ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

Сегодня воскресенье, день, как ты знаешь, очень занимательный в Лондоне, и к довершению удовольствия, погода совершенно испортилась: дождик сеется, как сквозь сито; ветер гудит заунывно и однообразно. Не слышно обычного по воскресеньям петушиного крика; не видно ни карет, ни пешеходов; улицы пусты и только изредка раздаются мерные шаги полицейского агента, закутанного в клеенчатый плащ. Я сижу у окна Клэрендонского отеля на Альбемарльской улице, на этой скучной Альбемарльской улице. В середу, часу в осьмом, я отправлюсь в Соут-амптон, Лиссабон и т. д. Твое желание увидеться со мною поскорее и тоска по родине не дозволят мне пробыть в Индии более десяти-одиннадцати месяцов, и я по прошествии этого времени, постараюсь отыскать тебя где бы то ни было. Лорд Э. назначил мне свидание в Палермо или на Мальте: хочу ему написать, что на Мальте лучше. Конечно Палермо не дурен, да нужно сделать крюк, а мне некогда терять время. В Декабре я пристану в Суэц; а остовы катакомб не стану осматривать в другой раз. Кстати, Р. вероятно умер?... Ты просишь меня назначить пункты [140] нашего соединения: пусть они останутся те же, т. е. Лондон и Петербург, преимущественно Петербург. Мое путешествие в Индию решено и подписано. Пиши мне письма в Бомбэй, на имя Лекки и К°, а управляющему моему прикажи высылать деньги туда же. Пятьдесят тысячи ассигнациями будут для меня чересчур достаточны. Теперь, покончив со всеми делами, я стал гораздо спокойнее.

Я прибыл сюда третьего дня на Соут-амптонском пароходе. Погода стояла пренесносная: постоянная пятидневная буря. Лиссабон также велик, как Падуа, и почти также весел; дождик идет каждый день. Я остановился в превосходной гостиннице, и намерен отдохнуть несколько дней, а потом сделаю на пароходе тридцатичасовый переезд в Кадикс. Из Соут-амптона я ехал восемь дней, против обыкновенного пути целые три дня лишку. Характер Лиссабона и окрестностей очень живо напоминает Палермо и Сицилию.

Теперь меня берет раздумье, каким образом делать мне поездки по Андалузии: в «веттурино», на коне, на муле, или в дилижансе? Можно еще отправиться на пароходе, который ходит вверх по Гвадалквивиру до Севильи.

Кадикс немного похож на Венецию, только поопрятнее, побелее и поменьше; вместо каналов тянутся узкие, длинные и прямые улицы; дома выстроены в Мавро-Сицилийском вкусе, все с балконами, с плоскими крышами и террассами. Почти весь город выдался в море и соединяется с материком узкой полосой земли. Кругом Кадикса, как кругом Венеции, нет ни полей, ни садов: дома жмутся один к другому на тесном лоскуте прибрежья, выкроенном морем. Как в Венеции, здешние улицы оживлены толпами пешеходов и малочисленными всадниками, но кареты не увидишь ни одной. Я стою в так называемой Английской гостиннице: не Бог знает что, однако [141] довольно чисто и удобно. Содержатель гостинницы М. Валль до того стар, что начинает впадать в ребячество; он уже ни к чему не годен, а все еще не отстал от похвальной привычки обращаться с своими постояльцами приветливо и вежливо. С виду он еще не так дряхл и не производит неприятного впечатления, оставляемого отжившими свой век стариками... Кормят нас устрицами и превосходной рыбой.

В гостиннице остановилось нисколько Англичан, прибывших вместе со мною на пароходе; мы все обедаем за одним столом, а иногда к нашей компании присоединяется какой-то премолчаливый сеньор. Вообще Испанцы молчаливы, спокойны, учтивы и терпеливы; лица у них предобрые, и вообще, по моим соображениям, они самый снисходительный народ. Вчера я был в «Главном театре»; публика была многочисленная, но вела себя очень тихо. Во время антрактов зрители курили в корридорах; все были хорошо одеты. Здешний народный костюм-куртка, низенькая шляпа и темный плащ на красном подбое. В театре было много молоденьких женщин, но я еще не пригляделся к Испанской красоте. По всем лицам разлита важность и надменность; в приемах заметна какая-то угловатость; улыбка почти никогда не набегает на эти бледные губы. Давали какую-то длинную драму: запутанная любовная интрига, ревность, и в заключение стилет. За тем проплясали качучу и разные народные пляски, живые, увлекательные. Сегодня утром я ходил смотреть на арену, где бывает бой быков, но бой начинается обыкновенно весной или летом. Осмотрев арену, я взобрался на высокую церковную башню, и передо мной раскрылась панорама Кадикса.

Вчера я был в другом театре; он поменьше «Главного театра», но на нем лежит более Испанский характер; курили и в ложах, и в партере, и даже в нервом ряду сталлей. Играли несколько комических пиэс, взятых из народного быта, в роде Сан-Карлина, только не так [142] тривиальных: словом, театр очень-очень порядочен и выстроен хорошо. За комедиями следовали «болеро» и еще какая-то пляска «оле». Эта пляска исполняется одной танцовщицей под звуки заунывной музыки; на танцовщице было атласное платье, шитое блестками с газовым лифом; в Испании для каждой пляски особый наряд. Болеро плясали шестеро, трое мужчин и три женщины: плясуны делали порывистые движения, принимали гордые позы, и немилосердо стучали кастаньетами под одобрительные крики партерра: «buen, buen!» Испанский язык похож на провинциальное Итальянское наречие. Климат в Кадиксе удивительный... Однако мне очень досадно, что даю тебе предвкусие Испании, твоей любимой Испании: мне бы не следовало ездить сюда прежде тебя. Впрочем не забудь, что тебе остается Мадрид со всею его таинственностью, и остается совершенно нетронутым в ожидании твоего посещения... А между тем я отправляюсь глотать устрицы. Прощай.

Сижу в «posada»: весь изнемог от усталости и жду пилава из куропатки. Наконец я в Андалузии; объезжаю здешние окрестности верхом, в сопровождении Франциска, Федора и туземного проводника. Проводника зовут Хименесом; он очень ловкий всадник, одет с большим вкусом и предупредителен до нельзя; теперь он сильно хлопочет о куропатке. В семь часов утра меня сажают на Андалузского коня, и заставляют ездить почти без роздыха часов до осьми или девяти вечера. Отдыхаем мы не более получаса, и в продолжение этого времени едим яицы с свиным салом и запиваем нашу трапезу малагой. В шесть часов утра, перед отправлением в путь, мне подают чашку шоколада, который так густ и сладок, что я никак не решаюсь его пить. Я обыкновенно беру с собой в дорогу бутылку хереса и несколько штук Севильских куропаток. Я был в Севилье, но «цирюльника» там уже нет, нет и графа «Альмавивы»; за то вывескам «Sangradores» несть числа. [143]

Лорд Байрон сказал:

«Не who has not seen it will be much to pity...

Of all the Spanish towns is none more pretty».

(Жаль мне того, кто не видал Севильи: нет лучше города в Испании.)

В Севилье я не мог удержаться от искусительного желания поглядеть на пляски Андалузянок, и пригласил к себе танцовщиц. «Оле», качуча, фанданго, гитана и галлегана были исполнены шестью плясунами и шестью хорошенькими плясуньями, под оглушительные звуки кастаньет, гитар и диких, унылых песен. О песнях я не могу дать тебе никакого понятия; могу только сказать, что они похожи на Арабские и Индийские, да жаль, что ты не знаешь ни тех, ни других. Этих песен нельзя назвать музыкой, по крайней мере той музыкой, которую мы привыкли слышать: это просто крики восторга и жалобные вопли. Пение Московских цыганок, сравнительно, можно считать ученою музыкою. Мои теперешние баядерки, кроме 30 или 40 доллеров, поджидают еще угощения — конфект и вина. На прощанье им придется вручить по огромной свадебной бонбоньерке, а иначе они обидятся. Вино они обыкновенно распивают с хозяином дома, и эта церемония распивания очень трогательна: сначала они «пригубят», потом передадут на сей же конец стакан хозяину, потом выпивают залпом и в заключение пожимают руку. В промежутках плясок они подсаживаются к своему амфитриону, и заводят речи, судя по пантомимам, очень занимательные. В продолжение вечера мои плясуньи десять раз меняли свои туалет, и каждый раз являлись в ослепительном наряде и красивых башмачках. (В обуви Андалузянки большие педантки.) Наряд украшен кружевами, золотом и серебром. Почти все плясуньи были очень милы.

Теперь я на пути в Гренаду. Нарочно взял с собой поменьше денег, в надежде наткнуться на разбойников, но моя надежда была обманчива. Мы путешествуем только до 6 часов вечера, потому что позднее становится так [144] темно, что не видать дороги. А разбойников все нет! Делать нечего — подождем.

Сделали еще переезд. Сегодня я всел на конь в семь часов утра, и добрался до станции только к девяти часам вечера, по страшной и склизкой нагорной тропинке, под проливным дождем и под опасением заблудиться в темноте. Проводник мой был в отчаянии, да и сам я должен признаться, что постоянный страх сбиться с дороги — очень неприятен. Наконец я добрался до ночлега, и лежу на хорошей постели, поджидая пилав, яичницу и холодную куропатку. Я захватил с собой из Севильи куропаток, кур и кусок жареной говядины. Хочется мне еще поговорить с тобой о Севилье, этой царице Андалузии, которая в свою очередь царит надо всей Испанией. Там, по словам поэта, мантилья волнуется на плечах смуглой красавицы, и гордый Андалузец усмиряет кипучего коня. Там торреадор вонзает свое острое копье в ребра неукротимого быка. Там, в мраке полуночи, звучит гитара и звонкая песня молодой Андалузянки, там музыка кастаньет сопровождает пламенную качучу и нежный болеро. Там Альказар, увешенный мраморным кружевом, прячется в тени померанцевых рощей, орошаемых струями водометов.

Я прибыл сюда вчера вечером. Целый день провел на коне, на дорог от Лохи, под дождем и ветром; не ехал, а плыл по грязи, право — плыл: Испания постоянно затоплена дождями. От Севильи до Гренады ехал я четыре дня; обыкновенно ездят пять. Мой проводник и какой-то старик, коновод, то и дело, что говорили про разбойников, и Хименес, при каждой встрече с контрабандистами, почтительно снимал шляпу и ускорял шаги. Вообще он отличается изысканною вежливостью. Раз под вечерок мы заметили какого-то человека в плаще, [145] который при нашем приближении побежал на гору и скрылся: спутники мои сильно встревожились, полагая, что этот человек — сторожевой разбойничьей шайки.

Мы остановились завтракать в одном маленьком городке, и у хозяина нашей гостинницы нашли значительное количество очень хороших ружей, которые он продавал по сходной цене. Мне показалось это несколько странным, а в последствии мой проводник объявил, что большая часть обитателей Альмеды (так назывался этот городок) промышляют грабежом. Они отправляются будто бы на охоту, а в самом деле охотятся за кошельками неосторожных путников: вот почему содержателю гостинницы выгодно сбывать ружья за дешевую цену. Я сам чуть-чуть было не купил ружья для моих людей. Вообще все содержатели гостинниц удивляются, что мы путешествуем так поздно, но я привык к ночным переездам в Персии, и ни за что не променяю четырехдневного путешествия без роздыха на безопасную, но несносную двухнедельную езду шагом по слякоти. Отсюда я отправлюсь в Лоху, из Лохи в Малагу, а из Малаги в Гибралтар; только жаль, что нельзя сесть на пароход: придется или ехать на корабле, или тащиться сухим путем, а это составит три лишних дня.

Сегодня утром я осматривал Альгамбру. Судя по рассказам, я ожидал большого: Альгамбра — жалкий алебастровый слепок с волшебных Индийских дворцов, не только с тех дворцов, которые, по мановению Великих Моголов, возникли в окрестностях Дели, но даже с дворцов Лагора, порубежного города Могольской Империи. Все, что в Индии изваяно из камня, мрамора, порфира и лазури, в Альгамбре слеплено из алебастра, и притом в уменьшенных размерах. Прошу после этого верить на слово путешественникам. Впрочем Альгамбра с своими померанцовыми рощами, цветами, виноградными лозами и легкой архитектурой — все-таки прекрасное место. Виноградом я объедался. [146]

Я видел в Персии дворцы подобные Альгамбрскому, но они богаче, чище отделаны и величественнее. В Каире есть тоже здания лучше Альгамбрских, только выстроены в более простом вкусе: в Каире Арабское зодчество сохранилось еще в первобытной своей чистоте. В Индии то же самое зодчество, но уже гораздо роскошнее в своих подробностях, гораздо узорнее. Ходил осматривать Генералиф. Моей проводницей была хорошенькая девушка, которая отперла мне покои и водила по маленьким садам, заросшим виноградными лозами. В покоях этой Мавританской обители поставлены портреты во весь рост различных воителей и рыцарей, Мавров, Испанских донн и между прочим портреты Фердинанда и Изабеллы. Утром, по случаю воскресного дня, был в здешнем соборе у обедни, и видел великолепные гробницы Фердинанда и Изабеллы: гробницы очень высоки, вылеплены из камня и украшены горизонтальными изваяниями короля и королевы. В соборе множество деревянных изваяний Мадонн и Святых, увешанных металлическими украшениями.

Сейчас я оторвался от письма и подошел к окну взглянуть на пехотный Испанский полк; полковая музыка состоит из кавалерийских труб и управляется необычайно вертлявым тамбур-мажором... Женщины в Испании очень красивы. Даже по дороге, в гостинницах, харчевнях, вентах и посадах встречаешь прислужниц с премиленькими личиками. Не правду пишут, что здешние гостинницы грязны: они, напротив, чисты, но очень бедны, и путник поставлен в необходимость пробавляться единственно свининой.

Полк, о котором я тебе писал, остановился на площади, перед окнами моей гостинницы, и начинает делать какие-то эволюции. Музыка играет заунывно и трогательно мотив какой-то оперы... Мне стало грустно; на меня напало раздумье о тебе: когда я тебя увижу?... Верно только то, что непременно увижу. [147]

Нынешним утром я видел множество колодников, содержимых в Альгамбре. Не знаю за чем выводили их, на белый свет, только они входили, под прикрытием конвоя, в одну из очаровательных аллей Альгамбрских садов. Я тебе писал, что в Испании постоянно идет дождик, но на сегодняшний день отступаюсь от своих слов: погода стоит превосходная и вполне благоприятствует моим прогулкам по Альгабмре и по Цыганскому кварталу: (Gilanos). Начинает вечереть, а солдаты все еще на площади. Заказал цыганскую пляску: любопытно — что это такое.

Видел цыганскую пляску: очень хороша. Был и в театре: он очень велик и набит — битком. Давали какую-то волшебную пиэсу: «Чертов ларчик». Из целой дюжины плясавших у меня цыганок замечательна была только одна: плясала и по-Арабски, и по-Египетски, как бесноватая. Очень стройная, очень молоденькая и очень худая, она была необыкновенно гибка; лицо у нее было почти зеленого цвета. Я спросил ее — замужем ли она: она отвечала, что замужем, но что муж ее сидит в темнице, а на днях его повесят за то, что он зарезал ее брата. Рассказав мне эту милую проделку своего мужа, цыганка налила большой стакан вина, поднесла мне отведать, выпила, что называется, на лоб, и снова принялась за пляску. Во время пляски, она завывала какую-то дикую песню, как наши Московские цыганки, закидывала голову и руки, дрожала всеми членами под оглушительное щелканье кастаньет, под крики и вопли старых мегер и молодых замарашек, которые бесновались, как ведьмы на шабаше... В Кадиксе, вводной из часовень, я видел труп ребенка, заеденного крысами: бедняжка был весь исковеркан и с ног до головы покрыт глубокими ранами... Мать принуждена была отлучиться из дому на работу, и оставила несчастного ребенка одного...

Я приехал сюда сегодня утром, — и ехал из Малаги целую ночь на хорошем Испанском пароходе [148] (сказать в скобках, Гибралтар мни не очень нравится). В Малагу добрался я из Гренады верхом, и на этот переезд употребил два дня. Барон М. уговорил было меня сесть с ним в дилижанс, но я едва-едва мог вынести там полчаса: это просто тарантас, без малейшего призрака рессор, набитый, как огурец, седоками, которые только и делают, что курят да сплевывают на сторону. У меня закружилась голова, и я кое-как вылез из дилижанса, и сел на лошадь, не смотря на усталость и на дождик. Просто же верхом ехать гораздо скорее, чем в дилижансе, хотя меня и затрудняли несколько мой багаж и моя свита.

Я расстался с бароном М. в Алгезирасе, маленькой деревушке, раскинутой против самого Гибралтара. Отправляясь из Гренады, я еще раз проезжал Лоху и останавливался в venta tie los ornahhos, сиречь — «гостиннице съестных припасов:» ничего больше, как ветхая харчевня, в которой путешественник не находит ни успокоения, ни пищи. «La venta de los tres Hermanas», т. e. «гостинница трех сестер» — другое дело. Три хорошенькие сестрицы, одна простодушнее другой, стараются наперерыв угадывать желания путешественников и окружать их самыми предупредительными заботами. Одна из них немножко коса, что к ней впрочем очень идет, другая очаровательно ряба, а третью вполне можно назвать пикантной брюнеткой: черна, как крот, истая цыганка, сыплет словами, и всю ее как-то поводит и передергивает. Эти миленькие сестрицы имеют еще одно неоспоримое достоинство: превосходно готовят различное кушанье из трески, ветчины, свиного сала, масла и перцу. В Малаге лепят прекрасные статуэтки, изображающие представителей народных Испанских типов: тореадоров, разбойников, контрабандистов и плясунов; они художественно отделаны, окончены, хорошо раскрашены и не дороги, но увы! слеплены из алебастра. Есть довольно большие изваяния всадников и быков, по крайней мере в поларшина. [149]

Сегодня я обедаю у здешнего губернатора, генерала Вильсона. Он так ласково меня принимает, что, забывая полученное мною отвращение к верховой езде, я сажусь на лошадь и не схожу с нее целый день, осматривая городские укрепления. Впрочем я напрасно говорю — городские: правильнее было бы сказать — укрепления скалы. Некоторыми занимается он сам «con amore», и хотя я плохой знаток в крепостных укреплениях, но ценю как нельзя более его усердие.

Генерал Вильсон был в России в 1807, 1812 и 1813 годах, и знает некоторых наших родственников, он сделал мне честь и приехал ко мне первый, ранним утром. Мне было очень совестно, потому что я стою в отвратительной гостиннице, которые несравненно хуже всевозможных вент и посад, попадающихся по Андалузским дорогам.

Я уже два дня в Мальте, живу в хорошей гостинниц, «Baker’s hotel», на площади палацца Гроссмейстеров, обращенного в настоящее время в дворец Английского губернатора, сэра Патрика Стюарта... Погода стоит удивительная. Я сплю, открыв все окна, а днем опускаю сторы и отправляюсь искать где-нибудь тени.

В городе содержит гарнизон Шотландский полк, который ежедневно поднимает под моими окнами страшную стукотню на барабанах, ни мало не уступающую оглушительной музыке Гималайских горцев.

Стоит прекрасная погода; окрестности покрыты густой зеленью, как у нас в Июне; под тенью акаций и сикомор можно проехать верст пять по гладкой дороге, в карете, или верхом на осле, и добраться до Чубры, Вице-Королевского сада, наполненного розами, ананасами, померанцевыми и лимонными деревьями. [150]

Днем приходится прятаться от солнца, а ночью снимать пальто. На два часа пути отсюда находятся большие пирамиды; их видно из моего окна; они поднимаются над первым планом картины, образуемым темною лужайкою Эзбекиа (главное гулянье, на котором выстроены Турецкие кофейни); картина прорезывается голубою лентою Нила. С другой стороны Каира тянется печальная, сухая пустыня, усеянная гробницами Мамелюков и более древними и вместе с тем красивыми памятниками: мавзолеями Калифов, с легкими, тщательно отделанными минаретами. Далее виднеется лес, странное явление в пустыне. С третьей стороны зеленеют обработанные поля, отделенные и размежеванные живыми плетнями кактусов и тенистыми аллеями акаций. Отсюда же виден священный сикомор, под которым, по туземному преданию, отдыхала Пречистая Богоматерь; виден также обелиск, и это место называется Гелиополис. По четвертой стороне идут аллеи различных деревьев и обломки древних стен до самого Нила; при конце находится подземная часовня, в которой, по преданию, долгое время обитало Святое Семейство. Прилежащие кварталы населены Коптами. Собственно Каир, т. е. новый город — темный и самый странный лабиринт, в котором толпятся выходцы Аравии, Абиссинии, Голубого и Белого Нила и всех оазисов пустыни. Улицы очень узки и извилисты; дома, выстроенные в старом Арабском вкусе и покрытые арабесками, до того высоки, что едва пропускают дневной свет на улицы, где вечно господствуют таинственные сумерки, одевающие полусветом странные городские толпы. Тут увидишь и желтокожих Коптов, всех в черном, и Бедуинов в каких-то порыжевших от солнца накидках, и Арабов из Мекки, напоминающих мумий, в желтых и красных чалмах, и черных Нубийцев с правильными чертами лица, в белых и синих одеждах, и Эфиопских невольников с бронзовым цветом кожи, с странной прической, совершенно похожей на прическу древних царей, изображенных на фресках Верхнего Египта. [151] Ото всей толпы резко отличаются суровые Варварийцы с беспокойным и мутным взглядом, ведущие за собою на рынок невольниц, несчастных девушек, украденных из родительского дома: Абиссинянок, Галлаток и Негритянок. Серые лохмотья едва прикрывают их стройное, красивое тело; взгляд их так глубок и так печален, что трудно дать об нем понятие 'Европейцам. Бедняжки прошли горячие пустыни до Ассуана или Сиута, а оттуда приплыли в Каир по Нилу. Половина из них обыкновенно умирает в дороге от усталости и лишений; а мужская половина этого людского стада выдерживает жестокую операцию, которая губит две трети и набивает непомерную цену на остальную треть. Операции совершаются обыкновенно в прибрежных селениях, в окрестностях Сиута и Гергеса. Целые сотни несчастных осьмилетних мальчиков бросаются в яму, где их увечат и зарывают по пояс в землю, до тех пор, пока не заживет рана. Вся эта уличная толпа пронизывается длинною вереницей верблюдов, идущих с товарами из внутренней Африки и Аравии. Несколько чиновников Вице-Короля, на прекрасных Арабских конях, давят кого ни попало; несколько уродливых евнухов, за которыми, верхом на ослах, следуют замаскированные женщины, продираются сквозь толпу. Женщины, с ног до головы закутанные в черные или белые покрывала, кажутся какими-то призраками; иногда перед ними вместо евнухов едет на белом муле, овьюченном красным чапраком, иман с белой бородой, в зеленой чалме и в белой, шитой золотом, одежде, которая называется махла или абаи. Эта процессия значит, что святой муж ведет свой гарем в баню. Я кое-как пробиваюсь в этой давке на осле; передо мною бежит, очищая мне дорогу, шестилетний Арабченок с палкой в руке, и кричит во все горло на встречных и поперечных. Вырвавшись из тесноты, я въезжаю в пустые улицы, проезжаю мимо огромных мечетей, сложенных из резного камня в первые века магометанства, и достигаю [152] наконец темного пальмового леса. Пальмы еще покрыты финиками, которые спускаются красноватыми, прозрачными гроздями. Отпускаю осла погулять, а сам сажусь на траву, под тень широкого дерева, на берегу ручья. Старый садовник приносит мне несколько пригоршней фиников; другой садовник приносит мне пучок роз и жасминов; третий подносит глиняную бутылку свежей померанцевой воды, я все это принимаю и закуриваю трубку.

Я совсем было приготовился отправиться в Бомбэй, и потому не смел отлучиться из Коломбо; но так как все на свете стали уверять меня, что прежде месяца или шести недель не подойдет ни одного парохода, и что мне очень можно погулять по высотам Цейлана и быть уведомленным во время о приходе парохода, я поверил на слово, и, подгоняемый страшной Коломбской жарою, отправился на гору Ниура-Эмгия. Только успел я на нее взобраться, как к Коломбо пристал пароход и в ту же минуту отправился в Бомбэй: мне осталось только пожелать ему с вершины моей горы счастливого пути.

Чтобы как-нибудь размыкать мое горе, я тотчас же спустился вниз, прибыл в Канди и застал все Английское общество наготове отправиться верст за пятьдесят, в леса Карнигаля, на ловлю слонов. Англичане подманили и меня: сел я на лошадь и, после утомительных переездов и многодневного проживания в наскоро устроенных шалашах, посреди невыносимой духоты тропического леса, сплошного как стена, увидал наконец, или правильнее сказать — услыхал стадо диких слонов, окруженное и гонимое целой тысячью Чингалов. Вооруженные факелами и копьями, Чингалы гнали слонов к нарочно устроенной на сей конец загороде, подле которой для меня и Англичан повесили на толстом-претолстом дереве, что-то в роде клетки. Шелест листьев, треск ветвей [153] и победные крики Чингалов возвестили мне решительную минуту. На другой день утром я опять забрался в мою бамбуковую клетку и увидал штук сорок слонов, загнанных в загороду и сбившихся в кучу: в числе старых, огромных слонов были три маленькие слоненка, которые жались к слонихам. Самые отважные из Чингалов въехали в загороду, по туземному краль, на четырех одомашненных слонах, и начали пугать диких слонов грозными криками. Им удалось отбить от стада одного слона, накинуть ему на ногу аркан и привязать к толстому дереву. Тут и началась потеха: бедняк делал неимоверные и пресмешные усилия и ревел во все горло; его сотоварищи приблизились было к нему с намерением освободить, но Чингалы и ручные слоны отразили их нападение, одни — криками и копьями, а другие клыками. Связанного пленника потащили с торжеством, и всю дорогу четверня домашних слонов подгоняла его хоботами и клыками.

Наконец духота этого влажного леса начала мне надоедать, и я отправился в Канди. Полагаю, что пройдет довольно времени, пока переловят и перевяжут остальных. Впрочем, если бы у меня было побольше досуга и терпения, я бы еще немножко пробыл в крале, потому что эта слоновая охота очень занимательна. Притом еще одна беда: на низменных частях Цейлана, покрытых мощной растительностью, постоянно свирепствует лихорадка, тем более, что в гущ лесов спертый воздух всегда наполнен вредными испарениями от гниющих деревьев, Краль — квадратное пространство в четверть версты, обнесенное крепким частоколом из черного и других деревьев. Как только загнали диких слонов, весь краль был окружен копьями, факелами и огромными кострами: иначе слоны выворотили бы весь частокол. Но едва собирались они делать нападение, как тотчас же обращались в постыдное бегство, запуганные огнем, страшными криками и длинными белыми копьями. [154]

Я прибыл в Канди и попал как раз на религиозное торжество: из-под золотых колпаков и парчовых покровов вынимали и показывали Сиамским бонзам святыню Буддизма — зуб самого Будды, черный, полусгнивший и крючковатый. Лорд Э..., с которым я стоял подле самого жертвенника пагоды, хотел было рассмотреть поближе священный зуб и протянул руку к золотой коробочке, в которой находилась эта святыня, однако Чингальские и Сиамские бонзы пришли в неописанный ужас. Буддисты очень снисходительны, но поступок Лорда Э... был уже из рук вон. Бонзы тотчас же схватили коробочку и уместили ее на священный цветок лотоса, вылитый из золота: таким образом можно было и видеть зуб, и поклоняться ему.

Завтра я отправляюсь в Коломбо на берег моря, и поймаю на лету первый корабль, отплывающий в Бомбэй. Пароход я пропустил и должен поплатиться за это несносным двадцатидневным переездом, а на пароходе я доехал бы дней в шесть. Недавно с Франциском был сильный удар, вероятно приключившийся от страшной духоты, от сангвинического сложения, а более всего от недостатка движенья. Впрочем в Коломбо всякое телесное упражнение позволительно только ночью, а Франциску должно быть не хотелось бегать по ночам, и вот он чуть было и не умер, но к счастью, ему во время успели пустить кровь, накормили несколькими приемами какого-то вновь изобретенного масла, называемого «cruten», и поставили на ноги. Дай Бог, чтобы он этим отделался.

Я приехал сюда в дилижансе и сделал сто верст в несколько часов. Мне сказали, что дня через три отправится отсюда в Бомбэй корабль и в дороге пробудет дней двадцать. Делать было нечего, и я утешился тем, [155] что корабль идет из Новой Голландии, страны довольно холодной, и стало быть в нем не так много кокроаков (Я жестоко ошибся: в дороге этот корабль пробыл целых шестьдесят дней, а кокроаков на нем были миллионы.).

Навел справки и оказалось, что — к крайнему моему горю — корабль не отходит в Бомбэй. Теперь я просто сел на мель и, как говорят Французы, le bec dans l’еаи.

Благодаря моим распоряжениям, хотя и неизбежным, я все еще от тебя не имею никакого известия. За то есть одна утешительная новость: сегодня наконец отходит маленький пароход в Бомбэй. Не ожидал я этого счастия и решился было сесть на какой-то плохой корабль, который, по словам самого капитана, проплывет целый месяц и обладает значительным количеством кокроаков. Мой маленький пароход пробудет в дороге не более осьми дней, по прошествии которых, я, без всякого сомнения, получу твои письма и деньги.

Вчера я ходил с полковником Макдональдом осматривать потаенные сады Низама. При входе нам отдал честь ряд молодых солдат в красных мундирах, под звуки барабанов и флейт. Необычайная молодость и нежные лица солдат обратили на себя мое внимание. Вообрази же мое удивление, когда я узнал, что это — женщины: набран целый полк амазонок и этому полку включительно предоставлено охранение гарема Раджи. С удвоенным любопытством оглядел я этот взвод Орлеанских девственниц. На них были красные кивера с золотыми галунами [156] и с зеленым султаном; из-под киверов виднелись чудные, черные косы, свернутые в бант, и желтоватые, правильные личики, несколько приплюснутые и обличавшие Монгольское племя. Стройный их стан рисовался под красным мундиром, перекрещенный на груди белою портупеей; панталоны на девушках-солдатах были зеленые, а на голых их ножках были надеты шитые туфли, которые они обыкновенно скидают в комнатах. Вооружены они были ружьями со штыками. Если бы не косы и заметно развитая грудь, их всякий принял бы за очень молодых солдат. Я выпросил у первого Низамского министра позволение срисовать этих амазонок, и министр был так обязателен, что пригнал их дюжины с две на один из многочисленных дворов своего обширного дворца. Там они сначала исполнили кругом фонтана несколько маневров, а потом я срисовал их наскоро, но очень верно: даже лица вышли похожи. Министр простер свою любезность до того, что повелел предстать пред мои светлые очи всем мусульманским и Индийским плясуньям, всем наемным солдатам-Арабам, и позволил мне срисовывать этот народ, сколько было душе угодно. Живу я в великолепном дворце Резидента, Генерала Фразера.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info