СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖАКОЛЬО

СТРАНА СЛОНОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Коломбо. - Торговля англичан. - Каста Родийев. - Молодая гадальщица. - Ночь в горах Котмас. - Бенгалоу Тани-Каллоо. - Тигр. - Тотах-Веддахи. - Кальтна.

Устроившись в Oriental-Hotel’е, я отпустил своего нубийца Амуду и виндикару (погонщики) Кандассами (Обе эти личности сопровождали г. Жакольо в его прежних двух путешествиях, изданных на русском языке редакциею «Всемирный Путешественник». См. «Китай и страна баядерок» и «Восток и Запад».), объявив им, что на содержание их самих и буйволов назначаю по три фану в день (90 сантим.); на эти деньги они могли найти себе помещение, пищу, покупать камбу (зерновый корм) для буйволов и вдоволь пить калью, хмельного напитка из кокосов, к которому они оба чувствовали равное пристрастие. Амуду обязан был только каждое утро являться ко мне за приказаниями; остальное время он был свободен.

Уже в продолжении пяти месяцев эти верные служители не оставляли меня ни на минуту; справедливость требовала предоставить им на несколько времени полную свободу.

Амуду не очень хотелось уходить от меня: так как ему поручены были мои вещи, оружейные снаряды и съестные припасы, то он был убежден, что я без него ничего не в состоянии сделать. Чтобы заставить его идти вместе с Кандассами, мне пришлось уверить его, что могут произойти большие неудобства, если [4] предоставить одному виндикаре присмотр за двумя буйволами и всем нашим походным имуществом.

- Ты ведь знаешь, сказал я ему: мне не на кого положиться, кроме тебя... притом надо приказать исправить повозку, надо запастись провизией: наше путешествие в дикие провинции Каттрагама и в край Begdax будет долго, как же ты предоставишь все это Кандассами, которому каждый день читаешь выговоры за непонятливость?

Этими словами были устранены все недоразумения; лицо нубийца просияло, и он с чисто комическою важностью ответил мне:

- Саиб говорит правду, желтый человек не что иное, как бедный погонщик; где ему знать толк во всем этом. Я пойду вместе с ним.

Повозка стояла перед отелем; Амуду сам перенес из нее в мои комнаты вещи, необходимые лично для меня, и, разместив их по своему вкусу, подошел к виндикаре, и вместе с ним отправился в деревню, чтобы там нанять небольшую туземную хижину с лугом для буйволов.

В путешествиях я вообще, на сколько возможно, избегаю жить в отелях. В жарком климате или следует занимать целый дом, с полным комфортом и многочисленной прислугой, или останавливаться в бунгалове, или располагаться под открытым небом; а в этой жизни в lodging-house с ее этикетом дурного вкуса, который повсюду вносят с собою англичане, принимая жеманство за образование и платье за самого человека, нет ничего соблазнительного для француза, который, что ни говори, больше любит истинную свободу, чем всякий другой народ.

На этот раз я сделал отступление от своего обыкновенного правила и остановился в одном из европейских каравансераев, которые одна английская компания устроила под одним и тем же именем Oriental-Hotel по всему крайнему Востоку от Суеца до Иокагамы. Сделал я это отчасти для того, чтобы иметь возможность поболтать после многих месяцев, проведенных в джунглях, а главное, чтобы удобнее возобновить свои запасы, и изучить на месте торговлю столицы Цейлона.

Если читатели припомнит различные обстоятельства моих [5] предыдущих путешествий, то им будут понятны причины, заставившие меня отказаться от услуг Амуду на все время моей остановки в Коломбо. Мой нубийец был воплощенная трезвость до тех пор, пока нужно было управлять моим маленьким караваном, удовлетворять его потребностям и заботиться об его безопасности; но лишь только мы останавливались в городе, он не был в состоянии противиться искушению крепких напитков, и во все время остановки ни на минуту не освобождался от влияния винных паров. Не смотря на это влияние, он был смирен, и его выходки были скорее смешны, чем опасны. Он вспоминал свою родину, начинал самые эксцетрические пляски, пропевал весь репертуар нубийских песен, и всегда кончалось тем, что его обкрадывали дочиста, если его не подбирала полиция, у которой мне приходилось его выкупать.

Держать его при себе в отеле - значило подвергать себя заведомо серьезным неудобствам, тогда как в деревне его выходки могли проходить почти без последствий.

Само собой разумеется, что я давал ему очень немного денег, а отдавал на руки виндикаре, который был сравнительно человек более трезвый, что было нужно на прожиток им и буйволам.

Приняв ванну и заменив одежду путешественника платьем более цивилизованных людей, я отправился в отделение калькутского Agra-Banck’а, на который у меня были переведены векселя, чтобы запастись деньгами на полгода.

Это весьма естественно подает мне повод сказать несколько слов о предмете, говорить о котором вызывали меня многие читатели моих предшествовавших путешествий.

Мне писали, что многих туристов, которым бы хотелось посетить Цейлон и Индустан, останавливает страх неизвестности! Как путешествовать? Сколько стоит путешествие? По какой дороге лучше ехать? Не опасны ли для европейца продолжительные жары? Как предохранить себя от этих жаров?

Я буду отвечать не только для неизвестных друзей, сообщивших мне свои желания, но всем, кто интересуется этим и кто захотел бы употребить свой досуг и средства на поездку по этим великолепным странам. [6]

Есть люди, которые разъезжают с своей скукой с одного пакебота на другой, заглядывая на несколько часов в те прибрежные города, в которых останавливаются их пакеботы. Они совершают кругосветное путешествие просто для того, чтобы его совершить, и, не отрешившись сами от своих предрассудков, судят об обычаях и нравах, видя их только внешнее проявление... Такого рода путешественникам мне нечего сказать: разные компании перевезут их по уменьшенной цене, с переводчиком или без переводчика, одних или целым караваном, и они ознакомятся с землями, которые посетят, столько же, сколько узнал бы Европу путешественник, посетивший на пакеботе ее портовые города.

Вот несколько советов тем, кто желает постичь истинную цивилизацию крайнего Востока, понять действительно любопытные обычаи его народов, сделать занимательные исследования и запастись неизгладимыми впечатлениями.

Прежде чем пуститься в какое нибудь путешествие или по Цейлону, или по Индустану, французскому путешественнику в высшей степени необходимо прожить хоть один год в Пондишери. Назначаю этот город, а не другой какой нибудь место французских колоний потому, что тут переход от европейской жизни к индейской будет менее резок и освоиться с новыми нравами и жарой будет легче, потому что к этому не присоединится тоски по родине, так как, благодаря важному значению этого города, в нем более густо европейское и креольское население, живет губернатор, много офицеров и чиновников администрации всех степеней.

Важнее всего, во чтобы то ни стало, преодолеть в первые месяцы скуку, скуку неизбежную, которая так сильно овладела мною, что в первое время по приезде я каждый день сбирался возвратиться в Европу с первым пароходом.

Это явление понятно само собою, и его не следует приписывать Индии, потому что то же самое и с одинаковой силой ощущали бы вы в каком угодно городе Европы, даже во Франции, если бы вам пришлось прожить год одному и без знакомых.

Цель этой остановки в Пондишери - привыкнуть к жизни Индии, [7] ее климату и в особенности познакомиться с простонародным языком, на котором говорят во всех южных провинциях и на Цейлоне.

Говорить на этом языке до такой степени необходимо, что я, не колеблясь, советую отказаться от намерения путешествовать, всякому, кто не захочет этому подчиниться.

Без знания этого языка не возможно ни какое серьезное исследование, и притом... что делать в продолжении многих месяцев уединения, среди индусского и цингалезского населения, находясь в полной зависимости от слуги малабарца, который будет служить вам и переводчиком, и фактотум, и который может когда нибудь, оставив вас в джунгле или в лесу, убежать, украв ваши вещи?

Слуги индусы, говорящие по французски, вообще большие негодяи и привыкли эксплоатировать европейцев, которым служат.

Они все, если не парии, то из низшей касты, научаются говорить по французки, шатаясь по портам за веселыми моряками. Так как их презирают их соотечественники, не впускающие их ни в свои дома, ни в сборища, то их дурная слава падает и на тех, кому они служат проводником, и путешественник, идя с ними, и не подозревает до какой степени этим увеличивает врожденное в индусах отвращение к европейцам.

Какие же наблюдения, какие исследования можно сделать с такими проводниками, даже допустив, что они остаются верными вам до конца путешествия? Будучи на столько же несведующими, насколько испорчены, они не в состоянии рассказать вам ни про какие нибудь развалины, ни про малейшее историческое событие; даже не понимают самых простых вопросов, с которыми вам вздумается обратиться к ним относительно местных преданий.

Да если бы они и поняли, о чем вы спрашиваете, они все таки не могли бы вас удовлетворить, потому, что брамины и индусы высших каст, к котором бы им пришлось в свою очередь обратиться за справками, ни за что на свете не удостоят их чести разговаривать с собою... самое большое, если они дозволяют себе указать им дорогу. [8]

Однажды, охотясь в нескольких милях от Пондешери, я во время самого сильного жара укрылся в тени бананов, окружавших древнюю пагоду Виллепура. Молодой англичанин, пришедший в сопровождении добаши, вероятно, из Мандшикупама, срисовывал этот древний памятник; время от времени он обращался к своему проводнику с вопросами и заносил его ответы в лежавший около него альбом. Хитрый малабарец, не задумываясь, давал на все такие ответы, которые знающего могли рассмешить до слез.

Приведу один из них в подтверждение моих слов.

Увидав, что из храма вышел какой-то брамин, англичанин попросил своего служителя спросить у него, кому приписывают построение этой пагоды?

Так как добаши был пария, а пария никогда не осмелится от своего имени заговорить с брамином, то он и был поставлен в очень затруднительное положение, из которого однако вывернулся чрезвычайно ловко.

Распростершись перед брамином, он сказал ему:

- Великодушный и святой пюндит, иностранный господин просит вас указать ему дорогу, которой бы мог скорее дойти до английских владений.

Спесивый и гордый англосакс смотрел на брамина, не удостоивая его даже поклоном.

Брамин нахмурился и, пробормотав несколько слов, указал, проходя мимо, дорогу, идущую к западу.

Применяясь к заданному англичанином вопросу, добаши сказал своему господину:

- Брамин говорит, что этот храм выстроен сыном Сурии, верховного бога солнца.

И англичанин поспешил занести это в свой альбом.

Когда брамин проходил мимо меня, я, поклонившись, приветствовал его на тамульском языке, как обыкновенно у индусов дети приветствуют отца говоря:

- Саранаи, Муни! (Привет тебе, почтенный человек.)

В то же время мой служитель, из очень уважаемой касты-модели, коленопреклонился перед жрецом. Тот с улыбкой посмотрел на нас и отвечал мне: [9]

- Салят, лия! (здравствуй, сын мой.)

И тотчас же прибавил:

- Саранаи, пюндит-саиб (здравствуйте, господин судья).

Оттенок этих двух выражений требует объяснения.

«Саранаи» приветствие низшего лицу высшему, а «сальям» - высшего низшему, отца - сыну.

Я, здороваясь с брамином, употребил формулу, употребляемую сыном в отношении к отцу, и он сначала ответил формулой отца к сыну. Потом, конечно, узнав меня, - в то время я был председателем суда в Пондишери - он отплатил мне вежливостью за вежливость, употребив в свою очередь формулу низшего к высшему. Поступить так его заставила моя к нему внимательность, а не мое звание, потому что, уверяю вас, европейские судебные и административные власти в глазах гордой касты браминов значат очень не много. Мы можем заставить их нам повиноваться, потому что на нашей стороне сила; но они оказывают знаки почтения к нам только тогда, когда мы это сумеем заслужить уважением к обычаям их страны. В этой описанной мною небольшой сцене заключается весь секрет путешествовать удобно и с пользой.

И так, следует во чтобы то ни стало, избегать прислуги из низших каст, которая может бросить вас в трудную минуту и от которой во всяком случае вы можете получить о стране только нелепые сведения. Когда вы возвратитесь в отечество с вашим альбомом, исписанным вашими заметками, то знайте, что вы будете печатать не свои заметки и впечатления, а заметки и впечатления вашего добаши.

Представьте, например, чтобы вы написали об Англии, хоть она у нас под боком, если бы, не зная языка, вы проехали бы ее в сопровождении переводчика, взятого в каком нибудь Worke-hons’е? Какие бы богатые запасы собрали вы по части художественной, литературной, этнографической и промышленной! Решились ли бы вы напечатать ваши впечатления, смешанные с впечатлением вашего чичероне?

Что же сказать о путешествии, совершенном при таких же условиях и в добавок по стране, которая, как Индия, чуждается [10] всякого иностранца и которая остается закрытой книгой даже для ее жителя, если он не захочет изучать ее.

Потому крайне необходимо говорить по тамульски. Чтобы научиться говорить на этом языке и в то же время мало по малу ознакомиться с обычаями и предрассудками, которые необходимо уважать, надо прожить год в Пондишери.

При этом условии выбор служителей порядочных и из хорошей касты, которые не пошли бы к случайному путешественнику, сделается легким; и эти служители будут держать себя честно еще и потому, что при знании вами тамульского языка вам удобно проверять их и в случае необходимости легко заменить другими.

Я говорю здесь только о добаши, или доверенном человеке, без которого в Индии трудно обойтись, особенно в путешествии. Что же касается до погонщиков из касты виндикара, то они вообще довольно воздержны, усердны и очень редко подают повод к неудовольствию; хорошо, нанимая их, обещать им по окончании путешествия награду в восемь или десять рупий (двадцать или двадцать пять франков); за это они будут служить вам вполне преданно.

Пусть путешественник не останавливается перед трудностью научиться тамульскому языку: это легче, чем можно бы ожидать, и если захотите положиться на мой собственный опыт и последуете советам, которые я сейчас сообщу, то могу ручаться, что самое больше в год вы будете в состоянии начать свое путешествие.

На всякого француза, который высадится в Пондишери, там смотрят, как на своего человека, и ему стоит только сделать визиты в мире оффициальном и в мире жителей-креолов, чтобы быть везде принятым и завязать все необходимые знакомства.

Как только будет нанята прислуга, а это, как скажу в главе об издержках, стоит относительно очень дешево, следует мужественно приняться за тамульский язык. Вот самый простой способ для достижения быстрых успехов.

Следует отложить в сторону ученый язык, на изучение которого необходимо посвятить много лет и который притом [11] большинство индусов с трудом понимает, а взяться за изучение языка простонародного, в котором нет такого богатства, такого обилия отступлений и идиотизмов, как тамуле литературном.

Не говорите себе: «я принимаюсь за изучение языка», потому что ум человеческий так устроен, что часто одна мысль о трудности работы заставляет нас бросить наше намерение. Не берите себе никакого учителя: с ним утонете в мелочах чтения и выговора; вашими учителями должны быть исключительно ваши слуги. Дело вести нужно следующим образом.

Будущий путешественник пусть возьмет чистую тетрадь и разделит ее листы на пять или на шесть столбцов. Призвав к себе говорящего по французски добаши, пусть под его диктовку запишет с переводом на французский язык тамульские названия всех необходимых в домашней жизни предметов и действий:

Относительно спальни.

Относительно столовой, салона, кабинета.

Относительно бани, кухни, сада, конюшни.

Относительно панкаха или комнатных опахал.

Относительно посыльного и привратника.

На двух стах строках по пяти слов в строке у него будет тысяча слов. А тысяча слов составляет почти пятую часть всех слов простонародного языка.

Нет человека, который бы не был в силах, употребляя час или два ежедневно, выучить эти двести строк в две недели; по мере заучиванья слов надо ими пользоваться, отдавая приказания; сначала говорить только самыми простыми предложениями;

Кадаве сату - затвори дверь.

Таттис висту - подними сторы.

Нерупу конда - подай огня.

Веляку колюту - зажги лампы.

Инге ва - поди сюда.

Инге по! - ступай отсюда.

По! - вон! прочь!

Ина вельле? - сколько это стоит?

Пани конда - подай воды и пр.

Мало по малу другие слова придут сами собою, и через два, [12] три месяца запас выражений больше чем удвоится, через полгода начнете понимать разговор туземцев между собою, а не пройдет и году как будете все говорить и понимать.

Конечно, вы не будете говорить безукоризненно, но ваших знаний достаточно, чтобы без боязни пуститься в глубь Цейлона и Индустана. Все, употреблявшие этот способ, достигали желаемого успеха. В этом нет ничего удивительного, так как в Индии всякий, если только его не вызывают из дому крайне спешные дела, сидит у себя дома до четырех часов пополудни, когда жара спадает и можно гулять и делать визиты. Потому вновь приехавший, будучи окружен туземной прислугой и не имея случая говорить по французски, незаметно делает изо дня в день успехи и, что случается только с учащимися языку в самой стране, где говорят на нем, слова, которые он постепенно заучивает, представляют в его воображении самый образ означаемых ими предметов так же, как слова его родного языка. Как скоро он этого достиг, он уже аклиматизован, ему знакомы все туземные предрассудки, которые ему необходимо уважать, он говорит туземным языком... он может начать свои путешествия.

С этой минуты путешественник будет также хорошо, как и я, знать, сколько он издержал и сколько предстоит ему издержать; но этот отдел так интересен и так влияет на планы тех, которые бы охотно отправились в Индию, если бы положительно знали, во сколько обойдется им такое путешествие, что представлю в нескольких строках бюджет путешественника по Индустану.

Из этого видно, что самые крупные издержки - проехать из Франции в Индию и прожить год в Пондишери.

Семь тысяч франков без кареты и девять тысяч, если желают себе доставить эту роскошь. Что же касается экскурсий в глубь Цейлона или Индустана, со всевозможным комфортом, то по приведенному мною счету, они стоят не более тысячи франков в год. Но так как следует иметь в виду непредвидимые расходы, остановки в отелях, возобновление огнестрельных снарядов или вещей гардероба, то положим сумму издержек в тысячу восемьсот франков, по пяти франков в день. С этим можно изъездить Индустан вдоль и поперег, не истратив более ни одного сантима.

Понятно, что, говоря об остановках в отеле, я понимаю остановку там на отдых в течении одного, двух дней: составленный мною бюджет, конечно, не достаточен для того, чтобы проживать по нескольку недель английских Mansions по двадцати пяти франков в день.

В этом каждый может соображаться с своим состоянием. Я привел только расчет того, что может стоить серьезное путешествие по Индии, совершаемое с целью изучить и поучиться, и считаю мою задачу выполненною, приведя мои собственные издержки; я буду очень счастлив, если пробужу в ком нибудь из моих читателей мысль посетить эти величественные страны, полные исполинских развалин, сказочных воспоминаний и таинственной поэзии. [14]

В предыдущих путешествиях (Voyage au pays de bayaderes. Voyage au pays des Perles.) я довольно подробно говорил, каким оружием, какими снарядами и вещами следует запастись, как надобно путешествовать и предохранять себя от жары, а потому здесь не останавливаюсь на этом.

Выйдя из Agra-Banck’а, я отправился к корреспонденту моих Кальтнских друзей, к Самуэлю Буртон и К°, передал ему письмо на их имя, и просил отослать как можно скорее.

Почти два года, как г. Дюфо, у которого я надолго останавливался в мое первое путешествие по Цейлону, уже не содержит своей конторы в Коломбо; он засевал все холмы своих бесконечных владений огромным количеством кофе, и так как эти новые плантации поглощали все его время, то он ограничился только тем, что, скупая внутри страны ее произведения, пересылал их этому негоцианту, который отправлял их в Европу.

Принимая от меня письмо, глава дома спросил, не тот ли я французский чиновник из Шандернагора, которого г. Дюфо ожидает уже несколько месяцев. Получа утвердительный ответ, англичанин внезапно преобразился, крепко пожав мне руку, он сказал мне, что уж по крайней мере недели три как карета моего друга ждет меня в Коломбо.

- Мне поручено, продолжал г. Буртон, при первом известии о вашем приезде, приказать ее запрягать. Вы не можете себе представить, с каким нетерпением вас ждут в Кальтне.

Дорогие мои друзья не забыли обо мне, и, видя как спешил их корреспондент сообщить мне, с какою радостью они узнают о моем приезде, я был растроган; тысячи воспоминаний овладели мною, и я мысленно упрекал себя за то, что мог думать остановиться на несколько дней в Коломбо, не повидавшись прежде с своими симпатичными соотечественниками; потому внезапно изменив свой план, что почти всегда случается с путешественниками, я решился на другой же день ехать в Кальтну,

Прощаясь со мной, г. Буртон пригласил меня вечером к себе на обед. [15]

Я уже собирался отказаться, так как мне оставалось немного времени, а нужно было сделать множество необходимых покупок, нужно было сообщить об этом решении моим слугам, чтобы они как можно скорее занялись исправлением нашей повозки... когда мой собеседник прибавил:

- Мистрисс Буртон француженка, и принимать своих земляков для нее величайшее удовольствие.

После этих слов мне оставалось только принять приглашение, и мы назначили сойтись в 6½ часов. Хозяин мой, как большинство англичан, жил на даче, вдали от центра занятий, и, естественно, предложил мне ехать вместе с ним в его карете.

Мне оставалось еще несколько часов, и я употребил их на то, что, с зонтиком в руках, обегал английские лавки и туземные базары. Довольно скоро я сделал свои закупки в одном из тех громадных магазинов, которые встречаешь во всех портовых городах крайнего Востока, и в которых находятся все известные и неизвестные товары. Нет ничего любопытнее и практичнее такого рода учреждений, в полчаса вы можете накупить там тьму разных разностей, на покупку которых в любом европейском городе потребовалось бы несколько дней беганья.

Спросите что нибудь самое редкое, самое эксцентричное, что только можете себе представить, и то вы никого не удивите, и через несколько минут вам подадут потребованное. Вам понадобился напр. фазан, начиненный трюфелями, - вам подадут длинную жестяную коробку с маркою Rodel de Bordeaux; превосходная птица лежит там, прожаренная в самую пору, фаршированные благовонным перигорским грибом, лежит, погруженная в маслянистое ложе прекрасного белого очищенного жира... Положите эту коробку в кипяток на десять минут... Откройте, выньте фазана, оботрите тонким полотном, разрежьте и кушайте, пока горяч, с вашим приятелем, приправляя разговором, и на минуту вам покажется, что вы перенеслись в какой нибудь уголок вашей старой Франции, которую никогда не заставят забыть ни величественная растительность тропиков, ни волнения и ощущения путешествия.

Приказав принести в отель сделанные мною покупки, я взял [16] карету с двоякою целью осмотреть город и отыскать Амуду с виндикарой.

Коломбо - резиденция управления и в тоже время важнейший торговый центр Цейлона. Оттуда вывозится в Европу поистине изумительное количество кокосового масла, кофе, корицы, перцу, араку, кардамону, карандаша, кокосовых веревок, слоновых клыков, черепахи, кервелю, пантеровых и тигровых шкур, черного дерева, сатинового дерева, кунжута, индейского дерева, сальсапарели, арахиды и рису. На острова Маврикия и Соединения, в Сингапур и Китай посылаются свежие кокосы, арековые орехи, бетель, трипанг, рыбий жир, кокосовое масло и красная медь.

Взамен этого Англия ввозит сюда мануфактурные изделия, вина, пиво, спирт, соленые продукты и парфюмерные товары.

Нечего и упоминать, что вся торговля, отпускная и привозная, в руках англичан, которые на перегонку между собою эксплоатируют туземцев и отбирают у них все, что не отняло правительство своими налогами.

Во Франции не многие подозревают, что такое торговля с Индией; потому позволю себе сказать о ней несколько слов.

Приступая к этому предмету, я чувствую себя очень неловко потому что мне придется коснуться до такого множества постыдного, безнравственного, что, даже умалчивая о многом, я боюсь быть обвиненным в преувеличении и предубеждении... в особенности моими соотечественниками.

Наш прежний национальный шовинизм с некоторого времени сменился каким-то шовинизмом иностранным, благодаря которому мы выше достоинства ценим все, что делается у других, в большинстве случаев зная все это только по наслышке, так как почти всегда, при нашей склонности звонить, мы знаем о других народах только то, что им угодно самим сказать о себе.

И говоря в один голос о тщеславии французов, эти англо-саксонцы и немцы как отлично умеют молчать о своей грубости, своей алчности и эгоизме!

Замечательнее всего тут то, что, благодаря их постоянному воплю на всех, концах земли, их неустанным обвинениям французов в испорченности и дряхлости, им удалось даже в [17] самой Франции создать партию, требующую нашего нравственного возрождения...

Ступайте же по целому свету и изучите этих людей, которые являются на наши бульвары кричать против нашей распущенности, завидовать нашей промышленности, которая остается первою в мире по вкусу и прилежанию; идите, присмотритесь к их нравственности, и потом скажите мне, чего стоят их завистливые обвинения?

Мы можем мечтать об одном только возрождения - сохранить нашу благословенную землю, с которой ежегодно получаем от пятнадцати до шестнадцати миллиардов, сохранить наши художественные и промышленные богатства... и миллион человек, всегда готовых встретить орды нового Аттилы.

Прежде всего я обязан сказать об одном предрассудке. Тысячи англичан, проезжая вдоль и поперег весь мир, говорят с трогательным единодушием каждому, кто захочет их слушать, что Франция лукава, неделикатна, что в ней нет нисколько честности при серьезных сделках, что она вывозит только брак.

Может быть вы удивитесь, что может существовать подобное всеобщее обвинение; я констатирую факт, потому что он вполне точен; в этом я ссылаюсь на всех путешествовавших по крайнему Востоку. Это общий лозунг, и он наконец принес свои плоды.

Нет ничего легче, как доказать, каком небольшим уважением пользуется наша торговля на всех рынках, где господствуют англичане, а однако большинство наших товаров гораздо выше однородных товаров английского производства.

Относительно вопроса, будто в нашей торговле менее честности, чем в английской... то мы взглянем на последнюю, как она действует в стране, в которой я мог наблюдать за нею, поймать ее на деле...

Коломбо, Мадрас, Бомбей, Калькутта - вот те важные пункты, в которых я наблюдал за ее действиями. Эти города служат громадными складочными, местами все продается; все покупается, все меняется, все берется на подряд... с огромными [18] барышами от которых в десять лет должен разбогатеть каждый компанион каждого торгового дома, не смотря на то, что он будет ежегодно бросать баснословные суммы на свои прихоти.

Вообще все негоцианты ведут вместе привозную и отпускную торговлю и в то же время принимают на комиссию продажу товаров, присылаемых им из Европы.

Некоторые ведут специально операции последнего рода. Те и другие совершают такие проделки, за которые во Франции прямо бы отправили в исправительную полицию. В Индии им нечего бояться... кроме самого трогательного покровительства. Это понятно сама собой: высшее правило существования Англии - беспрестанно производить, безостановочно продавать, не останавливаясь ни на минуту; остановка была бы ее разорение; нужны миллиарды для удобрения ее бесплодной почвы, и это-то заставляет противиться всякому закону, защищающему собственность индусов, всякой преграде, сдерживающей спекуляторов; это-то заставляет давать простор всякому организованному воровству, всяким пуфам, злостным банкротствам. Потому промышленные классы принесены в жертву проходимцам, потому повсюду и дешевая нравственность!

Пока английский народ грабит Индию, пока он перевозит свои тюки с Темзы на берега Ганга, и с Ганга на Желтую реку, ему и в голову не приходит спросить отчета у этой своекорыстной олигархии, которая им управляет, и их превосходительства могут мирно спать в своих парламентских креслах.

Посмотрим сначала на негоцианта, занимающегося привозной торговлей. Он получает все, что только производится людской промышленностью, но при распаковке товаров его первая забота переменить находящиеся на них марки фабрик и государств.

Все отборные французские товары тотчас же означаются, как товары английские, и, если нет какого нибудь важного интереса в сохранении за ними их национальности, их снабжают пышными этикетами первых домов лондонских, бирмингамских, манчестерских и пр... чтобы ни мелочной торговец, ни покупатель - туземец и креол не знали места производства.

Фабриканты шелковых лионских товаров, там снимают ваши марки; фабриканты Сент-Этьэна там уничтожают ваши фамилии [19] с выделанных вами лент; но не бойтесь, ваши stamps не пропадут даром, вот как употребит их в дело честный англичанин. Быстро берет он немного клею на оборотную их сторону, и они красуются на бракованных шелковых материях, на желтых и светло-зеленых манчестерских лентах.

Сделав это, он спас и свои барыши в то же время честь Англии, и житель ее колоний наивно думает, что она производит лучшие в мире товары, а Джон-Булль снисходительно показывая покупателю зеленые ленты и расползающуюся шелковую материю, говорит: «эти французы очень самонадеянны; они воображают, что я стану продавать такой дурной товар; это в последний раз я имею с ними дело».

Теперь посмотрим на уловки в другом роде.

На крайнем Востоке, как и в целом свете, наши моды, перчатки, парфюмерные и так называемые парижские товары получили славу, над которой англичане хотя и смеются, но эксплоатируют другим образом. Все, что хорошо и красиво, то и дорого и, следовательно, дает мало барыша при продаже из вторых рук. Как же тут извернуться?

Выписывают очень небольшое количество этих французских товаров только для высшей аристократии, знающей им цену... а как в Калькутте есть граверы, то им и заказывают подделки всех лучших наших марок, которые и наклеивают на такие же товары, только английского производства.

Все вина шампанские, бургонские, бордосские, фронтиньякские, все испанские, все коньяки, являются в Индию с английскими марками. Общее правило, производитель не должен быть известен.

И после этого Англия осмеливается еще говорит о своей честности в торговле и топтать в грязь честность торговли французской!

Торговая честность Англии стоит ее политической честности... Мы скоро увидим, что она конфискует королевства с такою же беззастенчивостью, с какою плутует марка на духах и коньяке.

Немцы, найдя этот способ хорошим, пользуются им с редким бесстыдством. При мне продавался в Таити (Океания) груз корабля «Августа», взятого, как военный приз: все лучшие [20] парижские фирмы красовались на бракованных гамбургских товарах, посылаемых в Тихий океан за французские произведения.

Вывоз дает еще больше выгод, чем торговля европейскими товарами. Так как негоцианту предоставлена полная свобода, то тут его работа легка: стоит только эксплоатировать индусов, отданных в его руки, как племя, которое можно стричь, сколько угодно. Правительство грабит с одной стороны... негоцианту остальное.

Очень немного домов покупают из первых рук индиго, хлопок, шелк, рис, кунжут и сами рискуют отправлять их и продавать на европейских рынках; огромное же большинство иначе ведет дела и предается постыдному аферству, которое у нас заклеймили бы именем злостного банкротства.

С умыслом и с спокойной совестью эти честные люди скупают у бедных индусов, принужденных продавать, чтобы выплатить подати и прокормиться, их товары, за которые они платят только в зачет и никогда не уплачивают сполна.

Это называется базарным долгом, потому что крупные сделки совершаются на базарах.

Немного негоциантов, которые не должны на базаре значительных сумм; есть такие, которых долг считается миллионами.

Операция другого рода состоит в том, чтобы нагрузить корабль пополам с несколькими туземцами, которые должны доставить рис, индиго, словом, весь груз. Английский негоциант заявляет товар на свое имя, и корабль не успеет еще выйти из порта Калькутты, как это заявление уже закладывается какому нибудь банкирскому дому, который выдает негоцианту две трети стоимости груза. Банкирский дом посылает эти заявления в Европу, поручает продать товар, высчитывает две трети, выплаченные вперед, сверх того 12% с 100, за комиссию, остальное идет за фрахт, т. е. большая часть третьей доли остается в руках банкира. А тот, кто закладывал заявление, отдает индусам третью часть, иногда меньше, иногда больше, остальное оставляет у себя обязуясь рассчитаться с индусами, когда пришлют деньги из Европы за проданное.

Что же дальше? [21]

Через пять, шесть месяцев индус является к негоцианту с требованием окончательной уплаты.

Начинается новая комедия:

Груз в Европе продан неудачно... Рынки были завалены, и притом сам индус виноват: не хорошо смотрел за своим товаром... Здесь думали, что это первый сорт, а в Европе его означили третьим сортом. Вообще дело не удалось... надо вознаградить на продуктах нынешнего года. В случае нужды индусу читают письма, будто бы полученные от европейского комиссионера в доказательство, что деньги не получены. А когда подготовят индуса и порядочно настращают бедняка, которому, во чтобы то ни стало, нужны деньги на дальнейшую обработку полей, ему дают несколько денег опять в зачет, с уплатою остального позднее; но этот последний расчет никогда не наступает. После новой жатвы бедный индус подвергается той же эксплоатации, а так как с ним поступают повсюду точно также, ему необходимо сбыть свои произведения, чтобы прокормиться и заплатить сборщику податей, то ему и приходится всякий раз терять большую часть своих трудов.

Что же касается до комиссионера, то его занятия просты до чрезвычайности.

Он получает из Европы всякого рода товары: шелковые материи, новости, моды, готовые платья, мелочные товары, вина и ликеры, которые он обязуется продавят на счет своего доверителя, пользуясь за комиссию от шести до восьми % со ста.

Отправитель далеко; он не может наблюдать за своим товаром, следовательно, обманывать его нет ничего легче. Пример: какой побудь комиссионер получает из Бордо пятьсот ящиков шато-лафиту; он продает из них половину с сорока % на сто прибыли, что обыкновенно в Индии, где большинство товаров вдвое дороже; а остальную половину в двести пятьдесят ящиков он оставляет за собой по цене фактуры и снабжает ими те магазины, продающие в розницу, в которых он участвует. Таким образом в счете, который он представляет отправителю, разделив на все сорок % со ста, полученные на первой половине, он ставит, что все пятьсот ящиков проданы с двадцатью % [22] прибыли, и, таким образом, утаивает в свою пользу двадцать % на сто со всего товара.

Прибавьте к этому плату за комиссию, за перевоз товаров, за магазин, и вы убедитесь, что товар, проданный в Индии с сорока % прибыли на сто, приносит его действительному владельцу около десяти % на сто, тогда как комиссионер, который обязан получать только за комиссию и законные издержки, берет себе по меньшей мере тридцать % на сто.

И так поступают еще честные дома (я говорю с английской точкой зрения), желающие поддерживать хорошие отношения с Европой. Другие, и их множество, пускаются на гораздо больший обман.

Каждый год в Индии на все товары бывает возвышение и понижение цен, смотря по времени года. Пользуясь попутными муссонами, все европейские корабли проходят в Индию от сентября до декабря, наполняют склады своими грузами и отходят, нагрузясь туземными продуктами.

Во все время прихода кораблей товары продаются с меньшей прибылью от двенадцати % до пятнадцати, на сто, часто даже, когда двадцать или тридцать кораблей приходят разом, цена падает очень низко.

Но лишь только корабли, нагрузясь рисом, хлопком, индиго, опиумом, выйдут в море и нельзя ожидать правильного прихода кораблей, только через шесть или семь месяцев, цена товаров быстро возвышается. И так каждый год. Приведу один пример. Я видел, что ящик вермуту, стоющего в Марсели от восьми до десяти франков, смотря по достоинству, продавался в Индии от шести до восьми рупий, - от пятнадцати до двадцати франков - с октября по январь; с этого времени чувствовалось возвышение цены и постепенно она доходила до десяти, двенадцати и шестнадцати рупий - двадцать пять, тридцать и сорок франков.

Если спросят, отчего не устранят такое зло, если оно известно более частым приходом кораблей; я отвечу, что еще не в том дело, чтобы послать в Индию корабль, нагруженный европейскими товарами; арматор, не желая разориться, должен подумать и о том, что он повезет назад, потому приход кораблей должен [23] совпадать с эпохой, в которую он может найти обратный груз по окончании жатвы.

На это-то повышение и понижение и спекулируют честные комиссионеры, о которых я упоминал.

Возьмем один пример, который может быть приложен ко всему.

Негоциант получает на комиссию десять тысяч ящиков Бордосского вина; он показывает своему отправителю, что они проданы в период прихода кораблей с прибылью только от десяти до двенадцати на сто; для доказательства своей честности он отсылает деньги и берет очень немного за комиссию от двух до трех на сто, оставляя таким образом отправителю от семи до восьми на сто... вот дело и обделано. Десять тысяч ящиков Бордо никогда и не выходили из его магазина, и он спокойно ждет июля и августа, чтобы продать их в свою пользу с прибылью от пятидесяти до шестидесяти на сто.

Все это делается на глазах всех, и никто этому не удивляется, так как у каждого на совести лежат подобные дела,

Есть и такие, которые, доставляя в продолжение некоторого времени большую прибыль, привлекают к себе огромное число комиссий, потом вдруг ликвидируют все, что у них находится, и посылают своим отправителям счет убытков с уведомлением, что несчастные спекуляции вынуждают их отказаться от дела.

Они в самом деле прекращают операции этого рода, и с пятью, шестью стами тысяч франков, может быть с миллионом, который они таким образом утаили, принимаются за эксплоатации в обширных размерах индусов и за отпускную торговлю. Об этом предмете следовало бы написать специальное сочинение, и я не желал бы злоупотреблять вниманием читателя, останавливая его слишком долго на подобных картинах.

Только не думайте, что это преувеличено.

Я был председателем гражданского и коммерческого суда в Шандернагоре, в двух шагах от английских владений; наши соотечественники находятся постоянно в деловых сношениях с англичанами в Калькутте, и я видел такие дела, которые разоблачить мне не дозволяет только то, что я их узнал, как [24] чиновник... Сколько постыдного, сколько безнравственного шевелится под однообразной маской джентельмена, под лицемерным лоском хорошего тона, которым прикрываются все эти англо-саксонцы, громко говоря о своей чести и честности.

Но, скажут мне, разве банкротство не представляет средства подавить подобные поступки?

Банкротство в английских владениях представляет средства еще к большей эксплоатации.

Ваш торговый дом сегодня вечером в четыре часа закрывается и отсрочивает платежи под фирмой Grippesol Thomson and C°; на другой день вы помещаетесь напротив под фирмой Grippesol Thomson and son, и продолжаете свои операции, как ни в чем не бывало: простая прибавка эти двух слов «и сын» указывает, что этот новый дом, не имеющий ничего общего с прежним и не ответственный за его пассив.

Таков закон и обычай! Строка в газетах извещает, что компанейский дом Grippesol Thomson and C° прекратил свое существование и что г. Grippesol’ю поручено произвести ликвидацию, а в тоже самое время почтенный и новый дом Grippesol Thomson and son, у которого в банке помещен миллион рупий, продолжает свои прибыльные операции.

Что же однако делают кредиторы прежнего компанейского дома? Если они индусы, то им бросают какую нибудь ничтожную часть и больше об них не беспокоятся; если они живут в Европе, то об них и вовсе не думают. Попробуйте в Коломбо или Калькутте заставить объявит в злостном банкрутстве при английских соллиситорах и английском суде. Если кредиторы живут тут же, то прибегают к одному из двух средств поладить с ними: или платят им по четыре ана за рупию, т. е. двадцать пять за сто, или берут acte d’insolvance.

Вообще не бывает надобности пробегать к последнему средству, так как кредиторы соглашаются на первое и дают квитанции в получении всей суммы, потому что они отлично знают, пользовавшись не один раз и сами такой уловкой, что если англичанин решается на банкротство, - значит «он принял все меры против возможности заставить его уплатить». [25]

Что ж делать в самом деле?

Арестовать товары нового дома Grippesol and son нельзя: я уже сказал, что по закону он не солидарен с прежним домом. И поступить так значит только подвергнуть себя уплате крупных вознаграждений в пользу честных негоциантов за убытки, нанесенные им остановкой их торговли.

Правда, английский закон допускает личное задержание за злостное банкротство; но общественные нравы исправили это чудовищное постановление и сам закон, введя acte d’insolvance в пользу несчастных банкротов, сделал первое постановление вполне призрачным.

Во всех английских владениях есть только одна категория должников, которым никто не покровительствует и которых честные люди изгоняют из коммерческого общества: это те, которые, обанкрутясь, впадут в бедность, которые не сумели приберечь столько, чтобы быть в состоянии приехать в храм Фемиды в карете.

Понятно чувство, заставляющее меня не рассказывать о действиях английской юстиции в Индустане; сэр Джон Лауренс, бывший генерал-губернатор в Калькутте, высказался об этом в двух знаменитых донесениях так резко, как я бы не осмелился здесь рассказать.

Допустим, что вздумали бы применить закон о личном задержании к Grippesol’ю, ликвидирующему дела; из этого вот бы что вошло.

Гриппесоль ловок, он два или три года подготовлял свою механику: в его книгах множество несчастных операций, много на нем безденежных долгов записано у множества его приятелей, которым он в свою очередь отплатит такою же услугой... Тогда он предстает перед судьей, который, пересмотрев для формы его книги, выдает ему acte d’insolvance, делающий его свободным от кредиторов, не в том смысле, что он ничего не должен, но в том, что он освобождается от преследования за долги.

Само собою разумеется, что, по выходе из суда, он уже не дает кредитору, заставившему его явиться в суд, и двадцати пяти за сто, как предлагал накануне, и что чаще всего кредитор сам [26] спешит возобновить с ним прежние сношения, что бывает иногда лучшим средством вознаградить убыток. Гриппесоль Томсон и сын, разбогатев, может быть, будут честно вести свои дела. Однако нередко встречаются дома, которые, прельстясь легкой наживой, несколько раз брали acte d’insolvance. Шутливые англичане называют это: приказать вычистить свою конюшню.

Небольшое владение Шандернагор почти со всех сторон окружено английскими землями; не больше часу езды по железной дороге, и вы из французского города приезжаете в Калькутту.

Это соседство обратило наш город в естественное убежище, которым пользуются все английские банкроты, которые, благодаря чересчур скандалезным операциям, не надеются в данную минуту встретить у своих кредиторов желаемого снисхождения.

В большинстве случаев это прелюбезные джентельмены, которые, вместо того, чтобы идти обыкновенным путем и принимать обычные предосторожности, находят более удобным сразу захватить два или три миллиона и с ними пережидать на французской почве, пока не поуспокоится гнев их кредиторов.

В течении одного или двух месяцев они топчут в грязь своею чистокровностью и нахальной роскошью честных жителей небольшая честного города, и каждый вечер соллиситор, которому поручено устройство их дел, приезжает советоваться с ними.

Дело кончается тем, что они, уплатив четверть или треть захваченного, получают квитанцию в уплате сполна и гордо возвращаются в Калькутту, где их принимают с распростертыми объятиями.

О человеке, сыгравшем такую штуку, самое большее, если скажут: a smart boy, т. е. ловкий парень! Во время своей принужденной дачной жизни эти господа (их всегда бывает почтенное число) ездят друг к друг в гости, задают праздники и заливают шампанским угрызения совести, которых никогда не чувствовали. Я расскажу одно происшествие, которому трудно поверить с нашими нравами и нашими понятиями.

В один прекрасный день молодой негоциант, которого ловкости и счастью в самых рискованных предприятиях удивлялась вся [27] Калькутта, также отправился в Шандернагор; накануне он заложил в банке на несколько миллионов коносаментов.

Это произвело сильное волнение... Говорили о требовании выдать беглеца; все газеты грозили ему ссылкой в Ботани-Бей... А нашему молодцу и горя мало: он себе катается в коляске по берегам французского Ганга, пока его поверенный занимается успокоением кредиторов.

Через месяц, увидя, что гнев их поутих, он принимается за исполнение плана в высшей степени нахального, за который повсюду в другом государстве пришлось бы ему дорого поплатиться.

Он пригласил к себе на большой праздник всех своих друзей и всех своих кредиторов.

Это показалось до такой степени оригинальными, что все приняли приглашение; весь beau monde Калькутты двинулся в назначенный день в Шандернагор. Роскошь праздника была невероятная. Каждая дама получила букет с золотым аграфом, шампанское лилось рекою, музыка, иллюминация, фейерверк, ужин; в три часа утра джентльмены солидных лет объяснялись друг с другом под столом, а леди танцовали среди зелени в зале, освещенном a giorno, при блеске беспрерывных бенгальских огней. Гости расстались с хозяином посреди сердечных излияний, и каждый желал ему, как можно скорее, возвратиться к ним в Калькутту. В характере англичан есть замечательная черта: как только приглашение в дом должника принято, то ни один кредитор уже более не сделает ни малейшего намека на несостоятельность своего кредитора, под страхом прослыть человеком дурно воспитанным.

Несколько дней спустя, наш молодец получил согласие на мировые, выгодные для него сделки, и снова принялся за свои дела.

Злые языки в Шандернагоре долго говорили, что в этих сделках большую роль играл данный должником праздник, будто дамы принялись хлопотать за него, так как нельзя же надолго оставлять сохнуть на французской земле такого джентльмена в полном смысле этого слова. Прежде эти господа, бежавшие от таких долгов, во время охоты заходили почти на английскую замлю, так как не очень хорошо знали границы между нашими и английскими [28] владениями; но один случай, происшедший на моих глазах, сделал их более осторожными.

Г-жа Б.-э, воспользовавшись подписанным бланком, во время отсутствия мужа вынула из Agra-Banck’а очень значительную сумму и отправилась в Шандернагор, где уже ждал ее тот, с которым она, по выражению англичан, любила вести преступные разговоры.

По возвращении мужа, присудили Agra-Bank к уплате ему денег, как выданных незаконно, а г-жу Б-к семилетнему заключению.

Но осудить ее было еще недостаточно, нужно было ее поймать. Французские законы не признают воровством похищение, совершенное женою у мужа и мужем у жены, потому требовать выдачи преступницы было бы бесполезно.

Agra-Bank подкупил ее кучера, и однажды, когда она, ничего не подозревая, каталась за городом, виндикара незаметно приблизился к английским владениям и, вдруг погнав лошадей, через несколько минут переехал границу, где поджидавшие ее лица и завладели своей добычей.

С этого времени bank-rupts не переступают городской черты, а трусливые из них никогда не ездят, а только ходят пешком

Тому, кто удивится, что я постоянно нахожу удобный случай указывать язвы англичан, я могу ответит, что с моей стороны тут действует только пламенная любовь к правде и истине, и что пора наконец Франции, рыцарским великодушием который чересчур часто злоупотребляли, узнать окружающие ее народы и лучше выбирать своих союзников.

Я сказал, что политическая честность англичан не лучше их коммерческой честности... Прибавлю, что периодическое унижение Франции постоянно входит в планы Англии, и эти планы она оставит только тогда, когда какая нибудь другая держава будет в состоянии соперничать с ней могуществом на морях.

На каждом шагу я слышу: «Теперь Англии приходится раскаиваться, что она допустила ослабление Франции; у нас слишком много общих интересов, потому самый искренний союз выгоден обоим народам».

В какую школу следует отправить этих близкоруких господ, [29] где бы они уразумели наконец, что два народа, которые соперничают на одних и тех же рынках, которые соперничают на крайнем Востоке, которых флоты почти равны, никогда не вступят в союз без какой нибудь задней мысли...

И как только мы делали какое нибудь приобретение, Англия тотчас вооружала против нас Европу... Часть Антильских островов, Канада, Иль-де-Франс, Индия, все это драгоценные камни, вырванные из нашей короны; все это свидетельства британской ненависти и коварства. У меня во всех частях света есть друзья англичане; я с удовольствием признаю их достоинства, как людей частных; много раз, разговаривая со мной об этом соперничестве, они говорили мне: «Мы политически ненавидим на свете три государства, за то, что они стесняют наше расширение.

«Францию, первоклассное морское государство, которое, как только во главе ее появится гениальный человек, будет ли он президентом или государем, возобновит в отношении колоний свою прежнюю политику, политику Кольбера.

«Россию, которая, чтобы ни говорили, шаг за шагом подходит к Индии.

«Америку, которой громадный торговый флот уже конкурирует с нашим, занимаясь перевозкою по всем берегом».

«Разве этими словами не указаны наши союзники»?...

Что союз с Англией для нас невозможен, это засвидетельствуют все жившие в английских владениях...

Наши соседи увлекут нас за собою всякий раз, как только им это будет выгодно, как это было в Крымскую войну; но когда мы будем нуждаться в них, они не дадут нам ни одного шиллинга, ни одного человека.

Видели ли вы Англию за одно с нами в тяжелую для нас минуту?... Загляните в историю и дайте ответ.

Когда вы не видали Англию против себя на поле политики или военном?... Дайте ответ.

Правда, она не воспользовалась войной 1870 года и не захватила ни одной из наших колоний. Ко нечего особенно ее за это благодарить: у нас же нет ничего, что бы могло ее соблазнять... она уже всем завладела... а Кохинхина еще не достаточно [30] колонизована, чтобы возбуждала в Англии желание захватить ее; Англия всегда предоставляла нам черную работу и давала время окончить дом, и затем уже поселялась в нем сама.

Мы имеем право на Мадагаскар, великолепный, богатейший остров, почти равняющийся своим пространством с Францией. Каждый раз, как только мы хотели, чтобы наше право было признано туземцами, англичане наводняли остров ружьями и снарядами и в тоже время возбуждали, что нибудь в политическом мире Европы, чтобы отвлечь наше внимание.

Когда серьезно нам вздумается овладеть этой страной, на одном уголке которой развевается наш флаг, Англия возбудит нам войну на материке, так как обладание этим островом входить в расчет ее морского владычества.

Припомните убийство Радамы, короля мадагаскарского, который просил протектората Франции.

Мы ведем жизнь замкнутую, наши газеты только случайно говорят о происшествиях вне Франции, и мы даже не подозреваем что происходит на крайнем Востоке.

В этих странах, во все места, которыми Англия еще не завладела, ею посылаются консулами самые тонкие политики, пользующиеся неограниченным доверием... Повсюду они стараются унизить в глазах народа Францию и усилить влияние Англии. Если бы вы знали, как ловко они воспользовались франко-германской войной! Благодаря им, нас оскорбляли даже кохинхинцы и малайцы.

Я был тогда в Океании и не мог встретиться с канаком, что бы, дразня меня, он не сказал:

- Тирара фарани (французов-то покончили)!

И все это шло от английских консульств.

Во время войны с Китаем калькуттские газеты выставляли нас наемниками, сражающимися у англичан из-за жалованья.

Говоря о парижской выставке 1867 года, индусские газеты, издаваемые по поручению калькуттского управления для туземцев, утверждали, что на этом празднике промышленности были почти исключительно английские товары.

Когда я решался замечать англичанам, как они могут писать [31] такие нелепости, мне отвечали или презрительной улыбкой, или следующим признанием:

«Здесь все еще помнят Дюплейса (Dupleix), маркиза де Бюсси (de Bussy) и их подвиги; вы оставили по себе слишком много воспоминаний; надобно так сделать, чтобы Индия никогда больше не грозила Францией». И совершенно сознательно нас выставляли каким-то незначительным государством, идущим только на буксире Англии.

Наши военные корабли не являются каждые десять лет в порты Индии; они никогда не бывают в Калькутте... Foreing-office дало ясно понять, что это ему не может нравиться.

Когда в первый раз великолепные пароходы des Messageries francaises пристали к набережной Калькутты, надо было видеть ярость англичан и изумление туземцев... Последним впрочем говорили, что эти корабли не наши, а нанятые нами.

Днем заслуженной гордости для всех французов был день, когда «Эримант», пройдя вверх по Гангу, под трехцветным флагом, стал на шпринг перед Garden-Rich: весь город собрался тогда на берега этой реки полюбоваться на этот пароход.

Заключу эти разъяснения отношений к нам англичан рассказом происшествия, которое покажет вам, до какой степени ненависть к французам вкоренена даже в самых высших классах английского общества.

Один коммерческий дом, который я не называю не из почтения к нему, а из нежелания подражать той скандальной роли, которую он играл в этом деле, обязался перед одним марсельским негоциантом нагрузить на свой счет корабль каким-то товаром до цене, заранее условленной.

Корабль из Марсели приходит в Индию. Калькуттский дом, не находя для себя выгодным нагружать корабль, от того ли, что товары, которые он обязан был отослать в Марсель, поднялись в цене, или по какой другой причине, потребовал экспертизы корабля, заявляя, что сомневается в его прочности.

Г. Ломбару, французскому генеральному консулу, поручено была [32] назначить трех экспертов, которые единогласно решили, что корабль вполне годен к плаванию.

Калькуттский дом потребовал у английского суда нового осмотра, и английские эксперты объявили, что корабль не может выйти в море.

На этом основании положительно отказались грузить его.

Капитан корабля протестует и телеграфирует своему арматору. На это он получает приказ тотчас идти в Марсель, не заходя ни в один промежуточный порт, а предварительно взять в Калькуте удостоверение, что его корабль не делал там ни каких починок.

По приходе в Марсель корабль был подвергнут оффициальному осмотру, и акт осмотра подтвердил, что он в самом лучшем состоянии. Стало ясно, что марсельский негоциант сделался жертвой самой недостойной стачки. К счастию для него, контракт был заключен в Марсели; сверх того у калькуттского дома были во Франции ценности, которые можно было арестовать, следовательно процесс мог быть веден в Марсели.

После разных проволочек, необходимых для защиты, после бесчисленных меморий, и за, и против, марсельский коммерческий суд присудил виновника этого мошенничества, ясно и положительно доказанного, к уплате громадной суммы, кажется, двухсот или трехсот тысяч, в вознаграждение убытков.

Калькуттский дом, после того как его аппеляция и высшем суде была оставлена без внимания, заплатил назначенную сумму; но ему надобно было отмстить. В английской Индии за деньги можно все сделать, и вот на чем остановились.

Французское правительство, кажется, заинтересовалось этим процессом и потому потребовало у нашего генерального консула сведений об экспертизах и всем, что произошло в Индии.

Юридическая часть этих сведений была сообщена марсельскому коммерческому суду.

Калькуттский дома, под тем предлогом, что процесс потерян именно вследствие этого обстоятельства, подал на генерального консула Франции английскому судье.

Но дело не подлежало его разбирательству во 1-х потому, что [33] диффамация не может произойти от сообщения дипломатических и судебных документов;

2-е потому, что если бы даже и произошла диффамация, то все-таки генеральный консул Ломбар не виноват, так как он только переслал требуемые правительством депеши, а не сообщал их марсельскому коммерческому суду;

3-е потому, что английский судья не имеет права разбирать мотивы решения французского суда относительно дел, происшедших во Франции;

4-е потому, что ни особа французского консула, ни его дела не, подлежат, в силу дипломатических преимуществ, суду английскому.

Не смотря на это представлялся случай нанести оскорбление французскому консулу, а добрый англичанин никогда не упустит такого случая.

Почтенный судья в приговоре, с длинным исчислением мотивов, признал, что диффамация существовала и что она причинила величайший ущерб кредиту и репутации уважаемого калькутского дома. Затем, приняв это за доказанное, он отозвался о консуле Франции, представителе дружественной нации, как о низком клеветнике, не щадя ему ни обид, ни самых коварных обвинений. Слушавшие объявление приговора, пораженные такою смелостью, ожидали обвинения и уже предвидели дипломатические столкновения, которые должны были из этого произойти. Но мистер Джон человек тонкий: забросав грязью представителя Франции сколько было угодно, почтенный судья, очень хорошо понимая, что он не может без навлечения на себя сериозных неприятностей попирать все основы международного права, внезапно окончил свой приговор сожалением о том, что его некомпетентность, ratione materiae et personae в силу сущности дела и особы, не позволяет ему заклеймить осуждением нашего консула.

Сколько лицемерия и какое изумительное злоупотребление самыми уважаемыми вещами!

Но это все еще не все. Подкупленные английские газеты напечатали на своих столбцах оскорбления судопроизводства и [34] приговора, и целых три месяца низко оскорбляли нашего представителя, получая рупии за строку.

Г. Ломбар человек тихий, мягкий, уважаемый и любимый своими соотечественниками, не вынес этого удара: его разбил паралич. Он возвратился во Францию, где его ожидало гораздо большее горе. Два года тому назад он, не будучи в состоянии ни шевельнуться, ни крикнуть, видел со своего кресла убийство своей жены Летовером (Lethauwers). Каждый может себе припомнить страшные перепетии этой драмы, которой убийство Г-жи Ломбар было развязкой.

Путешествуйте, дорогие соотечественники, путешествуйте... Изучайте иностранцев не на ваших бульварах, а в их собственном отечестве.

Вы узнаете там, что Франции повсюду завидуют, почти повсюду ее ненавидят; не даром же принадлежит ей пальма первенства во всем, что касается вкуса, оригинальности, изобретательности. Какой другой народ может представить такую плеяду скульпторов? У какого народа ежегодно появляются столько произведений по всем родам словесности? какой другой народ видит у себя больше посетителей; о ком больше толкуют, кого больше чернят, как не французов? Не даром нам досталась земля самая плодоносная в Европе; не даром наше земледелие стоит так высоко, что мы не только сами питаемся своим хлебом, но еще снабжаем им и других; не даром мы любим закон и чувствуем отвращение от насилия; не даром мы постоянно проповедуем миру великие идеи братства и нравственного прогресса, которые мы всеми мерами стараемся внести в собственные наши нравы. Иностранец, посещая нас и присматриваясь с любопытством к неустанной деятельности нашего производства, ко вкусу наших ремесленников, к нашей бережливости, истинной честности и благосостоянию всех классов, чувствует в себе самый беспощадный род ненависти - ненависть, происходящую от зависти, и возвращается к себе с мечтой о раздроблении Франции.

Только заграницей француз узнает все это; только заграницей он поймет, до какой степени он должен рассчитывать только на свои собственные силы. [35]

Но возвратится он в свою древнюю отчизну преображенный от сообщества с иностранцами, и почувствует, как мало по малу у него все сильнее будет снова разгораться та исключительная любовь к родине, которой в последние годы мы слишком пренебрегали во имя любви к человечеству и которая не что иное как неразумный космополитизм в отношении других народов, которые еще рукоплещут праву завоевания и вторжениям.

В заключение скажу, что в коммерции и в политике роль Англии всегда была ослаблять наше влияние на континенте и уничтожать наше колониальное процветание в других частях света.

Эта роль остается неизменной!

Что касается собственно того предмета, который заставил меня на несколько времени отклониться от рассказа о берегах Цейлона, я прибавлю, что Англия будет иметь право говорить о своей коммерческой честности только тогда, когда будет применять к своим банкротам строгие, но справедливые законы нашего кодекса. О нравственности народа судят по нравственности его законов...

Есть мыслители, которые говорят, что «там, где закон не назначает кары за те или за другие преступления, явный знак, что этих преступлений не случается».

В этих словах только жалкая игра слов; вернее сказать:

«Там, где закон не карает известные преступления, значит они вкоренились в нравы общества».

В Турции, в Египте, на Востоке нет законов, которые бы охраняли от известных покушений достоинство детей и женщин; и есть ли на свете страны, в которых бы было больше пороков, больше безнравственности?

Возмущение против закона и пронунциаменто так присущи нравам испанцев, что все следующие одно за другим правительства неизменно дают indulto людям, которых бы должны были расстреливать.

Но довольно. Я написал предыдущие страницы, желая уничтожить известные предрассудки, известные иллюзии, заставляющие нас судить своих врагов с великодушием, которое пора бы [36] нам оставить, если не хотим быть постоянно в дураках. Возвращаюсь к своим странствованиям.

Давно уже я бродил по улицам Коломбо, по туземным базарам и по морскому берегу, когда потерял надежду встретить Амуду или виндикару; я покорился необходимости увидеть их не раньше как на другой день, и приказал нанятому мною туземному кучеру везти меня в отель. Солнце быстро клонилось к горизонту, и у меня только и оставалось времени, чтобы переодеться; этого требуют приличия английских обедов, и даже путешественники не избавляются от необходимости надевать, отправляясь на обед, вечерний костюм.

На сколько я осуждаю этот обычай в общенародных караван-сараях, настроенных англичанами по всему Востоку, настолько же нахожу его естественным и хорошим в частных домах. Пренебрежение своим туалетом, когда обедают в гостях, принимаемое некоторыми за знак независимости характера, просто знак дурного воспитания.

Во всех моих долгих путешествиях, всегда на дне моего чемодана я возил с собою эту знаменитую черную пару, которая повсюду одна и та же. Со мной всегда была также складная шелковая шляпа.

В назначенный час я входил в коммерческий дом г. Бюртона и приказывал кучеру приехать за мной вечером, как вышедший на встречу хозяин сказал, что карета г. Дюфо, присланная за мною, стоит у него, и я вполне могу ею располагать.

Изящный богги стоял у подъезда. Я сел с г. Бюртоном, и малабарец виндикара ударил по лошадям - и они помчались по направлению к морскому берегу.

У форта, защищенного двумя стами орудий, в котором сосредоточены все морские и военные силы и в котором, в случае надобности, могут стоять пятнадцать тысяч человек, мы повернули налево и очутились прямо перед Индейским океаном, поразившим нас великолепнейшим зрелищем».

Вдалеке садилось солнце, освещавшее пурпуровыми и золотыми лучами неизмеримое водное пространство; ни одно облачко не [37] помрачало глубокой синевы неба; на краях горизонта несколько кораблей с блестевшими на солнце белыми парусами, казалось, плавали по зареву пожара, тогда как ближе к нам сотни макуа, туземных рыбаков, плыли на своих легких катимаронах к берегу, то поднимаясь, то опускаясь по волнам, темневшим с каждой минутой.

Я бросил беглый взгляд в сторону острова: на высоких вершинах Адамова пика, покрытых вечною зеленью, последние лучи света исчезали с изумительною быстротою, и экваториальная ночь, ночь без сумерек, уже расстилала по земле и водам свой звездный покров, а на западе только видна была слабая красноватая полоса, которая колебалась на гребне волны, - последний прощальный привет светила, поднимавшегося уже над другим полушарием.

Дорога была усеяна цингалезами и цингалезками, которые, продав на рынках Коломбо плоды и овощи, возвращались в свои затерявшиеся в зелени хижины, напевая какую - нибудь малабарскую песню. От времени до времени под огромными деревьями, простиравшими свои корня почти до самого океана, нам попадались маленькие лавки из ветвей; в них чандо, или туземные водочные заводчики, продавали проходящим арак и водки из пальмы и кокоса. С закатом солнца воздух, внезапно охладясь в верхних долинах Котмалеса, поднял освежающий ветерок, пропитанный благовониями коричневого, черного дерева и полей ветиверы.

По приказанию г. Бюртона, виндикара пустил лошадей шагом; обедали у г. Бюртона всегда в восемь часов, и времени у нас оставалось больше, чем нужно на переезд четырех миль, считавшихся от Коломбо до жилья моего хозяина, и мы могли наслаждаться тишиной и поэтической картиной, представлявшейся нам со всех сторон.

- Что вы скажете о наших цейлонских вечерах? сказал мне мой спутник, прервав наше молчание.

- Нигде не видал я вечеров, которые бы могли с ними поспорить, отвечал я. Здесь все, что нужно для самой волшебной обстановки: в двух шагах от вас волны замирают на берегу [38] с меланхолическим ропотом; ваш вечерний ветерок, кажется, говорит среди этой несравненной зелени; каждый куст оживлен; у подножия деревьев человеческий муравейник смеется и поет с заразительной беззаботностью; песты, толкущие карри, мерно стучат в ступках, приготовляя ужин, а в густой, густой листве тамаринов громкие ноты певчих птиц мешаются с тысячами звуков, идущих с земли и с вод... Давно ли вы живете на этом очаровательном острове?

- Двадцать лет тому назад я пришел сюда, будучи помощником лейтенанта, на одном купеческом корабле; я был без денег, но с желанием создать себе положение; счастие мне улыбнулось, и я мог бы возвратиться в Англию, но мне надо воспитывать большое семейство; сыновья мои еще дети, а я хочу со временем поставить их во главе моего торгового дома, а притом... мне не легко оставить эти места, где я вел борьбу, страдал, трудился, где женился, где родились мои дети - четыре девочки и семеро мальчиков. О, вернее всего, я умру на Цейлоне!

Пока он говорил, я смотрел на него с невыразимым изумлением. Такая задушевность, такая теплота показались мне странными в англичанине. Его соотечественники всегда разговаривают с чужеземцем и особенно с французом со сдержанностью, почти с неудовольствием, а мой спутник в нескольких словах рассказал историю своей жизни. Я не мог удержаться, чтоб не сообщить ему своих мыслей.

Он улыбнулся и отвечал мне с задушевностью:

- Я обязан теперешним моим положением отцу г. Дюфо, который, послав на Цейлон своего сына, прямо поручил мне вести все его дела. Я давно уже мечтал завести в Коломбо большой торговый дом с товарами, нужными для кораблей; после нескольких лет постоянных сношений с Дюфо-отцом, я решился сообщить ему свое намерение. Он был человек очень оригинальный и отвечал мне с первою же почтой только следующее:

«Посылаю вам в займы на пять лет, за существующие в Индии проценты, сумму, равную той, которую вы могли бы собрать в свою пользу на покупках, деланных вами в течении четырех [39] лет для меня». При этом приложен был вексель на четыре тысячи фунтов стерлингов.

Когда потом я ему уплатил эту сумму, он мне ответил, что считает еще себя моим должником.

Сверх того, моя жена - ваша соотечественница; вот Dear sir, объяснение моей откровенности с вами.

Скоро мы доехали до ручья, пересекавшего нам дорогу.

- Это Каляне, сказал мне англичанин: мы сейчас приедем.

Экипаж повернул по правому берегу ручья и, спустя несколько минут, остановился у крыльца, на котором толпились няньки с детьми на руках, девочки и мальчики. Все дети хлопали в ладоши от радости, что приехал их отец.

Г-жа Бюртон ждала нас под верандой. При первых словах мужа она протянула мне, с очаровательной улыбкой, руку и, немного погодя, мы вошли в столовую.

Там, разговаривая о Франции и наших общих друзьях, я провел один из тех прекрасных вечеров, которые не забываются в жизни путешественника и вспоминаются им во время скитаний по джунглям, среди ночной тиши, которая нарушается только отдаленными криками диких зверей...

Только около полуночи я простился с хозяевами и сел в карету, в которой на другой день должен был ехать в Кальтну.

Кучер был португальский метис, потомок первых завоевателей этой страны. На вопрос мой об его имени, он напыщенно ответил:

- Дон Иоакин Барбоза.

Я не мог не улыбнуться, хотя уже давно знал ни с чем несравненное тщеславие метисов португальских.

Погода была так тиха, ночь так прекрасна, что за Каляне я решился пройти пешком милю или две, и вышел из кареты, попросив сеньора Иоакина ехать за мною потихоньку.

В хижинах по обеим сторонам дороги было так же весело, так же оживленно, в лавках чандосов так же много поющих, как и в первый мой проезд.

Цингалезцы, как большинство народов Индустана, заклятые полуночники: будучи в высшей степени боязливы, с [40] воображением напитанным верованиями в разного рода злых духов, цингалезец ни за что не решится ночью пойти в пустынные места, разве только с европейцем, (потому что мы слывем за отгонителей демонов); но по малолюдным дорогам и по деревням он остается как только может позднее, развлекаясь игрой, питьем, пением и бесконечными сказками, которые каждый вечер рассказывают странствующие рапсодисты на площадях алдей и на перекрестках.

Я шел уже с час, отклоняя на каждом шагу любезное кокетничанье какой-нибудь смуглой цингалезки, которая подходила ко мне, предлагая лимон, завернутый в лист бетеля, - обычное приглашение к сладостным удовольствиям, на которых председательствует бог любви - Кама.

Считая, что я прошел пешком около двух третей дороги, я сбирался уже сесть в карету, как шагах в пятидесяти перед собою услыхал шум, посреди которого раздавались крик и хохот. Из любопытства я подошел к толпе, из среды которой неслись эти крики. По мере того, как я приближался, мне все более казался знакомым голос, выдававшийся громче всех, и скоро я уже не мог сомневаться, что это был голос Амуду, который в своем обычном состоянии ораторствовал и спорил посреди довольно многочисленного сборища с рыбаками каст Макуа и Караве. Тотчас же сделав несколько шагов назад и приказав Иоакину остановиться, я тихо возвратился к толпе, как будто просто зевака, привлеченный шумом.

Мой нубиец, в комическом гневе, показывал присутствующим, помиравшим со смеху, кулак, говоря на невероятном тамульском языке, к которому еще примешивал известные французские ругательства:

- У меня не баранья голова, понимаете ли это, пустые башки... подойдите-ка сюда, дикари! Я крестец-то перешибу.

- Так, так, вопила толпа, топая от радости; у тебя шерсть на голове, потому - ты баранья голова.

- Приходите-ка все в Шанденаги (так он называл Шандернагор), я вас всех засажу в тану (тюрьму). - Он правду [41] говорит, сказал один из самых рьяных задирателей; у него на голове не шерсть, а кокосовые хлопки.

- По, наи! (назад, собаки закричал в это мгновение Амуду, скрежеща зубами и стиснув кулаки, угрожая броситься на толпу.

Цингалезец - человек не храбрый, и перед грозящим нападением все отступили на почтительное расстояние. Во избежание неприятностей, хотя не особенно сериозных, так как в том состояниям котором находился Амуду, он был безопасен даже ребенку, я счел нужным вмешаться, так как иначе моего нубийца непременно бы поднял какой нибудь полицейский, а у меня вовсе не было желания на другой день добывать его из тюрьмы.

Увидев меня, толпа почтительно посторонилась, чтобы дать мне пройти.

- Амуду! сказал я повелительно.

Услыхав мой голос, нубиец, как будто по волшебству, перестал делать угрожающие движения, оборотился в мою сторону и, увидев меня, очнулся на столько, что понял мои слова и пошел за мной.

В эту минуту виндикара Кандассами, который было спрятался, увидя меня, осмелился показаться.

- Саранаи Доре! (здравствуйте, господин), сказал он мне жалобным голосом: бедняк, конечно, ожидал выговора.

- Где ваша хижина и буйвол? спросил я.

- Тут же за лавкой чандаса.

- Кому это из вас пришло в голову остановиться у кабака?

- Это я посоветовал мате Амуду (начальнику Амуду) не колеблясь отвечал виндикара. Мате Амуду любит постоянно пить; когда я ему говорю, что он довольно уж выпил, он сердится., и если мы останавливаемся далеко, то приходилось все смотреть за буйволами, и никогда не удавалось выпить самому. Ну, я и сказал: остановимся около чандаса, тогда можно будет и выпить, и смотреть за буйволами...

Я не мог не расхохотаться на такое наивное объяснение. Кандассами был далеко не так пьян, как негр; я приказал ему [42] отвести его товарища в их хижину и напомнить ему, чтобы он ранним утром пришел в Oriental-Hotel.

Я продолжал свой путь, не заботясь более об этом случае, так как это повторялось на каждой нашей продолжительной остановке в обитаемых местностях. Как только негр попробовал крепкого напитка, то уже ничто не в силах излечить его от этой страсти; счастье еще что под моим надзором и во время переходов Амуду был примерной трезвости.

До Коломбо оставалось не более мили, как я заметил на небольшом песчаном мысе, омываемом волнами океана, которого пена серебрилась на лунном свете, большой костер, и около него человек двадцать полунагих цингалезов и цингалезок, без сомнения, готовящих свой ужин.

Издали я принял их за запоздавших в море рыбаков; но подойдя ближе, увидел, что эта группа принадлежала к презираемой касте Родиа, этих парий Цейлона. Три или четыре молодые девушки, прикрытые вместо одежды только своими длинными волосами, не смотря на то, что были уже на возрасте, пели с аккомпаниментом кенморы стансы народной песни, которую сложил в честь любви пария-поэт Тирувальлювер.

На Малабарском и Корамандельском берегах; в стране тамульской и на Цейлоне следующие стихи этой поэмы поются всеми.

Их поют в день свадьбы, их напевает и виндикара, погоняя своих волов, и макуа в своих отважных погонях за черными лососями Каморинского мыса; их повторяют и баядерки по вечерам, когда эти жрицы любви в пляске сбрасывают в знак самого страстного вызова последние свои покровы...

* * *

«Приветствую тебя, цветок аниша! привет прекраснейший цветок! но та, которую я люблю, еще прекраснее тебя.

* * *

«О сердце, не колеблись, если ты сравнишь ее глаза с самыми благовоннейшими цветами, то ее глаза будут прелестнее. [43]

* * *

«Ее кожа свежа, как готовый распуститься бутон; ее зубы подобны перлам; ее глаза пронзают, как стрелы. Тело ее благоухает самым сладчайшим благовонием.

* * *

«Когда является моя подруга, покрытая своими драгоценностями, то цветок лотоса, из зависти к ее красоте, скрывает свою головку под водами.

* * *

«Теперь час любви; айя усыпала цветами срезанными ею со стеблей, ложе моей любимицы с гибким станом.

* * *

«Духи вод, не отличая лица моей дорогой от светлого лика луны, в смущении летают в мрачных странах.

* * *

«Но ее лицо не опорочено пятнами, какие на лице ночного светила, оно ежедневно не идет на прибыль или на ущерб, как лик луны.

* * *

«О луна, если бы ты могла быть сравниваема с моей возлюбленной, я и тебя бы также любил; освещай как можно дольше ее милое лицо.

* * *

«О луна, сокрой свои лик, если когда нибудь ты вздумаешь равнятся красотой с моей возлюбленной, перед которой меркнет красота священного лотоса.

* * *

«Знаешь ли что листочка розы и пуха лебяжьего достаточно, что бы ранить нежные ножки моей подруги».

Наши северные языки не способны передать эту преувеличенную [44] поэзию крайнего Востока; так как выражение всегда бывает результатом прочувствованных ощущений, то у нас и нет совершенно слов, способных выразить все оттенки восточного чувства.

Происхождение касты родиев на Цейлоне почти такое же, как парий на материке. «Некогда каста радиев, сказал ориенталист Дюбуа де Жансиньи (Dubois de Jancigny), составившаяся из людей, лишенных своих каст за то, что сохранили плотоядные привычки своих предков, или государственную измену, была допускаема к уплате своих податей только от времени до времени. Они едят все, что попадается им в руки, даже трупы животных». Родиа, увидев гоевансе (касту высшую), обязан поклониться и уйти. Характер родиев естественно соответствует их печальной участи; между ними нет никакой нравственности. По своим привычкам и нравам они представляют разительное сходство с вашими цыганами. Обидное отличие, отделявшее эту касту от прочего народонаселения и всякого рода притеснения, которые она терпела более двух тысяч лет, прекратились вместе с поддерживающей этот печальный порядок вещей династией. Надо заметить, что женщины этой проклятой касты считаются самыми прекрасными на всем острове».

Хотя английские законы и не подтвердили того несчастного положения, на которое были обречены родии древними обычаями, однако и в настоящее время мне нигде не случалось заметить, чтобы участь их в чем нибудь улучшилась. Все касты с удивительным единодушием отвергают их от своего общества, и они сами до такой степени убеждены в превосходстве пред ними всех прочих каст, что с своей стороны не делают ни шагу к уничтожению этого вредного для них предрассудка. Не имея оседлости, беспрестанно кочуя из одной страны в другую, они не соблюдают ни обычаев, ни обрядов религиозных и гражданских своей родины; вследствие этого у индусов питают к ним такое же омерзение, какое чувствуют к самым нечистым животным.

Под родовым названием родиев и париев понимается, по словам Дюбуа, множество кочующих каст, которые [45] увеличивают число униженных и лишенных всяких прав существ, размножающихся среди народов Индии и Цейлона.

Одно из более распространенных подобных племен называется кураверами. Оно разделяется на две ветви: одни промышляют торговлей солью. За солью они артелями отправляются на морской берег и развозят ее по внутренней стране на малорослых ослах, которых содержат значительные стада. Соль они меняют на зерновой хлеб, имеющий хороший сбыт на берегу. Таким образом их жизнь проходит в постоянных переходах с одного места на другое. Другие приготовляют корзинки, рогожи из лозы я бамбука, и точно также, как первые, обречены на всегдашнее скитание для сбыта своего товара.

Между собою кураверы говорят особенным, им только понятным языком. По своим нравам, обычаям и привычкам они очень сходны с бродячими шайками, которые в Англии называются Gypsies, а во Франции Bohemiens (цыгане).

Женщины их гадают желающим узнать свою судьбу. Желающий узнать свое будущее, садится против гадальщицы и протягивает ей руку; та, ударяя в небольшие бубны, делает заклинание своих богов или своих демонов и громко произносит скороговоркой длинный ряд непонятных слов. Окончивши эту вступительную часть, она делает вид, что с напряженным вниманием рассматривает все излучины черт на руке легковерного глупца и потом предсказывает. добрую или горькую участь, его ожидающую.

Сделано много исследований о том, откуда первоначально вышли эти бродячие племена, шатающиеся по всей Европе и занимающиеся гаданьем. Мне кажется, наблюдать вблизи кураверов и родиев Индии, сравнить их нравы, обычаи и в особенности их язык с нравами, обычаями и языком цыган - дело чрезвычайно важное для этнографии.

Женщины этого же племени чертят изображения цветов и животных на руках индусской молодежи. Родии также очень склонны к воровству. Они теоретически изучают искусство ловко воровать и с детства посвящаются на практике во все тонкости этого ремесла. С этою целию родители научают детей упорно лгать и [46] с раннего детства упражняют в запирательстве, заставляя переносить всевозможные мучения и пытки, а не признаваться в своих проступках. Вместо того, чтобы стыдиться своей профессии, они ею хвалятся и, когда им нечего бояться, они публично чванятся совершенными ими в разных местах ловкими кражами.

Во времена раджей пойманные на месте преступления, которым за это отрезали носы и уши или кисть правой руки, с гордостью показывали свои повреждения и шрамы, как знак своей храбрости; их-то охотнее всего и выбирали их товарищи начальниками племени.

В иных странах Индии, находящихся под управлением раджей, говорит упомянутый выше ориенталист, воры были до некоторой степени уполномочены на воровство самим правительством, которое сносило их кражи за уговоренный оброк или под условием уплаты участковому сборщику податей половины стоимости добычи, которую они могут получить в участке.

Отец последнего раджи, царствовавшего еще недавно под покровительством Англии в Майссуре, содержал у себя на службе регулярный батальон кураверов, употребляя его не в сражении заодно с прочими своими войсками, но для того, чтобы ночью обкрадывать неприятельский лагерь, уводить их лошадей, красть офицерский багаж, заколачивать орудия и шпионить. В мирное время их посылали в соседние государства, чтобы воровать там в пользу своего государя и наблюдать за действиями правительства.

Небольшие владельцы, называвшиеся некогда палиагарами, постоянно держали на своей службе известное число таких мошенников.

В провинциях, которых правители имели тайные выгоды покровительствовать такого рода людей, бедные жители, чтобы не подвергаться их хищничеству, принуждены были входить в сделку с предводителями этих шаек и уплачивать им ежегодную подать, состоявшую обыкновенно в полурупии и какой нибудь домашней птице с каждого двора. Этим только средством деревни могли считать себя безопасными от грабежа.

Из всех этих племен самые страшные для поселян [47] сукалеры. По народному поверью, они в известные праздники приносят человеческие жертвы. Говорят, что когда им нужно совершить это ужасное жертвоприношение, они похищают первого встречного и, отведя в какое нибудь пустынное место, вырывают яму и закапывают похищенного по шею; потом ставят ему на голову ночник, сделанный из теста, наливают масла и зажигают четыре светильни; затем мужчины и женщины, взявшись за руки, пляшут с криком и песнями вокруг своей жертвы, пока она не умрет.

Я лично не мог проверить, справедливо ли это поверье; во всяком случае на Малабарском берегу, остановясь на ночь в какой нибудь деревне, вы в редкой из них не услышите самых странных рассказов об этой проклятой касте; мужчины произносят их имя с трепетом, а матери стращают им своих непослушных детей.

Отвержение кастой своих членов за преступление и нарушения установленного религиозного и гражданского порядка - вот почти обыкновенная причина, вследствие которой произошли эти уничиженные племена; но есть и такие, которые возвратились к дикой жизни вследствие других побуждений, добровольно.

Приведу в подтверждение этого один пример. В диких провинциях западного Цейлона и в горах Майссура на материке, я встречал несколько одиноких племен, известных под названием паканатти. Говорят они языком телинга. По происхождению они принадлежат к касте кураба, или пастухов, и занимались когда-то земледелием. Около ста лет тому назад эти курабы обратились к тому образу жизни, который ведут до сих пор их потомки и который, по-видимому, так им нравится, что в настоящее время невозможно возвратить их к правильной, оседлой жизни.

Тяжкое оскорбление, нанесенное вождям касты судебаром, управлявшим провинцией, говорят, принудило оставить их свои жилища, так как, не получив удовлетворения, равного оскорблению, они сочли лучшею с своей стороны местью совсем уйти из этой провинции и бросить земледелие. С этого времени они не думают [48] приняться за обработку земли, а постоянно кочуют с места на место, нигде не поселяясь.

Несколько вождей этого племени, с которыми мне случалось разговаривать, уверяли меня, что к этой кочевой касте принадлежит более двух тысяч семейств, блуждающих по югу Индустана и только небольшое число их перешло через пролив на Цейлон.

По временам вожди сбираются вместе для решения споров, возникающих среди их подчиненных. Эта каста паканнати самая спокойная и безвредная из всех кочевых племен. Хотя индусы, принадлежащие к этой касте, всегда ходят толпами, но об них не слышно ни воровства, ни грабежа, и если бы кто из них был в этом замечен, то был бы строго наказан своими же. Они все находятся в страшной бедности; только у самых счастливых из их касты найдется несколько буйволиц и коров, молоко которых они пускают в продажу.

Большинство из них знают свойства растений и, проходя разные страны, собирают травы и коренья лекарственные и красильные. Продавая это городским и деревенским торговцам, местриям или туземным врачам, они тем пополняют средства к прокормлению, получаемые от рыбной ловли, охоты и нищенства.

Они живут совершенно особняком от прочего общества и только в крайних случаях вступают с ним в сношения; кочуют они таборами семей в 10, 20 или 30, останавливаются всегда в шалашах из лозы или бамбука, которые носят повсюду с собою. У каждой семьи свой шалаш, длиною 7 или 8 футов, шириной и высотой от 4-5 футов. В таком шалаше отцы, матери, дети, куры, иногда свиньи беспорядочно перемешиваются между собою. Останавливаются они или в лесу или в пустыне, чтобы никто не мог звать, что у них делается. Кроме рогож из ивы и предметов, необходимых для постановки лагеря, они таскают с собою небольшой запас зернового хлеба и всю посуду для приготовления своего кушанья. У кого есть вьючный скот, те нагружают на него свой багаж, а у кого возить не на чем, те перетаскивают все свое имущество на себе.

Охотясь в пустынных местах, в лесах или в джунглях, [49] я часто видал, как бедный паканатти, пошатываясь, нес свой шалаш, глиняные горшки, составляющие все его хозяйство, и несколько съестных припасов; за ним следом шла его, почти голая, жена, со ступой, в которой толкут зерна, на голове, с одним ребенком, завернутым в кусок грубого полотна, за спиной, с другим у груди; а третий ребенок лет пяти, шести тащился сзади, сгибаясь под вязанкой дров... Пораженный таким зрелищем, я шел к ним, желая подать несколько рупий; но, увидав меня, они поспешно скрывались в джунгли, а тощая их собака, тоже сначала спрятавшаяся, выставляла из-за высокой травы свою морду, как будто наблюдала за дерзким, осмелившимся потревожить ее хозяев в их уединении.

У каждой отрасли этого многочисленного племени свои привычки, законы, одежда, свои особенные обычаи; каждая составляет независимую республику, также управляется своими собственными постановлениями. Не принадлежащие к касте никогда ничего не знают, что происходит среди паканатти.

Известно только, что вожди их избираются большинством голосов и обязаны во все время отправления их должности следить за исполнением уставов, разрешать споры, наказывать преступников; но как бы ни было тяжко преступление, виновный никогда не подвергается ни смертной казни, ни потере какого нибудь члена. Преступники присуждаются только к денежным пеням, сеченью и другим телесным наказаниям.

Сначала эта каста паканнати не была так презираема, как прочие бродячие племена. Индусы еще помнили, что паканатти принадлежали некогда к большой касте земледельцев, но потом мало по малу усвоили себе обычай есть мясо и питаться без разбору даже самыми отвратительными животными; мужчины и женщины принялись пить калю, арак, и наконец, пали так низко, что теперь на них смотрят так же, как на париев и родиев.

Небольшое племя родиев, которое я теперь встретил, занималось гаданьем и продажей снадобий, имевших силу предохранять от злых духов и врачевать все известные и неизвестные болезни.

Подойдя к их становищу, я остановился послушать песню молодых девушек. Эта своеобразная мелодия, которой вторил [50] слабый ропот сонных волн океана, эти тени, тянувшиеся над берегом и принимавшие фантастические окраски при неровном свете костра, который поддерживали три или четыре высохшие старухи, вой шакалов, привлеченных запахом приготовляемого ужина, все, даже ворчанье тощих собак, спавших на песке и изредка отзывавшихся на вой своих сродичей, все придавало этой картине что-то чудное, переносившее вас в мир мечтаний и фантастических видений.

Стук ехавшей за мной кареты выдал меня, и песни прекратились, инструмент умолк. Вожди шепотом обменялись несколькими словами, и одна из девушек, отделясь от группы, пошла ко мне. Ей было тринадцать, четырнадцать лет, возраст, в котором в этом климате женщина достигает полной красоты.

Нельзя представить себе, какие чудные формы иногда встречаются у этих женщин, растущих без всяких стеснений, овеваемых ветром и палимых солнцем, под тенью густых лесов Цейлона и Индустана!

Молодая родия остановилась передо мною за несколько шагов среди пальмовых дерев, окаймлявших дорогу. Она была нага, нага, как младенец, играющий, проснувшись, в своей колыбели, нага, как Геба и Психея, эти два поэтические создания древней Греции, и, как младенец и эти древние богини, она, не стыдясь, с улыбкой на устах, несла свою целомудренную наготу. Ее длинные черные волосы, с вплетенными в них желтыми иммортелями, падали шелковыми кудрями на плечи, а с них безыскусственно ниспадали вокруг тела и тем ярче выдавалась чистота контура и безукоризненность форм.

Освещенная сильным блеском экваториальной луны, делающей здешние ночи прекраснее иных северных дней, посреди бесподобной растительности, это-то свежий и грациозный призрак невольно заставил меня вспомнить о веках наивной поэзии, населявших рощи, сады и воды нимфами и наядами.

- Не хочет ли чужеземец узнать свою судьбу при помощи огня, которым повелевает Агни, при помощи звезд, которыми правит Индра, при помощи ветров, управляемых Вхайей? прошептала мне девушка. [51]

- Не Кама ли, бог цветов, посылает тебя ко мне? отвечал я на ее языке, употребляя поэтические преувеличения Востока; такая красавица, как ты, может сулить только счастливую участь.

Я пошел за ней. В этом жарком поясе солнце посредством глаз, бесчисленные благовонные растения посредством чувства обоняния, вносят в мозг всегда живые ощущения и, гармонируя с чудной природой, окружающей индусов, всякий из них уже родится поэтом: он не говорит, а поет и самую простую мысль облекает в образ.

Никогда женщина не скажет своему избранному: «я люблю тебя»; эти слова, которые у нас считаются самым нежным признанием, означали бы здесь самое холодное равнодушие. Нужно такое выражение, которое бы описывало испытываемое ощущение, высчитывало бы биения сердца, облекало все существо любимого человека нежными словами, и часто женщина выполняет это так счастливо подобранным выражением, с такой живостью чувства, что преувеличение слов исчезает; так оно не выше ощущаемой страсти.

Последняя из девушек парий, которая в сумерки остановит вас на пустынных дорогах, стыдилась бы выражаться тем неприличным языком, который в ходу у европейских женщин подобного рода. Она является окутанная большим белым передником, в группах лавровых дерев и мимоз, дико растущих вдоль дорог, она подходит к вам нерешительно и говорит тихим голосом: «Саиб (господин), не сбился ли ты с дороги, что блуждаешь еще в этот час в поле?... У тебя нет даже палки с маленькими звонками для отогнания понпу (змей). Смотри, как темна ночь... если ты боишься неприятных встреч, или, отдохни в моем зеленом шалаше; у меня там есть лепешки из джагра с имбирем и разные муте, есть холодная лимонная вода с медом; вдыхая благовонный дым из гукаха (Род наргиле из кокосового ореха.), ты можешь отдохнуть на нежных травенкорских циновках, а завтра, с восходом солнца, тебе нечего больше бояться заблудиться на пустынных тропинках». Если, увлекшись охотой, вы далеко отошли от [52] населенных мест, если вы устали, если в темную ночь вы не можете отыскать дороги... каков бы ни был ваш характер и ваши нравы, смело принимайте гостеприимное предложение девушки джунгля; она проведет вас в свой небольшой шалаш, приютившийся под каким нибудь тамариновым деревом, которого запах отгоняет змей; она освежит водою ваше утомленное тело, омоет ваши уставшие ноги и, предложив вам на ужин карри, гоявы, манги, и ананасы, только срезанные со стеблей, приготовит вам постель из сухих листьев, покрытых благовонными цыновками из ветиверы, подаст закуренный гухах... и пока вы будете дремать, пока маленькая лампа из красной глины, висящая на кокосовой веревке, начнет качаться перед вашими глазами, бедная девушка будет сидеть в углу и сторожить ваш покой, готовая каждую минуту палочкой, которую держит в руке, поразить скорпиона или змею, если им вздумается направиться к вашей постели.. И во все это время не будет оскорблен ни ваш взор, ни ваш слух ни одним жестом, ни одним словом; робкая и преданная раба, она будет для вас только тем, чем вам угодно самим.

Когда я подошел с девушкой к становищу родиев, она остановилась у костра и, взяв в глиняный черепок несколько горячих углей, сделала мне знак идти за ней. Она остановилась на берегу океана и, сорвав несколько побегов с кустов, там росших, села на песок, пригласив меня сделать тоже.

Когда мы уселись друг против друга, она, отбросив назад свои густые волосы, начала монотонное заклинание на каком-то неизвестном языке, полное странных звуков.

По окончании этого призвания тайных сил она сказала по тамульски:

«Духи небесные, духи воздушные, духи лесные, духи водные, будьте к нам милостивы.

«Духи лесные, управляющие ростом дерев, не проклинайте меня за то, что я срезала эти зеленые ветки.

«Приношение Агни.

«Агни, дух огня; прояви свое присутствие».

Сказав это, она бросила на горячие уголья маленький пучок, [53] сорванных ею веток и стала внимательно следить, как они корчились от жару.

Затем, взяв горсть мелкого песку, она бросила его вверх и крикнула:

«Приношение Вахии!

«Вахия, дух, повелевающий ветрам, укажи свою волю».

И она следила глазами за пылью, которую ветерок покружил несколько секунд в воздухе.

Потом, откинувшись назад, с глазами устремленными к небу, в позе, дававшей возможность еще более оценить неотразимые прелести ее свежего, молодого тела, она шепотом, будто боясь возмутить страшных духов, обратилась к ним со словами:

«Грахас, Бутамис, Претис, звездные духи, подземные духи, духи трупов, духи тления, будьте мне милостивы!

«Хакти, мрачные богини, будьте мне милостивы!

«Марана-Девти, богиня смерти, будь мне милостива!

«Теперь час, в который водные духи собираются на пустынных озерах.

«Варуна, дух правящий водами, будь мне милостив!

Произнося последние слова, она встала, зачерпнула пригоршней немного воды из океана и вылила ее на горячие уголья, сказав:

«Возлияние всем духам.

«Духи вселенной, будьте мне милостивы.

Она внимательно следила за легкими спиралями дыма и пара, поднявшимися от угольев прежде, чем они потухли.

Взяв потом мои руки, подержав их несколько минут в своих, и посмотрев на ладонь правой руки, прелестная гадальщица предсказала мне, как обыкновенно, всевозможные радости, смешанные с препятствиями, которые все-таки мне удастся преодолеть.

Я не в состоянии передать своеобычной поэзии этой сцены.

Вправо совершенно спокойный океан, под отблеском луны, похож был на огромный серебряный поднос; влево предавались отдыху родии, распростершись вокруг очага, который бросал только какой-то трепещущий свет; мягкий ветерок дул только перерывами; тишина едва нарушалась отдаленными криками шакалов [54] и ржаньем моих лошадей, соскучившихся долговременной остановкой.

Когда цингалезка окончила свое колдовство, я положил ей в руку несколько рупий. Она, казалось, была в недоумении и остановила на мне свои большие глаза, в которых светился вызывающий вопрос.

Ремесло ее не ограничивалось одним гаданьем: ее прелести принадлежали каждому, кто желал купить их... Она обыкновенно получала от одного до двух фанов (30-60 сантимов) за это печальное занятие, в котором для нее не могло быть ничего приятного; я дал ей в десятеро больше, и бедное дитя, увидав столько денег, подумало, что я вперед заплатил за удовольствия, которых она могла быть только пассивным и покорным орудием.

Прибегнув к одной из самых грубых профанаций, ее лишили навсегда возможности увлечься любовью и испытать материнские радости.

У всех племен родиев известное число девушек назначается для проституции, и чтобы они от частых наслаждений не увяли преждевременно, и чтобы частая беременность не мешала этому постыдному ремеслу, местри (врач) племени подвергает их с самого раннего детства длинному ряду операций с целию, с одной стороны воспрепятствовать образованию яичника, с другой - окончательно подавить седалище естественных ощущений любви.

И так, стоявшая передо мною красавица, соединяя в себе все внешние совершенства, которые природа щедро расточает женщинам с целию через любовь обеспечить продолжение человечества, не имела ничего, что нужно, чтоб стать матерью. Святотатственная рука осквернила ее... ее существование не имело смысла в человечестве, которое преобразуется, совершенствуется и продолжается; она была оторванное звено в великой жизненной цепи... И, может быть, в часы одинокой грусти ей приходится завидовать тигрице, которая в джунгле по крайней мере свободно вскармливает своих детенышей.

Этот отвратительный обычай происходит от крайней бедности, в которую погружены эти несчастные касты родиев и париев, составляющие почти пятую часть всего населения Цейлона и Индустана. [55]

Когда вы услышите или прочтете распускаемое иными англоманами, не выезжавшими из Бомбея или Калькуты, незнающими в Индии ничего, кроме сделанного там англичанами из эгоистической выгоды, мнение, будто Англия выполняет в этой стране цивилизующую миссию, спросите, что она сделала для сорока миллионов несчастных, у которых нет под солнцем вершка земли, которых высшие касты считают нечистыми, которые питаются бамбуковыми кореньями и травами, которые пускают своих жен и дочерей в проституцию из-за нескольких кашей (сантимов) и мрут в гною и язвах, спросите же, что сделала Англия для париев?

А между тем у них нет кастовых предрассудков, у них нет касты. Из них можно бы сделать, что угодно: они бы приняли все... Почему англичане не призывают их к цивилизованной жизни? почему исключают их из туземной армии? почему изгоняют из своих госпиталей? почему запрещают вход всюду, куда допускают индусов признанных каст? почему не допускают к должностям, которые исключительно предоставлены прочим туземцам?

Потому, что так поступали с ними раджи, а высшие касты считают париев более низкими, чем шакалы.

И чтобы привлечь к себе высшие касты, или по крайней мере избежать не приносящей им выгоды гуманности, Англия усвоила себе этот предрассудок до такой степени, что если бы какой пария или родия осмелился носить сандалии, то присужден бы был ее судьями к штрафу и заключению в тюрьме.

Эти несчастные даже не имеют права обувать свои ноги.

Сказав, что Англия ничего для них не сделала, я ошибся..., она отправила к ним продавцов библии!

При случае я расскажу несколько любопытных подробностей о принятом миссионерами способе распространять в Индии Евангелие; на этот раз я приведу слова г. Баррена, бывшего офицера английской армии, свидетельствующие, что здесь прикрывается религией еще новая эксплоатация.

«Картина, в которой я попытался изобразить Белляри, как важное место в политическом, гражданском и военном отношениях [56] президента Мадрасского, была бы не полна, если бы я забыл упомянуть об Обществе Протестантских миссионеров, для распространения христианской веры, которое имеет здесь одно из своих учреждений и церковь. Это Общество совсем не зависит от англиканской церкви и исповедует совершенно особенный религиозный оттенок. Это смягченный религиозный сен-симонизм, община проповедующая и торговая, управляемая несколькими предводителями, избранными главным обществом, находящимся в Лондоне.

Каждый вступающий в это Общество отрекается от своей свободы и личной собственности. Его личность и имение принадлежат общине; общество выбирает ему жену из семейства какого нибудь из своих членов, оно женит его снова в случае вдовства, оно выдает замуж его дочерей и его вдову в случае его смерти.

«Член не может владеть личной собственностью и должен отдавать отчет обществу во всем, что он заработает, как пастор, банкир, ремесленник; но за то общество берет на себя заботу о его прокормлении; оно никогда не оставит его без необходимого, даже не редко обставит его изящным комфортом. Наконец, чтобы побудить члена к большему развитию его средств, оно дает ему содержание пропорционально приносимой им пользе.

Но что из этого выходит? это уже не священник.

Супружеская и родительская любовь естественно заставляют его стараться улучшить свое материальное состояние и прежде всего стремиться заслужить доверие в глазах общества и его вождей увеличением их прибыли.

«Может быть, он прибыл в Индию с честным намерением проповедывать Евангелие, но, занявшись, по поручению вождей общества, изучением специальных предметов, погрузясь в банковые обороты или коммерческие спекуляции, он ведет книги, корреспонденцию, занимается химическими работами, держит типографию, переплетную, занимается постройкой домов и - забывает свою миссионерскую деятельность.

«Это рабочий муравей, терпеливый трудолюбивый, который увеличит капитал, расширит коммерческое влияние и сношения [57] промышленного общества, которого он состоит членом, но который, судя по примерам, мало принесет пользы развитию христианства на берегах Кришны и Ганга».

Прибавлю с своей стороны, что эти миссионеры нашли средство эксплоатировать даже несчастных родиев и париев, у которых нет никакой собственности, которые не собирают ничего и единственное право которых - право умирать с голоду. Миссионеры льстят им, сулят золотые горы, посылают их в джунгли сбирать врачебные растения: сальсапарель, датуру и др., и расплачиваются за них... библиями и благословениями...

Когда я, простясь с гадальщицей, возвратился к карете, то нашел Иоакина глубоко спящим, растянувшись на дороге перед его лошадями; я поспешил его разбудить и сделал замечание за его неосторожность.

Он мне на это ответил:

- Я сам объезжал этих лошадей, и они ни за что не движутся, когда я лежу перед ними.

Он сел на козлы и мы полетели стрелой в Коломбо.

Через десять минут мы были у подъезда Oriental-Hotel.

Было около трех часов ночи, свежесть была ощутительна, и я торопливо вошел к себе. Мне так хотелось спать, что едва различал в смутном облаке, как метис мне прислуживал, опускал занавес от москитов и вместо хрустального шара ставил на лампу голубой, пропускавший приятный для глаз свет.

Проснувшись на другой день, я увидал прежде всего Амуду, который, сидя на цыновке, прикрывшей пол моей комнаты, терпеливо ждал моего пробуждения.

Не напоминая ему о вчерашнем, я объявил об изменении своего намерения и отъезде в Кальтту.

- Незачем, добавил я: делать мелкие поправки в повозке, там будет довольно времени этим заняться. Будь на закате солнца с виндикарой и волами у подъезда; нужно уложить купленные мною вчера вещи; надо выехать так, чтобы утром рано быть в Кальтне.

Услышав это, нубиец предался необузданной радости, которую [58] всегда выражал бесконечным хохотом и уморительной пляской, часто не стесняясь и моим присутствием.

Он никогда не мог забыть времени, проведенного в Кальтне в наше первое путешествие по Цейлону, и молодая малабарка, на которой он женился по туземному обычаю, постоянно занимала в его сердце первое место между женщинами, над которыми потом он одерживал победу.

Успокоившись немного, он обратился ко мне с давно ожидаемой мною просьбой. Знаменитая связка фуляров, купленная им в Калькуттском Радха-базаре у Дурга-Хорон, давно уже иссякла, доставляя повязки смуглым цингалезкам, которых Амуду встречал на пути из Джаффнапатнама в Коломбо, и ему хотелось ее возобновить.

Бедный мой нубиец с своей большой курчавой головой, большими глазами, приплюснутым носом, ртом до ушей и черной кожей, был так некрасив, что ему единственным средством соблазна оставались бенгальские фуляры. Было бы чересчур жестоко лишать его этого средства, и потому я тотчас же вручил ему требуемые деньги.

Поездив по городу заразными покупками, которые забыл сделать накануне и заехав к г. Буртону, давшему мне множество поручений к нашим друзьям, я вернулся в отель окончить нужные сборы. В пять часов я отобедал в своей комнате, так как в дорожной одежде не удобно было обедать за общим столом, и незадолго до захода солнца отправился со всеми своими людьми по дороге в горы.

Кальтна лежит в одной из долин гор Котмалеса. От Коломбо нужно было проехать сорок пять миль, приблизительно 15 льё; соображая езду лошадей с ходом моей повозки, которую я не хотел оставить назади, так как в ней было оружие и снаряды и сделав ночью двухчасовую остановку для кормежки, мы должны были приехать в Кальтну ранним утром.

Чтобы Иоакину не приходилось постоянно сдерживать лошадей, я пустил вперед Кандассами и Амуду.

Через час местность стала незаметно возвышаться, и мы у форта Дамбуль свернули с большой дороги направо и поехали [59] по узкой дороге, по которой едва могли ехать наши экипажи. Эту дорогу кое-как поддерживают для своих сношений с главным городом острова плантаторы кофе, живущие на горах.

Ночь была так темна, что в двух шагах перед собою нельзя было ничего различить; сколько я мог заметить, дорога извивалась по скатам ряда лесистых холмов; по временам лианы и древесные ветви, образовывавшие свод над нашими головами, спускались так низко, что задевали за нас, и потревоженные ночные птицы с жалобным криком хлопали крыльями по листве.

Безмолвие, густых лесов, разросшихся по скатам гор, нарушалось только ревом ниспадавшего вдали в долину потока..., да по временам песней Кандассами, которую он гнусливо напевал для отогнания злых духов. Было время жатвы сорго и вызревания сахарного тростника, потому певчие птицы, оживляющие своим нескончаемым концертом ночи в Индии, теперь, оставив холмы, перелетели в равнины.

Мы уже несколько часов ехали посреди этого мрака, кап вдруг донеслось до нас издалека завывание и повторилось эхом.

- Ягуар! вскрикнул Иоакин и тотчас остановил лошадей.

- Теперь еще нет опасности, отвечал Амуду, к которому вдали от Коломбо и лавок чандосов тотчас же воротились его удивительные свойства, делавшие его драгоценнейшим из всех спутников... ягуар по крайней мере еще в двух милях от нас... вправо... слышите... крики его идут из внутренних долин; он идет по течению реки, охотясь за сернами, пекари и дикими козами, которые приходят на водопой.

Правда, сказал метис: этого нам бояться нечего; но когда мы будем переезжать цепь Саманалу, так услышим поближе этот концерт, будьте уверены.

- Разве тут много ягуаров? спросил я.

- Да и пантер много; потому эту часть гор обыкновенно переезжают только днем.

- Зачем же ты не сказал об этом до отъезда?

- Я бедный Half-caste (мешанная кровь) саиб, и вы мне не сообщили вашего намерения; вы сказали: поедем в Кальтну, и у меня лошади были готовы. [60]

- Как ты думаешь, нападут на нас звери?

- Ягуары нападают только на пеших, саиб; но черные пантеры, а их там много, могут внезапно вскочить на волов; тогда страх нападет и на лошадей; а как дорога в долина крута, то мы можем слететь в обрыв.

- Что ж нам делать? Не опасно ли ехать дальше?

- Когда вы приказали выехать ночью, я подумал, что вызнаете дорогу и рассчитываете остановиться до восхода солнца в бенгалове Тани-Каллоо.

- Я ездил в Кальтну через Кальтуру; но дороги, по которой едем теперь, я не знаю. Если есть не вдалеке бенгалов, то действительно, лучше там переночевать. Далеко ли отсюда до бенгалова?

- Раньше, чем через полчаса мы приедем туда.

- Этот бенгалов содержится от правительства?

- Нет, прежние раджи приказали построить кирпичный дом, чтобы там могли укрываться от диких зверей запоздавшие путешественники.

- Так он, должно быть, теперь совсем развалился?

- Нет, его поддерживают плантаторы кофе, потому что они посылают часто на эти горы кулиев; когда кто нибудь из них запоздает, так нейдет уж на плантацию, а ночует здесь. И все-таки, не проходит недели, чтобы ягуары и пантеры не съели одного или двух кулиев.

- Ну, так сворачивай к бенгалову.

- И сворачивать не надо; он на самой дороге и упирается в гору.

Кандассами приказано погонять буйволов, и мы продолжали подниматься в гору по дороге, которая все круче и круче извивалась перед нами. Скоро должна была показаться луна, и я молил только Бога, чтобы она взошла поскорее. Много ночей провел я с своей повозкой и двумя своими слугами в джунгле, и, будь я в другом, чем теперь, положении, соседство ягуаров, на самом деле не так опасное, как бы можно предполагать, меня очень бы беспокоило. Действительно, у меня составилось убеждение, основанное на долгом опыте, что дикие звери, которые ночью нападают [61] на пешехода, боятся, как подтверждал и метис, повозки и убегают перед едущим экипажем, как перед неведомым врагом; но я никогда не останавливался на ночь на открытой горе, на пустынных дорогах, проложенных на семь, на восемь сот метров выше долин, в глубину которых наши животные, испугавшись тигра или пантеры, могли сбросить нас в одну минуту. Я был, как можете себе представить, очень неспокоен. Обработка кофе, очень развившаяся в Цейлоне, хотя и заняла мало по малу все горные площадки, однако не уменьшила числа этих опасных животных, потому что многочисленные долины, негодные по обрывистости своих скатов к разработке, представляют для них недоступные убежища.

За первыми криками ягуара последовало вскоре множество других ближе, хотя все они еще слышались в довольно далеком от нас расстоянии; лошади и буйволы, почуяв зверей, принялись громко фыркать.

Вдруг слабый луч света показался на вершинах высоких деревьев, и мало по малу месяц, выглянув из-за ветвей, осветил долины и горы. Прямо перед нами шагах в двух стах стояла массивная четыреугольная башня бенгалова Тани-Каллоо (вода Каллоо), названная так потому, что отсюда вытекала река Калло.

В несколько минут экипажи и лошади с буйволами были поставлены на дворе, поросшем лианами и другими ползучими растениями; так как в воротах совсем не было воротищ, то чтобы наши животные, испугавшись ягуара или пантеры, не убежали, мы загородили ворота повозкой.

Иоакину и Кандассами было приказано, задав корму животным, остаться около них, чтобы успокоивать их в случае нужды.

Мы приехали в самую пору: вой зверей повторялся так часто, что виндикары едва сдерживали животных.

С карабином, заряженным разрывными пулями, я, вместе с Амуду, вошел по внутренней лестнице на террассу трехэтажной башни и, подойдя к парапету, стал рассматривать окрестность.

Редко представлялась мне такая величественная и грандиозная картина. Насколько можно было обнять глазом, все виднелись [62] только острые вершины гор, покрытые вековыми лесами; среди их яркий блеск луны, - луны, скорей похожей в этих странах на какое-то ночное солнце, - бросал самым прихотливым образом свет и тени. Вершины гор и края долин были ярко освещены; глубина долин была покрыта густым мраком; тут и там среди зелени поднимались голые скалы, будто белые пирамиды; казалось, гигантские надгробные памятники стоят на кладбище Титанов.

Из глубины долин, извивавшихся черной лентой по утесистым скатам гор, неслись тысячи разных криков ягуаров, пантер, диких слонов и шакалов, этих всегдашних спутников кровожадных зверей, оставляющих им объедки добычи.

Эта дикая гармония напомнила мне первые ночи, проведенные мною в лесах и джунглях в начале моих путешествий по Индустану; тогда при малейшем шорохе я хватался за оружие; стоило завизжать шакалу, замычать вдали буйволу, и я приказывал останавливать повозку, по целым часам был настороже, каждую минуту ожидая нападения; иногда темнота наводила на меня состояние близкое к галлюцинация, и при первых лучах света я искренно удивлялся, чувствуя, что я жив.

Потом, не уменьшая нисколько благоразумной осторожности, которой должен отличаться каждый шаг путешествующего по этим странам, я уже перестал испытывать те странные ощущения, парализующие мысль и в особенности руку в минуту опасности; я убедился по множеству примеров, что дикие звери боятся человека еще больше, чем мы их, и что, за очень редкими исключениями, они никогда не нападают первыми.

Тигр бросится на слона, буйвола, лошадь, одинокого пешехода, но не было примера, как я уже сказал, чтобы он осмелился напасть на повозку и на везущих ее животных.

Пантера, потревоженная в ее убежище, может броситься с перепугу сначала на запряженных в повозку лошадей, но, испугавшись стука повозки, со второго скачка исчезнет в кустарнике. Да и это очень редко; чаще этот зверь, в высшей степени трусливый, при первом шуме уходит, раньше чем вы подойдете к нему.

Я уже несколько минут смотрел на неожиданные перемены, [63] производимые в освещении гор медленно поднимавшеюся по небу луною, и сбирался уже завернуться в одеяло, чтобы поспать до света, как вернулся ко мне Амуду, который пошел было к своим товарищам съесть жаренного рису, и тихо сказал:

- Саиб, вы ничего не слышите влево от бенгалова?

Как я ни прислушивался, но не мог ничего расслушать в указанной стороне.

Вой, раздававшийся по временам, шел из нижних долин.

Я сказал это нубийцу.

- Там, на горе должно быть тотах-веддахи (Охотники на тигров.), отвечал он, так как я ясно слышу крики, похожие на крик козлят, разлученных с маткой.

- Что ж тут удивительного; ты знаешь, что во всех горах Цейлона множество диких коз.

- Правду вы говорите, саиб; если бы крики слышались или ближе, или дальше от нас, тогда и я бы подумал, что это просто какой нибудь отбившийся от стада козленок ищет свою мать; но больше часу я и Кандассами слушаем и заметили, что козленок блеет все на одном и том же месте.

- Если блеет на одном и том же месте, значит козленок привязан, саиб.

- Ну, так что ж?

- То есть, ты думаешь, попался в западню?

- Нет, он привязан тотах-веддахами, чтобы приманить ягуара!

- Так, по твоему, теперь в этих горах есть несколько этих западных дикарей?

- Я бы не подумал об них, если бы виндикара Иоакин не сказал, что их тут много появилось с тех пор, как Тшото-Саиб (губернатор Коломбо) обещал три рупии за шкуру ягуара,

- Они охотятся с ружьем или ловят в западню?

- Об этом Иоакин не говорил.

- Как далеко они, по твоему, от бенгалова? [64]

- Должно быть около полумили, дальше не было бы слышно крика козленка! Если саиб позволит, Амуду возьмет карабин и пойдет посмотреть тотах-веддахов.

Он проговорил последние слова умоляющим, дрожащим от волнения голосом; инстинкты охотника за тиграми пробудились в нем; в эту минуту, как в мимолетном сне, ему, должно быте, представились дикие пустыни Нубии, по которым, в молодости, он вместе с своим отцом водил караваны из страны Барабра в Аден или Мекку. Лицо его преобразилось: эта первобытная, грубая натура, для возбуждения которой нужен был алкоголь или опасные похождения, в минуту опасности принимала выражение почти умное; но этот ум был ум дикого зверя и в эти минуты возбуждении, Амуду, по первому моему приказанию, так же убил бы и человека, как тигра.

Обыкновенно же у него навертывались слезы при виде плачущего ребенка.

Какую странную загадку представляют эти курчавые африканцы атлетического телосложения, тупоумные, дикие, которые становятся кровожадными, когда собираются вместе по нескольку человек, и привязываются к своему господину, как собака, как скоро они живут поодиночке.

Что это? раса вымирающая или начинающая? Или это одно из первобытных звеньев постепенного развития человечества, тайны которого еще недоступны науке?

Соблазнясь неожиданным похождением, я решился отправиться вместе с Амуду. Я был уверен, что, из боязни за мою безопасность, Амуду не отважится углубиться далеко в лес, а ягуары, которых рев мы слышали по временам, были от нас более чем за две мили, в долинах Каллоо более богатых дичью, чем холмы. Взвесивши все, было ясно, что предприятие не представляло особенной опасности, и если даже какая нибудь одинокая пантера, привлеченная криками козленка, и встретилась нам на дороге, то можно было смело ручаться, что поспешит уйти, а не станет дожидать четырех пуль из карабинов и двенадцати из револьверов, которыми мы готовы были ее попотчивать.

У меня был великолепный карабин Девима, калибра, в [65] четырнадцать миллиметров, деланный на заказ, а охотничье ружье, которое я давал в важных случаях Амуду, было того же нумера; так что одни и те же разрывные пули годились для обоих!

При такой защите прогуляться семьсот, восемьсот метров было не особенно легкомысленно.

Сколько раз вечером, во время наших остановок около деревень, видя, что я сплю, и считая меня в безопасности среди населенного места, Амуду тайком пробирался на ночную охоту в джунгли; проснувшись поутру, сколько раз видел я повешенную для просушки на кокосовой веревке, привязанной к тамариновым деревьям, совсем свежую шкуру тигра, и Амуду, почесывавшего за ухом в ожидании выговора за ослушание моих приказаний.

Переменив в револьверах пули и наложив патронташи, мы пролезли молча под нашей повозкой, которой был загорожен вход в бенгалов, и стали осторожно подниматься по тропинке, ведущей на горные площадки.

Иоакин и Кандассами спали..

Пройдя около двухсот метров, я начал ясно различать жалобное блеяние козленка, которое уже давно слышали более опытные уши Амуду.

Мой нубиец, полусогнувшись и положа палец на собачку ружья, шел шагов на пятнадцать впереди, чтобы разведать дорогу. Он скользил, как тень, вдоль кустов мимоз и кактусов, росших до сторонам дорожки.

Блеяние козленка каждую минуту становилось яснее, и я считал что мы уже недалеко от того места, где он привязан, как вдруг Амуду остановился и, оборотясь ко мне, знаком подозвал меня.

Невдалеке перед нами жалобно выла макара (род больше совы).

- Что такое? спросил я шепотом негра, подойдя к нем, разве есть какая нибудь опасность?

- Слышите, воет макара?

- Да!

- Не могу понять, как могла она попасть на эти высокие [66] холмы. Случалось ли вам когда слышать ее завыванье во время наших переездов по горам Малабарского берега?

- Не помню.

- Эта птица питается только водяными крысами; летает так тяжело, что с трудом поднимается на пять, на шесть кальпа (локтей) от земли и никогда не расстается с окрестностями болот и мелких ручьев, доставляющих ей обильную пищу; потому я ее считаю неспособной залететь так высоко.

- Что ж ты думаешь?

- Я думаю, саиб; что тотах-веддахи, сидящие в засаде услыхали нас и, не зная, свои ли это или нет, подают, чтобы убедиться, условленный знак.

- Так ты думаешь, что это тотах-веддахи подражают крику совы?

- Да, саиб.

- Пойдем вперед потихоньку, так скоро и узнаем, что нам делать.

- Мне кажется, идти вперед неблагоразумно.

- Это почему?

- Потому что если это условный знак, то тотах-веддахи, не получая ответа, могут пустить в нас пулю, если они при ружьях.

- Не думаю, эти бедные дикари так кротки, что не станут стрелять в людей.

- Разве можно поручиться, что сквозь кустарник они узнают нас во время, а не примут, по шороху ветвей, за каких нибудь диких зверей.

- Ну так что же нам делать?

- Я отвечу на их сигнал.

Амуду, положив в рот два пальца, закричал в свою очередь чрезвычайно удачно совой.

Тотчас же на этот крик отвечали ему таким же кривом.

- Видите, саиб, сказал с торжеством нубиец: это тотах-веддахи Я изменю сигнал.

Сказав это, он испустил жалобный визг шакала.

Едва замерла в воздухе последняя нота, как раздался в ответ такой же визг. [67]

- Теперь нам можно идти вперед, сказал Амуду.

Сделав сто шагов, мы, при повороте тропинки, вышли на небольшую площадку, на которой жалобно блеял привязанный козленок. В нескольких шагах от него журчал ручеек; на площадке ручеек тек спокойней и его оба берега, поросшие водяными растениями, в нескольких местах были затоптаны, как бывает при водопоях.

Мы, действительно, стояли у водопоя диких зверей. Туземцы, отвечавшие на крики Амуду, не показывались.

В эту минуту на холме раздался страшный рев, и прежде чем я успел подумать, Амуду, схватив меня за руку, оттащил на край площадки в густые кусты бамбука и диких кофейных деревьев,

- Скорей, саиб, скорее! тигр идет пить на ручей, сказал он.

С удивительным присутствием духа он выбрал место, по ветру от тигра, и тот не мог нас почуять.

Инстинктивно стали мы, имея по обе стороны огромные кусты, росшие по бокам площадки, и с ружьями в руках ждали тигра, готовые стрелять.

Рев не переставал, но приближался к нам не очень быстро. Казалось зверь не спешил к водопою!

- Берегитесь, саиб, сказал шепотом нубиец, который с минуту прислушивался к переливам этого рева...

Это тигрица разговаривает с своими детенышами; они, должно быть, очень малы, месяцев двух; я слышу они мяучат как котята! Если матка почует нас, то прежде чем мы в нее выстрелим, она уж сядет на нас.

Я вынул из чехла револьвер, положил его в сумку патронташа, чтобы иметь под рукою.

Амуду не ошибся; спустя несколько мгновений, я сам различал крики тигрят среди рева их матери.

Логовище страшного семейства, видно, было невдалеке.

Все самки ягуаров и пантер обыкновенно котятся по близости проточной воды, потому что им легко приносить детям пищу, когда они начнут сами есть; но с питьем этого не сделать, и необходимо, чтобы ручей был близехонько от их логовища. [68]

Не в первый раз мне приходилось быть перед тигром; несмотря на это, я не скрою, что мной овладело неприятное волнение, и, сказать правду, я искренно жалел, что вышел из бенгалова. Как счастливы те путешественники, которые, съев обед и в ожидании ужина, с сигарою в зубах, рассказывают вам, что настреляли изумительное множество ягуаров, пантер, кайманов, даже диких слонов, не ощущая даже волнения, как будто стреляли кроликов! Я не таков... дикий зверь всегда производил во мне дрожь, и никогда, без необходимости, я не любил подвергать себя опасности. Может быть, так легко сознаюсь в этом потому, что я действительно чувствовал это глаз на глаз с настоящими тиграми, тогда как эти гекатомбы из диких зверей, о которых я упомянул, ничто иное, как влияние экваториальных пейзажей.

Несчастный козленок дрожал всеми членами и не блеял больше.

Лишь только тигрица вышла с тропинки на площадку, как кинулась и разорвала его.

В висках у меня бились жилы; я чувствовал такой сильный прилив крови к голове, что несколько секунд не мог понять, что происходит передо мною; в эту минуту я вероятно, не был бы в состоянии выстрелить без промаха, если бы тигрица напала на меня.

Но это продолжалось недолго; неминуемая опасность быстро произвела благоприятную реакцию; всякое колебание исчезло, и я приложился, приготовясь на все.

Зная верность глаза Амуду, я решил не стрелять первым.

Мне нельзя было сообщить ему это, так как малейший шорох нас бы выдал; но я был уверен, что нубиец не удержится и выстрелит, как только тигрица станет в удобное для этого положение.

Я слегка обернулся посмотреть, что он делает: Амуду, выставив ногу вперед, слегка наклонясь с ружьем наготове, стоял также неподвижно, как окружавшие его деревья; можно было принять его за какую нибудь из тех статуй черного гранита, которые встречаются иногда в неизмеримых пустынях [69] Индустана, наполовину скрытые лианами и ползучими растениями, последние остатки исчезнувшей цивилизации.

Когда я снова посмотрел на площадку, тигрица медленно пила из ручья, а ее детеныши величиной с кошку, играли около нее на трупе козленка так непринужденно и грациозно, что я на мгновение почти забыл свое ужасное положение. Напившись, тигрица медленно повернулась и, вытягивая с мягкой эластичностью, свойственною кошачьей породе, лапу, начала подталкивать детей к ручью, как бы приглашая их напиться; ее голос звучал нежной лаской, маленькие звери, не обращая внимания, продолжали прыгать и лизать кровь козленка.

Зрелище было величественное и полное дикой поэзии.

Движение, которое она сделала, чтобы собрать свое семейство, погубило ее: она повернулась к нам... блеснул огонек и, вслед за ним, раздался выстрел, раскатившийся, как гром, среди пропастей... Амуду выстрелил - и бедная тигрица упала, не сделав ни одного движения, не испустив ни звука. Испуганные выстрелом, детеныши подбежали к ней. Едва рассеялся дым, как Амуду бросился из кустарника, отвязывая на бегу шомэн, т. е. кусок материи, прикрывавший его бедра. Я с револьвером в руке и с карабином под мышкой подоспел в ту минуту, когда Амуду, переловив тигрят, и положив их в свой шомэк завязывал его концы.

В то же время с противуположной стороны вышли четыре совершенно голых цингалезца. Увидя меня, они распростерлись на траве, совершая таким образов шакшанга, или распростирание шести членов (двух ног, двух колен и двух рук).

Это были сидевшие до того времени в засаде тотах-веддахи.

После своего приветствия они встали, и один из них, выступя на несколько шагов вперед, сказал мне по тамульски:

- Четыре ночи тотахи провели в горах, подкарауливая тигра, а вот теперь мулюку (черный человек с шерстью на голове, буквально баран) убил зверя и забрал тигрят, и тотам не на что будет купить рису для своих семейств.

- Сколько платит чшото-саиб в Коломбо за тигра? спросил я его. [70]

- Три рупии за самца, четыре за самку и одну рупию за маленького тигренка.

- То есть, в эту ночь вы заработали бы восемь рупий (двадцать франков).

- Да, саиб.

- Чем же убили бы вы тигра?

При этом вопросе туземец скрылся на минуту в лес и возвратился со старым кремневым ружьем, которые после преобразования европейских армий капитаны торговых кораблей развезли по всему свету.

Я не мог не улыбнуться при виде этих почтенных остатков; разбитый приклад был неуклюже заменен куском крепкого дерева; замок, из которого выпали винты, был привязан веревкой.

- Если у тебя только такое ружье, то тебя когда нибудь разорвут тигры.

- Тигр не убьет тотаха раньше назначенного ему часа.

- Скажи своим товарищам, что мы охотились для них. Ты можешь взять тигрицу и ее детей; одного только я возьму себе и заплачу за него две рупии.

Эти слова, которых они, кажется, никак не ожидали, привело бедняков в восторг, и они выражали свою радость, поочередно распростираясь передо мной со всеми знаками преданности и благодарности.

Таким образом они заработали по крайней мере на два месяца рису.

Эти несчастные туземцы, последние представители первобытного населения Цейлона, презираются всеми кастами; даже сами нечистые родии считают бесчестьем уже одно их прикосновение. Будучи принуждены жить в пустынных лесах западных провинций, они питаются только плодами и дикими кореньями, да охотой за дикими зверями.

Премию за уничтожение кровожадных животных они получают далеко не так часто, как можно бы ожидать, судя огромному множеству зверей: будучи дурно вооружены и малосильны, они из десяти случаев в осьми только ранят своего страшного врага, и тогда им приходится самим от него спасаться. [71]

В последней части описания этого путешествия, рассказывая о диких дистриктах Уелляссе, Ведахе и Матале, я буду иметь случай описать жизнь этого особенного племени, не представляющего в этнографическом отношении ничего резко, отличающего его от прочего населения Цейлона и Индустана.

Мы выбрали одного тигренка, которого я желал сохранить на память об этом похождении. Это надо быть была одна из первых прогулок маленьких животных, так как у них только что прорезались зубы, и когти были еще очень слабы.

Тотах-веддахи сбирались снимать кожу с убитой Амуду тигрицы и нам пора было воротиться в бенгалов.

Луна склонялась к океану и скоро должна была зайти; горные пропасти снова покрывались мраком; глубокое безмолвие мало по малу сменило страшный концерт ягуаров и пантер, без сомнения, убиравшихся в свои логовища; обильная роса блестела на листьях и заставляла меня дрожать под моей легкой одеждою; все показывало, что скоро настанет день, сменив ночь почти без рассвета.

Забросив ружье за плечо, так как нам уже нечего было бояться, я воротился с Амуду в Тани-Каллоо.

Говоря об этой охоте, я скажу кстати об одном факте, который кажется, точно не объяснен ни наукой, ни путешественниками.

Обыкновенно думают, что когда появляется самка тигра, ягуара или пантеры, то самец этих животных должен быть не далеко, и что вступая с самками в бой, непременно должно ждать боя и с их самцами. Это справедливо только в известных случаях, и я могу уверить, что точно тоже думают и все туземные охотники. Нападая на самку, рискуют иметь дело и с самцом только во время их любви. Лишь только пройдет это время, самцы и самки расходятся в разные стороны; это сказка: будто бы самцы добывают пищу для своих самок во время кормления детей и для своих детей, когда те начнут есть сами.

Одна самка кормит, водит и защищает свое потомство.

У хищных зверей нет инстинкта отца, как у животных домашних, и если какому нибудь путешественнику удалось встретить тигра вблизи тигрицы с детьми, то это чисто случай, который [72] обобщать несправедливо. Только некоторые породы птиц дошли до сознания этого естественного долга.

Правда, буйволы и слоны помещают молодых животных своей породы в середину своего стада, чтобы защищать их от всякого нападения но это делают они все, гуртом, не разбирая родства.

Прийдя в бенгалов, мы застали Иоакина и Кандассами в неописанной тревоге; разбуженные выстрелами, они, не видя нас в бенгалове, вообразили, что мы отправились за ягуарами в лощины и там растерзаны.

Я приказал тотчас же закладывать; надо было спешить, чтобы приехать до полуденного жара. Когда мы проезжали около площадки, на которой случилось описанное выше происшествие, тотах-веддахи окончили свою работу; дрожа от холода, они собрались вокруг костра из кустарника и ожидали появления утреннего света, чтобы спуститься в Коломбо.

Бедняки встретили нас шумными приветствиями.

- Ты был добр к тотахам, сказал мне начальник артели; да сохранит тебя Сива в твоих путешествиях и скорее возвратит тебя в страну предков. Да пошлет тебе смерть среди детей твоих и да будет для тебя это переселение последним переселением твоей души.

- Салям (Это выражение употребляется безразлично и при встрече, и при прощанье.) Тотах-веддахи, отвечал я. Желаю, чтобы смерть скорее окончила ваши теперешние страдания, и пусть Има, судящий людей у реки Манданьи, будет милостив к вам и даст вам счастливо возродиться людьми свободной касты.

Такие пожелания, которые повсюду в другой стране показались бы более чем странными, в разговоре с бедными цингалезцами были совершенно уместны. Общее пренебрежение, оказываемое им в течение многих столетий, наконец убедило и их самих, что на длинной лестнице жизни, проходимой всеми душами, они едва перешли ступень, отделяющую человека от животного, и они смотрят на свое несчастное положение, как на роковое следствие той степени, которую они занимают среди живых существ. [73] Потому то, вместо того, чтобы страшиться смерти, они пламенно желают ее, как нового возрождения.

Если бы браманская религия, к которой они принадлежат, не переселяла души самоубийцы в тело шакала, коршуна и других нечистых животных, то, без сомнения, большинство этих несчастных тотчас бы постаралось получить более счастливую жизнь, прекратив свое печальное существование самоубийством.

Каждый раз, когда встречалось мне на пути какое нибудь племя этих бедняков, я не мог не вспомнить: до какой степени справедливость или если хотите равновесие великих законов, управляющих этим миром, непостижимо нашему слабому уму, и, повторяя следующие две строки Ману, я мысленно задавал бесконечному тщетный вопрос об этом. Вода поднимается к солнцу в виде пара; от солнца нисходит в виде дождя; от дождя родятся съедобные растения, а от этих растений животные.

* * *

«Каждый элемент получает свое свойство от элемента, из которого произошел; так что, чем далее существо отошло в этом ряде перемен, тем более оно имеет свойств».

Ману, кн. I и III. слоки 20 и 75.

Замечательно, как это мнение древнего индусского законодателя производящего растения из воды, а животных из растений, приближается к учениям школы Дарвина.

Сравните это с метампсихозой, которая заставляет душу животных переходить в тела людей низших каст; которая постепенно доводит этих, сначала нечистых людей, до высших классов рядом роковых переселений, и вы поймете, что индусы считают свои многочисленные касты ни чем иным, как продуктом ученой и естественной классификации.

Не прошло и четверти часа с того времени, как простились мы с тотах-веддахоми - и длинная златопурпурная полоса вдруг осветила горизонт, и через несколько минут лучезарное светило, которое все народи в своем младенчестве считали за благотворное божество, распространило на усыпленную природу обильные потоки света. [74]

В это время мы были на одной из самых возвышенных вершин Саманта-Кунта.

Надо видеть восход солнца под широтой близкой к экватору с вершины горы, покрытой роскошнейшей растительностью, чтобы понять все его великолепие: налево от нас тянулся длинный ряд долин и утесов, поросших корнепусками, тамаринами, гойявами и тюльпанниками с желтыми цветами; здесь и там группы железного дерева своею кипарисной зеленью отделялись от остальной листвы; в глубине каждого оврага протекало в равнину множество ручьев и речек, сверкавших на солнце, как потоки золота и серебра.

Направо, на конце горизонта, океан своими темно-синими волнами окаймлял излучистые очертания острова, а у наших ног расстилалась необозримая равнина Ратнапур, орошенная рекою Каллоо.

Каллоо здесь уже не тот небольшой ручей, каким мы видели ее при истоке из скалы у бенгалова; ручей уже сделался рекою.

Когда начали спускаться на другую сторону горы, мы вдруг очутились перед на половину закрытым деревьями прудом, в котором женщины небольшой соседней деревни сбирались совершать предписанные религией омовения. В мгновение ока внезапно все исчезли.

- Вот и Кальтна, сказал метис, указывая в стороне массу зелени, видневшуюся вдали на склоне холма.

Хотя мои глаза не могли разглядеть ничего, кроме неясного очерка рощи, укрывавшей это прелестное место, однако предо мной ожила тьма воспоминаний, и я с волнением смотрел на уголок земли, где, три года тому назад, я провел два счастливейших в моей жизни месяца. Как мне хотелось быть там и прижать к сердцу дорогих гостей, ожидавших меня с таким же нетерпением.

Еще часа четыре надо проехать, сказал Иоакин, казалось угадавший мое нетерпение: дорога делает много поворотов, в объезд оврагов, и лошадям приходится идти шагом.

Я провел почти без сна две ночи; непреодолимая усталость [75] парализовала все мои члены, и а решился заснуть. Притом это лучшее средство сократить дорогу.

Пересев из кареты, в которой нельзя было удобно разлечься, в мою повозку, я скоро заснул. Проснулся я среди радостных криков и ружейных выстрелов; я выскочил из повозки; все работники Кальтны в праздничных нарядах окружали нас. Г. Дюфо, с супругой и детьми, был в двух шагах от меня.