СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИЗ ПИСЕМ ВИЛЬГЕЛЬМА ФОН ГУМБОЛЬДТА

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО: ЕДИНСТВО В МНОГООБРАЗИИ

Поистине, слово гения не стареет. В смутные времена, когда притупляется видение, способность воспринимать вещи в их сути, возрождается интерес к прошлому, именно к тем мыслителям, которые помогают найти утраченные ориентиры. Так произошло и с Вильгельмом фон Гумбольдтом. Стали вдруг переиздаваться его сочинения, ему посвящают научные встречи, организуют школы его имени. Что же находят в нем наши современники? В плеяде немецких мыслителей, философов и поэтов (Гёте, Гегель, Шиллер) Гумбольдт занимает особое место. Можно сказать, пришло его время: даже эта более чем скромная публикация фрагментов писем Гумбольдта свидетельствует о глубине, глобальности его идей.

Сила Гумбольдта - в видении Целого, в том самом целостном мышлении, которое теперь называют «новым мышлением» и в зависимость от которого ставят существование жизни на Земле. Чего стоит одна лишь мысль Гумбольдта о ЕДИНСТВЕ, к которому извечно устремлен ум и которое называли «божеством», «мировой душой», или «вселенной»! Интуиция целого позволила Гумбольдту увидеть это «единство» в человечестве, а человечество - в каждом человеке (письмо К. Г Бринкману). Теперь эта мысль актуализируется у нас в философских беседах по проблемам человека; философы говорят об осмыслении смертности человечества в целом - оно может оказаться столь же беззащитным перед мировым безумием, как и каждый отдельный человек.

А разве не служит ответом на один из самых наболевших вопросов нашей действительности мысль Гумбольдта о правильном взаимодействии национальных языков? Ни один не может быть принижен без то го, чтобы не пострадало все человеческое сообщество. Как должны соотноситься национальные языки, чтобы не привести к национальной розни, как должны строиться отношения между государством и личностью, чтобы не вызвать социальной катастрофы? Да услышит слышащий!

Мы знаем: языковое и культурное многообразие не раз становилось предметом размышлений и обсуждений лучших умов человечества, однако, пожалуй, лишь Гумбольдту впервые удалось философски осмыслить факт этого многообразия. Им же представлен проект всечеловеческих отношений, который одновременно может служить (выражаясь современной терминологией) введением в философскую и культурную антропологию: «...язык и постигаемые через него цели человека вообще, род человеческий в его поступательном развитии и отдельные народы являются теми четырьмя объектами, которые в их взаимной связи и должны изучаться (...)» (разрядка наша. – Г. Р.)

Интерес Гумбольдта к различным по строю языкам и культурам сопровождал ся историческими, антропологическими и этнопсихологическими исследованиями на родов для выявления «чистейшего и высочайшего гуманизма». Гумбольдту, например, представлялся насущным ответ на вопрос: «Каким образом должна отнестись испанская монархия к баскскому народу, чтобы как можно более плодотворно использовались его способности и [233] прилежание?» Ибо, по его словам, мы все чаще сталкиваемся со случаями, когда ущемляются права народов, объединенных в одно государство, но имеющих собственный язык и самобытную культуру. Гумбольдт разъясняет: «До сих пор больше заботились о том, как избавиться от препятствий, возникших из-за разнообразия, нежели о том, какую пользу извлечь из добра, порождаемого самобытностью». И формулирует «всеобщий закон» «всякого человеческого сообщества»: «Уважать чужие системы морали и культуры, никогда не наносить им ущерба, но при всякой возможности очищать и возвышать их».

Г. РАМИШВИЛИ.

И. Г. Форстеру ³.

[...] Каждый человек должен способствовать созиданию великого и целого. Но я чувствую, что в определении этого слишком много заблуждений. Для меня способствовать созиданию великого и целого означает воспитывать характер человечества: и всякий, кто воспитывает себя и только себя, уже тем самым содействует этому. Если бы свойством всех людей без исключения было желание развивать лишь свою индивидуальность и свято чтить индивидуальность других, если бы далее каждый человек не по желал передавать другим или же брать от других более того, что само по себе пере ходит от него к другим и от других в него, то душам человеческим была бы привита высшая мораль, самая последовательная теория естественного права, воспитания и законодательства. Нужно только быть великим и щедрым, и люди узрят это и воспользуются этим; надо непременно обладать многим, чтобы отдавать, и люди смогут употребить это во благо, и благо сие породит новые силы.

Берлин, 8 февраля 1790 года

Ему же

[...] Если искусство государственного управления в большинстве случаев ограничивается тем, что создает густонаселенные, зажиточные или, как говорят, процветающие страны, то чистая теория должна ему во весь голос возразить, что все эти вещи прекрасны и весьма желательны, но что они возникают и сами по себе, если силу и энергию человека умножать, например, предоставляя ему свободу; если же, напротив, непосредственно стремиться производить их, то может пострадать как раз то, ради чего они, собственно, лишь и желательны [...]

[...] изолированный человек так же мало способен к самообразованию, как и тот, чья свобода сильно ограничена. Именно это привело меня к убеждению, что деятельность государства может заменить деятельность граждан лишь в том случае, когда речь идет о производстве тех необходимых вещей, кои они самостоятельно или без посторонней помощи приобрести не могут. И такой вещью, как мне представляется, может быть только безопасность. Все прочее человек создает себе сам, любое благо он приобретает своими силами, всякому злу он может противостоять либо в одиночестве, либо в добровольном сообществе е другими. Лишь сохранение безопасности, так как в противном случае любая борьба повлекла бы за собой новую, требует окончательной, беспрекословной власти; и так как в этом, собственно, и заключается сущность государства, то именно эта власть нуждается в государственном устройстве. Если же расширить границы деятельности государства, то тем самым будет весьма заметно ущемлена творческая инициатива граждан, наступит однообразие и будет, наконец, нанесен вред духовному развитию человека. Вот примерно тот ход мыслей, который был мною избран, хотя последовательность рассуждения в статье совершенно иная. Далее я более подробно остановился на тех отдельных отрицательных моментах, возникновение которых или неизбежно, или же трудно предотвратимо, если государство вместо того, чтобы ограничить себя функцией безопасности, вознамерится взять на себя заботу о физическом или паче чаяния нравственном благополучии своих граждан. Говоря о безопасности, я, кроме того, коснулся и средств ее повышения, а также попытался устранить все те факторы, которые слишком сильно воздействуют на характер, каковыми являются, например, общественное воспитание, религия (при этом я использовал в переработанном виде знакомый Вам трактат), нравственные каноны и, наконец, те средства, применение которых кажется мне одновременно и безвредным, и необходимым. Помимо этого я в общих чертах, но постоянно опираясь на избранную [234] мною точку зрения, останавливаюсь на полицейском, гражданском и уголовном праве. В конце работы я попытался показать несколько случаев применения правильных теорий и преимущественный вред недостаточной подготовки к их применению. Простите мне, мой дорогой друг, это пространное, но столь несовершенное и небрежное изложение моих собственных идей. Однако участие, которое Вы всегда проявляли к этим предметам и к моим занятиям, соблазняло меня не раз. Это сочинение Дальберг прочел сначала сам, затем мы с ним вместе обстоятельно прошли абзац за абзацем и обсудили все доводы и контрдоводы в моей работе. Дело в том, что его идеи не вполне совпадают с моими, так как он предоставляет государству полномочия на гораздо более широкий круг действий. Между тем там, где дело не касается сохранения безопасности, он предлагает устранить насилие как таковое и дождаться волеизъявления нации с тем, чтобы направить заботу государства на какой-либо предмет. Каким бы неопределенным — и прежде всего на практике — ни было бы это положение, Вы, по видимому, согласитесь со мной, что подобное уважение истинного суверенитета, высказанное будущим правителем, весьма знаменательно и что это первое ограничение устраняет большую часть того ущерба, который всегда сопряжен с чрезмерным управлением.

Эрфурт, 1 июня 1792 года

Ф. Шиллеру

[...] В последние недели я был занят почти исключительно приготовлениями к моей предстоящей поездке. Я надеюсь увидеть Пиренеи, всю Южную Испанию, а из Северной — Мадрид и Бискайю, затем Лиссабон, а на обратном пути — Южную Францию. На всем этом пути много достопримечательных мест, и я хочу воспользоваться этой возможностью прежде всего для изучения языка и литературы этих стран. Так как я уже довольно прилично владею испанским, изучаю также португальский, не перестаю заниматься старопровансальским, который, собственно, является праязыком (Muttersprache) новоитальянского, французского и испанского, то таким образом мне удастся обозреть всю эту семью языков Юго-Западной Европы и на их основе про вести сравнение между литературой и национальным характером каждого из этих народов. Италию я, правда, не увижу, и мне будет недоставать того наглядного материала, без которого подобного рода знание людей и наций не может быть полным. Так как, однако, для меня важнее всего изучение отличительных черт и контрастов между французской, немецкой и английской культурами, то я надеюсь еще основатель нее изучить французскую путем сопоставления ее с культурой Южной Франции и Испании, чтобы лучше понять, от чего, собственно, проистекает ее своеобразие [...].

Что меня еще радует в моем предстоящем путешествии, так это то, что, как только я ступлю на землю Испании, я окажусь как бы в XVI веке. Испания не только сохранила много старины в своих обычаях и нравах, преимущественно в южных провинциях, но она живет (что дает представление об особенностях испанского характера и испанском достоинстве) лишь своим былым величием. Как и Италия, она лишь в то время имела оригинальных писателей и губит теперь себя и свой язык тем, что неудачно подражает французам. Но та эпоха — я охотно признаюсь в этом — имеет для меня особое очарование. Она — колыбель нашей культуры, переход от античной цивилизации к новой, и если можно рассматривать развитие человечества в целом как последовательный ряд если не продвижений вперед, то по меньшей мере изменений, то для Правильного и полного понимания нашей сегодняшней цивилизации мы должны искать ее истоки там.

Бискайя — небольшое, но весьма примечательное место. Это во всяком случае единственная европейская страна, сохранившая свой первоначальный язык (Ursprache), наиболее древний среди всех прочих новых языков и не обнаруживающий даже отдаленного сходства ни с одним из них. В высшей степени примечательна грамматика этого языка, наводящая на интересные размышления о происхождении языков вообще. Как только мои раздумья об этом языке приведут меня к каким-нибудь определенным результатам, я при случае покажу их Вам. Надеюсь, они доставят Вам удовольствие [...]. [235]

Когда имеешь дело лишь с мертвыми буквами, теряются не только отдельные нюансы, но прежде всего взаимосвязь между отдельными моментами, единство целого. Для того чтобы правильно понять нацию по произведениям ее писателей, обычаям и нравам, нужно, я полагаю, некоторое время общаться с ней, а правильное понимание — это ведь необходимейшее и главное условие при ее изучении.

Париж, 26 апреля 1799 года

К. Г. Бринкману ⁴

[...] Те идеи, которые в каждом человеке концентрируют его сокровенную сущность и которые можно назвать по крайней мере его метафизикой, претерпели во мне с некоторых пор значительное изменение, и я пришел чуть ли не к противоположной системе, а именно к такой, которая, надеюсь, найдет большее согласование с другими. Раньше я имел обыкновение погружаться в какую-либо индивидуальность, как бы концентрируя на ней весь мир; теперь же мне кажется, что все индивиды растворяются в человечестве, и единственное, чего мне недостает, так это точного определения конечной сущности. Фихтевское абсолютное «я» (я говорю лишь по памяти) всегда было мне неприятно и непонятно, ибо оно, как я понимаю, снимало истинные «я» и гипостазировало на их месте совершенно химерическое «я». О пантеизме Шеллинга я имею лишь очень смутное представление. Но если Вы согласитесь со мной, что в любой метафизике есть твердая и ясная точка, откуда исходят, а также (не лишенная твердости, но) неясная, к которой направляются, то, мне кажется, что Фихте предполагает первым то, что, собственно, является последним, т. е. абсолютное истинное «я».

Я чувствую теперь в столь многообразных видах несовершенство существа, наделенного человеческим интеллектом, и точно в таком же многообразии единство всех индивидов, что это наводит меня на мысль не о всеединстве, ибо это опять-таки неверное понятие, а о единстве, в котором исчезает любое представление о числе, любое противопоставление единства и множественности. Определение этого единства как божества я нахожу банальным, так как им всюду разбрасываются безо всякой пользы. Выражения «мир», «вселенная» приводят к совершенно слепым силам и к физическому бытию. «Мировая душа» — понятие еще более неуклюжее. Поэтому я предпочитаю остановиться на том, что ближе всего. Это единство — человечество, а человечество есть не что иное, как само «я». Я и ты, как любит говорить Якоби ⁵ — это совершенно одно и то же, точно так же, как я и он, я и она и все люди. Нам только кажется, будто каждая грань искусно отшлифованного зеркала представляет собой отдельное зеркальце. Когда-нибудь произойдет перемена, и это заблуждение исчезнет, и пелена упадет с глаз. Больше этого не скажешь, и больше этого не сможет выразить ни одна метафизика. Но то, что человечество и в численном отношении представляет собой единицу и что оно есть отнюдь не то, что мы видим, а то, о чем лишь немногие догадываются, хотя склонность к этой догадке есть у каждого, это для меня нерушимая основа всякой метафизики...

То, что я когда-то знал или полагал, что знаю о национальном характере, во многих отношениях подтвердилось во время моего пребывания здесь. Я уже серьезно подумываю о том, чтобы написать что-нибудь на эту тему. Но у меня появилось отвращение к большим книгам, и я думаю о такой форме, которая, если мне удастся это осуществить, только суммировала бы суть вопроса. Изучение языков я продолжаю упорнее, чем когда бы то ни было, и оно превосходно согласуется со всеми вышеизложенными идеями. Меня бесконечно привлекает внутренняя, таинственная взаимосвязь всех языков и прежде всего то высокое наслаждение, которое получаешь, проникая с каждым новым языком в новую систему мышления и восприятия. Ничем так плохо не занимались до сих пор, как языками. Я могу сказать, что нашел ключ, который представляет каждый язык в новом свете, облегчая понимание всех языков. Многое из этого Вы сможете увидеть уже в моем сочинении о басках, но, конечно, далеко не [236] все. Мне предстоит еще немало изучить, и я не знаю, когда смогу начать писать. Одно всегда вредит другому, и я неизменно предпочитаю первое, так как это мне легче дается и больше удовлетворяет меня...

Рим, 22 октября 1803 года

Каролине ⁶

[...] Все поле мысли, все то, что непосредственно и в первую очередь относится к человеку, и даже то, что составляет основу красоты и искусства, имеет доступ к душе лишь посредством изучения языка, через источник всех мыслей и чувств. Он всегда остается тем предметом, с помощью которого легче всего погрузиться в самого себя, любить мир лишь за то, что познаешь в нем самого себя и испытываешь тоску по высшему, что бывает лишь в состоянии глубокого уединения духа. Тот, кто лишен это го. только наполовину обладает чувством собственного достоинства и тот всегда лишь наполовину счастлив [...]

Кёнигсберг, 13 октября 1809 года

Ей же

[...] Вся жизненная сила, простота и свежесть нации воплощаются в народе, которым — поскольку он всегда действует как масса — обладает и соответствующим характером. То, что поднимается над просвещением народа, просто превращается в индивидуальное, выходя таким образом в своем стремлении за пределы нации. Так как, однако, нация в своей истинной сущности должна состоять из того и другого одновременно, исходя из своей природы (ибо человеку суждено идти в ногу со своим родом, и он, невзирая на все индивидуальные способности, может отдаляться от последнего лишь на очень ограниченное расстояние), то характер народа путем воспитания и других средств следует поставить в государстве в такие условия, дабы он не только внушал к себе глубокое уважение высших сословий, которые от народа отделить до конца не возможно, но и склонность укреплять и обновлять их изнеженность его силой и его свежестью; то есть примерно так, как старость тянется к юности.

Низшие сословия в своем развитии нуждаются в высших гораздо меньше, чем наоборот; они самостоятельны, как природа, которая может обойтись без человека, в то время как человека вне природы представить себе невозможно.

Для высших сословий, однако, народность останется чуждым элементом, если не организовать просвещение таким образом, чтобы оно было всеобщим основанием, которым никто не сможет пренебречь, не презирая самого себя, и исходя из которого можно будет строить дальнейшее образование. Поэтому следует принять не двоякое обучение, а одно в ограниченных рамках и другое — более расширенное — для представителей низов и аристократии, а ведь истинное воспитание едва ли допускает еще какое-нибудь различие, кроме названного [...]

Вена, 20 августа 1814 года

Фр. Г. Велькеру ⁷

[...] Я полагаю, безо всякого предубеждения можно сказать, что только на языке оригинала можно услышать то индивидуальное, что присуще нации. Перевод же передает лишь фактуру мысли, а то немногое, что даже при хорошем переводе сохраняется из формы, ущербляется в результате изменения, которому подвергается сам материал в новой форме. Именно то, что можно услышать голос самой нации, я считаю наивысшей и, быть может, единственной пользой и смыслом изучения языков, независимо от целей познания и исследования, к коим оно приводит; и чем древнее та или иная нация, тем больше она находится в той связи со своим языком, какая необходима для того, чтобы изучение его привлекало внимание. Ведь конечной целью любого [237] истинного познания является понимание того, что человек есть на самом деле в соответствии со своей возможностью постичь и даже преобразовать мир [...] Поскольку лишь изучение важного самобытного языка может во всей полноте предоставить такое созерцание, то приобретенный в нем большой опыт, каковым является, например, чтение «Бхагавадгиты», я называю настолько значительным жизненным событием, что можно поздравить себя с подобным счастьем, прежде чем ты ушел из жизни [...]

Тегель, 25 сентября 1823 года

Ему же

[...] Во всех работах о языке при изложении своих взглядов мне приходится сталкиваться с тем фактом, что лишь единицы обладают хотя бы в общих чертах чувством языка, посредством которого только и можно воспринять эти взгляды. Совершенно обычные идеи, как, например, то, что язык, де является средством, орудием, слова — бездушными знаками, грамматика — приспособлением, которым, какими бы преимуществами или недостатками оно ни обладало, можно пользоваться с неизменным успехом, различие между языками — препятствием, устранения которого следует желать, даже если всем придется писать только на латинском или французском, изучение же языков имеет значение лишь в связи с тем, что написано па этих языках, и так да лее — преобладают не только в умах, занимающихся, собственно, науками, но и среди филологов. Для подобного взгляда, которому свойственно тупое равнодушие к подлинному чувству языка, все то суть измышления ума или фантазии, что столь глубоко продумано относительно истинной природы языка, что столь убедительно подкреплено примерами и что столь рассудительно изложено. Я немногого жду для этой статьи и от другой категории читателей, а именно от тех, кто смотрят на древность, то есть на наивысшее, как я полагаю, совсем не так, как я, делают между нациями различие, которое по степени своей едва ли измеримо, первоначальное совершенство языка принимают чуть ли не за откровение.

[...] Для тех, кто придерживается подобных взглядов, я, наверно, представляю

человека, объясняющего чудеса естественными причинами. Я говорю это, милый друг, для того, чтобы показать Вам, как важно для меня при таком положении вещей услышать Ваше мнение и как ценно для меня, чтобы Вы высказали его откровенно и без церемоний [...]

Тегель, 22 мая 1824 года

К. Ф. Беккеру ⁸

[...] Язык в целом и в каждой своей отдельной части есть произведение всего человеческого рода. Он имеет свою основу и в организме всего человечества, из свойственных его природе разделений и смешений он и происходит. Общество является необходимым условием возникновения языка, который иначе не образуется. Поэтому язык во всех своих частностях и возникает по всем, законам, направляющим формирование человеческого общества. Я не могу поэтому не признать, что организм частного в происхождении языков всегда является хотя и не единственным, но наиглавнейшим обуславливающим элементом, или же это понятие скорее следует принимать в более широком смысле, нежели его в состоянии дать одна лишь физиология.

Я вообще рассматриваю язык с той точки зрения, что он в человеке представляет собой необходимый инструмент мысли, равно как и коммуникации в жизни. Именно это привело меня к намеченному Вашим высокородием пути, так как язык для этой двойной цели ведь должен быть непосредственно дан вместе с самой природой чело века. Но эта точка зрения вынуждает меня объяснять происхождение языка не из идеи организма и заключающейся в нем противоположности, а из изучения всей природы отдельного человека и общего положения человеческого рода в зависимости от времени и пространства. Так и грамматика, на мой взгляд, возникает иным образом, а именно из исследования предпосылок, необходимых для образования членораздельной речи. В принципе это все тот же путь, по которому шли греческие грамматисты, открывающий, учитывая наши знания языков, широкие перспективы... [238]

Берлин, 20 мая 1827 года

Кристиану К. Й. фон Бунзену ⁹

[...] Народ нужно увлечь именно тем, что является продуктом его ума и сердца, или же тем, что он освоил как таковое. Но то, что можно отнести к этой области, встречается все реже и реже, так как утонченное образование все меньше считается с необходимостью признания существующего рядом с ним народного и вынуждено поэтому в справедливое наказание за это отдавать предпочтение банальности. Это болезнь времени, которое обладает, казалось бы, всем, однако не понимает истых, здоровых, самородных инстинктов, единства разума и чувств, лежащего в основе всего народного. История знает целые периоды, в течение которых лишь массы были движущими моментами духовного прогресса человечества. Я имею в виду периоды образования языков и зарождения мифов. За ними следуют периоды песнопений и философских изречений, в качестве создателей которых называются неопределенные исторические имена. Лишь за названными двумя периодами следует развитие собственно индивидуального, когда конкретный человек живет и созидает, полагаясь лишь на самого себя. На этом постоянном отделении духа индивида от духа массы основывается, по моему убеждению, объяснение эволюции человечества. Но в сегодняшнем состоянии развития высшая и утонченная идейная жизнь не сможет существовать, если здравый народный смысл не будет питать ее полнотой и самородностью чувств. Это естественное единство индивида и массы является той причинной связью, благодаря которой нации представляют собой гораздо большее, нежели лишь скопление отдельных людей. Политика все больше склоняется к тому, чтобы рассматривать нации лишь так [...]

Тегель, 22 ноября 1833 года

Перевод с немецкого Сергея ОКРОПИРИДЗЕ.

Комментарии

1. См. «ИЛ», 1987, № 8 (Прим. ред.).

2. Перевод писем выполнен по изданию: Wilhelm von Humboldt. Sein Leben und Wirken, dargestellt in Briefen, Tagebuechern und Dokumenten seiner Zeit. Перевод письма К. Ф. Беккеру выполнен по изданию; Wilhelm von Humboldt. Werke in 5 Bänden, Band 5.(Здесь и далее прим. перев.)

3. Иоганн Георг Форстер (1754-1794) — немецкий просветитель и революционный демократ, публицист, друг Гумбольдтов.

4. Карл Густав Бринкман, барон (1764-1847) — шведский дипломат и писатель, посол в Берлине и Лондоне, друг юности В. фон Гумбольдта.

5. Фридрих Генрих Якоби (1743-1819) — немецкий писатель и философ-иррационалист. Противник Спинозы, Канта и Фихте, друг Гёте, Гумбольдта, мадам де Сталь, автор романа «Вольдемар».

6. Жена В. фон Гумбольдта.

7. Фридрих Готлиб Велькер (1784-1868) — специалист по истории античности, был домашним учителем в семье Гумбольдтов.

8. Карл Фердинанд Беккер (1775-1849) — немецкий ученый-лингвист.

9. Кристиан К. Й. фон Бунзен (1791-1860) — прусский государственный деятель и ученый.