось поскорее отдохнуть в нашей хижине.

Но нам не суждено было избежать волнений этой необыкновенной борьбы, потому что в 500 метрах от берега страшный плавник, означавший на поверхности воды присутствие акулы ищущей добычи, вдруг предстал перед нами и, прежде чем мы успели сказать хозяину, чтобы он прошел мимо, как тот приказал гребцам перестать грести.

- Оставь его, сказал мой приятель, этим так хорошо завершится наша поездка. [172]

Увидав акулу, Амуду с своим спутником также оставили весло и мы услыхали, как нубиец держал с Тину пари, что один бросится в море и убьет акулу.

Я знал, что Амуду способен исполнить свое намерение: едва прошло два месяца, как он в заливе Кальпентина убил акулу, чтобы спасти жизнь макуа; но теперь никакая опасность нам не угрожала и потому подобный поступок был бесполезный фарфаронадой. Потому я строго приказал ему оставаться спокойно на катимароне и предоставить хозяину и его караве убить акулу.

Нечувствительным движением весла катимарон мало по малу повернулся задом к приближающейся акуле; когда она подплыла на 30 метров, Шек-Туллах бросил воду трехзубый крючок с насаженной большой рыбой; крючок был привязан к крепкой кокосовой веревке. Лишь только бросили этот снаряд и крепко привязала к одному из бревен веревку, как акула, ускорив свой ход, подплыла, понемногу поворачиваясь на бок, и в одну минуту проглотила и рыбу и крючок.

- Чикран-по, тамби! вскричал хозяин гребцам (живее вперед, товарищи).

Гребцы тотчас же принялись гресть изо всех сил, и мы не могли сдержать радостного крика, видя, как акула, не смотря на все усилия освободиться, принуждена была следовать за плотом.

Четверть часа спустя, мы подъехали к берегу и караве добили ее гарпунами. Не дожидаясь ее смерти, мы поспешили домой, где, переменив платье, с наслаждением растянулись на тростниковой рогоже. Больше мы не в силах были ничего сделать...

Когда я открыл глаза, было темно; друг мой еще спал, а бодрствовавший у двери Амуду пальцами показал мне, что было 9 часов вечера: мы спали почти 14 часов.

Другой день мы провели очень скромно и прошлись вдоль рисовых полей и болот, бродя за бекасами и золотыми зуйками, которых под тропиками чрезвычайно много в густой траве.

Когда мы вечером возвратились в свой стан, Амуду подал маленькую записку от помощника полковника Эванса, капитана Франка Ноллана.

Помощник управляющего охотами, узнав от тасильдара, что [173] мы ждем его начальника и имеем рекомендательное к нему письмо, предлагал нам воспользоваться его домом, очень вежливо извиняясь, что не может пригласить нас лично, так как в отсутствие полковника ему нельзя отлучиться с своего поста, и уверяя, что сделает все, от него зависящее, для доставления нам удовольствия.

Нечего говорить, что мы, не колеблясь, приняли предложение, и на другой день, оставив Какаватте, отправились на пост Валлеве на реке того же имени. Капитан Ноллан, к которому мы тотчас же отправили посланного с выражением нашей благодарности, был так предупредителен, что выслал к нам проводника.

Мы завтракали около небольшого озера Марокада, а под вечер увидали берега Веллаве.

Идя вдоль реки при солнечном закате, мы остановились, чтобы рассмотреть мост из кокосовых веревок, с большою смелостью переброшенный через пропасть. Вдруг мы услыхали протяжный рев, исходивший из глубины; подойдя к берегам оврага, мы увидали, что два ягуара яростно дрались между собою, а в стороне от них, мяуча каталась на песке самка. Ягуары слишком были заняты, чтобы обратить на нас внимание, и мы продолжали путь, спеша удалиться от этих страшных соседей. За несколько миль до Florid-Garden (так называлось место, куда мы ехали) встретили нашего будущего хозяина, выехавшего нам на встречу. Наши взаимные представления были чрезвычайно задушевны и мы окончили свою дорогу в его экипаже.

После первых обычных любезностей, хозяин уверял, что считает себя очень обязанным за то, что мы согласились посетить его в уединении; он приказал указать нам приготовленные для нас комнаты, сказав, что обед будет готов, когда нам будет угодно. Мой друг, сохранивший и в джунглах самую изысканную вежливость, ответил, что мы явимся к обеду, когда будет угодно леди Ноллан.

- Увы, сказал, смеясь, хозяин, леди Ноллан существует только в моих мечтах и ни разу еще не захотела встретиться со мною в течении 28 лет.

Его откровенный и симпатичный смех заразил и нас, а [174] любезный молодой человек, уходя от нас, прибавил: «господа, я передаю вам права хозяйки дома. Пользуйтесь ими, сколько вам угодно. Мне бы хотелось, чтобы вы были довольны гостеприимством холостяка».

Какой очаровательный англичанин! сказали мы, оставшись одни. Я встречал в моих путешествиях две или три личности, которые, подобно ему, дошли до совершенного bon ton и юмора, соединив обращение светского человека с изысканной свободой, что так облегчает первые сношения между людьми и придает вид старой дружбы знакомству, сделанному накануне.

В это время было совершенно темно, но сколько можно было судить, жилье нашего хозяина было роскошно. Столовая, как мы заметили, проходя под верендой, была уставлена хрусталем, фарфором, продолговатыми бутылками, холодившимися в серебряных вазах со льдом. Такая обстановка весьма была заманчива; а потомумы быстро предоставили себя в распоряжение двух метисов, которые совершенно голые, с губками в руках, ожидали нас для омовения. Как прекрасно восстановляют силы эти индийские бани! Мы вошли в залу, снизу до верху оштукатуренную под мрамор, с одной только дверью в полтора метра от полу. Едва мы сошли туда по шести гранитным ступеням и стали на пол, как из цинковой кровли на нас полился в течении нескольких минут настоящий водопад свежей воды; кроме того оба метиса направляли на нас по всем частям тела водяные столбы. Через пять минут этот потоп внезапно, как бы по очарованию, прекратился и цингалезцы принялись за расправление наших членов, что сейчас же восстановляет силы самого усталого тела. Сначала душистое масло, чтобы придать гибкость членам, намыливание, чтобы удалить жирные вещества, самые тонкие духи для окончания туалета - все это устроено было чрезвычайно ловко и скоро; мы вошли в столовую с прекрасным аппетитом, который так вознаграждает усталость путешествия.

Миска с мулюкутани (род благовонного бульона) вернулась в буфет пустою. Затем мы сделали нападение на хвосты жаренных лангустов с перцовым соусом, которые были чрез несколько минут заменены филе черной лососины, жареной в масле с [175] рубленными зелеными лимонами - и молодыми зайцами, варившимися несколько часов в мадере. Эта первая часть обеда, по деликатной внимательности хозяина, состояла из индо-французских блюд. Через несколько минут появилась английская кухня с жарким, состоявшим из трех частей: баранины, дюжины жареных на вертеле бекасов, жирных, как куски масла, и дикой индейки. В центре того места, которое окружали эти блюда жаркого, как три отдельные форта, возвышалась гора картофеля, вареного по английски т. е. посредством пара: было чем насытить целый отряд шотландских стрелков. Могу сказать только, что мы работали добросовестно! По мнению физиологов и мудрецов следует вставать из за стола с не вполне удовлетворенным аппетитом. Увы! мы должны были заняться еще произведениями кухни индусской с ее карри из дичи и креветками, и с радостью наконец увидали мороженое, в котором ананас, яблоко коричневого дерева, розовая гуява и свежесорванная ваниль перемешивали свои цвета и запахи. Дессерт состоял из всевозможных туземных фруктов. Я ничего не говорю о винах: они были отборные, при этом четырех или пятимесячное морское путешествие придало им еще лучший вкус. Кофе, который вчера еще был на ветке, поджаренный, истолченный в мраморной ступке и брошенный на 5 минут в кипяток в количестве полуфунта на три чашки, будучи разлит в чашки старого китайского фарфора, наполнил своим благовонием всю залу. Что мне говорить более? Достаточно сказать, что к концу обеда Англия и Франция взаимно клялось в вечной дружбе. Пусть не заключают по этим подробностям, что этот обед был парадный. Все офицеры, все гражданские чиновники в Индии ведут такую роскошную жизнь, о которой нельзя составить себе и понятия в Европе. Получая содержания от 50 тысяч до 300 тысяч франков ежегодно, все, от помощника коллектора до судьи верховного суда в Калькутте, находят возможность еще делать долги.

Надо хорошо жить! скажет вам коллектор или чиновник, имея дворец, целую армию прислуги.

Надо хорошо жить! скажет вам негоциант, издерживающий на домашние нужды целый лак рупий (250,000 франков). [176]

Надо хорошо жить! скажет вам последний из чиновников, которому в Европе за его услуги и понятливость едва ли бы платили по сту франков в месяц. Но что значит жить, по понятию этих господ, явившихся в Индию матросами или солдатами? «Жить, по словам Жакмона, значит иметь верховую лошадь, кабриолет, целый дом для самого себя, молодую Индусску, возможность выпивать бутылку вина, одну или две бутылки пива и не пить другой воды, кроме сельтерской. Притом, само собой разумеется, что в жарком климате нужна многочисленная прислуга. Все англичане, отправляясь в Индию, считают, что этим они делают величайшую жертву и за то имеют право на большое вознаграждение. Ни в какой другой части света они и не подумали бы о богатстве, об изобилии. Эта жажда богатства у многих людей, которые по своему ничтожеству не имели бы никаких на это прав, отзывается наглостью».

Если самый ничтожный сиделец в магазине не может жить иначе, то посудите, как должны жить чиновники гражданской службы и офицеры, заведующие какой нибудь частью.

Капитан Франк Ноллан не прибавил для нас ни одного блюда к обеду.

- Что ж, сказал он нам, когда мы перешли из столовой в веранду подышать свежим воздухом: жизнь слагается из движения и возбуждения; вдали от всякого образованного центра, постоянно среди леса, джунгля и реки, рев которой вы слышите, я, чтобы не довести себя до изнеженного образа жизни, какой ведут в этой стране три четверти моих земляков, я утроил число своей прислуги, держу шесть верховых лошадей, четыре запряжки, и пять слонов; на охоту выезжаю я с великолепием, которому позавидывал бы царь, покрываю стол цветами, серебром и хрусталем и сервирую его так, как будто бы жду к обеду десятерых; я всегда являюсь в столовую безукоризненно одетым... по старой известной поговорке: сегодня Франк Ноллан обедает у Франка Ноллана, и стараюсь прежде всего сохранить почтение к самому себе и остаться тем, кем меня сделали мое происхождение и воспитание, - джентльменом, рассчитывая избежать постоянными заботами, каких требует многочисленная прислуга и [177] роскошь того систематического огрубения, в которое впадает множество моих земляков, благодаря злоупотреблению крепкими напитками, лености и женщинам.

Охота и дрессировка слонов доставляют офицерам, непредоставляющим этого в руки туземцев, одно из самых интересных занятий; я, с своей стороны, с истинным наслаждением изучаю этих животных, которых понятливость иногда погружает меня в бесконечные размышления о происхождении видов существ, населяющих землю и иногда, как мой земляк Дарвин, я задаю себе вопрос: все существующее, подбирая мало по малу свои качества путем постоянного наследства, не обязано ли такому подбору медленным, но постоянным изменением форм?

- Мне приятно, заявить сказал я, что я вполне разделяю ваши идеи и питаю к слону совершенное обожание.

- Без сомнения, это животное по своей понятливости, изобретательному уму, памяти и развитию способностей, ближе всех подходит к человеку. В восемь лет, проведенных мною на этом посту, я видел в этом животном такие необыкновенные черты, которым бы удивились в Европе, где на слона смотрят так различно, где его даже унижают некоторые натуралисты, изучавшие его только в своих кабинетах.

- Надеемся, что вы сообщите нам, что нибудь о слонах.

- Я сделаю больше. Вы будете сами видеть невероятные сцены. У нас здесь есть один слон укротитель, совершенное чудо он у нас обучает своих сородичей, назначаемых для перевозки артиллерии.

В эту минуту, молча, вошел в веранду один из серкаров капитана и на знак, сделанный ему начальником, поклонился, вместо всякого ответа.

- Господа, сказал хозяин: чай подан в садовой беседке. Не угодно ли вам идти за мною; там гораздо свежее, чем здесь.

Мы пошли по маленькой дорожке, которая извивалась среди групп розового лавра и коричневого дерева вдоль возвышавшейся над рекою ограды. На вершине холма стоял индусский домик, построенный с редким изяществом. Внутри он состоял из одной большой комнаты, покрытой самими тонкими рогожами; [178] волосяные диваны, широкие как постель, стояли у всех стен; с полдюжины разнообразных гамаков на серебряных кольцах и шелковых шнурах висели вдоль небольших колонн из красного тика; посредине лакированный японский стол довершал эту восточную меблировку неслыханного богатства при всей своей простоте. Все колонны были с инкрустациями из слоновой кости, а обложенные холстом пантели, будучи росписаны искуссною кистью муши, представляли самые интересные сцены из любовных похождений какми, индусской Юноны. На столе было множество сигар всевозможных производств и туземных гукахов; серебряный чайник красовался посреди старинных китайских чашек; окна со всех четырех сторон пропускали волны ночного ветерка.

- Сюда, сказал капитан, я прихожу ежедневно подышать прохладой, которая веет с реки, и после дня, проведенного на охоте, на дрессировке слонов и в других занятиях, здесь я размышляю и живу с самим собой.

Едва мы успели усесться на диванах, как легкий шум раздался под верандою и появился серкар, служащий при павильоне; на вопросительный знак своего хозяина он только ответил: «Научнис!»

Мы все поняли, что он хотел сказать и принялись смеяться.

- Господа, сказал хозяин, вижу, что молва о вашем приезде распространилась на несколько миль вокруг; красавицы из Велепанне явились вас посетить.

Два слова: научнис и девадасси почти синонимы и означают в Индии баядерок, посвящающих себя служению богам и любви.

На Цейлоне именем научнис называют специально баядерок мусульманских. Эти женщины не посвящают себя, как индусские девадасси службе в мечети; они ограничиваются только тем, что поют, пляшут и продают свои прелести тому, кто больше заплатит, не имея нисколько, полного поэзии и прелести, обхождения индусских баядерок. Они также более склонны к иностранцам, потому что не отделяются от них кастовыми предрассудками относительно пищи. Это собственно девицы наслаждений, вроде египетских альмей, но только пикантнее их по красоте, богатству и роскоши костюма. [179]

Они пришли из Веллепанне, мусульманской рыбачьей деревни, и было бы жестоко не принять очаровательных грешниц. Хозяин пригласил их в павильон и три из них, отделясь от прочих, вошли и сели у наших ног. Мы просили их сесть на диван, что они сейчас же и исполнили. Они сбросили длинное покрывало из даккскагкрепа, которое их обвивало, и предстали в самом соблазнительном из всех костюмов. Грудь, руки и талия были обнажены; белый муселиновый передник придерживался шелковыми поясами различных цветов; их густые черные волосы были перевиты ветиверой и букетами маленьких желтых, сильно пахучих иммортелей, которые индусы употребляют при всех церемониях.

Улыбаясь, смотря на вас большими черными глазами, полными вызова и обаяния, были они перед нами, когда капитан сказал им на тамульском языке.

- Спойте нам несколько прибрежных народных песен.

Тогда одна из тех, которые оставались под верандой, отделясь от прочих, стала мелодически играть на маленькой гитаре, а трое других запели. Что мы тогда услыхали, нельзя перевести ни на один язык: эротические шалости древности были целомудренны в сравнении с песнями в диалогической форме этих научнис.

Было очень поздно, когда мусульманские баядерки простились с нами, закутались в свое длинное мусселиновое покрывало и исчезли, как белые призраки, за кустами коричневых деревьев, окружавших павильон.

- Угодно ли вам, господа, лечь спать в этой беседке на свежем воздухе? спросил нас хозяин.

Получив утвердительный ответ, он послал за моресками (род шелковых ночных сорочек) и приказал приготовить гамаки, к которым серкар привесил занавес от москитов.

Когда мы сбирались уже ложиться спать, капитан поднес к своим губам серебряный свисток, висевший на одной из колонн, и свиснул протяжно, похоже на то, как свистит капитан корабля, сзывая на работу матросов. [180]

- Что вы делаете? спросил и, уж не приготовили ли нам какой нибудь нового сюрприза?

- Слушайте! коротко ответил капитан. Мы замолчали... и среди однообразного шума реки, тихо протекавшей в нескольких шагах от нас, через несколько минут до нас донеслись из отдалений похожие на завыванье, три или четыре звука, которых однако мы не могли вполне себе уяснить.

- В это время пантеры и ягуары выходят за добычей; в нескольких милях вверх по Валлеве есть место, куда они ходят на водопой; иногда они даже бродят около этого павильона, сказал хозяин.

- Не будет ли в таком случае опасно спать здесь?

- Нет, я сейчас позову своего обычного телохранителя. Вдруг мы вздрогнули от пронзительного звука, похожего на раздирающую ухо ноту тромбона. Мы оглянулись... Перед дверью, совершенно закрывая собою вход, стоял, коленопреклонив свои передние ноги, огромный черный слон и протягивал в комнату свой длинный хобот, ожидая ласки хозяина.

- Хорошо! Гайдер-Али, сказал ему капитан, ложись поперек двери и не пропускай сюда ни человека, ни животного.

Вместо ответа слон растянулся в указанном ему месте; он принес с собою небольшой запас сахарного тростнику, чтобы услаждать им свою скуку, и тотчас же принялся беззаботно жевать, покачивая для развлечения из стороны в сторону свою огромную голову.

- Теперь, господа, сказал капитан Франк Ноллан, мы можем спать.

Спустя пять минут, удобно поместясь в гамаках, убаюкиваемые звуками, несшимися с джунгля и с реки, мы мирно закрыли глаза, не смотря на лай шакалов и вой диких зверей.

Когда мы проснулись на другой день, было уже довольно поздно. Свежий утренний ветерок слегка колебал гирлянды ветиверы, украшавшие окна; теплый, золотистый свет дня разлагался на тысячи оттенков, проходя сквозь листву больших дерев, и певчие птицы приветствовали восходившее солнце своими песнями.

Всегда приятно смотреть на эту тропическую природу в первый [181] утренний час, когда она так нравилась Жакмону и приводила в восторг де Баррена; нельзя никогда оставаться равнодушным к ее прелестям, а ум наименее поэтический, при взгляде на эту пробуждающуюся во всей своей свежести, благоухании и вечной юности природу, чувствует себя помолодевшим и счастливым своею жизнью.

Капитан уже встал и нам слышно было, как он отдавал приказания своему метису. Гайдер-Али тихо оставил свой служебный пост и ушел в корали. Ванна была готова и мы с наслаждением ею воспользовались.

Уставив в отведенных нам комнатах разные нужные вещи и оружие, мы пошли в столовую, где нас встретил хозяин.

- Господа, сказал любезный наш товарищ, сегодня, ожидая вас, я нарушил свои привычки; я обязан сказать вам, что здесь всякий может по произволу располагать своим временем до обеда; но к обеду следует быть точным.

Первый и второй завтрак подаются по желанию каждого; лунч зависит от вашего аппетита; он всегда готов, так как состоит из яиц, копченой рыбы, окорока и пива. Что же касается до обеда, он подается в 6½ часов и не допускает никаких извинений.

- Нам кажется проще - согласоваться с вашими привычками, ответил я; нас так не много, что не следует упускать случая быть вместе.

- Все это было бы очень хорошо, господа, если бы не служба, на которую я смотрю серьезно, в противоположность большинству моих товарищей; не будь служебных обязанностей, я справился бы, как вы привыкли располагать свое время, и так бы все и устроил. Но теперь, по необходимости, принужден сказать вам, как я распределяю свой день. В шесть часов утра я выпиваю чашку мулюкутани и стакан хересу, затем еду на дрессировку.

В девять с половиною завтракаю и еду в контору англо-индийского управления, находящуюся под моим ведомством.

В час ем лунч и до трех часов предаюсь сиэсте; затем опять иду на учебное поле, где слонов дрессируют для [182] артиллерии и перевозки, оставаясь там до пяти часов, когда уменьшается жар и можно ехать верхом.

Этот разговор вдруг был прерван голосом туземного курьера, испускавшего односложные крики, которыми обыкновенно поощряют самих себя богисы:

Ох! ох! ке, хе!

Ох! ох! ке, ха!

Курьер, не останавливаясь, перешел через окружавшую дом эспланаду и, весь в поту, подошел к лестнице веранды, под которую мы пошли, увидев его. Поклонясь по туземному обычаю, он поднял над своей головой запечатанный пакет, принесенный им в небольшом, висевшем у него на шее, мешочке.

Капитан распечатал адресованное ему послание. Письмо в Индии всегда составляет событие, и письма вскрываешь там не без волнения: так как писать, только из вежливости, там не принято, то, исключая близких родственных сношений, чаще всего письмо сообщает известия важные. Почти всегда неожиданно узнаешь из него о смерти родственника или друга, о болезни которого при расстоянии, отделяющем Европу от Индии, вовсе и не знал.

Мы смотрели на капитана не из желания быть нескромными, но стараясь подметить на его лице знак радости или огорчения, как вдруг он сказал нам с улыбкой, выражавшей чрезвычайное удивление и откровенность:

- Это письмо от полковника Эванса.

- Что ж он возвращается?

- Нет; держу пари тысячу против одного, вы не угадаете, что он пишет.

- Конечно, нет.

- Полковник из долины Балангодде, в которой охотился, отправился в Коломбо по приглашению правительства, и вот его лаконическая записка:

«Королева объявила войну негусу Абиссинии. Я назначен начальником артиллерийского парка на слонах, формирующегося в Бомбее. Вышлите туда мои вещи; я не возвращусь в Веллеве. Вы назначены на мое место супер-интендантом поста. По [183] случаю войны, которая требует много офицеров, ваше место не будет никем замещено, и вам приходится обходиться без помощника».

При этом письме была бумага от губернатора Цейлона с предписанием капитану Франку Ноллану выслать в Пуант-де-Галль в распоряжение артиллерийского управления всех наличных дрессированных слонов. По этому предписанию он должен был немедленно достать покупкой и охотой, как можно больше этих животных. Мы рассчитываем, писал губернатор, что пост Валлеве может доставить по крайней мере двести слонов.

Сообщив нам эти бумаги, капитан, которого озаботило сначала сознание вновь возложенной на него ответственности, вскричал:

- Завтра, господа, большая охота; завтра мы отправляемся в джунгль.

Приказав принести стаканы и налив их старой шотландской виски, он сказал, обращаясь к нам: За здоровье королевы! и затем трижды прокричал восторженное ура, к чему и мы присоединили свои крики.

В тот, же вечер все дрессированные слоны, находившиеся на посту, были отправлены в Пуант-де-Галль, а на другой день с восходом солнца мы оставили берега Валлеве, направляясь к верхним долинам. Двадцать два превосходно обученных для охоты слонов, каждый с своим корнаком, и пятьдесят загонщиков из касты нильмакарейя выступили с нами.

Глава всех слонов назывался Маха-Синга, по имени одного из древних цейлонских царей. Это название получил он за свои охотничьи подвиги.

Капитан отдал в наше распоряжение знаменитого Гайдер-Али, нашего вчерашнего стража, на котором был поставлен для нас великолепный гаудах. Тину и Амуду, нужные нам для прислуги, поместились на нашем же слоне, позади нас.

Новый супер-интендант ехал на прекрасном сингапурском коне, он предположил оставить его в сборном пункте Талава, в большом бенгалове.

Мы отправились надолго охотиться за дикими слонами по [184] джунглям, лесам и болотам... я мечтал об этой жизни с самого путешествия моего к озеру Кенделле (Страна баядерок. Издание редакции «Всемирный Путешественник».), и мои самые заветные желания исполнились.