Из Синбирска, июня 6 ч[исла] 1767.

Никита Иванович. Вчерась я получила почти вдруг два ваши письма с курьерами от 1 и 2 июня [...] ²⁶. Читала я ваше письмо к Белосельскому, и вижу, что вы почти держалися моего о сей материи конфузного письма. Ушаково письмо не стоит ответа, есть ли он, как я почти не сумневаюсь, автор лейпцигских конфузий. Теплое всю свою канцелярию избаловал сам: сей есть третий человек, который от него с такими начертаниями отошел; у других острецов нет, но все дела делают и порядочно живут. Сыну моему прошу кланяться. Мы все здоровы и приготовляемся к отъезду, который однакож, более суток еще не воспоследует; ибо много разных распоряжений требуют разные команды в разных путях. Прощайте, желаю вам скорее выздороветь.

Екатерина.

См. также Сборник Русского Исторического Общества, т. 10, стр. 209 («Список с письма Екатерины II к И. Панину о деле Гомма и об Ушакове, воспитывавшемся в Лейпциге и подозревавшемся в замешательстве тамошних студентов из русских»).

Панин, присылая свой ответ Белосельскому на утверждение императрицы, видимо, или приложил свой проект ответа Ушакову, или запросил императрицу, следует ли вообще отвечать на письма Ушакова (см. № 3). [137]

№ 16

1767. Июня 27. Доклад гофмейстера русских студентов в Лейпциге, майора Бокума, чрезвычайному посланнику при Саксонском дворе князю А. М. Белосельскому о втором столкновении со студентами.

Описание происшествия

Вчера, 26 июня, около десяти часов пополуночи, князья Несвицкий и Трубецкой явились в мой кабинет и оба вместе заявили, что они не могут в дальнейшем посещать коллегию по истории советника дрезденского двора Беме, так как они его не понимают по недостаточному знанию немецкого языка.

Я возразил им, обращаясь главным образом к князю Трубецкому, что план их занятий находится в соответствии с инструкцией ее величества, что он одобрен Академией; что у них есть учители; что они должны были за пять месяцев достаточно научиться немецкому языку; что они должны быть в состоянии слушать курс истории, который сам по себе нетруден для понимания и что во всяком случае они имеют репетиторов, которые объяснят им в часы специально предназначенные для повторения то, чего они не смогли понять в коллегии.

Я указал им, что если я разрешу каждому поступать как ему вздумается это приведет лишь к беспорядку, которого я должен всемерно избегать, если я не желаю навлечь на себя немилость ее величества, нашей государыни; я указал, что советник двора Беме сильно оскорблен отвращением, которое они показывали на его коллегии, в виду чего он решил не продолжать ее в дальнейшем и, чтобы закончить этот разговор, сослался еще раз на повеление ее величества согласно которому им запрещено прибегать к пустым отговоркам.

Князь Трубецкой вспыльчиво возразил, что он не будет более посещать коллегию и что я не имею права принуждать его к этому. Если господин советник не желает продолжать эту коллегию, найдутся другие дельные люди, которые его заменят. Сделав необходимые увещевания, каких требовало подобное поведение, я сказал, что они сами повинны в том, что не понимают лекций; их [138] репетиторы часто жалуются на их нерадивость в часы посвященные повторению и упражнению в немецком языке.

Князь, усвоивший себе постоянную привычку выражаться с неистовством, заявил, что репетиторы — тупицы. В ответ на это я приказал подвергнуть его аресту, что и было выполнено тут же. После обеда прочие господа. собравшись, явились ко мне в комнату все вместе и буйно потребовали, чтобы я объяснил причину ареста князя Трубецкого. Я ответил им, что ни в какой мере не обязан давать им отчет в моих действиях, основанных на моей инструкции и на приказании дрезденского двора, и что они могут жаловаться нашему высокому судье, если они считают себя обиженными моим поступком. В ответ на это они испустили вопль полный угроз и когда они уходили, я ясно услышал следующие слова господина Ушакова-старшего, произнесенные по-французски: «пусть черт поберет меня или его»; а князь Несвицкий сказал по-русски: «хватит с нас, мой дружок, теперь ты не ускользнешь».

Я отправился к ректору, чтобы побеседовать с ним по поводу мер, которые нам надлежит принять для моей безопасности в связи с этим буйным поведением, после чего вернулся домой.

В четыре часа господа появились в полном составе, некоторые из них вооруженные шпагами и палками, без шляп, и войдя в залу, которая была затем заперта на засов господином Ушаковым-младшим, они потребовали у моего слуги Жана, который был в зале, чтобы он вызвал меня.

Не подозревая об их гнусном намерении, я решил удовлетворить их просьбу, взяв с собой в то же самое время одного из репетиторов, господина Неймана, и своего писаря. Я возобновил разговор, упомянув о новых жалобах господина советника Беме, который потребовал, чтобы те, кто не слушает ²⁷, написали бы свои фамилии на листе бумаги, чтобы он мог принять нужные меры. Господин Насакин настаивал главным образом на его смещении ввиду того, что они не понимают его лекций, а господин Челищев, выйдя вперед и приблизившись ко мне, спросил по-русски: сколько еще времени князь Трубецкой будет [139] оставаться в заключении? Я ответил ему по-немецки, не показывая раздражения: столько, сколько я найду нужным, и добавил, что они своей дерзостью ничего не добьются. Когда я это говорил, господин Насакин нанес мне удар кулаком и господин Ушаков-старший со своим братом и господин Челищев поддержали его, так же нанеся мне удары кулаком. Остальные напали на меня, и господин Насакин обнажил свою шпагу.

В то время как я был целиком занят защитой себя от неожиданного нападения этих господ, мой писарь приблизился к господину Насакину, чтобы вырвать у него шпагу. Я получил возможность отступить в свою комнату. Некоторые из них атаковали мою дверь, пытаясь вторгнуться внутрь. Увидев, что они не преуспеют в своем замысле, ибо преследование было пресечено моим отступлением, они, все вместе, с шумом покинули зал — причем мой слуга Жан, находившийся в зале, получил удар палкой по голове — и, выкрикивая угрозы и оскорбления, вышли на улицу, где господин Насакин. со шпагой в руке, шествовал в авангарде толпы вплоть до дверей их дома.

Этот документ, как и два следующих (№ 17 и 18), составляют приложение к донесению Белосельского Панину от 19/30 июня 1767 (№ 19). В «Житии Ушакова» Радищев ошибочно излагает последовательность событий. Он описывает арест Трубецкого как первое столкновение студентов с гофмейстером, а разговор Насакина с Бокумом, закончившийся пощечиной, данной Насакину, как второе столкновение. Он также считает, что эти два столкновения, произошедшие одно через два месяца после другого, случились почти одновременно ²⁸. Вместе с тем подробности событий Радищев передает с удивительной точностью.

По поводу упоминания о шпагах в рассказе Бокума следует указать, что шпага была обычной принадлежностью выходного костюма студента. [140]

№ 17

1767. Июня 28. Письмо гофмейстера русских студентов в Лейпциге, майора Бокума, чрезвычайному посланнику при Саксонском дворе князю Белосельскому о втором столкновении со студентами и об аресте студентов.

Милостивый государь,

Ваше сиятельство соизволите узнать из доклада о происшествии, которое случилось два дня тому назад, и которое можно было легко предвидеть, поскольку, осведомленный о дурном настроении моих молодых дворян, я имел достаточно причин подозревать, что они лишь выжидают благоприятного момента для осуществления своих замыслов. Моя дальнейшая безопасность, самый факт покушения и распространение сведений об этом происшествии в городе вынудили меня подвергнуть всех молодых господ домашнему аресту в осуществлении которого я точно следовал приказаниям вашего сиятельства. Зачинщиками покушения, согласно показанию русской служанки, слышавшей из своей комнаты беседы этих господ, были два брата Ушаковы. Нападающим во время бунта был господин Насакин, а два брата Ушаковы с господином Че-лищевым действовали вместе с ним. Остальные, как видно из доклада и показаний очевидцев, оказывали поддержку этому нападению. Я был вынужден, тем не менее, просить ректора Академии о формальном расследовании через посредство депутатов Академии, чтобы установить других зачинщиков беспорядков. Расследование начнется на следующей неделе и ввиду значительности расходов будет закончено так скоро, как будет возможно. Я считаю, однако, весьма необходимым сообщить вашему сиятельству о воле ее величества, выраженной в 8, 11 и 20 пунктах моей инструкции, согласно которым я обязан всех тех господ, которые окажутся неисправимыми, передавать ближайшему от меня послу ее величества для отправления с первой же оказией в Россию, дабы избавить казну империи от бесполезных расходов. Я могу утверждать с уверенностью, что я никогда не смогу выполнить волю ее величества и ее намерения при посылке этой экспедиции, если зачинщики всех этих беспорядков, а именно два [141] брата Ушаковы, господа Челищев и Насакин ²⁹ не будут удалены от остальных и отправлены в Россию. Убедившись в их упорстве, на основании их собственных признаний, я уже обратился к его превосходительству господину Олсуфьеву с покорнейшей просьбой освободить меня от надзора за этими господами, которые не желают никакого управления.

Остальные, постоянно подстрекаемые этими четырьмя зачинщиками беспорядков, обнаруживают столь дурное поведение, что господин советник двора Беме, оскорбленный ими различными способами, был вынужден известить меня, что он перестает читать им лекции по истории, и в то же время их покинул их врач, доктор Гебенштрейт. Я сильно опасаюсь, что их таким же образом покинут их учители, их слуги, и все, кто имеет с ними дело, и покорнейше прошу ваше сиятельство снабдить меня как можно скорее необходимыми приказаниями, каких неотложно требует создавшееся положение. Остаюсь с совершенным почтением вашего сиятельства всепокорнейший и всепослушнейший слуга.

Лейпциг, 28 июня, 1767.

Копия. Фамилии четырех студентов в тексте письма подчеркнуты красным карандашом императрицы.

Показание «русской служанки» (Лукерьи Саткиной), на котором главным образом базируется обвинение студентов в заговоре, цитируется выше, в статье «Русские студенты в Лейпциге». 8-й, 11-й и 20-й пункты инструкции, на которые ссылается Бокум, гласят следующее:

«8. До наблюдения вашего надлежит: чтоб дворяне порядочно и исправно на лекции ходили, дома не препровождали б время в праздности, но или в чтении книги или в выучивании уроков, или в переводах или в сочинениях и притом разговаривали б иностранными языками. А есть ли кто б оказался не очень прилежен и того пристойным [142] увещеванием к прилежанию возбуждать: когда же сие видимым образом исправлять не будет, то вам по должности своей, не похлебствуя, представить такого непоправляемого министру ее императорского величества ближнему для отправления его при первом удобном случае в Россию, дабы в туне государственная казна не была на него трачена... ³⁰

11. В домашнем и общем обхождении вы наблюдаете чтоб все происходило благочинно, как при молитве так и при столе и при всяком случае, также в разговорах как между собою так и с другими хранили учтивость, скромность и благородную свободность; а грубости или дикости не имели б, словом сказать правила человеколюбия и добронравия учреждали б всю их жизнь и поведение, а противное б тому поставляемо было каждому из них главным пороком и недостоинством принимаемому об них попечению и потому без наималейшего упущения с таким поступить по повелению 8-го артикула сей инструкции... ³¹

20. Есть ли кто из дворян явится в поступках неисправимым, или в учении нерадивым, того вам увещевать прежде наедине, а после, есть ли не исправится, выговаривать при всех дворянах; есть ли ж и сим не упользуется, такого представлять министру по предписанию 8-го же артикула» ³²...

Сиятельнейший Князь

Милостивой государь,

Мы все нещастно Господином Майором Бокумом арестованы и приставлены к нам салдаты с примкнутыми штыками, а причина тому следующая: Господин Майор [143] арестовал Князя Трубецкого зато что он хотел перестать ходить в историческую колегию Господина Профессора Бема, представляя ему, что он еще не знает доволно немецкого языка чтобы выразуметь скорой его выговор. Ваше Сиятелство свидите сколь маловажна причина сия такому чрезвычайно строгому поступку. Мы пришли уговорить и просить Господина Майора чтоб он не опечаливал нас и без того уже опечаленых. Причем Господин Насакин начал его о том же просить, а как Майор запретил ему говорить то он упомянул о данной ему пощечине; но Господин Майор распалившись тужу минуту ударил его по щеке, а Насакин не могши того стерпеть сам его хотел ударить, чего ради мы все бросились их разнимать. Причем один из его слуг на нас же бросился, но мы его ударили. Теперь вы Милостивой Государь можете совершенно видеть поступки Г. Майора, нашу утесненную невинность и наше нещастие. Мы предав себя в ваше человеколюбие и великодушие имеем честь быть с отличным высокопочитанием

Вашего Сиятельства Милостивого Государя всенижайшие слуги

Александр Радищев
Алексей Кутузов
Андрей Рубановской
Сергей Яноф
Jean de Nasakin
Князь Александр Несвицкой
Михайло Ушаков
Федор Ушаков
Петр Челищев

Июня дня 1767 года Лейпциг.

Текст рукою Янова, собственноручные подписи Радищева и других студентов, кроме подписи Федора Ушакова, поставленной рукой Янова. Написано [144] не позже 28 июня, так как входит в приложение к донесению Белосельского Панину, составленному в Дрездене 19/30 июня 1767.

Радищев считал, что их жалоба не дошла до Белосельского. В «Житии Ушакова» он пишет: «В сем тягчительном для нас положении мы прибегнули к Российскому в Дрездене Министру, описав ему случившееся во всей подробности: но письмо наше до него не дошло, как то мы после того узнали, ибо Бокум тамошнему правительству сказал ложно, что ему велено было все наши письма останавливать и не прежде отправлять в Россию, как он уведомлен будет о их содержании. Таким образом ни Министр нашего двора в Дрездене, ни в Петербурге не могли быть известны о истинном нашем положении, сколько мы о том ни писали» ³³. Из последней фразы следует, что было написано несколько подобных жалоб.

Милостивой государь,

Получа новые жалобы из Лейпцига от обучавшихся там российских дворян равным образом на них от их приставника майора Бокума, я оные при сем вашему высокопревосходительству приобщить честь имею, из которых вы изволите усмотреть образ и успех их воспитания и кто из них боле имеет справедливости жаловаться. К майору ж Бокуму я рассудил за благо ответствовать чтоб он поступал с ними как хотел до воспоследования от вашего высокопревосходительства на то резолюции. Не будучи в Лейпциге, я в разобрание их ссор войти обстоятельно не могу, а по слухам приезжавших из Лейпцига все похваляют поведение майора Бокума. [145]

В протчем со всеглубочайшим почтением и искреннейшею преданностию пребываю.

Вашего превосходительства всепокорнейший и всепослушнейший слуга

князь Андрей Белосельский.

19/30 июня 1767. Из Дрездена.

№ 20

1767. Июля 9. Коллективная жалоба арестованных студентов статс-секретарю А. В. Олсуфьеву.

Милостивой государь Адам Васильевич.

Ваше превосходительство из общего нашего письма усмотреть могли, в коль нещастную и горестную жизнь ввергнул нас господин майор Бокум, но он и тем не удовольствовавшись, начал привлекать многих профессоров на свою сторону, взводя им на нас то, чего мы никогда и не думали. Поступки которые приставнику отнюдь не приличны. Он всячески к нам придирался, но не могши сыскать случая воспользовался мнимым и посадил князя Трубецкова под арест, приставив к нему солдат за то только, что он хотел перестать ходить в историческую колегию профессора Бема, представляя ему, что он не знает еще довольно немецкого языка чтоб понимать скорой сего профессора выговор. Толь бесчеловечной господина майора противу нас поступок всемерно оскорбленные наши сердца еще стократно болше опечалил, чего для пошли мы его уговаривать и просить чтоб он выпустил князя Трубецкого, потому что он никакова наказания не заслужил. И подлинно, милостивый государь, можноль наказывать за незнание языка? Но господин майор удовольствовался над нами насмеяться. Мы пришли в другой раз его о том же просить, но он, вышедши к нам, начал на нас кричать [146] и бранить. Господни Насакин, подступи к нему просил его о том же; но он, не выслушав, запретил ему говорить; а господин Насакин начал тогда выговаривать ему о данной пощечине, а майор, разгорячившись, в одну минуту дал ему другую. Насакин хотел также его ударить, но мы бросились их разнимать, а один из его людей кинулся на нас (дверь также была заперта на крюк) но мы его удержали, дав ему туза.

Вот милостивой государь, до какого мы доведены состояния. К тому же майор посадил нас всех под арест и приставил к нам солдат с примкнутыми штыками. Избавте милостивой государь невинно погибающих, избавте от сего злодея и доставте нам средство к учению и к житью.

Вашего превосходительства всенижайшие слуги

Александр Радищев
Алексей Кутузов
Андрей Рубановской
Сергей Яноф
Князь Александр Несвицкой
Петр Челищев
Jean de Nasakin
Федор Ушаков
Михайло Ушаков

Июля 9 дня 1767 года. Лейпциг.

Написано рукою Янова, собственноручные подписи Радищева и других студентов. Год и обозначение места в дате — рукою Челищева.

Эта жалоба сохранилась в бумагах Олсуфьева. В начале жалобы студенты ссылаются на «общее письмо», посланное ранее Олсуфьеву, однако такого письма нет. Вероятно, оно было отправлено по почте и перехвачено Бокумом, как Радищев пишет об этом в «Житии Ушакова». Настоящая жалоба была, по-видимому, доставлена в Петербург Вицманом. «Когда же нашелся человек нас довольно любящий, из сожаления единственно и на своем иждивении отправившейся в Россию для извещения кого [147] должно о происшедшем с нами, то о всем было от Министра нашего по представлениям Бокума предварено и жалобе нашей не внято» ³⁴, — пишет Радищев в «Житии Ушакова». Там же Радищев очень живо рассказывает, как жалоба была подписана студентами, невзирая на строгие условия ареста. Студенты жили в двухэтажном доме, по двое в комнате: шестеро на втором этаже и четверо внизу. У дверей каждой комнаты стояли часовые, так что общение между комнатами было прервано. «Письмо было написано Федором Васильевичем [Ушаковым], — пишет Радищев. — Привязав его на длинную нитку, выпускали его за окно; способной ветр приносил его в отверстию другого окна, в которое оно было приемлемо, и, по подписании, тем же способом доставляли его в другую комнату; таким образом мы умели на пользу нашу употребить самые силы естества» ³⁵. Порядок, в котором стоят подписи студентов под жалобой, подтверждает это свидетельство Радищева. Радищев и Кутузов жили вместе, так же Рубановский и Янов и т. д. Подписи Трубецкого, который жил в одной комнате с Насакиным, вообще нет под этой жалобой, как и под жалобой, адресованной Белосельскому (№ 18). Очевидно, он, арестованный раньше других, содержался отдельно, и «воздушная связь» с ним не могла быть установлена. Указание Радищева, что жалоба студентов была написана Ушаковым, не может быть отнесено ни к этой жалобе, ни к родственной ей жалобе Белосельскому. Радищев, очевидно, имеет в виду другую, перехваченную Бокумом жалобу, где столкновение и последовавшие репрессии были описаны «во всей подробности». Эти же две жалобы, написанные рукой Янова, не имеют ничего ушаковского ни в содержании, ни в стиле и принадлежат, вероятнее всего, самому Янову. В жалобе, обращенной к Белосельскому (№ 18), Янов, к которому бумага вернулась после путешествия на нитке по комнатам заключенных студентов, поставил подпись за Ф. Ушакова, который почему-либо не мог подписать эту жалобу.

В заключение своих показаний, данных на следствии в Лейпцигском университете 11 июля, Федор Ушаков, возражая против сурового режима заключения, просит [148] указать Бокуму, чтобы тот дал им чернила и перья для сочинения ими записки в свою защиту ³⁶. Ушаков, конечно, не мог быть удовлетворен текстом этих двух жалоб, составленных хотя и горячо, но наивно.

Милостивой государь,

Вчерашнего дня имел я честь получить вашего высокопревосходительства письмо, чрез которое повелевать мне изволите ехать в Лейпциг для приведения молодых российских дворян в должное послушание господину майору Бокуму; тоже и для разобрания ссор их, куды я сегоднешнего числа и отъехать имею, взяв здесь разные письма как к главным в Университет, так и к некоторым военным и гражданским с тем чтоб с ними спознавшись чрез разные каналы услышать их поведение и разобрать как можно лутче правду.

Хоть меня эта комиссия вашего высокопревосходительства очень льстит, однако не могу скрыть свой страх, происшедший от желания соответствовать точно видам в том вашим; уповая же притом, что ваше высокопревосходительство уверены, что я все свои силы приложу удостоитца оной ее императорского величества ко мне всемилостивейшей доверенности.

В протчем со всеглубочайшим почтением и искреннейшею преданностью пребываю милостивой государь

Вашего высокопревосходительства всепокорнейший и всепослушнейший слуга

князь Андрей Белосельский.

3/14 июля 1767. Из Дрездена. [149]

АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, лл. 79–79об. Подлинник.

В Петербурге уже получили в это время материалы о втором, июньском, столкновении студентов с Бокумом и приняли решение о суровой расправе со студентами. Однако об этом пока еще не было известно Белосельскому, и он готовился выехать в Лейпциг в согласии с первой депешей Панина (№ 14).

Государь мой князь Андрей Михайлович,

По письму ко мне вашего сиятельства от 19-го июня с его приложениями, так как и по уведомлению прямо к Адаму Васильевичу Олсуфьеву от господина майора Бокума, учиненное вновь уже общее возмущение и наглость наших лейпцигских студентов против их приставника не оставляют более времени нашей всемилостивейше?! государыне ожидать ваших доношений о исследовании вами на месте в Лейпциге первых от них происшедших беспокойств, а на против того ее императорское величество мне указать изволила, чтоб ваше сиятельство, по получении сего моего письма, немедленно снесся с господином Бокумом, или же и опять отъехав сами в Лейпциг, тот час сюда отправили как уже самим майором Бокумом признанных главными возмутителями и крайне неспокойными людьми двух братов Ушаковых, Челищева и Насакина, так и тех еще, кои при рассмотрении вами всех их продерзостей, неповиновения и неприлежания найдутся совсем неспособными, и для других вредными к дальнейшему их там содержанию.

При сем разборе ваше сиятельство конечно будете наиглавнейше уважать те пороки, яко уже никогда не [150] исправляющиеся, кои происходят не от единой дерзости, привычки и бесстрашия безрассудных молодых людей, но имеют уже свой корень в душе и в сердце их, насажденной от младенчества злым и превратным воспитанием, в жестоких хотениях и склонностях, которых не только истребить, но и прямо обуздать конечно не могут никакие обучении и ими приобретаемой рассудок.

А чтоб вам, государь мой, тут самим не погрешить и не поставить в число неисправляемых тех, кои по одной молодости не представляя себе опасности гнева их государыни и благодетельницы впали в нерадение исполнения ее высочайшей воли, и допустили себя вовлечь другими в общее преступление, то и надлежит вашему сиятельству собрать точные известии о состоянии нрава, души и сердца каждого, не токмо от единого их надзирателя майора Бокума, но и от всех тех тамошних людей, которые находятся с ними в обращении и употреблены к их обучению и поведению. Они конечно, как добродетельные и благонравные люди, долгом честности себе поставят сказать вам истинное их познание о каждом. Для отправления сюда всех таких вами признанных обще с вышепомянутыми четырьмя начальниками настоящего возмущения, здесь прилагаю к вашему сиятельству вексель на тысячу рублев. По препорции сей суммы вы изволите распорядить и их дорогу, таким образом, чтоб они из Лейпцига до Гданска, адресуя их к тамошнему нашему резиденту, господину Ребиндеру, ехали сухим путем, а от туда им отправлены были на корабле в Ригу к генералу-губернатору господину Брауну, о чем от меня и к тому и к другому сего же дня писано будет.

От вашего собственного усмотрения зависеть имеет, можно ли вам будет им одним вверить возвратную сюда дорогу и определяемые на то деньги до Гданска; ибо остальные ваше сиятельство можете чрез вексель перевесть к господину Ребиндеру. В случае же есть ли вы их найдете и к тому совсем ненадежными, то уж извольте именем двора нашего испросить себе помощь от тамошнего министерства, дабы вам дан был доброй офицер, или какой другой способной человек, которому б вы могли поручить как путевые и на их содержание деньги, так и препровождение их под его послушанием и повиновением до Гданска; а тем нашим молодцам извольте объявить, [151] что есть ли еще какое новое от них преступление или продерзость сделана будет, в сем последнем ее императорского величества об них определении, то они уже бесповоротно на век лишатся не токмо монаршего одного милосердия, но и всего их природного состояния [...] ³⁷.

Я уверен, что ваше сиятельство, обняв во всем своем пространстве сие само по себе столь для вас деликатное, сколько и ее величества милосердие и попечение об общей пользе интересующее дело, конечно употребите всю свою прозорливость и рачение, чтоб оное исполнить в точной силе высочайшего ее намерения; и по тому не оставите меня пространно уведомить, каким образом вы его разберете, и на каких точных известиях и своих собственных усмотрениях положите свое заключение о тех, которых вы рассудите сюда возвратить.

Сверху написано: «Его сиятельству чрезвычайному посланнику, князю Белосельскому». Помета: «В Москве. 12 июля 1767».

Доклад Бокума Олсуфьеву, о котором говорит Панин, имеется в деле об обучении русских студентов в Лейпциге ³⁸. Он озаглавлен Species Facti ³⁹ и совпадает по содержанию с докладом Бокума Белосельскому от 27 июня (№ 16).

Допрашивается Александр Радищев, говорит, что действительно, он и прочие на листе 15б поименованные [152] молодые русские господа ⁴¹ в четверг на прошлой неделе, 25 июня, после обеда отправились к господину майору фон Бокум, чтобы разузнать у него об аресте князя Трубецкого и просить его согласиться его освободить. Он не слыхал, чтобы в то время, когда господин майор захотел вернуться в свою комнату, старший Ушаков сказал по-французски: «Чорт побери либо тебя, либо меня». Затем они снова собрались, они всегда были вместе. Возможно, что это было около трех часов. Он не может припомнить, происходило ли это в комнате Ушакова, равно, как и того, созывал ли их Ушаков-старший. Признает, что прежде, чем они в тот день после обеда вторично ходили к господину майору, они по этому поводу между собою совещались. Говорит, что ⁴² для того, чтобы еще раз склонить господина майора в пользу князя Трубецкого и просить его освободить. Ему неизвестно, что прежде, чем они в этот второй раз ходили к господину майору, младший Ушаков произносил различные бранные слова; он не слыхал, чтобы младший Ушаков при этом сказал: «Если дойдет до драки, я берусь проткнуть его шпагой!» Признает, что они вслед за тем второй раз в этот день отправились к господину майору фон Бокум и еще раз осведомлялись у него о князе Трубецком и просили его освободить. Отрицает, что сказал, что, если его господин майор не освободит, то он сам его освободит. Не знает он также, кто другой еще мог это сказать. Знает он лишь то, что господин фон Насакин в это время потребовал от господина майора объяснения по поводу того, почему он ему недавно дал пощечину, и что последний сказал ему, чтоб он замолчал, и дал ему еще пощечину, в ответ на это Насакин также хотел ударить господина майора, от чего однако, они, собравшиеся, его удержали. Он не знал и не видел, чтобы Насакин замахнулся шпагой на господина майора; он, Насакин, шпаги не выхватывал, она была у него на боку. Он не знает, кто еще имел при себе шпагу. На вопрос, имели ли молодые господа, когда они вторично были у господина майора, при себе шляпы, он заявил, что шляпа у него была, так как он собирался выйти; не знает, [153] однако, имели ли остальные при себе шляпы, так же как не знает имели ли они палки и трости. Он не знает также, заперли ли они за собою двери на задвижку, равно как ему неизвестно, что, когда господин майор вернулся в свою комнату, кто-то из них захотел за ним войти и пытался силой открыть дверь. Не знает он равным образом и о том, кто ударил писаря Зеллиуса. Он видел лишь, что Зеллиус отобрал у Насакина шпагу в ножнах пристегнутую у того на боку. Ему неизвестно, кто опять открыл дверь, когда они пошли обратно. Наконец он должен признать, что действительно верно, что господин майор Бокум был ее величеством российской императрицей назначен им всем инспектором и поставлен над ними; получил он также для сего инструкцию. Ему известно также, что его превосходительство российский посланник огласил приказ курфюрста, согласно которого они подлежат аресту, в случае провинности. На увещания суда, чтобы они обратились к господину майору и с ним полюбовно сговорились, он сказал, что предпочитает уйти от него прочь, но здесь бы остался, о чем и хотел бы просить ее величество российскую государыню. Более он ничего сказать не имеет.

Иог[анн] Готфрид Шарфенберг академический актуарий.

Арест студентов произошел 25 июня. 27 июня Бокум подал жалобу на студентов в Лейпцигский университет с требованием провести следствие по вопросу о злоумышлении студентов. Согласно существовавшему положению об университетской автономии, университет обладал [154] юрисдикцией, распространяющейся на всех его членов. В судебной камере университета присутствовали четыре асессора, или депутата, по одному от каждой «нации» из числа университетских профессоров под председательством ректора университета. В момент суда над русскими студентами ректором университета был профессор философии Винклер. Из асессоров судебной камеры известно лишь о Шреке (Schroekh J. М.), хранителе университетской библиотеки, который составил экстракт на французском языке из протоколов следствия (№ 24). Первые дни следствия были посвящены допросу свидетелей. Допрос студентов начался 7 июля. Радищев был вызван в тот же день, вслед за своим другом Кутузовым. Как видно из протокола допроса, Радищев держался независимо и твердо. По всем пунктам, которые могут быть использованы следствием и Бокумом против студентов, Радищев дает отрицательные или уклончивые ответы.

Система защиты студентов на следствии состояла в отрицании «криминальных» пунктов обвинения: угрожающих реплик по адресу Бокума, предумышленного заговора против Бокума и, наконец, нападения на Бокума. Студенты также отвечают отрицательно или уклончиво на все вопросы, которые имеют целью выявить инициаторов или более активных участников столкновения. Так они оспаривают показание Лукерьи Саткиной о том, что Федор Ушаков созывал их на совещание перед вторым посещением Бокума. Радищев, оберегая своего старшего друга, отказывается подтвердить не только то, что Федор Ушаков созывал их на совещание, но даже и то, что совещание происходило в комнате Ушакова.

Следует заметить, что на вопрос о том, была ли у Радищева при столкновении студентов с Бокумом трость, Рубановский и Янов, допрошенные 13 июля, ответили утвердительно. Рубановский показал: «господин Радищев имел при себе трость» ⁴³. Янов также «полагает, что у господина Радищева была трость» ⁴⁴. [155]

№ 24

1767. Июля 15. Извлечение из материалов следствия в Лейпцигском университете по делу русских студентов.

После того, как господин майор Бокум обратился в университет с письменной жалобой на господ русских князей и дворян, при которых он состоит наставником, и объяснил причины, которые заставили его подвергнуть большинство из них аресту, университет приступил к расследованию этого дела, начав с допроса свидетелей, которые показали, что произошло, скрепив свое показание присягой.

Первый свидетель Зеллиус ⁴⁵, писарь при господине майоре, показал, что 25 июня господа русские дворяне в полном составе за вычетом князя Трубецкого и господина Зиновьева пришли к господину Бокуму и говорили с ним на русском языке, которого свидетель не понимал; что уходя господин Ушаков-старший сказал господину майору по-французски: «Пусть чорт поберет меня или тебя!»; что они пришли снова двумя часами позднее, в три часа пополудни; что он проследовал за господином майором в его комнаты, где они собрались; что большинство из них имели шпаги и палки, но были без шляп; что все они настойчиво приступали к господину майору с обращениями на русском языке; главным же образом и особенно буйно господин Челищев; что господин Бокум отвечал по-немецки: «Столько, сколько я найду нужным и полезным»; что вслед за этим господин Насакин поднял руку, чтобы ударить господина Бокума; что господин Ушаков-старший и господин Челищев вознамерились сделать то же самое; что господин Насакин обнажил шпагу, чтобы ударить господина Бокума, но что он, свидетель, вырвал ее у него из рук; что тогда все другие господа набросились на него, [156] свидетеля; что некоторые из них нанесли ему удары по щеке и по рукам шпагами, которые они также обнажили; что среди них он узнал господина Челищева; что господин майор удалился при начале насильственных действий; что он, свидетель, призывал на помощь, но поскольку дверь оказалась запертой, никто не мог войти в помещение, как ему сказал об этом часовой, стоявший на улице; что господа дворяне в конце концов открыли дверь и вышли из квартиры, и затем, взяв свои шляпы, вышли из дома, причем господин Насакин продолжал держать в руке обнаженную шпагу.

Второй свидетель, Нейман ⁴⁶, учитель четырех из этих господ, не присутствовавший при первом разговоре, который они имели в тот день с господином Бокумом, в своих показаниях о втором разговоре совпадает во многих пунктах с первым свидетелем. Однако он не видел шпаг ни на ком, кроме господина Насакина и господина Ушакова-младшего; палок же не видел совсем. Ему рассказывали, что господин Насакин обнажил свою шпагу, но когда это должно было произойти, он, свидетель, уже удалился с господином майором в соседнее помещение; поэтому он не знает ничего из того, что случилось с писарем; он только видел, как господин Бокум держал дверь своей комнаты изо всей мочи, чтобы господа дворяне не могли за ним последовать; он не видел, как господин Насакин вышел из дому с обнаженной шпагой в руке, но он видел, что у вышедшего писаря была ушиблена рука и что слуга нес кольцо от шпаги господина Насакина.

Третий свидетель, Тушаков ⁴⁷, слуга господина Бокума, мог сообщить только в общих словах о первом из упомянутых разговоров. Относительно второго, при котором он также присутствовал, он совпадает в своих показаниях во многих пунктах с первым свидетелем. Он добавил также, что русские слова, с которыми господа дворяне обратились к господину Бокуму, были по смыслу такими (будучи русским, он может об этом судить): сколько времени князь Трубецкой будет оставаться под арестом? и еще: что они освободят его сами, если господин майор не отпустит его. Он сказал также, что когда господин Бокум [157] удалился, дворяне хотели следовать за ним и проникнуть силой в его комнату; что он не знает, обнажили ли шпаги другие дворяне, кроме Насакина, и что он не видел, как Насакин вышел из дома, держа в руке обнаженную шпагу.

Четвертым и пятым свидетелями были слуги господ дворян, Вольф и Гаммер ⁴⁸. В течение второго разговора они находились за дверью помещения, где происходил разговор. Они услышали сильный шум и хотели войти, но не смогли, так как дверь оказалась заперта. Первый из слуг показал, что дверь запер на засов господин Ушаков-младший.

Наконец шестым свидетелем была служанка господина Бокума, по имени Саткина ⁴⁸. Когда она, 25 нюня, после полудня, перед тем как произошли оба разговора, поднималась на третий этаж дома, она слышала на лестнице, как господин Ушаков-старший позвал к себе господ Челищева, Радищева, Рубановского и Насакина, назвав их по имени; она видела, как они вошли в комнату господина Ушакова, и слышала, как он произнес по-русски следующее: «Нужно итти. Сколько еще Трубецкой будет оставаться под арестом? Самые последние люди смеются над нами из-за того, что Трубецкой под арестом». Она слышала также, как Ушаков-младший сказал по-русски следующее: «Если дойдет до драки, я берусь проткнуть его шпагой»! Она видела, наконец, что они взяли свои шпаги, застучали по полу своими тростями и вышли из помещения, чтобы направиться к господину майору».

После того, как допрос свидетелей был окончен, университет вызвал всех девятерых дворян, одного за другим перед лицо депутатов судебной камеры и допросил их по поводу всех поданных на них жалоб.

Они согласны между собой по следующим пунктам, которые они многократно повторяли и подтверждали.

Что они 25 июня сего года все вместе отправились к господину майору Бокуму и вежливо осведомились [158] у него, какова причина того, что князь Трубецкой находится под арестом и просили его освободить князя, так как это бесчестит их всех; что после отказа господина майора они удалились; что он ушел из дома и в продолжении его отсутствия они решили просить его еще раз об освобождении князя из-под ареста; что они действительно пошли во второй раз к господину майору и обратились к нему с этой просьбой; что при этом разговоре лишь один Насакин имел шпагу, потому что только что вернулся с прогулки; что некоторые из них имели шляпы; что господин Бокум снова отказал им в их просьбе; что он дал пощечину господину Насакину (и что это был уже второй раз, что он дал ему пощечину); что тогда господин Насакин поднял руку, чтобы в свою очередь ударить господина майора; но что все остальные удержали его и бросились для этого между ним и господином майором; что писарь Зеллиус сорвал у господина Насакина шпагу и что другие силой помешали писарю завладеть шпагой господина Насакина; что после всего этого они ушли.

Господин Ушаков-старший добавил, что писарь Зеллиус получил в схватке несколько оплеух, так как он бросился на господина Насакина, чтобы сорвать с него шпагу.

Остальные жалобы и обстоятельства, ставящиеся им в вину, они решительно отрицали.

Князь Несвицкий показал также, что утром в тот день он был с князем Трубецким у господина Бокума и что они просили его разрешить им не посещать более лекции по истории советника двора господина Беме, так как они их не понимают из-за незнания немецкого языка: что они начали посещать лекции на французском языке по курсу морали у господина профессора Шмидта, без ведома господина майора, но с намерением испросить у него разрешение; что господин майор отказал им в их просьбе и что этот спор дал повод к аресту князя Трубецкого.

Господин Ушаков-старший отрицал, что он произнес в первом разговоре с господином майором слова: пусть чорт поберет меня или тебя и призывал в свидетели присутствовавших при этом учителей Вицмана и Штегера ⁴⁹.

В заключение господин ректор университета и асессоры судебной камеры призывали этих господ помириться с [159] господином майором и подчиниться его управлению, но все они ответили, что не могут этого сделать; что они подвергаются слишком дурному обращению, чтобы далее жить с ним; что они уже направили жалобу в свое отечество; что они желают или остаться здесь без него, или вернуться назад в Россию; что они всегда были послушны ему, но что, нанося им пощечины, он преступает данные ему инструкции и что они желают иметь возможность принести свои жалобы ее величеству императрице всея России, их государыне или его превосходительству господину Министру в Дрездене.

Этот экстракт был извлечен из подлинных протоколов и составлен И. М. Шреком, профессором и асессором судебной камеры Лейпцигского университета.

В Лейпциге, 15 июля, год 1767.

По-французски. Приложение к донесению Белосельского Панину от 10/21 июля 1767 (№ 25).

Это извлечение из материалов следствия дает правильное представление о содержании полных протоколов. Профессор Шмидт, посещение лекций которого без разрешения Бокума послужило одним из поводов для конфликта, был, по-видимому, Христ. Фридр. Шмидт, экстраординарный профессор философского факультета. Трубецкой не был привлечен к следствию, так как, будучи арестован ранее других, не участвовал в столкновении с Бокумом.

Милостивый государь,

В согласии с приказанием вашего превосходительства я отбыл в Лейпциг в тот самый день, когда я имел честь [160] написать вам свое последнее донесение. Моей первой заботой по прибытии было, еще до того, как я повидаю моих соотечественников, осведомиться через посредство третьих лиц насколько правдивы были жалобы майора на его подопечных и этих господ на него. Имея в виду эту цель, я виделся и беседовал со многими лицами и главным образом с ректором университета, некоторыми из профессоров и с полковником, который командует полком, составляющим местный гарнизон. Хотя, ввиду того, что эти господа не пожелали вдаваться в подробности, я не смог добиться от них определенных ответов, все же, согласно их рассказу, дворяне во всех случаях были более виноваты, нежели майор, как это и выяснилось впоследствии.

После этого я допросил господина Бокума по поводу первой истории, в которой он был обвинен в том, что дал пощечину одному из этих господ, и поскольку он заявил, что этого не делал, я потребовал от него свидетелей. Тогда он представил мне некоего господина Амера, ливонца, лейпцигского студента, который находился в комнате в момент происшествия и который сказал мне, что будучи занятым игрой на биллиарде, он ничего не заметил и также сказал, что поскольку разговор шел на русском языке, которого он не понимает, он даже не подозревал, что происходит ссора, до того самого момента, когда он увидел, что Насакина выгоняют из комнаты. Маленький Зиновьев и маленький Богословский рассказали то же самое, а именно, что господин Насакин, войдя к майору, жаловался, что слуги ему не подчиняются и что он не может добиться, чтобы у него в комнате истопили печь в третий раз за этот день, на что майор ответил, что в апреле месяце двух топок достаточно и даже много, что он не находит необходимым разрешать больше, а кроме того при существующей дороговизне дров нужно заботиться, чтобы их не жгли без пользы. В ответ на это Насакин, разгорячась, потребовал, чтобы это было сделано обязательно, заявив, что его приказания должны быть выполнены полностью, на что майор возразил, что если он не перестанет кричать и не уйдет по добру, он выгонит его из комнаты. Насакин продолжал невежливо настаивать, чтобы его требование было выполнено и майор взяв его за руки насильно выставил из комнаты. В этот самый момент они услышали крик Насакина: «Ты дал мне пощечину!» Немного спустя [161] все господа в полном составе явились к Бокуму и заявили, что поскольку он оскорбил их честь, дав пощечину господину Насакину и поскольку они убеждены, что это не будет одобрено ее императорским величеством, они считают себя вправе, не нарушая своего долга верноподданных, заявить ему, что они не желают более находиться у него в подчинении и что они направят свою жалобу и свои доводы ко Двору. Майор тщетно пытался их смягчить и заставить вернуться к выполнению своего долга. Увидя, что он ничего не может поделать, он решил сам ехать в Дрезден, чтобы принести через мое посредство свои жалобы ее императорскому величеству, которые, равно как и оправдательные письма господ, я имел честь направить вашему превосходительству в свое время, равно как и копию письма, которое я им написал. Тогда же я получил приказ оказать решительную поддержку господину Бокуму, когда он будет вынужден ее требовать.

Первым случаем применения им этого приказа был арест князя Трубецкого, который явился к господину Бокуму с заявлением, что, недостаточно зная немецкий язык, он не понимает лекций по истории, которые читает профессор Беме, и впредь их посещать не будет. Князь Несвицкий и Насакин присоединились к нему, но поскольку заявление сделал князь Трубецкой, и был при этом, по словам Бокума, невежлив, он был подвергнут аресту в своей комнате. После этого вся компания явилась с требованием сообщить какова причина ареста князя Трубецкого и сколько времени он будет находиться в заточении. Майор ответил, что он не обязан отдавать им отчет и что князь Трубецкой останется под арестом, пока он не пожелает его выпустить. После этого они разошлись, но лишь до следующего дня, когда собравшись все вместе, исключая князя Трубецкого, который оставался под арестом, явились и вызвали майора Бокума, настойчиво требуя освобождения князя Трубецкого. Его отказ привел к последней распре между ними, относительно которой я прилагаю извлечение из допроса, учиненного комиссарами университета, назначенными по требованию господина Бокума, который меня известил, что он всех их подверг вследствие этого аресту.

Моим первым помыслом было направиться туда лично, но не имея на то полномочия и видя, что арест [162] воспрепятствует им совершить еще что-либо худое, я удовольствовался тем, что написал ему, чтобы он содержал их под арестом, пока они не признают свою вину и не попросят извинения.

По приезде в Лейпциг я застал большинство из них уже на свободе. Лишь двое Ушаковых, Челищев, Насакин и князь Несвицкий предпочли лучше оставаться под арестом, чем просить прощения у майора.

До сих пор, милостивый государь, я докладывал вашему превосходительству о том, что я сделал и узнал по прибытии в Лейпциг до того, как я встретился с моими соотечественниками; сейчас я буду иметь честь доложить вам, каковы были мои первые шаги с ними.

На следующий день после моего приезда, после обеда я отправился к майору и велел всех их созвать, равно как и их наставника, их священника и их воспитателя. Я сказал молодым дворянам, что я прибыл в Лейпциг по специальному повелению ее императорского величества, чтобы выразить им ее справедливое негодование по поводу их дурного поведения и в особенности их бунта против назначенного и избранного ее императорским величеством наставника, в руках которого, как им известно, находится инструкция, одобренная ее императорским величеством, определяющая порядок их подчинения Бокуму; что для того, чтобы показать им их заблуждение, мне достаточно прочитать снова этот августейший приказ. После чего, потребовав инструкцию от господина Бокума, я вручил ее священнику и просил его читать ее вслух; я старался подчеркнуть каждую статью, касающуюся ожидаемой от них почтительности, покорности и послушания их наставнику и сопроводить ее насколько мог лучше замечаниями о тяжести их преступления, выразившегося в неповиновении столь определенным повелениям ее императорского величества.

Поверьте, ваше сиятельство, они были тронуты столь глубоко, что плакали горючими слезами, не переставая жаловаться, что виною всему майор, который своим дурным обращением довел их до того, что они навлекли на себя немилость государыни.

Тогда я предложил им подробно рассказать мне обо всем, что они вменяют в вину майору с начала их путешествия, добавив, что поскольку он присутствует, он [163] сможет ответить, а священник сможет засвидетельствовать то, что мог видеть.

Они начали высказывать свое неудовольствие против него, начиная с первого ночлега после выезда из Петербурга, когда он не дал им на ужин ничего, кроме как по ломтю хлеба с маслом в то время, как он сам, его жена и ребенок ели заказанный ужин. Так продолжалось во все время путешествия. Он заставлял их спать на соломе, правда, они дали на это согласие, но они сделали это для того, чтобы раньше покидать ночлег и таким образом быстрее закончить путешествие, но это не принесло им пользы, так как майор долго спал и по его милости они ни разу не выехали ранее девяти часов утра. Он играл с ними в карты. Все три обвинения, как я заметил, привели наставника в замешательство, и он мог ответить лишь на третье, сказав, что он считал, что не совершает зла, если играет с ними от времени до времени партию в ломбер.

Они жаловались далее, что их плохо кормят, что у них часто нет обуви и других необходимых принадлежностей одежды. Майор отвечал на это, что когда ему не удавалось получить денег взаймы, он не имел никаких средств для удовлетворения их нужд в одежде и обуви, так как он не получает содержания от Двора со времени отъезда из Петербурга.

После этого наступил черед истории с пощечиной. Они все настаивали, что господин Насакин получил пощечину. Очевидцем, однако, мог служить лишь князь Несвицкий, который единственный из них находился в комнате. Он поклялся своей честью, что видел это. Я затрудняюсь, милостивый государь, высказать по этому поводу окончательное суждение. Ваше превосходительство видите, что имеются свидетели за и против. Все же, по совести, я думаю, что пощечина была лишь воображаемой, что, по всей видимости, отвечало их намерениям и желанию отделаться от своего наставника и жить свободно по примеру многих студентов в Лейпциге.

О последней истории, следствием которой был их арест, я не могу сказать ничего подробнее, чем это сказано в прилагаемом экстракте. Я считаю их сильно виноватыми. Несколько говорит в их пользу то, что майор представил свидетелей, которые связаны с ним по своему положению и зависят от него, как то писаря, служащего у него на [164] жаловании, горничную своей дочери, воспитателя младших господ, хотя, правда, все эти свидетели показывали против них, принося присягу.

Ваше превосходительство соизволите видеть из сказанного, что имеются промахи и со стороны майора по поводу которых я сделал ему весьма серьезное внушение. Что касается господина Ушакова-старшего и Насакина, то я не вижу, чтобы они могли считаться главными зачинщиками в том, что произошло, если не считать того, что первый написал от имени всех письмо с жалобами и оправданием их поведения; он сказал, что вынужден был это сделать по желанию остальных и что он оказал эту помощь тем охотнее, что был сам тоже оскорбленным в этой истории. Что касается второго, Насакина, я считаю, что его недостатки происходят от грубости характера и чрезмерной самонадеянности.

Я должен сказать вашему превосходительству, что мне не приходилось видеть компанию людей, столь объединенных между собой, как эти господа, которые поистине рассматривают зло. причиненное одному из них, как зло, причиненное всем. Я много говорил с ними об этом, указывая, что это единение следует сделать орудием исправления того из них, кто погрешит против своего долга, не повинуясь господину Бокуму, как передатчику воли нашей государыни; а не держаться один за другого и тем самым не превращать нерадения в преступление.

В заключение эти господа, проливая слезы, просили у меня прошения и просили примирить их с наставником, призывая бога в свидетели, что больше никогда они не покажут себя недостойными материнских милостей ее императорского величества. Более того, они сделают невозможное, чтобы их заслужить, во всем подчиняясь воле майора. Я отвечал, что обещать им полное прощение я не имею власти, но что я обещаю повергнуть их просьбу к стопам ее императорского величества и ходатайствовать за них, если заверения, которые они дают мне, искренни, на что они снова повторили свои обещания. После чего я примирил их с их наставником Бокумом, который, со своей стороны, был более чем удовлетворен. Затем, могу вам истинно сказать, живейшая радость воцарилась в этом доме, до той поры угнетенном чернейшей печалью. [165]

Таким образом, милостивый государь, мир восстановлен и, как я считаю, искренне и надолго. Я умоляю ваше превосходительство испросить для них прощения у ее императорского величества и сделать их таким образом совершенно счастливыми. Что касается их прилежания в чтении и в письменных занятиях и их общего поведения (не считая неповиновения наставнику), то по мнению майора и нескольких из профессоров, с которыми я беседовал, они заслуживают всяческого одобрения и неуспевающих между ними нет.

Нельзя также не одобрить действий майора по их устройству. Первоначальный план, правда, пришлось несколько изменить из-за недостачи денег, присылки которых он ожидает с большим нетерпением. Тем не менее, они прилично устроены по двое в комнате. У каждого своя библиотека, свой стол и бюро. Все чисто одеты в камлотовые костюмы, по сезону, одинакового серого цвета. У них трое слуг, которые их обслуживают. В расходах, которые производятся на них, царит порядок и умеренность как по моему мнению, так и по мнению вице-президента Консистории господина Гогенталя, человека достойного и хорошо известного своей честностью, которому майор показывал свои книги.

Быть может еще до того, как вы получите мое письмо, последуют какие-нибудь приказания вашего превосходительства по поводу истории, экстракт из расследования которой я прилагаю, но я считаю, по совести, что не поступаю против долга, выжидая дальнейших распоряжений, которые ваше превосходительство можете сделать по получении моего письма или же подтверждения ваших прежних повелений.

Не могу не повторить вашему превосходительству, что было бы весьма прискорбно, если бы пришлось отвратить их от занятий, которым они отдаются поистине с охотой.

Я имею честь оставаться с совершенным почтением вашего превосходительства всепокорнейший и всепослушнейший слуга

князь Белосельский.

10/21 июля 1767 г. в Дрездене. [166]

АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, лл. 80–84. Подлинник. По-французски.

Ливонец Амер, упоминаемый Белосельским, как свидетель столкновения Бокума с Насакиным, то же лицо, которое в жалобе студентов (№ 1) и в рапорте Бокума (№ 9) названо Эрмесс. О «маленьком Богословском» ничего не известно, кроме того, что он еще 24 августа 1765 года был внесен в списки Лейпцигского университета.

Утверждение Белосельского, что часть студентов, в том числе Радищев, попросили извинения у Бокума и потому были к моменту его приезда выпущены из-под ареста, неправдоподобно. Белосельский прибыл в Лейпциг 14 июля. В извлечении из материалов следствия (№ 24), составленном 15 июля, указывается, что все студенты отказались мириться с Бокумом, хотя, как видно из протоколов следствия, члены суда приложили большие усилия, чтобы заставить студентов признать свою вину и принести Бокуму извинения. Очевидно, из-под ареста были освобождены те, кто считались менее активными участниками волнений. Радищев в «Житии Ушакова» пишет, что Кутузов, Янов, Рубановский и он были освобождены после окончания следствия решением суда, а остальные — позже, по распоряжению приехавшего Белосельского ⁵⁰. Также не очень правдоподобно сообщение Белосельского, что студенты, проливая слезы, просили его примирить их с Бокумом. Он написал это, вероятно, в миротворческих целях, стремясь предотвратить угрожавшие студентам репрессии.

В Санкт-Петербурге. 4 августа 1767 года. Получа во свое время письмо вашего сиятельства от 10/21 числа минувшего месяца, не оставил я предоставить оное [167] всемилостивейшей государыне, и теперь имею удовольствие уведомить вас, что ее императорское величество с особливым благоволением изволила из оного усмотреть, сколько благоразумно и осторожно поступили вы в исполнении высочайших ее повелений о находящихся в Лейпциге молодых дворянах. Подая сие вам радостное уверение с истинным в оном по дружбе моей соучаствованием, должен я при том объявить вашему сиятельству и новое ее величества повеление чтоб вы вторично съездили в Лейпциг и по приезде туда собрали к себе тех молодых дворян для объявления им в присутствии приставника и духовника их, точно от имени ее императорского величества, что ее величество не инако, как только снисходя на ваше о истинном их раскаянии и свидетельстве приставника их господина Бокума учиненное представление, изволит им ныне все по сю пору происшедшие непорядки всемилостивейше прощать, и что по сей причине, как ради того дабы сделаться прощения достойными, так наипаче и для приобретения себе вновь всей прежней монаршей милости, долженствуют они теперь с сугубою ревностию устремить все свои силы и старания к точному и совершенному во всем пространстве исполнению воли ее императорского величества, которая им из инструкции приставнику их данной не известна быть не может, и состоит главнейше в том, чтоб они в учении соединяли искренную охоту с неусыпным прилежанием, чтоб приставнику своему при всех случаях отдавали надлежащее почтение и бесспорно повиновались советам и наставлениям его, а на последок чтоб жили в тишине, порядке и добронравии, кои с прямым благородством всегда неразлучно связаны быть должны.

Ваше сиятельство не оставите по сем первом исправлении равномерно приметить но на едине майору Бокуму погрешности его и всю слабость его поведения в рассуждении вверенных ему собственно от ее императорского величества молодых дворян, которые вы при разборе дела сами усмотрели, рекомендуя ему для переду вести себя перед ними с большею важностию, употребляя благоразумно ко времени и к стате то ласку то прозу, и подавая им собственным своим благочинием похвальной хороших поступков и прямого добронравия пример.

В прочем ее императорское величество поручая еще [168] с доверенностию персональному вашего сиятельства бдению и попечению прочность и твердость восстановляемого ныне порядка в обществе молодых наших дворян, изволят по тому высочайше повелеть, чтоб вы не только от майора Бокума требовали частых и подробных уведомлений о их поведении и успехах для дальнейшего сюда ко двору об одном и других от времени до времени донесения; но и чтоб в случае, есть ли по получаемым от майора Бокума уведомлениям и собственному вашему усмотрению, признаете вы которого из них совсем не надежным к исправлению, следовательно же и для всего общества вредным, такого или таких, не описываясь уже более сюда, возвращали собою немедленно в Россию, дабы неисправляемое злонравие одного или двоих не могло заразить и прочих непорочные сердца, а особливо сему правилу подлежать должны известные заводчики Ушаковы, Насакин и Челищев ⁵¹...

Сверху написано: «Письмо действительного тайного советника Панина в Дрезден чрезвычайному посланнику князю Белосельскому».

В начале августа, когда донесение от 10/21 июля уже было отправлено в Петербург, Белосельский получил депешу Панина от 12 июля по старому стилю (№ 22). Он ответил Панину, что крайне обеспокоен тем, что поступил не согласно желаниям императрицы, что он будет ждать указаний и подготовит все для отправки в Россию четырех человек, Ушакова-старшего, Ушакова-младшего, Челищева и Насакина ⁵². Он добавляет при этом, что студенты ведут себя примерно, в подтверждение чего прилагает письмо Бокума от 14 августа.

Только в сентябре была получена новая депеша Панина от 4 августа, по старому стилю, в которой санкционировались миротворческие действия Белосельского [169] (№ 26). Белосельский выехал в Лейпциг. В донесении Панину от 28 августа /8 сентября 1767 года он писал: «По получении депеши вашего высокопревосходительства, отпущенной от 4 августа, немедля поехал я в Лейпциг. Приехав туда и собрав молодых наших господ с приставником и священником их, объявил им высочайшее, милостивое ее императорского величества за их вины отпущение, примеря как сия высочайшая милость к ним велика и как они все свои силы должны употребить дабы предбудущими поступками своими оной наивоз-можнейше удостоиваться, на что единогласно, с пронзенными сердцами, все вскричали, сколь много они чувствуют сию воспоследовавшую милость, твердо обещая поступать по данному господину Бокуму им известной до них касающейся инструкции» ⁵³. У Радищева в «Житии Ушакова» об этих событиях сказано менее пышно: «Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что Министр, приехав в Лейпциг нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему неподвластные, он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два» ⁵⁴.

«Бунт» студентов не причинил ущерба репутации Бокума в глазах петербургского двора. Напротив, своими докладами в связи с «бунтом» Бокум настолько укрепил свое положение, что дальнейшие жалобы на него стали невозможными. Эти доклады были взяты под сомнение лишь после раскрытия злоупотреблений Бокума в 1771 г. Олсуфьев писал тогда Белосельскому по поводу доносов гофмейстера на студентов, что Бокум «при всяком случае, все, что только вздумать ему было можно, в хулу им и в поношение приписывал» ⁵⁵. Белосельский же, затребовав от Бокума личное письменное объяснение, убедился, что тот с трудом выражает свои мысли на бумаге и что его доклады в Петербург составлялись рукою ученых помощников, получавших свою долю из расхищаемых студенческих сумм.

26. Несколько строк о других делах.

27. Пропуск: [его лекций].

28. Радищев, т. I, стр. 167–175.

29. Подчеркнуто в документе.

30. ЦГАДЛ, ф. 17. д. 62, л. 6об.

31. Там же, л. 7.

32. Там же, л. 7об.

33. Радищев, т. I, стр. 172–173. Курсив подлинника.

34. Радищев, т. I, стр. 173. Курсив подлинника.

35. Там же, стр. 174. Курсив подлинника.

36. Лейпцигское следственное дело, л. 41об. Допрос Федора Ушакова.

37. Дальше о расчетах Белосельского с Коллегией Иностранных Дел.

38. ЦГАДА, ф. 17, д. 62. л. 51–52.

39. Описание происшествия (латинск.).

40. К тому же (латинск.).

41. Несвицкий, Челищев, Ушаков-старший, Ушаков-младший, Рубановский, Янов, Кутузов, Насакин.

42. Пропуск: [ходили].

43. Лейпцигское следственное дело. л. 43об., по-немецки. Допрос Рубановского.

44. Там же, л. 45, по-немецки. Допрос Янова.

45. Подчеркнуто в документе.

46. Подчеркнуто в документе.

47. Подчеркнуто в документе.

48. Подчеркнуто в документе.

49. Подчеркнуто в документе.

50. Радищев, т. I, стр. 175.

51. Дальше Панин пишет о расчетах с Бокумом и о возмещении расходов Белосельского на поездку в Лейпциг. На полях рукою Панина постскриптум о расходных статьях Бокума.

52. АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, лл. 93–94. Донесение Белосельского от 7/18 августа 1767 года. По-французски.

53. АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, л. 102.

54. Радищев, т. I, стр. 175. Курсив подлинника.

55. ЦГАДА, ф. 17, д. 62, л. 255. Письмо А. В. Олсуфьева Белосельскому от 8 октября 1771 года (ст. ст.). Отпуск.

© текст - Старцев А. 1956
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Андреев-Попович И. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Советский писатель. 1956

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info